Speaking In Tongues
Лавка Языков

Борис Гуревич

ИНТРОПУТЕШЕСТВИЕ

1. ЛЕС

Середина сентября, бабье лето, Карельский перешеек. Виктор Михайлович Сорин — плотный мужчина лет тридцати пяти — идет по лесу, на сгибе локтя болтается пустая почти корзина, колотит в бок. На дне перекатываются два белых, наполовину червивый красный и мятые ягоды — брусника — с листьями вперемешку.

Каждой бы твари еще по десятку, подумал Сорин, — и не стыдно возвращаться. А то заехал в такую даль — в один конец сто двадцать км, бензину сжег ведро — и все зря, день впустую. Нет грибов, хоть тресни — грибов нет.

«Mы порубим беляков-беляков во широком поле…»

Он забурчал фальшиво песню-талисман: под беляками понимались грибы. Иногда это помогало.

Сорин шел, разгребая палкой вереск, все еще не теряя надежды, но в душе уже крепло решение: все, в этом году больше не поеду, хватит. В самом деле, золотые грибки получаются: отгул потратил, бензин туда-сюда — слишком жирно. Сплошной пассив. В активе только воздух лесной, да ягоды иногда, когда нагнуться не лень. Банальные ценности. Воздух лесной… Правда банальность эту за деньги-то и не купишь…

И это тоже банальность. Как раз для тех, кто съездил зря…

Сорин остановился, поставил корзину, засучил рукав куртки, посмотрел на часы. Близился полдень. Пора возвращаться, подумал он, с пяти утра на ногах. И езды впереди почти два часа.

Он сориентировался на шоссе, где приткнул на обочине жигуля, и двинулся напрямик, выбросив палку и уже не глядя под ноги. Солнце вышло из-за облаков, било сквозь кроны сосен; становилось жарко. Полдень.

И вдруг он увидел гриб. Здоровенный подосиновик — шляпа с ладонь. Сорин осклабился. Cлава Аллаху, Христу и Иегове. Он поставил рядом с грибом корзину, раскрыл нож и огляделся — ага! Второй гриб прятался под маленькой елкой метрах в пяти справа. А потом Сорин перестал смотреть по сторонам — грибы шли густым косяком, их уже не надо было искать, и он продвигался, низко нагнувшись, преодолевая ноющую боль в спине, ковырял землю, потрошил мох, срезал, очищал, укладывал в корзину… И наконец, когда в корзине уже не осталось места, Сорин выпрямился и посмотрел на часы. Четыре. Четыре вечера.

Господи, вдруг вскинулся он, разом вспотев. Ведь Надька с ума сойдет! Он же обещал быть дома в три!..

Сорин огляделся, прикинул, куда идти, подхватил корзину и зашагал быстро, почти бегом, стараясь только, чтобы не выпали грибы от тряски. Ничего, ничего, успокаивал он себя, Надька поорет-поорет — и успокоится: все ж таки столько грибов привезу.

Он скосил в корзину глаза — сотня беляков, все как один — с кулак, и красных двадцать с чем-то штучек, тоже все как один — шляпы как кепки-аэродромы. Смотреть приятно!

Нести корзину было тяжело. Сорин то и дело менял руку, при этом сбивался с шага, злился. Он сильно потел — не столько от усилий, сколько от нервов, он всегда потел, когда опаздывал. Надо ж было так забыться!.. Жадность все, черт бы ее побрал!

Сорин остановился. Снял куртку, оттянул свитер, обмахал разгоряченное тело. Прислушался. В верхушках сосен шумел ветер, шумел слабо, но шоссе слышно не было. Он снова оделся, мельком глянул на часы. Спешить надо, подумал он, поднял намного потяжелевшую корзину и пошел, забирая вправо, где, как он полагал, проходила дорога.

Нет, здесь невозможно заблудиться, уговаривал себя Сорин. Никак невозможно. Еще полчаса лишних, ну час, в конце концов, он обязательно выйдет к дороге… Ерунда какая, ведь он с детства знает этот лес, школьником с отцом сюда ездил, вдоль и поперек исходил. Нельзя здесь заблудиться, дороги и хутора со всех сторон.

Но время шло, и постепенно в душу проникал страх. Сорин вспомнил вдруг, что рассказывал кто-то, будто на сто восемнадцатом километре видел рысь…

Дурак! Трус! Он обругал себя, поймав на том, что стал часто оглядываться, проверяя, не крадется ли кто по следам. Кончай трусить, ты! Еще полчаса, и ты на шоссе. Вперед! Быстрей!

И все же он снова остановился, раскрыл нож и воткнул его между прутьев корзины. Попробовал, легко ли вынимается, постоял, собираясь с мыслями, успокаиваясь. Было уже семь, начинало темнеть, он шел почти три часа, это значит — по лесу — километров семь-восемь. Это много, слишком много. Что-то не так, куда-то не туда он зашел. И не туда идет.

Черт! Сорин с ненавистью посмотрел на корзину. Вот… Заманился грибами, как кот колбасой. Жадность порождает бедность. Воистину так.

Ты сам виноват, сказал он себе. Ты сам. Ты — жадина, и это тебе за твою жадность.

Резко вывернув корзину, Сорин высыпал грибы на землю. Так будет лучше. И легче. А теперь посмотрим — кто кого.

Он пошел вперед, уже налегке, внимательно вслушиваясь в звуки леса, и остановился вдруг, замерев в неудобной позе на скользком пне. Прерывистый, надсадный вой мотора донесся слева, стал громче… Мотоцикл! Вот дурак! Дорога-то рядом!

Сорин бросился к вываленным грибам, сгреб их в корзину, уже не укладывая заботливо, а так, как придется, и побежал к шоссе.

Что-то произошло внезапно. Земля и мох под ногами вдруг куда-то делись, Сорин оступился и полетел в яму, раскинув руки, выронив корзину. Обо что-то острое ударился головой. Виском. В глазах вспыхнуло и тут же померкло… И все.

— И ты так и не знаешь, так и не узнал, что случилось? — спросил я.

— Нет. Не знаю. Изменилось что-то, — лежа на диване он пожал плечами. — Может, так и должно было… — Он еще раз пожал плечами, помолчал. — Лес — это ерунда.

2. ГОРОД

Ночь. Дождь. Струи стекают с волос по лицу, заливают глаза. Сорин провел ладонью, отжимая волосы, нечаянно коснулся правого виска, задев корку запекшейся крови. От боли яростно зашипел, в голове поплыло. Мокрая шершавая стена дома притянула его, и он, обессиленный, прислонился к ней спиной, прижав к голове руки, выжидая, пока уляжется боль.

Широкая улица освещалась с противоположной стороны фонарями, вокруг каждого искрилось облако брызг и капель, а на его стороне было почти темно. Это хорошо, голому темнота — благо, голому в темноте спокойнее.

Хотя какой, к черту, покой… Мокро, холодно, больно… И ужасно хочется есть.

Куда идти дальше, он не знал. С площади он ушел давно, там слишком светло и открыто, а он был голый, он все время помнил о том, что он голый. Он не имел ни малейшего представления, где находится — на домах не было табличек с номерами, а без них, ночью, места были неузнаваемы. И он не встретил по пути ни единого прохожего, у которого мог бы разузнать, где, что и как, и не попалось ни одного телефона-aвтомата, потому что тогда бы он давно уже позвонил в милицию или скорую.

Плевать на стыд, подумал Сорин. Хоть бы кого-нибудь встретить, кого угодно… Сколько сейчас времени? Меня уже ищут. Наверняка ищут. Надя в милицию заявила, ГАИ подняли — там все чисто. Может, и машину уже нашли. Ищут меня в лесу, а я в городе…

Он оторвался, наконец, от стены и побрел дальше по улице, с трудом переставляя по лужам закоченевшие ноги. Скоро показался еще один перекресток, наверное десятый по счету от площади, Сорин заглянул в боковую улицу — никого, ни души… Но зато на стене дома заметил маленькую белую табличку, подошел поближе и прочитал, щуря глаза от дождя: «Четырнадцатая Акушерская улица. Дом 1.»

Четырнадцатая Акушерская… Но в Питере нет такой улицы. Точно нет.

И Сорин замер, пораженный догадкой: да, он в городе, но этот город — не Петербург вовсе.

Теперь все укладывалось. И то, что не светится в домах ни одного окна, словно вымерли все, и то, что нет телефонов, табличек на домах, и странный, смутно знакомый и в то же время какой-то чужой привкус в воздухе и в дождевой воде… Чужой город. Очень странный город.

И еще странно — почему все это дошло до него только сейчас… Голова болит… Очень болит голова, наверное, поэтому. Точно так. Больно тебе, холодно и мокро. Но нельзя расслабляться, думать надо. Выбираться надо.

Но какие сволочи! Нашли в лесу человека — нет чтобы помочь, отвезти в больницу… Раздели, обобрали, завезли неизвестно куда — и бросили. Подыхать. Скоты. Нет, скотам в голову рогатую такое не придет, это только люди-человеки умеют.

Что же делать?.. В квартиру проситься? Стыд какой… Голый мужик по городу бегает, в крови весь и в грязи, к незнакомым людям ночью ломится… И мужик этот — Сорин Виктор Михайлович, муж и отец, уважаемый человек на работе. Кошмар! Ведь все узнают…

Все же надо проситься, подумал Сорин. Иначе можно помереть здесь. Ноги уже давно онемели, на руках пальцы не гнутся. И голова болит — сил нет терпеть. Дьявольщина! Ведь ни аптеки, ни магазина. Что за город сволочной?! Даже булочной нет! Давно бы уже разбил стекло и залез…

Сорин прошел по Четырнадцатой Акушерской несколько домов (в боковую улицу он так и не свернул) и, решившись наконец, толкнулся в парадную.

Тусклые лампы едва освещали щербатую лестницу со сломанными перилами, густо воняло кошками и было — ему показалось — еще холоднее, чем на улице. То, что свет неяркий, хорошо, уже привычно подумал Сорин и тут же себя оборвал — какая разница, открыли бы только… Даже ночлега не надо… Просто позвонить и побыть минутку в тепле… 02, 03… И анальгин… Можно даже так: пусть не открывают, а позвонят сами, адрес назовут — и все, скорая приедет… Но только пусть обязательно позвонят.

На первом этаже проситься нельзя, подумал Сорин. На первом этаже народ и так замордован: можно ребенку пописать, разрешите стаканчик…

Он поднялся на второй этаж, потом на третий. Для гарантии.

Две двери на площадке — одна напротив другой, оббитые дермантином, в блестящих гвоздиках и без номерных табличек — выглядели одинаково неприветливо. Сорин выбрал ту, которая была около марша, ведущего вниз. Если что — будет ближе бежать… Если что — что?

Звонок коротко звякнул где-то в недрах за дермантином, до Сорина долетел приглушенный отзвук. Один раз достаточно, решил он и приложил ухо (левое) к двери. Ничего. Тишина. Лишь дождевые капли стучат по железному карнизу, а за окном не видно ничего — сплошной мрак.

Потом Сорин вдруг услышал шаги. «Ну-же, ну…» — прoшептал он. Шаги приближались к дермантину с той стороны — шаркающие, медленные. Старуха, решил Сорин. Или старик. Открыли бы только.

Шаги замерли у двери, и снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком капель. Слушает, подумал Сорин. Слушает, потому что в двери нет глазка.

— Откройте… — проговорил он и не узнал своего голоса — не то речь, не то стон. — Откройте, пожалуйста…

— Кто там? — голос из-за двери был подозрительный, не сонный и вовсе не старый. Женский голос, приятный.

— Откройте, пожалуйста… Я ранен… — повторил Сорин. — Мне только позвонить… В милицию или в скорую помощь.

Секунда тишины, потом женщина сказала страстно:

— Эй, новенький, чтоб ты сдох, падаль! Чтоб вы все сдохли совсем!

Голос ее всхлипнул, и шаркаюшие шаги начали удаляться, причем гораздо быстрее, чем только что приближались.

— Ах ты сволочь… — прошептал Сорин. Содрогаясь от холода и нахлынувшей злости, он стиснул зубы и кулаком ударил по кнопке. Звонок взревел. Сорин держал кнопку, наверное, минуту, потом отпустил, поняв, что бесполезно. Ну ничего, ничего, надо успокоиться, есть еще квартиры, и в них люди живут, а не гады…

И он вдруг почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Прикрываясь, Сорин медленно повернулся. Никого. Все по-прежнему: тусклая лампа на потолке, дождь за окном и пар изо рта. Совсем нервы ни к черту…

Глазок, вдруг понял он. Глазок на другой двери.

Сорин шагнул вперед. Раздался щелчок замка, и дверь начала открываться.

— Вот с этого момента ты уже должен был задуматься, — сказал я.

Лежа на диване в излюбленной своей позе — руки за голову, он покосился на меня, промолчал.

— Ну пусть ты замерз, пусть жрать хотел, пусть голова болела, но ведь совсем ничего ты не мог не подумать… хоть что-то… Тут же все на поверхности, только сопоставить.

— Что с чем? — спросил он. Спросил просто из вежливости.

— Сопоставить надо то, что происходило, с тем, что ожидалось. Каждый факт. Например. Ты идешь по этой самой Четырнадцатой Акушерской и хочешь позвонить из автомата. Но не можешь — нет автоматов. У тебя не не возникла мысль, что их не будет вообще? Вернее не мысль, а неосознанный страх — ты не встретишь ни одного автомата, сколько бы ни искал? И страх оправдывается… Понимаешь? Или еще. Ты стоишь голый и ждешь, что сейчас тебе откроет дверь старик. А за дверью не старик, а женщина, молодая и наверняка красивая. Было бы странно, если бы молодая и красивая женщина открыла дверь тебе — голому и грязному… Понимаешь? В глубине души ты не хотел, чтобы дверь открылась, ты боялся стыда больше, чем боялся остаться на улице. И как только ты услышал голос… Ты сразу должен был сообразить, что тебя не впустят, что унижаться бессмысленно. Вот о чем я.

Я опустился в кресло.

— И откуда ты все так хорошо знаешь?

Я повернулся и поглядел на него. Руки заведены за голову, лицо осунулось, взгляд направлен точно в зенит. В потолок.

— Я ставлю себя на твое место, — сказал я. — Но это началось раньше. В лесу. Но, конечно сопоставлять тогда было еще рановато…

— Да. В лесу. В лесу, так в лесу, — произнес он устало и отвернулся.

Дверь открылась. В освещенном проеме стоял парень в джинсах и клетчатой рубашке навыпуск с закатанными рукавами. Одной рукой он опирался о косяк, другой держал дверь.

— М-… можно войти? — руки Сорина расслабились, вытянулись вдоль бедер.

Минуту парень смотрел на него, словно изучая, впрочем без особого интереса, как будто видел таких сотню — голых, замерзших и грязных.

— Да. Можно войти, — сказал он, наконец.

Сорин не заставил просить себя дважды. И едва он переступил порог, парень щелкнул выключателем, захлопнул дверь, отрезав скудный свет с лестницы, в полном мраке подхватил Сорина под локоть и уверенно повел его куда-то по коридору, неслышно ступая по ковровой дорожке, на которую у Сорина попадала только одна нога, а вторая мокро шлепала по линолеуму. Они несколько раз повернули, Сорин страдающе удивился длине коридора и темноте, потом парень точным движением что-то нажал впереди, и отворилась дверь в комнату, где был свет.

Был свет, было тепло, на круглом столе в центре лежали хлеб, колбаса, рядом чайник — горячий, с паром из носа, и были люди — пятеро. Они сидели вокруг стола, с потолка резко светила лампа без абажура, на столе стояли чашки и тарелки, в руках люди держали ложки и вилки. И все они смотрели на него.

— Новенький, — сказал его проводник, отпуская соринский локоть и направляясь к свободному стулу.

