Speaking In Tongues
Лавка Языков

Амир Аминев

Ненаписанный рассказ

Давно уже хочу написать об отце. Это желание не покидает меня ни на минуту, вот только всякий раз не хватает решимости. Ну, думаю, вот завтра сяду, начну писать, но каждый раз что-то удерживает меня, не дает идти, словно измученного путника, который остановился на берегу незнакомой реки, опасаясь лезть в воду. И вот все это длится и длится, и на душе у меня все беспокойнее и беспокойнее, словно груз долга с течением времени только набирает вес.

Сегодня ему было бы шестьдесят. И вот уже четырнадцать лет, как нет его с нами. Все эти годы он приходит во сне, словно беспокоится за меня. Одно плохо -- почему-то не могу поздороваться с ним за руку, он все время обходит меня стороной. Только один раз, помню, подошел, пожал руку, даже похлопал по спине. Еще отец пожелал мне удачи -- я тогда как раз закончил институт, пошел работать. Хотя это был сон, но отцовское рукопожатие я чувствую до сих пор, воспринимаю его как напутствие. И все же не понимаю, почему мы с ним не можем встретиться во сне. Может быть, он в обиде на меня? Да, наверное, ведь сын всегда в долгу перед своими родителями.

Теперь я и сам отец. У меня сын и дочь. Их дед, отец жены, жив, они любят приласкаться к нему, поспрашивать о всякой всячине. И то, что мой отец не дожил до внуков, горькой обидой ложится на душу. Конечно, вроде бы виноватых нет, и все же, все же...

В отпуск мы сначала едем к тестю (они с тещей живут ближе), а уж потом -- в мою деревню, к матери. И вот однажды моя четырехлетняя дочь спросила у нее: «Почему здесь нет дедушки?» Я тогда не нашелся, что ответить. Но дочь настаивала, у нее, видно, была своя логика -- если бабушек две, то и дедушек должно быть столько же.

Тогда жена показала на фотографию на стене и сказала: «Твой здешний дедушка умер». А дочка все настаивала, чтобы мы доставили ей дедушку. «Пусть он потом вернется к себе, когда мы уедем», -- сказала она и, шаловливо подпрыгивая на одной ножке, выбежала во двор. Ребенок есть ребенок, она, конечно же, по-своему поняла слово «умер». И хотя я никогда не забывал об отце, но после слов моей дочери тоска по нему вспыхнула в моей душе с новой силой.

В родительском доме все сделано его руками, каждая вещь хранит тепло его рук, свет его взгляда. Кажется, вот-вот откроется дверь, и отец войдет в дом, обнимет внука и внучку, пожмет мне руку. Как жаль, что жизнь устроена так, что от нас уходят самые близкие, самые дорогие люди, и мы ничего не можем с этим поделать.

Как мне выразить эту тоску, эту боль? С чего начать? Не будет ли это эгоистическим стремлением избавиться от муки? Не знаю. Но он живет в моем сердце…

...Он был среднего роста, худощавый. Прямой нос с крыльями ноздрей, широкий лоб, черные волосы, глубоко сидящие черные глаза. Глаза, которые смотрели на мир с изумлением и душевной теплотой. А походка у него была стремительной, одну руку он привычно держал в кармане, а другой он размахивал так, словно утверждал что-то.

Да, решено, я напишу об отце. Чтобы раскрыть его характер, сведу его с людьми, с которыми он работал, столкну их при необходимости, покажу, как спорили, мирились, разговаривали о важном и о пустяках. Это нелегко. Ведь в жизни ссорятся сплошь и рядом, особенно на производстве, там ежедневно что-нибудь, да происходит. Но сбиваться на мелочи я не хочу, надо подняться над суетой, показать, во имя чего он жил, как понимал смысл своей жизни. Так ведь он и вправду не мелочился, не обращал внимания на житейские пустяки, думал о светлом, о чем-то очень важном. Словом, отец (конечно, я выведу его под другим именем, все- таки это художественное произведение) был интересной личностью. И чтобы читатель убедился в этом, я расскажу об эпизодах, которые раскрывают его характер. Надо из многих событий отобрать те, которые создают правдивый образ человека.

