Дубли - Кино

0

Набережная. Межсезонье. Головоломка.

Небо.

Неаккуратные мазки влажного неба.

За узкой кромкой горизонта угадывается близкая ночь -- она ползет через море.

Ее голос за кадром (усталый и осторожный):

выхожу на берег

сквозь порожний

берег выхожу

на пляж из воды

Серые волны моют тёмные полосы неравномерно сырого песка.

За ними вырастают серые плиты не то береговых укреплений, не то просто волнолома.

По песку тянется неровная цепочка темных следов, и мы некоторе время следим за ними глазами -- у самого края прибоя они почти размыты и переполнены водой, чуть подальше -- почти подсохли и раскрошились по периметру.

Песок местами усыпан ломкими комками водорослей, полураскрытыми пустыми раковинами. Слышится только шелест прибоя, дыхание и невнятные разговоры прохожих из глубины берега, из-за плит, звяканье стекла о стекло, плеск наливаемой жидкости, созвучный шуму прибоя.

Он поднимает голову, выглядывая из-за парапета: по вечереющей набережной полосе с островками кустов, скамейками, перевернутыми урнами и навесами на цепях, опираясь на костылёк, проходит пожилая некрасивая женщина с влажным лицом (Марта). Пробегает белая собака с костью. Ворона пьет кефир из разорванного пакета, выпачкав клюв, вывернув голову, мерцая чёрной жемчужиной глаза -- она совсем рядом с его глазами, не боится. Из кустов выбирается черный макинтош с сигаретой. Что-то громко плюхается в воду, его взгляд вздрагивает от неожиданности и падает на две темнеющие фигуры на скамейке чуть поодаль.

Взгляд резко, головокружительно смещается под ноги: среди клубков водорослей, раковин и крупных галек на совершенно сухом участке песка разложены долго плававшие в воде куски досок, ржавые костыли, обожженные с краев и отполированные морем поленья, расставлены пирамидки песка, разложены стекла, лежит целлулоидная кукла с пустыми глазницами и вывернутыми конечностями, жетон, стручок, камень, мертвые мучные черви -- в этом прибрежном хламе есть какая-то система, какие-то очертания, какое-то безумие.

Он на корточках. Сгорбился над композицией, перемещает какие-то части этой головоломки у себя между разведенных коленей, раздраженно сметает ладонью один из куличиков, прутиком чертит линии каких-то пиктограмм, похожих на египетские (одна из них -- змейка с рожками), сосредотачивается, не очень уверенными движениями пытается найти нужные предметы из разложенных вокруг, что-то размещается на пересечениях линий, к чему-то проводит новые.

Небо заметно склоняется к сумеркам, но последний луч вот-вот может косвенно прорваться из-за рваной кромки какого-то облака. Шум прибоя.

У него, похоже, все готово. Чурбачки накрыты куском фанеры, он подсыпает что-то с нескольких сторон, у него в руках оказывается серебристая пирамидка, которую он тоже подкладывает в головоломку, будто ключевую деталь; из нагрудного кармана достает стекло от очков в куске оправы, медленно смотрит по сторонам, пытаясь понять, откуда может упасть этот последний луч.

Луч косо прорывается через несколько рваных дыр в облаке, залегшем на горизонте, он резко дергает рукой, как бы ловя его стеклом -- яркое рваное белое пламя с гулким, просто оглушительным шелестом вырывается из-под руки, заполняя весь экран.

[Основные титры: ДУБЛИ]

Из-под гула пламени пробивается траурная органная музыка и неразборчивая латынь.

1

Траурный зал крематория. Детство. Дубли.

Дверца печи закрывается, отсекая пламя топки.

Тихо, нежно, пряно пахнет смертью и вчерашними цветами, стоялой водой, смешанным, лёгким, серым запахом пришедших проститься, древесной смолой, лаком, смертью.

(Голос за кадром?)

Распорядитель с лисьим лицом, изумленным, однако приличествующим случаю, извлекает руку в белой перчатке из топки, удостоверившись, что температура в печи соответствует, вытирает ее крахмальным платочком, который аккуратно заталкивает в нагрудный карман серого костюма.

Мальчик, девочка, мать мальчика, мать девочки, школьная учительница (Марта в очках) и еще несколько не вполне различимых людей проходят с тёмными лицами над побледневшим в желтизну лицом мертвеца. Его большое жёлтое ухо кажется сделанным из воска, оплывающего к мочке. Пучки водорослей в ноздрях покойника, окруженного матерчатыми и пластмассовыми цветами. Лицо с широко открытыми глазами, архаичная улыбка, вместо савана или парадного костюма он закутан в черный макинтош, из-под которого выглядывают узкие ступни с толстыми и длинными желтыми ногтями. Шарканье ног, придушенный кашель, медленный стук каблуков. Фоном -- тихая музыка.

Мальчик -- прилично одетый, расчесанный на пробор, в костюме слегка на вырост.

Голос мальчика за кадром: Почему он не завещал мне свой макинтош? Я бы мог его носить... А мертвый -- он не похож на себя живого, на того, кто показывал мне картинки планет и фотографии голых людей, одинаково любовно проводя толстым коричневым ногтем по глянцево блестящим лобкам в порножурналах и шероховатым кольцам сатурна в астроатласе. Его серый влажный язык показывался между фиолетовых губ, а глаза затягивались жутким туманом, который не мог разорвать даже мой яркий детский взгляд.

