К сожалению, тут совсем почти не о чем писать. Вначале замыслом
моим было написать роман в письмах, но «Роман в Письмах» звучало слишком
громко, а писем не набиралось даже на четверть этого самого романа. Поэтому
к слову «роман» пришлось добавить приставку «микро». Но и при таких определениях,
или дефинициях -- как теперь модно говорить -- все же существовала опасность
возникновения некоторой натяжки: писем было мало. Пожалуй, по этой причине
я присовокупил к письмам небольшие комментарии, сделанные на основе моих
наблюдений и догадок (мне довелось состоять в знакомстве почти со всеми
авторами писем, а кое-кого из них и я до сих пор имею честь видеть весьма
часто). В общем же, главным поводом для предания этой истории гласности
служит факт присутствия в ней удивительной смеси абсурдности, ненатуральности
линий сюжета и переживаний героев, но, в то же самое время, и абсолютной
подлинности всех нижеописанных событий.
Письма через моего младшего сына передал мне его великовозрастный
приятель Иннокентий. Говоря «великовозрастный», я ни в коей мере не хочу
употребить это слово в ироническом его значении. Двадцатипятилетнего парня,
на мой взгляд, великовозрастным можно назвать безо всякой издевки. Зная
мое увлечение мемуарами и прочими литературными опытами, он передал мне
сверток со своей корреспонденцией в некоторой надежде на возможность последующей
публикации. Сделал он это ровно перед тем, как... извините, но нет -- по
законам жанра и по законам развития сюжета окончание этого предложения,
повествующее о том, что произошло с Иннокентием «после того, как», должно
находиться в конце микроромана -- там вы его и найдете.
«Пусть опубликуют -- может, кто посмеется,» -- сказал Иннокентий,
передавая сверток моему сыну Егору. Честно говоря, я совсем не смеялся;
возможно, потому, что еще ранее знал кое-какие детали и подробности некоторых
произошедших событий. Но, в любом случае, письма...
«Париж, Маме. 27-е августа 1993-го года. (фрагменты)
Привет, мамочка! Как твои дела? Жду -- не дождусь твоей командировки
домой в конце сентября.
...
Среди прочих новостей могу отметить мое знакомство с двумя интересными
людьми. Одно -- с прекрасной и милой девочкой Ильзой двадцати одного года.
По натуре своей она -- милейший и добрейший ребенок, естественно, наивный,
но наивность эта так украшает ее! В дополнение ко всему она красива и слишком
умна для того ребенка, который живет в ней.
Второе знакомство -- с человеком не менее интересным. Ты наверняка
его знаешь, или слышала о нем. Он тебя, во всяком случае, знает. Сейчас
я тебе не скажу, как его зовут -- ты сама его увидишь, когда приедешь сюда
в августе. Назову его пока Неизвестным другом. Глубокий человек, удивительно
лишенный мелочности, часто отрешенный от всего и не ведающий беспокойства
о множестве окружающих его житейских пустяков. Вот лишь одна из его вещиц
по этому поводу: "Мой единственный комплекс неполноценности: моя несоизмеримость
с размерами вселенной." Забавно, да?»
В начале лета 1993-го года мать Иннокентия уехала в Париж работать
в только что открывшемся тогда посольстве Казахстана во Франции.
«Париж, Маме. 6-го октября 1993-го года.
Здравствуй, дорогая мама! Как дела? Как ни странно, у меня все еще
до сих пор в порядке. Работа идет своим чередом. Уже месяцев пять, как
она вошла в фазу удивительного постоянства и никак не хочет теперь выходить
из нее. Впрочем, я ее и не тороплю. Пока что меня это устраивает. Дай Бог
только, чтобы у Жардема так и сохранялись нормальные отношения с его покровителями.
Под сенью этого покровительства немалый круг людей живет в сытости и сравнительном
благополучии. Интересно вообще, какие прибыли может давать просто человеческое
отношение (естественно, соответствующего человека).
Как жаль, что тебе не удалось встретиться с моим Неизвестным Другом!
Он только вчера вернулся из Таллинна и вчерашний же вечер мы сразу провели
-- известно, где -- в баре. Кстати, он мне поведал еще о кое-каких историях,
через которые он знает тебя. С этими историями его прошлое знакомство с
тобой (правда, я так до сих пор не понял, обоюдное или только одностороннее
-- с его стороны) выглядит еще более забавным и интересным. Во всяком случае,
я пока не собираюсь раскрывать его имя, а буду продолжать интриговать тебя
(но можешь не беспокоиться -- он не твой бывший любовник).
Ильза все еще не вернулась с Байкала. По-моему, она уже пропустила
несколько дней занятий в своем университете, но, в любом случае, она обещала
вернуться до 16-го. Да -- признаюсь, я соскучился по ней.
Вот, наверное, и все малочисленные новости. Привет от бабушки и дяди
Эльдара.»
«Париж, Маме. 14-го ноября 1993-го года (фрагменты)
Привет! Что нового? Когда станешь послом? (шутка, наверное). У меня
опять все хорошо. Доброе затишье на работе продолжается. Доброе -- потому
что зарплату немножко прибавили. Кстати, привет тебе от Жардема -- вспоминал
тебя на днях и просил передать от него наилучшие пожелания.
Мой Неизвестный Друг пока в Алма-Ате. Все твои догадки насчет его личности
удивительно наивны и неверны, в особенности, относительно его профессии
-- бери гораздо выше. Он снова собирается в Таллинн, но теперь, скорее
всего, ближе к Новому Году.
С Ильзой я не виделся уже пару недель. Конечно, она очень хорошая девочка,
милая и веселая, но... не знаю... -- мне нужно что-то большее. Так что
думаю с ней больше не встречаться.
Иннокентий.»
«Алматы, Иннокентию. 1-го января 1994-го года.
Наверное, я должна поблагодарить тебя за кое-что. Конфеты были очень
вкусные. Настолько, что их уже и нет. В связи с таким неожиданным знаком
внимания с Вашей стороны у меня сразу возникает один вопрос: чем я этому
обязана?
Ильза.»
«Алматы, Ильзе. 2-го января 1994-го года.
Привет.
Очень рад, что конфеты тебе понравились. Вдобавок к этому хочу попросить
у тебя прощения. Может быть, ты и не считаешь меня виноватым, но зато несколько
виноватым чувствую себя я. Я часто бываю слишком опрометчив в решениях
и непоследователен в суждениях. Этими факторами объясняется мое поведение
в наших с тобой отношениях в течение последних недель. Но теперь я прошу
прощения и надеюсь исправиться.
Иннокентий.
P. S. Я взял два билета на "Жизель" на следующую субботу.
Надеюсь, ты не откажешь мне в компании.»
«Алматы, Иннокентию. 5-го апреля 1994-го года.
