Гримаса боли искривляет её лицо. Несколько поспешных крупных слёз,
не пойманных недостаточно предупредительным батистовым платочком, падают
на написанные суматошным почерком строки. Усилием воли она подавляет глухие
рыдания, рвущиеся из неровно вздымающейся и опадающей груди. Её грудь,
прекрасных, хотя и несколько преувеличенных пропорций, безжалостно затянута
в узкое бельё, проглядывающее через полупрозрачную ткань вычурного халатика.
Четыре утра. На несмятой постели несколько журналов с шахматными задачами
и пустая бутылка из-под персикового ликёра. Шторы задёрнуты, поэтому мутные
признаки рассвета не нарушают темноты, лишь в углах комнаты ночь разбавлена,
как акварель — водой, очень нежным, очень неярким светом настенных ламп.
Сквозь открытую дверь в ванную видны очертания полотенец, свисающих на
когтях крючков, как побледнелая гигантская летучая мышь. Домашняя кошка
привычных размеров выгибает на пороге спину, сверкая девственным снежком
зубов и зеленоватыми льдинками глаз. В остальном же палитра её образа определена
сумерками искусственного освещения; в сумерках все кошки серы...
Прекрасную женщину зовут Юлия Югрекен. Она, безусловно, влюблена и,
несомненно, взволнована. Упавший со стола листок с неловкими стихами приземляется
на толстый ворс ковра у обнажённых пальцев её великолепных ног. Она стоит,
тяжело опершись одной рукой о подоконник, щепотка кожи на переносице в
пальцах второй руки, обнажившейся до плеча. Чрезвычайная белизна её кожи
и волос отделена от чёрного шёлка неглиже, так, как на шахматной доске
чёрное поле отделено от белого. И это абсолютно не случайная ассоциация,
поскольку вся спальня наполнена шахматной символикой.
Пожалуй, самый дорогой предмет, который здесь можно найти — антикварный
шахматный столик с фигурами, драгоценная поделка из розоватого мрамора
и чёрного агата. Королевские пары обоих цветов гордо несут человеческие
личины; негритянские губы и ноздри чёрного ферзя изогнуты в саркастическую
усмешку. Венец творения — зубы в улыбке её супруга, в них хищный намёк
на окаменелое людоедство за счёт выбора материала, использованного и для
телес противника. Застыли в напряжённых позах кони с тихим бешенством в
круглых камешках неподвижых взглядов, ладьи, оснащённые вместо голов подобием
подводных мин, слоны, чей хобот представляется поднятым кверху до поры
угрюмым дулом гладкоствольной пушки-единорога. Приземистая грация пешек
придаёт очарование амазонок их мужественной, суровой готовности сделать
первый шаг к наступлению — вдвое длиннее, чем им обычно по силам. Одним
шагом, всегда с одной и той же стороны, будет объявлена война — без крови,
вне понятий обмана и предательства, присущих человеческим войнам, и тем
не менее, по правилам, созданным человеческим умом, расставившим с любовью
к метафорам соответствия между фигурами и их образом действий. Минеральный
холод плоти фигур стоит в отчётливом соответсвии с холодом расчёта, создающим
в соединении с движущей силой импровизации кристаллическую структуру и
красоту обледенелой позиции. А снаружи, держа в тёплых руках этот законченный
в себе шахматный космос, стоит, образно говоря, переминаясь с одной некрасивой
ноги на другую, человек, бог фигурам, с его переживаниями, половыми признаками,
болезненными мечтами и прочими несовершенностями, незаконченностями, и
жертвует ферзя («рука божья»), планирует метаморфозу пешки или откладывает
партию. Кто сказал, что бог — вариант человека, но лучший вариант? А вдруг
вселенский разум — тоже лишь мятущийся сложный организм, полный разомкнутых
систем и неупорядоченного хаоса, и вселенная — лишь игра его ума? Более
схематичная, но и более совершенная вещь в себе...
Однако, вернёмся в спальню заплаканной Юлии. Нет смысла подробно описывать
прочие предметы обстановки, стоит лишь подчеркнуть, что все они несут на
себе отпечаток изощрённой игры философов, внушающей некоторое содрогание
своей многовековой традицией и дыханием математической жестокости, сквозящей
сквозь её отточенные правила, готическая стройность и средневековая страсть
которых почти затмевает эксперименты Парацельса и преступления Борджа.
