Speaking In Tongues
Лавка Языков
Иосиф Бродский
в переводах Сергея Михайлова
ГОЛЛАНДСКАЯ МИСТРИСС
Паулине Аартс
Отель, журнал которого посвящен отметкам
убытий. Октябрь отмоченной розгой
лупит в то, что еще осталось от голого мозга.
В этой стране, лежащей плоско в угоду рекам,
пиво пахнет Германией, а чайки, рея,
подобны углам замусоленной обложки.
Утро входит с точностью неотложки
и приникает ухом к ребру батареи,
регистрируя «ниже нуля» -- предвестье
того, что жизнь, кончив здесь, начинается
в лучшем месте.
Соответственно, локон теряет цвет,
повторяя ангельский, точно то и с кожей:
выцветает; белье, между тем, загрузив в кювет,
спустили в прачечную и включили отжим.
EX VOTO
Джонатану Аарону
Как бы венгерское поле, утратившее сейчас
былую невинность. Как бы бегущая из неволи
тесных мостов река. Выше -- умлаут глаз
точит пейзаж невыразимой болью.
Даль за чертою жизни, в которой слова ничьи,
больше собственность эха, чем части речи.
Блондин, исчезая в освенциме уличной толчеи,
возникает в облике ангела над поречьем.
И валун -- в том месте, откуда вспорхнул свиристель.
Пальмы в витринах лавки предсказывают москиту,
исследующему виллу -- лучше сказать, отель --
невеселое будущее, определив навскидку,
что, поднимаясь все выше, он
думает о земле, как о чем-то плоском.
Айсберг в отсутствие цели, увы, смешон
и оплывшим контуром не отличим от мозга.
ПИСЬМО АРХЕОЛОГУ
Горожанин, враг, недотрога, клошар клошаром,
сосунок, вымогатель, изгой, шизофреник, скот;
череп столько раз обдавали крутейшим варом,
что от мозга остался дымящийся антрекот.
Да, это наше прошлое: камни, бетон, штакетник в дерне,
что просеешь ты, как записной червяк.
Провода, окружавшие нас, сплетались в загон живодерни.
Плюс: мы брюхатили женщин не по любви, а так.
Режет слух базальт, почуявший нож лопаты;
но и он приятней того, что слышать привыкли мы.
Будь опаслив, ты, идущий по нашу падаль!
падаль -- это свобода клеток, их было тьмы.
Не вороши имен. Не воскрешай созвучий
гласных, согласных: в них не услыхать скворца,
но -- лишь борзую шавку, которая пастью сучьей
хавает свой послед, тявкая без конца.
ДОЧЕРИ
Дай мне другую жизнь -- я часами кряду
буду петь в «Рафаэлле». А может, сяду
за столик. Или стану рядом в образе шкафа иль табурета,
если новая жизнь будет немного скупей, чем эта.
Но затем, что в столетьях всегда будет место джазу
и кофеину, я покорюсь, чтоб заменой глазу
через поры и трещины, пыльных времен примета,
рассмотреть тебя в твои двадцать, исполненную расцвета.
В общем, думай о том, что я буду рядом. О том,
что бездушный предмет быть может твоим отцом,
в особенности -- из тех, что старше тебя или крупней фигурой.
Будь начеку по соседству с мыслящей фурнитурой.
И все же люби эти вещи -- свои ли, нет, без разбору.
Ведь только ты и запомнишь мой силуэт в ту пору,
когда потеряю его с гардеробом отметин прочих.
Почему и строгаю сейчас этот ряд деревянных строчек.
ЭПИТАФИЯ КЕНТАВРУ
Сказать: он был несчастен -- слишком мало
иль слишком много, все зависит от
того, кто слушает. Его зловонный пот
сразил бы лошадь, если б та догнала
его. Хотели памятник, но в чем-то вышел сбой, --
он говорил, -- в зачатке? в монтаже? в программе?
Или: взамен войны случился мир с врагами,
и он оставлен был обозначать собой
Непримиримость, Несовместность -- в этих «не»
звучит не уникальность -- одинокость.
Слонялся в рощах он, дивясь на одноногость
подруг олив. И ею сыт вполне,
открыл искусство лжи, чтоб, лгать себе учась,
рассудок сохранить, истерзанный невстречей.
И умер молодым -- животная в нем часть
слабее оказалась человечьей.