Медведь потёр лапой морду каким-то странным, почти человеческим жестом.
Посмотрел на рыжего странника.
«Ты научился вселять страх в других. На эти камни и сейчас никто
не рискует ходить. Ты об этом мне хотел сказать?»
— Ты не понял, — Жуга подобрал ноги под себя. — Брат Леонард сумел
сделать другое. Он принял меня, не прогнал. А я... научился прощать.
«Вот ты и ответил на свой вопрос. Нет, ты не похож на лиса.»
— Не был похож, — уточнил Жуга и поднял взгляд на зверя. — Скажи, почему
между вами такая вражда?
«Между кем?»
— Ну, между лисами, собаками, волками... и тобой?
«Не знаю.Волки и лисицы не враждуют меж собой, да и со мной у них
мир. Волков, правда, я не люблю. Лисы, те вообще ни с кем не враждуют —
слишком хитрые. А псы... Они сами по себе. Ты что, встречал их?»
— Приходилось.
«Когда? Ты не рассказывал.»
— Это было нынешней весной, — помедлив, ответил рыжий странник. — Я
шёл тогда в город...
«И чем всё кончилось? Ты тоже их возненавидел?»
— Вначале — да.
«А теперь?»
— Теперь — не знаю.
ЗИМОРОДОК
А! Луна!
Хорошо.
Луна, это всегда хорошо, особенно, если — полная. Хватает за душу,
и где-то в глубине так сладко замирает сердце — зверь! я зверь! — как древний
зов в глухой ночи.
Когтистые лапы взрыли чёрный снег, скользя на повороте, сырые комья
глины брызнули во все стороны. Матерый чёрный пёс бежал по следу. Но был
он не один: из леса в степь и снова в лес, вдоль слякотных дорог, разбрызгивая
лужи, через луга и пашни мчалась стая. Все чувства — голод, ненависть,
желание и страх слились в одно — догнать! Пришла весна, пора собачьих свадеб,
время мести и вражды. Весной собаки предали людей, как и всегда из года
в год умчавшись прочь, в леса, играя ночи напролет в волков, играя злобно,
жадно, неумело, но — всерьез, до крови и до смерти.
Стая гнала чужака.
Пёс на бегу пригнулся к снегу, сыскивая след. Солёный запах свежей
крови щекотнул в ноздрях. Сами собой ощерились клыки. Беги, беги! — подумал
он и усмехнулся злобно. Лунный свет отразился в зеленых зрачках и пропал
в темноте. Хриплое дыханье за спиной — загривки вздыблены, хвосты, как
палки — наотлет, горячие лоскутья языков...
Собаки вслед за вожаком нырнули в небольшой распадок, взлетели вверх
по склону, до конца и взорвались безумным пустобрехом, завидев впереди
бегущего.
Вот он, изгой! Гони его! гони! Он — зимородок, он — отрава! Куси поганого
щенка! Клыками глотку разорвать, пусть кровь течёт на снег! Ату, ату его!
Ату!
Впереди была деревня. Вожак остановился, радостно оскалясь. Грудь его
ходила ходуном. Сил сдерживаться больше не было — забыв про все, он вскинул
морду вверх, окровавленные губы вытянулись, и гулкий, распирающий душу
вой вдруг вырвался, взлетел навстречу звездам и луне. Погоня рассыпалась,
собаки заметались по равнине, захлебываясь лаем, словно хохотом: беги!
беги! Ты здесь чужой, и там чужой!
Вернешься, никуда не денешься!
И вот тогда повеселимся.
Вожак, умолкнув, опустил мохнатую лобастую голову и неторопливо затрусил
к темнеющему лесу. Вся стая двинулась за ним.
Чужак бежал сквозь ночь.
Деревенские огни медленно приближались.
* * *
Год пришёл к повороту — снова настала весна. Забылось в буднях рождество,
растаял в памяти прощальный мясоед, и вот уж подходил к концу Великий Пост.
Снег повсюду оплыл и почернел, и там и сям темнели, ширились проталины,
и хоть порой ночами были холода, дни становились всё теплей. Дуреха Марта,
ошалев, сама не знала, что творила — дождь вдруг сменялся снегом, снег
— почти что летним солнцем, жарким и слепящим, а солнце в один миг могло
исчезнуть в пелене колючей ветренной поземки.
В оттаявшей грязи близ небольшого перелеска засела насмерть в яме двухколесная
арба, груженая дровами. Засела крепко, глубоко — по самую ось, и тощая
мышастая лошадка не могла не то что сдвинуть её с места, но даже — пошевелить.
Хозяин арбы был под стать своей кобыле — невысокий, лысоватый, с реденькой
и рыжей бороденкой, он больше мешал, чем помогал, когда, ругаясь и пыхтя,
толкал увязшую телегу. Кафтан его валялся в стороне, рубаха вымокла от
пота, на ногах пудовыми лаптями налипла чёрная густая глина. От всех его
усилий старая арба лишь глубже уходила в грязь. Без толку проторчав у леса
чуть ли не полдня, он торопился, чувствуя, что если не успеет — ночевать
ему в лесу, и потому заметил двоих путников, когда ходьбы им оставалось
до него от силы полверсты.
Теперь возчик забеспокоился уже не на шутку и для верности пошарил
на телеге под кафтаном, отыскивая топор. Как знать, с кем встретишься на
большаке? Весна — пора тревожная, голодная пора. Того гляди и самого нужда
погонит со двора, а там лишь две дороги — либо сума, либо тюрьма. А эти
двое хоть и не таятся, а всё ж как-то странно идут — гуськом и вроде друг
за дружку держатся. К тому ж, один с дубинкой, а у другого и вовсе сабля
у пояса болтается...
Мужик вздохнул и покосился на телегу. Что лихоимцам взять с него? Разве
что лошадь... Бежать бы в лес, так ведь всё равно выпрягать времени нет.
Так и так получается — не убежишь. А, пропадай всё пропадом!
Он сплюнул под ноги и спрятал топор подальше.
Авось пронесёт.
И всё таки, чего они друг в дружку так вцепились?
Шаг за шагом незнакомцы приближались, и вскоре их уже можно было разглядеть
получше.
Тот, что шёл впереди, был скуластый и худой рыжеволосый паренёк в овчинном
драном полушубке и с котомкой за плечами. Он шёл, слегка хромая, нес в
руке добротный крепкий посох. Крестьянин невольно поёжился — не приведи
господь, огреет таким — полбашки снесет...
Второй шёл следом, положивши руку парню на плечо. Шагал уверенно, но
как-то осторожно, словно был готов в любой момент остановиться иль свернуть.
Он был высок, широк в плечах, и был на нем зелёный долгополый кафтан, добротные
сапоги и шапка, а у широкого и прочного ремня и впрямь покачивалась сабля
— недорогой работы польская кривая карабелла: похвастать на пирушке нечем,
а в бою так в самый раз. Округлое лицо его заросло густой и чёрной бородой.
Крестьянин поднял взгляд и вздрогнул: глаза у мечника укрыты были под холщовой
перевязкой.
Идущий по следам за рыжим пареньком был слеп.
Не без опаски возчик смотрел, как рыжий обернулся на ходу и что-то
сказал своему спутнику — тот лишь кивнул в ответ и усмехнулся. Минута,
две, и вот они уже остановились у арбы.
Крестьянин не рискнул заговорить первым. Молчал и рыжий поводырь, давно
и навсегда уж вроде вышедший из возраста, когда берутся за подобную работу.
Холодный ветер, налетая резкими порывами, трепал его отросшие, тесемкой
схваченные волосы, приоткрывая раз от разу рваный шрам на правом виске.
Молчание затягивалось, и возчик невольно вздрогнул, когда рыжий странник
наконец заговорил.
— Бог в помощь, — молвил он.
— Благодарствую... — Rрестьянин покосился на телегу. Лошадь, обернувшись,
с дружелюбным любопытством разглядывала обоих.
— Далеко ли до деревни?
— Версты четыре... может, пять.
Парень в свой черёд глянул на телегу.
— Давно сидишь?
Мужик замялся.
— Часа уж три, как ни взад, ни вперед, — наконец, признался он.
Рыжий призадумался.
— Стемнеет скоро, — сказал он. — И нам с дороги не поспеть, и ты всю
ночь тут просидишь. Давай-ка так: услуга за услугу. Подсобим мы тебе телегу
вытащить, а ты нас до деревни довезешь.
— А что в деревне вам? — насторожился возчик.
— Да вроде, как и ничего, — пожал плечами тот. — Мы в город пробираемся.
По делу. Идем вот, от села к селу... Ну, так что? По рукам?
— По рукам.
— Вот и славно. — Парень сбросил наземь поклажу, отложил посох и засучил
рукава. — Дьёрдь! — окликнул он своего спутника. — Заходи с той стороны
— там неглубоко.
Слепой кивнул в ответ, уверенно шагнул вперед, нащупал край телеги.
Ухватился за ступицу колеса. «Давай! Взяли!»— Крестьянин тронул вожжи,
погоняя лошаденку. Арба чуть шевельнулась. «Еще! Взяли!»— Грязь чавкнула,
с неохотой выпуская добычу; шаг, другой, и арба выкатилась на твердую почву.
Дважды просить не пришлось. Дьёрдь обошёл арбу, уселся сзади. Пристроил
поудобней саблю на коленях. Рыжий забрался следом.
— Трогай, — он кивнул и, помолчав, спросил. — Как звать тебя, селянин?
— Атанасом, — ответил тот. — А вас?
— Меня — Дьёрдь, — глухо сказал слепой.