Внешность владелицы апартаментов, назвать которые квартирой не представляется
возможным, можно с не такой уж большой натяжкой соотнести с мраморным портретом
белого ферзя: та же розоватая полупрозрачность профиля, связанная с поздним
и бессонным часом и объёмом пролитых слёз, не говоря уже о сердечном томлении;
те же чуть слишком классичные контуры губ и глаз; впрочем, им виной скорее
искусное использование дорогой косметики, нежели глумливое художничание
природы; её талия так же тонка, грудь — кругла и высока, и ниспадающая
линия бёдер так же совершенна и геометрична, как у их каменного прототипа.
Мне доставляет большое удовольствие такое описание, в то время, как я верчу
в руках фигурку пешки слоновой кости из моей личной коллекции, додумывая
её до ферзя со столика, принадлежащего Юлии, и превращая ферзя в его обеспокоенную
хозяйку. Я надеюсь, что и читатель найдёт небезынтересным ход мысли, дополнит
меньшее до большего и продолжит рокировки, из образа — в образ, из фантазии
— в псевдореальность.
Этот самый столик, к слову, имел немаловажное значение в тогдашней
жизни Юлии Югрекен; почти каждый день, чаще — ночь, на нём расставлялась
партия, иногда она приглашала соперника, но обычно решала одну из шахматных
задач журнала «Мысль», играя фигурами обоих цветов. Она приобрела этот
предмет антиквариата всего несколько месяцев назад в одной поганой лавчонке,
острым женским глазом разглядев его с улицы сквозь запылённую витрину и
толстого продавца. Тогда ещё только началось её увлечение шахматными мотивами;
одновременно со столиком была куплена ткань для отделки спальни и гостиной
с узором из чёрных и белых квадратов, гора новых платьев и бумаги для писем
с изображением белого ферзя в правом верхнем углу; за это и прочее были
заплачены неимоверные суммы, благо в деньгах недостатка не было, в модном
магазинчике Яны Зедвюйг прямо напротив дома Юлии.
Про Яну Зедвюйг, особу трудно различимого пола, совершенно неопределяемого
возраста и не описуемого без помощи жестов размера, было среди соседствующей
публики известно, что у неё можно, хотя и дорого, найти всё, что угодно;
Юлия покупала исключительно у неё. Несмотря на страх, внушаемый ей в особенности
низким голосом из глобальных просторов шёлкового живота Яны, между ними
иногда завязывался недлинный, неличный разговор. Юлия безоговорочно доверяла
вкусу искушённой в хороших вещах Яны. Когда она однажды предложила Юлии
снять только что освободившуюся квартиру в доме напротив, та переехала,
едва взглянув на обстановку.
Переезд примерно совпал с публикацией последней серии стихов Юлии,
посвящённых паркам и цветам. Пока она писала этот сборник, озаглавленный
«Фитофилия» и снабжённый посвящением «К Паркам», она поддерживала, ради
сведений о растениях и стимуляции фантазии, едва теплившийся роман со сторожем
Ботанического сада; за это время она привыкла к напиткам с цветочным запахом,
возбуждавшим поэтическое воображение почти так же сильно, как и плебейская
неумеренная роскошь букетов, которыми её друг дополнял, а позже и вовсе
заменял слабеющую нежность. В разгаре одиноких ночных оргий Юлия, опоённая
алкогольным нектаром ликёров, крутя в одной руке стебель цветка, только
что использованного как хрупкий бокал, дрожащей рукой выводила порхающие,
как бабочки, строки до тех пор, пока её утомленная белая голова не падала
на стол, словно огромный закрывшийся на ночь бутон, накрывая волосами беспорядочно
раскиданные предметы.
«Ты мне в подарок принёс
красные вагины роз,
нежные пестики кал,
и мой рот пыльцой опылял...»
Почти две тысячи строк подобного содержания полностью исчерпали её
силы; после сдачи книжки в набор она искала случая сменить обстановку —
новая квартира пришлась как раз кстати. Юлия объявила ботаническому любовнику
о конце их встреч; тот ответил глубоким вздохом, скорее облегчения, чем
сожаления, и продолжал иногда присылать ей букеты, более сдержанных цветов
и размеров. Она заперлась в своей новой квартире и часами смотрела телевизор,
лёжа на диване и поедая шоколадные конфеты.