Вообще-то в начале я думал написать что-то вроде повести. Потом передумал. Во-первых, это будет слишком объемно, ведь надо и о читателе подумать. А во-вторых, вещь должна читаться запоем. Наверное, нет лучше жанра, чем рассказ. Цель -- ясна, материала -- хоть отбавляй, надо только умело им распорядиться. Главное -- есть желание. Сюжет выстроишь, потом само пойдет, приложится. И все же, когда пишешь рассказ о чужих людях, как-то легче работать с материалом. А здесь мне как-то не по себе. Ведь речь идет не о ком-то, речь о моем отце.

... Однажды, когда я был подростком, я проснулся от того, что во дворе затарахтел мотоцикл. Было темно, время за полночь. Это отец вернулся с работы. Я слышал, как он загнал мотоцикл под навес, вошёл в сени, где, вздыхая тяжело, разулся и переоделся. Теперь -то я думаю, что он был выпимши.

Мать не спала, ждала отца. Сели за стол. Молчат. Мать, конечно, первой не заговорит, ждет, когда отец начнет. А отец молчит. «Он что, язык проглотил? -- подумал я тогда. И ту я услышал, как на кухне кто-то всхлипывает. Это всхлипывал отец. Я не поверил своим ушам. «Неужели, -- подумал я, -- случилось что-то страшное?» Для меня плач отца был явлением сверхъестественным. Ведь он всегда так требователен, порой даже суров. Видно, случилось что-то...

-- Что случилось? -- пересилила себя мать.

-- Дождь, -- всхлипнул отец. -- Нет дождя...

Я не сразу понял, в чем дело. Даже решил, что ослышался. Надо же, нашел из-за чего расстраиваться. Жара даже лучше -- мы с ребятами целые дни бултыхаемся в речке, греемся потом на раскаленном песке.

-- Если бы слезы помогали, -- вздохнула мать после некоторого молчания. -- Может, не стоит так убиваться?

-- Хлеб до сих пор не взошел.

-- Дождь будет, не сегодня, так завтра.

Мать говорила с отцом, как с ребенком, странно было слышать, как ласково она с ним разговаривает.

-- Будет, будет, это я знаю. Только дождь сегодня нужен. Сейчас. Не в августе. Погибает хлеб. Э-э-эх, -- отец встал и нервно зашагал по кухне. Под его ногами скрипели половицы, словно вздыхая вместе с ним.

Наконец он тяжело сел на стул, начал шумно прихлебывать чай.

-- Будет тебе печалиться, будто это твой хлеб...

-- А чей же он?! -- вспыхнул отец. -- Он и мой, и твой, и детей наших, если хочешь знать. Что будем есть, если будет неурожай? Деревня наша, колхоз, страна?

-- Не первый год засуха, как-нибудь не дадут помереть с голодухи.

-- Помочь-то помогут. В копеечку нам все это обойдется. Это же транспорт, люди, сплошное разорение для колхоза.

Мать молча собрала со стола посуду, вышла в летнюю кухню. Отец взял сигареты и пошел на улицу. Я отодвинул занавеску на окне -- он курил, то и дело глядя в ночное небо.

Утром, когда я собрался выгнать корову в стадо, отца дома уже не было...

Вот так, с головой он уходил в работу. Отсюда его тревога, отсюда его боль. Если б мог -- пролился бы дождем. И так было всегда, сколько его помню.

Да, то время было другим, и отец был человеком той эпохи. Раньше сельчане, приехав в город, удивлялись, что люди не знают, кто живет с ними на одной лестничной площадке. Теперь они сами привыкают к такому образу жизни. Между людьми вырос забор отчуждения, такой же, как между их домами и огородами. Все меньше тех, с кем можно поделиться радостью или горем. Больше обращаются с просьбой какой, о том, чтобы порасспросить о житье-бытье, и речи нет.

...Как-то летом у нас гостил брат матери. Мне тогда было лет тринадцать, я любил, когда он к нам приезжал, всегда болтался рядом с ним. И вот невольно я стал свидетелем их спора с отцом. Вначале-то они весело переговаривались о всякой всячине, затем разговор свернул в серьезное русло, и вот какой у них возник спор.

-- И вот он почти каждый день заходит к председателю, -- кипятился отец, -- просит зерно, говорит, есть нечего.

-- А кем он работает? -- удивлялся дядя.

-- Да механизатор он. Зимой на тракторе, летом на комбайне. Вот и председатель удивлялся: как это нечего есть? На селе больше механизатора и животновода никто не зарабатывает. Спрашивает, мол, не выписали положенное, что ли? Выписали, говорит, уже кончилось, говорит. У меня, говорит, семья не четыре человека, как у тебя.