Какое у тебя все-таки смешное имя. Особенно в письмах: так забавно
писать "Иннокентию"! При этом почему-то сразу хочется приписать
"Смоктуновскому". Извини, надеюсь, ты не обидишься на меня за
такую ерунду. Хотя иногда мне даже нравиться играть с твоим именем и придумывать
разные его варианты: Кеша, смиренный ????, суровый рыцарь Кентий, загадочный
ИнноКеша. Чем такие варианты плохи?
Ты задавал мне один вопрос на днях -- думаю, ты понимаешь, о чем я.
Тогда я тебе ничего не ответила. Мне нужно было подумать и я действительно
думала все эти дни. К сожалению, я еще так ничего и не придумала. Меня
часто смущают некоторые твои высказывания, иногда твое поведение и поступки.
Я не совсем понимаю тебя в некоторых вопросах. И это непонимание всегда
мучает меня. На самом деле, мне очень хотелось бы лучше понимать твои дела,
мысли. Поэтому, можно, я пока не буду отвечать на твой вопрос? Еще некоторое
время -- совсем чуть-чуть.
Вообще-то, все, что я сейчас пишу, я могла бы тебе сказать и тогда,
когда ты заговорил на эту тему, но я не смогла бы ничего сформулировать,
по крайней мере, не смогла бы сказать все так, как пишу это на бумаге.
Спасибо, что ты понимаешь меня,
Ильза.
P. S. Несмотря на все вышесказанное, хочу тебе сказать, что ты очень
хороший, добрый и очень дорогой для меня человек!
P. P. S. Извини, пожалуйста, за орфографические и грамматические ошибки.
У меня с Русским всегда неважно было.»
«Париж, Маме. 11-е мая 1994-го года.
Привет.
Отключили уличное освещение. Одиннадцать часов вечера. Вот теперь и
радиопозывные заиграли. Кто точнее: радиопозывные страны или вечерние фонарщики,
погружающие Алма-Ату в мрак в целях экономии электроэнергии? Я сверяю время
со своими часами, выставленными абсолютно точно по московскому времени:
так оно и есть -- вечерние фонарщики точнее позывных страны.
Позавчера Эрик -- Неизвестный Друг (не вижу больше смысла в скрывании
его имени -- Эрик Григорянц, он работает в команде, которая пишет речи
для нашего президента -- он встречался с тобой несколько раз на разных
приемах) попал в аварию и теперь лежит в реанимации. Он ехал в легковушке,
которая врезалась в КАМАЗ. Удар вообще был не сильным, но для Эрика все
сложилось очень неудачно: он ударился головой о переднюю стойку жигуленка,
в котором ехал. Благодаря нужным связям его друзья быстро нашли хорошего
нейрохирурга и операцию сделали в тот же день. Наверное, только это его
и спасло. Вчера он пришел в сознание и даже смог поговорить с ??????. Дай
Бог, все восстановится и он останется таким, каким был раньше -- сам не
знаю, что я хочу этим сказать.
Иннокентий.»
«Алматы, Иннокентию. 20-е мая 1994-го года
Привет, приятель.
Передаю это через надежного человека, в котором можешь быть уверен.
Наконец вернулось соображение, как обращаться с ручкой и бумагой. Впечатление,
что мне не вспоминать это приходиться, но учиться всему заново -- я имею
в виду движение, которым обычно водят по бумаге карандашом. Идет второй
день с момента, когда моя голова не раскалывается, а просто болит. Я счастлив
этим! Никогда не мог представить себе, какими адскими бывают головные боли,
после которых жить остаешься только по одной причине -- причине отсутствия
в нужный момент под рукой пистолета или яда. Стыдно признаться, но в одну
ночь я встал с кровати, чтобы пойти на поиски любого предмета, способного
меня убить -- такова была сила безумного желания остановить боль, выстрелить
по ней -- в то место, где она скрывалась в моей голове. Но не нужно более
об этом. Я не хочу больше ничего вспоминать. Сейчас о главном.
Я никому, кроме тебя, не могу доверить одной вещи. Все мои друзья по
работе отпадают -- я связан с ними общими делами, они, в силу понятных
причин, могут быть связаны еще кое с кем. Сейчас я никому из них не могу
доверять, особенно в данном вопросе. Тем более, что они нашли мне нейрохирурга.
Поясню -- оперировавший меня специалист на протяжении долгого времени сотрудничал
-- и до сих пор сотрудничает с одним очень специальным отделом КНБ. Во
время операции он вставил мне в голову экспериментальный чип для считывания
электронных импульсов мозга и чтения моих мыслей. Все это, конечно, сложно
сделать. Я думаю, пока они этот чип еще не настроили на частоту моих мыслей
и пока я еще могу спокойно думать. Но через пару недель они его настроят.
Хотя это тоже не проблема. Я предугадываю их шаги, и, значит, могу действовать
на шаг вперед. Я уже начал отрабатывать технику "неправильного ???????".
Думать придется от чем-нибудь таком, что могло бы привести их к выводу
о неисправности чипа. Тогда мне удастся освободиться. Хотя так легко они
тоже вряд ли отстанут. Но там видно будет. Пока мои первоочередные задачи
определены. Нужно начинать действовать. На первое время мне от тебя нужны
будут любые книги по психологии, о работе мозга и т. д. -- понимаешь, в
каком направлении я мыслю, остальные детали ты и сам в состоянии проработать.
Если возможно, первые книги, какие сможешь достать, принеси мне завтра:
у меня слишком мало времени.
Спасибо за твое участие и помощь. Помни: мне сейчас больше не на кого
опереться. Даже на Таню: если я вовлеку ее в это дело -- то сам себе никогда
не прощу. Спасибо.
Эрик.»
«Алматы. Иннокентию. 22-го мая 1994-го года.
Спасибо огроменное за книжицу. Начал изучение. На сегодня, впрочем,
и все -- нет возможности написать больше.
Спасибо опять.
Эрик.»
«Алматы. Иннокентию. 24-го мая 1994-го года.
Прости, что мало написал в прошлый раз. Просто на самом деле записка
та передавалась с неизвестным человеком и я не хотел рисковать. Сегодняшнее
письмо передается с человеком надежным, так что можно не бояться. Книга,
что ты передал, весьма интересна и полезна. Я думаю, основы техники "неправильного
???????" я уже отработал. Это несложно. Самое главное, что прошли
мои головные боли.
Сегодня объявился психиатр. Наверное, кто-то что-то шепнул про меня.
Еще до того, как он зашел в комнату, я услышал его голос в коридоре и обрывки
фраз. Говорил он о паранойе и еще о разном. Но я контролировал себя, полностью
контролировал. Психиатр ушел ни с чем. Ни на секунду не показал я каких-нибудь
страхов, тревог. Я вообще мало говорил, стараясь ограничиться только "да"
и "нет", и оправдываясь общей слабостью организма. Все нормально.
Я уверен, что он "от них", пришел почву прощупать. Знал бы ты,
сколько психиатров на них работает. Главная специальность у них. Ничего,
первый тест я прошел, вдобавок показал, насколько я слаб: можно будет немного
потянуть время. Так что все хорошо. Как я говорил тебе в прошлый раз, программа
действий у меня есть. Нужна только твоя помощь. Только твоя: больше никого
я не могу замешивать в это дело.
