Я оказался на месте заранее, за полчаса, нашёл дом, нашарил дверь рядом
с потайною пружиной и тихонько пробрался по чёрным лестницам до двери в
тускло освещённую залу. Свет падал сквозь два французских окна; я подобрался
к одному из них и разглядел некое существо в халате, за письменным столом
-- сперва меня охватили сомнения, человек ли это, или, возможно, механическая
фигура, настолько лишён человечности был его облик; только сосредоточенность
не стёрлась ещё с его лица. Существо писало, зарывшись в кипы документов,
подобно заживо погребённому лапландцу. Мне почудилось, словно он желал
изведать обитание в земле преждевременно, ещё находясь на её поверхности,
ведь вся страсть и сочувствие погасли в холоде деревянного лба, и кукла
восседала, безжизненно выпрямившись в бумажном гробу, полном книжных червей.
Стоило потянуть за невидимую струну, и уже постукивали пальцы, поднимали
перо и ставили подпись подряд на трёх бумагах; я пригляделся -- то были
смертные приговоры. На столе лежал том законов и уголовный кодекс, словно
воплощение куклиной души.
Я не нашёл причин для порицания, однако же, этот холодный судья показался
мне механической гильотиной, упадающей против и без воли; его письменный
стол был залом суда, в котором он только что, в продолжении одной минуты,
подписал тремя росчерками пера три смертных приговора. Клянусь Богом, имей
я выбор, я предпочёл бы оказаться живым грешником, чем этим мёртвым судьёй.
Ещё более смутило мою душу то, что напротив него возвышался искусно
отпечатанный в воске скульптурный его портрет, как если б этому безжизненному
экземпляру требовался вдобавок двойник, дабы вдвойне отразить обе стороны
мертвенной сути.