Когда председателю это надоело, он послал нас с председателем сельсовета к нему домой. Тот не ожидал, растерялся. Жена его открыла двери летней кухни, а там, ты не поверишь, два полных ларя зерна и огромная бочка муки. Даже крышку, понимаешь, не закрыл. Такого богатства на три года хватит.

Мы с предсельсовета долго смотрели то на лари эти, то на хозяев, потом молча ушли. С тех пор он перестал попрошайничать.

-- Запасливый был. Не ворованное же было?

-- Кто его знает? Суть дела не в том, украл он или не украл, а в том, что совести у него не было ни на грош. Как можно попрошайничать, когда у тебя припасов года на три.

-- Ну, раз в колхозе работает, имеет право просить, -- сказал дядя, колхоз-то не чужой. А вот председатель, имел он право производить обыск?

-- Или ты не понимаешь, или прикидываешься -- вскипел отец, сожалея, что напрасно затронул эту тему. -- Мы же не арестовывать его ходили, а убедиться, что им действительно есть нечего. Председатель лучше нас тобой в законах разбирается.

А этот механизатор несколько лет назад построил себе дом, можно даже сказать, дворец. Надо, конечно, детей-то у него куча. Техника под рукой, все свободное время, все выходные он посвящал дому. И председатель помогал, как мог, поддержал. А он забором отгородился, как китайской стеной. Зачем это, в деревне-то? Воровать-то у нас не принято. А вот он забор поставил, чтобы за ним свои делишки проворачивать.

-- Опять ты за свое, езней. Что плохого в том, что человек привел в порядок личное подворье? У кого в вашей деревне двор лучше, чем у него, ворота лучше, чем у него, сад-огород? Ведь нет же. Значит, таких людей надо всячески поощрять, поддерживать, а ты, наоборот, смотришь на него, как на врага народа. Неужели мы должны и дальше жить в нищете? Зачем тогда нужна была нам революция?

-- Только не для того она случилась, чтобы каждый думал только о себе. Такие люди в колхозе не работники. Или колхоз, или личное хозяйство...

-- Ну, это уже другой вопрос. Стало быть, надо уметь требовать, заставлять работать. А стремление человека жить лучше надо только поддерживать, радоваться этому. Конечно, я понимаю, есть люди, которые помешались на личном обогащении, их ничем не удержать. Взять, к примеру, наш завод. Завод большой, хороший. Много чего там делается. Да только прозвенит звонок, и все на проходную. Никто не задерживается. Попробуй их остановить, каждый скажет -- я свое отработал, не имеешь права задерживать. Плевать ему на обязательства, планы. В конце месяца, в конце квартала начальник цеха еле-еле уговаривает поработать на план. Кому отгул посулит, кому премию. Туго бедняге приходится. Ведь по закону никого не заставишь сверхурочно работать. Как ты говоришь, нет у людей самосознания, нет былого энтузиазма.

-- Да, безразличие распространяется словно чума, -- тяжело вздохнул отец, -- трудно с ним справиться. И возможно ли?

-- Сказал тоже, справиться. Никак не справишься. И это только цветочки. Что-то еще будет?

-- Интересы у людей сейчас другие, душа черствеет, и мало кому дела до общих интересов. А некоторые, как хищная рыба, готовы все проглотить, не задумываясь. Ведь раньше-то не так было. Прежде, не дожидаясь прихода бригадира, каждый сам выходил на работу. Шли с песней, возвращались с песней, до утра веселились к тому же. А сейчас?.. Молодежь пьет, курит, играет в карты, по ночам носятся на мотоциклах. Кроме развлекательных фильмов ничего путного не смотрят, не говоря уж о том, чтобы почитать книгу. А наутро спят до обеда. У вас-то ладно, смену отработал, и хорошо, а у нас некоторые неделями на работу не выходят. А тот механизатор, пусть строится, обогащается, вот только душой бы не черствел, вот что тревожит меня.

Не знаю, чем закончился этот спор, мать послала меня пригнать теленка, и я ушел, не дослушав. Но об этом разговоре я вспомнил много лет спустя, и с тех пор, по сей день эта мысль не выходит у меня из головы. Ведь и вправду души людские со временем будто мхом зарастают.