У меня к тебе еще одна просьба. Поищи какую-нибудь литературу по радиотехнике
и специальной радиосвязи, одним словом, любую литературу, в которой я мог
бы найти что-нибудь о радиопередатчике в моем мозгу. Мне нужно найти способ
глушить передачу сигналов от этой железяки. В таком случае многое упростилось
бы. Дай мне знать, если что-нибудь найдешь. Я же могу порекомендовать тебе
одного парня, который расскажет тебе подробнее о подобной литературе. Он
работает "на них". Его имя я перешлю тебе отдельно. Ни в коем
случае не говори ему, зачем тебе это нужно. Придумай что-нибудь отвлеченное,
ты с?ожешь сообразить.
Эрик.»
«Алматы. Иннокентию. 3-го июня 1994-го года.
Извини за то, что пишу письмо вместо того, чтобы сказать все словами.
Просто в письме я смогу высказать все более точно и верно. На словах у
меня никогда так не получится. Иннокентий, я хочу, чтобы мы перестали с
тобой встречаться. Я уже долго думала об этом, последние дни я даже спать
плохо стала -- все из-за того, что только о нас с тобой и думала. Как-то
не так все у нас получается. Чуть ли не натянуто иногда мы ведем себя друг
с другом. Ты знаешь, я уже пыталась говорить с тобой на эту тему, но ты
то отшучивался, то один раз мы начали говорить, но так друг друга и не
поняли. Одним словом, наши отношения начинают превращаться в почти пытку
для меня, и, я думаю, для тебя тоже. Поэтому я не хочу больше вести разговоры
на эту тему, которые мы сами перестаем иногда понимать. Все. Давай больше
не будем ни звонить друг другу, ни встречаться друг с другом. Извини.
P. S. Спасибо большое за все, что ты для меня делал и сделал! Это очень
много!
Ильза.»
«Париж. Маме. 15-го июня 1994-го года. (фрагменты)
... Все плохо. Ильза бросила меня. Но, возможно, это и к лучшему...
Честно говоря, на фоне происходящего с Эриком и тех проблем, что появились
у Жардема, а значит, и у всех нас, работающих с ним, я не придаю нашему
с Ильзой расставанию большого значения...
Иннокентий.»
«Алматы. Эрику. 16-го июня 1994-го года.
Ты просто умом двинулся. Раньше я так, может быть, не думал, но сейчас
уверен -- прости уж меня: несколько изменились обстоятельства. А бытие
определяет сознание. У Жардема все плохо в отношениях с его "крышей".
Скорее всего мы разбежимся к концу июня. Но это, в принципе, ерунда. Главное,
что от меня ушла Ильза. Я чувствую себя, как последний... не знаю, кто
-- можешь придумать слово сам -- но оно должно быть очень плохим. При таких
событиях и раскладе почему-то резко меняется взгляд на вещи. Поэтому сейчас
я тебе со всей ответственностью заявляю: ты просто двинулся. Надо работать,
делать свое дело, плевать на все. В конце концов, даже если тебе там и
вставили какую железяку -- наплюй на нее. Она не имеет значения. Какое
кому дело, какие мелкие мыслишки носятся в твоей башке? Сейчас не тридцать
седьмой год. Ты никому на фиг не нужен, да даже если и нужен, то что они
тебе сделают при нынешних-то временах?! Так что хватит сочинять ахинею
о железяках в мозгах и принимайся за свою работу. Тебе уже можно (и нужно)
начинать работать.
Иннокентий.»
«Париж. Маме. 21-го июля 1994-го года.
Здравствуй, мамочка. Я очень рад, что ты скоро приезжаешь домой. Давно
пора. У советских собственная гордость (шучу). Дела мои более-менее выравниваются.
Сейчас временно устроился на работу к другу Жардема. На первое время пойдет,
а потом подыщу что-нибудь постоянное. Эрик выздоровел. Наверное. Во всяком
случае, теперь он говорит, что в своих письмах из больницы нес абсолютную
чушь насчет железки в его мозгах. Но, честно говоря, меня гложет подозрение,
что я попал в его список "работающих на них" и теперь он передо
мной играет роль "здорового и нормального" -- так же, как успешно
сыграл ее перед психиатром в больнице. От таких подозрений становится не
по себе, особенно когда представляешь, какая на самом деле каша может твориться
в его голове, сколько боли, страха и мучений приносят его >
Transfer interrupted!
езумных страхах и "неправильном мышлении". Тошно становится
от таких догадок, и нет никакой возможности установить точно и определенно,
что на самом деле творится в его мозгу.
С другой стороны, вполне возможно, что мои подозрения неоправданны,
что-то в его сером веществе действительно сдвинулось обратно на свое место,
и он поправился на самом деле, а я только зря волнуюсь. Очень хочется так
думать.
...Вот и все на сегодня. Привет от бабушки и дяди Эльдара.
Иннокентий»
«Алматы. Иннокентию. 3-е октября 1994-го года.
Стремясь познать непознаваемое, ты целью жизни своей выбираешь постижение
её бесцельности. Софисты по заслугам оценили бы твои исканья, но их золотые
дни давно в глубину веков ушли. Только отдельные их экземпляры скрываются
в личностях отдельных литературных деятелей нашего времени, да и работы
таких творцов в массе основной своей страдают удивительным однообразием
преподнесения материала, и удивительно же поверхностным изложением мыслей
и идей (говоря так, я подразумеваю только творческие труды с наличием мыслей
и идей как таковых). Посему выпирающий неприлично из твоих рассуждений
софизм безнадежно увязает в своей неактуальности. Хотя даже несмотря на
откровенные суицидальные наклонности софистского твоего подхода к постановке
определенных проблем, я готов признать свежесть его и наличие у него пока
что тщетных попыток нырнуть с поверхностных утверждений в глубины осмысленного
процесса решения задач, обладающего соответствующей методикой и алгоритмом.
В этой связи последний из известных мне образцов софистских твоих тезисов:
"Ровно в той же степени, в которой человек не имеет права отбирать
жизнь у другого человека, он не имеет права и давать жизнь другому человеку,
то есть иметь детей. Очевидное равенство." отличается особой крайностью
противоречия заключенного в нем, и явно страдает слишком заметным с первого
же взгляда отсутствием какой бы то ни было философской основы и, что наиболее
важно, теологического корня-предыстории проблемы. Причина, по которой придаю
я особую важность теологической стороне вопроса лежит в самой формулировке
и в напрашивающемся явно взгляде в прошлое его. Следовательно, и совет
мой тебе заключаться будет в перстоуказании на прошедшие века теологии
и религиозной литературы. Только таким способом сие твое яркое, но -- повторюсь
-- поверхностное наблюдение сможет добиться максимальной концентрации смысла
и -- как ни парадоксально прозвучит это -- глубокой внутренней гармонии
философской аксиомы.
