Speaking In Tongues
Лавка Языков

T-ough
Press

ДЖИПСИ ДЖОКЕР

«ЧЕРНЫЙ ПОЕЗД» СРЕДИ СКОТОВ

Мне снился банкетный зал ресторана «Дубовый Гай» и фраза: «пидорасы смотрят на тебя… евреи уже отвернулись, а пидорасы все еще смотрят на тебя». Я мог бы досмотреть этот сон, но меня разбудил звонок. Когда в поэме Эдгара По упыри звонят в колокола из железа, я думаю, что это — телефоны. Звонил Нападающий:

— Я видел вчера Носа. Он ни хуя не изменился Почему? Как ему это удается?

— Нос сохраняет молодость, потому что окружающие его люди, в том числе и ты, выглядят все хуже.

Едва я успел сказать «пока» Нападающему, как телефон зазвонил снова.

— Гарри! Я таки доебал Мараскалку! — на этот раз это был безработный монтажник Стоунз.

— Звони вечером, — отрезал я и повесил трубку.

«Я таки доебал Мараскалку,» — повторил я, вылезая из постели, и усмехнулся. Как ни странно, но в этой фразе мне было понятно абсолютно все. Потом объясню.

Я зевнул, прикрыв рот ладонью. Поморщился. После того, как трубка побывала в руках Нэнси, она уже второй день воняет так, словно внутри нее издох и разлагается небольшой зверок.

Мой друг Люцифер сидел на подоконнике, на котором я в детстве жег божьих коровок и мух, и пил из бутылки пиво. Увидев меня, он вынул горлышко изо рта и сказал:

— Привэт. Доброе утро — свободное утро.

— Как ты мне опротивел, — огрызнулся я в ответ, — и не торгуй еблом в окне, говорил тебе ведь.

— Жалею, что потянул тебя за обосранный хвост! — заявил Люцифер нарочито громко в распахнутое окно.

Мне мгновенно сделалось гадко или, как выражается Нападающий, «мерзко стало», и прежде чем хлопнуть дверью и скрыться в ванной, я вымолвил с горечью: «Человек вышел сцать, а ты устраиваешь балаган.»

Стоя под душем я придумывал эпилог недосмотренного мною сновидения. Подозреваю, что одна из отказавших нам тогда козлих, была никто иная, как мамаша моей подружки из организации «Армянское гестапо». Которых так ненавидит Люцифер за ихние сапоги-хромачи и военные ботинки, бритые головы и отсутствие жалости. Ему никак не забыть каблуки и комбинации своих сестер.

Разумеется, она изменилась. Волосы с головы прорастают через ноздри. Волосы цвэтом стали походить на вытертый коттон 100%. Видимость уже не та. Но юноши-старушатники, всегда готовые прыгнуть, как болотная жаба в объятия, в самую вагинальную тину этих леди, кайфуют не от видимости, а исключительно от изношенности и от разрухи.

Ухудшение видимости для этих дам никогда не является поводом к прекращению «хэнки-пэнки». Они моргают пиздой и продолжают вертухляться несмотря ни на что. Не подарить ли ей комбидресс мадам Жаклин? Все равно он на меня не налазит, я примерял.

Прежде чем стать под холодную струю, я снова подумал о последней пьянке, которую учинила в микрорайоне «Космической» Нэнси — «боченок на тонких ножках», Нэнси — «Война Миров», в прошлом Нэнси — «сексуальный попец». Ее поила макрокефал в салатных рейтузах. Та самая учительница музыки с музпеда, с которой они на пару у меня слухали «Крик Любви» в 74-м году.

Одно время эту «макро» красил в дупло поляк вонючий, бизнесмен, и она задирала хвоста, мотыляла надмэнно своей головкой, как у Баха, на обложке «Switched on Bach» Вальтера Карлоса, которому в дальнейшем отрежут приправу, и он станет называться Венди Карлосом. Поляк вонючий назначил «макро» коммерческим директором одной фирмы, мутной, как и он сам. Гарик Осипов, сволочь редкостная, сломавший не одну жизнь оборотень, хорошо знает эти салатные рейтузы.