Её внимание привлекла к себе передача для детей, муторный сериал о
причинах и проявлениях добра и зла и о сложностях отношений между родителями
и детьми. Развод схематизированных родителей влияет на нежную психику гипертрофированно
умненького ребёнка; он ищет забвения в игре в шахматы. Доска и фигуры совершенно
случайно завалялись под его кроватью. Его учителю, не совсем положительному
герою — в отличие от мамы и папы, отброшенных друг от друга сложными жизненными
обстоятельствами, — приданы некоторые гомосексуальные черты, но в общем
и целом, несмотря на шёлковый шейный платок и аккуратные коричневые кудри,
он ведёт себя по отношению к мальчику очень пристойно, читает ему вслух
«Зазеркалье» и рассказывает об особенностях каждой из фигур. Эти пояснения
сопровождаются мультипликационными вставками, демонстрирующими ферзей с
большими бюстами и маленькими ручками, коней с грустными глазами, детей-пешек
в круглых шапочках и прочие фигуры. Юлия, много игравшая в детстве в шахматы,
вспомнила о былом увлечениии и пришла к мысли написать новый цикл стихов,
опираясь на шахматную символику. Для достижения творческого подъёма ей
нужно было окружить себя соответственными предметами, и она начала их понемногу
покупать — как обычно, у Яны Зедвюйг.
e2
В тот же день и час, в который предмет её теперешних истомных страданий
как раз покупал себе там кое-какие предметы гардероба, Юлия зашла забрать
у Яны дюжину носовых платков, в которых она так скоро начнёт ощущать крайнюю
необходимость — стечение обстоятельств, которому предшествовал ряд закономерностей.
Каждое событие опирается на случай, не правда ли...
Он стоял у полок с одеждой, неловкие движения и нелепо выпиравшие узлы
его тела таили в себе странную привлекательность для её зрения (а женщины,
как известно, нередко умеют видеть руками и осязать зрением); она отметила
высокие виски и плотоядный изгиб надбровных дуг, щедро опушённых идеально
чёрными бровями, которые составляли лишь незначительную часть всех волос
на его, прямо скажем, достаточно безобразном теле. Он угрюмо посмотрел
на неё из-подо всех топографических особенностей лба, смущённый посторонним
присутствием при сакральном ритуале покупки белья. Его неловкость вспыхнула
в прохладном воздухе обрядовым факелом, осыпав её лицо обжигающими брызгами,
постепенно расплывшимися на бледных щеках неровными розовыми пятнами. Словно
податливое, размякшее от ужаса животное на жертвенный камень, он бросил
на прилавок перед внушительно возвышавшейся в столбе пыли фигурой Яны Зедвюйг
отобранную пару кальсон.
На ней и сосредоточилось всеобщее молчаливое внимание, причём во взгляде
покупателя сквозило замешательство, во взгляде толстой продавщицы — удовольствие
своими руками, умело сворачивающими уютный кулёчек, во взгляде наблюдательницы
же — нарушенная отрешённость мысли. Словно пытаясь защитить себя от непристального,
но и неизбежного цветочного взора, он поднёс руки к щекам, но тут же отнял
их, сообразив, что совпадение цвета ногтей и щетины может показаться неуместным.
Юлия успела отметить его пальцы, короткие, искривлённые, как жень-шень,
что, как она отчётливо помнила, на одном из ей не известных (мне, впрочем,
тоже) языков обозначает «корень жизни». На какие нелепости способно ассоциативное
мышление! Будь человеческое восприятие отделяемо от инстинктов, какая бесконечная
свобода простёрлась бы перед ним!
Во влажную и податливую ладонь он принял свёрток и сдачу и заспотыкался
к выходу, едва кивнув хозяйке. Стремясь быстрее миновать зону опасной близости
к Юлии, он окатил её поспешным потоком всколыхнутого воздуха, ароматизированого
выделениями его тела. Она задержала во рту глоток вдоха, смакуя терпкий
букет; присутствие нежелательных примесей она объяснила себе влиянием жары
и эмоционального всплеска. Расходясь концентрическими кругами из подреберья,
тепло заполнило её плоть. Было жарко; подавленное раздражение из-за нерешённой
задачи из «Мысли» толчками поднималось в её внутренностях, кровь давила
на внутреннюю поверхность глаз.
— Гроссмейстер.
— Что? — с трудом разрывая красную дымку, взгляд Юлии нашарил большое
лицо.
— Эдиг Игс. Гроссмейстер, — повторила Яна.
— Кто?
— Да вот, что вышел только что. Уже не в первый раз заходит; живёт
где-то рядом. Эдиг Игс, знаете? Вы же шахматами увлекаетесь, я знаю, должны
его имя знать. Известное. Даже я знаю. Он говорил, его задачи какой-то
журнал печатает. Не знаю... «Мозг»? Или «Смысл»?
— «Мысль»?
— «Мысль», да.
— Как странно! Я всё время покупаю этот журнал — из-за шахматных задач...