Эрик.»
«Алматы. Иннокентию. 5-е октября 1994-го года.
Прошу прощения за замещение письмом этим устного прощания. Скорый отъезд
мой даже для меня самого явился неожиданностью -- приятной или неприятной
-- судить не могу пока.
По видимости всей, дольше обычного в этот раз доведется мне наслаждаться
скромным и уютным великолепием Таллинна. Не жди возвращения моего раньше
января следующего года: кроме привычных и рутинных рабочих заданий в график
моего пребывания здесь вплелось решение некоторых семейных проблем, говорить
о которых в настоящее время нет надобности.
Собственно, на данный момент мне больше и не о чем тебе писать. При
возможности передавай от меня привет матушке и Ильзе (трудно не заметить,
как после второго вашего примирения выражение моего отношения к твоей связи
с Ильзой изменилось от изречения иронических и -- более того -- саркастических
реплик в ее адрес к уважительному, чуть не с оттенком доброй зависти, стороннему
наблюдению).
До свидания,
Эрик.»
«Алматы, Ильзе. 26-е ноября 1994-го года.
Дорогая Ильза -- с любовью и всем остальным.
Пишу я тебе эти строки из удивительного места -- лесничего домика высоко
в горах недалеко от Бишкека. Странно все вокруг, странно. Сижу в этом маленьком
лесном домике вдвоем с Бахытом -- бишкекским партнером нашей теперешней
фирмы. Комнатка три на три метра, на стене напротив уродливый и страшный
-- действительно страшный -- портрет какого-то языческого или греческого
бога. Тишина необыкновенная, давящая на уши, -- только мыши шуршат где-то
за стенкой. Ничего нет. Ни музыки, ни радио, ни цивилизации. Я уже давно
хотел чего-то похожего, но сейчас чувствую, что это не совсем то, что я
ожидал. Не знаю, что. Но все равно хорошо. Мысли все куда-то разлетелись,
пустота в мозгу. Как будто пришло время остаться наедине с самим собой
и своим духом. Но это пугает. Вообще абсолютно странное и необычное чувство.
Когда, наконец, кажется, что действительно остался один на один с собой,
начинает казаться, что в этом моем "я" больше тебя, чем меня.
Все мысли о тебе. Хочется сесть и писать что-нибудь тебе. Что я, собственно,
и делаю. Мы когда-то ходили в театр Абая на "Севильского Цирюльника"
и на что-то еще. Почему-то кажется, что это было очень давно. И ты ведь
обычно не любишь, когда тебя перебивают или разговаривают с тобой во время
просмотра фильма, спектакля или чего-то еще. Это хорошо. На улице таинственно
и чудесно. Страшно. Шорохи, ветер, холодные звезды и луна. Вообще потрясающе.
Действительно, когда излагаешь свои мысли и чувства на бумаге, из того,
что пишешь, часто можно узнать и почувствовать человека больше, чем когда
разговариваешь с ним. Вообще-то нет, наверное узнать -- да, а почувствовать
можно только в разговоре, наблюдая за мимикой и жестами. Мне кажется. Когда
я читаю твои письма, мне в них часто открывается что-то новое в тебе.
Вот и все. Я, наверное, все-таки пойду общаться со своим духом.
Остаюсь навеки твой,
С любовью и всем остальным,
Иннокентий.»
«Париж, Маме. 25-го декабря 1994-го года. (фрагменты)
С Новым Годом!!! Да, очень жаль, что Ильза не смогла спланировать время
для нашей новогодней поездки к тебе. Естественно, без нее и я не еду. Жаль,
что и ты не можешь приехать на праздники домой. Здесь все более-менее ничего.
Чувствуется начало предпраздничной суеты. Дядя Эльдар постепенно поправляется.
Теперь он ежедневно совершает получасовые прогулки вокруг дома, при этом
очень бодрится и много шутит.
Эрик звонил мне на днях из Таллинна. Он остается там до весны. Я однозначно
склоняюсь к мысли, что паранойя не покинула его, а только очень глубоко
спряталась. Никаких вразумительных причин своей задержки он так и не назвал,
мне же теперь приходит в голову только одна причина: он пытается скрыться
там от "них", причем, что самое парадоксальное и неприятное,
и от меня тоже, так как -- я уверен -- сейчас он и меня держит за "их"
человека. Остается надеяться, что хотя бы весной он вернется.
...
Иннокентий.»
«Алматы, Ильзе. 12-е февраля 1995-го года.
Помнишь -- мы гуляли в Ботаническом саду. Мы вышли на какую-то поляну,
окруженную березами и осинами. Ты вдруг прислонилась к белому стволу одной
из берез, задумалась о чем-то, потом вдруг крепко обняла ее -- так крепко,
как меня, по-моему, ни разу не обнимала -- затем посмотрела на меня каким-то
беспомощным и одновременно блаженно-счастливым взглядом, и так и застыла
на несколько мгновений. Потом я почему-то часто задумывался над тем, какие
мысли и чувства владели тобой в те секунды, что заставило тебя так обнять
бедное дерево. Но сколько я ни думал над этим, догадаться я смог только
об одной вещи: в тот момент ты напевала про себя песню, внутри тебя звучала
музыка. Мне до сих пор интересно проверить, так ли это было на самом деле.
Помнишь ли ты те мгновения и можешь ли сказать, что на самом деле ты чувствовала
тогда?
Люблю,
Иннокентий.»
«Алматы, Эрику. 14-е марта 1995-го года.
Не могу понять, почему безразличие и осмысление бессмысленности этого
мира являются в понимании людей чем-то негативным и депрессивным. Непонятно,
почему у некоторых людей осознание бесцельности существования ведет к самоубийству,
а безразличие и равнодушие в людском обществе часто воспринимаются как
пороки, худшие, чем зло. Равнодушие не хуже, чем зло хотя бы потому, что
оно не творит зла. Равнодушие -- высшее счастье и достижение истинного
и глубокого разума. Человек не может быть всегда добрым, но он может быть
всегда равнодушным. Доброта темпоральна, равнодушие -- перманентно, как
выразился бы ты. Поэтому равнодушие, вечнее и выше добра.
Иннокентий.»
«Алматы, Ильзе. 3-е мая 1995-го года.
Наши отношения подошли к концу. Я прошу простить меня за это письмо
и то, что я в нем собираюсь написать, но мне необходимо его написать. Наши
отношения подошли к некой черте (кризису, пределу -- как угодно). Наверное,
все-таки у нас слишком разные характеры, разные цели и жизни. Ты видишь
?????????? в одном цвете, я -- совершенно в ином. Мне бесконечно жаль,
что это так, но в такой ситуации нам лучше разойтись и не мучить друг друга.
Прости меня за все.
Прощай.
P. S. Мое письмо скорее похоже на записку -- так оно коротко, но за
его краткостью на самом деле очень много моих внутренних переживаний и
размышлений. Из-за его сжатости у тебя могут возникнут вопросы, недоумения,
но -- я прошу тебя -- не задавай их мне. Большая часть переживаний
и мыслей по данному поводу не поддается объяснению или какому-либо анализу.