— А меня — Жуга, — добавил рыжий и умолк.
* * *
Солнце уже скрылось за лесом, и сумерки заполнили округу, когда показалась
деревня: шесть больших домов с подворьем и с десяток хат поменьше.
— Сэрмаш? — спросил Жуга, разглядывая глинобитные, крытые соломой дома.
— Ага, — кивнул крестьянин. — Тут я и живу. Вон моя хата, третья с
краю.
— Один живёшь или семьей?
— Семьей, а как же без семьи? — ответил Атанас. — Жена, да ребятишек
трое.
— Сыновья? — подал вдруг голос Дьёрдь.
— Младшенький. А старшие — две дочки.
— Слышь, Атанас, — сказал Жуга. — Заночевать бы нам. Пустишь на постой?
Заплатим.
— Хм... — Тот призадумался. — Пустить-то можно, отчего же не пустить,
особливо если не задаром. Да только тесновато вам будет у меня.
— Это ничего, — Жуга порылся в кошельке и вынул пару медяков. — Хватит?
— Ну...
Третья монетка легла сверху.
— А теперь?
— Сгодится, — кивнул тот.
Изба у Атанаса оказалась не ахти, но выбирать не приходилось. Жена
было выбежала встречать, ахнула, завидев чужаков и умчалась собирать на
стол. Дрова скидали под навес. Атанас закрыл ворота, отвел лошадь в стойло
и бросил ей охапку сена. Повернулся к странникам.
— Ну что, пошли в дом, что ли...
Изба встретила гостей уютным запахом ржаного хлеба, постных щей и пареной
репы. Теплилась лучина. Мерцала лампада в красном углу. Дьёрдь молча отстегнул
саблю, снял кафтан, нащупал гвоздь. Повесил. Пригладил волосы, повел туда-сюда
незрячей головой, выслушивая что-то. Ребятишки за столом в два счета приутихли,
завороженно глядя на него. Жуга с вопросом глянул на хозяина. Атанас кивнул
гостям на скамью:
— Садитесь, вон, у печки, грейтесь. Закусим, чем бог послал.
Стол был нехитрый — щи, каша, хлеб да рыжики в рассоле. Атанас слазал
в погреб, вернулся с миской моченых яблок.
— Вот... Как говорится, чем богаты.
Жуга в свой черёд развязал котомку, выложил на стол две соленые рыбины
и, вынув нож, порезал их ломтями. На левом его запястье блеснул зеленоватый
кованый браслет с овальным чёрным камнем и какими-то фигурками. Мелькнул
и пропал в рукаве. Атанас не осмелился сразу спросить, зачем, дескать (да
и кто ж говорит за едой!), а когда стол опустел, и пришёл черёд расспросов,
как-то про него забыл.
— С Зарада мы идем, от замка тамошнего, графского, — ответил коротко
Жуга, когда Атанас спросил.
— А пробираетесь вы в Марген, стало быть?
— Не знаю, может быть, и в Марген, — пожал плечами тот. — Ты вот что,
Атанас. Попроси свою хозяйку нам воды горячей принести.
— Зачем?
— Надо.
Он развязал мешок и вывалил на стол целую кучу каких-то корешков. Часть
сдвинул в сторону, часть сунул обратно, а часть запарил в принесенном чугунке,
накрыл тряпицей. Взял Дьёрдя за руку: «Пойдем.» Усадил своего приятеля
на лавку у печи и долго сматывал повязку, осторожно отдирая присохшую ткань.
Наконец показались глаза — воспаленные, невидящие. Веки под повязкой покраснели
и распухли, из трещинок на коже сочилась сукровица. Дьёрдь заморгал, кривясь
и морщась, потянулся пальцами к глазам. Жуга поспешно перехватил его руку:
— Не трогай!
— Чешется...
— Терпи.
Жуга оторвал чистый лоскут, соорудил две примочки и наложил их Дьёрдю
на глаза. Перевязал тряпицей. Тот сидел не шевелясь, и только дышал часто-часто,
стискивая зубы.
— Не вижу, — сдавленно сказал он. — Ничего не вижу...
— Не торопись. Дай сперва ранам зажить.
Атанас с удивлением и сочувствием поглядел на слепого. Покачал головой:
— Кто ж так его, болезного?
Жуга поморщился:
— Моих рук дело.
Атанас опешил.
— Как так... твоих?
— Долгая история, да и знать тебе незачем.
— А ты что ли травник будешь?
— Вроде как...
Он замер и умолк на полуслове — где-то совсем рядом, чуть ли не за
околицей села ночную тишину разорвал протяжный гулкий вой. Сначала тихий,
одиночный, затем — сильней, на много голосов, он ширился и рос, потом вдруг
рассыпался коротким лающим хохотом и смолк, как будто ничего и не было.
Жуга повернулся к хозяину:
— Что за дела?
— Собаки озоруют, — неожиданно ответил за хозяина Дьёрдь. Он расстелил
свой кафтан на полатях и теперь укладывался спать. — Их по весне тут полно.
— Собаки, не собаки, чёрт их разберет! — сказал с сомненьем Атанас.
— Они сейчас и впрямь, конечно, носятся толпой, да только раньше вот такого
что-то не бывало. Знающие люди говорят, что будто оборотень где-то появился.
— Оборотень? — переспросил Жуга.
— Ну. Вот псы и бегают — то за ним, а то — от него. Немудрено в полнолунье-то.
Там...
— Постой-ка! — Дьёрдь вдруг поднял руку и прислушался.
— Чего ты? — с опаской покосился на него Атанас.
— Ходит вроде кто-то около хаты... Или кажется мне...
Он не договорил: снаружи что-то заскрипело, и вдруг, уже не где-то
вдалеке, а здесь, на собственном его дворе забилась лошадь в стойле. Заржала
страшно, заметалась, в кровь разрывая поводом губу.
— Что? Что это?! — Атанасова жена вскочила, как ошпаренная.
— Тихо, дура! Молчи! — шикнул на нее Атанас. Он был бледен, как мука.
— Через ворота он перелез...
— Кто?
— Молчи, говорю!
А ещё через миг в дверь постучали.
Все замерли, кто где стоял.
Стук повторился. Был он слабый, неуверенный, но всё ж-таки — стук,
а не какое-нибудь там царапанье, и Атанас приободрился.
— Человек стучит, — меж тем определил на слух Дьёрдь. — Волк так не
сможет. Открой.
— Ещё чего! — опешил Атанас. — Ты что задумал, душегуб? У меня жена,
дети, чего это я среди ночи... А ну как злодей какой? Да не один?
— Один, — угрюмо буркнул Дьёрдь, не поднимая головы. — Не было других
шагов.
— Дьёрдь дело говорит, — Жуга потянул к себе посох. — Мало ли что могло
случиться. Открывай. А если что — я помогу.
Атанас приблизился к двери.
— Эй, кто там? — крикнул он, на всякий случай отыскав топор.
Ответа не было, лишь снова стукнули тихонько. Жуга отстранил хозяина,
откинул засов и приоткрыл дверь.
Снаружи было тихо, лишь лошадь билась и храпела под навесом. Жуга раскрыл
дверь шире и остановился на пороге.
У самых дверей атанасова дома, одетый в драную, немыслимо грязную рубаху,
лежал ничком мальчишка лет пятнадцати. Лежал не шевелясь, и только грудь
ходила ходуном. Из рваных ран на руках и ногах сочилась кровь. Глаза его
были закрыты.
— Матерь божья... — ахнул Атанас и быстро перекрестился.
* * *
Жуга перешагнул через распростёртое тело и вышел во двор. Вернулся
вскоре.
— Нет больше никого, — сообщил он и нагнулся к лежащему.
— А лошадь? Лошадь как? — засуетился Атанас.
Жуга брезгливо отмахнулся:
— Цела твоя кобыла. Перепугалась, правда, здорово... Ну-ка, помоги.
Найдёныш не шевельнулся, даже не застонал, когда его поднимали.
— Живой?
— Живой...
— Сюда клади, на лавку... — захлопотала хозяйка. — Иванка! Свет неси!
Старшая дочь стрелой сорвалась с печки и вернулась с лучиной. Тусклый
огонек выхватил из темноты бледное мальчишечье лицо, острый нос и белые
как снег брови и волосы.
— Из вашей деревни парнишка?
— Нет. — Атанас помотал головой. — Не из наших, точно.
— Может, из соседней?
— Нету там таких, я всех в округе знаю! — поспешила вставить Иванка.
— Цыц, помело! — прикрикнул на нее отец. — Ишь ты, знает...
Жуга нагнулся к пареньку, рассматривая раны.
— Снимайте с него рубаху, — распорядился он. — И воды несите. Да побольше!
— Худющий-то какой... — изумленно ахнула хозяйка. Скомкала липкую от
крови и грязи рубаху. — Куда ее?
— В печку! — нетерпеливо бросил Жуга. — Где вода?
— Вот... Грязь смывать?
— Смывай...
Жуга тем временем уже вытаскивал мешок. Рванул зубами узел, торопливыми
движеньями разложил травы прямо на полу. Достал и развернул сухие листья
кровохлебки.
— Держи лучину, — кивнул он девчонке и принялся перевязывать раны.
Ругнулся на нее: — Ровней держи, ровнее!
Дьёрдь некоторое время сидел, вслушиваясь в суету вокруг находки, затем
вздохнул, махнул на всё рукой и завалился спать.