Девочка -- коричневое платье, похожее на школьную форму, волосы очень туго стянуты в две косички баранками.

Монтаж: у нее перед глазами вертится танцевальный зал, зеркала, балетная стойка, вывернутые стопы в рваных балетках, макинтош, подгоняющий этот человеческий волчок костылем, стоящий над пюпитром, на пюпитре -- бутылка водки, у макинтоша в зубах сигарета, потное лицо, тяжелый бант, задыхающиеся ноздри, натянутое детское горло. Доносится то приближающаяся, то удаляющаяся классическая музыка, не созвучная этому дикому балету, мелодия музыкальной шкатулки постепенно перекрывает ее.

Девочка подходит к гробу и кладет в него куклу-балеринку с отломанной ногой.

Мальчик стоит у гроба равнодушно и скучая, мама держит его под локоть. Школьная учительница кладет в гроб букет и потом долго смотрит в их сторону. Мальчик сосредоточенно смотрит на ногти. Потом достает из нагрудного кармана пилочку, подпиливает ноготь на мизинце -- острый коготок. В его руках оказывается сигарета, заточенным ногтем он отделяет фильтр и бросает его в гроб. Цветы вздрагивают. Учительница прослеживает взглядом траекторию и возвращает взгляд к мальчику. В её глазах осуждение. Мать отрешённо прислоняется к плечу. Мальчик зевает. Гроб закрывают крышкой с глухим коротким треском. Темнота.

2

Ванная. Головоломка.

Глухо и коротко стукнув, поднимается крышка стульчака.

Веревки над ванной, прищепки, белье на веревке, отслоившаяся масляная краска на стенах, раковина, кран. Вокруг зеркала с разводами отслоившейся амальгамы по краям, над раковиной прикреплены скотчем, изоляционной лентой, заткнуты друг за друга фотографии, журнальные страницы -- модели Пентхауза, детские лица, распростертые среди руин тела, выпотрошенная кукла, обычный камень, что-то еще. Моток лейкопластыря, висящий за отмотанный кусок.

В углу капает труба -- буль буль буль -- плямк -- накладывается на невнятные удары сердца. Камера переползает на стакан, стоящий на краю раковины: в нем с шипением растворяется, теряя пузырьки, большая таблетка. В стакане стоит шприц.

Бетонный пол вздувается, некоторых плиток не хватает. К ножкам чугунной ванны испуганно льнет кошка. Тазик с кипой грязного белья, мокрая тряпка свисает с края ванны, слипшийся обмылок, спутанная щетка для волос, полотенца влажными жгутами. Скудный свет сочится сквозь молочные стекла и падает на пол. В ванне битое стекло и и куски покрупнее -- расколотые пузырьки.

Унитаз, железная цепочка с фарфоровой ручкой, похожей на каплю, протертый коврик на полу, по кафелю ползет мучной червь, за ним взглядом следит Он, голый, сидящий на ледяном стульчаке. На колене -- пачка листков с каракулями -- одной непрерывной нитью. Слышится только частое дыхание и непрекращающееся капанье.

Из-за двери доносится шорох -- будто кто-то неловко переместил вес с одной ноги на другую.

Камера отступает от его лица, обернутого к двери, и мы понимаем, что она заглядывала в скважину из коридора. Пока он смотрит на дверь -- на нас -- мы слышим звук льющейся воды, а затем -- шлепки босых мокрых ног по линолеуму в темном коридоре.

Камера обращается к тусклому окошку с разводами пыли на стекле.

3

Детская. Свет сырого утра. Дубли.

Камера от окна -- вернее, от света в этом окне -- к коричневому воробьиному трупику на подоконнике и дальше. На подоконнике еще -- ножницы, катушка ниток, грязное блюдце с огрызком.

Сидя на раскладушке с разворошенной постелью, мальчик наблюдает свою наготу. Мы видим его голым лишь по пояс -- он смотрит вниз, перебирая вне кадра руками.

(Музыка)

Зелёное яблоко скатывается с его продолговатого желтоватого живота, розовые и белые ногти надрывают кожуру, пенится сок.

На столе -- тетради и раскрытый красный блокнот, в нем -- записи о дружбе, войне, детские рисунки, мат и прочие жизненные приметы. Мы видим корявые печатные буквы на страницах, выведенные детской рукой. Паук стремительно спускается с люстры на ковёр. Брюки в клетку. Ножичек с накарябанным именем. Старая фотография отца в перекошенной рамке, за намеренно разбитым стеклом, щека под глазом немного расцарапана осколком. Раскрытая книжка -- страниц с 14 по 190 нет, в выемке -- яблочные косточки, огрызок, скатавшаяся пыль. Звук разбившейся чашки -- ни резкий, ни печальный. Тихий женский смех и веником по полу. Тихие всхлипы -- от соседей?

(Музыка стихает -- полная тишина.)

Крупный план: Лицо мальчика, раздувающиеся ноздри.

Мальчик, медленно: Мамой пахнет.