Нужно просто принять все как есть. Спасибо за понимание.
Иннокентий.»
«Алматы, Эрику. 11-е июля 1995-го года.
Привет. Вот я и в Париже. Увидеть Париж -- и умереть! -- мечты идиота
сбылись. Хотя на самом деле ничего такого ????????????????? тут и нету.
Что-то, без спору , красиво, что-то -- так себе. В общем, город как город
(как красивый город). Единственно только, что к красоте своей здесь очень
бережно и как-то рекламно, что ли, относятся. Я имею в виду, что наш Питер
совсем не уступает Парижу по своей красоте, да только отношение к своим
архитектурным памятникам и ценностям слишком разное. Для нас питерское
великолепие как бы слишком естественно: прекрасен Питер, ну и прекрасен
-- что тут такого? Для французов же все наоборот: Париж прекрасен! Смотрите
все, как Париж прекрасен! -- и чуть ли не силком заставляют каждого повторять,
как Париж действительно прекрасен. Слишком много во всем этом саморекламы
и чуть ли не шоу-бизнеса. Вчера в первый вечер гулял по Елисейским полям.
Сегодня, честно говоря, то ли разболелся, то ли разленился, и почти весь
день провалялся дома. Завтра собираемся с мамой пойти в Лувр. Все мои первые
впечатления какие-то слишком обрывистые и сумбурные -- потому и письмо
получается чересчур сумбурным. Что еще? -- Француженки на самом деле совсем
некрасивы -- я был просто удивлен. Они почти все стройные, фигуры у всех
неплохие, но на лицо -- наши девушки гораздо красивее.
Вот, наверное, и все. Не хочу больше загружать тебя мешаниной из обрывков
впечатлений и наблюдений. Все остальное лучше напишу, когда оно обретет
порядок в моей голове.
Пока, Иннокентий.
P. S. Один несложный вопрос: не видел ли ты в последнее время Ильзу?»
«Париж, Маме. 26-е августа 1995-го года.
Здравствуй, дорогая мама. Что нового? Как там Париж без меня?
Очередное лето подходит к концу. Так не хочется осени и, тем более,
зимы. Хотя, наверное, слишком рано я о зиме печалюсь: за окном плюс тридцать
и некуда деться от жары. Все немногочисленные, но все же новости этого
письма отличаются забавностью: каждая по своему. Во-первых, на моей работе
все очень по мне соскучились -- просто удивительно. Мало того, теперь они
не хотят меня отпускать, а Кадыржаныч в первый же день после моего возвращения
пригласил к себе в кабинет и лично пообещал повысить зарплату на тридцать
процентов -- просто смешно.
Во-вторых, Эрик опять сбежал. Конечно, тебе это может показаться и
не такой забавной новостью, но я считаю совсем по-другому. В первую очередь
потому, что мне кажется, что теперь Эрик уехал навсегда. Ты знаешь, что
он еще пару месяцев назад уволился из аппарата президента. В течение двух
месяцев он откровенно маялся дурью. При этом, насколько я могу судить,
состояние его психики ухудшалось. Ни разу ни единым словом, ни жестом не
выказал он своих параноидальных идей, но я замечал в его поведении озабоченность,
настороженность и тревогу все чаще и чаще. Одним словом, когда он вернулся
весной из Таллинна, он выглядел куда как спокойнее и счастливее. Вдобавок
к этому не так давно я разговаривал по телефону с отцом Эрика (ты ведь
знаешь, что он уже года два работает в Таллинне то ли помощником, то ли
советником какого-то тамошнего депутата парламента). Отец подыскал Эрику
неплохую работу и хотел, чтобы тот приехал в Таллинн. Так что все складывалось
в пользу переезда Эрика в Эстонию. Забавным же в его переезде я нахожу
сами подробности отъезда, которые впору сгодились бы для какого-нибудь
шпионского романа. За неделю до отъезда Эрик снял на месяц какую-то квартиру
неизвестно где -- даже мне он не дал адреса, а отговариваясь какими-то
мутными отговорками, заявил, что ему нужно будет делать какую-то работу
на той квартире. За пару дней до отлета я вообще потерял с ним связь: он
не отвечал на телефон, дома его не было и сам он никак не выдавал своего
присутствия в городе Алматы. Я, естественно, вообще ничего не знал о его
планах и потому ты можешь представить мое удивление, когда он звонит из
Таллинна, говорит туманными фразами и наконец дает мне адрес снятой квартиры
и просит забрать из-под половичка перед входной дверью ключи и отдать их
хозяйке. Напоследок он признается, что на этот раз он останется в Таллинне
на год. Ну и я в ответ на это начинаю смеяться несколько истерическим смехом.
Вот так.
Над третьей новостью ты, конечно, будешь смеяться больше всего. Позавчера
я помирился с Ильзой. No comments. Помирился и все. Больше ничего
объяснить по этому поводу не могу -- суди как знаешь. Завтра собираемся
с ней поехать в горы. Других новостей вроде нет. Дядя Эльдар чувствует
себя нормально, бабушка тоже. От них большой тебе привет, а я на этом письмо
свое заканчиваю. По телевизору вот-вот начнется "Дикое Сердце",
фильм, который Эрик назвал лучшим американским фильмом из тех, что он видел.
Так что не хочется такое пропустить.
Пока. Целую,
Иннокентий.»
«Алматы, Ильзе, 28-е августа 1995-го года. (фрагменты)
Здравствуй, милый друг. Вот мы и вместе опять. Осознание этого переполняет
меня самыми различными эмоциями, светлыми и теплыми. То, о чем я говорил
тебе вчера, на самом деле только сотая часть того, что мне хочется сказать
тебе. Поэтому рука так и тянется к ручке и бумаге.
Иногда я перестаю понимать жизнь вокруг меня и мою жизнь в частности.
Я никогда не верил и принципиально не хотел верить в существование судьбы
или кармы, но иногда мне кажется, что я нарочито слишком громко отказываюсь
от этих понятий, при этом глубоко внутри себя я почти готов поверить в
их существование. Что, если не судьба, постоянно сталкивает нас, сшибает
лбами, потом раскидывает в стороны для того чтобы затем снова столкнуть?
Судьба абсурда, абсурд судьбы. При этом я, конечно же, благодарен ей, даже
и такой дикой, за то, что она все равно так или этак связывает нас.
Я знаю, ты часто считаешь меня немного "повернутым". Так
оно иногда и есть, наверное. Я даже знаю, отчего происходит такая моя ненормальность.
У меня все время происходит переоценка ценностей, смена взглядов и идей.