Парнишка и впрямь выглядел худым и измождённым. Под левым глазом у
него темнел синяк. Укусы и царапины сплошь покрывали ноги до колен, а кое-где
— и выше. Босые ступни были сбиты в кровь, лицо и ладони исхлестаны ветками,
под ногтями чернела земля. Раны оказались хоть и не глубокие, но грязные
и рваные, и было далеко за полночь, когда Жуга закончил бинтовать.
— Все, — сказал он и долго плескался у рукомойника. — Дайте ему воды,
и пусть отлежится. И вы тоже ложитесь спать.
— Спать... — хмыкнул Атанас. — А ну, как он очнется, натворит чего?
Хрен его знает, кто такой...
— Он ничего не натворит, — устало возразил Жуга. — Ты глянь: он столько
крови потерял, что еле дышит. А впрочем, если ты так хочешь, я посижу с
ним до утра.
— Да уж, сделай милость.
Атанас ушёл к жене за занавеску, долго там укладывался, кряхтя и ворочаясь.
Наконец всё утихло.
Жуга некоторое время стоял возле лавки, где укрытый старым одеялом,
лежал незванный гость. Взял в руку забинтованную мальчишечью кисть и долго
разглядывал в свете лучины. Осмотрел ему зачем-то уши, шею, оттянул губу,
затем неслышно отошёл и забрался к Дьёрдю на полати.
— Да, дела... — вздохнул он и помотал головой.
— Чего? — зашевелился Дьёрдь спросонья.
— Так, ничего, — ответил тот и, помолчав, добавил про себя: — Ни-че-го...
Камень на его браслете мерно пульсировал.
* * *
Проснулся Атанас ни свет, ни заря, хоть и устал после вчерашнего. Долго
лежал, слушая, как гремит у печки сковородками жена, затем вспомнил про
вчерашнее и с беспокойством откинул занавеску. Выглянул наружу.
Утро выдалось не по-весеннему хмурое. Шуршал по крыше легкий дождь.
В окно сочился тусклый свет, рисуя на полу неровные квадраты. Рыжего странника
в избе не было, его слепой приятель всё ещё спал. Детишек тоже было не
слыхать. Что до вчерашнего найдёныша, то он всё также без движения лежал
на лавке у печи, укрытый одеялом с головой — виднелись только руки, да
прядь волос, едва колеблемая дыханьем. И ведь какие волосы-то! Даже грязные,
и то — белее снега. Не может быть таких волос, и не бывает...
«Как бы не помер парнишка...»— вдруг беспокойно подумал Атанас, оделся
спешно и прошлепал босиком к нему.
— Ты, Атанас? — жена выглянула из-за печки. — Чего вскочил?
— Как он?
— Да живой вроде... Дышит.
— А этот... рыжий где?
— На двор ушёл.
Атанас присел у лавки. Отогнул край одеяла.
Малец, похоже, спал. Лицо его, и без того худое и бледное, казалось,
ещё больше заострилось со вчерашнего, зато царапины и ссадины исчезли,
будто их и вовсе не было — даже следов не осталось. Атанас поскрёб в затылке,
хмыкнул и потянулся было глянуть на его руки, да под повязкой было ничего
не разглядеть; а когда он перевел свой взор обратно, глаза мальчишки были
открыты.
— Очнулся! — ахнула жена.
Губы паренька беззвучно шевельнулись.
— Что-что? — Атанас склонился ниже.
— Во... воды...
— Пить просит, — повернулся к жене Атанас.
— Я сейчас! — засуетилась та. Принесла квасу в кружке. Приподняла ему
голову.
Парнишка с жадностью глотнул разок, другой, и вдруг закашлялся, забился
в судорожных корчах. Согнулся пополам. Питье потоком хлынуло обратно, заливая
одеяло. Атанас невольно отшатнулся.
Дверь хлопнула, и тут же, словно чертик из коробочки, откуда ни возьмись
вдруг выскочил Жуга. Глянул на растерянного Атанаса, и понял всё без слов.
Шагнул вперед, протягивая руку: «Дай сюда!»— глотнул из кружки, выругался.
— Ч-чёрт!.. — он обернулся к атанасовой жене. — Неси воды!
Та опрометью бросилась к бадье. Занавеска наверху зашевелилась, любопытные
ребячьи головы свесились с печки, привлеченные суматохой. Растревоженный
Дьёрдь тоже сел на лежанке, на слух пытаясь распознать, что там случилось.
Теперь найдёныш пил долго, не отрываясь, и лишь опустошив не меньше
кружки, успокоился и затих, откинувшись на изголовье.
— Чего это с ним? — спросил опасливо Атанас.
— Нельзя ему, — хмуро бросил в ответ Жуга. — Ни квасу кислого нельзя,
ни молока... Я после для него питье приготовлю.
Выглядел рыжий странник измождённым и усталым, возле глаз неровными
кругами залегла синева бессонной ночи. Атанас помолчал. Пожевал губами.
Покосился на жену — та как раз отвернулась — и понизил голос.
— Слыхал я, будто оборотни тоже кислого на дух не переносят, — начал
он. — Уж не из них ли малый-то?
Травник лишь отмахнулся устало:
— Не мели чепухи.
* * *
К полудню заявился деревенский Голова. Дородный, белобрысый, в новеньком
зеленом полушубке, он ввалился в хату к Атанасу, как к себе домой, а перед
этим добрых пять минут колотился у запертых ворот, пока ему не отворили.
— Здорово, Атанас! — с порога начал он. Прищурился, оглядывая горницу.
— Никак, я вижу, гости у тебя?
— Бывай здоров и ты, Богдан, — кивнул в ответ хозяин. — Марица! — кликнул
он жену. — Поди-ка собери гостям на стол... Чего пришёл-то?
— А то как будто сам не знаешь! — усмехнулся тот. — Что за карусель
вчера тут у тебя крутилась? А? Соседей всех перебудил... — Он покосился
на Жугу, на Дьёрдя, спящего в углу. — А вы кто будете такие?
— Странники прохожие, — ответил за обоих Атанас. — Пустил я их вчера
заночевать.
— Ага... Заночевать, значит... Так-так...
Пятная дегтем от сапог скобленый пол, староста направился к полатям.
Дьёрдь приподнял с лежанки перевязанную голову.
— Что за шум? — спросил он, сморщился и сел, нашаривая саблю в изголовье.
— Кого там принесло? Начальство что ль какое, деревенское?
Богдан поспешно сдал назад.
— Ну ты, не очень-то! не очень! — он нахмурился, поправил за поясом
плеть — короткий кожаный канчук. — Ты кто таков? Почто башку тряпицей замотал?
Боишься, как бы не признали ненароком?
— Ты погоди кричать, — вмешался Жуга. — Незрячий он. В охране службу
нес у графа одного, боярина вельможного, там зрение и потерял.
— У графа, говоришь... Ну, ну... — Богдан шагнул к печи. Приподнял
одеяло. — А этот?
Жуга медленно встал.
— Парнишка там. Собаки его покусали. Не тревожь.
— А ты мне не указывай! — огрызнулся тот. Всмотрелся пареньку в лицо.
— Не наш, вроде... — пробормотал он. — Точно говорю — не наш... Ночью,
стало быть, прибежал. Ну-ка, вставай! — Он наклонился и потряс мальчишку.
— Ты чей? Откуда?
Рука Жуги легла Богдану на плечо.
— А я говорю — не трогал бы ты его, — глухо сказал он.
— Что?! — староста рванулся, наливаясь кровью, и выхватил плеть. —
Ты... Ты на кого руку поднял? Пошел прочь, погань!
Канчук взвился упругой змейкой. Жуга шагнул в сторону, вскинул руку,
рванул, и через миг Богдан уже ошеломлённо смотрел, как странник сматывает
с кулака его плеть.
— Шёл бы ты... по своим делам, — процедил Жуга сквозь зубы. — Староста...
А мы здесь уж как-нибудь сами разберемся.
Богдан, похоже, понял, что шутки кончились. Одно дело — поднять руку
на безответного странника, совсем другое — на разъяренного горца. Староста
посмотрел на Дьёрдя, на Атанаса, и попятился к двери. Нашарил шапку.
— Ты об этом пожалеешь, рыжий! — угрюмо сказал он.
— Иди, иди... — кивнул Жуга.
Дверь за ним захлопнулась. Жуга некоторое время стоял, вертя в руках
отобранную плеть. Посмотрел на спящего мальчишку.
— Дьёрдь! — позвал он, не оглядываясь.
— Что? — слепой повернулся на голос.
— Выйдем. Поговорить надо...
* * *
На улице потеплело. Снег таял, чёрный и слежавшийся, земля кое-где
уже просохла. Людей близ хаты было не видать.
— Сволочь какая, — пробормотал Жуга, когда дверь за ними закрылась.
Потёр багровое запястье — след от канчука.
— Богдан? — Дьёрдь повернул голову.
— Ну, да. Не Атанас же... И как только народ такого выбрал?
— Известное дело, — усмехнулся тот. — Одних запугал, других подкупил,
а третьи — вслед за остальными. Чего звал-то? Говори.
— Что про парнишку скажешь, Дьёрдь?
Ответил тот не сразу.
— Соврал небось хозяину-то? — спросил он наконец.
— Соврал, — признался Жуга.
— Мальчишка что, и вправду волколак?
— Всё может быть, — Жуга ответил с неохотой. Нахмурился. — Наверняка
сказать не смогу, но очень похоже на то.
— Вот как? — Дьёрдь покачал головой. — Да... Взглянуть бы! Никогда
оборотня не видел.
— Даст бог, ещё увидишь.
— Хорошо бы... — Тот вздохнул. — А ну, как не помогут травы твои?