У «макро» есть дочка от одного штрыка по фамилии Эйбабин, про которого известно, что он любил делать усики-мушку из черных ниток, что быть похожим на кого бы ви думали?…

«Хайль Гитлер,» — говорю я и шагаю под ледяную воду.

Вы видели испанский порнофильм «Очко Лулу», да или нет? Одно очко очков этой девочки заколочено фанерой — неудачный ребенок. Почем постоянно, сколько я ее вижу — возможно она и вообще не растет.

Втирая большим розовым полотенцем блеск себе в кожу я свободной рукой отодвигаю дверную защелку, и тотчас ко мне врывается Люцифер. Он начинает меня лапать, и это мне ужасно нравится, при этом он произносит голосом идиота фразу, которой я обучил его ночью: «Мув овер, хани, ю`в гот э нью пэл.»

— Пэл, иди на хуй… Иди на хуй, пэл, — отвечаю я, все больше и больше возбуждаясь от собственного голоса, так распутно он звучит.

Люцифер целует мою грудь, приподнятую моими ладонями, и уводит меня из ванной обняв за талию. Мы возвращаемся в спальню, где я, выскользнув из объятий, падаю задницей на диван, затем томно переворачиваюсь на живот. Мы охуеваем друг от друга; я едва успеваю напрячь мускулы на плечах, зная, что он непременно меня укусит…

— Доебал таки Мараскалку, — шепчу я сонным голосом пятнадцать минут спустя.

— Кто такой «Мараскалка», — спрашивает Люцифер голосом Рыжей Скотины, верного осиповского «ассистента» (Как я эту тварь ненавижу! Я, Шурыгин Виктор, Викки Леандрос, филателист, бисексуал, дачник…), и я целую его в шею, от радости, что его хотя бы это интересует.

— С удовольствием расскажу тебе, милый, и прямо сейчас, у Стоунза…

— Стоунз — синяк, — произносит Люцифер с укоризной.

— Помолчи, пожалуйста. У Стоунза есть знакомый, Личинский — рыжий тип с охуенной лысиной, причем волосы кругом лысины как будто наэлектризованы, как на иконе, прикинь. И он слушает строго Литтл Ричарда, никого больше не признает.

— Ебанат, — замечает Люцифер.

— Ну. А у Литтла автор нескольких песен — Марскалко. Джон Мараскалко. Челик в своей картине «Большое ограбление в Милане»… Тебе интересно, милый?

— Да, — после секса Люцифер легко соглашается со мной. Его мучит комплекс вины. Когда-нибудь он покончит с собой из-за того, что я слышал, как он кончает.

— Лови! — я бросаю ему на хуй горячее полотенце, тихо вытягиваюсь рядом, и продолжаю: — Однажды Личинский имел неосторожность произнести фамилию Мараскалко в присутствии Осипова, тот, естественно, сделал вид, что не расслышал, и попросил повторить… Потом рассказал злобному карлику Стоунзу…

— Он любит стравливать людей. Кажется, он — жидяра…

— Ни хуя — в том-то и дело, что он хуй знает кто…

— А хули он тогда такой черный?

— Не знаю. Все, кого о нем не спроси, знают, что это очень темный и мутный тип, всегда и отовсюду извлекающий свою непонятную выгоду, особенно из страданий других людей, особенно если эти люди любят друг друга… Сережа Мельничук, повар, голубой…

— Голубой он чи какой, только сволочь он последняя, холодная гадина. В армии мы таких пиздили.

Люцифер не заметил, как соврал. Ни в какой армии он не служил.

Звонит телефон. Это Алла. Алла Лысенко. Я была на спектакле, он мне ужасно не понравился, я разочарована.

— Шо за пьесу ты смотрела? — спрашивает Люцифер. — «Зоркий сокол»? О чем? Жопники? Лесбуха?

Оказывается, это моноспектакль о жизни Эдит Пиаф. В главной роли там раньше выступала актриса Вербовая, но она год назад поехала в Соединенные Смрады, выносить за «холокост-сурвайверами» горшки с говнецом, читать им на страшный сон дневник Анны F…K. Ухо у этой пизды было такой формы, что выглядывало из-под шапки, как грибная губа из-под юбки. Кто-то видел фото из Америки — она прислала. Сидит на колене у Санта-Клауса.