Сорин остался у входа, из последних сил стараясь держаться, но от голода и боли кружилась голова, и даже было совсем не до стыда, хотя за столом сидели две женшины, совсем молоденькие. Совсем девушки.

— Ему больно. Бедный… — зашептала в тишине одна. — Надо ему помочь. А? — Она обвела взглядом остальных. Потом хихикнула и стала выбираться из-за стола.

Но Сорина уже не держали ноги. Он хотел было сесть на стоявший у входа стул, не попал и повалился со стоном на пол. И потерял сознание.

3. ЗНАКОМСТВО

— Эй, ты, ну-ка встань! Разлегся тут! Вставай, кому сказала, пьянь!

Голос — визгливый фальцет, и одновременно пинок в бок вывели Сорина из забытья. Он с трудом разлепил веки, щурясь от яркого солнца в окне, и сейчас же ему в лицо чем-то ткнули… Веником.

— Поднимайся, дрянь! Нажрутся, а потом спят — свиньи, прямо в своей блевотине, людей не стыдятся… У-у! Вставай, зараза!

Сорин медленно приходил в себя, осознавая окружающее. И внезапно понял, что ему хорошо, почти хорошо, странно и непривычно хорошо: почти не болит голова, пропал голод, лежать на раскладушке мягко и тепло, вот только веник мешает… Он отмахнулся от веника и приподнялся, опираясь на локти.

— Не кричите на меня, — сказал он. — Я сейчас встану.

На спинке стула у изголовья раскладушки висел чей-то старый махровый халат. Сорин сел, прикрываясь одеялом, надел халат на голое тело. И сразу почувствовал себя увереннее. Одежда — это защита.

Он встал и подошел к зеркалу, не обращая внимания на жирную бабу с веником в руках. Та продолжала что-то бубнить, Сорин не слушал.

Очень странно, думал он, глядя в зеркало на свое отражение. Отражение было чисто выбрито, вымыто, на голове повязка, умело сделанная: не мешает и красиво… Черт, когда же это они успели? И накормили… Ничего не помню, провал какой-то. Надо бы поблагодарить… Кого?

Смутно он вспомнил, как попал в эту комнату, вспомнил лица. Что тогда сказал парень, который открыл дверь? Новенький? А сейчас они, наверно на работе, только эта… Сорин оглянулся на толстуху, но спрашивать ничего не стал. Кошмарная баба! Глаза — щелки, нос — пятак, кожа белая, мучнистая, угри на щеках… И психика соответствующая. Вчера ее здесь не было. Bсе на работе, а эта свиная харя — уборщица? Пока хозяев нет. Гостиница?

Стоя у зеркала, Сорин наблюдал, как толстуха подметает сухим веником пол, поднимая при этом тучи пыли.

— Вы не скажете, который час? — Сорин обернулся.

Толстуха на него даже не взглянула. Сорин помолчал, потом спросил снова:

— Может быть, вы знаете, где здесь милиция? Или телефон? Мне надо о себе сообщить. Меня ищут.

— Заткнись, ты, урод! — злобно прошипела баба. Она перехватила веник и выпрямилась. Сорин сделал шаг в сторону. — Убирайся! Неча в зеркало пялиться, падаль! — Она не сводила с него глаз. — Дерьмо собачье!

Сорин пожал плечами.

— Халат я потом верну, — сказал он. — Когда найду свой дом, обязательно верну.

— Когда найдешь свою могилу, можешь его не снимать. — Баба с ненавистью замахала перед собой веником. — Чтоб ни один козел его больше не надел. Вон отсюда, падаль!

— Как угодно, — Сорин пожал плечами.

Он прошел по длинному вчерашнему коридору, повозившись с замком, открыл дверь и спустился вниз.

Сияло солнце, курились на асфальте лужи. Сорин посмотрел по сторонам — странно, по-прежнему ни души вокруг, словно попрятались все. И ведь не рано уже — солнце высоко.

Сорин осторожно потрогал повязку — голова все-таки болела, но терпимо, не в пример вчерашнему. Он еще раз огляделся и двинулся в том же направлении, куда шел ночью. Если бы он не попал в эту квартиру, то, может быть, уже куда-нибудь и дошел бы, а может был бы уже дома…

Теперь он воспринимал свою ночевку не как избавление, а как этап. И верно: дом, родная квартира в родном городе — конечная цель — была все так же далека. Вернее, неизвестно где. Милицию надо искать, милицию. Моя милиция меня бережет. Иронизировать можно сколько угодно, но когда припрет, куда деваться?

Солнце слепило глаза. Сорин щурился и, наверное, поэтому не сразу заметил впереди человека. Человек быстро шел в ту же сторону, что и Сорин, он был в плаще, сером и длинном, и полы плаща развевались в такт ходьбе. Сорин заторопился вдогонку так быстро, насколько позволяла боль в голове, отзывавшаяся на каждый шаг.

— Эй, постойте! — крикнул Сорин, размахивая руками. — Подождите!

Человек оглянулся через плечо, споткнулся и заторопился еще сильнее. Что за черт, подумал Сорин. Потом он увидел, что плащ свернул в боковую улочку и, чтобы не упустить его, затянул на халате пояс и перешел на бег. Голова откликнулась сразу же, но он заставил себя не обращать внимания, главное — догнать.

Как странно, однако, подумал он. Широченный проспект, дома по сторонам, а встречаешь единственного прохожего — и надо за ним бежать, потому что он бежит от тебя.

Сорин свернул за угол и остановился, тяжело дыша. Перед ним стояли двое и смотрели в упор. На них были одинаковые длинные и широкие серые плащи — точь в точь, как на том, за которым он гнался.

— Новенький? — спросил тот, что стоял справа. На лице его жесткой щеткой топорщились усы.

— Не понимаю… Я хотел узнать… — Сорин все еще не мог отдышаться. — Вы кто? — спросил он, хотя вовсе не собирался задавать этот вопрос.

— Мы, — тот, что слева, помоложе, ухмыльнулся. — Прохожие.

Сорин кивнул.

— Мне бы милицию найти или скорую… Не подскажете? Где тут автомат? Сколько иду — ни одного не видел.

Они одновременно ухмыльнулись, и Сорин понял: ничего они не скажут. Он новенький. А новенькие, наверное так и должны: голыми по городу бегать, пыль глотать, за прохожими гоняться. А на пробитую голову новенький внимания обрашать не должен, пусть болит, пусть рана загноится — плевать, он новенький, и этого достаточно. И еще Сорин подумал: хорошо бы ему — новенькому — унести сейчас ноги. На всякий случай, пока цел.

— А милиция тебе зачем? — спросил усатый.

— Так просто. Нравится она мне, — ответил Сорин уже с вызовом и развернулся, чтобы уйти.

И наткнулся на третьего — в таком же точно плаще, застегнутом наглухо, с холодным взглядом и властным лицом. Лицо было гораздо старше, чем у первых двоих, в морщинах, но гладко выбритое и худое, и не надо было большого ума, чтобы понять, кто в этой компании кто. Вот и вляпался, подумал Сорин, вот и встретил людей, мать их так!..

— Новенький, — сказал молодой, естественно — не Сорину.

— Вижу, — третий кивнул. — Почему в халате, выяснили?

— Нет. Мы только что…

— С собой.

Сорин беспомощно оглянулся.

— Понятно, — усатый пошевелил усами. — Мы тебя забираем, — сказал он, обращаясь к Сорину. — Пошли.

— Что такое? — Сорин закрутил головой, глядя на них по очереди. Потом отступил на шаг в сторону, но усатый с молодым быстро обошли его и зажали с двух сторон.

— Я никуда не пойду, — сказал Сорин, как ему казалось, твердо. — Мне надо в милицию. И домой.

— Далась тебе эта милиция. Плюнь на нее. Пошли-пошли. — Молодой, слегка поддразнивая, потянул его за рукав халата. Сорин вырвался.

— Ну-ну, не дергайся, — молодой ухватился крепче. — Не бойся, крошка, мы тебя не обидим. Наоборот, оденем и накормим. Тип-топ. Кстати, чтоб ты знал, это милиция тебя раздела. В лесу нашла и раздела, сука такая. — Он снова ухмыльнулся, глядя веселыми глазами и издеваясь уже совершенно открыто.

Ты же сам меня и раздел, подумал Сорин, а усатый помогал… Суки!

Сорин больше не делал попыток вырваться, и молодой отпустил его рукав. На какое-то время наступило молчание, на Сорина смотрели, словно выжидая реакцию, потом снова потянули.

— Давай, давай, не боись, пошли. Мы твоей жене потом сами позвоним. А тебе сейчас нельзя.

— Что нельзя? Почему нельзя? Я не понимаю… — Сорин беспокойно завертел головой, и тут третий плащ — пожилой — рявкнул:

— Хватит торговаться!

Они шли прямо по мостовой — впереди пожилой начальник, по сторонам, чуть приотстав, молодой с усатым, руки в карманах плащей, воротники подняты. Как под конвоем, подумал Сорин. Только без «как».

— Куда мы идем? — спросил он у начальника, но тот не отреагировал, продолжая прямо и надменно вышагивать во главе группы. Перед кем выдрючиваешься, подумал Сорин с неприязнью, передо мной? Или перед холуями? Дерьмо, дешевка… Противно. И страшно, надо признаться.

Скоро все четверо остановились перед аркой, перекрытой железными воротами, за воротами виднелся двор-колодец, в нем одинокое дерево и две скамейки, стоявшие спинками друг к другу. Конвой переглянулся, и начальник зашагал дальше, а усатый с молодым остались на месте, получив, видимо, указание — тот перегляд.

— Нам туда, — усатый показал во двор, сделал два шага, и Сорин пошел, как и раньше — между.

В доме был лифт. Они поднялись на пятый этаж — чудом, подумал Сорин, потому что лифт раскачивался и скрипел, казалось, у него вот-вот отвалится пол, и они все трое, цепляясь друг за друга, полетят вниз, до самого бетонного дна…

Но лифт доехал. Усатый открыл дверь единственной на площадке квартиры и вошел первым. Номера на квартире нет, отметил Сорин, и с внезапной тоской осознал, какая ассоциация все время возникала у него при виде следов от сорванных табличек на углах домов. «Наш город — фронт, — вспомнил он слова из какого-то старого фильма. — Наш город — фронт, и шпионы никогда не будут чувствовать себя в нем, как дома. Земля будет пылать под их ногами!»

Переступая порог квартиры, Сорин потянул носом воздух, и ему почудился запах гари.

4. СВИДАНИЕ

— Ты проходи, садись, вон — на диван, — сказал усатый. Сказал спокойно, даже слегка улыбнулся, и Сорин неожиданно обнаружил, что лицо у него приятное и располагающее.

— Мы пока сделаем чай, — добавил молодой и тоже улыбнулся. А вот у тебя улыбка мерзкая, подумал Сорин. Лисья.

Комната — квадратная, метров двадцать, светлая, в два широких окна — начиналась прямо от входной двери. По одной стороне тянулась полированная стенка — новая, но с длинной царапиной поперек шкафа и совершенно пустая — по крайней мере, на открытых полках. По другой стороне, справа — диван и трехногий журнальный столик. Между окон — кожаное кресло, а прямо напротив него в стене — дверь, наверное, на кухню, потому что туда молодой с усатым ушли готовить чай.

Сорин подошел к дивану и заметил на столике часы с браслетом. Часы показались знакомыми, он всмотрелся и вздрогнул. Это были его часы. Не такие же, я именно его, со знакомыми щербинами и царапинами на стекле. Часы тикали и показывали 11:37.

Значит, в лесу меня раздели все-таки эти, и они же привезли меня в город и бросили… Да, но за каким чертом они связались со мной снова?

Он застегнул на руке браслет и стал ждать. По-прежнему болела голова, гораздо сильнее, чем утром, замерзли ноги — босые, Сорин поджал пальцы, но это помогло мало. Скорей бы они там ковырялись, что ли… Он вдруг сообразил, что стоит, и сел на диван, расправив халат.

— Тебе с колбасой или с сыром? — крикнул с кухни усатый. А голос молодого добавил:

— Есть, между прочим, грибы! — и они засмеялись.

Сволочь, подумал Сорин про молодого. Грибы.

— Мне все равно, — ответил Сорин, и это была сущая правда.

А стал бы ты жрать у них свои же грибы, спросил он себя вдруг. Если бы дали, стал бы. Почему нет? И он подумал с сожалением: все равно не дадут…

Они вернулись в комнату, катя перед собой сервировочный столик. На нем грудой лежал хлеб, стояли две бутылки пива (от них Сорин отвел глаза сразу же — ни к чему, все и так ясно), чай и колбаса, по виду — сервилат. Сорин сглотнул, стараясь, чтобы вышло потише, и начал есть — нарочно медленно, потому что мелькнула вдруг мысль: показывать голод нельзя, а то возьмут и отберут вообще, с них станется… Но потом он заметил, как усатый проводил взглядом его вновь обретенные часы, и стал жевать заметно быстрее, сообразив совершенно правильно, что время здесь работает против него. Врочем, временем можнo попробовать управлять…

— Давайте познакомимся, — предложил Сорин. — Неудобно как-то… Я — Сорин Виктор Михайлович, инженер. Можно просто Виктор.

— Андрей, — молодой нарочито церемонно наклонил голову.

— Сергей, — усатый коротко кивнул.

— Очень приятно, — сказал Сорин, прожевав очередной кусок. — Вы работаете? Или учитесь?

— Мы акyшеры, — Сергей встопорщил усы.

— В роддоме? Надо же, а я…

Андрей ухмыльнулся. У Сергея глаза стали колючими, и Сорин испугался — что-то он не то сказал.

— Ну, ты поел-попил? — Андрей подошел к нему, откатил столик. — Нас дело ждет.

— Акушерское дело? — как-то бесхребетно сострил Сорин и испугался еще сильнее — теперь они оба смотрели на него, и под их взглядами становилось зябко.

— Нет ли у вас анальгина? — спросил Сорин. — Очень голова болит.

— Нет, анальгина нет, — ответил Андрей и покосился на Сергея. Тот кивнул, не то утвердительно, не то одобрительно. — Придется потерпеть, не развалишься.

— Как же, вы же медики?

— Тебе сказали, терпи. — Сергей забарабанил пальцами по стенке шкафа. В другой руке он держал бутылку с пивом.

— Можно холодной воды?

— Обнаглел совершенно, — прокомментировал эту просьбу Андрей.

Чего-то они ждут, подумал Сорин.

— Хватит тянуть резину, Серега, — проговорил Андрей. — Пора.

— Еще минута есть. — Сергей перестал сосать пиво, напрягся, словно к чему-то прислушиваясь. Гад ты усатый, подумал Сорин. Ненавижу усатеньких, выщипать бы тебе украшение… — Вот теперь можно начинать, — сказал Сергей.

— Будешь отвечать на вопросы. Понял? — Андрей уставил на Сорина палец. — И только правду.

Сорин кивнул. Детектив. Цирк.

— Вопрос первый. Лабаневского Георгияя Васильевича знаешь? Отвечай!

— Не знаю.

— Не ври. Будешь врать — будет больно. Лабаневский Георгий Васильевич, доктор наук, работал в Институте радиосистем в Москве. Ваша встреча состоялась 15 мая 1983 года, когда ты был в Москве в командировке. Вспомнил? Это была ваша единственная встреча. Ну, вспомнил?

— Что?

— Ты вспомнил Лабаневского? Быстрее! Ну?

— Кажется… Но при чем здесь…

— Вы поссорились, потому что он указал тебе на твою некомпетентность. Оскорбительно указал. Q Что вы прыгаете, как вошь на брюхе?»Так он сказал? Да или нет? Отвечай!

— Кажется… Я не помню… Он сказал, что… Кажется, так он и сказал.