— Помогут. Иначе — стал бы я с тобой возиться. Так что делать будем?
— Уходить надо.
— А малец?
— А что — малец? Он кто нам — брат, сват? Отлежится, сам уйдет... А
у нас своя дорога.
Жуга нахмурился.
— У парня ран до чёрта... — сказал он. — Я смотрел утром — царапины
уж затянулись, а иные — так и вовсе зажили, а укусы до сих пор кровятся.
Да и жилы — целы, нет ли — не знаю... Здорово его погрызли. А староста
этот не сам пришёл. Поселяне подослали разузнать. Если парня здесь оставить,
несдобровать ему. Оборотень он, там, или нет — это дело десятое. Разбираться
не станут, просто пришибут, от греха подальше, пока не оклемался... Да
ладно бы одного его! — Жуга помрачнел, — до Атанаса доберутся, дом сожгут...
Жену, детей — на колья всех поднимут...
На сей раз слепой молчал довольно долго, а когда заговорил, голос его
уже звучал не так уверенно.
— Так что, нам, выходит, с собой его забрать, что ли?
— Выходит, что с собой...
Жуга сказал это и смолк, сам слегка озадаченный.
— Ох, рыжий, всё никак тебя я не пойму... — задумчиво проговорил Дьёрдь.
Оперся локтем о перила. — Всё ходишь, ищешь гнезд пчелиных. Вот погоди
— нарвешься на шершней. Волколак ведь!
— Так и так — нельзя парнишку оставлять.
— Мало тебе со мной возни?
— Да о тебе и речи не идет, ты ещё дешево отделался. Считай, что повезло.
— Это тебе тогда повезло! Меня на саблях сам Кришан не часто одолеть
мог. Паршивец ты всё таки. В глаза... — Он тронул перевязку.
— А ты подумал, каково мне было? Охотничек...
— Мне думать не положено — мне платят, я служу.
— Так думай впредь, кому свою саблю продаешь!
— Ладно, не учи, — Дьёрдь распрямился, — что не добил, так в том себя
вини. За то что пользуешь — спасибо, а в остальном уж как-нибудь я сам
разберусь... Куда мы денем-то его?
— Нести покамест на себе придется. А там посмотрим.
— Говорил же я: возьмем коня, так ты не захотел. А сейчас бы он нам
ох, как пригодился!
— А чем его кормить, коня твоего? Палой листвой? — огрызнулся Жуга.
— Ладно, пошли в дом. Коль выходить, так засветло, пока селяне с дубьем
не нагрянули.
— А ну, как в погоню кинутся? — спросил с опаской Дьёрдь.
— Они друг дружку-то боятся.
— А если толпой?
Жуга промолчал.
* * *
Стемнело. Колодец неба, полный звезд, неспешно совершал ночной коловорот.
Большая жёлтая луна шла на ущерб. Дождь сыпал мелкой моросью, точа неровный
серый снег. Повсюду было холодно и сыро.
Пёс на поляне вздрогнул ото сна, приподнял мохнатую морду, с шумом
втягивая воздух, бросил тёплый лежак, обнажил клыки и вскочил, блестя глазами.
Вот оно!
Поджарое чёрное тело рванулось вперед, горящая местью душа наполнилась
злобной радостью: чужак был жив, и похоже, наконец-таки оставил деревню.
Гнев вожака невольно передался остальным. Собаки заметались в темноте,
ворча и огрызаясь друг на дружку, а затем в едином порыве вдруг сорвались
прочь, и исчезли за деревьями.
Стая взяла след.
* * *
— Уходим мы, Атанас, — сказал Жуга, вернувшись в хату и завязывая мешок.
Достал кошель и высыпал в ладонь пригоршню медяков. — Ты не серчай на нас,
коль что не так было. На вот, возьми.
— Куда так много-то? — насторожился тот.
— За дело платим. Ты вот что лучше: поищи-ка старые порты да башмаки,
каких не жалко для пацана этого.
— Парнишку, стало быть, с собою забираете? — посветлел лицом Атанас.
— Не след ему здесь оставаться. Да! И еще: коль спросит кто, или, там,
староста вернётся, скажи мол, с нами он пришёл, да с нами и ушёл. Да детям
накажи, чтоб не болтали! Понял?
— Уж куда понятнее, — кивнул тот, — конечно, накажу. А то, чует мое
сердце, болтать — себе дороже будет.
— То-то и оно... — кивнул Жуга, надел свой полушубок и направился к
печи. Достал горшок с травяным настоем, разложил на столе чистые тряпки.
— Дьёрдь! — кликнул он. — Садись поближе...
Деревню покинули засветло. Хоть и взошла уж луна, а всё ж до ночи было
ещё далеко. Из поселян не встретился никто — деревня будто вымерла. А у
околицы обоих догнала вдруг атанасова дочурка, то помладше — подбежала,
запыхавшись: «Погодите! Вот...»— и протянула узелок. Жуга повернулся к
своему спутнику:
— Мамка только из печи достала, а тятька передать велел. — Девчонка
всё никак не могла отдышаться. — На дорогу, сказал...
Была она смешная, щуплая, вся рыжая — в отца, с неровной бабочкой рассыпанных
веснушек на лице. Смотрела прямо, с любопытством, теребила тонкую, впопыхах
плетеную косу.
— Как звать тебя, красавица?
— Мара, — потупилась та.
Рука у травника слегка дрогнула.
— Вот как... — хмыкнул он. — Ну что ж, спасибо тебе, Мара.
— А правда, что он оборотень?
— Мальчишка? Нет. Конечно нет...
Найдёныш так и не оправился от ран, был слишком слаб. О том, чтоб удержаться
на закорках, не было и речи. Пришлось нести его перед собою на руках, благо
весу в парнишке было — всего ничего. И тем не менее, пройдя от силы две
версты, Жуга почувствовал, что выбился из сил.
— Дай мне, — окликнул Дьёрдь.
— Споткнёшься...
— Ничего, авось да не споткнусь. Скажи-ка лучше, долго нам ещё идти?
— Сейчас, вот только место подходящее присмотрю. Балку бы нам... овражек
какой ни то.
— Зачем?
— Да так... Тревожно мне что-то костёр разводить, а в овраге — всё
не так приметно. Опять же — и вода рядом...
Дьёрдь хмыкнул с сомнением, но промолчал.
Оврага, впрочем, не нашли. Уже стемнело, когда путники добрались до
леса. Деревня давно уже скрылась из виду, и хоть ушли они недалеко, погони
можно было не опасаться — едва ли кто из суеверных поселян решился бы идти
за беглецами в этакую ночь, а если кто и взялся, то навряд ли углядел бы
в чаще леса робкий огонек костра. Здесь, за деревьями, где тонкий березняк
сходил на нет, и вековые ели вставали мохнатой зелёной стеной, было тихо
и безопасно. Тут всё ещё лежал глубокий зимний снег, и Жуге стоило немалого
труда отыскать сухую вешнюю поляну. Парнишку уложили на одеяло, Жуга наломал
побольше сушняка, развел костёр, и лишь после того, как вода в котелке
закипела, улёгся отдохнуть.
Дьёрдь откромсал краюху хлеба, сыру, протянул Жуге. Отрезал снова —
для себя. Движения были точные, спокойные, не хуже, чем у зрячего. Помедлил
в нерешительности.
— Как там подранок-то? — Он кивнул на мальчика. — Ещё не оклемался?
— Вроде, нет, — Жуга стряхнул с рубахи крошки. — Сейчас отвар остынет,
раны перевяжем. Ну-ка, помоги.
Совместными усилиями передвинули паренька поближе к костру. Жуга стянул
с него заплатанный кафтан и принялся разматывать присохшие повязки. Осмотрел
раны, нахмурился: «Эк заживает-то хреново...»Мальчишка шевельнулся, застонал.
Открыл глаза.
— Болит... — тихо выдохнул он. Голос у него был хриплый, глухой, какой-то
словно бы простуженный.
— Терпи, — кивнул в ответ Жуга. — Боль чувствуешь, значит, живой.
— Кто... ты?..
— Меня зовут Жуга. — Он завязал последний узелок и вытер руки о рубаху.
Подбросил дров в костёр и сел поближе. — А ты? Тебя как звать?
Парень долго молчал. Свет костра выхватывал из темноты его худое узкое
лицо.
— Они... называли меня... Зимородок, — сказал он наконец.
— Они? — спросил Жуга, нахмурясь. — Кто это — «они»?
Мальчишка сглотнул и не ответил.
— Пить хочешь?
— Хочу.
Жуга поднес к его губам берестяную кружку. Парнишка жадно выпил всё
большими гулкими глотками и в изнеможении откинулся назад на одеяла.
— Я... поздно пришёл... — пробормотал он. — Не смог один... Они придут...
Ноги...
Веки найдёныша сомкнулись, он задышал ровней и вскоре вновь уснул.
Жуга укрыл его кафтаном и долго сидел неподвижно в молчаливой задумчивости.
— Да спит он, не шуми, — рассеянно ответил Жуга. — Я сонного настоя
ему дал. Давай и ты тоже ложись.
Дьёрдь отмахнулся:
— Какой тут сон! На три дня вперед у Атанаса выспался. Я уж лучше так
посижу.
— Как хочешь, — кивнул Жуга. Взъерошил волосы рукой и вдруг с размаху
стукнул ею по колену. Дьёрдь аж подпрыгнул:
— Ты чего?
— Да не пойму никак... Ни разу не было, чтоб волколак за помощью к
людям шел! А этот...