Он встает, подходит к двери. В зеркале напротив из темноты видит, как она улыбается ему из другой смятой постели в затемненной спальне. Рядом с нею -- очертания другого тела. Его взгляд выхватывает вены на темной руке, покоящейся среди смятой белизны простыни. По руке ползет капля. Глухой мужской кашель. Красный мамин маникюр, подчёркнутый пробор в чёрных волосах. Нежная нежная рука подманивает его, чистое зеленоватое бельё -- с плеча соскальзывает бретелька, красная улыбка, желтоватая грудь, пряно коричневый сосок. На постели рядом с ней -- большие широко открытые ножницы. Вспышка белого света из окна. Просыпается звук.

4

Спальня. Настоящее. Они. Полутьма.

Очертания тела под простыней. Длинные волосы на подушке. Скрип кровати -- это он встал с другой ее половины. С постепенно нарастающей громкостью -- телефонный гудок. Камера нашаривает старый дисковый телефон на подоконнике, приближается -- звук становится громче. Из окна бормочет радио.

Звук трубки, брошенной на рычаг. В кадре мужская рука держит чашку, к которой снизу прилипло блюдце. Громкий мужской кашель; рука с чашкой вздрагивает.

Женский голос, тихо и неразборчиво: Что? Повторите -- что черное? Сейчас запишу.

Блюдце отклеивается и падает на пол. Звон и сдавленное рыдание. Стихают. В кадре ещё секунду рука с чашкой. На полу осколки блюдца и такая же чашка, перекатывающаяся туда-сюда ручкой кверху. Кто-то стремительно -- кто, невозможно разглядеть: камера на уровне груди, -- подходит к окну, задевая широкой одеждой за стены и подоконник. Мы видим лезвия ножниц, они схлопываются, обрезая телефонный шнур. Тихие, но безутешные, приглушенные подушкой, рыдания.

5

Ванная. Головоломка.

Он в ванной переводит взгляд на раковину умывальника. В руках -- головоломка, собранная из разных несообразных маленьких предметов. Он крутит ее в пальцах, с тихим хрустом отламывается толстая игла от шприца со скошенным желобком внутри -- после него в воздухе разносится хрустальное дрожание. У него загорается ноготь -- со звуком и интенсивностью зажигалки. Он поспешно тушит его водой из-под крана, оборачивает лейкопластырем, снятым со стены. Пока он этим занят, фотография камня на наших глазах отрывается и быстро скользит в раковину. С таким же глухим -- ни резким, ни печальным -- звуком раковина дает трещину. Все гаснет.

6

Ночь. Дубли. Пустая мокрая улица, кое-где горят фонари.

Мальчик воровато передвигается к ее дому по бликующей мостовой, спрятав по три камешка в каждой руке, вместе -- шесть, в перепонках между всеми пальцами, кроме большого. Мы видим эти руки с перепонками между пальцев. Камешки проглядывают и бликуют, похожие на прозрачные глаза. Из-за напряжённых пальцев взмахи его рук при ходьбе выглядят неестественно. Он улыбается самому себе -- самодовольно и застенчиво одновременно.

Все это время -- бормочущий скороговоркой голос за кадром, явно мальчика (половина слов -- настолько невнятно, что не разобрать): и самое время не верить в любовь. Но главное - на словах всё не так выходит, как на деле. На самом-то деле, я никогда и не доверял импульсам секса, обманывающим мой мозг. Я должен заниматься собственным становлением, и зачем мне нужны все эти Отношения, от них одна только головная боль, мигрень, усталость, ломота в суставах и насилие над мозгом. А мне пора уже стать полноценной личностью - с целеустремлённостью и полезными навыками. Хотя, конечно, пока я не очень занят, я могу позволить себе расслабиться порой - удовлетворение похоти, это бывает очень даже приятно. И потом - ведь мне ничего не стоит делать её счастливой (спать только хочется); в эти моменты я так умилён собой, своим чудесным к ней отношением, что, кажется, искренне верю в то, что люблю её. Благородство и нежность так разбирают меня, что я готов на самые опрометчивые признания и обещания. Она винит меня в том, что обещая всё без разбора, я поступаю безнравственно. Но ведь я и сам подвержен влиянию минуты - я и сам верю в то, что говорю. Так что все её обвинения напрасны. Да и вообще, что я её, держу, что ли? Если её что-то не устраивает, то, как говорится, пожалуйста, да и у меня тоже - не на ней же одной мир клином сошёлся

Стоя у окна, девочка ест слоёное пирожное и ждет его, расплюснув нос по стеклу, думает...

Голос девочки за кадром, перебивает последние фразы мальчика и накладывается на последующие кадры: Кованым зубом изничтожая гнойное безе, о чем думает сточившая о пирожные зубную эмаль.

я бы -- о больших камнях в золоте

я бы -- о блеске звезд на металле

я бы -- о ночном проблеске луны

я бы -- о литрах исходящей крови

я бы -- о горах одеял и о креслах

и уж никак не о зубном

и уж никак не о желтом

и уж никак не о бетонных ступенях

да я и так уже не

но она думает: а вдруг?

а я?