— Яна развернула на прилавке платок, поглаживая мягкую ткань.
— Подойдёт?
— Да, спасибо... Нравится этот рисунок... А вы давно с ним знакомы?
— Нет, да и не то чтобы знакомы — вы знаете, я — за дистанцию... Как
поэзия?
— Ничего нового. Спасибо, я ещё зайду на днях. Сколько я вам должна?
Юлия вышла. Эдиг Игс замешкался у выхода, упихивая свёрток в карман
не по-летнему тёплого пиджака, и только теперь сворачивал на поперечную
улицу. Юлия увидела исчезающие за углом чёрные штанины и мелькнувшие хмурые
брови; только оказавшись на перекрёстке, она отдала себе отчёт в том, что
преследует Игса. Уже собравшись повернуть назад, она поймала его взгляд;
толчок возбуждения в крови мгновенно столкнул её с места. Проводив Эдига
Игса до его дома, она с удивлением прочитала на входной двери: «Ант Альфов».
Почему — Ант Альфов? Псевдоним?
g3
Юлия резко поворачивается к нему спиной; при ходьбе её лопатки резко
поднимаются и опадают, подхватывая и взбрасывая рассыпающиеся комки жирного
воздуха. Следуя за их гипнотическими движениями в подъезд и вверх по лестнице,
Эдиг Игс испытывает щемящее желудок дежа-вю, пока в его замутнённой жарой
и похотью памяти не выкристаллизовывается отчётливый образ поржавелой лопаты,
с кончика которой он стряхивает сырую глину на крышку гроба, в то время
как толстые капли дождя лопаются на его лице. Он зажмуривает глаза, чтобы
удержать на веках слёзы и инфракрасный силуэт движущейся спины, и удвоенное
вожделение заполняет его вены повышенным давлением. Неровное дыхание кое-как
следует за спотыкающимся ритмом их шагов, безобразный аккомпанемент к неблагозвучному
молчанию, пока две разные пары туфель, торопливый дуэт, преодолевают нотопись
ступеней до заключающей целой доли площадки перед входной дверью. Вслепую
доставая ключ, она смотрит на тёмные влажные тени под чёрными ресницами,
и струя жалости взвивается в засасывающей воронке её ждущего удовлетворения
желания. Она чувствует упругую боль в предплечьях, тянущихся увить его
неандертальский череп и качать, укачать его до смерти под нависшей материнской
грудью и под звуки страстной колыбельной. Она улыбается, чтобы стряхнуть
с губ наваждение дикого напева, берёт его временно незрячую руку и уводит
его в дверной проём, который ей сейчас, конечно, так же, как и ключ в замочной
скважине, представляется неким фрейдистским символом. Сквозь прочие комнаты
в спальню Юлия Югрекен ведёт своего возлюбленного; когда же домашняя кошка
зловещей приметой преграждает им путь, она, не взглянув, уверенно отстраняет
ступнёй маленькую тёмную фигурку, спинку, изогнутую, как шея шахматного
конька.
Чёрный конь угрожает! Белый ферзь без самопожертвования, но с решимостью
и превосходством отражает вторжение в предел неприкосновенности его короля.
Мягкие, как и положено быть чертам лица привлекательной женщины, контуры
губ, глаз Юлии застывают на секунду в маску непроницаемости. Зажмурившийся
король Игс ведом. Высокая, в рост короля, фигура ферзя Югрекен делает шаг.
Вражий конёк, гладкая чёрная спина, делает вихляющие попытки завернуть
за угол, скакнуть вбок; стремительным диагональным движением корпуса ферзь
сталкивает его с поля действий. «Кобыла!» — говорит Юлия вполголоса. Кошка,
глупо растопырив в падении веки и лапы, толстым клубком падает у носков
её туфель.
Когда Эдиг Игс снова открывает глаза, разбуженный холодным прикосновением
пустоты к внутренней поверхности ладони, он видит перед собой окно дома
напротив, зелёную листву и трепетные шторы в чёрную и белую клетку. Повторное
дежа-вю смущает его полубордствующий мозг: маленький и хрупкий черноглазый
мальчик, лёжа на шахматной доске линолеума в тесной кухне, захлёбывается
удушающим кашлем; старая карга с размётанными по лицу и воздуху редкими
волосами, не видя и не слыша, мешает бельё огромной деревянной ложкой в
дымящейся жёлтым ядом кастрюле. Из его положения Эдиг видит покрытые старой
кожей бёдра под юбкой и пучок из сухих жёлтых и серых волос. Ему представляется,
что жгучий запах, разъедающий лёгкие, распространяется оттуда; он в ужасе
зажмуривается и ощущает эрекцию, разжигающую испуг до лёгкого экстаза.