Так, может быть, с этого начать рассказ? Сегодня каждый пытается найти подтверждение своим мыслям и чувствам, тем более, что у нас в стране такие перемены.

Хотя, может быть, стоит начать с того, как зимой отец, запрягавший свою лошадь в лощовку, когда возвращался, поручал мне распрячь ее. Это занятие давалось мне с трудом: приходилось тянуться на носках, чтобы развязать затянувшийся узел ремня на хомуте, потом долго мучаться с дугой, которую я не мог оттянуть. А ведь мороз, руки-то у мен, пацана, мерзнут. Хорошо, что лошадь была спокойной, может быть, меня жалела, а может просто от усталости не хотела даже пошевелиться, не то что дернуться.

После того, как я ее распрягал и выводил из оглоблей, она всякий раз становилась на колени, затем сгибала задние ноги и, повалившись на снег, несколько раз перекатывалась через спину. Потом, словно спохватившись, вскакивала, вытягивала шею и, словно собака, начинала судорожно стряхивать с себя снег. После этого я вводил ее в карду. Открывать и закрывать ворота для меня было еще одно мучение. Они тяжеленные, к тому же волочатся по земле. Но уж как-то справлялся. Потом уже собирал хомут, чересседельник, вожжи и относил их в сарай. А там тепло -- в буржуйке жарко светятся дрова. Сколько помню, сторож Абубакир-бабай, завидев меня, кивал головой, мол, вешай на деревянный гвоздь, а сам продолжал своё дело: подшивал хомуты, ремонтировал чересседельники, что-то шил, что-то подгонял. Я наблюдал за его быстрыми движениями, а сам грел красные, полуобмороженные руки у печки. На душе было спокойно -- воля отца выполнена, сейчас прибегу домой, нырну под теплое одеяло.

Я вот что хочу сказать -- хотел того отец, или не хотел, но таким образом он прививал мне чувство ответственности, приучал серьёзно относиться к любому делу. Все это я понял намного позже, когда повзрослел уже. Вот и отец понимал наверняка, что делает, уж он-то знал, каковы законы жизни. Никогда не поучал меня, мол, делай так, не ругал, а просто поручал трудные дела, с которыми, считал, я справлюсь. А дела были такие: вычищать от навоза сарай, подметать двор, огород Я вот что хочу сказать -- хотел того отец, или не хотел, но таким образом он прививал мне чувство ответственности, приучал серьёзно относиться к любому делу. Все это я понял намного позже, когда повзрослел уже. Вот и отец понимал наверняка, что делает, уж он-то знал, каковы законы жизни. Никогда не поучал меня, мол, делай так, не ругал, а просто поручал трудные дела, с которыми, считал, я справлюсь. А дела были такие: вычищать от навоза сарай, подметать двор, огород ..

И таких моментов много. За что ни возьмись, все, кажется, раскрывает характер отца. Все же не хотелось бы подходить к этому фотографически. Все равно кто-нибудь, да скажет, вот, мол, про отца написал. Не поймут, что это не биография, не документалистика, а художественное произведение.

Года три назад мать рассказала мне такой случай. В пяти километрах от соседней деревушки сажали свеклу. Была поздняя осень. Колхоз в спешном порядке сдавал свеклу государству. Со дня на день ждали снега, поэтому все были в поле, на уборке сладких корней, как принято писать в газетах и говорить по радио. Как все, так и отец- до темна в поле. И вот однажды, уже вечером, на дороге он увидал разбросанную свеклу. Прибавил ходу, и вскоре догнал лошадь, которую вел какой-то незнакомый парень. На телеге лежало несколько охапок сена. Видно, в ней была дыра, через которую свекла сыпалась. Отец потребовал вернуть свеклу туда, откуда взял. Парень стал выкручиваться мол, взял всего с десяток. Пришлось отцу разворошить сено. Свеклы той оказалось полтелеги.

В это время к ним подъехал пастух Мухаррям. Этот парень оказался его старшим сыном, живет, оказывается, в городе. Это он так оказывал "помощь" отцу, вернее, вместе с отцом они решили поживиться колхозным добром.

Мухаррям стал говорить, что, мол, все равно на поле много свеклы, всю не уберут, чего добру пропадать. Затем стал просить отца не сообщать председателю колхоза. Но отец стоял на своем, и этим двоим пришлось повернуть лошадь обратно.