— Попал в беду, вот и прибежал, - буркнул Дьёрдь.
— Э, не скажи. Такой и умирая к людям не пойдет.
— С чего ты взял?
— Он — волк. Он кислого боится, да и серебра, наверно, тоже. А значит
это — зверем он рожден, а облик человеческий на время лишь принять способен.
— А что, бывает и наоборот? — поразился Дьёрдь. — Неужто разные бывают
волколаки эти?
— Конечно.
Донесшийся из леса хруст заставил Дьёрдя вскинуть голову.
— Ты слышал? — мгновенно насторожился Жуга.
— Вроде как сучок треснул... — неуверенно сказал Дьёрдь.
— Вот и мне показалось. — Жуга потянул к себе посох.
— Может, волк?
— Да нет, так просто волка не услышишь... Не разберу никак, откуда...
Вот опять!
Жуга всмотрелся в ночь, и на какой-то миг ему почудился зеленоватый
блеск меж темных еловых стволов. Рука вдруг зачесалась под браслетом, и
неосознанную мысль Жуги «Кто там?»вдруг поглотила жадная волна: «Отдай!
Отдай! Моё!»— на сотни голосов кричала темнота, и даже Дьёрдь почувствовал
себя неуверенно.
— Кто там, Жуга? — шепотом спросил он.
Тот не ответил.
А через миг кусты подлеска расступились.
* * *
Он был большой, широкогрудый, без ошейника, с массивной круглой головой
и чёрный, словно ночь. Жуга никогда в жизни не видел собак такой величины.
— Так вот какой ты, пёс дождя... — задумчиво проговорил Жуга и облизнул
пересохшие губы. — Чего тебе надо?
«Уйди с дороги,»— был ответ.
— Скажи сперва, зачем пришёл.
Взгляд пса остановился на Зимородке.
«Отдай мне этого ублюдка.»
— Его ты не получишь.
Пёс глухо заворчал, шагнул вперед и обнажил клыки.
«Не лезь в мои дела, щенок! Отдай, если хочешь жить!»
Жуга покачал головой:
— Ты уже слышал мой ответ, — сказал он. — Уходи.
«Тогда умрите оба!»
Жуга едва успел вскинуть посох, защищая горло — клыки с голодным хрустом
вошли в деревяшку. Увесистое тело рухнуло сверху, скребя когтями полушубок,
и оба, сцепившись, повалились на снег. Посох извернулся для удара. Пёс
тут же прыгнул в сторону, и в тот же миг, как будто рухнула незримая стена,
со всех сторон с воем повалили собаки.
— Дьёрдь, берегись! — вскричал Жуга.
Предупрежденье оказалось лишним: слепой вскочил, как будто только этого
и ждал, отбросил ножны прочь, и сабля засвистела в воздухе, плетя стальное
кружево. Первые капли крови упали на тёмный снег. Опередив других, большая
рыжая собака прыгнула с разбегу, целясь человеку в горло, и рухнула с наполовину
отсеченной головой. Дьёрдь бился яростно, отчаянно, ища врага на слух,
на запах мокрой шерсти, по дуновенью воздуха, по сотрясению земли, и собаки
невольно сдали назад, ворча и огрызаясь.
Вожак был тоже здесь — везде и словно бы нигде, не дрался — танцевал,
невидимый в ночи, он ускользал в последний миг и снова нападал. Ни посохом,
ни саблей его было не достать. Удары уходили в пустоту, в то время как
клыки всё чаще находили свою цель. Царвули у Жуги окрасились кровавым.
И вдруг всё кончилось.
Вся стая ринулась назад, и через несколько секунд лишь разрубленное
тело да следы на снегу напоминали о безумной схватке.
Дьёрдь опустил окровавленный клинок и повернулся к Жуге.
— Что всё это значит?
— Сейчас... Погоди...
Пятная кровью снег, он спешно собрал раскиданный в драке костёр, раздул
огонь и отбросил кафтан.
— Ну, как он там? — спросил Дьёрдь.
— Жив... Ни одна собака не смогла подобраться. — Травник поднял взгляд
и только теперь заметил, что Дьёрдь сорвал повязку с глаз. — Неужто, снова
видишь, Дьёрдь? — сказал Жуга, вставая. — Не знаю, что бы я и делал без
тебя.
Дьёрдь помолчал, прежде чем ответить.
— Не вижу я, Жуга, — сказал он наконец. — Ни черта я не вижу...
Из воспаленных, красных глаз его, двумя блестящими дорожками сочились
слезы.
Уснуть в ту ночь Жуга так и не отважился.
* * *
— А вот скажи-ка мне, чего ж он до сих пор-то человек?
— Эк спросил... Ну откуда же мне-то знать? Может, слаб он ещё, а может,
луна пошла на ущерб, вот и не получается у него...
— А волком, значит, серебро его не возьмет?
— Дед Вазах как-то говорил, что будто бы нет.
— А над собой он, стало быть, не волен?
— Ну, да. Само всё происходит...
— Дела-а...
Два человека шли вдоль леса по дороге. Тащили на носилках третьего.
Соорудить носилки поделился мыслью Дьёрдь, решив тем самым две проблемы
сразу — нести найдёныша вдвоём было куда как легче, да и поводырь теперь
не требовался. Похолодало, дорога подмерзла. Шли они всё больше по обочине
и за день отмахали шесть, а то и семь верст, что для обоих было достиженьем
немалым — шутка ли сказать! — слепой да хромой, да ещё с такой ношей...
Собак не видно было и почти не слышно, лишь изредка и где-то далеко
вдруг раздавался хриплый лай. Ни Дьёрдь, ни Жуга не сомневались, что в
покое их оставили ненадолго. Во всяком случае, не позже следующей ночи
следовало ждать непрошенных гостей.
Зимородок проснулся только под утро, сжевал кусок хлеба и, выпив настоя,
уснул. Дьёрдь шёл с новой повязкой на глазах, и лишь ругался втихомолку,
когда спотыкался.
— Помнится мне, у тебя ножи когда-то были в посохе, — сказал вдруг
он Жуге. — Чего ж ты дрался-то без крови?
— Ну, были, — хмыкнул тот. — Да только вынул я их. А то, не дай бог,
в драке распалюсь, да и прибью ненароком кого-нибудь. Да и в городе, если
стража заметит, хлопот не оберешься.
— Ну, так и что с того?
— Ну... Я ж не воевать иду.
— Вот как? Ну-ну... — Он помолчал. — Тогда давай, лечи меня скорее,
Лис, а то и впрямь ведь на куски порвут. Сослепу-то много ли повоюешь!
А к слову говоря, кто они, собаки эти?
— Да чёрт их разберет... — Жуга поудобнее перехватил смолистые рукоятки
носилок и обернулся посмотреть, не сильно ли при том тряхнуло Зимородка.
— Сбежали в лес, да одичали там.
— И говорил как будто с кем-то перед дракой. С ними что, человек что
ли был?
— Да не было там с ними никого, — ответил Жуга, и прежде чем слепой
успел спросить его о чем-нибудь, скомандовал: — Опускай. Сюда вот, да...
Здесь и остановимся.
Вновь запылал костёр. Темнело быстро. День, ветренный, не по-весеннему
холодный, пригнал с собою облака. Луна, как путник на болоте, совсем увязла
в этих темных клочьях, лишь изредка проглядывал сквозь них её неровный
жёлтый лик. Жуга молчал. Молчал и Дьёрдь, как будто чуя бесполезность дальнейших
расспросов. Найдёныш, что назвался Зимородком, пришёл в себя и даже вроде
бы набрался сил — полулежал сейчас недвижно у костра, смотрел в огонь и
лишь порою вздрагивал, настороженно вслушиваясь в ночь.
— Откуда ты? — спросил его Жуга.
— Из местных я, — ответил тот и отвернулся; и это было все, что удалось
Жуге о нем узнать. И лишь потом, спустя почти что два часа, он снова подал
голос.
Он зарычал.
* * *
Жуга поспешно огляделся, вздрогнул: пёс был тут. Сидел у самого края
поляны, почти совсем невидимый вне светового круга, и лишь глаза блестели
зеленым.
Парнишка дёрнулся к нему, и Жуга поспешно ухватил его за ворот рубахи.
— Куда тебя несёт?!
— Пусти!
— Сдохнешь! — рявкнул тот, швырнул его обратно на расстеленный тулуп:
сиди, мол, где сидишь, и повернулся к вожаку.
— Чего пришёл?
Дьёрдь подобрался ближе и молча обнажил клинок.
Пёс посмотрел на Дьёрдя, на Жугу, зевнул и лег медлительно на снег.
Осклабился в усмешке.
«Нашёл себе нового дружка?»
— Тебе какое дело до моих друзей? — Жуга взглянул на Зимородка, снова
посмотрел на пса. — Чего ж ты не привел свою ораву?
«Похолодало, — был ответ. — Они придут потом.»
— Так значит, ты один?
«Мне некуда спешить,»— ответил пес.
— Ах вот оно что... - Жуга нахмурился. — Надумал нас измором взять?
«Угадал.»— Пёс посмотрел на Зимородка. — «Пусти его. Сам
видишь, как он хочет драться.»
Жуга лишь криво усмехнулся.
— Достойную же добычу ты выбрал, нечего сказать... — Он помолчал. —
Труд невелик — подранка добивать. За что ты так его ненавидишь?
Вожак ощерил клыки:
«Он — зимородок! отравная кровь, дурное семя! Он умрет!»
— Отравная кровь? — озадаченно переспросил Жуга. — Дурное... Бог мой!