На подоконнике, раскорячив толстые бока, стоит книга, зажатая между сахарницей и чашкой. Она раскрыта на отсутствующей середине (с 14 по 190 страницы). Остывший чай подёрнулся радужной плёнкой, в нем видны плавающие крошки и полурастворившийся крем пирожного. Она откусывает большой кремовый кусок, но он выпадает изо рта -- потому что в этот момент она замечает бриллиантовый блеск в темноте улицы из-за стекла. Холодная дрожь завладевает её спиной. Через окно со стекающими по нему редкими каплями мы видим, как прислоняясь спиной к потухшему фонарю, широко раскрыв глаза и ладони, он показывает ей играющие лунным светом камешки и наблюдает ответный жадный блеск в её глазах.

Старческий голос Марты за кадром: Трижды отражённый свет -- в каменистых кратерах луны, в слёзно чистых алмазных гранях и в органическом хрусталике женского глаза.

Камера в полной тишине мечется между его раскрытой ладонью (вторую руку, сжав в кулак, он прижимает к груди), глазами девочки в окне и краешком луны из-за рваной тучи.

Томительная пауза такой нерешительности резко обрывается -- девочка распахивает окно и кричит:

Девочка (очень громко, надрывно, на грани истерики): Отдай мне камни! Отдай! А я -- я всё тебе отдам! Слышишь? Так, как ты захочешь тебя любить буду! Кошечкой твоей, собачонкой, сучкой твоей буду -- только отдай же мне камешкиииии! Посмотри -- мир сошелся клином на мнеее! Посмотри, милый, как искалечен небосвод этими клиньями, как жестоко они протыкают его ровные полусферы ненормально сжатой материей, растянутым временем, сгустками плотского сознания!

Вся вторая часть ее монолога проходит на фоне панорамы соседских окон: соседи просыпаются, их заспанные головы в нечёсанных волосах и разных интимных ночных предметах качаются в окнах. Хлопают форточки. Из одной наяривает веселенький мотивчик.

Девочка продолжает за кадром, ее голос срывается, слова перебиваются всхлипами: Мир сошёлся клином на мне одной... и я тоже... как и ты... это испарение духа -- дух сгущается до состояния плоти, чтобы испариться... в фантазм, в субъективизацию тела...

Со светлой улыбкой в детском лице на склонённой набок голове, мальчик накрывает одну ладонь другой, пряча сиреневый, зелёный, красный блеск камней. Он поворачивается и неторопливо идет вниз по ночной улице.

Он (сам себе): Холодное прикосновение, это сила, это власть, многоцветные караты у меня в кулаке.

Девочка, чуть не воет: Да, я люблю тебя, дорогой мой, до смерти, после смерти и больше жизни и смерти... вот только бы не захлестнуло набежавшей экзистенциальною волной (Вопль) Держи меня, держи же меня! Самое время не верить в любовь, единственный мой, - посмотри, весна же!!!

Мальчик уходит -- одинокая спина на мокрой улице.

В приступе ненависти, пачкая короткое розовое платьице, девочка бросается к стене, голой известковой стене, на которой висит большая фотография камня, и пирожным, зажатым в кулаке, рисует египетские острые знаки -- глаз и руку, -- рыдая тонким голосом.

Девочка (сквозь рыдания): Б-б-бросишь ты меня, недостойную, а ведь это мне всё равно что СМЕРТЬ

Ее голос срывается в визг и настоящий лай. Мальчик, заходя в подъезд, улыбается так же, как в начале сцены. Дверь громко захлопывается за ним одновременно с последней репликой девочки за кадром.

7

Настоящее. Спальня. Они.

Со скрипом приоткрывается дверца шкафа. Камера выглядывает из шкафа в спальню, и мы видим на полу осколки не то блюдца, не то фаянсовой раковины умывальника. Она заходит из коридора, в руке -- черный чемодан, случайно наступая на осколки -- неприятный скрип, который она оставляет без внимания.

Камера следует за ней в спальню. Одна из дверец шкафа открыта, на полу валяется смятое белое платье, порваные чёрные чулки и мужские носки. На неубранной постели небольшое пятно засохшей крови.

Женщина кладёт чемодан поверх пятна на кровать, отщёлкивает замки и проводит пальцами по содержимому: стеклянные бутылочки разных форм и размеров, сбоку два наполненных воздухом полиэтиленовых пакета, каждый из которых помечен номером, датой и подписью. На ее лице сексуальная улыбочка, пальцы эротично изгибаются.

Выражение сомнения на её лице. Подносит руку к губам, словно сдерживая слёзы, медленно запрокидывает голову, открывая рот и закатывая глаза, как следя за фейерверком (медленно вздыхает какая-то музыка), и громко чихает (фортепьянный аккорд в нижнем регистре).

Бутылочки в открытом чемодане взвякивают. Крупный план: слизь со следами крови на одной из них. Крышка чемодана со стуком захлопывается. Из чемодана выглядывает треугольник шелковой ткани.

Женщина подвигает кровать к шкафу, встаёт на неё и с трудом кладёт чемодан на шкаф.

Сойдя со стула, вытирает руки о постельное бельё. Остаются длинные грязные полосы. Замечает кровавое пятно. Её глаза широко открыты. Крупный план: рука скользит от пояса к груди и замирает на ней.

(Редкие ноты музыки.)

8

Настоящее. Ванная. Головоломка.

Он сидит в той же позе на стульчаке, у ног разбросаны листки с каракулями: пиктограммы, формулы, что-то напоминающее египетские знаки. Он неподвижно смотрит на разбитую раковину: ножка тюльпана цела, а от самой раковины отколот значительный кусок, и в зазубренном проеме мы видим, что внутри лежит настоящий камень с фотографии. На нем слизь и что-то похожее на кровь.