Америка. Когда я показал Нападающему конверт Макси-Сингла, где он похож на Лену Остроух, он сделал то, что делает каждый раз, когда видит, благодаря мне, интересные картинки. Он выкрикивает: «Я сейчас дрочить начну!» И сопровождает эти слова характерным движением пальцев, как-будто навинчивает глушитель себе на Luger.

Известно ли тебе, как называет гей-международник Феофанов в своей книге «Тигр в Гитаре» (названной так по рекламе бензина — «Пустите тигра в свой бензобак!») такую простую вещь, как постер? — спрашиваю я у самого себя в сумерках, думая о том, как наполняются эти часы черной водой зеркала, и сам себе вслух отвечаю: — «Огромный фотопортрет».

— Охуенная книга, — произносит Люцифер голосом человека, все близкие родственники которого наложили на себя руки.

— Охуенная вода, — доносится крик одного из мальчиков, пришедших понырять со скалы, пока окончательно не стемнеет. Наверное, до сих пор чокается с приятелями стаканами, полными лимонада.

Вечером, где-то около девяти, снова звонил Стоунз.

— Але?! Це ты? Слышь, Игорь (какая ему, блядь, Игорь?!), кажется мне, ты понял, пиздец. Мамаши дома нет и там где телик; Ты слушаешь, Игорек (?) ? Вместо телика стоит старик Михайлидис в виде монстра, рот в крови…

Я отчетливо представляю, как начинает дрожать при последних словах его склеродермический, точно у собаки, подбородок.

— Стоунз, пошли его ко мне… или на хуй, — советую я этому алкоголику. Мое презрение к призракам, похоже, возвращает ему бодрость духа.

— Але, Игор, ты же знаешь Личинского — Марскалку?

— Ну.

— Он когда начинает волноваться, ноздрями двигает, как Джимми Хендрикс. Мы вчера посещали тут Личинского, я, Елдон (откуда ему известно, как зовут одного из пилотов звездолета в картине «Планета Страха»?) Елдонович и Витя-Вася (который продает вредный для людей порошок против тараканов). Я тебе сегодня звонил, где ты лазил?

— На пляж ходили.

— Со Скотиной?

— Да. То есть нет.

— Он бухает?

— Шо?

— Я спрашиваю, он бухает?

— Да.

— Как скотина?

— Genav.

— Добре, Игор, я тебе завтра звоню.

Я надавил на рычаг, оставив дядюшку Стоунза один на один с монстром Михайлидисом. Настоящий Михайлидис — он же Тапир — скорее всего уже читал в постели газету «День», которую ему возит электрик приднепровской ЖД по прозвищу Размороженный. О нем известно много Азизяну. Азизян уверяет, что Размороженный — «любитель подержаться»; в то время, как Тапир — «любитель приложиться». Недаром Азизян постоянно декламирует в их присутствии:

Веселей, Ванюха!

Веселей, давай!

Выпало, Ванюха,

Член сосать тебе,

Член сосать железный,

А короче — хуй.

Есть подозрение, что Тапир и Размороженный состоят в черносотенной организации, штаб которой находится где-то на Кубани. Да. Тапир, наверное, уже читает. Ведь он был гилун. Мужчина с одним яйцом. Как украинский поэт Шевченко. Чье ебало Вы, бывая на Украине, видите также часто, как свой хуй, и привыкли к этому.

Позвоню! Каждый день, с тех пор как ты стал безработным, Стоунз, ты звонишь мне. А с работы тебя выгнали за то, что ты пьяный поджег бочку с бензином, на пару с Иваном Макаковичем. Вызвали пожарных и с ними приехал любитель Фараонов Золин-Гот-Зол. Что он вам сказал, я тоже знаю, благодаря тебе, — «Штраф будете платить обалденный».

Я произнес этот монолог, рассматривая в зеркало свой лоб — у висков появились прыщи. Что я — мальчик, что ли? Прыщи-пикетчики. Не доставало только плакатов, типа — «Сталин — кат» и «Отец Александр зарезан!!!» воткнутых в гной цвета лобка, каким угощают своих пиздогрызов-старушатников интеллигентные женщины.