Сорин с мукой посмотрел на Андрея. Тот нависал над ним, сверкая глазами и оскалив мелкие зубы. Немытая шея и засаленный воротник рубашки приходились как раз на уровне соринских глаз.

— Хватит, все ясно, — произнес Сергей. Он отошел от стенки, поставил пустую бутылку на столик с остатками еды и ногами стал пинать столик к кухонной двери. — Они уже поднимаются. Открывай.

Андрей отошел от Сорина, щелкнул замком, и через минуту в комнату вошли давешний начальник и человек, которого Сорин узнал с большим трудом и то лишь потому, что именно о нем только что шла речь.

Лабаневский. На вальяжном в прошлом докторе наук, начальнике отдела столичного института был точно такой же махровый халат, на лице щетина — по меньшей мере, трехдневная; свалявшиеся волосы, под глазами круги. Раны на голове не было, зато в вырезе халата виднелся засохший шрам, широкий и воспаленный по краям.

Тоже новенький, подумал Сорин и вздрогнул: в голове вокруг раны что-то дернулось и запульсировало. Загноилась, зараза… Сорин стиснул зубы, чтобы не застонать.

— Вы знаете этого человека? — спрашивал Лабаневского начальник, одновременно снимая плащ, под которым оказались точно такие же джинсы, как на Сергее-Андрее, но почище. Униформа. Ненавижу одинаково одетых!

Сорин посмотрел на Лабаневского. Тот явно чувствовал себя лучше и увереннее, чем он сам, и пока это было необъяснимо, потому что видок у Лабаневского был еще тот; Сорин полагал, что сам выглядит получше. Один шрам чего стоит — корка так и бугрится.

— Да, я вспоминаю… — голос Лабаневского звучал мягкo и плавнo. — Это юноша из Ленинграда, кажется, Серов или Седов…

— Не имеет значения, — произнес начальник. — Вы не могли бы, Георгий Васильевич, лечь на пол, задрать халат и расслабиться?

Сортин перестал держаться за голову и уставился на него с изумлением.

— С удовольствием, — сказал Лабаневский. — А зачем? — он искательно заглянул начальнику у лицо, но тот был абсолютно невозмутим.

Пожав плечами, будто он всю жизнь только и делал, что лежал на полу голым перед людьми, и, мало того, лежать так доставляет ему удовольствие, Лабаневский задрал полы халата и лег, выставив волосатый зад. Соринy отвернулся.

— Не так, а на спину, — произнес Сергей, и усы его шевельнулись, скрывая ухмылку. Лабаневский закряхтел, переворачиваясь. Сорину захотелось собрать в кулак все свои девяноста кг и съездить по усатой роже, чтобы эта рожа подавидась усами. Дурак, сказал он себе, получи «приятное и располагающее».

— Это что, ваша акушерская деятельность? — спросил Сорин, обращаясь к начальнику.

Тот бросил на него косой взгляд и сказал:

— А вы, Виктор Михайлович, идите сюда.

Сорин не дал себе труда удивиться, откуда предводитель знает его имя. В ране на голове снова что-то дернуло, и он, борясь с болью, отвернулся к окнам, чтобы никого не видеть. В окнах был виден дом на противоположной стороне улицы, пустой дом, ни одной занавески, кое-где побиты стекла… Он вдруг сообразил, что и на их окнах нет занавесок. Почему так, он додумать не успел, раздался дикий рев.

— Иди сюда, сука, когда тебя зовут!!!

Сорин вздрогнул, вскочил — и тут же схватился за голову.

— Сюда!

Медленно он подошел к распростертому на полу Лабаневскому и стоящему над ним начальнику. Лабаневский с пола сверкал глазами, но молчал. Шрам на его груди спускался до самого паха.

— Виктор Михайлович, — заговорил начальник теперь уже обычным голосом, вы должны будете «как вошь на брюхе»попрыгать на животе Георгия Васильевича. Вот так, — начальник в кроссовках наступил на живот Лабаневского, прямо на шрам, и три раза покачался на носках. Лабаневский громко закряхтел. — А вы тише, тише, Георгий Васильевич, а то придется повторить процедуру номер пять. Ясно? И не волнуйтесь, вам же доктор сказал, шрам уже зажил.

Начальник сошел с живота на пол.

Господи, что происходит?! Этого не может быть! Зачем, кому это нужно! Я не видел его десять лет, причем здесь его живот… Как вошь на брюхе… Даже если он так сказал, что с того? Да плюнуть и растереть — десять лет прошло! Сорин зажмурился и зверски укусил себя в ладонь. Сергей-Андрей засмеялись.

— Все на самом деле, незачем делать себе больно, — добродушно произнес начальник. — Оставьте это профессионалам, Виктор Михайлович. Ну, давайте же, не задерживайте, у нас еще дела есть.

— Сколько раз? — спросил Сорин.

— А? Ну, десять-пятнадцать будет достаточно. Не так ли, Георгий Васильевич?

— Да, вполне, — вяло проговорил Лабаневский.

Сорин занес ногу над животом, поставил. Подтянул вторую и перенес на первую тяжесть тела. Лицо Лабаневского покраснело, глаза налились кровью. Но он молчал. Боится, подумал Сорин. Никакого пресса, не живот, а кисель, может это его и спасает. Он подпрыгнул сантиметра на два, Лабаневский охнул. Сорин тоже охнул — отдало в голове.

— Повыше, повыше, не стесняйся, — сказал за спиной Андрей.

— Вошь на брюхе высоко не прыгает, — не оборачиваясь огрызнулся Сорин. Он ждал реакции, но никто не возразил.

Он подпрыгнул еще раз, наблюдая за лицом Лабаневского, но тот лишь еле слышно стонал. Терпеть решил? Ну так терпи. Сорин быстро сделал еще семь прыжков, не обращая внимания на боль в голове, и облегченно слез с мягкого живота. Лабаневский сразу начал садиться, потом на четвереньках пополз к дивану. Полы распахнутого халата волочились за ним по полу, глаза были закрыты.

— Еще что нужно? — Сорин посмотрел на начальника.

— Ничего. Пока ничего. Благодарю вас, Виктор Михайлович, — начальник смотрел на Сорина совершенно серьезно. Потом он вдруг щелкнул пальцами, и все трое, надев плащи, пошли к дверям.

— Мы вас тут пока закроем, — Сергей улыбнулся Сорину своей усатой улыбкой, поглядел на стонущего у дивана Лабаневского и подмигнул. — Молодец, Виктуар! Из тебя выйдет толк.

Дверь захлопнулась, дважды щелкнул замок.

— Зачем ты прыгал? — спросил я.

Лежа, он пожал плечами: со стороны показалось, что это судорога.

— Ты боялся, что тебя будут бить?

Он не шевельнулся.

— Они хотели тебя бить? Они тебе угрожали?

— Нет, — ответил он после паузы, — нет. Но они так себя вели… И эта униформа — джинсы, плащи, рубашки. Я боюсь одинаково одетых. Поэтому и не люблю их. — Он повернул голову и посмотрел на меня. — Чушь какая-то.

— Вот-вот, — я кивнул.

Он вдруг сел рывком на диване, плед съехал на пол.

— Заткнись! — он просвистел это бешеным шепотом, ударил себя кулаком по колену. — Дураков я ненавижу еще больше.

Потом он вдруг сник, опустил голову и снова откинулся на подушку.

— Ведь все обошлось, — промямлил он и потянул носом.

Потом он отвернулся к стене, и мы надолго замолчали. В который уже раз.

5. ВРАНЬЕ

Дверь закрылась, замок дважды щелкнул, и Сорин услышал, как три пары ног зашаркали по лестнице вниз. Он повернулся и подошел к дивану. Лабаневский полулежал на полу, запрокинув голову на бортик из подушек, и дышал трудно и хрипло, открыв широко рот.

— Тяжело было? Очень? — спросил Сорин и подумал, что фразy глупее произнести было невозможно.

— А… — Лабаневский слабо шевельнул рукой, оперся о пол и попытался сесть. Сорин нагнулся ему помочь, подхватил подмышки грузный торс, но тут же выпрямился, мысленно обматерив себя: стало очень больно, когда кровь прилила к голове. Он сходил на кухню, налил в стакан воды.

— Выпейте воды, Георгий Васильевич.

— Из крана? — Лабаневский открыл глаза. — Если из крана, то не буду. И вам не советую. — Дыхание его замедлилось, лицо разгладилось. — Здесь очень грязная вода.

Сорин поставил стакан на журнальный столик.

— Откуда вы знаете? Вы здесь давно?

Лабаневский кивнул.

— А как…

— Погодите. Я вам все объясню. Только дайте мне этот стакан. Нет, черт, пожалуйста, принесите кипяченой воды.

Сорин снова пошел на кухню. Аккуратно вылил воду в раковину, сполоснул стакан кипяченой водой из чайника.

— Только теплая, — сказал он.

— Ох… — Лабаневский выпил залпом, зажмурился, рука со стаканом упала на пол. — Ох, хорошо… — Он немного посидел в расслаблении, потом, опираясь на руки, вполз задом на диван, запахнул халат. — Ничего, Виктор, переживем, все переживем. Можно я буду называть вас Виктором, без отчества?

— Можно.

— Да вы садитесь, Виктор, — Лабаневский похлопал по диванной подушке рядом с собой. — Садитесь, поговорим.

— Да, конечно, — Сорин сел, оставив между собой и Лабаневским сантиметров двадцать. — Где мы, Георгий Васильевич? — Сорин посмотрел на Лабаневского и почему-то подумал: а вот если б нас местами поменять, ты бы не так прыгал, от души бы прыгал, доктор хренов, ноги бы подгибал в полете… Не дождавшись ответа на первый вопрос, он спросил в лоб: — Вы понимаете, что я сейчас делал?

— Да… Я все понимаю, Виктор. А что? — Лабаневский слегка развел руками. — Не судите строго. Это все мелочи, не будем придавать им слишком много значения.

— Ладно, — сказал Сорин. — Если так, то ладно.

Он отвернулся. Слизняк, смотреть противно… хоть капля достоинства в человеке должна оставаться.

— Витя, не надо думать обо мне так, как вы думаете, — Лабаневский положил руку Сорину на колено. Сорин сжался и подавил желание эту руку скинуть. — Не надо так, Витя. Ведь это вы на мне, а не я на вас прыгал. Уж на то пошло, могли бы и отказаться.

— Откуда вы знаете, что я о вас думаю? — резко спросил Сорин. Лабаневский попал в точку. — Что я думаю именно о вас? Я думаю о жене, а не о вас, вы меня не интересуете.

— Понимаю.

— Раз понимаете, то скажите, где мы и как отсюда добраться до дому.

Лабаневский смотрел совиными глазами — долго, почти минуту, потом заговорил:

— Это самое… Мы с вами, Виктор, умерли. Умерли! И все. И никуда мы никогда не доберемся, будем здесь жить вечно. Мы теперь бессмертны, — он рассмеялся квохчущим смехом. — Мы-ы те-еперь бе-есс-ме-ертны… — Лабаневский попытался запеть, и Сорин дернулся, сбрасывая со своего колена все еще лежавшую там руку. Tолько психа не хватало…

— Прекратите, Георгий Васильевич. Я вас серьезно спрашиваю. Где здесь хоть милиция? Если не знаете, скажите прямо.

— А я не шучу, Витя, — Лабаневский провел легонько по своему шраму. — Враги мои пусть так шутят. Вот, видите? Я умер от сердечного приступа в больнице. Умер, понимаете? По-настоящему. Даже помню, как. Врач разводил руками, обнимал жену за плечи, она рыдала, и ей совали нашатырь, потом все ушли, а санитары перекатили меня на каталке в морг, потом пришел мясник и стал вскрывать… — Он снова коснулся шрама. — Боже, как было больно! И еще студенты — целая толпа, глазеют. Один все девку щипал. А потом хоронили. И вот я здесь. Очнулся на площади, голый, замерзший, куда-то пошел, и меня подобрали Сережа и Андрюша… Но это было давно, недели две назад.

Сорин поерзал, встал, одернул халат, сказал сухо:

— Вы плохо себя чувствуете, Георгий Васильевич. Ложитесь. Отдохните. Поспите. У вас усталый вид.

Лабаневский засмеялся, придерживая руками живот. Сорин смотрел, как подпрыгивают жир и дряблая кожа, и думал, что сполна получил дорогой Георгий Васильевич, видит бог, сполна. Отлились кошке мышкины слезки: мужик в девяносто кг — почти центнер! — хороша вошь, ничего не скажешь. А что спесь сбили, так и хрен с ней, пусть валяется. Интересно, он свихнулся или просто переутомился — весь этот бред о смерти и загробном мире, в котором живут верные друзья Сережа и Андрюша... Умер, говорит, от сердечного приступа, от инфаркта, значит, а инфаркт от чего? — от половых излишеств, к примеру. Возраст не тот, чтобы каждый день, скажем, а жена молодая…

— Жена у вас молодая, Георгий Васильевич? — спросил Сорин и подумал, что из этого вопроса можно получить толк — вопрос, вернее, ответ допускал несколько ассоциативных продолжений: секс — возраст — болезни — тоска по дому. Сорина интересовало, в основном, последнее. Кто знает, может кружной путь окажется короче…

— Вдове моей сейчас тридцать три, — Лабаневский вздохнул. — Двадцать лет разницы. Но она благоразумная женщина, не пропадет… Ах, черт! — он ударил себя по колену и замотал головой.

— Что?

— Жалко! Жалко себя. У них там все продолжается, что-то происходит… Все, кого я знал, и кого не знал, что-то делают — вот прямо сейчас, — и еще долго будут жить… А для меня все кончено. Конец. Вы, Виктор, тоже мертвый. Вон, у вас в голове дыра, повязка съехала, и мозги наружу… Где вас так?

Сорин пощупал голову, повязка действительно сползла, открыв рану, но рана не болела, поэтому он и не заметил.

— В лесу на что-то напоролся. Упал в яму, потерял сознание, очнулся здесь, тоже на площади…

Лабаневский засмеялся.

— Есть ли смысл мне не верить, Виктор?

— О чем вы?

— Ну, знаете, мы с вами люди умственного труда, давайте раскинем факты, проанализируем… Так сказать, бывшие люди бывшего умственного труда… Да. Ну, хотя бы тот факт, что мы с вами не виделись десять лет, и вдруг оказываемся в одном месте, при обстоятельствах довольно схожих. Это хороший факт, но его одного мало. Для вас, вы же скептик, я помню, а? — Лабаневский похлопал Сорина по плечу. — Хотите, расскажу, что с вами было?

Говорит-то как, отметил про себя Сорин. И куда только вся амебность подевалась, твердеет на глазах, скоро пальцем не проткнешь, двумя надо будет…

— Знаете, Виктор, я уже две недели здесь, и вы не первый новичок, которого я встречаю, и вы мне нравитесь. Вы мне еще тогда, в 83-м понравились, способным инженером были. Из вас бы дельный специалист получился, если бы не погибли.

— Мне не нравится, что у нас возникают отношения, как между профессором и студентом, — сказал Сорин.

— Ну конечно, Виктор, вы правы, конечно. Здесь все равны, все одинаковы. Жмурики. Меня так санитар в прозекторской назвал. Куда, говорит жмурика подавать, на какой стол. Вы правы, Виктор, простите меня. Никак не расстанусь с прежними привычками.

Разговор шел куда-то не туда, и Сорин никак не мог повернуть его в нужную сторону. Без сомнения, Лабаневский знал гораздо больше, чем он, Сорин, но крутил и увиливал, почему-то не хотел говорить о том, что Сорина интересовало больше всего. Одна мысль Лабаневского была ясна — нет, мол, отсюда выхода, вообще нет, потому что город этот — не город вовсе, а загробный мир. Всего-навсего. Это доктор наук Лабаневский так шутит. Он вообще шутник.

— Вы хотели рассказать мне, что со мной было, — Сорин холодно посмотрел на Лабаневского.