— Жуга вдруг переменился в лице. — И сколько же подруг он у тебя отбил?
«Молчи, щенок!»— пёс даже подскочил, рыча от ярости.
— А, стало быть, я прав!
Пёс повернулся и исчез в мгновенье ока — ни шелеста кустов, ни хруста
листьев, лишь напоследок донеслось из темноты:
«Заплатишь за свои слова.»
— Сочтёмся, — произнес угрюмо рыжий странник.
Воцарилась тишина.
— Ушёл? — спросил негромко Дьёрдь.
— Ушёл, — кивнул Жуга, — но затаился где-то рядом.
— Зачем ты не пустил меня? Зачем?! — Парнишка стиснул кулаки.
— И что б ты сделал? — помолчав, спросил Жуга.
Найдёныш закусил губу.
— Да лучше умереть, чем выслушивать такое, — глухо сказал он. — Я волк...
и я уже побил его однажды! Он трус. Они могут нападать, только когда их
много...
Он распалялся всё сильней, и дерзкая речь в устах совсем ещё мальчишки
звучала странно и нелепо. Жуга нахмурился, придвинулся к нему и в следующий
миг, не зная сам, зачем он это делает, вдруг потрепал его по голове, взъерошил
густые белые волосы и усмехнулся. Парнишка замолчал, ошеломлённый, глянул
страннику в глаза и потупился виновато. Казалось, будь у него хвост — поджал
бы.
— Хорош боец! — невесело проговорил Жуга. — На трех ногах, быть может,
устоишь, но вот на двух... Сиди уж. Тоже мне, Зимородок...
Жуга провел ладонью вниз, с затылка к шее паренька, и замер ощутив
под пальцами шершавый, загрубелый след от ошейника. Помедлил и опустил
руку.
— Когда, говоришь, ты родился? — спросил он.
— Прошлой зимой.
Он пришёл к человеку просить о помощи, подумалось Жуге, пришёл, потому
что привык доверять... Полтора года — это всё равно что пятнадцать лет
для человека. Собачий век недолог...
— Ну, вот что, — сказал Жуга, вставая. — Чем попусту сидеть, давай-ка
твои раны поглядим. Дьёрдь! — кликнул он. — Неси настой.
И принялся разматывать повязки.
* * *
На третью ночь остановились поздно.
Поляна в этот раз им подвернулась маленькая, со всех сторон закрытая
деревьями, но выбирать не приходилось — дорога проходила через лес. Стало
ещё холоднее, а к вечеру и вовсе — снег пошел. У Зимородка вновь открылись
раны, пришлось опять готовить ему настой. Теперь он спал, придвинувшись
к костру. Уснул и Дьёрдь. Было непривычно тихо — впервые за все эти дни
не слышно было псов.
Жуга устал. И было от чего! — хотя слепой и нес мальчишку наравне с
Жугой, ни он, ни Зимородок не смогли бы вовремя заметить псов. Жуга стоял
на страже ночь и день, один за всех — три дня, четыре ночи он не спал иначе,
как урывками, и травяной настой, снимающий усталость и сон, уже почти не
действовал на него.
«Еще два дня, — подумал он с угрюмым равнодушием, — и псы дождя возьмут
нас... Может, даже не врасплох, но всё равно — возьмут. Дьёрдь слеп, мальчишка
так и не оправился от ран, а я так устал, что скоро буду засыпать на ходу...»
Жуга однажды видел, как лиса, упавши в реку, выбралась на берег и потом
отряхивалась долго, мокрая, смешная, как будто сразу ставшая в два раза
меньше, чем была. Наверно, сейчас он выглядел не лучше.
Мгновенья времени, идя цепочкой друг за дружкой, воспринимались после,
словно бы издалека, со стороны. Он поднял взгляд и долго так сидел, глядя
в чёрное небо, следя за тем, как снежные хлопья заново укрывают поляну,
деревья вокруг, и проталины белым пушистым одеялом. Снег сыпался с ночного
неба, сухой, не белый, но белёсый как табачный пепел, и точно также как
и пепел рассыпался мелкой пылью на земле. Весенний снег как будто подновили.
«Зима, — подумалось Жуге. Он поднял воротник тулупа. — Зима среди весны...»
И встрепенулся вдруг, сраженный шалой мыслью.
А что, если...
Он покосился на браслет и закрыл глаза. Нет, нет, не надо торопиться...
Так. Теперь представь, что надо крикнуть, только без звука. Зов... крик
о помощи в ночи...
Ещё...
Ещё...
Ещё...
* * *
«Одиночка?»
Жуга поднял взгляд.
Белый волк сидел перед ним на снегу.
— Я давно хотел спросить, — устало проговорил Жуга. — Почему ты всё
время называешь меня одиночкой?
«Такие как ты не сбиваются в стаю. У вас всё по-другому. Ты звал
меня только за этим?»
Жуга посмотрел на спящих у костра.
— Мы в беде, и я не знаю, что мне делать...
«Я не смогу тебе помочь. Мое время уже кончилось.»
— Но почему? Что тебе мешает?
«Когда-нибудь ты сам это поймёшь.»
— Сдается мне, — сказал Жуга, — я так и не дождусь от тебя разумного
ответа. — Он помолчал. — Кому вы служите?
«Не служим никому.»
— Но вы приходите на зов. Или песня всё таки права? «Волков встретишь
к помощи», так?
Вожак оскалился в усмешке:
«Я не знаю ваших песен. Мне достаточно своих. Но если даже так,
то это не для всех. Ты хитрый — выждал время и позвал, когда на пару дней
опомнилась зима.»
Жуга пожал плечами:
— Есть бабье лето. Почему нельзя быть «дедовой зиме»? Или так не бывает?
«Бывает. Каждый год. Но ты первый, кто додумался воспользоваться
этим.»
— Расскажи мне про мальчишку, — попросил Жуга, покосившись на спящего.
— Зачем они преследуют его?
«Его отец был зимним волком, мать — из рода псов. Он — зимородок.
Он дважды чужой. Псы дождя его убьют.»
— Он — перевертень?
«Глупый вопрос.»
— Мне так не кажется, но раз ты так считаешь, то — прости, — Жуга помрачнел.
— А что же твоя стая?
«Он там чужой. К тому же всё равно ему не дожить до зимы.»
— Но нельзя же так! Ведь каждую луну он... он...
«Такова жизнь. Почему тебя это волнует?»
— Неужели ничего нельзя сделать?
Волк долго молчал.
«Ты тратишь жизни, словно сны, — сказал он наконец. — Что
ж, это твоё дело. Ты уже не раз делал невозможное возможным, так играй
же дальше, если тебе этого хочется.»
— Что это значит?
«Там есть ещё четвертая подвеска.»
Жуга помедлил в недоумении.
— Рыбка?
«Рыбка ли? — глаза вожака блеснули. — Подумай сам. Я ухожу.
Удачи, Одиночка.»
— Ты не боишься псов? Там стая. Я могу тебе помочь?
«Они смешны. Они опасны, — был ответ. — Поберёги свои силы,
они тебе ещё понадобятся, а о себе я позабочусь сам. Прощай.»
И белый волк исчез за снежной пелёной.
* * *
Палец тронул свежий снег, нарисовал дугу. Не отрываясь, ей навстречу
прочертил вторую. Концы их сомкнулись. Рисовальщик чуток помедлил и двумя
быстрыми штрихами изобразил короткий, вилкой, хвост вразлет.
— Так, что ли?
— Так, — кивнул Жуга. — Вот только плавники там ещё.
— Наружу?
— Внутрь. Два. Один выше другого.
Два плавника добавились к рисунку. Дьёрдь подышал на пальцы, согревая,
и призадумался, подперев ладонью перевязанную голову.
— Нет, не видел, — проговорил он, наконец. — Ни разу нигде не встречалось.
А тебе?
— Случалось иногда видеть в пригорье... на старых камнях.
— Ну, и?..
— Чего — и? Видел, да и все. Н-да... — Жуга взъерошил волосы рукой.
— И спросить не у кого. Этак наобум заваришь кашу, хрен потом расхлебаешь.
— Он помолчал и закончил: — А с другой стороны — и мешкать нельзя. Скорее
надо начинать, пока собак нет.
— А, ошалели от снега. — Дьёрдь понимающе кивнул. — То-то, я чую —
похолодало. — Он поёжился. — Это уж всегда, как водится по весне... Ну,
так что?
— Что, что... — Жуга вздохнул. — Решаться надо.
— Ну так решайся тогда, не тяни... А эта штука и в самом деле может
ему помочь?
— Наверно, может. Вот только не знаю, чем. Хотя, есть у меня одна мысль...
Что будет, если он навсегда останется кем-то одним?
— Чушь! — отмахнулся тот. — Чепуха. Ну как это возможно? Даже если
и возможно, ни волки, ни собаки всё равно его не примут, ты же сам говорил.
Жуга долго молчал, прежде чем ответить.
— Но у него же есть и третья ипостась, — сказал он наконец. Подбросил
дров в костёр. — Будь рядом, если что, только не тормоши меня попусту.
Я, может статься, долго молчать буду и не двигаться.
— Вот как? Хм... Дышать-то хоть будешь?
— Буду... — буркнул тот, допил отвар, плотнее запахнул тулуп, и улёгся
на одеяло рядом со спящим Зимородком. Протянул к Дьёрдю руку с браслетом.
Тот дёрнулся сперва непонимающе, почуяв незнакомый колкий холодок, потом
на ощупь перебрал подвески.
— Не эту, следующую, — поправил его Жуга. — Нащупал?
— Ну...