Я вспомнил, как мы обсуждали кунилингус с Черным Тюльпаном, изящнейшим из толстяков, и топнул ногой. Мой лобешник становится похож на жопу перевернутого в гробу Фредди Меркьюри. Видимо я что-то съел. Возможно это яйца, возможно чеснок. «Ви будто бы Наполеон, а может пэрсидский Шях?»

Я вытянул из кожаного кармана куртки Люцифера шелковый платок и повязал его на лоб — не так противно смотреть. Дефекты надо прятать. Пороки надо скрывать. Но прекращать — ни в коем случае. Распущенность и дисциплина — два бока одной пионэрзажатой в лагере «Юный Красавец» имени Данченко.

Платком оказалась гладкая тряпица красного цвета. Красный значит фистфакинг. Куртец висел на бутафорской копии человеческого скелета, той, что припер мне на хату фотограф Ольхович, у которого выбросился из окна брат. Они жили в одном доме с Портными и Черняк. Он притащил скелет вместе с макинтошем, который потом остался в Москве, у Жаклин — весь в крови. Ее братец тоже выпрыгнул из окна, только не во двор, а на мостовую. Макинтош забрызган моей кровью, и это не опасно. Наверное, я убил тогда того сцыкуна у фонтана, однако его мамаша не сможет выебнуться в суде, как это пытаются сделать сейчас солдатские матери. Не тот случай. Я уебал его бутылкой между глаз, вывихнул ему обе его грязные руки, надел на сочившиеся кровью уши дешевые лопухи и засунул в плейер кассету «Гр.Об», надписанную «Артурке от Папы». Потом подобрал с земли дымящуюся сигарету, которую у меня выбил изо рта этот сцыкунец, и медленно пошел, точно в мечтах, по лестнице под шум воды, падавшей из ночных фонтанов. Он подыхал с голосом очкастой крысы в смертельно травмированной голове.

Подросткам ебать надо не мозги, а все, что готово принять орудие преступления. Думал, Пазолини нашел? Возможно, казненный панк был «фэном». «Артуркиному Папе от Гриши с Вознесеновки».

Your other may be handsome,

And when he smiles

He`s got that twinkle in his eye

Your other love

May be bolder

And when he holds you in his arms

You wanna die.

— Знаешь, — спрашиваю я у Ангела Света, который первым ввел в русский язык понятие «фэн».

— Кто? Мухамедов? — Люцифер имеет ввиду, конечно, Бориса Борисовича, метрд`отэля из кабака «Ноздрики». Он был помрежем Казанского театра кукол…

— Та причем тут Мухамедов! Гораздо раньше! Была такая книга «Мартини не может погаснуть» и автор подразумевал неоновую рекламу. Ты понял?… И в этом романе речь идет о жизни молодой Запада. Младший брат главного героя въебывает «беллбоем» в гостинице, когда туда приезжает рок-н-ролл-стар Фрэнки Нолаве. Ты догадываешься кто это?

— Ну! Рашид Бейбутов?

— Иди на хуй, не смешно. Фрэнки Авалон, только задом наперед. Красивый мальчик.

— Только распевал разную хуйню.

— Согласен. И вот этот Нолаве, «безголосая жердь», говорит «бою»: придут фэны (sic) и начнут клянячить что-нибудь из моих вещей — носок там нестиранный, пачку из-под сигарет, а ты за эти «тютти-фрютти» (впервые «тютти-фрютти» говорит богемная еврейка у Бориса Зайцева, за 40 лет до Литтлухи) будешь брать с них «титти-митти», но помни, твоя доля, как обычно, пять процентов. И оставляет «бою» мешок своего барахла и мусора на продажу.

— А шо за гэй-международник написал этот «Мартини»? Опять Феофанов?

— Нет, по-моему, не он. Вероятно, фамилию знает Сорочинский…

— Цапля?! Откуда?

— По-твоему, Зыза, если человек зарабатывает на жизнь тем, что фотает жмуров, он ни хуя не читает?

— Почему не читает. У Мельничука «Сосюру читает».

— И еще у 250 танцоров бакинского театра оперы и балета.

— У Феофанова тоже есть сильные места. Например: хряк по кличке Элвис (и это задолго до того, как у Элвиса появились проблемы с весом) получил первую премию на выставке свиноводства. Хряк выкормлен поклонниками короля рок-н-ролла.

— А Костогрыз? — внезапно интересуется Люцифер.