— А? Ну да, я помню. Я хочу убедить вас, Виктор. Слушайте. — Лабаневский с силой почесал голову, раздирая остатки волос. — Черт, не мылся уже сколько… Ладно. Вы сами сказали, что упали в яму, там вы, наверное и пробили себе голову. Потом вы очухались здесь, на площади, кстати, все новички очухиваются именно на площади, она называется Площадь Рождения — очень образно, не правда ли? Потом вы шли по какой-нибудь широкой улице, искали телефон или милицию, очень стеснялись своей наготы, хоть и было темно и никого на улице, а потом вдруг попалась добрая душа — женщина пожилая, лицом и вообще обликом похожая на мать, пожалела, подобрала, накормила, голову перевязала… Но это ночью она была добрая, а как только рассвело — выкинула ка улицу. Почему — вы не поняли, но это неважно. После. Ну, а на улице вас оприходовали наши бравые ребята, Сережа-акушер и Андрюша-акушер. И теперь вы здесь, со мной на диване, и вам здесь не нравится. Ну как, правильно я вам изложил вашу историю? И что вы теперь скажете?

— Почти правильно. — Сорин не удивился — видимо, все, кто сюда попадает, проходят одинаковый круговорот. — Это ничего не объясняет, мало ли бывает совпадений.

Лабаневский ухмыльнулся, глядя на него с веселым сочувствием.

— Так ведь вы, Виктор, не знаете, что будет дальше. А я знаю. Я-то уже две недели… Ну если совсем честно, про ваше будущее здешнее я не знаю ничего, конкретно про ваше будущее. Я знаю вообще. И даю вам совет, бесплатно. Что бы с вами ни происходило, не воспринимайте это всерьез. Всегда помните, что вы уже умерли, что ничего нового вас не ждет, все уже позади. Самое главное, смерть уже позади, понимаете? Вы прошли свою смерть, и вам нечего больше бояться.

— Не знаю, согласился бы я, чтобы на моем животе кто-то прыгал, — сухо сказал Сорин. Его раздражала манера Лабаневского повторять фразы. Разговор не получился, он так и не узнал, где находится и как отсюда выбираться. Слова Лабаневского, которые тот произносил с таким апломбом, он в расчет брать не собирался. — И вообше, не знаю, кто из нас голову повредил. Ложитесь спать, Георгий Васильевич. Я вам, наверное все кишки оттоптал.

— Хоть и рано, отказываться не буду, — согласно кивнул Лабаневский. — Уж сколько не спал на мягком. — И, не дожидаясь, пока Сорин встанет или хотя бы подвинется, он закинул на диван грязные до черноты ноги и вытянулся, положив под голову локоть. На левом боку лежит, отметил Сорин. Вредно…

Он поднялся с дивана и пересел в кресло. Некоторое время сидел и слушал мерное дыхание Лабаневского, потом, когда тот захрапел, скривился и пошел на кухню. Он терпеть не мог чужого храпа.

Дверь не открывалась. Сорин подергал ручку — безрезультатно. Наверно захлопнулась, подумал он.

Сорин повернулся и ыумрачно посмотрел на храпящего Лабаневского. Заперли, как пауков в банке, и наверняка наблюдают откуда-то. Не обязательно в дырочку — вполне можно в телекамеру.

— Виктор! А вы на самом деле только смерти боитесь?

Сорин вздрогнул — настолько неожиданным был переход от храпа, уже ставшего фоном. Лабаневский #1089;мотрел оценивающе, сна ни в одном глазу. Притворялся, сволочь.

— Чего вы боитесь больше, чем смерти, Виктор?

Отвечать не хотелось, вообще не хотелось разговаривать, на эту тему — особенно, но Сорин все же сказал, пожав плечами:

— Боюсь потерять семью, например…

— Вы боитесь потерять семью при условии, что сами останетесь живы?

— Да.

— А наоборот?

— Что? А, ну да, это… Это, пожалуй, лучше.

— А разве не одно и то же, Виктор? Семья ведь все равно останется без вас. Она, так сказать, уже…

— Какого черта?! — Сорин почти закричал. — Что вы хотите сказать?

Лабаневский смеялся.

— Полно, Виктор, не пугайтесь. Это я так, теоретизирую. Вообще-то, мне от вас нужно всего ничего — узнать, как зовут того, кто перевязал вам голову. Или тех. Назовите хотя бы адрес, я допускаю, что имени вы можете и не помнить, голова-то разбита, я понимаю… Ну, говорите, я вас слушаю.

Сорин молчал, стоя к Лабаневскому вполоборота, глядя на него непонимающе. Черт побери, это ни на что не похоже, что за игры дурацкие… Провокатор хренов. Акушеры его купили, он и старается? Выявляет сердобольных, они тут, наверное, не в моде… Нет уж, шел бы ты подальше, друг дорогой, играй в эти игры сам.

— Почему вы молчите, Виктор?

— Я не помню, Георгий Васильевич, я был в таком состоянии, что ничего не помню. Только то, что встретил этих, — Сорин кивнул на дверь. — Потом мы пришли сюда… — Он развел руками и подошел к дивану, чтобы сесть, рассчитывая, что Лабаневский подвинется. Но тот не шевелился.

— Знаете, Виктор, — проговорил Лабаневский, — давайте договоримся. Вы меня любите, и я вас люблю. Если вы меня не любите, то я некоторое время все равно вас люблю, но потом перестаю. Мне нужны сведения о вашем добром самаритяните, так дайте мне их, потому что, когда я перестану вас любить, вам будет гораздо хуже, чем сейчас, а сейчас я вас еще немного люблю… Говорите.

Сорин выпрямился.

— Зачем вам это нужно? — проговорил он медленно. — Не все ли вам равно?

— Ну, Виктор, вы же не ребенок. Конечно, мне не все равно, я бы иначе не спрашивал. Честно — это нужно не мне, а моим друзьям. — Лабаневский в свою очередь показал на дверь.

Сорин усмехнулся.

— Хороши друзья. Живот не болит?

— Благодарю, нет. — Лабаневский сухо кивнул и снял ноги с дивана. — Садитесь, Виктор, в ногах правды нет. Рассказывайте все, что знаете, как на исповеди. Ей-богу, станет легче.

— У меня такое ощущение, что тем людям будет плохо, если я вам о них расскажу. — Сорин испытующе посмотрел на Лабаневского, тот не ответил. — А потом будет плохо мне самому. Так?

— У нас мало времени, Виктор, рассказывайте, пока они не пришли, — настойчиво сказал Лабаневский. — Eсли будете молчать и запираться, тогда уж точно сделаете себе хуже.

Сорин вдруг заметил, что Лабаневский здорово нервничает: сунув руки в карман, он сжимал и разжимал кулаки, постукивал по полу босой ногой. И впрямь торопится, подумал Сорин, хочет все выведать до прихода родного начальства… Новеньким здесь помогать не принято, это карается… А все-таки помогают, значит, еще не все потеряно. Не потеряно — что? Впрочем, для некоторых индивидов потеряно все, вот, например, для этого. Его кормят, а он вынюхивает, и если не вынюхает, ему всыпят… Это будет забавно. Может, опять попросят попрыгать на брюхе. С радостью. От души. Стукач хренов! Честное слово, ты узнаешь, что дураком быть тяжело, твоя дурость весит девяносто полновесных кг.

— Я должен подумать, — сказал Сорин.

— А, решили тянуть время. — Лабаневский улыбнулся одними губами. — Судьбу решили испытать?

— Какая судьба, Георгий Васильевич? — Сорин в ответ тоже улыбнулся. — Мы же с вами одинаково мертвые, нам нечего бояться, все уже позади… Разве не так?

— Не так. От каждого здесь зависит, как ему будет — больно, приятно, тепло, холодно. Вы сами себе хозяин. Ваши ощущения в ваших руках. Конечно, мне было очень неприятно, когда вы прыгали на моем животе, но так было надо. Так было надо, и я терпел. Чтобы потом мне не было так неприятно никогда. Во веки веков.

— Понятно, сказал Сорин и кивнул. — Все, значит, и везде одинаково. И на этом свете, и на том. Кто был скотиной, тот ею и остался, и пребудет во веки веков. Нет, Георгий Васильевич, ничего я вам не скажу. Просто нет никакого желания говорить — именно вам.

Он замолчал и посмотрел Лабаневскому в глаза. Лабаневский не отвернулся. Ну конечно, все уже позади, чего стыдиться…

— Вы идиот, Виктор, говорю это вам с полной уверенностью и знанием. Так сказать, идиот с принципами. Это потому что вы здесь новенький. Вы не были в аду, вам пока повезло, но вы непременно туда попадете. Непременно, вместе со своими принципами. И тогда я посмотрю, что от них и от вас останется. Время у меня есть. Много. Вечность.

Они отвернулись друг от друга. Сорин — с твердым намерением не разговаривать с Лабаневским вообще, Лабаневский — досадуя, что не удалось выжать из Сорина никакой информации. Молчали долго, неподвижно сидя рядом на диване. Сорин не выдержал первым.

— Георгий Васильевич, давайте закончим на этом. Мы поиграли в загробный мир, повеселились, и точка. Хватит, — он говорил нарочито сварливо, прежде всего заботясь, чтобы Лабаневский не расценил его почин как слабость. — Вы, Георгий Васильевич, здесь дольше, значит больше знаете. Меня сейчас не интересует ни то, как вы сюда попали, ни то, как я. Попали и попали. Я хочу отсюда выбраться, мне надо домой, потому что у меня есть семья и есть работа. Мне думается, вы тоже должны стремиться домой. Я предлагаю вам сделку…

Лабаневский обидно расхохотался:

— Виктор, вы мне не верите!.. Вы мне не поверили! И бог с вами, все равно уже поздно…

Лабаневский махнул рукой в сторону входной двери — за нею послышались шаги, дверь открылась, и в комнату вошли четверо — Сергей, Андрей, начальник и еще один, совершенно седой. Они молча разоблачились у вешалки; незнакомец, сняв плащ, оказался одетым в точно такие же как у остальных джинсы и клетчатую рубашку. Он неторопливо прошел через комнату и сел в кресло, подвинув его ближе к окну; лицо его таким образом спряталось в густой тени.

— Ну? — спросил начальник Лабаневского.

— Не сказал, — Лабаневский улыбнулся угодливо и виновато одновременно. — Не сказал, и еще он меня оскорбил, и вас оскорбил… Он сказал, что…

— Это несущественно, — начальник поморщился и повернулся к Сорину. — Что же вы, Виктор Михайлович? Тех людей жалеть не надо, они вам помогли, правда, но не от чистого сердца, а из корысти…

Он говорил спокойно, мягким голосом. Сорин даже не узнал этот голос. Cлушать было приятно, аргументы звучали убедительно, и — Сорин поймал себя на этой мысли — слова вызывали даже какие-то ответные чувства. Впрочем, и это он понимал тоже, гораздо большую роль тут играл банальный страх, не отпускавший его ни на минуту. Страх вызывали: акушеры-студенты и акушеры-профессора, одинаково одетые и одним миром мазанные, бесхребетный гнус Лабаневский, вонючий и грязный (мог бы помыться за две недели, между прочим), сама обстановка и факт, что вместо того, чтобы показать дорогу к дому, на улице схватили и почти силой затащили в эту комнату, подсадили говнюка Лабаневского, стали выпытывать… И ко всему этому — уже прошла ночь и почти прошел день, скоро сутки как он неизвестно где, а для возвращения домой не предпринято почти ничего. Вообще ничего. Бедная Надя…

— …нарушение методики адаптации новичка к условиям, я бы назвал их специфическими, чревато гибельными для его личности последствиями. Если угодно, страдает душа. Вот почему мы, Виктор Михайлович, и выясняем координаты людей, оказавших вам так называемую помощь, или, скорее, медвежью услугу. И мы теперь должны попытаться хоть как-то исправить ошибку. Мне очень жаль, но иначе они не прекратят свою вредоносную деятельность. Вам придется назвать их координаты. Прошу вас, Виктор Михайлович. Для вашего же блага.

Сорин молчал, не обращая внимания на внутренний голос, который рвался сквозь сжатый рот, чтобы говорить, говорить, до тех пор, пока не будут выболтаны все приметы и обстоятельства… Сорин молчал.

Тот, который сидел в кресле, седой, шевельнулся, начальник щелкнул пальцами, и по этому знаку Сергей и Андрей подошли к Сорину с двух сторон, завели руки за спину и связали ремнем. Сорин успел глянуть, вывернув шею, Лабаневскому в лицо: оно выражало откровенное злорадство и тем сильно контрастировало с остальными лицами, на которых не было написано ничего, кроме скуки. Профессионалы.

Страшно было очень. Сорин абсолютно не представлял, что с ним будут делать, — ясно было лишь, что ничего хорошего. От неизвестности и томительного предощущения ему захотелось помочиться, и он неожиданно сообразил, что желание это возникло впервые за все время, что он находился в городе.

— Я хочу в туалет, — сказал Сорин и повернул голову, чтобы посмотреть на начальника.

— Просто прекрасно, — раздался незнакомый голос из кресла. — Отличные данные, почки, печень, кишечник. Молодец! Из него выйдет толк. Прошу вас, Николя, приступайте.

Сергей нагнулся и закинул соринские ноги на диван. Теперь Сорин был распростерт на животе, руки за спиной, затем он почувствовал, как ему связывают и ноги.

— Что вы собираетесь со мной делать? — спросил он.

Ответил почему-то Лабаневский:

— Вас, Виктор, будут сейчас пытать. Сначала слабенько, потом сильнее, пока вы не скажете — кто, где, когда? — Лабаневский продолжал ухмыляться. — Простите мне мстительное чувство, дорогой Виктор, но я предупреждал.

Но ухмылка сползла с лица Лабаневского, когда к нему подошел Андрей, шепнул на ухо несколько слов, и Лабаневский побледнел, пробормотал что-то похожее на «слушаюсь», отошел к кухонной двери и остался там стоять, мрачно подпирая стену и сложив на груди руки.

— Последний раз прошу вас, Виктор Михайлович, назвать людей, которые подобрали вас этой ночью. Я это делаю для вашего же блага, хотя мне, честно говоря, оно безразлично, я хочу сэкономить свое время. Предупреждаю, что если не скажете, пытки, примененные к вам, будут эффективны и болезненны. — Начальник посмотрел на часы и добавил: — Я даю вам минуту на размышление.

— Ну, и как они тебя пытали? — спросил я. Спросил без надежды на ответ.

Но он ответил.

— Помнишь, у Оруэлла?.. — проговорил он с усилием. — Самая страшная пытка — голодная крыса в клетке у самого лица, перед самыми глазами… и клетка медленно открывается, открывается… И еще там сказано: для каждого человека можно найти пытку, которой он не вынесет, надо только знать этого человека достаточно хорошо. Ты можешь улыбаться, когда тебе иголки толстые под ногти загоняют, но вот крысу голодную к глазам или между ног… И ты готов, развалился…

— Тебе…

— Я не скажу, — он странно улыбнулся. — Не скажу. Тебе незачем знать.

6. БЫСТРО И ПО СУЩЕСТВУ

Потом они ушли и Сорин остался один, скрученный болью, переполненный слезами и отвращением к самому себе: так быстро сломался, так скоро, слюнтяй, дерьмо кошачье… У всех на глазах такое… Они бы все равно не посмели, свиньи, суки, уроды…

Он долго лежал голый — халат сорвали и куда-то унесли, — ворочаясь с бока на бок, стараясь не касаться ни спиной, ни животом засаленной обивки дивана, пытался заснуть, но не получалось никак — было очень больно: спину жгло, а на живот он просто боялся смотреть — кожа стала цвета томатного сока.