Тишина напряжена так, что слышно любое крошечное движение его тела. Поэтому как-то неудивительно вдруг услышать из-за окна жуткий крик, перекатившийся по явно пустым углам улицы.

Он вскакивает, становится на край ванны, одна босая нога соскальзывает в крошево битого стекла, он шипит, отдергивает ногу почти инстинктивно, дотягивается до окошка и сквозь пыль и разводы дождей пытается разглядеть, что происходит на улице внизу.

Снаружи, при реальном свете дня, мы видим его дикие глаза в расчищенной от грязи полоске стекла -- форточка в грязной бетонной стене многоквартирного дома.

9

Настоящее. Спальня. Она.

Снаружи мы видим, как она прижимает пылающее лицо к холодному окну. Нечистое стекло придает её упругой коже нездоровый лимонно-жёлтый оттенок. На подоконнике стоит тарелка с заплесневелым куском торта, над ним кружатся мухи.

Изнутри: под окном проходит мальчик с крупной белой собакой на руках.

Она порывается окликнуть его, но не дотягивается до форточки. На подоконнике на россыпи мелочи лежит развернутый глянцевый журнал с кровавым черно-белым фото на весь разворот. Она разглядывает фотографию, разглаживает страницы рукой, взолнованно крутит на пальце кольцо -- Марты всё нет.

Длинные тупые гудки телефона.

Подходит к столу нетвердо, хватается за край стола рукой, тяжело садится, пытается налить в тяжелый стакан янтарную жидкость из толстой бутылки, рука дрожит, проливает. На скатерти с вырезанным и обметанным узором расплывается пятно. Ее взгляд падает на собранный чемодан на стуле.

Неопределенный бесцветный голос, возможно -- Марты: И это залог бегства? Нонсенс...

Из задумчивости ее выводит тот же самый крик на улице. Она бросается к окну.

Взгляд из окна: пустая солнечная улица. К отдельно стоящей телефонной будке испуганно прижимается мальчик, удерживая на поводке собаку. В будке, повернувшись спиной, ссутулившись, макинтош крутит диск длинным джойсовым пальцем. На краю тротуара, аккуратно озираясь по сторонам стоит, готовясь перейти дорогу, невысокая сухая женщина в сером, напоминающая твердую корку старого хлеба. В руках у нее гигантский шприц.

Перед ее глазами -- монтаж: полуразвернутая плитка шоколада на той же самой скатерти, рядом -- фигурная ваза с сухим букетом; стирка -- голубые руки в синей воде; клетчатый плед и детские руки, еле удерживающие дымящуюся тяжелую фарфоровую чашку с очень горячим чаем. Внезапно -- раскрытые ножницы подползают сбоку экрана к детским пальчикам.

Она на секунду отходит от окна, вынимает из чемодана дрожащей рукой вдруг показавшиеся ненужными вещи -- толстую бутылку коньяку, сервелат и это кольцо с пальца. Мартин ровный голос доносится вдруг с другой стороны улицы, застигает её ещё в комнате и звучит, пока она выходит, цепко держа чемодан, на лестницу.

Старческий женский голос за кадром, очень спокойно и отстраненно: Какая вялая эклектика управляет миром! Боже мой, я опять разочаровываюсь в любви. Мой совет человечеству: никогда не доверяйте вашим чувствам! Они гадко обманывают вас! Они подстерегают на каждом шагу! Мой голос вопиёт в пустыне переломанным пополам фальцетом! У меня перелом! Наложите мне шины и повязку! Я приказываю! Это приказ! А тот, кто ослушается его, ещё поплатится и понесёт урон. От прекрасных дев землей пахнет...

Черная лестница. На ней тут и там на веревках развешена ветошь и тряпье. Все завалено неопределенным мусором, на стенах -- обычные граффити и копоть. На ступенях валяются календарные листки. В углу -- комок мокрого белья. Она торопливо спускается, почти бежит, под ее шагами хрустят и хрупают ступени.

Она выходит на улицу из парадного, чемодан болтается в руке.

Ее задыхающийся голос: ...окаменелый реликт... глупый залог прошлого...

Не глядя по сторонам, идет через дорогу, навстречу сияющему лицу Марты. Лицо -- маска -- Марты заполняет весь экран.

Визг тормозов совершенно внезапен и истошен.

Не успевает сделать и трёх шагов, как с краев экрана гаснет свет, последним исчезает лицо Марты на другой стороне улицы с горящим, очень интенсивным взглядом, так контрастирующим ее словам.

Из темноты -- звуки какой-то суетливой деятельности, включается радио. Экран светлеет, и мы видим:

Марта кидается к старой побитой машине -- снятые колеса, проржавевший корпус, чурбаки под осями -- но уже поздно. Раздавливает в руках ненужный шприц и бросает обломки в кабину. Она заносит ногу переступить через ее некрасиво лежащее у чурбаков тело, прижимая к животу сломанную о капот кисть. Из щели в лопнувшем черном чемодане торчит красный, как клитор, треугольник шёлка.