— Срывай.
И Дьёрдь рванул.
* * *
Провал полета, замершее сердце. Сквозь кровь и темноту туда, где блещет
белый свет. Ни ветра, ни дыхания, ни звука. И тело будто уж и не тело вовсе,
а просто что-то тёплое, без цвета и без формы...
А это что, там, впереди?!
Они столкнулись — двое посреди ничто, столкнулись больно и внезапно,
лбами, спинами, ногами — всем сразу, столкнулись и слились в одно.
Это ты, Зимородок?
И тут же из ниоткуда пришло настоящее имя: Снежок.
Снежок, ну конечно Снежок! Как иначе назвать можно белого зимнего пса?
Какая-то мысль не давала травнику покоя, зудела, билась, словно муха
о стекло. Голова плыла куда-то тихо, незаметно, сама по себе — так бывает,
если браги перепил...
Что он сорвал?
Как сунуть на место изъятую душу? Как выправить то, что перепутали
Творец и, может быть, Любовь?
Что он сорвал?
Попробуй, пойми, где тут гвоздь, где подкова... Легко сказать, а вот
как сделать так, чтоб больше не был Зимородок пленником Луны? Чтобы остался
человеком навсегда, и ничем не отличался от других?
ЧТО ОН СОРВАЛ?
Жуга напрягся, силясь вспомнить. Рыбка...
Рыбка?
Нет.
Совсем не рыбку означал тот древний знак, и та рука, что несколько
веков назад впервые вывела его царапиной на камне, изображала чрево, плодородие
и мать... Как можно было не понять, что всё на свете ходит парой? И если
на браслете есть… была фигурка человека, мужчины, то разве может быть она
одна, без женщины, без пары?
Нет. Конечно, нет.
Уроки прошлого могли вернуть мальчишке жизнь.
И тут Жуга растерялся. Он знал бы, что делать, будь он женщиной, а
так... Так травник вряд ли мог подарить Зимородку второе рождение. Хотя,
если поразмыслить, тело-то ведь никуда не делось, а душа — вот она, рядом,
мягкая, будто тесто непеченое. Всего-то и делов... Кружение, кружение...
как тает меж горячих пальцев тёплая податливая плоть... Ты помнишь викинга?
Я помню, — согласился он, — но всё равно я не могу. Там был цвет. Какой-то
цвет там был... Зелёный или красный? Я видел серый, ты же знаешь, я не
вижу тех цветов, я с каждым разом различаю их всё хуже, хуже... мне помогали
там, а здесь... пушинка на ладони, дунешь, пальцем тронешь — улетит на
мах... Нельзя тянуть, нельзя! Начнем с начала: вот есть душа, а где-то
там, снаружи дышит тело. Казалось бы, пусти её обратно, как кораблик по
ручью, и все...
А доплывёт?
Господитыбожемой, ну как тут разобраться?!
Все глубже, глубже... Кажется, вот здесь... идет от глаз... Свет полной
луны, он не такой, другой какой-то, что ли, а дальше — мелочь, вроде, а
смотри-ка — действует какая-то хреновина, как будто бы заранее записано,
кем должен быть. По двум дорожкам сразу не пойдёшь, а тут чего-то западает,
как качели — потяжелел один конец — ты волк, потяжелел другой, и — бац!
— ты человек... Что перевешивает? Лунный свет? Нет, нет, всё это не то,
и всё не так. Не может быть, не знаю, не получится, всё - чушь собачья...
Чушь собачья?! Ч-чёрт, собаки, — он совсем про них забыл.
Ну времени же нет! Смелей!
Стоп! Время...
Ведь если это время сдвинуть лишь на миг туда, на миг обратно, он будет
псом и волком завтра и вчера — всегда, и человеком — сегодня...
Ты знаешь, как это сделать?
Уж лучше думать, будто знаю...
* * *
За те полмесяца, что Дьёрдь прожил, ослепнув, его оставшиеся чувства
обострились до предела. Невероятно чуткими вдруг стали слух и осязанье,
обострился нюх — всё словно бы стремилось возместить утраченное зрение,
конечно, без особого успеха, но всё таки... И потому солдат не очень удивился,
когда услышал где-то далеко, за гранью тишины, негромкий голос — он говорил
о чем-то, спрашивал, просил и отвечал, сплетая ломкий наговор стихов; Дьёрдь
вслушался — не ухом, нет, но как-то по-другому — он и сам не смог бы толком
объяснить, как, и через миг внезапно осознал, что голосов тех два. Один
голос задавал вопрос. Другой отвечал.
Снежок-Зимородок, когда ты родился?
Кто первые были враги и друзья?
Когда ты любить, ненавидеть учился?
Кто первый сказал тебе слово «нельзя»?
В зеленом распадке, у старой осины,
Где долго потом снег растаять не мог,
От белого волка у матери-псины
Холодной зимой появился щенок.
Снежок-Зимородок, как к людям попал ты?
Кто первым ошейник на шею надел?
Чего для себя в этой жизни искал ты?
Куда ты бежал и чего ты хотел?
Я вырос на привязи в старом подворье,
Людей повидать я немало успел.
Но сердцем я знал: мое место на воле,
И в лес убежал я, как только сумел.
Снежок-Зимородок, мы вместе до срока,
Из трех выбирать можно только одно.
Природа с тобой поступила жестоко:
Ни волком, ни псом тебе быть не дано...
Ты хочешь сказать, что мне нету спасенья?
Ну что ж, значит мне и не нужно его!
Я сам принимал в этой жизни решенья,
И я не бежал от врага своего.
Враги для тебя в этой жизни найдутся,
Не стоит на голову их призывать.
Пусть двое гонимых одним обернутся:
Попробуй людское обличье принять.
Мне плохо известны привычки людские
И мне никогда не вернуться домой:
Пусть волки и псы для меня не родные,
Средь вас я тем более буду чужой...
Сбежать от себя никуда невозможно,
Хоть ты и решил покориться судьбе.
Но быть человеком хоть сложно, но можно,
И я помогу. Обещаю тебе.
Я знаю, ты прав, но мне трудно решиться,
В крови человечьей таится ответ.
Пускай совершится, что должно свершиться.
И я понимаю, что времени нет.
Все смолкло, и дыханье Зимородка вдруг замедлилось. Был миг, когда
он вовсе перестал дышать, и Дьёрдь, обеспокоенный, рванулся было на помощь,
но тут Жуга, лежавший головой у Дьёрдя на коленях, вдруг вскрикнул страшно
и протяжно, долгим стонущим надрывом. Дьёрдь впопыхах содрал повязку с
глаз и застонал от бессилия — он всё ещё был слеп. Теперь ему на самом
деле стало страшно — псы могли появиться в любую минуту. Он подтянул к
себе оружие и замер, вслушиваясь в ночь.
Крик смолк, и хриплое дыханье Зимородка разорвало тишину.
* * *
Почему собаки не пришли?
Никто не знает.
* * *
К утру у Зимородка затянулись раны. Он встал и даже смог идти. Жуга
пришёл в себя лишь к середине дня, потребовал воды и долго жадно пил, приникнув
к краю котёлка. Откинулся на одеяло.
— Он... жив? — едва шевеля языком, спросил травник.
— Кто? Зимородок? Вроде, даже поправился...
— Ты всё ещё не видишь?
— Нет.
Дьёрдь снова кое-как перемотал глаза тряпицей. Мокрая ткань холодным
обручем охватила голову.
Они подъели старые запасы, и пополудни снова вышли в дорогу. Путь предстоял
к реке. Носилки пригодились снова — теперь уже на них несли травника. Его
мешок взял Дьёрдь. Зимородок шёл впереди. Молчал. Жуга лежал, дыша прерывисто
и редко, без чувств, а может, просто — крепко спал, не откликаясь на зов,
и лишь когда ступили на тугой, звенящий барабаном лед раздувшейся реки,
открыл глаза и вдруг сказал негромко:
— Я сам...
Дьёрдь от неожиданности чуть не выронил носилки.
— Ты как, Жуга? — спросил он. — Идти-то сможешь?
— Смогу. Носилки бросьте, так идите... только осторожно — лед плохой...
трухлявый лед...
— А ты?
— Я потом, — ответил он и повернулся к лесу.
Зимородок хотел было что-то сказать, но промолчал и первым ступил на
лед. Дьёрдь двинулся следом. Лед проседал, потрескивал, но вроде бы пока
ещё держал. И тут, и там сквозь трещины сочилась вода, ноги у обоих мгновенно
промокли. Они миновали уже середину реки, когда Дьёрдь услышал за спиной
лай собак и замер, не зная, что теперь делать.
— Не останавливайся, — глухо сказал Зимородок, почувствовав, как натянулась
меж ними верёвка.
— Где они?
— Не останавливайся, может, успеем...
— А как же... — начал было Дьёрдь.
— Он знает, что делает, — ответил тот, и добавил еле слышно: — Надеюсь...
Шаг, другой, ещё и ещё... Дьёрдь давно уже сбился со счета, когда вдруг
понял, что под ногами земля.
Лай приближался, дикий, заливистый, торжествующе-злобный. И тут раздался
треск. Что-то с шумом и плеском ухнуло в воду. Закричали.
— Да беги же, беги! — отчаянно взвился крик Зимородка.
Терпеть неведенье больше не было сил — ломая ногти, Дьёрдь рывком сорвал
повязку и тоже закричал.
Он видел!