Потом ему все же удалось забыться — в позе, в которой спят грудные дети: голова и руки на спинке дивана, как на подушке, ноги согнуты и подобраны под себя…

Он очнулся от острой боли в груди, распахнув в ужасе глаза, увидел, с трудом осознавая, что лежит на спине, а в груди торчит толстенная игла, и она раскачивается, а на игле раскачивается тридцатикубовый шприц, а потом к шприцу потянулась волосатая рука, схватила, нажала, поршень продвинулся вниз… Сорин хотел крикнуть, из горла вырвался лишь шепот, но, видимо, и этого оказалось достаточно, потому что знакомый голос властно произнес:

— Лежи тихо, не дергайся, сейчас закончу, и пойдем.

В поле зрения вплыло лицо — странно выпуклое, словно снимаемое широкоугольной камерой, с огромными угрями на толстом носу, с усами — жесткими, встопорщенными, каждая волосинка жила отдельно. Ниже лица была тонкая шея, упрятанная в клетчатый воротник рубашки, на шее — заляпанная окислом железная цепь, грубая, разнозвенная, на цепи крест.

Сорин сфокусировал взгляд, и лицо опало, превратилось в обычное человеческое… Сережа, друг дражайший, садист сучий, акушер — усатое рыло…

Сергей снова протянул руку к шприцу, Сорин в ожидании боли застонал, и тогда Сергей выматерился и резко дожал поршень до упора. Сорин выгнулся в дугу, ватной рукой вырвал из груди шприц и отшвырнул куда-то прочь.

— Это лекарство, — услышал он голос. — Сейчас подействует, и мы пойдем.

Сергей опять появился в поле зрения Сорина, покивал головой, пошевелил усами, улыбаясь.

— Какое лекарство? От чего? — спросил Сорин слабым шепотом.

— Укрепляющее. — Сергей ободряюще усмехнулся, прищурив левый глаз. — Ты теперь наш. Полноправный. Тех недоносков мы уже обработали, за что тебе отдельное спасибо. Можешь не волноваться, больно им не было, чик — и все… Мужикам. С бабами потруднее, но тоже — гуманно и быстро. Так что тебе руководство выносит благодарность. Сдал бы сразу и добровольно, был бы орден. Понял? — Сергей присел рядом на диван. — Дурак ты… Но так тоже нормально. Ты теперь наш, а это главное. Уже есть приказ о зачислении. Ты рад?

Сорин промолчал. Он с наслаждением вслушивался в свое тело, чувствуя, как уходит боль из головы, перестает жечь спину и живот. Он посмотрел на грудь — кожа заметно бледнела, приобретала нормальный цвет. Сорин против воли ощутил приступ благодарности к этому усатому, потому что это он, независимо от своего негодяйства, снял боль, вернул тело и душу к жизни.

— Я рад, — сказал Сорин. — Я очень, безумно рад. Я постараюсь оправдать… — Он медленно сел и спустил ноги с дивана.

— Вот твоя одежда. — Сергей показал на висящие на спинке стула джинсы и брошенную поверх рубашку. Униформа, ага, отметил Сорин, но привычного отврашения и злости не почувствовал. Теперь, когда униформа предлагалась ему, он воспринимал ее иначе, положительно отчасти, но при этом понимал, конечно, что радость греховна.

Джинсы оказались рваными на коленях, а в паху материя протерлась до самой основы, бe-у, значит.

— Одевай-одевай, на пару раз хватит, потом найдем другие, — поторопил Сергей. — Плащ на вешалке — новый, первого срока. Чтоб берег. Сейчас можешь не одевать, тепло на улице.

Сорин осторожно натянул джинсы и рубашку (трусов и майки не полагалось), всунул ноги в неимоверно грязные и сальные внутри кроссовки, постоял, вертя шеей и примериваясь к обнове, пока Сергей не скомандовал:

— Пошли.

На улице их ждали.

Добрые старые друзья: начальник, Андрей и Лабаневский — уже не в халате, а в такой же униформе, еле сходившейся на его обширном животе. Все дружелюбно улыбнулись и поздоровались с Сориным за руку — как же, он теперь свой, родной, можно сказать.

Еще была женщина — джинсы новенькие, рубашка чистенькая, фигурка ладненькая… Но взглянув на ее лицо, Сорин тут же прозвал ее Гретхен — такое оно было холодное, белое и надменное. Лизелотта из «Союза немецких женщин», подумал он, белокурая фрау-бестия.

— Все в сборе, — объявил начальник. — Повторяю еще раз. Вы должны реагировать на ситуацию быстро и по существу. Я буду рядом и буду контролировать. Невыполнение приказа, — начальник строго глянул на Сорина, очевидно для острастки, — карается разжалованием. Ясно?

Все молча кивнули, лишь Сорин, недоумевая, замешкался. И сразу удостоился:

— Всем ясно, я спрашиваю?

— Да.

— Двинулись. Никаких разговоров, следить за приборами. Андрей, выдайте новобранцу детектор.

Каждый вытащил из кармана маленький плоский, похожий на экспонометр, прибор. Андрей достал два, один протянул Сорину, молча ткнул в шкалу без цифр со стрелкой посередине, и группа зашагала по широкой улице, прямо по проезжей части, где, собственно, никто и не ездил.

Удивительная здесь тишина, подумал Сорин, мертвая. Ничто не зашумит, не загудит, птиц нет — потому что даже мух и то нет, — идешь и ничего не слышишь, кроме своих шагов. И прибор этот дурацкий… На кой черт все это, господи, как я устал, и как я хочу хоть что-нибудь наконец понять.

Они успели пройти всего с полкилометра, когда Сергей вдруг скомандовал:

— Стоп!

Все резко остановились и вскинули руки с зажатыми в кулалах «экспонометрами». Сорин, глядя на них, проделал то же.

— Новобранец! Дайте пеленг, быстро, — сказал начальник.

Сорин растерянно повертел прибором. Стрелка качалась на четвертом слева от нуля делении, что это означало, он не знал. И еще непонятно было, действительно ли середина шкалы — ноль.

— Э… Сто десять, — выпалил наобум Сорин.

— Тридцать один с четвертью, — поправил Сергей, одновременно вытаскивая из заднего кармана многократно сложенный листок.

Несколько секунд начальник всматривался в протянутую ему карту, потом решительно произнес:

— Голодная улица, дома с номера 10 по номер 20, или с 9 по 21. Бегом марш! Сюда, во двор, срежем угол!

Бежали тесной группой. Сорин старался не отставать от Андрея, держась между ним и Лабаневским. Следом легко отталкивалась новенькими кроссовками от асфальта белокурая фрау, замыкал группу Сергей. Сбежать у Сорина не было никакой возможности, эту мысль он отбросил слазу, понимая, что далеко уйти не успеет, и прикинул: случайно или нет, что в группе из пяти человек он бежит третим, то есть в центре. Прикинул и решил, что не случайно.

К дьяволу, сказал Сорин мысленно. К дьяволу! К дьяволу! И он загнал соблазнительную мысль о побеге на самое дно сознания, сосредоточившись на беге, с удивлением и радостью отмечая, что не чувствует привычной одышки и рези в правом боку, которые возникали у него раньше от ерундовой пробежки за автобусом.

Но сердце… Сердце вдруг бешено скакнуло в груди и на мгновение остановилось: впереди, в проеме последней арки видна была будка телефона-автомата — цель, финиш бега, и кто-то был в будке и рядом с ней, и это значило, что телефон работает, и тогда — пошли-ка они все к чертовой матери или еще дальше… Пусть попробуют помешать, я им глотку перегрызу, клянусь, чтоб я сдох, перегрызу всем — поштучно и оптом, пусть только попробуют…

Те, у телефона — две девицы лет по семнадцать, — мирно стояли, одна увлеченно что-то говорила в трубку, другая держала дверь, очевидно слушая разговор. Когда группа вдруг выскочила из подворотни — даже тогда они ничего не услышали, настолько были поглощены, Сорин разобрал: «Дай мне сказать!», и увидел, как вторая девица вдруг напористо полезла в будку, а первая в притворном кокетстве заверещала прямо в телефон: «Насилуют!»

В этот момент она обернулась. Лицо ее вытянулось, резким движением она толкнула вторую девицу, продолжавшую, ничего не замечая, рваться к трубке… Вторая резко дернулась, вскрикнула, рванулась наружу и в сторону, но остановилась и отступила обратно под взглядом фрау. Кольцо вокруг будки сжалось.

Андрей посмотрел на начальника, начальник кивнул. Несколько раз шумно выдохнув, Андрей перевел после бега дыхание.

— Которую из вас тут насиловали? — спросил он, хотя все прекрасно видел и слышал. Девицы молчали.

— Девочки, я рекомендую ответить и не усугублять своей вины, — проговорила белокурая фраy и улыбнулась. Сорин уже откуда-то знал, что ее звали Лена. — Тем более, мы и так все слышали, вопрос задан только для протокода. Ну, девочки?

— Я сказала… я хотела… — пролепетала девица. Она была толще и вульгарнее подруги и Сорину не понравилась.

— Эх, ну и дура! — шепнул Лабаневский Сорину в ухо. — Сейчас ее наш Андрюша ка-ак трахнет…

— Зачем? — спросил Сорин, но Лабаневский не успел ответить.

— Георгий Васильевич, достаньте-ка ваш дурокол и покажите даме, что он умеет. Побыстрее только, нам некогда. — Андрей улыбнулся и вопросительно посмотрел на начальника. Тот одобрительно кивнул в знак того, что Андрей угадал его мысли.

— А? — с диким выражением лица Лабаневский посмотрел почему-то на Сорина. Секунды шли, начальник нахмурился, но вот лицо Лабаневского просветлело — он понял. — А! Так точно!

Он направился к девицам, расстегивая на ходу джинсы. Девицы вжались вглубь будки, смотрели на него со страхом.

— Ты! Проваливай! — услышал Сорин вдруг охрипший голос Лабаневского и увидел, как вторая девица выскочила из будки и метнулась к ближайшей подворотне. Никто ее не задерживал. Лабаневский влез в будку, там раздался вскрик, затем еще один, глуше, Лабаневский быстро и сильно заворочался, выбивая локтями стекла, будка качнулась… Девица больше не кричала, слышно было лишь сдавленное мычание. Андрей и Сергей, стоявшие по бокам, так, что им Лабаневский был виден в профиль, вдруг засмеялись и разом придвинулись к будке, а Сорин, наоборот, сместился так, чтобы видеть спину Лабаневского и ничего больше. Смотреть не хотелось, и сердце билось очень часто и сильно — неприятно. Вы должны реагировать на ситуацию быстро и по существу, вспомнил он. Что ж, действительно быстро… И по существу — адекватней некуда.

На минуту Сорин представил: он подходит к будке, шаги решительные и твердые — выбор сделан, отрывает Лабаневского от девицы, разворачивает — и справа в челюсть. А потом берет Лабаневского за волосы, наклоняет — и шеей, грязной шеей по осколкам стекла… А потом поворачивается к остальным…

Бред…

Лабаневский, тяжело дыша, вылез задом из булки. Повернулся.

— Обработать бы надо, — сказал он, обрашаясь к начальнику. Улыбнулся, искательно и удовлетворенно одновременно. — А то фиг ее знает, всякие там животные бывают… мандавошки разные…

Андрей сломался от хохота, за ним остальные. Словно повинуясь телепатическому приказу, Сорин тоже смеялся, постепенно все громче, и скоро его разобрало всерьез — Лабаневский был и в самом деле смешон.

— Ну нельзя же так… Ну словно сто лет не трахался… — Андрей рыдал и корчился от смеха.

— Так я — как приказали. — Лабаневский оскорбился. — Сказали быстрее, вот я и быстрее. И нечего надо мной ржать!

Сорин отвернулся от Лабаневского и посмотрел на будку. Девица сидела внутри на корточках, уперев голову в заднюю стенку, руки ее безвольно свисали между раздвинутых коленок, и она плакала, подвывая и вздрагивая, и тогда будка слегка покачивалась, дребезжа в рамах остатками стекол.

Сорин сделал несколько шагов, обогнул Лабаневского и вошел в будку. Сзади смеяться перестали, Сорин почувствовал, как под их взглядами у него напрягается спина.

Он подтянул висяшую на шнуре трубку, переступил ногами, чтобы не задеть девицыны колени, набрал 02 и услышал, как на том конце что-то ответили… Но больше он ничего не услышал, потому что вдруг вылетел из будки, успев лишь заметить сквозь пелену новой страшной боли искаженное ненавистью лицо.

Было действительно очень больно. Согнув колени, зажав между ног ладони, Сорин катался по асфальту, а вокруг хохотали, снова чуть не падая, Сергей-Андрей, белокурая фрау, начальник и Лабаневский, тошнотворно тряся жиром.

Смеялись так, что пропустили девицу. Ударив, она выскочила из будки, но на нее никто и не взглянул — наказание исполнено, и она, отбежав подальше, осмелела настолько, что обернулась и показала им всем язык. Но и этого никто не заметил.

Когда Сорин откатался по асфальту положенное для такого удара время, а вокруг него за это время отсмеялись, начальник сказал:

— И вот так всегда, Виктор Михайлович, по яйцам бьют не того, кто это заслужил. Простите, Георгий Васильевич, но это не только про данный случай, это так сказать глобальное наблюдение.

— Тошнит меня то ваших наблюдений, — с запинкой проговорил Сорин. — Рвать хочется от ваших…

— Но-но, парниша, — сзади раздался голос Андрея. Голос был веселый, довольный, как у человека, сходившего с женой на отличный концерт. — Не несите херни, то есть не ведите недозволенных речей.

На некоторое время все примолкли, глядя на Сорина настороженно, а на начальника — выжидающе, потом начальник, сам выдержав паузу, похлопал Сорина по плечу, потрепал по затылку, произнес добродушно:

— Ну ничего, ничего, Виктор Михайлович, будет, будет вам… Все будет хорошо, поверьте. А вы, друзья, — он повернулся к остальным, — не держите на Виктора Михайловича зла, ему и так досталось. Телефон же, — начальник опять обернулся к Сорину, — телефон не про вас, мой друг. — И он снова, улыбнувшись, потрепал Сорина по затылку и похлопал по плечу. — Договорились?

Сорин не шевелился.

— Так договорились? — спросил начальник чуть громче.

— Да, — выговорил Сорин.

И все заулыбались, а фрау Лена даже попыталась призывно-обещающе облизнуть губки, но потом одумалась, вспомнив, видимо, как Сорин только недавно валялся на земле, а значит способности его под большим сомнением. Bо всяком случае, с ее лица улыбка исчезла раньше, чем с других.

— А теперь вперед, — скомандовал начальник. — У нас еще много дел. Вперед!

— Обработать бы… — пробормотал Лабаневский, но Андрей подтолкнул его со смешком, и вся группа снова вытянулась на ширину улицы. И Сорин тоже зашагал вместе со всеми, всего лишь два раза оглянувшись на телефонную будку, а потом они свернули, и не на что стало оглядываться.

7. НИЖНЯЯ КВАРТИРА

Они ходили по городу еще несколько часов, и за это время фрау Лена только однажды вытащила из сумки и раздала каждому по бутерброду с сервелатом — всем по одному, а начальнику два.

Стрелки экспонометров-пеленгаторов никуда больше не отклонялись, и никто — ни один нарушитель неизвестно какого спокойствия — не попадался им на залитых солнцем вымерших улицах. И не видел Сорин более ни единого телефона-автомата, а где находился тот первый и, возможно, единственный, он забыл, не смог запомнить дорогу, а скорее всего и не мог бы запомнить — слишком уж прихотлив был их путь.

Они подошли к дому, когда солнце уже скрылось за крышами.

— Наконец-то, — сказала фрау Лена. — Я так устала… Кстати, Андрюшенька, нам теперь нужна еще квартира, у нас теперь новенький.

Андрей посмотрел на нее и на насторожившегося Сергея, усмехнулся, и вдруг глаза его наполнились яростью.