Марта смотрит на тело -- взгляд ее белесо-голубых глаз совершенно прозрачен и безжалостен. Стекла очков поблескивают на солнце. Переводит взгляд на солнце, глаза режет, на ее морщинистые, но явно разглаженные щеки просачиваются несколько слезинок и испаряются у нас на глазах. Марта снимает очки и берет их пальцами так, что нам видно: стекол в них нет. Марта потирает глаза и снова поднимает глаза к солнцу. Мы смотрим на солнце глазами Марты, и оно расплывается, заволакивается, пока совсем не сливается с серым экраном.

10

Настоящее. Ванная. Головоломка.

Ее голос за кадром:

свело

о свело

о о свело

о ноет сверло

глухо стонут ступени.

в ванну падает стружка

растекаясь водой

Он оседает от форточки прямо на битое стекло в ванне. Очень громкий звук сверла по бетону. Слышится сдавленный всхлип из под рук, которыми он закрывает голову.

Он (очень глухо): Я пел... про... пестики... цветки... с летучей спермой... я был... женщина... потому как... пыльца... прелой... п-пылью... в тылу ладони... м-между пальцев... у тебя... спеет... моё...

11

Настоящее. Спальня. Сумерки, но не вечер.

Резкая смена освещения после предыдущей сцены. Спальня совершенно голая -- только стул, кресло и штора на окне. Белые стены, голый пол. Свет не включён. Она спит в кресле. На полу -- по прежнему осколки чашки. Слышен звук льющейся в ванной воды. В комнату входит Он, в одной руке яблоко, в другой стул, который он ставит напротив кресла. Ее лицо напрягается, губы шевелятся, беззвучно произнося слово «что». Он садится на стул напротив неё и откусывает от яблока. Раздаётся звук, как если бы раздавили каблуком стекло. Она просыпается. Он продолжает есть яблоко, которое теперь уже хрустит обычным образом. Весь разговор -- ровными бесцветными, как бы сдерживающими раздражение, но на самом деле смертельно усталыми голосами.

Он: Ночью не спала совсем. Я твоё лицо видел.

Она: Почему ты стекло ешь?

Он: Что?

Она, опуская глаза: Нет, ничего.

Он: Ты во сне сейчас говорила. Может, это приснилось тебе. Стекло.

Она встаёт, подходит к окну, припадая на одну ногу, потому что одна её нога босая, другая в туфле, задёргивает штору и смотрит на неё долгим взглядом, так, как смотрят в окно.

Он: И я?

Она поворачивается к нему.

Он: Я тоже не спал ночью.

Она: Почему? У меня слишком большое тело для нашей кровати?

Он: Это серьёзно. Я не хочу, чтобы между нами была ложь или что-то скрытое, или стыд. Я хочу рассказать тебе...

Она, перебивает его: Мне понравилось быть твоей женой. Мне нравится, что моё тело...

Она расстёгивает и начинает снимать юбку. Он вскакивает со стула, недоеденное яблоко откатывается по полу к осколкам. Он горячо хватает ее за руки, придерживающие юбку на бёдрах. Она начинает громко и неестественно смеяться, отрывая его руки от своих.

Он: Подожди! Подожди! Дай мне сказать...

Она, отталкивая его резче предыдущего: Я не спала, потому что мне было больно! Ты! Чудовище!

Её губы дрожат, руки судорожно застёгивают юбку, она подходит к креслу и боком падает в него, держась за спинку. В кадре: она сидит спиной к камере, положив руки на подлокотники, напряженно выпрямившись, будто присела перед дорогой. Он стоит в нескольких шагах позади, тоже спиной к камере. Они смотрят на едва светлеющий прямоугольник шторы на окне.

Ее лицо крупным планом. Она спокойно смотрит прямо перед собой.

Она, не оборачиваясь: Я люблю тебя.

В кадре по-прежнему её лицо.

Его голос из-за кадра: Я не умею спать. Совсем.

Она: Ты не спал, потому что думал обо мне.

Он: Нет.

Она (настойчиво): Ты думал обо мне?

Он: Да. Я хотел увидеть тебя во сне...

Она: ...и потому не спал.

Он: Нет. Я никогда не спал, но часто делал вид, что сплю. Я научился этому от родителей.

Камера упирается их взглядами в штору.

12

Прошлое. Та же самая Детская, что и в сцене 3.

Ночь. Из окна в комнату сквозь штору падает жёлтый свет фонаря. На раскладушке у окна поверх одеяла лежит мальчик и разглядывает свою руку, вращая её в конусе света, улыбаясь, улыбаясь. На подоконнике лежит глянцевый журнал с жуткой фотографией крика на развороте. На соседней странице стоит тарелка с яблоками. В яблоко воткнуты ножницы. Из соседней комнаты доносится шёпот, женские стоны, тихий мужской смех и стук падающих предметов. Хруст раздавленного осколка. Мальчик поднимает вторую руку, соединяет её с первой и молится шёпотом и с закрытыми глазами, улыбаясь по-прежнему:

Мальчик: Господи, сделай так, чтобы она зачала собачку или кошечку...

Звуки из соседней комнаты становятся громче. Мальчик садится на постели, его сплетённые руки на коленях.

Мальчик: Я иду, мама!

Камера следует за ним в спальню родителей.

Ее голос: Тшшш!