В сумерках уходящего дня бурлила, пенилась река. Трещины на льду стремительно
росли и ширились, а сверху по течению неслась, ломая лед, широкая — от
берега до берега — волна. Лед дыбился, скрипел и скрежетал, седые льдины
наползали друг на дружку, словно жернова, и в самом сердце этой круговерти
был Жуга; без посоха, весь вымокший до нитки, бежал к ним, прыгая неловко,
скользя и оступаясь на ломающемся льду. Упал, поднялся, вновь упал — свалился
в воду, вынырнул и поплыл, хватая воздух синим ртом, отталкивая льдины
— здесь, похоже, было глубоко. Мелькнули в кровь изрезанные руки. Дьёрдь
ринулся к нему на помощь и чуть не рухнул сам — так закружилась с непривычки
голова. Вновь обретенные глаза утратили способность подавать команды телу.
Зимородок, тем временем, уже бежал к воде.
А на том берегу бесновались собаки. Иные псы рванули вскачь вверх по
течению, но лед уж тронулся по всей большой реке, с низовьев до истока.
Он шёл поверх воды, сверкая синевато ломкой гранью в солнечных лучах, крушил,
царапал берега, и талая вода, звеня ручьем, со всех сторон спешила напоить
иссохшееся русло.
Брод скрылся под водой.
Моста здесь не было.
Вожак выбрался обратно, мокрый, злой, и тоже — весь в крови, стряхнул
на снег искрящиеся капли и завыл. И слышался в собачьем лае исступленный
и бессильный крик: «Враги! Враги навек! Найдем тебя! Найдем!!!»
Жуга уже брел по пояс в воде, вяло отталкивая проплывающие льдины.
Шатаясь, выбрался на берег. Обернулся.
— Сочтемся, — хрипло сказал он и тихо повторил: — Сочтемся...
И медленно осел на снег.
* * *
Ночь миновала, и рассвет впервые в эти мартовские дни принес с собой
тепло и тишину. Проснулись птицы. Дым-туман, что выдохом земли родился
вместе с солнцем, медовой патокой стекал теперь к реке, тонул в её высоких
мутных водах и пропадал без всякого следа. Лес словно бы умылся, засверкал
зелёной хвоей, и даже жухлая трава, казалось, золотилась в солнечных лучах.
А сверху были небеса, чистейшие, бездонно-синие, какие видел только в раннем
детстве, да и то потом забыл.
Похоже было, что и впрямь пришла весна.
Дьёрдь опустил глаза. Вздохнул. Так благостно, спокойно было на душе,
что не хотелось шевелиться, не хотелось нарушать то хрупкое мгновенье бытия,
когда чувствуешь, что мир вокруг и ты — одно целое. Дьёрдь помотал головой.
Неужели для того, чтобы это понять, надо было лишиться зрения? Ведь вроде
ничего особенного — река, трава, небо... Почему же он раньше этого не замечал?
Дьёрдь поднял саблю, вынул её из ножен. С придирчивым вниманием осмотрел
клинок, царапнул ногтем ржавое пятно и покачал головой. Запустил, забросил,
что и говорить... Сталь какая-никакая, а всё же смазку любит. Огляделся
в поисках тряпицы.
Тряпки были у Жуги в мешке. Будить травника не хотелось. Жуга и Зимородок
спали рядом, укрывшись старым атанасовым кафтаном, оба бледные, с лица
худые и растрепанные, как два брата, только что волосом не схожие — клокастые
рыжие у ведуна, и белые до седины у мальчишки. Всё наоборот. Вчера Дьёрдь
насилу уговорил обоих оставить его на страже — шутка ли, столько не спать!
Глаза его ещё пока слезились, и Жуга, как ни был слаб, распотрошил свой
мешок и запарил отвар. Наказал почаще промывать глаза, и только после рухнул
и уснул. Зимородок же, ни слова не сказав, устроился у травника под боком,
согревая, и тоже вскоре задремал.
— Дьёрдь?
Тот повернулся на голос. Жуга уже проснулся и теперь сидел, настороженно
склонив вихрастую рыжую голову — прислушивался.
— Собак не видно?
— Да спокойно все.
— Чего не разбудил? Поди уж, третьи петухи пропели. Разнежились...
Он встал, прошёл к реке, зачерпнул горстью воды и долго пил. Умылся,
вытер руки о рубаху. Пригладил волосы.
Заслышав плеск воды, проснулся Зимородок. Дьёрдь вздохнул и молча принялся
раздувать костёр.
— Куда пойдём-то, Лис? — спросил он травника, когда с их скудным завтраком
было покончено. — Как собирались, в город?
Жуга смел крошки с расстеленной тряпицы и отправил их в рот. Задумался.
— Как ни крути, а в город идти придется, — признал он наконец. — Тебе
туда прямая дорога, Зимородку тоже вот помочь надо, пристроить его покамест
на первое время. Да и у меня там дела. Только вот, думается мне, неплохо
отдохнуть бы нам чуток.
— Здесь постоялый двор недалеко, — сказал вдруг Зимородок. — Вот только
дорого, наверно...
— Да не дороже денег... А откуда ты знаешь?
— Так, — он потупился. — Просто — знаю.
Некоторое время они молча собирались в дорогу, чистили котелок, заливали
костёр.
— Жуга! — позвал вдруг Зимородок.
— Что? — обернулся тот.
— Я... я с тобой хочу.
— Ну, так пошли.
Тот долго не отвечал, сосредоточенно о чем-то размышляя.
— Я города боюсь, — сказал он, наконец. — Уж лучше я тут останусь.
Там, на дворе кузнец живет, может, возьмет в ученики.
— Толковый мастер-то?
— Да, вроде бы.
— Ну ладно. — Жуга вскинул котомку. — Был бы только человек хороший,
а остальное... Будь по-твоему.
Парнишка придвинулся поближе.
— Жуга...
— Ну?
Тот помолчал, кусая губы.
— Если тебе не трудно... Погладь меня ещё разок, а?
Жуга помедлил и вдруг влепил мальчишке такую затрещину, что тот лишь
чудом не свалился в воду. Мгновенье Зимородок ошарашенно смотрел травнику
в глаза, затем набросился, вцепился пальцами в рубаху. Два тела, рухнув,
покатились по песку. Парнишка оказался сверху, зарычал, оскалился. Жуга
вдруг рассмеялся, вывернулся ловко и взъерошил пятернёй его белые волосы.
— Ну вот, совсем другое дело! — усмехнулся он. Зимородок медленно приходил
в себя, с недоуменьем глядя на Жугу. Здесь не было ни злобы, ни насмешки,
здесь было что-то новое, сродни всем тем щенячьим дракам и забавам, которые
давно уж стёрлись в памяти, и только изредка вдруг вспоминались с тянущей
тоской. И всё же...
Жуга уселся, подбирая ноги под себя, и долго молчал, глядя на своё
отраженье в холодном зеркале реки.
— Смотри — река, — сказал он Зимородку. — Вчера мы были там, но сегодня
там другая вода. Нельзя два раза окунуться в ту же воду. Вчера я гладил
пса, теперь ты человек, так не ищи пути назад. Назад дороги нет, ты понимаешь?
Зимородок молчал.
— Мир человека темен и жесток. Учись бороться, Снежок, — говорил меж
тем Жуга. — Делай, что хочешь, только другим не мешай. А ласка... Друзья,
любимая — всё само придет. Псы тоже вон тебя не очень-то ласкали.
— Я понял, — медленно ответил тот. — Но ты... Ты ведь тоже мой друг?
Жуга вздохнул.
— Надеюсь, что — да, — ответил он.
Зимородок прищурился в хитрой усмешке:
— И ты больше не ударишь меня?
Жуга пожал плечами:
— Кто знает!
— Ну, тогда — держись!
Снежок вскочил, и Жуга кувырком полетел на песок.
* * *
Никогда не угадаешь, кого сегодня занесет на постоялый двор! Позавчера
прошёл большой торговый обоз, вчера — лишь пара верховых, а вот сегодня
— трое странников остановились погостить. Один чернявый и с клинком у пояса,
а два других — те малость потощее будут, и похожи меж собой, может, братья,
а может, ещё какие родичи. Да кто их разберет. Да всё равно кто, лишь бы
платили, да столы не ломали.
Хозяин вбил пробку обратно в бочку, подхватил наполненные кружки и
двинулся к столу, не переставая говорить.
— Вот пиво, как заказывали! А попозже и ужин приспеет. Откуда идете?
Издалека? Торопитесь, небось? Ну-ну... А то, так оставайтесь на ночлег,
сеновал вам постелю. Дороги нынче опасные, да и ночи холодные. Ну, вам
с саблей бояться нечего... А вот говорят ещё, — придвинулся он ближе, —
что будто бы собаки нынешней весной уж больно озоруют.
— Дело говорят, — кивнул чернявый. Потёр рукой глаза, поправил саблю.
— Видели мы их. Что правда, то правда — совсем озверели.
— Вот и я о том же! — взмахнул рукой кабатчик. — Ночами из дому не
выйдёшь — боязно... Вот у меня, к примеру взять, недавно пёс в хозяйстве
был! Ох и пёс был, доложу я вам! Умный — страсть, не поверите! Да молодой
ещё, горячий, вот и сбежал к таким вот, в стаю... Даст бог, не пропадет,
вернётся к лету. Вы, может, видели его — такой весь белый, словно снег?
Тут где-то должен бегать.
Парнишка, что был младше всех, глотнул из кружки, сморщился и опустил
её на стол. Кабатчик усмехнулся понимающе. Пацан ещё. Известное дело —
пиво по первому разу никому не нравится. Чернявый покосился на хозяина
и тоже усмехнулся за компанию.