— Ну ты и сука, Ленка! Новенький! А вместо кого он — не забыла?! Я-то не забыл, все помню, я свое место хорошо знаю. По бою быков соскучилась, блядь!

— Хватит, — начальник помахал рукой, в которой дымилась длинная дамская сигарета. — Лена права. 3аймем нижнюю квартиру. — Он посмотрел на Андрея, прищурился. — Молодец. Хвалю. Я запомню.

Он, не торопясь, докурил, щелчком послал окурок в сторону дерева и скамеек, и в тот момент, когда горящая точка, описав дугу, нырнула в металлическое подобие урны под деревом, заговорил Лабаневский:

— Да, пойдемте скорее, уже сколько времени прошло, а я так и не обработал. Надо бы профилактику…

На этот раз никто не улыбнулся — устали. В два захода на страшном лифте поднялись на пятый этаж, начальник открыл знакомую дверь, первой впустил фрау Лену. Переобулись, и Сорину достались новые тапки — приятно, но странно.

Начальник обвел всех взглядом, и, мгновенно сообразив, акушеры и акушерка рассосались кто куда, оставив их наедине, а этого Сорин совсем не ожидал.

— Садитесь, Виктор Михайлович, садитесь, — начальник приглашающе показал на диван. — Вы теперь дома.

— Я бы так не сказал. — Сорин покачал головой, но на диван сел.

Начальник посмотрел на него с интересом.

— Никак вы, я вижу, не успокоитесь. — Он сокрушенно поджал губы. Нарочитость дозировалась и игралась мастерски, и Сорин подумал, что роль эта начальником вызубрена и отшлифована до зеркального блеска. И это значило, что ничего не кончилось, и ему, Сорину, может быть опять плохо, и даже еще хуже…

— Можно, я буду звать вас просто Виктор? — Начальник улыбался совершенно дружелюбно.

— Можно, конечно. — Сорин медленно кивнул.

— Так вот, Виктор, Витя, ну неужели так хочется домой? Неужели вам так здесь плохо? Чем наша Лена хуже вашей жены, а?

Сорин промолчал.

— Кстати, — сказал начальник, — я все хотел узнать, как вы меня называете про себя?

— Начальник. Просто начальник.

— С большой буквы?

— С маленькой.

Начальник покивал.

— Зовите меня Николай. Мне будет приятно. Чаю хотите?

— Да, и поесть тоже.

Начальник-Николай засмеялся.

— Нравятся мне откровенные. Что думают, то и скажут. Хорошо, никаких тебе камней под рубашкой. К сожалению, Витя, не могу предложить вам ничего спиртного. Здесь с этим туго, и у меня крайне ограниченный запас, так что простите, самому нужно.

Начальник смотрел на Сорина испытующим и в то же время ироничным взглядом, но Сорин лишь пожал плечами и откинулся на спинку дивана.

— Вот-вот, так-то лучше, удобнее! А то сидит, понимаешь, весь такой напряженный, как статуя, лишнего слова не вымолвит! Посвободнее будьте, Виктуар, посвободнее. Для нас настали новые времена, и только тот, кто не терзает себя иллюзиями, испытает счастье освобождения. Ах, да, извините, я не заказал чаю. Лена! Лена! Два чая с колбасой! — громко крикнул он, и за дверью зашевелились, зашаркали, зазвякали, через полминуты появилась фрау Лена, катя за собой уже знакомый сервировочный столик. На столике, как и тогда, дымился чай, и возвышались горки бутербродов.

— Прошу, — сказал начальник Николай, — чай марки «Earl Grey». У меня все только самое лучшее. Вот лимончик.

Сорин перехватил взгляд, которым Николай проводил Лену до кухонной двери — взгляд упирался в покачивающийся под тугими джинсами зад. Зад был очень даже ничего. Все только самое лучшее, повторил про себя Сорин. Ну-ну…

— Очень вы независимо себя держите, Витя, — проговорил Николай. — Почему это, как вы думаете?

— Не понимаю. — Сорин поднял голву.

— Ни с кем подружиться не хотите, хамите часто. А в голове у вас вообше всякая мерзость.

— Почему это? — Сорин неопределенно пожал плечами.

— Вот и передразниваете меня, своего, между прочим, начальника. Это ли не хамство? Кстати, вы кем были по профессии?

— Я инженер, — ответил Сорин, делая вид, что не замечает словечка «были».

— А! Вот видите! Тем более странно.

— Почему?

— Ну, инженеры… Денег нет, так откуда ж независимости взяться? Гонор — да, но пустой, пустой. И я все больше склоняюсь к мысли, любезный мой Витя, что вы надели маску. А маску надлежит — сами не дурак, понимаете.

— Разные бывают инженеры, — сказал Сорин, подняв правую бровь. Николай вздохнул, коротко понимающе глянул.

— Да, люди разные, вы правы. Но все без гонора. Как вот я, например, Андрюша, опять же, или друг ваш Георгий Васильевич.

— Вот этого не надо, — Сорин перестал жевать и посмотрел на Николая в упор. — Никакой он мне не друг.

— Правда? А я думал, что вы с ним друзья. — Николай смотрел на Сорина вполне добродушно, но не было на самом деле никакого добродушия, а была в его взгляде банальная, ничем не прикрытая издевка. — Вы же встречались там, в жизни, это у нас бывает редко. Это счастливые совпадения, как земляки в армии, понимаете?

— Да.

— А! Значит вы служили, Виктор, ценю — сам кадровый офицер.

— Нет. — Сорин покачал головой. Он решил отвечать односложно и посмотреть, что из этого выйдет.

— Ну ладно, особого значения не имеет, — сказал Николай. — Я, кстати, решил сделать вам подарок, дать завтра возможность поспать подольше, у вас был трудный день. Спать вы будете сегодня в нижней квартире, один, чтобы не мешал никто… Нет, сидите, сидите, Виктор, я это к тому говорю, что вы сегодня можете попозже лечь, понятно? — Николай замахал рукой, округлил глаза. — В кои-то веки удается поболтать с интеллигентным человеком. — Он усмехнулся. — Честно говоря, наши все — сплошное быдло. Лабаневский ваш, например, или тот же Андрюша. Он, знаете ли в миру был поэтом, стишцы сочинял, а я был его, ну как бы руководителем. Он, знаете, какие стихи сочинял? Вот, до сих пор не могу забыть, как там?.. Ага, вот строчка: «И самосвал бесстыдно задрал кузов на гидравлическо-телескопическом фаллосе»— как вам нравится?

— Очень образно, — проговорил Сорин. — Но я, пожалуй, воспользуюсь вашим подарком…

— Сидеть, — негромко сказал Николай, и Сорин услышал до отвращения знакомые интонации. — Сядь и сиди, пойдешь, когда я разрешу. Ясно?

— Но вы же…

— Ясно?

Сорин, который уже поднялся с дивана, сел обратно.

— Вот так, молодец, — кадровый офицер Николай смотрел с прищуром. — Ты правильно решил, Витя, не стоит со мной связываться. У меня поэты в холуях ходят, а поэты люди злые, тебе ли этого не помнить, а Витя?

И Николай засмеялся громко и от души. Чтоб ты подох на месте, подумал Сорин, чтобы вы все тут подохли.

— Почему вы молчите, Витя?

— Я просто хочу спать. Кроме этого мне вам нечего сказать.

— Ай-ай-ай! Покусываешься, Витя? Не надо. Вот я тебе расскажу про нашего поэта Андрюшу. Тоже был кусачий. Переживал, что никак не успел себя проявить, ни одной книжки напечатать не успел. Вы, говорил, Николай Иваныч, большой писатель, повоевать успели, и книжек после вас вон сколько осталось, но мне-то тоже хотелось по своему рецепту всем этим скотам клизму поставить. Вот такие слова говорил. Сильно, сильно переживал. На баб, женщин, пардон, смотреть не хотел. Потом все прошло. Успокоился. Поэт умер, акушер родился. И, между прочим, Андрюша у нас орденоносец. Из рук Главного Повитуха получил награду. Ну, ты его видел вчера, Главного. А сколько он таких, как ты, Витя, принял… И если Андрей сказал, что из тебя выйдет Акушер, именно так, с большой буквы, то я ему верю. Андрей не будет зря трепать языком, он знает людей. Правда, немного хуже, чем я, — Николай спрятал улыбку, которая все время блуждала у него на лице. — Но он разбирается, да. И мы, — он пристукнул кулаком по колену, — сделаем из тебя Акушера. Ясно тебе? И пеняй на себя, Витя, если я еще узнаю, что ты ноешь по жене, к телефонам бегаешь, и вообще всякое такое… За-дав-лю! Ясно, Витя? Ясно, я спрашиваю?

— Да, — Сорин кивнул. — Все понятно.

— Ну, вот и хорошо, вот и прекрасно. — Николай посмотрел на Сорина ласково. — Ты хочешь что-то сказать?

— Нет. Я хочу спать… — Сорин запнулся, но потом все же выговорил имя: — Николай. Потому что завтра…

— Завтра, я уже говорил, выходной. Я разрешаю лечь попозже.

— Да, спасибо, но я все же… Если у вас нет больше ко мне вопросов.

Их взгляды встретились, и в глазах Николая-начальника Сорин прочитал издевательскую насмешку: Николай развлекался. Сорин попытался придать своему лицу максимально твердое и независимое выражение, но, уже отдавая себе этот приказ, он подумал вдруг: бог мой, насколько все это дешево. Жалкие потуги жалкого интеллигента показать последней сволочи, что и он, мол не прост. Нет, не интеллигент ты, а дерьмо, обругал Сорин себя. Ни рыба ни мясо — дерьмо. И он это видит, какие глаза ни делай, все равно видит — что почем… Да, интеллигенту положено сомневаться, но от сомнений — страх, от страха — неуверенность… А кто не уверен в себе, тот дерьмо. Вот так!

Сорин вдруг осознал, что эти слова он не только думает, но и слышит. И говорит их, конечно, Николай, и на губах у него прежняя улыбочка… Развлекается. Сорин горько усмехнулся: это ж надо, как мысли совпали…

— Ясно, — сказал он. — Большое спасибо. Обещаю стараться и стать настояшим Акушером. Как Андрей.

— Как дядя Андрей, — поправил Николай. — Мы все для тебя — дядя Коля, дядя Сережа, тетя Лена. На первый год. Ясно?

— Да. Как дядя Андрей…

— Хорошо. — Николай откинулся в кресле, закрыл глаза и шевельнул кистью. — Теперь можешь идти.

— До свидания, — проговорил Сорин. Он встал, подошел к входной двери. Та распахнулась, на пороге стоял Сергей.

— Иди спать. — Сергей подмигнул, встопорщил усы и беззлобно ругнулся. — Квартира этажом ниже. Повезло тебе, зараза. — И он снова подмигнул.

Сорин удивился, но ничего не сказал.

Дверь была без замка. Сорин вошел, зажег свет. Чистая постель, наволочка в горошек, пододеяльник в полоску! С ума сойти!

Планировка была такая же, как этажом выше; Сорин мгновенно разделся, с отвращением пошвыряв в кресло грязные джинсы и воняющую потом рубашку. Хорошо бы принять душ, подумал он, должен же быть здесь душ, для начальства хотя бы, для дяди Коли… Он заглянул на кухню — душ действительно был: кривая штанга с распылителем в углу, на всем клочья ржавчины… Здесь не мыться, здесь плюнуть противно.

Сорин постоял немного и неожиданно на себя разозлился: слишком скоро тебе комфорта захотелось, дорогой друг, слишком ты быстро успокоился и поверил, что не подохнешь на улице от холода и голода, что тебя накормят и обогреют, стоит лишь кого-нибудь «быстро и по существу»… дырка в голове еще не зажила, между прочим, и нет гарантии, что она последняя… Нечего губу раскатывать, душ, понимаешь ли, понадобился, постель чистую дали — вот и скажи спасибо. А лучше подумай — зачем дали, что она означает в контексте здешнего бытия, и чем и когда за нее придется расплатиться…

Сорин лег, натянул до горла пахнущее вкусным мылом одеяло и закрыл глаза. Было тихо и хорошо, и он заснул.

И очнулся, потому что фрау Лена лежала рядом и шептала прямо в ухо что-то глупое и нежное.

— Я… это… я не могу, у меня еще болит… — проговорил Сорин.

Лена, фрау Лена продолжала шептать, щекотно дотрагиваясь до мочки уха, и руки у нее тоже двигались, абсолютно бесстыжие. Нет, она не женщина, она так смеялась там, у телефона, у нее в голове сплошное хайль… хайль Николай! — ее невозможно хотеть, я ее не хочу, неужели она не чувствует…

А она продолжала шептать:

— Дурачок мой, я же к тебе сама пришла, не обижай меня, Витенька… Я ничего не могла тебе сказать — ты бы не поверил, а они… они, если бы узнали, посадили меня в карцер… Вот только сейчас я смогла к тебе придти, они там все спят, даже Сергей спит, а он больше всех за мной следит, Kоля так не следит, хотя я только с ним… Понимаешь? А я сразу поняла, что из тебя никакой акушер, потому что ты не такой, ты добрый… Они тебя заставили, я знаю. Они и меня заставили, я согласилась, потому что очень страшно было…

Сорин дернулся — она стала гладить его лицо и случайно задела рану. Голова тут же откликнулась, словно и не было последних суток, когда он о ней почти забыл. Но Лена продолжала гладить, и Сорин снова замер, чувствуя, как под ее ладонями исчезает проснувшаяся было боль. И она все говорила, а он слушал, не шевелясь:

— Меня тоже пытали, Витенька, все они же, но тогда Георгия не было, а был Сашка Мохнатов, он потом с Колей повздорил, и Коля что-то с ним сделал, не убил, у нас тут никак убить нельзя, но что-то можно сделать, а Георгий потом, когда пришел, сказал, что знает Сашку, что Сашка теперь в аду горит… Мне страшно было, Витенька, я ведь тоже выдала… одного мальчика… ему восемнадцать лет было, когда он меня подобрал, когда я сюда попала, а мне тогда было двадцать пять… Мне и сейчас страшно и совестно, Витенька, я хоть перед тобой исповедуюсь, не перед кем, Витенька, не перед кем больше… Тот мальчик хотел, чтобы мы вместе жили, мы и жили, а однажды я на улицу вышла и Андрея встретила, он меня и поймал, почему, говорит, не знаю, почему одета, раз новенькая, кто одел? И началось… Я сначала не того, не моего назвала, просто придумала бог весть кого, так они этого придуманного тоже нашли и… и потом тоже в ад. А потом и моего — тоже. И вот теперь я одна, вернее, с Колей я… Я слабая, Витенька, мне нежность нужна, твоя нежность, с Колей у меня нету нежности, он солдафон, а ты, ты — добрый, я же вижу… Я ни от кого не видела добра, понимаешь, Витенька, ты не прогоняй меня, обними меня, дай мне руку, вот, вот сюда… Ах ты говно!!

Лена замолчала, закусила губу. С трудом подавив желание полоснуть лицо Сорина ногтями, встала, надела халатик и вышла за дверь.

На лестнице стоял Николай и курил свою длинную сигаретy. Когда открылась дверь, он повернул голову, выдохнул дым и спросил:

— Ну?

— Заснул… Он взял и заснул, ничего не сделал, даже не попытался… — Лена вдруг заплакала. — Kастрат! Ничтожество!

— Меня хранил Бог, — ответил он на мое невысказанное удивление. — Это точно. Это не впервые.

— Что?

Он улыбнулся.

— Это не комплекс неполноценности, нет. У тебя бывало такое, когда оставалось сделать один, самый последний шаг, только руку протянуть, но кто-то вдруг внутри говорит: стоп! Бывало? И чувство, как будто падаешь в кисель, и двигаться приходится с огромными усилиями…

— По-моему, это противоестественно, в данной конкретной ситуации, я имею в виду. И если такое состояние возникает, то ты не прав, это и есть самый настоящий комплекс неполноценности.