Утром отец увидел, что у дороги столпились телята и коровы, ели свеклу. Этот Мухаррям не отвез свеклу на поле, просто свалил груз на обочине. Как тут не разозлиться? Люди потратили столько сил, вложили столько труда, чтобы вырастить эту свеклу, и такое вот к урожаю отношение. Еще как-то можно было бы понять, если бы так поступил горожанин, который ничего не знает о крестьянском труде. А здесь варварски поступил свой, сельчанин, человек, который все понимает. Обиделся, видите ли, заупрямился. А фактически наплевал на своих же односельчан, которые горбатились в поле... Отец бросился искать пастуха. Нашел, стащил с лошади, стал спрашивать, почему тот не отвез свеклу в поле. «Брось ты шуметь, твоя, что ли, свекла, она же колхозная, -- нагло бросил ему пастух. Эти слова вывели отца из себя -- в гневе он ударил Мухарряма. А тот, не будь дурак, побежал жаловаться председателю колхоза, в сельсовет. Шум поднялся, приехала милиция и отца посадили на пятнадцать суток. Вдобавок еще на партсобрании отцу влепили взыскание. Дурное дело у нас быстро делается.

А что с пастухом, спросите вы? А ничего. Никто же не видел, как Мухаррям украл свеклу. А раз не пойман, значит, не вор. А ту свеклу, что на обочине, уже давно словно корова языком слизнула... Попробуй докажи... На собрании за отца не заступились -- кому хочется из-за какой-то свеклы портить отношения с человеком. Тем более, что свекла-то колхозная, не со своего огорода. Это когда твою капусту соседская коза ухватит, ты войной на соседа пойдешь, а на колхозном поле хоть табун лошадей паси -- оно большое, все стерпит. У сельчан своя логика, не стоит, мол, из-за свеклы руку поднимать на человека. Я-то знал отца, он мухи не обидел, не то, что человека бить. Видно, так допек его этот Мухаррям.

Но дело этим не кончилось. Мухаррям затаил обиду на отца. Однажды ночью, когда отец возвращался домой, в него запустили камнем. Другой раз, уже зимой, набросили аркан на шею. К счастью, отец был в тулупе с высоким воротником, по которому и скользнул этот аркан. Не трудно представить, что бы могло произойти, если бы не этот тулуп.

Вот так бывает в жизни, что порой наказать негодяя невозможно. Кому-то сходит с рук вся его подлость, он никого не боится, глумится над людьми, а те бессильны, ничего не могут сделать против совершающейся несправедливости. В этом один из парадоксов нашей жизни.

Еще один случай из детства. Когда меня провожали в армию, мама его вспомнила. Вроде бы обычные детские шалости, не больше того, однако помнится, не забывается.

...По соседству с нами жил мальчишка по имени Минлегарей, был он года на три старше меня. Я тогда еще не ходил в школу. Так вот он был у нас, малышей, вожаком, делал деревянные сабли, пики, ружья, даже всамделишные лук и стрелы изготовил, из старых дырявых кастрюль мастерил каски, и мы, вооруженные с ног до головы играли в войну в ольховнике. Сам себя назначал он генералом или маршалом, а мы все были, естественно, солдатами. Идти в ночное он был первым, лазать в чужие огороды за огурцами и сладкой морковкой -- тоже. Случалось, что заставлял воровать у отцов курево и потом учил нас курить, подражая взрослым. Короче, был горазд на всякие выдумки, потому малышня с верхней улицы постоянно крутилась возле него. Для нас было большой честью выполнить его поручение, получить из его рук оружие, играть в его команде.

И вот однажды во время игры Минлегарей вместе со старшими ребятами забрался на крышу конюшни, а нас, малышей, туда не пустил -- поднял наверх лестницу. Мне тоже хотелось наверх, со старшими, и я напомнил ему про отцовские сигареты, которые не раз притаскивал из дома. Минлегарей сделал вид, что не слышит. Тогда я стал карабкаться с угла конюшни, и когда уже было добрался до крыши, кто-то меня столкнул ногой. Вдобавок к этому на моей новой хромовой шапке вдруг проступила каплями дождя моча. Это какой-то умник пустил струю с крыши. Что творилось тогда в моей душе! Какая поднялась буря! Я сделал вид, что побежал домой, а сам спрятался за угол дома и стал наблюдать за ребятами. Когда они скрылись под крышей, я схватил маленькую лестницу, которая притащил из дома еще когда пошел играть, приставил к стенке конюшни с обратной стороны и потихоньку полез наверх. Когда уже долез было до крыши, нога в валенке с налипшей снизу наледью соскользнула с лестницы, и я упал вверх тормашками. На шум выскочили ребята. Увидев, что это я упал с лестницы, они дружно заржали надо мной. Разозлившись еще больше, я полез опять. Но тут Минлегарей толкнул ногой лестницу, и я вместе с ней плюхнулся в сугроб. Стоявшие хохотали надо мной, хватаясь за животы. А мне с моей лестницей оставалось только убраться. Во мне кипела такая злоба, такая ненависть, что не передать словами. Как мне хотелось отомстить этим мальчишкам!

