У меня есть маленький слон. Он привязался ко мне в парке Стромовка,
и с тех пор мы вместе. Ростом он почти метр. Сначала я волновался, как
быть, когда он вырастет, но похоже, что больше он уже не станет. Он ласковый
и игривый, но только когда мы вдвоем; в компании ему не по себе, среди
людей и животных он всегда подавлен и угнетен, переминается с ноги на ногу,
а хобот его резко, нервно подергивается. Он очень чувствительный и от всего
неизмеримо страдает. Просто мастер по части страдания, но не от боли или
хандры; его страдание не возвеличивает мелочи, но воспринимает их как капельки
в огромном океане горестей, глубины которого открываются ему после каждого
удара.
Когда мы вместе идем по улице, прохожие надо мной смеются и кричат
мне, что у меня собака с хоботом. Им, несчастным, кажется забавным, что
кто-то держит животное с хоботом, даже если оно милое и славное, только
потому, что в обычае иметь собаку, а не слона. Если бы в обычае было держать
слонов, они бы от смеха надорвались, выйди я на прогулку с овчаркой, и
дразнили бы ее - где она потеряла хобот. Люди часто делают потрясающие
вещи и могут быть удивительно самоотверженными, но те же самые люди не
способны терпимо отнестись к хоботу. При этом хобот - отличная, удобная
вещь. Мне грустно, а слон ощущает свой хобот и все свое существование как
ничем неизгладимую провинность.
Он любит ходить со мной в походы, я иду впереди с картой в руке по
лесной дороге или по меже, слон топает за мной, и у обоих на спине рюкзаки.
Однажды мы шли к Карлштейну и по дороге остановились в Вонокласах перекусить.
Я заказал для обоих суп из потрохов. Слон благовоспитанно сел на стул и
принялся есть - окунать хобот в тарелку, втягивать немного супу и выливать
его в рот. При таком способе громкого хлюпанья было не избежать, и гости
- это были дачники, с пупками, трясущимися над резинкой тренировочных штанов
- стали потешаться и в шутку передразнивать слона. Он перестал есть, хотя
был голоден, опустил хобот и с несчастным видом сидел над супом. Я снова
увидел в его глазах чувство непреодолимой вины и мольбу о прощении. Я убеждал
его не обращать ни на кого внимания и есть дальше. Он не виноват в том,
что ест громко; если бы у остальных гостей был хобот, они тоже не справились
бы с едой без хлюпанья. Но слон только молча, недвижно сидел и страдал.
Что я мог поделать? Можно было из солидарности перестать есть, но я понимал,
что если слон увидит, что из-за него я остался голодным, ему станет еще
горче. И я доел свой суп, и мы ушли; шли тихо, хотя прежде ему было весело,
он бегал вокруг меня и в шутку толкал меня головой. Когда показался Карлштейн,
которого он так ждал, я увидел, что он старательно притворяется радостным
только благодаря мне. В его глазах стояли слезы.
В ту минуту я больше всего на свете желал, чтобы у меня тоже вырос
хобот. Видя горе маленького слона, я считал ужасно несправедливым, что
сам спокойно хожу по свету без хобота. Я также видел, что хобот создает
обнаруживает непреодолимое расстояние между нами; хотя слон действительно
любил меня, здесь действовало нечто, что я сформулировал пословицей: «У
хоботного бесхоботному веры нету». Но мое желание так и не исполнилось.
Ожидание у телефонной будки
Уже 2 часа я стою на Гавелской площади у телефонной будки, неподалеку
от магазина с тканью и занавесками, мне нужно передать срочное и важное
сообщение, но будка занята и непохоже, чтобы звонящий собирался заканчивать.
Не постучать ли ему? Но это довольно невежливо, лучше еще подожду. Он так
и не заканчивает, все же постучу, хотя бы тихонько. Гм, кажется, он меня
даже не заметил, постучу погромче. Нет, лучше не стану, не буду назойливым.
Вообще-то там какой-то странный абонент, я такого никогда не видел. Всегда,
когда я ждал телефона, в будке стоял мужчина, или женщина, или ребенок,
но в этой будке - морской конек, ростом с взрослого человека, с кончиком
хвоста, аккуратно закрученным спиралью. Интересно, куда он звонит? На морское
дно? Будка до потолка полна воды, это тоже довольно необычно. Когда конек
будет выходить, надо будет быть внимательнее, потому что когда откроются
двери, вода вытечет наружу. А как, интересно, он пойдет по улице? Надо
будет посмотреть. Он будет скакать на хвосте? А может, он вовсе не разговаривает,
может, просто тычет мордой в микрофон трубки. Может, он хочет ее съесть.
Он даже не держит трубку у уха. А у морского конька вообще-то есть уши?