— Нет! Удержаться на краю и не совершить грех — это подвиг! Это серьезнее, чем совершить грех, а потом отмыться.

— Фу-у! Ты еще моралист, оказывается. Между прочим, глобальное, так сказать наблюдение: большинство моралистов неполноценны.

— Конечно, ярлык навесить проще, нет, чтобы мозгами пошевелить. Если я уберу слово грех, если я заменю его другим, например, опасность… Избежать опасности — куда предпочтительнее, чем вляпаться, а потом выбираться, теряя куски шкуры… С этим ты согласен? У меня было три пути, вернее два — я мог ее прогнать, и я мог уйти сам. Но я выбрал третий путь — я просто заснул. Не осознанно, нет, мне уснулось, понимаешь? Вот почему я говорю, что меня хранил Бог.

— Был еще четвертый путь, — сказал я с усмешкой, — самый естественный. И ты о нем думал только что, когда оговорился, а потом поправился.

Он не отвечал долго, а когда заговорил, в голосе его звучала горечь.

— Неужели ты так и не понял ничего? Это же был перелом. Ведь именно тут я почувствовал, что смогу уйти оттуда, рано или поздно, но обязательно. Она была… Это было бы причашением, если бы я с ней переспал. Они все спали с ней, они были как монолит — один кулак, пять пальцев. Они все причастились, они вросли в тот мир, и им нравилось в нем жить. И хотелось жить только в нем. Но меня… — он посмотрел мне в лицо и грустно улыбнулся, — меня хранил Бог.

8. МАЛЬЧИК

Сорин проснулся, когда еще только-только начинало светать. Но на улице уже погасли фонари, и воздух, перенасыщенный влагой, имел плотный мышиный цвет. Клочья тумана вползали в открытое окно, в комнате было промозгло, и Сорин подтянул сползшее одеяло.

Спать совершенно не хотелось, в сознании возник вчерашний день, вспомнился сразу весь, в подробностях, и Сорин глупо обрадовался, потому что вчерашний день — он и есть вчерашний, повториться не может.

Это с одной стороны — не может, подумал он. А с другой — ничего новый день не принесет, кроме мучительного страха перед не менее мучительными пытками — физическими и моральными… Конечно, можно быть оптимистом, можно жить и надеяться… на то, например, что вот попадется еще один такой новенький, да несчастненький, да строптивенький, и вот тогда мы с ним вместе… какая чушь.

Но, в конце концов, есть же тут люди, которые помогают, которые, черт подери, его, Сорина спасли два дня назад… И ты же сам этих людей вчера заложил. Застучал.

Подумать только, им хватило такой ерунды: как выглядела в том доме лестница, что на одной двери глазок был, а на другой нет, и что это был третий этаж…

Интересно, те знали, что их ждет, если его, Сорина, поймают, и он расколется… Нет ответа.

А что есть? Что ты вообще знаешь? Ясно, что город этот не имеет место быть в Ленинградской области, скажем, или в соседней Новгородской, это действительно другой мир… Но, черт подери, законы в нем те же. Больно так же! Противно так же! И тот, кто делает больно, доволен жизнью больше того, кому… Все обычно, все нормально, все так, как и должно быть, пусть этот болван Лабаневский не вкручивает мозги. География не при чем, тот это свет или другой — суть одна. Можно подсчитать актив и пассив, и окажется… Господи, какой актив?!

Сорин еще раз поглядел в окна. Туман редел.

Ну и чего, собственно ты лежишь, спросил он себя. Встань, оденься и, пока все спят — иди отсюда. Куда? А куда глаза глядят.

А если найдут? Наказание будет «быстрым и по существу» — прижмут к дивану, и Лабаневский с криком «Банзай!» изнасилует на чистой постели…

Встань и иди!

Сорин резко встал, откинул одеяло, опустив на холодный пол босые ноги. Потом, не зажигая света, быстро оделся, с содроганием ощутив телом прикосновение отсыревшей за ночь одежды. На кухне ничего съестного на виду не оказалось, а искать, открывать ящики он не решился. Но зато снял с вешалки чей-то плаш, Лены, наверное.

На лестнице царила тишина — такая, какая всегда бывает на лестницах в предрассветные часы, когда вот-вот где-нибудь затрясется будильник, заорет младенец, и тишина лопнет, прекратит быть — ровно на сутки, до следующих предрассветных часов.

Чутко вслушиваясь, Сорин спустился по лестнице и вышел на улицу. В туман. Прикинул в памяти направление и решил для начала попробовать найти тот телефон, в котором… Нет, вспоминать не хотелось. Ошалевая от собственной смелости, он пошел наугад, стараясь ступать аккуратно, чтобы разбитые кроссовки не шлепали по асфальту.

Телефон нашелся неожиданно быстро — Сорин почти напоролся на будку. Туман вокруг был молочной густоты, и определить, тот это телефон или другой, возможности не было никакой, а, впрочем, какая разница… Несколько мгновений Сорин стоял неподвижно, потом потянул на себя дверь будки… Ага, стекла разбиты, осколки… тот это телефон, тот самый…

Дверь чудовищно заскрежетала, открываясь, и Сорин мгновенно покрылся холодным потом — в тумане звуки слышны хорошо и далеко. Он снял трубку — телефон работал. Как и тогда… Вот видишь: как все оказалось просто, сказал он себе, кто бы мог подумать…

Он набрал домашний номер. Просто так. Он понимал, что дозвониться никак не сможет, хотя бы потому что нет монет, но не попробовать не мог. Номер был занят, и Сорин нажал на рычаг. Конечно, подумал он, так нельзя, надо через междугородку, но из автомата не выйдет… Но он все же крутанул восьмерку и все, что полагалось. Занято. Несколько секунд Сорин привыкал к мысли, что не услышит голоса дома, потом стал набирать 02.

Здесь ответили сразу. А он оказался не готов.

— Дежурная по городу.

— Э-э… девушка… Я…

— Говорите, что вам нужно! Вы новенький?

— Девушка! Я попал неизвустно куда, не могу найти дом… Скажите мне, бога ради, что это за город… Помогите мне!

— Где вы находитесь?

— Я не знаю… Недалеко от Акушерской улицы.

— Не кричите так. Вы говорите из уличного аппарата?

— Да.

— Ждите. Высылаем патрульную группу. Никуда не отходите от телефона. Через десять минут за вами приедут. Вы поняли?

— Да.

— Никуда не отходите. — И в трубке раздались короткие гудки. Ничего не понимая, Сорин прижимсь трубку к уху. Патруль, новенький…

Ты еще не понял, баран безмозглый? Тебе-таки нужно, чтобы тебя изнасиловали в этой самой будке!

Не зная, зачем он это делает, он набрал 02 еще раз.

— Это милиция?

— Да, слушаю вас.

Тот же голос. Сорин закусил губу, соображая, что сказать.

— Говорите же!

Сорин молчал. И тогда на другом конце провода раздался знакомый рык:

— Витя, хватит. Раз ты такой дурак, что вышел на улицу, стой теперь и жди. И прекрати звонить. Ясно? Ясно, я спрашиваю?

— Да, — ответил Сорин. И снова в трубке прерывисто загудело, но на этот раз он не медлил.

Швырнув трубку на рычаг, Сорин выскочил из будки. Туман, черт, ничего не видно. А у них искатели, экспонометры хреновы… Сейчас спал бы на чистой постели на другом боку, дурак…

Сорин пробежал по улице метров сто, свернул направо, потом еще раз, еще пробежал… Он описывал сложной конфигурации ломаную линию, подчиняясь лишь инстинкту. Точно так же убегал бы заяц в лесу, но Сорин не размышлял об аналогиях, и ему не было обидно. Ему было только страшно.

Когда стало казаться, что сердце больше не выдержит, а боль в голове сведет с ума, Сорин перешел на шаг. Он всеми силами старался сдержать дыхание — слишком шумное, его легко могли услышать те, и, кроме того, оно мешало ему самому вслушиваться — может, они уже рядом… Он свернул в какой-то двор, почти ощупью нашел подъезд, и — по лестнице вниз, в подвал. Все равно, с собаками найдут, или с приборами, подумал он. Кстати, до сих пор не было видно ни собаки, ни кошек… Интересно, есть ли в подвале крысы?

Сорин медленно огляделся в полумраке. Туман сюда не попадал, но было сыро и жарко. Это от труб, определил он, отопление и горячая вода. Где-то далеко в подвале горел свет, Сорин двинулся по секциям на этот свет, спотыкаясь о кирпичи и мусор, и скоро добрался до тупика — до последней секции, и там в углу, на сложенных по четыре — вместо ножек — кирпичах, лежала панцирная кроватная сетка, и на ней кто-то спал, накрывшись тулупом в прожженных дырах, из которых клочьями торчала шерсть.

Сорин закусил губу. Поворачиваться и уходить не хотелось, но, кажется, это был единственный путь и выход вообще: в этом городе любой контакт с любым человеком мог принести только гадости — доносы и пытки.

Он повернулся, чтобы уйти, и в тот же момент услышал:

— Дядя, не уходи! Не выдавай меня… — Голос был мальчишеский и совсем детский.

Сорин медленно пришел в себя и только потом обернулся в сторону кроватной сетки. Ничего себе — не выдавай меня. Ему стало стыдно своих мыслей.

— Да я не ухожу, — сказал он. — Ты кто? Как тебя зовут?

Мальчик вздохнул под тулупом.

— Меня зовут Витя Кукушкин, мне десять лет, — выпалил он залпом.

— Очень приятно, Витя, — сказал Сорин и вдруг почувствовал, как его охватывает спокойствие и уверенность, и все из-за этого мальчишки, который просит не выдавать его «им», и ему, мальчишке нет никакого дeла до того, кто и что есть Сорин на самом деле, для него Сорин — просто взрослый, а значит сильный. — А меня зовут Виктор Михайлович, дядя Витя… — Он запнулся. — Нет, дядей Витей ты меня лучше не зови. Не бойся, рассказывай, что с тобой случилось, а потом мы вместе придумаем, что делать дальше.

Через пять минут он знал все. История была похожей: площадь, звонки в квартиры — безрезультатные, потом дядька в плаще. Но мальчику повезло, он наткнулся на акушера, или акушер на него, довольно быстро, так что мерзнуть и мокнуть под дождем ему пришлось недолго.

— Меня этот дядька потом ругал — зачем я с площади ушел. Если бы я не ушел, меня бы сразу нашли. А так им самим под дождем бегать пришлось… Я их просил маме и папе позвонить, но они сказали, что телефон не работает.

— Да, — Сорин посмотрел на мальчика. Из-под тулупа торчала только голова. — Тут и вправду телефоны не работают. То есть работают, но не так, как надо. Лучше с ними не связываться.

— Почему?

— Я тебе потом объясню. Это долгая история, я еще сам не разобрался.

Сорин подумал, что зря сказал последнюю фразу — непедагогично вышло. Он вдруг заметил, что все еще стоит. Подошел к кровати и сел осторожно на край, поближе к кирпичной подпорке. Мальчик подвинулся, освобождая ему место, сетка затряслась и заскрипела.

— А как ты вообше сюда попал?

Мальчик не отрываясь смотрел на него, но Сорин не понимал выражения его глаз. То есть он понимал, что взгляд ему не нравится, но чем именно, определить не мог.

— Я утонул, — сказал мальчик, и Сорин вздрогнул: так это прозвучало обыденно и страшно.

— Где? — спросил он, как будто это имело значение.

— Мы были в Крыму. Мы поехали на машине в отпуск, это полторы тыщи километров, вот…

— Понятно, — сказал Сорин и повторил, — понятно. — Во рту стало кисло: он помнил, что всего день назад слышал от Лабаневского, и это неожиданное дополнение ни радости, ни ясности не прибавляло. Тут можно говорить только о системе, о всеобшем помешательстве. Мальчик не может врать, но ему могли внушить… Тот же Лабаневский, например.

— А вы тоже утонули?

— Нет, — ответил Сорин, — я не утонул. И вообше, мне кажется, ты что-то путаешь. Если бы ты утонул, ты бы умер. А ты жив. — И Сорин вдруг понял этот взгляд. Во взгляде был всего один вопрос, одно желание — чтобы этот взрослый дядя Витя убедил Витю-мальчика, что не тонул мальчик Витя в Черном море, а просто потерялся в незнакомом городе, скажем в Евпатории или Ялте, и что пройдет еше чуть-чуть времени, и он снова увидит папу и маму…

— Конечно, — сказал Сорин. — И не бери в голову всякую ерунду. Тоже мне, утопленник!

— А вдруг это ад?

— Что-о?! — Сорин почувствовал, как потяжелела нижняя челюсть и поехала вниз.

— Да! Я же помню, что я тонул, а после смерти люди попадают в ад или в рай, мне бабушка говорила.

— Почему же ад?..

Мальчик пожал плечами.

— А что — скажете, рай?

Сорин ошарашенно молчал, потом тряхнул головой и нарочито назидательным тоном произнес:

— Вот что, Витя, брось дурить. Я не знаю, что тебе говорила бабушка, но здесь не рай и не ад, здесь все на самом деле. А если ты сейчас же… если ты сомневаешься, то я…

Что ты? Что ты ему сделаешь? Ремнем выпорешь? Воспитатель!

— Ладно, — Сорин посмотрел на мальчика. — Если хочешь вернуться к папе с мамой, слушайся меня и делай все, что я скажу, понял?

— Понял.

— Вот и отлично. Только надо бы поесть. Хочешь есть?

— А я знаю, где можно брать еду и не платить! — мальчик подскочил на кровати и, откинув тулуп, свесил ноги. — Я вам покажу, дядя Витя! Там целый магазин, целый склад! И никто не сторожит…

— Во-первых, — сказал Сорин, — я тебя просил не называть меня дядей.

— А почему?

Сорин помолчал. B ушах до сих пор звучали слова: «Дядя Коля, дядя Андрей, дядя Сергей, тетя Лена…» Но мальчик здесь причем? Зачем извращенное переносить на нормальное? Пусть называет, как хочет.

— Ладно, можешь называть. Я просто не хотел, чтобы ты называл меня так же, как их, тех. Понимаешь? Но во-вторых, я хочу спросить, ты уверен, что это хорошо — брать и не платить?

Мальчик молчал.

— И даже наплевать, что могут поймать, и будут неприятности, тебе самому-то не стыдно? Это же воровство называется, тезка.

Сорин смотрел на мальчика, мальчик смотрел на него, и Сорин понял, что зашел слишком далеко. Мальчик оказался умнее, чем Сорин ожидал, то есть, умнее самого Сорина, и из этой ситуации был только один выход.

— Ладно, — проговорил Сорин примирительно, — не обращай внимания, тезка. Иногда взрослые глупее детей бывают. Пошли, где там твой склад!

9. СКЛАД

Склад оказался совсем рядом — метров триста по улице, затем во двор, и там, за штабелями полусгнивших ящиков, тускнела оцинкованная дверь, вделанная заподлицо в стену. На двери висел огромный замок, и Сорин разочарованно замедлил шаг, невольно взмахнув рукой, но мальчик, который в их паре был ведущим, смело подошел, свернул замку дужку и стал тянуть дверь за выступающую скобу.

— А ты не боишься, что там кто-нибудь есть? — спросил Сорин, помогая открывать дверь. И тут же пожалел, вопрос был дурацкий. Правда, мальчик не заметил, он был возбужден и увлеченно играл роль отважного разведчика.

— Не-а, — он помотал головой. — Замок-то правильно висел. Он только кажется, что закрытый, а по-настоящему в нем пропилено. Я видел, как одна тетя старая сюда ходила.

Сорин сосредоточенно кивнул.

— Вот-вот! Однажды ты… мы сюда придем, а за нами тоже кое-кто подсмотрит. Ты в войну играл? Это называется устроить засаду.