Крыша конюшни с одной стороны была открыта. Я, не долго думая, скатал снежок, помочился на него, и запустил его под крышу. Сам в это время юркнул за плетень. Видно, я попал, потому что кто-то, ругаясь, вылез посмотреть, кто это кидается. Меня он не увидел. Я снова метнул пахучий снежок. Выбежал второй и стал растерянно озираться. Никого не обнаружив, он скрылся. Я снова было скатал снежок, но запустить его не успел, потому что ребята, ругаясь, стали спускаться с крыши. Я решил не отставать от них, вылез из своего укрытия, забрался на плетень и закричал им: "Я тоже с вами, возьмите меня с собой!" Святая простота! Ребята, обгоняя друг друга, бросились ко мне. Они стащили меня с плетня, бросили на снег. Я подумал, что они шутят, но мальчишки и не думали шутить, катая меня по снегу и приговаривая: "Будешь знать, как в старших бросать!"

Огородами я пробрался на свою улицу, утирая бесконечные слезы. В это время вернулся с работы отец. Увидев меня, он спросил, чего это я хнычу и где-то это так вывалялся в снегу? Мне захотелось, чтобы он пожалел, защитил от старших ребят, и я рассказал ему, что меня побили. -- А чего поддался? -- нахмурился он.

-- Их было много, а я один, -- захныкал я.

-- А как получилось, что они все вместе, а ты остался один? -- спросил он. Но я только молчал. Не мог же я сказать, что меня не пускали на крышу и я за это отомстил.

-- Значит, сам виноват, -- заключил отец. -- Теперь сиди дома. Негоже мужчине ябедничать, сопли мотать на кулак.

И с тех пор я никогда не жаловался отцу, хотя не раз и меня били и сам я, бывало, ставил мальчишкам синяки. Тот случай послужил мне хорошим жизненным уроком.

В деревне про отца говорили, что руки у него растут откуда надо. Правда, в последние годы ему недосуг было заниматься своим любимым делом. Раньше, помню в нашем новом большом доме за печью стоял его верстак, за которым он проводил длинные зимние вечера, мастеря разные поделки. И я вертелся рядом с ним, играл вьющимися стружками, кусками досок, пахучими щепками. У нас дома его руками изготовлены шкаф для посуды, сундук, табуретки, книжный шкаф, люлька, кровати и многое другое. Конечно, у нас в деревне многие сами делали такие вещи. Только отцовские как-то отличались от прочих, своей добротностью, красотой что ли. И сегодня мы их храним как память об отце.

Конечно, были у отца и недостатки. О них тоже надо будет написать. Идеальных людей на свете не бывает.

Это было летом, когда я закончил то ли четвертый, то ли пятый класс. Приближался сабантуй. Отец решил выставить на скачки свою гнедую кобылу. Сторож Абубакир-бабай стал за ней ухаживать за ней, тренировать.

И я целыми днями пропадал в конюшне, помогая деду. Свежую траву накосить надо, в ночное выгонять надо, да мало ли еще каких дел в конюшне?

Отец, узнав об этом, пообещал мне, что на сабантуе я поскачу на кобыле. Как я тогда обрадовался, ведь я давно мечтал участвовать в байге. Не долго думая, я тут же спросил у отца, какой приз полагается тому, кто придет первым? Расхохотавшись, отец сказал, что коню полагается новый комплект упряжи, а жокею -- либо гармонь, либо радиоприемник. При этом слове у меня дух перехватило -- я давно хотел научиться играть на гармони. Соседскому мальчишке Асгату старший брат привез из города гармонь, а он и сам не играет, и другим не дает. Мне-то он давал гармонь по дружбе, я за неделю почти научился выводить некоторые мелодии, как Асгат заартачился. Видно, не хотел, чтобы я раньше него научился играть. Если я выиграю соревнования, стану обладателем этого удивительного инструмента.