В открытое окно затекают летние запахи и шум с улицы, крик, смех, путающийся
в перестуке каблуков, как ноги в подоле, кашель, хрусткий, как крахмальное
бельё, детский визг, как рвущийся шёлк. Белая рука выпрямляется поперёк
ломких косых лучей — эластичное тело в вихрящемся жёлтом веществе солнечной
ванны, — чтобы опустить шторы. Пена сквозной тени покрывает грудь Юлии;
Эдиг Игс различает вытачки рёбер на вытянувшейся длинной спине; струйки
озноба стекают по его лицу, ногам, слух рождает лёгкие галлюцинации, пока
тонкие и утешительно тёплые женские руки не дарят его телу ощущения полноценности
и примитивной, но действительной силы. Ну что же, оставим их наедине бороться
за и с физиологией. Даже кошка, замершая в дверях, отворотила надменное
личико и отправилась вон, унося на негнущихся лапах белый комок меха в
сумерок коридора.
a4
Проснувшись на следующий день в чужой постели, Ант Альфов ощутил отвратительную
горечь во рту и общее раздражение. От тела женщины рядом с ним исходил
запах и тепло, нарушая прозрачность утра. Он высвободил руку от липкого
прикосновения её жаркого бедра; омерзение сжало его желудок, когда он дотронулся
до собственных влажных волос. Зажимая одной рукой рот, другой раздвигая
наполненный испарениями воздух, Альфов, шатаясь, направился в ванную, где
его громко и смрадно вырвало. Присев после нескольких приступов на унитаз,
он стёр ладонью остаток блевоты с губ, потом небрежно ополоснул руку, исподлобья
вглядываясь в своё красноглазое, бледнолицее отражение, и вернулся в спальню.
Юлия спала, лёжа на животе, широко раскинув руки и ноги. Пошмыгивая
носом, Альфов склонился над морской звездой её тела. Словно дотрагиваясь
до неё в первый раз, с интересом и осторожностью он провел пальцами по
плечам, спине, бёдрам. Она промычала что-то невнятное сквозь сон, что заставило
Альфова тотчас оттдёрнуть руки от её ляжек дирижёрским взмахом. Отодвинув
сбившееся покрывало, он присел на кровати между её раздвинутыми ногами.
Некоторое время он всматривался в распахнутую промежность, потом встал,
чувствуя в груди, к своему удивлению, давление нарастающей нежности. Он
потёр рёбра, пытаясь высвободиться из кольца странного чувства, накрыл
смущающие его женские изгибы клетчатым покрывалом, и, поспешно одевшись
в корридоре, вышел вон. Сквозняк из открытой двери ударил в зелёный бок
бутылки из-под шампанского, плашмя покоившейся на столе. Брызги разбитого
стекла упали на шахматные фигуры, разбросанные по полу.
— Слишком поздно для рокировки, — выдохнула Юлия во сне.
b5
Прижимая к груди пригорошню засаленного халата, Ант Альфов минут пять
с невыразительным удивлением разбуженного человека разглядывал маленькую
беленькую девочку, тихо протягивающую ему через порог запечатанный розовый
конверт. Девочка устала стоять в одной позе, её наморщенный низкий лобик,
подрагивающие плечики и беспокойные ресницы выражали настойчивое желание
быстрей уйти. Альфов, упустив из пальцев жирный комок, широко вздохнул;
грязная ткань халата, расправляясь, заскользила по его круглым бёдрам.
— Что там у тебя?
— Вам!
— От кого?
— Тётя дала!
Ткнув письмо, сминая его, прямо ему в живот, она бросилась вниз по
лестнице, заглушая затихающие вопросы грохотом грубых сандалий о деревянные
ступени. Когда она возилась с замком на входной двери, до неё донеслось
ослабленное расстоянием «спасибо».
