Раздел «Немецкие рифмы» на сайте «Лавка
языков», всех их номинировавшем, да и вообще — крупнейшем сетевом публикаторе
переводной литературы — появился только в этом году и разрастается со скоростью
прямо-таки ураганной. И вот какое любопытное несоответствие бросается в
глаза: имена авторов, переведенных с английского или французского языков,
представленные что в «Лавке», то и в «тенетовском» списке, известны всем
— тут и Оден, и Боб
Дилан, и Элиот, и даже сам Шекспир!
Последнее имя свидетельствует особенно явно: собравшиеся состязаются именно
в качестве перевода, а не в успехах на просветительском поприще: содержание
«Ромео и Джульетты» сенсацией станет едва ли.
Имена же немецкие, кроме отца конкретной поэзии Эрнста
Яндля, тоже известного у нас скорее понаслышке, не говорят ничего читателю
среднестатистической начитанности, причем не только российскому, но и германскому.
По-моему, факт любопытный сам по себе для того, чтобы над ним задуматься.
Объяснение описанному феномену — повышению переводческого интереса
(по крайней мере среди сетевиков) к второсортным немецким поэтам мне видится
в стороне, далекой от литературы — в области социальной и политической.
Несколько лет назад началась массовая эмиграция в Германию. Массовое
освоение немецкой речью, массовое хождение на бесплатные языковые курсы,массовые
попытки доказать окружающим, а затем — хотя бы себе, что «мы не хуже Горация»
— все это заняло еще какое-то время.
И вот, когда все эти проблемы и радости переходного периода устаканились,
новая эмиграция, не только уже зависимая от обстоятельств, но их и создающая,
обнаружила свою, если угодно, миссию.
«Мы не в изгнанье, мы — в послании» — таково было культурное кредо
первой послереволюционной волны русских эмигрантов в Европу. Миссией своей
эти люди видели донести до западного общества благовест о русской культуре,
обогатить европейскую цивилизацию российскими достижениями, до того скрытыми
от европейцев, как все чужое и заграничное. С поставленной перед собою
задачей «первая волна» справилась на славу: и напрямую (Цветаева переводила
Пушкина на французский), и косвенно (Газданов и Горе с «багажом» русской
писательской школы сочиняли свои франко- и англоязычные произведения),
и опосредованно (Набоков был учителем Апдайка не только в переносном смысле,
но и в прямом).
Говорить о культурной миссии второй волны эмиграции труднее: перипетии
войны в отличие от иезуитской советской власти не отбирали для отправки
на чужбину по профессиональному и социальному признаку возможных (и для
власти небезопасных) культуртрегеров. Зато третья волна опять оказалась
на редкость богата философами и писателями. Вот тут-то и обнаружилось коренное
различие.
«Осколки Империи», «беглецы из Атлантиды» несли западу историю российского
прошлого, необратимого и невосстановимого. Весть об ИХ России могла обогатить
Запад так же, как изучение какой-нибудь древней Греции, и ничего по существу
не требовало действенного от европейского сообщества уж по крайней мере
с середины 20-х годов. С Р.С.Ф.С.Р. у этих людей не оставалось ничего общего,
кроме памятников старины. Да и те хранили для них и воспитанников «Краткого
курса истории ВКП(б)» разные предания.
Новые изгнанники, в отличие от прежних, не чувствовали себя пассивными
жертвами, попавшими «под колесо истории». То были борцы! Задачей их общественной
стало донести до Запада информацию о России сегодняшней, обратить внимание
среднего европейца не на вековой ее культурный багаж, а на нынешний политический
гнет. Все чувства их остались с Родиной, и творчеством своим продолжали
они ориентироваться на публику советскую (в нетщетной надежде прирастить
к той приставку «анти-»). Технически им помогало развившееся довоенных
лет — периода расцвета первой эмиграции — дело радиовещания. Голоса «Свободы»
и «ВВС» давали ощущение хоть и малотиражного, но протискивания сквозь
границу. Морально же их решимость подкрепляло... незнание иностранных языков.
Ведь, несомненно, дворяне, говорившие по-французски так же давно и так
же бегло, как по-русски, и Виктор Некрасов могли испытывать одну и ту же
гамму чувств к Киеву, но не к Парижу.
Таким образом, знаменитый упрек Солженицына Набокову, что тот, став
писателем англоязычным «совершил языковой подвиг, но не гражданский», особенно
в сочетании с мнением, что «Сирин — оправдание нашей эмиграции», отражает
принципиально разный подход двух поколений эмиграции, объективно и субъективно
разные их задачи. Набоков и Солженицын — два титана настолько далеких один
от другого миров, что просто должны были (по законам перспективы) казаться
друг дружке карликами.
Четвертую, постсоветскую, волну эмиграции объединяет с третьей и отличает
от первой незнание языка. (Под «знанием» я понимаю здесь нечто большее,
чем способность объясниться в булочной.) Неразрывность со страной исхода
только усилилась: кроме души туда то и дело устремляется и тело — никаких
препятствий тому никто не чинит. Заинтересованность в Западе, как в «третейском
судье», а то и союзнике и защитнике от собственного правительства отпала,
а следовательно и интерес к нему ослаб.
Однако осознание «миссии» необходимо, особенно людям творческим. И
тезис: «Мы не в изгнанье, мы в послании,» — остается в силе. Только теперь
смысл «послания» изменился на противоположный: не новой стране своей рассказать
о старой, а как раз старой — о новой. Благо, для этого и языка хватит похуже,
и под публику новую с ее вкусами и понятными ей символами перестраиваться
не надо. Terra Inсognita не осваивается, а только описывается.
Одним из проявлений такого неглубокого «этнографического» подхода как
раз и является появление многочисленных переводов третьестепенных местных
поэтов. Почему «третьестепенных»? Да потому, что на поиск действительно
значимых явлений в литературе, с которыми необходимо было бы познакомить
иностранную (в данном случае — русскую) публику, нужно время, нужно вникать
в культурный контекст... А случайно подвернувшуюся книжку перевести (именно
так описывает Шнейдер свое знакомство с творчеством Тэнцера) дело нехитрое
— благо, ни рифмы, ни ритма нет. «Очень благородно со стороны автора по
отношению к переводчику,» — как шутила о верлибрах Анна Ахматова. А дальше
— почему бы не выпустить книжку? (И действительно в «Архивах» Лавки Языков
появилось сообщение об издании шнейдеровских переводов Тэнцера отдельной
книгой.) Нет сомнений, что найти спонсора в богатой Германии для публикации
в вечнокризисной России — не проблема.
«Что же в этом плохого?» — спросите вы. Среди стихов непереводных в
тех же «Тенетах» запросто можно встретить куда более откровенную графоманию.
Все бы так. Но оригинальная авторская подборка знакомит читателей именно
с данным автором, переводная же — с Литературой, с неведомой чужой культурой.
И вот для русского читателя безвестные тэнцеры, в своем легкопереводимом
безрифменном множестве хлынувшие на страницы наших сетевых и бумажных изданий,
с периферии литературного процесса нынешней Германии перемещаются в самую
его сердцевину. Картина становится неадекватной. А «культуртрегер», отправившийся
в «послание» за плодами иноземной культуры, оказывается не шпионом, а диверсантом,
действующим против нас.