Накануне отец обещал разбудить меня пораньше, взять с собой. Я долго не мог уснуть, предвкушая завтрашние скачки.

Когда я проснулся, отца не было. Абубакир-бабай предупредил меня, чтобы я много не ел. Во-первых, лошади будет легче, а во-вторых, на полный желудок на скачках могут быть колики. Поэтому, наспех перекусив, я с нетерпением стал ждать отца. Несколько раз выходил на улицу, поднимался даже на сарай, а его все не было. Я уже начал думать, что сабантуй пройдет без меня.

Наконец я не выдержал и отправился в соседний аул, где должен был пройти сабантуй. Дорога была забита, все спешили на праздник. Кто-то ехал на машине, кто-то на лошадях, кто-то шел пешком. Я зацепился за проезжающую машину, забрался в кузов и доехал до места. Первым делом я спросил у первого встречного насчет скачек. Он ответил, что лошадей "греют" перед соревнованиями, т. е. водят их в поводу, чтобы они разогрелись, и посоветовал идти в сторону дубравы, где собрались наездники. Все еще боясь опоздать, я бросился со всех ног в ту сторону.

В тени могучих вековых дубов находилось около десятка лошадей: некоторые были привязаны, некоторых водили мальчишки моего возраста. Тут же были и взрослые, одни что-то обсуждали, другие давали совет наездникам, третьи спорили, чья лошадь придет первой. А моей гнедой кобылы нигде не было. Я заволновался пуще прежнего, в голове роились нехорошие мысли. А что, если отец, вернувшись за мной и не застав меня, передумал посылать нашу кобылу на скачки?

И зачем я не дождался отца или хотя бы бабушку предупредил, что ли? Я знал, что мама должна была уехать с соседями рано утром. Дедушка Абубакир еще по утренней прохладе должен был привести кобылу. Я бросился искать отца. И тут меня остановили трое пацанов постарше. Они требовали денег. Я сказал, что денег у меня нет, даже карманы вывернул. Но это не помогло. Они велели мне пойти взять денег у родителей, иначе поколотят. Один из них схватил меня за грудки и толкнул, и я грохнулся на спину, потому что второй присел у меня за спиной, через него я и упал. Мне было не до драки, я вскочил и бросился бежать. Мои обидчики не смогли меня догнать, и я затерялся среди людей.

После безуспешных поисков я решил вернуться к дубраве. Неожиданно я увидел гнедую кобылу. На ней сидел незнакомый мальчишка в трико, кедах и с повязкой на голове. Неужели это он поскачет на моей кобыле? А как же я?! Задыхаясь от отчаяния, я подбежал к нему и крикнул:

-- Слезай с моей лошади!

-- Иди отсюда, какая еще твоя лошадь? -- отмахнулся он от меня.

-- Нет, это лошадь моего отца, слезай, тебе говорят, -- завопил я что есть мочи.

-- Уйди, задавлю, -- закричал он, направив лошадь на меня. Я схватил его за ногу, начал стаскивать с лошади. Кобыла выкатила глаза, прижала уши. На шум подбежал какой-то мужчина, как оказалось, судья.

-- Что случилось? Чего шумите?

-- Он говорит, что это лошадь его отца, -- визгливо забормотал мальчишка.

-- Это наша лошадь, отец сказал, что я на ней буду скакать, -- я едва сдерживал слезы.

-- С какого аула ты, кустым? Как зовут твоего отца?

Я ответил.

-- Все понятно -- сказал судья, растягивая слова и приподняв зачем-то кепку. -- Ничего не поделаешь, кустым. Твой отец сам разрешил этому мальчику скакать на лошади. Не расстраивайся, поскачешь на следующий год.

-- Нет, отец сказал, что я буду скакать, он давно так сказал. Он не мог меня обмануть. Этот мальчик украл нашу лошадь.

-- Ты отца сегодня видел?

-- Нет, -- ответил я, чувствуя, что сейчас разревусь.

-- Оставь, кустым, не отчаивайся, -- сказал судья, положив руку на моё плечо и неожиданно скомандовал:

-- Внимание, ребята, трогаемся!

Закусывая удила и пританцовывая, кони двинулись из дубравы.