Ант Альфов покрутил в руках письмо, сглотнул, справляясь со сладким
удушьем от струи розового запаха, ударившего ему в ноздри, когда он открывал
конверт. «Все поля покрыты тёмным и грозным знамением...» — он равнодушно
взглянул на стихи, написанные неровным женским почерком, но долго разглядывал
фигурку ферзя в правом верхнем углу. Он поднёс надушенную бумагу к самому
лицу и осторожно, чтобы не покалечить нюх, вдохнул резкий запах. Тень понимания
коснулась поверхности лица и на мгновение оживила его пустынный ландшафт.
f6
В течение следующей недели Ант Альфов получал письма, иногда по нескольку
в день, подобные тому, что ему принесла девочка в пятой главе, только теперь
они приходили по почте. Он их не читал. Он вдыхал нежнейший запах цветов,
этих утончённых половых органов растений, исходящий от розовой бумаги,
хищно расширившимися ноздрями, в которых росли волосы, жёсткие, как степной
кустарник. В первые дни он ещё разглядывал маленький экслибрис в верху
листка, но потом он уже знал его наизусть и поэтому не обращал на него
особенного внимания. Временами, когда его одолевала какая-нибудь физиологическая
потребность, во время еды или опоржнения кишечника или состояния на грани
между сном и бодрствованием, он ощушал растущую эрекцию и поднимающуюся
из глубин его тела в мозг нежность к Юлии. В его квартире, где кроме сквозняка
и грязного белья можно было нащупать, не увидеть, узкую кушетку, жалкое
подобие кухонного стола, который всё равно никогда не использовался по
назначению, и большое количество мешков, свёрточков, коробок, ящичков и
предметов, для которых я даже не могу подобрать подходящего слова, Ант
Альфов нашёл нехудшее место для писем Юлии. Он складывал их в пакетик и
засовывал под цветастый коврик в прихожей. В этом месте, которого не достигало
зловоние кухни и спальни, письма сохраняли свои благоуханные качества и
не очень мялись.
Иногда он вынимал и с осторожностью раскладывал письма вокруг себя
на постели или полу. Рябь мечтательности разбивала муть его грязно-чёрного
взгляда, как брошенный в воду песок. Иногда по его щекам начинали катиться
слёзы, вытесненные судорожным вдыханием надушенных стихов и напряжённым
разглядыванием заплетающихся букв. В один из таких моментов, когда Антов
сидел на полу в прихожей, по-турецки подобрав под себя ноги и с носоглоткой,
полной восточной прелести жасмина, на его голову посыпалась какофония прерывистого
дверного звонка.
Он отворил — на ширину трёх пальцев. Сквозь образовавшуюся щель он
увидел качающиеся головки каких-то цветов. Белая рука неуверенно нажала
на край двери; красивый профиль Юлии прильнул к косяку. Он схватил её за
руку, за шею и, роняя её потерявшее равновесие тело, прижал рассыпающиеся
светлые волосы к животу. Из-за бугра вздувшейся ширинки она увидела её
письма, рассыпанные под ногами.
— Ты их читаешь, тебе нравятся мои стихи?
— Я... — чтобы сглотнуть комок в горле, он отпил от струи немого обожания,
что упёрлась ему в лицо, — я их не читал, я не умею читать... Писать тоже
не умею... Они — вкусно пахнут, и значок в углу мне тоже понравился...
— Значок? Значок в углу? Ферзь?
— Ну, такой, как корона...
Юлия откинулась, шлёпнув ладонями по лоскуткам коврика, и засмеялась
со всего размаху движения.
— Я почти что поверила! Не умеет читать! Гроссмейстер, значок, говорит,
в углу, то есть, как будто ферзя не знает! Ой, не могу!
— Но я на самом деле... я правда не умею читать... А ферзь это шахматная
фигура, да? Вы в шахматы, наверное, играете?
Брови Юлии поднялись почти до розового пробора в причёске. Нижняя губа
то плотно прижималась, то отваливалась от верхней.
— Так вы — не Эдиг Игс?
— Нет. Кто это? Ант Альфов моё имя. Да я вам и документ покажу, смотрите...
Альфов зашаркал в кухню, откуда послышался стук открываемых, потом
падающих ящиков, и вскоре вернулся с открытым паспортом в руке. В графе
«Подпись владельца» стоял небрежно расплывшийся крест, не лишённый художественности.
Послышался звук пощёчины, потом кровавой капели из носа Альфова. Свежее
пятно крови ширилось на фотографии в паспорте. «Дьявольская печать,» —
подумала Юлия, сбегая по лестнице. — «Запятнанный крест. Плоть.»
h7
На письменном столе стоит шахматная доска, освещённая приятным светом
настольной лампы в минималистическом стиле. Рядом с ней — несколько сложенных
аккуратной стопкой книг. Ант Альфов сидит за столом, склонившись над папкой,
листая в ней подшитые розовые листы. Его улыбка очень осмысленна. Почерк,
которым он записывает на отдельном листке бумаги, вовсе не плох.
e8
Закрыв лицо руками, Юлия скорчилась на кровати, сплетённые пальцы ног
на подушке, спутанные волосы на простыне, рядом с открытой книжечкой стихов.