И происходит это в таком бешеном темпе, что я сам начинаю терять контроль
над этим процессом. Кажется, только вчера я верил в одно, сегодня на повестке
дня другая вера, послезавтра эта вера низвержена в ведро с помоями. В мире
нет устоявшихся ценностей, тем более в конце двадцатого века, потому сложнее
ставить цели, сложнее строить свою мораль. А сам поиск ценностей, вполне
естественный процесс для человека определенного возраста и развития, превратился
в гонку по постоянно разветвляющимся магистралям и хайвэям. И нет возможности
ни остановиться, ни обернуться назад. Извини, что я забрался в некоторые
отвлеченные философствования, но просто мне хотелось сказать тебе все это,
вот я и говорю. Надеюсь, ты поймешь все правильно.
...
Люблю,
Иннокентий.»
«Таллинн, Эрику. 1-е октября 1995-го года.
Привет. Что нового? Как работа? Чем еще занимаешься, кроме работы да
очередного курса самообразования? Я занялся новым делом. Устроился на работу
в "Шеврон" -- естественно, по знакомству, но и не только. Способности
свои все тоже пришлось показать на деле. Работать интересно, но и работы
-- полным-полно. Домой раньше восьми теперь не прихожу. При этом нужно
еще и свой образовательный уровень поднять, и английский подучить. Короче,
забот невпроворот. С Ильзой вижусь раза два в неделю, иногда -- три. Она,
по-моему, не совсем одобрительно к этому относится, хотя внешне ничего
не показывает. Что делать: у нее слишком много свободного времени.
На днях нашел кассету с "Голубым Бархатом". Неслабый фильмец,
хотя "Дикое Сердце" мне все-таки понравилось больше. Ты что-нибудь
интересное посмотрел за последнее время? Мне еще порекомендовали "Радиоболтовня"
Оливера Стоуна посмотреть. Ты не смотрел?
Никаких особых новостей у меня больше и нет. С началом новой работы
и с одновременно наступившим острым дефицитом времени у меня и новостей
стало как-то сразу мало, да и сил о них рассказывать поубавилось: какие
могут быть силы в одиннадцать часов вечера после двенадцатичасового рабочего
дня и полутора часов занятий английским?
Пиши о своих делах. Я сильно соскучился по тебе. Надеюсь, все-таки
как-нибудь скоро увидимся.
Счастливо,
Иннокентий.»
«Алматы, Иннокентию. 10-е октября 1995-го года. (фрагменты)
В сомнительно-философских мыслях твоих, в эмбрионах противоречивых
идей и в эклектичности замечаний на самом деле мне видится один всего лишь
вопрос, с удивительным упорством задаваемый снова и снова: в чем истина
жизни, зачем мы живем.
Кажется, Борхес сказал однажды: чтобы ответить на этот вопрос, нужно
просто лечь на землю под звезды и подумать долго и хорошо. Легко и, в то
же время, трудно с этим согласиться. Поделюсь с тобой признанием, что для
себя на данный момент я ответил на подобные вопросы, и истиной жизни считаю
путь, проходимый в космосе источником жизни. Говоря проще, я рассматриваю
любой источник и хранитель жизни, существующий в любом пространстве и времени,
и истиной для него и его жизни полагаю любое движение, им сделанное между
моментом зарождения и моментом смерти его. Хотя бы только шаг -- но и его
он должен совершить. И лишь в самом движении есть истина; ее ты не найдешь
-- и ее не существует -- ни в направлении, ни в скорости, ни в чем другом,
что может иметь, и чем окружен источник и хранитель жизни.
Зачем живем? -- Затем, чтобы такое движение разнообразить и (мы люди!)
чтобы сделать его прекрасней, благородней, чище -- побить рекорд красивости
движения. Кроме этих, нет больше в космосе истин; нет смысла; нет целей.
До встречи,
Эрик.»
«Таллинн, Эрику. 27-е декабря 1995-го года.
Любить себя -- означает любить Бога. Бог во всем -- в предметах мира,
в существах мира, в чувствах, идеях и движениях. Бог в любви и в ненависти,
в чистоте и в грязи, в мудрости и в жестокой глупости, в движениях добра
и в преступлениях. Чтобы любить Бога нужно любить все. Пытаясь казнить
и презирать себя за свои проступки и грехи, мы тем самым совершаем новый
грех -- мы отдаем себя ненависти и нелюбви. Это против Бога. Себя нужно
прощать и любить за свои грехи и проступки.
Я изменил Ильзе. Изменил с одной женщиной из своего нового круга общения
-- она работает в компании-дилере "Шеврона". Обычная женщина,
не красивее Ильзы, не умнее ее, с гораздо более тяжелым, чем у Ильзы, характером.
Только есть в ней что-то необъяснимое и безгранично притягивающее. Кажется,
что это необъяснимое и есть самое главное в ее личности. Попробую привести
пример. Сидишь рядом с ней, о чем-то постороннем разговариваешь, даже смотришь
на нее и трезво оцениваешь, что она вовсе и не так красива, но взглянешь
вдруг на ее кожу, какую-то совсем необычную даже по структуре, словно наполненную
некой скрытой энергией, как наэлектризованную, и понимаешь, что сейчас
готов все отдать за то только, чтобы прикоснуться к ней. Взглянешь потом
в ее глаза, холодные, рассудительные и довольно обычные по форме, но вдруг
еле заметная искорка в них, еле заметный прищур, и опять готов ????????
отдать, чтобы поцеловать эти глаза. Тело, фигура тоже вроде ничем не отличаются,
но стоит присмотреться, чуть мельком заметить какое-то непроизвольное движение,
волнение воздуха около нее, жест, осанку, заметить, как она делает шаг
-- всего лишь шаг -- и снова безумие какое-то. Реально оцениваешь ситуацию
-- ты знаешь и мой холодный рассудок, и мою расчетливость -- и делаешь
вывод, что за одну ночь с ней, не торгуясь, отдал бы лет тридцать-сорок
своей жизни, -- почти все, что останется после этой ночи. Причем, не в
состоянии аффекта отдать готов, а в абсолютно здравом рассудке, после подсчета
всех плюсов и минусов, после предварительной прикидки цен -- расценок,
оценки этих тридцати - сорока лет будущей своей жизни. Но все проще --
за ночь с ней мне даже не пришлось ничего платить, никаких лет.
После первых двух дней, проведенных с нею, и первой ночи я понял, что
никогда не полюблю ее, никогда не сможет она стать для меня ни хорошей
женой, ни душевным другом, но за каждую следующую ночь я вновь и вновь
буду готов хладнокровно отсчитывать и выплачивать по тридцать лет своей
жизни. Только ее тело, ее кожа, глаза, волосы -- только физическое в ней,
одним словом -- притягивает меня с такой безумной силой. Ильза еще не знает
ничего. Но я не собираюсь ничего скрывать, не собираюсь ни лицемерить,
ни придумывать что-то. Мы должны с ней встретиться в пятницу -- через два
дня. Тогда же я все и скажу ей и объясню, и повинюсь, и ... что еще? --
и мы распрощаемся теперь уж навсегда. Кстати, Новый Год на носу... Я еще
позвоню тебе, но -- все равно -- с Новым Годом, друг!
Иннокентий.»