— Ах, да! Костогрыз! Это пиздец. Знаешь, я как-то раз пошел в больницу, чтобы записать Шерстяную Наташу… Ты знаешь Шерстяную Наташу, инструктора по аэробике? У нее на ногах и руках абсолютно одинаковые большие пальцы.

— Ну.

— Не говори «ну» — это вульгарно… На прием к урологу Коваленко. Брата которого, Аркадия, выебали в универмаге «Правобережный» Дьяконов и Лобаченя. Открываю большую тетрадь, а там, прикинь…

— «Прикинь», — передразнил меня Люцифер, подняв воротник своей черной рубашки и закинув подбородок, Lude Kerl.

В тетради совершенно чистый лист, а на нем красным карандашом... Вобщем стоит единственное слово корявыми буквами — КОСТОГРЫЗ. Как FANTOMAS.

— А шо у Шерстяной Наташи болит мочевой пузырь?

— Якобы да, но мне кажется, дело тут не ссаках, а просто она из Алжира привезла глистов.

— Ебаные арабы, — бормочет Люцифер, натягивая черный кожаный комбинезон.

— Сам секс, — говорю я с выдохом, помогая застегнуть ему молнию. — Куда ты хочешь уйти?

— Та надо телик доделать одной пизде, — говорит Люцифер, скорее всего — правду.

Я прижимаюсь к нему всем телом и целую его в рот. Хлопает дверь. Мы остаемся одни в прихожей — я, в длинной розовой майке, (подарок Жаклин, у нас почти одинаковые фигуры) и скелет Войтовича.

Беру телефон и, надевая сапоги, набираю смагин номер. Он подходит сам и тоже берет трубку. Как это ни странно, трезвый, впрочем, мне трудно судить. Иногда выпитая водка придает его голосу уверенность и ритм, он может говорить о чем-то громко и назидательно — об освоении космоса или о сомнительных достоинствах своей большеголовой «Жены» с осанкой Константина Черненко, и вдруг — FLASH! BANG! ALA — KAZAM! Вы только выглянули в окно, а он уже рыгает как дракон.

— Привэт, — начинаю я с осторожностью, ведь неизвестно, какое у него в данный момент настроение.

— Шо ты хотел, — его голос мгновенно тускнеет.

Профессорское «Алле», сказанное перед этим, похоже отняло у него весь остаток силы воли. «Алле». Здесь не «Алле», как парировал бы погибший доминатор Почтальона. Его любимый фильм недаром был «Зомби, повешенный за яйца» Ильи Рахлина. Ранняя, абортивная попытка эксплуатации жанра «Splattar Horr» в начале перестройки.

— Хотел поздравить тебя с 28-летием. Возраст рок-martyrs, рубэж Джимми.

— Говори яснее, какие еще «мартирз»?

— Могу почитать тебе стихи, сочиненные в честь дня рождения Клыкадзе его поклонником из Кушгума.

— Шо за стихи? Хорошие?

— Клевые стихи. Я прочитал их на открытке. Когда мы бухали у Клыкадзе перед Олимпиадой. Слушай:

Ты свыня и я свыня

Мы оба свынята

Только ты большая свыня

То шо пьешь богато…

— Ты мне их уже сто раз читал!

— Почему же ты меня сразу не остановил?

— Не знаю… Слушай, дядя, этот твой дядя Каланга не достал лампу, ту, шо он мне обещал?

— Достал. Из жопы добермана. Зубами. Но дядя Каланга сейчас ходит тревожный. Ты видел Манюту? Это барышня из Харькова с грубоватым лицом, охуенно похожая на гангстера Манюту. У нее очень длинные ноги, и она вообще похожа на мальчика.

— Это твои дела.

— Да, мои… У нее очень узкое влагалище, будто это обрезок, как у собачки Андрей Андреича, хуй, а не влагалище, и вот Манюта…

— Харьков-вокзал?

— Да, Харьков-вокзал. Я рад, что ты помнишь этот шурыгинский экземпляр «Color-Sperma». Я уверен, что у девочек типа Манюты Харьковской влагалище должно напоминать пень обрезанного мужского полового органа, как пишут в книгах. Ты согласен? Она выходит замуж и больше не желает выступать с дядей Калангой, понял. Он расстраивается, но лампочку для тебя как будто приготовил.