Она переворачивается на спину, видно её лицо, искажённое приступом слезоточивого
смеха, белый купальный халат совсем распахнулся, открыв кожу с тёмной полоской
лобка и с чёрным и волосатым родимым пятном между грудей, величиной в человеческую
ладонь или небольшую летучую мышь. С трудом сдерживая всхлипы, она тянется
к шахматному столику, неразборчиво повторяя какое-то слово; не могу сказать
наверняка, но, кажется, это слово «мат». В её руке оказывается чёрный король.
Несколько секунд Юлия разглядывает расширившимися глазами его лицо с блестящим
оскалом, потом кладёт фигуру себе в рот и со скрежетом разгрызает её пополам.
Перед тем, как лечь в постель, она ещё некоторое время ухмыляется, склонившись
над столиком, её зубы окрашены кровью в розовый цвет. Книжка на постели,
вся в липких пятнах розового ликёра, открыта на странице со следующими
стихами:
«Чья ничья?
кошка
шурша
о шкаф:
„шарк“
шшш!
ты шаг
лодыжкой
пешкой
жыть
фырк
(кошка)
шёпот
(Юлия?
Белая?):
„пш, пш...
пи-ши...“
мнешах
чёрнымат
кто там?
мы-то
што - нет?»
В верху страницы указано название и имя автора: «Ант Альфов. Падишахмат».
9
Что ж, я вполне доволен этой партией. И, принимая во внимание, что
мне, вполне возможно, не достанет времени на другую, такую же длинную,
и сил — на такую же головокружительную, я рад, что на неё хватило остатка
моей жизни, с шелестом дыхания утекающего в небытиё сквозь нецелое дно
из чаши песочных часов немощного зыбучего тела. Достигнутая победа, увлекая
за собой мелкие фрагменты предвкушений и сомнения, осыпается с горячечного
мозга, как с верхушек полуденных дюн, и у меня мутится ум, когда я схожу
с трёх скрипучих ступенек, как с трёх блоков ювелирных металлов, они сводят
меня с помоста — золото, серебро, бронза, - на котором тускло поблескивает
телескоп, направленный прямо в окно спальни Юлии Югрекен, приз зрительского
восхищения за главную роль — в постановке, которой я анонимно дирижировал,
склоняясь над шариком окуляра! Да, я придумал ей эту роль, а точнее — систему
ходов, что вели её к выигрышу (на самом деле, он принадлежит только мне!),
за которым немедленно последовал, тоже заранее отрепетированный мной на
бумажке, реванш её возлюбленного, чёрного короля, механического олицетворения
бездушной фигурки с застылым свирепым лицом, что украшает её шахматный
столик. Я беззастенчиво передвигал королей обоих полов за хрупкие талии
— конечно, образно выражаясь, мои руки навсегда останутся для них неосязаемы,
и я не имею в мыслях гадать, усмотрят ли они в траекториях их пересёкшихся,
перекрестившихся судьб чью-либо творящую руку, господню, например...
Во все восемнадцать лет моей жизни я не имел, но так ждал подобного
случая испытать все оттенки чувства обладания и преобладания над женщиной!
Мою душу изводило постепенное созревание, а моё тело — отчаянная борьба
с постыдными приступами неприличной для любого даже упоминания болезнью.
Но всё же я бывал любим и считал себя счастливым в тех немногих аккуратно
застланных постелях, покачивающихся, как бумажные кораблики в бензиново-радужных
пятнах эфемерного счастья, на волнах страшной реки, разделяющей детство
и смерть, девственность и увечность; я жадно хватал их руки, вставленные
в уключины плечей, чтобы грести к жалкому песчаному берегу, причём в конце
концов я уже не замечал различий между двумя сторонами реки... Моя мать!