Звуки смолкают. Мальчик стоит, прислонившись к косяку, и некоторое время наблюдает две фигуры, неподвижно лежащие под одной простынёй, подогнув колени. Мужчина начинает негромко и притворно похрапывать. Мальчик прислушивается, поворачивается и уходит из кадра.

Затемнение.

13

Настоящее сна. Подвал. Размытая карнавальная музыка, как бы пробивающаяся сквозь толщу воды -- резким диссонансом к предыдущей сцене.

Две женщины (Она и женщина постарше -- Марта, изуродованная униформой и гримом до полной неузнаваемости) и Он склоняются над металлическим столом для разделки трупов. На нем лежит препарированный собачий труп, они сдвигают его к краю, чтобы не мешал. Вокруг разбросаны деревянные ящики, под стенами стоят старый продавленный кожаный диван с торчащими пружинами и клочьями ваты, аккуратно застеленная раскладушка и топчан с горой тряпья. В углу на старом комоде едва светится большой монитор явно мощного компьютера, но экран -- синий с какой-то схемой на нем, и хотя обводы машины (iMac), а также принтеров и сканнеров, размещенных рядом, модны и современны, вся техника покрыта слоем пыли и копоти.

На Ней -- кепка, небрежно сдвинутая на самый затылок, свободная футболка, свободные шаровары, перехваченные снизу, теннисные туфли. Примерно так же одеты и остальные участники -- униформа налетчиков. Женщина постарше сидит на коленях у Него, который прижимает к столу развёрнутый план вентиляции банка в масштабе один к пи (мы видим в углу плана легенду: масштаб 1/3,14). Прижимать необходимо, поскольку из больших круглых зарешеченных выходов труб, расположенных в стенах подвала на разной высоте, дует сильный ветер. По столу с вершины на вершину, прихрамывая, перекатывается серебристая пирамидка. В течение всей экспозиции сцены происходит борьба в шесть рук, чтобы только план со стола не унесло. Она иногда склоняется над его плечом. Всю сцену троица изъясняется жестами и записками, лица подчеркнуто серьезны, даже суровы, жесты скупы и осторожны, чтобы избежать возможности быть не только услышанными, но, похоже, и подсмотренными. Чертёж испещрён значками и мелкими буквами, важные узлы густо помечены разными цветами -- мы видим это, когда нам тоже удается заглянуть кому-либо из них через плечо.

Вся экспозиция и первая часть сцены вокруг стола сопровождаются титрами. Некоторые фразы пишутся на клочках бумаги, и мы видим их, когда пытаемся рассмотреть план на столе:

-- они намереваются ограбить банк.

-- дело продумано в деталях...

-- масштаб три четверти

-- ...снято и исследовано множество проб.

-- в некоторых клапанах они не уверены...

-- ...к тому же вентиляционные трубы сделаны...

-- ...из алюминия.

-- 360х600

-- то там, то здесь не хватает муфты.

-- это заметно усложняет операцию...

-- ...даже делает её рискованной -- учитывая...

-- ...что предохранители -- нового образца.

Женщины переглядываются так, словно между ними налажено тайное взаимопонимание -- подчеркнуто понимающе, но не утрированно. Он тем временем смотрит на двойной нимб света вокруг маленькой ущербной луны, заглядывающей в маленькое оконце под самым потолком.

Потом, прикрыв глаза, шевелит в воздухе пальцами, рисуя контуры маршрута, и проговаривает еле слышно, воспроизводя его в памяти:

Он: Стык, шов, сплав, резь в глазах, шорох, поворот, железистый стук...

Крупный план: у него перед глазами -- непрошенная -- Её грудь, склонившаяся над ним

Его голос за кадром, раздумчиво, без паузы: ...пора рассказать ей о новой связи

Она, обнаженная, уже сидит у него на коленях, верхом, лицом к нему. Поза стандартно эротична, но в их глазах нет ни любви, ни похоти. Он ловит ее взгляд из-под высокого лба и съехавшей кепки.

Его голос за кадром, без паузы: ...но, конечно же, не сейчас

Она у него на коленях теперь тоже увидела луну в окне, уже чуть подёрнутую дымкой. Не поворачивая к ним головы, Марта указывает на часы. Он глубоко вздыхает, поднимается, отряхивая колени. Надевает акваланг, обматывает обе лодыжки бечёвкой и поднимает крышку люка в полу. Из отверстия вырывается индустриальный лязг и шипение. Пока он медленно спускается по скобам в шахту, исчезая в ней постепенно, они смотрят ему в спину. Бечевка разматывается за ним даже после того, как он закрывает крышку за собой.

Она медленно одевается. Мы видим обеих женщина на фоне оконца -- дымчатая луна подсвечивает их сзади так, что их охраняет двойной нимб.

За кадром начинает шелестеть голос Марты:

хочешь - падаешь

хочешь - встаёшь

хочешь

не хочу

падаешь - хочешь

хочешь - встаёшь

посмотришь

упадёшь

хочу

как хочу

будешь - не будешь

а падаешь

хочешь - не хочешь

упадёшь

падаешь - не падаешь

в будущее

хочу и буду

Камера неподвижна. Кадры перетекают один в другой: они склоняются над столом, луща вместе горох; одна подает горсти гороха другой, а та растирает их пестиком в треснутой фарфоровой чашке; одна дует в пламя керогаза, другая помешивает пюре в эмалированной кастрюльке с цветочками. Бечевка из огромной бухты все разматывается и исчезает в щель закрытого люка, бухта тает.