— Эт` хорошо, — Смага иногда забывается и начинает говорить с московским акцентом — довольно противно. А все, потому что он женат на москвичке — лобастой девушке в очках. Она — бывшая колл-герл и модель. Вертухлялась с АПН-овскими евреями. Молчаливая, но голос громкий. Я случайно видел пару фоток — обычные дела, по пояс нипеля прикрыты ладошками, в уголках ротика улыбка; тоже самое, только нипеля открыты, лицо засыпано волосами — стандартная лирика. «Легкое дыхание», как выражается старый пиздострадалец Бунин.

Легкое и зловонное, поскольку я сомневаюсь, чтобы в России при царе чистили зубы. Лирические снимки, но наверняка где-то может храниться и более жестокий матерьял.

Константин Устинович с маткой, набитой кошерными сперматозоидами, точно кишиневский ОВИР подавантами, никогда не вызывал у меня даже спортивного интереса, но Смага-самодур подозревал меня в движениях с нею, и действовал мне таким образом на нервы беспредельно; потом прекратил, но извиниться и не подумал.

— Я, собственно, вот зачем тебе звоню — напомни мне, пожалуйста, название фильма, где снимался Янош Коош.

— «Лев готовится к прыжку».

— Не этот. Этот я знаю. Тот, что упоминается на обложке диска, где есть песня «Черный Поезд». Чудесная Song Noir.

— А-а! Сейчас, сейчас — так, первый, кажется, «Плутовка», а второй — «Что способен сделать человек»! Ну и, конечно, «Беги, чтобы тебя поймали».

— Спасибо. Ты телевизор не смотришь?

— Не. А шо?

— Не говори «Не» — это плебейство. Флаг — неподвижно-волнистый, словно трусы обвафленные.

— Фу.

— Кстати, тебе передает привет Золин-Гот-Зол.

— Souling Hot Soul? Очень приятно… Я знаешь, кого видел в троллейбусе? Ваню-вафлиста!

— Да? А сколько же ему должно быть лет?

— До хуя, папа. Не знаю, папа, но до хуя…

— И не меняется внешне, гад.

— Ну. Причем вообще мне кажется, что он с каждым годом молодеет, все моложе и моложе.

— Да. Ваня-вафлист. Скоро мы настолько поолдовеем, что начнем клеить Ваню, как мальчика.

— Нападающий уверяет, что помнит Ваню-вафлиста еще когда тот работал вагоновожатым. Водил трамвайчик.

— Какой маршрут?

— 11-й. От летнего Ленина (кинотеатр такой) и аж до пристани.

— А там два катера — «Утюг» и «Лапоть». То есть Ваня-вафлист водил «Черный Поезд»?

— А там на пляже, на той стороне, кстати, было до хуя деревянных параш.

— И нет теперь ни одной. Пляж закрыт. Все джигиты, кто там раньше рыгал на песок, теперь рыгают дома — в унитаз, мимо тоже и в раковину, и на ковровые дорожки… В музыке это называется Алеаторика, когда куда попало шпарят, смалят произведение (!?), будто курочку над газом. Но на пляж не ходят.

Короче рыгают по своим хатам, потому что от армянской «катанки» у них отказывают ноги. Те самые, да-да, что раньше «подпрыгивали» в вонючих носках у этих «казачков». «Казачок — отказывают ноги,» — пел бы сейчас Борис Рубашкин.

Не помню, в каком фильме Энди Уорхола конец наступает в виде бесконечного разговора штрихеров в уборной для мужчин. Я его никогда не видел. Это так же нелепо — восхищаться тем, чего не знаешь, или как завидев тюрбан на голове Сэма-Зэ-Шема пиздовать в Мекку. О которой давно уже спел все что можно Джин Питней.

— Он от вас бегает, значит вы наверно его бьете?

— А вы, наверно, в церковь ходите?

Джипси Джокер `98

666 x 3 = 1998

Speaking In Tongues Лавка Языков

T-ough Press

ДЖИПСИ ДЖОКЕР

«ЧЕРНЫЙ ПОЕЗД» СРЕДИ СКОТОВ

Speaking In Tongues
Лавка Языков

T-ough
Press