«Таллинн. Эрику. 10-е сентября 1997-го года
Тайну своего существования я раскрывал только один раз и только одному
человеку -- как ты ни будешь удивлен, этот человек -- не ты. Ты можешь
знать сколько угодно тайн моей жизни, но только не самую главную -- тайну
моего существования. Я не открою ее тебе и теперь. Это было года два назад,
раскрыл я ее тогда человеку, которому очень верил, но с которым потом поступил
жестоко и подло. Почти каждый день я вспоминаю теперь об Ильзе N,
с которой поступил жестоко. Почти каждый день краснею я за свои поступки
в отношении Ильзы. Однажды Ильза умрет, но даже тогда я не перестану краснеть
при некоторых своих воспоминаниях. Уже давно нас ничего не связывает, кроме
воспоминаний. Да и эта связь, я думаю, односторонняя -- лишь мои воспоминания.
Живущий в гармонии с собой живет в вечности -- в неизмеряемом времени.
Мне не дано жить в вечности.
Хотя почему я так уверен, что только мои воспоминания поддерживают
некоторую ментальную связь между мной и Ильзой? Почему я, собственно, не
могу восстановить двусторонность связи, почему не могу исправить все, загладить
всю свою вину перед ней? История не повторяется дважды, но однажды я уже
заставил ее повторится. Пишу я все это в конечном счете, скорее, для того
лишь, чтобы оправдаться. Оправдаться перед неизвестно кем -- Ильзой, тобой,
собой -- кем еще? И я обязательно постараюсь сделать так, чтобы некоторые
из моих писем как-либо попали в руки Ильзе, кому-либо еще, были бы опубликованы
и т.д. Оправдываться и исповедоваться должно не в одиночестве, а перед
кем-либо.
......
Иннокентий.»
Я думаю, примерно в то время произошел следующий конфуз: Иннокентий
узнал о том, что Ильза вышла замуж, причем, совсем недавно. Не берусь в
точности утверждать, как именно это произошло, но могу предложить одну
из возможных версий.
Иннокентий очень любил велосипедный спорт. Каждый вечер проезжал
он на велосипеде несколько километров. Обычно его велопрогулка состояла
из поездки в парк имени Горького по им самим разработанному маршруту. В
один из таких прекрасных вечеров Иннокентий встретил мать Ильзы. Поборов
смущение, Иннокентий остановился и поздоровался. Мама Ильзы вначале не
узнала его, но узнав, улыбнулась:
-- Здравствуй-здравствуй. Ну, можешь поздравить.
-- С чем? -- недоуменно спросил Иннокентий.
-- С Ильзиной свадьбой -- неделя, как сыграли.
Наверное, Иннокентий расстроился. Обычно он делал семь кругов по
своему велосипедному треку («семь» было его любимым числом). Однако в тот
день Иннокентий прошел трассу сорок три раза.
«Алматы. Ильзе. 23-го сентября 1997-го года.
Конечно, это все фальсификация. Твоя мать придумала это только из-за
своей гордости. Не могла же она мне так сказать: "так-то вот, Иннокентий,
а Ильза все никак замуж не выйдет." Нет, конечно. Никогда бы она так
не сказала. Мгновенно сообразила, что к чему, и схитрила. Я, наверное,
точно так же поступил бы на ее месте. Речь даже не об этом. Я иногда начинаю
думать, а не сама ли ты это придумала: узнав, что я каждый вечер катаюсь
в парке на велосипеде, не могла ли ты подослать туда свою маму и не подложить
такую утку: ты вышла замуж. У такой утки очень много могло быть разных
полезных последствий: ты раздразнила бы меня, спровоцировала мой интерес,
чем заставила вернуться к тебе, или же ты бы просто насолила мне. На худой
конец, все та же гордость, которой у тебя хоть отбавляй, была бы удовлетворена.
Однозначно -- все это только твоя фальсификация. И какова бы ни была
ее цель -- я с радостью поддамся ей и помогу тебе добиться того, к чему
ты стремишься. Сейчас (как, впрочем, и всегда) я на твоей стороне.»
Любил Иннокентий создавать красивые истории. Мне кажется, даже жизнь
он воспринимал, как роман: здесь положительные герои, здесь -- отрицательные,
кто-то из них изящно победит и все закончится красивым -- как в романе
-- концом (даже не обязательно Добро должно было победить -- могло и Зло
восторжествовать, но восторжествовать оно должно было именно красиво и
стильно -- строго по линиям сюжета романа). Предполагаю, что и его отношения
с Ильзой строились все из таких вот декоративных кирпичиков-поступков,
кирпичиков-событий -- вплоть до момента их последнего расставания и даже
после. Даже когда он захотел вернуться к ней через два с половиной года
-- возможно, даже тогда он представлял себе полные ярких кульминаций и
красивых сюжетных ходов сцены -- независимо от того, будет он теперь отвергнут
или все закончится хэппи-эндом, как сейчас любят говорить. Но... роман
оборвался и обломался. Все получилось как-то не так. Добро и Зло не приняли
участия в развязке красивой истории. Зато активное участие приняла Повседневность.
«Таллинн. Эрику. Ноябрь 1997-го.
Удивительно, как мог я верить во все, кроме реальности. Только реальность
оставалось для меня самой маловероятной вещью. Относительно же событий,
происходящих в реальности -- я или не верил в них до самого конца или они
вдруг "шокировали" меня своей мнимой непредсказуемостью.
В целом, достаточно часто человек получает то, к чему стремился. Гораздо,
гораздо реже ему дается осознание того, что он добился действительно именно
того, за что боролся. В этом парадокс. Можно сказать и по-другому. Очень
редко цель оправдывает возложенные на нее надежды. Не говоря уже о средствах
(тут, правда, я немножко скаламбурил).
Иннокентий.»
«Алматы, Ильзе. 29-е декабря 1997-го года. (*** Письмо не отправлено
***)
Обнадеживающий факт твоего существования -- я опять пишу тебе письма
-- так же, как и раньше. Только теперь ты вряд ли прочтешь их, скорее всего,
ты даже не узнаешь об их существовании.
Конечно, я верю, что мы живем вечно, что борода, незаметно выросшая
на лице -- это просто так, а совсем не оттого, что я не побрился сегодня,
и уж далеко не оттого, что время идет. Конечно, я верю, что мы никогда
не умрем, что у нас с тобой особая астральная связь, что наша судьба --
одно на двоих бесконечное, самоповторяющееся, самопереплетающееся в различные
узоры и фигуры течение времени и обстоятельств. Какая разница в том, что
последний раз я слышал твой голос два года назад. Какая разница в том,
что сейчас ты далеко. Какая разница? Течение времени-то самоповторяющееся
и самопереплетающееся.