Мальчик посмотрел на Сорина растерянно. Такая мысль ему в голову не приходила.

— Это еще не все, — сказал Сорин. — Тут еще может быть сигнализация. Мы дверь трогаем, а где-то звенит звонок, и …

Мальчик хотел что-то сказать, но Сорин перебил:

— Нет, конечно, здесь нет сигнализации, это я так. Иначе тебя бы давно поймали. Но засада может быть. Поэтому — давай быстро. Показывай, где тут что, и уходим.

Они стояли в коридоре, образованном стеллажами консервных банок с морской капустой и какой-то рыбой в томате. Банки стояли стеной до высоты чуть ли не соринского роста от самого пола, заплеванного, и покрытого разномастными и разновеликими окурками. Сорин подпрыгнул, заглянул поверх штабеля — они стояли далеко и ровно, настоящим полем. Кто же это их так сложил, это же какой труд — сложить столько банок, их тут миллион, наверное… Окурки под ногами мягко пружинили, и то, что их было тоже много, придало Сорину бодрости. Он вспомнил, как маленьким ездил с отцом в лес и отчаянно боялся заблудиться, потому что тогда возможны волки, рыси и прочее, и он поминутно теребил отца, спрашивая: А здесь люди были? И когда отец, ухмыляясь, отвечал, что были, да, конечно, много раз, — успокаивался, страх исчезал, впрочем, ненадолго. О лесе, о волках — это уж совсем некстати, подумал Сорин, об этом можно в другой раз, особенно о лесе…

— Где тут хлебный отдел? — спросил он.

Мальчик помотал головой.

— Тут нету, дядя Витя. А может, есть. Склад большой, я не везде был. Я беру только колбасу и сыр. Банки не беру, их надо открывать, а я не умею.

— Пойдем туда, где колбаса, — сказал Сорин. — Здесь должна быть вкусная колбаса, тезка.

Сорин увлекся и пожалел, что кроме карманов продукты класть некуда. Взять хотелось как можно больше — эффект халявы, подумал он.

— Дядя Витя, вот! — мальчик остановился с вытянутой рукой. — А еще сардельки есть, вон за тем углом, за колонной.

— Пальцем показывать некрасиво, — сказал Сорин и наклонился над колбасными батонами. — «Колбаса белковая вареная», — прочитал он вслух. — Дрянь какая! И ты это ешь? Тут должна быть другая колбаса, толстая такая, красная, с маленькими жиринками. Сервелат называется.

Мальчик шмыгнул носом и кивнул.

— Да, я ел дома. И у этих тоже, у фашистов.

— У фашистов?

— Ну, у этих, от которых я убежал. Они говорили, что только они могут есть эту колбасу, а другие люди не могут, у других от нее живот болит. Мне тетя кусочек дала, пока их главный не видел.

— Ладно, — Сорин покрутил головой. — Показывай все, что тут есть, я выберу то, от чего мы, по крайней мере не отравимся.

Они поели — колбасы белковой, старого сыра и сырых сарделек, банку минтая в томате Сорин так и не смог открыть — ничего острого под рукой не оказалось, и мальчик, разморенный обильной едой и утомленный ранней прогулкой, заснул на своей импровизированной кровати, завернувшись в тулуп. Сорин тоже подремал в углу, на корточках, прислонившись спиной к стене, потом сходил к крану с водой, напился, потом снова дремал и снова пил, стараясь смыть с десен вязкий жирный налет oт колбасы, а потом, когда взглянул на грязное подвальное оконце, обнаружил, что уже вечер.

День прошел, целый день, а его еще не поймали… Сорин тихо порадовался, постучал по обломку доски на полу. Глянул на мальчика: тот спал под своим тулупом, тихонько посапывая. Вот, может быть, талисман, подумал Сорин.

Он подвинул мальчика, скинул кроссовки и, не раздеваясь, прямо в плаще, улегся рядом. Некоторое время прислушивался к тишине и детскому дыханию, и через полчаса уснул сам.

Но спал недолго.

Сорин проснулся от того, что мальчик тряс его за плечо и плакал. Он оторвал от затекшей руки голову, машинально посмотрел на часы: час ночи.

— Что случилось?

— Дядя Витя, у меня живот болит… очень болит… — Мальчик приложил к животу руку и раскачивался, сидя на полу по-турецки. Сорин сел.

— Где болит? Ну-ка, завай-ка, ляг. В туалет ходил?

— Три раза.

— Это хорошо, — сказал Сорин. У него отлегло от сердца: отравление, скорее всего, не аппендицит. — Надо, чтобы стошнило, сразу будет легче. Пробовал?

Мальчик помотал головой.

— А хочется?

— Нет.

— Все равно. Надо. Вот, на, съешь. — Сорин протянул мальчику кусок колбасы белковой, скользкой и жирной. — Ешь.

— Я не могу! Больно!

— Витя, тезка! Надо это проглотить. Или нет, не хочешь, можешь просто пожевать. Ну, тезка.

Мальчик хныкал и мотал головой. Сорин слез с койки и обошел мальчика сзади.

— На! — он сунул колбасу мальчику прямо ко рту — и этого оказалось достаточно. Сорин едва успел отдернуть руку.

— Теперь хорошо? — спросил он. — Легче?

Мальчик слабо кивнул, вытираясь руковом тулупа.

— Ну вот, видишь. Теперь надо попить. Побольше. Я тебе сейчас дам воды, ты выпьешь полную кружку. Понял? И сними этот грязный тулуп, мы его потом постираем. Возьми мой плащ, он теплый.

Сорин проделал манипуляции с плащом и водой, присел на край сетки.

— А что у меня, дядя Витя?

— Отравился ты какой-то дрянью. Со склада. Вспомни. Что ты ел, мы это больше не будем брать.

— Колбасу ел, сардельки ел… А у вас живот не болит, дядя Витя?

Сорин прислушался к своему желудку и вдруг понял, что ему скоро предстоят те же радости. Тошнота накатывалась волнами, все сильнее и сильнее, и он подумал, что девятого вала ему будет не выдержать… Все правильно, у парня желудок послабее, вот у него и началось чуть пораньше. А может, это от воды? Тогда плохо совсем. И ведь, скорее всего, так оно и есть, потому что ели уже давно, а пили часто, после этого дерьма ведро выпьешь…

— Болит, тезка. У меня тоже болит. Начинает. Не пей пока воду, похоже от нее у нас. — Сорин справился с очередным приступом тошноты. — Ты-то как?

— Уже меньше болит. Только дергает.

— А! Это ерунда. Пройдет. Ты повернись и спи. Постарайся заснуть. Когда человек спит, у него все болезни быстрее вылечиваются. Все, — сказал Сорин. — Все. Повернись и спи.

Он встал и пошел вглубь подвала, в неосвещенные секции. Ему не хотелось, чтобы его вывернуло на глазах у мальчика.

— А вы куда, дядя Витя?

— В туалет.

— Так это не туда.

— А куда? Спи! — Сорин резко оборвал мальчика и нырнул в смежную секцию. Черта с два я буду еще жрать это дерьмо, подумал он. Черта с два! Я не затем удрал от этих сволочей, от фашистов этих вшивых, чтобы от гнилой жратвы подохнуть в подвале. Хрен вам с белой корочкой, ребята! Вам, значит, один склад, хороший, для белых, а нам — другой, для новеньких! Хрен вам еще раз! Сардельки с дерьмом — сами жрите… И сыр с плесенью… Или сыр с плесенью полезно, кто-то говорил давно, что полезно… Вот пусть сам и жрет…

Его стошнило.

— Дядя Витя, вам дать воды?

Сорин оглянулся на темный силуэт, вырисовывающийся на фоне освещенного проема секции, и подумал, что Витя — хороший мальчик, добрый мальчик, нo нерешительный слишком, типичный сын образованных родителей: все обязательно спрашивать, во всем обязательно советоваться… Деревенский мальчик, например, к виду пьяного папаши привыкший, не спрашивал бы ничего, а молча принес бы ковш рассолу, воды, то есть… Можно, кстати, проверить.

— Папа у тебя кто, Витя?

— Инженер.

— А мама?

— Тоже. А что?

Сорин сплюнул и вытер рукавом рубашки рот. Плащ он отдал и теперь чувствовал ночной холод. Стало знобить. Впрочем, это могло быть и от болезни.

— Принеси воды, пожалуйста.

Потом они легли на кровать валетом. Сорин укутал мальчика, и тот уснул снова. А сам долго лежал без сна и пытался думать о том, что их ждет, чем их встретит завтрашний день, но так и не придумал ничего и забылся — xолоду вопреки, — утвердившись в одном лишь решении: надо сменить жилье. Завтра, нет, это уже сегодня, надо перебиpаться. Надо занять квартиру — с водопроводом, с посудой, с газом, с мебелью. И надо найти хорошую еду. Нельзя каждый день жрать отбросы и блевать по ночам, а потом думать — как бы сменить жилье, потому что в этом наблевано и воняет…

— Что ты так на меня смотришь? — спросил он.

— Интересно. — Я пожал плечами. — Скоро ведь конец.

— Не терпится?

— Нет. Пытаюсь предугадать.

Он хмыкнул и отвернулся.

— Ты пойми меня правильно. — Я встал с кресла и подошел к дивану, на котором он лежал в своей излюбленной позе — руки за голову, ноги согнуты в коленях. — Ты рассказываешь историю, но еще в самом начале я сказал тебе, что в ней нет ничего, что все события в ней, все абсолютно — генерируешь ты сам.

— Можно подумать, что в твоей жизни иначе.

— Не в жизни. Я о том, что в твоей истории именно твое сознание определяет твое реальное бытие. Например, к тебе применяют пытку, которой ты больше всего боишься. Ведь они не могли знать об этой пытке, именно об этой, им надо было тебя сначала изучить, чтобы узнать. Но они ее сразу знали, всегда. — Я наклонился, взял его за подбородок, повернул к себе. — И вот что самое главное: ты от них ушел. Как? Они, эти друзья твои по загробному миру, всего лишь плод твоего воображения, твоего головного мозга, при участии спинного и костного. Они — это ты. Ты, ты, ты, ты и ты. В разных ипостасях. И мне интересно: ты — Сорин-я — победил их всех — начальника-Сорина, Лабаневского-Сорина, Сорина-садиста в двух экземплярах, а так же Лену Сорину, или они тебя одолели? То есть, сам ты от них ушел, или они тебя отпустили?

10. НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ

— Ты не знаешь, у склада только этот вход? — Сорин посмотрел на мальчика. — Или еще есть?

— Я не знаю, дядя Витя, я не видел. — Мальчик потерся спиной об угол стены. Плащ был ему чудовищно велик.

— Осторожно, порвешь, — сказал Сорин.

— У меня спина очень чешется.

Мальчик снова потерся спиной.

Сорин посмотрел на дверь под навесом: все было так же, как они оставили вчера — замок, разбитый ящик у порога, тусклая лампа, горящая днем и ночью… Ничего абсолютно не изменилось, ничего не говорило о том, что кто-то был на складе после них.

— Понятно, — произнес Сорин. — Так. Ты сиди здесь, не высовывайся, а я пойду посмотрю, есть ли еще вход. Потому что это — черный ход, для таких вот, как мы. А должен быть еще и парадный — для них. Понимаешь? — Мальчик кивнул. — Вот и хорошо. Я тебе свистну, если найду. Или лучше приду.

Сорин вышел из подворотни и обогнул здание по улице, непрерывно вертя головой по сторонам — не смотрит ли кто. Вход он увидел сразу — красивую деревянную дверь с окошечками, аккуратной замочной скважиной и надписью «Продукты». Еще на двери была табличка «Открыто».

Сорин постоял несколько секунд, еще раз оглянулся — никого, и осторожно толкнул дверь. Заперто. Потянул на себя — то же самое. Очень хорошо. Очень. Просто прекрасно. Значит внутри никого нет. Иначе — не приведи бог!

Он перевел дух, расслабил напряженные мышцы. Однако, слишком часто ты стал бога припоминать, сказал он себе. Всуе, причем. Плохо.

Инструмент надо найти. Замок взломать… Надо мальца подключить, пусть подвалы облазит, всего-то нужно — молоток и зубило… Он повернулся и двинулся обратно.

И вдруг услышал, как позади кто-то хихикнул.

Сорин стремительно обернулся, чувствуя, как сердце проваливается куда-то к черту, а на глаза налезает белесо-багровая пелена. Потом пелена спала, и он увидел их всех, стоящих полукругом возле открытой двери: начальник — строгий, суровый, воротник плаща поднят, руки в карманах, во рту длинная сигарета. Сергей и Андрей ухмыляются ехидно, в руках полиэтиленовые мешки, из которых торчат палки колбасы сервелат. Лабаневский со злорадной рожей — стоит приняв позу, подражая начальнику. Лена-фрау — брезгливо-презрительный рот и прищуренные безжалостные глаза.

Пауза.

— Вот мы тебя и отловили, потерянный ты наш, — проговорил Андрей. — Всего два дня побегал, а отощал-то как… Бедняжка!

А Сергей переложил из правой руки в левую мешок с колбасой, сунул два пальца в рот и свистнул… Черт, подумал Сорин. Сейчас прибежит мальчишка, решит, это я свистел.

Он набрал в легкие воздух.

— Витя, стой! Не сходи с места! — заорал он, надсаживаясь, приседая от напряжения.

Они смеются. Они просто гогочут от восторга.

И Сорин увидел, как превозмогая вызванную смехом икоту, Андрей подошел к складской двери, протянул в полумрак руку и вытащил на свет за ухо мальчика Витю. Из носа у мальчика сочилась кровь.

— Он тебя бил? — резко спросил Сорин.

— Что ты, что ты! Об ящик oн ударился, натурально! — Держа мальчика за ухо, Андрей улыбался.

— Отпусти! — приказал Сорин.

— Ого! Как заговорил, — сказал Сергей безо всякого выражения. — Я тебя, Виктуар, хоть и уважаю, но, извини, придется мне попросить Георгия Васильевича…

— Отпусти! — Сорин совершенно неожиданно для себя выругался длинно и вычурно. Замолчали. И он совсем не ожидал того, что произнес не сказавший до этого ни слова начальник. Сорин с трудом вспомнил, что того зовут Николай. Вспомнил и удивился — зачем ему это?

— Молодец, — сказал начальник Николай. — Просто потрясающий прогресс. Зачем же только при ребенке. Отставить, Георгий Васильевич. — Он сделал паузу. — Иди себе с миром, Виктор Михайлович. К жене, к сыну. Иди.

Н-е-у-ж-е-л-и… — проползла мысль, и Сорин вдруг поверил. Он прочистил горло, откашлялся.

— Витя, пошли, — сказал он, и мальчик рывком выдернул ухо из андреевой руки. Кто-то, кажется Лабаневский, попытался его удержать, но мальчик увернулся и оказался рядом с Сориным. — Пошли.

Он подхватил мальчика за руку, развернул, и они вместе зашагали прочь.

Не надо оглядывать, сказал себе Сорин. Не надо. И не хочется абсолютно. Совершенно. И он ухмыльнулся сам себе и потянул мальчика за руку, сильно дернув, потому что заметил, как тот оглянулся.

— А куда мы идем, дядя Витя?

— Куда придем. Не оглядывайся.

1989-1991

Ленинград–Дубулты

Speaking In Tongues Лавка Языков

Борис Гуревич

ИНТРОПУТЕШЕСТВИЕ

1. ЛЕС

2. ГОРОД

3. ЗНАКОМСТВО

4. СВИДАНИЕ

5. ВРАНЬЕ

6. БЫСТРО И ПО СУЩЕСТВУ

7. НИЖНЯЯ КВАРТИРА

8. МАЛЬЧИК

9. СКЛАД

10. НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ

Speaking In Tongues
Лавка Языков