Speaking In Tongues
Лавка Языков

Иосиф Бродский

в переводах Сергея Михайлова

ГОЛЛАНДСКАЯ МИСТРИСС

Паулине Аартс

Отель, журнал которого посвящен отметкам

убытий. Октябрь отмоченной розгой

лупит в то, что еще осталось от голого мозга.

В этой стране, лежащей плоско в угоду рекам,

пиво пахнет Германией, а чайки, рея,

подобны углам замусоленной обложки.

Утро входит с точностью неотложки

и приникает ухом к ребру батареи,

регистрируя «ниже нуля» -- предвестье

того, что жизнь, кончив здесь, начинается

в лучшем месте.

Соответственно, локон теряет цвет,

повторяя ангельский, точно то и с кожей:

выцветает; белье, между тем, загрузив в кювет,

спустили в прачечную и включили отжим.

EX VOTO

Джонатану Аарону

Как бы венгерское поле, утратившее сейчас

былую невинность. Как бы бегущая из неволи

тесных мостов река. Выше -- умлаут глаз

точит пейзаж невыразимой болью.

Даль за чертою жизни, в которой слова ничьи,

больше собственность эха, чем части речи.

Блондин, исчезая в освенциме уличной толчеи,

возникает в облике ангела над поречьем.

И валун -- в том месте, откуда вспорхнул свиристель.

Пальмы в витринах лавки предсказывают москиту,

исследующему виллу -- лучше сказать, отель --

невеселое будущее, определив навскидку,

что, поднимаясь все выше, он

думает о земле, как о чем-то плоском.

Айсберг в отсутствие цели, увы, смешон

и оплывшим контуром не отличим от мозга.

ПИСЬМО АРХЕОЛОГУ

Горожанин, враг, недотрога, клошар клошаром,

сосунок, вымогатель, изгой, шизофреник, скот;

череп столько раз обдавали крутейшим варом,

что от мозга остался дымящийся антрекот.

Да, это наше прошлое: камни, бетон, штакетник в дерне,

что просеешь ты, как записной червяк.

Провода, окружавшие нас, сплетались в загон живодерни.

Плюс: мы брюхатили женщин не по любви, а так.

Режет слух базальт, почуявший нож лопаты;

но и он приятней того, что слышать привыкли мы.

Будь опаслив, ты, идущий по нашу падаль!

падаль -- это свобода клеток, их было тьмы.

Не вороши имен. Не воскрешай созвучий

гласных, согласных: в них не услыхать скворца,

но -- лишь борзую шавку, которая пастью сучьей

хавает свой послед, тявкая без конца.

ДОЧЕРИ

Дай мне другую жизнь -- я часами кряду

буду петь в «Рафаэлле». А может, сяду

за столик. Или стану рядом в образе шкафа иль табурета,

если новая жизнь будет немного скупей, чем эта.

Но затем, что в столетьях всегда будет место джазу

и кофеину, я покорюсь, чтоб заменой глазу

через поры и трещины, пыльных времен примета,

рассмотреть тебя в твои двадцать, исполненную расцвета.

В общем, думай о том, что я буду рядом. О том,

что бездушный предмет быть может твоим отцом,

в особенности -- из тех, что старше тебя или крупней фигурой.

Будь начеку по соседству с мыслящей фурнитурой.

И все же люби эти вещи -- свои ли, нет, без разбору.

Ведь только ты и запомнишь мой силуэт в ту пору,

когда потеряю его с гардеробом отметин прочих.

Почему и строгаю сейчас этот ряд деревянных строчек.

ЭПИТАФИЯ КЕНТАВРУ

Сказать: он был несчастен -- слишком мало

иль слишком много, все зависит от

того, кто слушает. Его зловонный пот

сразил бы лошадь, если б та догнала

его. Хотели памятник, но в чем-то вышел сбой, --

он говорил, -- в зачатке? в монтаже? в программе?

Или: взамен войны случился мир с врагами,

и он оставлен был обозначать собой

Непримиримость, Несовместность -- в этих «не»

звучит не уникальность -- одинокость.

Слонялся в рощах он, дивясь на одноногость

подруг олив. И ею сыт вполне,

открыл искусство лжи, чтоб, лгать себе учась,

рассудок сохранить, истерзанный невстречей.

И умер молодым -- животная в нем часть

слабее оказалась человечьей.