Если бы я умел удивляться, то я беспредельно был бы удивлен своей теперешней
наглостью: посметь написать тебе письмо сейчас, когда у тебя уже совсем
другая жизнь, когда тобой правят новые и незнакомые мне эмоции и суждения,
при очень большой доле вероятности, что эти строки, разорванные и брошенные
прочь по прочтении первых же слов параграфа, никогда не донесут до тебя
того, что я пытаюсь вложить в них. А по большому счету я пытаюсь вложить
в них только две вещи: 1. Я бесконечно виноват перед тобой, я осознаю это
и раскаиваюсь в совершенном. 2. Что нужно мне сделать, чтобы вернуть если
не все, то хотя бы часть связывавших нас отношений? Я готов на все.
Я скоро уезжаю. От твоего ответа будет зависеть, как надолго и как
далеко я уеду, вернусь или нет. Если ты считаешь, что у меня еще может
быть один шанс из тысячи вернуть все, пусть не сейчас, а через год, или
два, или пять -- я буду бороться за этот шанс изо всех своих сил.
Иннокентий.»
«Алматы. Ильзе. 4-е февраля 1998-го года.
Привет, прекрасный и милый человек. Поздравляю тебя с Днем Рождения.
Спешу заверить, что твой День Рождения не только твой праздник, но и удивительный
и радостный праздник тех счастливцев, что умудрились оказаться в нужный
момент в нужном месте, и которым выпала удача находится в черте круга твоего
общения и периодически наслаждаться твоим обществом. Желаю тебе как зеницу
ока хранить этот круг и это общение с близкими и верными людьми. Нет в
мире более крепкого и надежного пристанища для твоей души и всей твоей
жизни, чем этот круг. Нет в мире для человека ничего более ценного, чем
доверие, любовь и уважение к нему нескольких хороших людей вокруг.
По-моему, с такими высокопарными пожеланиями я начинаю зарапортовываться
(кто знает, как правильно ??????? это слово?).
С Днем Рождения!!!
Иннокентий.»
«Алматы. Ильзе. 23-е марта 1998-го года.
Беги, кролик, беги...
Беги от меня, беги от своего мужа, от всех таких, как я и как он. Я
буду догонять тебя, догонять долго и изо всех своих сил. Но ты только не
останавливайся, и беги. Ни я, ни кто-либо другой, похожий на меня, никогда
не сможет дать тебе хоть что-то полезное. Мы только превратим все в пошлость
и в грязь, которой, я надеюсь, ты все еще не тронута. Бог знает, как тебе
это удается.
Люди разделяют любовь физическую и духовную. Люди вообще много чего
разделяют, пишут и умозаключают, тем более по поводу любви. Если примешать
сюда еще и понятие любви христианской, то живым из дебрей человеческих
суждений и понятий о любви уже не выйти.
Все неправда и все -- ложь и заблуждения. Единственная истина -- существование
тебя, твоего мужа и меня. Единственная на данный момент истина в этом мире.
Ты, не тронутая грязью жизни в человеческом обществе, и мы с твоим мужем,
в этой грязи погрязшие (извини за каламбур). Я так уверенно говорю о твоем
муже по той только причине, что после наведения кое-каких справок о нем
и его прошлом, я с радостью могу заметить, что мы с ним одного поля ягоды,
а, точнее, одинаково прогнившие фрукты. Поэтому беги и от меня, и от него.
Тогда втроем мы вернемся к истокам: превратим нашу жизнь в то, чем она
и является на самом деле -- в гонку преследователя и преследуемого, точнее,
преследуемой. И все встанет на свои места: два противника -- побеждает
и отхватывает свой кусок сильнейший (если побеждает), одна потенциальная
жертва, убегающая и спасающая себя или сдающаяся на милость сильнейшего
-- все исключительно по законам окружающей жизни. Так что беги -- так далеко,
как только можешь. Я не собираюсь поддаваться или давать фору ни тебе,
ни твоему мужу.
Иннокентий.»
«Алматы. Ильзе. 17-е апреля 1998-го года.
Последнее письмо, которое я пишу тебе. Завтра я уезжаю. Может быть.
Может, и остаюсь. Но это уже не будет иметь значения. Меня больше не будет
ни там, ни здесь. Я перестану существовать -- по крайней мере, перестанет
существовать та часть моего "я", что известна своей любовью и
письмами к тебе. В конце концов, я принял такое решение сегодня. Пора подвести
некоторые итоги, пора закончить историю, которая не может уже принести
ничего, кроме бестолковой боли и пошлых потуг на продолжение бессмысленности.
Иногда приходится ставить точку, обрубать узлы, сдаваться, принимать решение,
уходить от всего. Точка.
Иннокентий.»
Я полагаю, теперь самое время вернуться к продолжению той фразы
«сделал он это (передал мне корреспонденцию) ровно перед тем, как...» Итак,
после первого же прочтения всех писем я вызвал к себе своего младшего брата
и посвятил его в основные детали и подробности сей истории. Проведя пару
дискуссий, мы пришли с ним к определенному консенсусу -- как теперь модно
говорить -- по поводу наших действий в отношении возмутителя семейного
спокойствия моей дочери Ильзы. В тот же вечер мы нашли Иннокентия и задали
ему очень хорошей трепки -- благо дело, он не особенно сопротивлялся. Каким-то
удивительным шестым чувством и брат, и я поняли, что Иннокентий не обратится
в милицию после нашей экзекуции, посему в средствах мы особо не стеснялись:
в больницу Иннокентий попал надолго. Ильза об этом, конечно, ничего не
узнала. Зато, получив печальные известия о состоянии своего друга, в Алмату
вернулся страдающий паранойей Эрик. Смею догадаться, что теперь он считает
Иннокентия за «своего», которому «они» в больнице тоже вшили пару микрочипов
в какие-нибудь части тела. Благодаря нашим с братом усилиям, спокойствие
в семье моей дочери было восстановлено. Последние два из вышепредставленных
писем, которые Ильза получила и прочла, конечно же, задели в ней что-то,
но она, умница, быстро переборола ненужные эмоции, оставив их там, где
им и подобает находится -- в прошлом. Ильза ждет ребенка.
И -- что же дальше? Описание истории, реально произошедшей в жизни
моих знакомых и близких, некоторым образом даже и в моей жизни, подошло
к концу. Последняя точка словно дает мне право закрыть эту страницу жизни,
забыть события, описанные в ходе моего повествования. Меня так и подмывает
«закрыть дело», забросить его куда-нибудь подальше в самое пыльное место,
и больше никогда в жизни не возвращаться к этим воспоминаниям. Но поступи
я так -- мне самому стало бы стыдно за свой страх и слабость. Сказать «история
закончена» -- значит, сказать одновременно и правду, и ложь. С одной стороны,
поставлена точка -- материально существующее доказательство «конца». Но
на самом деле история не может быть закончена, пока жив хотя бы один из
ее участников. Что, если Иннокентий завтра..., или же Ильза завтра...,
или я завтра... До конца их, да и моей, жизни достаточно времени для совершения
многих новых событий и привнесения свежих сюжетных поворотов. И как же
в этом случае будет выглядеть вышенаписанная история? Жалкие наброски?
Пролог? -- и только.