Моя первая любовь, я — её последняя, луково терпкие слёзы, что я лизал
с леденцов влажных щёк, и ласки сильных, сухих рук! И другая, моя маленькая,
узкобёдрая медсестричка с запавшей грудкой и несоразмерным тельцу запасом
жалости и шприцов! Нежный аромат! (Ничто не будит пряных воспоминаний с
той же силой, как запахи). Но нет. Их густая, кровянистая, безмозглая плотская
любовь не может сравниться с моей властью над Юлией, с этим иррациональным
электричеством в голове, струящимся в кончики пальцев. Я так невинно и
одиноко наслаждался в узкой постели — ей предстоит стать моим смертным
ложем, так я решил, как она была уже мне ложем рождения, и познания, и
потерь, и припадков. Волны дрожи, испускаемые приятно польщённым мозгом,
я их замыкал в своём теле, и волшебная лесть сознания её приниженности,
как вино с небесных склонов, часами ласкала мои внутренности до полного
изнеможения, сердце пульсировало падениями и взлётами от плавления до замерзания
крови в жилах. И когда она, заткана ореолом белоснежной обнажённости, совокуплялась
под чутким наблюдательным оком телескопа, обрамлённым моей тенью, как подрагивающим
веком натуралиста, когда она ненасытно отдавалась сплошь покрытому чёрными
волосами продукту моего и её (сколь возбуждённого!) воображения, это было
её поражение. Я придумал и предписал его ей в одну из бессонных ночей,
заполненных математическими выкладками и огромной круглой и красной луной,
чей лирический, глупый свет так раздражал меня.
Какой точный расчёт! Этот идиот Альфов, которого я заманил немыслимыми
скидками на трусы и майки, только для него, он почему-то интересовался
только бельём, пришёл в тот день как раз вовремя — стоило лишь сказать,
что я получу к полудню новую партию кальсон. Слишком просто? Нет. Тактический
ход. Однажды я пообещал занести ему домой пару безнадёжно уродливых голубых
трусов. Тоже хороший ход, потому что я смог без проблем установить маленькую
камеру в его квартире, которая досталась мне вместе с магазином от мамы.
Настоящая Мата Хари, если задуматься, была моя мама... Конечно, приходится
жертвовать фигуры. Таковы правила. Мне пришлось убить соседа, чтобы Юлия
могла занять его квартиру. Что ж было делать? Я сделал себе дубликат ключа...
Позже, когда её сердце достигло излома, на самом перевале между надеждой
и отчаянием его захлестнул поток слов, кое-как сложившихся из междометий
и местоимений в рифмованные и почти ритмичные строки; эти стихи она никак
не могла решиться отправить адресату... Белая кошка тёрлась об её голени...
Белая пешка поспешила помочь белому ферзю. Я сделал правильный ход, я всё
рассчитал. Не забывайте о пешках! Полсотни шагов...
10
Здесь запланирован обрыв исповеди. Её основная идея уже понятна, не
правда ли. Судьба, провидение, неслучайные случайности. Но — происходит
некоторая непредвиденная трагедия: спускаясь по ступенькам, грузный подросток,
сильно больной загадочным гормональным расстройством и вообразивший себя
чем-то вездесущим, не ощутив ожиревшими локтями тесной рамки моих выдумок,
был слишком увлечён своими мечтами и воспоминаниями для того, чтобы достаточно
тщательно следить за сохранением равновесия. Непростительно легкомысленное
поведение! К его несчастью, чья-то незлобная рука обронила на ступеньку
шкурки целой грозди бананов, пролила рыбий жир для выведения пятен, масло
для смазки линз телескопа, натёрла паркетной ваксой некрашенные доски;
не исключено, что здесь упущены из виду ешё несколько опасно скользких
субстанций (экскременты? осклизлый трупик гусеницы?), что находились в
это время на лестнице.
Подростка зовут Яна Зедвюйг. Ей принадлежит по наследству претенциозный
магазин дорогого тряпья, что напротив упомянутого жилища этой человекоподобной
красавицы Юлии Югрекен. На последнем, третьем этаже, над торговым помещением
и складом, над кичливой вывеской, крупными литерами гласящей «Мода и Успех
Яны Зедвюйг» высится её так называемый оптический «дирижёрский пульт».
Поскользнувшись неимоверным образом, Яна с треском, расплёскивая излишки
жира и чёрной желчи по стенам и перилам, пролетает все три последующие
лестницы и мешком с плохо запакованной смердящей мерзостью шлёпается к
моим ногам. Зловонное дыхание наполняет мне ноздри сумасшедшим отвращением;
я ударяю ногой изо всех сил в по-женски зрелый, отвислый живот.
Передохну немного, пока она лежит без сознания, поверженный бесполый
ангел полновесных рубенсовских форм, привыкший воспарять до небес на хитросплетениях
крыльев своего сверхразвитого духа. А я, приземлённая ординарность, даже
в шахматы играть не умею, только фигуры с трудом расставить могу, куда
уж мне до неё, до талантливой, изощрённой! Боже мой, читатель, как я их
всех ненавижу! Красавиц, шахматных гениев этих, прозорливых поэтов, утончённых
извращенцев написанных! Ублюдков выдуманных! В послесловии всех убью! В
выражении благодарности их прах развею! Никаких похорон! Никаких комментариев!
Всё!