-- Слышал? Иди, а то под лошадь попадешь, -- крикнул тот мальчишка, издевательски улыбнулся, показал мне язык и поддал кобыле под бока.

Я отошел в сторону. Еле-еле сдерживаясь, чтобы не зареветь, я опустил как можно ниже голову и, кусая губы, поплелся под гору.

Только вечером я вернулся домой. Мне хотелось, чтобы отец сам заговорил о случившемся. Но он ни полсловом не обмолвился. То ли он посчитал, что нет такой необходимости, то ли просто забыл. В свою очередь и я ничего не сказал о сабантуе, о том, что было перед скачками. Я очень сильно переживал, что не скакал на нашей кобыле, которая пришла первой. Еще больнее было то, что тому мальчугану подарили гармонь. К тому же гармонь Асгата кто-то взял на свадьбу, и какой-то пьяный ее там разбил.

Через долгие годы мать рассказала мне, что случилось. Оказалось, что отец накануне сабантуя, обсуждая со своими товарищами предстоящие конные скачки, втянулся в спор. Спорили, конечно же, о том, чья лошадь придет первой. Естественно, отец стоял на том, что быстрее его гнедой кобылы нет лошади в округе. И тут его поддели -- если твой сын будет скакать на этой лошади, сказали ему, она не придет первой. Он-де не такой опытный наездник. Тут один из его друзей предложил своего сына, дескать, разобьется, но победит на скачках. Подумал отец и согласился. Поэтому и не разбудил меня утром.

Конечно, он понимал, как мне будет больно, и все же интерес колхоза он поставил выше. Ему было важно, чтобы победил коллектив, а личные интересы. «Ну что же, -- подумал он, наверное, обо мне. -- Поплачет и забудет». Так и вышло.

Конечно, в своей жизни отец не совершил чего-то сверхъестественного. Сверхъестественным в нем было только трудолюбие и ответственность за порученное дело. Никаких забот, кроме колхозных, он не признавал, на колхозной работе он горел. Ведь есть же и такие, кто, не утруждая себя, дожил до преклонных лет, вышел на пенсию и теперь считается аксакалом.

А у отца любовь к колхозному делу доходила до курьеза. Так, однажды у нас потерялись две овцы. Вскоре мать нашла их в колхозной отаре. Одна не могла их пригнать, позвала на помощь отца. «Заберем их, когда в отаре пройдет стрижку овец, какая- никакая, а будет помощь колхозу», -- сказал отец. И никакие доводы матери, что шерсть нам самим нужна, впечатления на него не произвели. Только ближе к осени остриженные овцы вернулись к нам во двор.

...Смерть его была неожиданной. В тот год сахарную свеклу посеяли на другой стороне реки. Несмотря на середину лета вода в реке была холодной (река-то горная), поэтому женщин-свекловичниц на прополку перевозили через реку на лодке. Переправа расположена ниже аула, вблизи электростанции, от которой питаются четыре деревни колхоза. Однажды лодочник дед Якшыгул приболел, послал вместо себя внука. А тот, как все деревенские мальчишки, умел и веслами работать, и рыбу ловить, и плавал, как утка. Тем более, что лодочнику обычно помогали грести сами женщины. Бывало, с ними переправлялся еще и кто-то из мужчин.

Так вот, когда десять женщин отчалили от берега, оттого, что они слабо гребли веслами, река понесла лодку в сторону электростанции. Возле станции в реку впадает приток и там есть воронка, которая затягивает все, что плывет по реке. Увидев это, женщины впали в панику, стали кричать, что сейчас лодка перевернется и все пойдут ко дну. Внук лодочника пытался их успокоить, кричал, что надо быстрее грести. Вместо этого женщины с визгом выпрыгнули из лодки и поплыли, пытаясь избежать воронки.

В это время к переправе верхом на лошади подъехал отец. Он бросился в воду, добрался до лодки, а затем стал затаскивать в нее женщин. Подобрав нескольких, он прыгнул в воду, подтащил к лодке еще двух и когда поплыл за третьей, которая уже тонула, силы его покинули. Видели, как мелькнула его голова, потом руки, потом только круги разошлись по воде.

Нашли его только через сутки, много ниже по течению -- он зацепился за корягу поваленного половодьем дерева…

1988 г.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Амир Аминев

Ненаписанный рассказ

Speaking In Tongues
Лавка Языков