Может, он посылает ультразвуковые сигналы, как летучая мышь. Может, он
думает, что телефонная будка - это аквариум. А может, он здесь прячется
- через месяц рождество, и люди достают рыбные продукты. Хотя - рыба ли
морской конек? Людям это безразлично, они пихнут его в ванну, а в сочельник
съедят. А потом еще всюду будут хвалиться, какой у них был деликатес. Ну,
до рождества он тут вряд ли выдержит. Да нет, он наверняка разговаривает,
он такой сосредоточенный, подожду еще. Наверняка скоро закончит, о чем
можно так долго говорить? А вода не испортит телефонный аппарат? А то я
так никуда не дозвонюсь. Или дозвонюсь только на морское дно. Зачем мне
это нужно, с кем я там буду разговаривать? С медузой? Нет уж, с медузой
я говорить не буду, мне нужно говорить с кое-кем совсем другим. Сначала
морской конек казался мне симпатичным, я ходил вокруг будки и разглядывал
его, хотел предложить ему конфету, когда он выйдет, но теперь он мне совсем
не нравится, он кажется склизким и отвратительным. Брр, я бы до него побрезговал
дотронуться. Мне неприятно, что придется браться за трубку, в которую он
совал свое рыльце. Я ее заверну в платок. Если бы он подошел в кафе к моему
столику и спросил меня, можно ли присесть, я бы без обиняков ответил, что
место занято. Он бы мне еще газеты намочил. Люди бы обо мне подумали бог
знает что, если бы видели, как я сижу с морским коньком. А как бы мы с
ним беседовали? С помощью ультразвука? Еще мне не хотелось бы видеть, как
он сует свой длинный нос в чашечку с кофе. Он наверняка с трудом его туда
втиснет, и чашка останется висеть на носу, как фарфоровый намордник. Это
будет смешно. Мне его будет совсем не жаль. Он, наверное, попросит меня,
чтобы я снял ему чашку с морды, сам он не сможет, потому что у него нет
рук. А я сделаю вид, что читаю газету и не слышу. Похоже, я его ненавижу.
Это действительно мерзкое животное, хвост у него как у поросенка. Хотя,
с другой стороны… Он такой смирный, какое-нибудь другое животное могло
бы разозлиться, что я все время хожу вокруг будки, выбежало бы и погнало
меня по Гавелской площади, поймало бы меня и отнесло в свою нору. Там оно
учило бы на мне детенышей ловить людей, дало бы мне отбежать немного, а
потом показывало бы детенышам: Вот так его догоните, вот так наскочите
и стукните лапкой, так, а теперь хорошенько сверните его и несите. А конек
- нет, конек смирный, терпеливый, у него такое кроткое и интеллигентное
выражение лица, в его глазах видны тайны морских глубин. Он чистенький,
весь тщательно вымытый, другие животные до воды даже не дотрагиваются или
даже специально валяются в грязи. Если бы в будке было какое-нибудь другое
животное, то телефонный аппарат после него наверняка бы был весь замазан
грязью, к трубке бы прилип густой слой какой-нибудь пакости. Я не могу
вот так сразу осуждать конька. И потом: откуда мне знать, что он не передает
еще более важное сообщение, чем мое? Мы считаем, что все важное должно
происходить только на суше, а суша при этом занимает только маленькую часть
поверхности земли. Т.С. Элиот пишет в стихотворении The Dry Salvages
о том, что мы не задумываемся о водной стихии и ее тайнах, пока вода сама
не напомнит о себе тем, что угрожающе выйдет из берегов, меж которых она
тихо и незаметно текла до того. Или тем, что приходится ждать у будки,
из которой звонит морской конек, добавляю я. Но все же он мог бы и покороче.
Может, пойти к другой будке? Да нет, раз уж я так долго прождал, то было
бы жаль теперь уйти. Возможно, в другом месте тоже придется ждать, а вероятность,
что разговор закончится быстро, здесь больше, потому что чем дольше разговор,
тем он становится статистически более неправдоподобным. Вот если бы еще
не так сильно хотелось есть. В киоске напротив продают колбаски, запах
доносится даже сюда, я мог бы отойти за ней и тут же вернуться. Можно даже
купить две и одну предложить коньку. Хотя он мог бы подумать, что я намекаю,
что он говорит слишком долго, и это могло бы его обидеть. Все равно морские
коньки, наверное, не едят колбаски. Кроме того, если я отойду, кто-нибудь
может меня опередить. Лучше никуда не пойду, подожду еще. Человек выдержит
без пищи несколько недель. Конек даже не двигается, он вообще живой? Может
быть, он резиновый, надувной? Но что делать резиновому надувному морскому
коньку в телефонной будке? Может, это какая-нибудь реклама - например,
рыбных изделий или путешествий к морю, откуда мне знать. Наверняка он резиновый.
У него такое тупое выражение лица. Мне надо бы открыть дверь и потрогать
его. Но что, если он не резиновый? Это было бы с моей стороны ужасной грубостью.
Конек бы, несмотря на свое спокойствие, обиделся и разозлился и, например,
покусал меня. Что я тогда скажу врачу? Что меня покусал на Гавелской площади
большой морской конек? Воображаю, куда он отправит меня на обследование.
Кроме того, вода вытечет, и я промокну. Я лучше еще подожду, следует быть
терпеливым, мне вспоминается, что Мен-Ци пишет о крестьянине, который хотел,
чтобы рис поскорее созрел, и для этого выдергивал его из земли, и поэтому
лишился урожая. Вот только если бы не был такой жуткий холод. Может, мне
еще раз постучать в стекло?