И вот они уже сидят друг напротив друга за столом -- перед ними миски, алюминиевые ложки и такие же кружки. Женщина постарше, по-бабьи пригорюнившись, подперев щеку ладонью, смотрит на Нее.

Люк в полу распахивается, из него вырывается громкая пьяная мелодия ирладского рила и шум застолья. Сияя смущенной улыбкой, показывается он. В руке -- тёмный бумажный пакет, из которого заманчиво выглядывает треугольный зелёный краешек банкноты. В другом кулаке прячется блестящий камешек, который он, по-детски радуясь и смущаясь одновременно, гордо показывает им. Лица женщин освещаются пивным лоском -- неподдельной бредовой радостью в двойном нимбе лунного света.

14

Ванная. Головоломка.

Он открывает глаза. Он лежит в наполненной мыльной водой ванне и с изумлением и легким ужасом смотрит на электрическое сердце, все опутанное трубками, у себя в руках -- оно включено в розетку. До него доносятся жестяные звуки старой сентиментальной песенки (I Love You Much Too Much). С остановившимся взглядом, очень осторожно он ставит аппарат на край и неловко выбирается из ванны.

Ее голос за кадром: остальное покрылось горящей коростой

тумана, органа, кукольной

клокочущей речи

психошарманки

бормотания

сердца христова

из трубок из пластика

Камера заглядывает в ванну: под толщей воды, сквозь хлопья и островки пены мы видим, что дно ванны усыпано битым стеклом, похожим на крупные алмазы.

15

Настоящее. Спальня. Они.

Наше зрение проясняется -- мы смотрим на игру теней в смятых простынях их постели. Она лежит, цепко схватившись четырьмя пальцами с длинными фалангами и ногтями за железную спинку кровати, а зрачки в её зелёных глазах сужаются до тоненьких щёлок. Лицо у нее очень сильно накрашено -- глаза обведены черными кругами, нарисованный рот гораздо больше обычного.

Она (еле слышно, но губы шевелятся, шелестящим шепотом):

вдоль четверти часа

идешь задрав на голову круглый подол

не слыша

более-менее не видя

вращая углы себя

вокруг себя

себя

после вращения четверти часа

успеваешь только

придержать голову

уже обвисает

узкий мокрый подол

вокруг

На последних словах раздается звук открывшейся двери в ванную, оттуда доносится шум воды. Мокрые шлепки шагов.

Кровать с одной стороны проседает -- он опускается рядом с нею на провисший матрас, и пружины горестно вздыхают. Она закрывает глаза и прижимает к животу мокрую и твердую мужскую руку.

Крупный план: большой живот, мужская рука на нем.

Она (прикрыв глаза, будто вслушиваясь во что-то внутри; на ее губах мимолетная улыбка): Мне нравится, что мое тело...

Он (за кадром, удивленно): Ты не спишь? (Пауза, очень ровно и бесцветно) Я тоже люблю тебя.

Скрип пружин. От отворачивается и, по всей видимости, засыпает к ней спиной. Она медленно улыбается, ее зрачки пульсируют.

Как сомнамбула, она поднимается, проходит в ванную. Там стерильно чисто, очень яркий свет. На краю ванны, ссутулившись в ожидании, сидит Марта (короткая стрижка, узкий пуловер, брюки), подпирая крупной ладонью висок -- ее обычное серое выцветшее существо. Марта медленно, очень медленно протягивает ей разбитую фарфоровую чашку -- большой осколок с ручкой, вроде скребка. Крупный план.

Она медленно входит в ванну, пускает на себя воду из душа. Оглушительный шорох воды. Из-за струй мы видим, как Марта что-то говорит -- что-то очень серьезное, показывая на Ее тело, на наши тела.

Со стороны мы видим двух женщин, разделенных завесой воды. Она стоит в ванне -- ровно и неподвижно, а Марта, не обращая внимания на то, что рукава ее серого пуловера мокнут под струями душа, проводит, будто слепая, по ее горлу -- соскам -- груди -- животу -- лобку...

Крупный план: В ее руке по-прежнему осколок чашки. Она засовывает руку с осколком себе между ног, на ее лице легкая гримаса боли. Шум душа просто оглушителен.

Резкая тишина. Наш взгляд падает вниз -- очень грязная вода с какими-то ошметками плоти устремляется, пузырясь, в воронку сливного отверстия ванны. Наш взгляд затягивает туда.

Постепенно становится ясно, что мы видим уже не воронку, а зрачок -- глаз -- глаз змеи, затягивающийся третьим веком, змеи, свернувшейся на Ее животе. Она лежит в такой же позе на кровати, за нею -- спина спящего.

Змейка начинает ерзать, извиваться, она скользит ей по груди, животу, ее движения становятся все неистовее. Она тщетно пытается схватить змейку, но та скользит между пальцев. (Неистово-бестолковая музыка в тон мельтешению в кадре.) Наконец, ей это удается -- она держит голову ужа в кольце из пальцев и медленно подносит его все ближе и ближе к лицу. Она туманно улыбается, глаза ее полузакрыты. Кольцо сжимается, уж открывает пасть. Его голова уже совсем близко к ее губам. Ее губы призывно распускаются и обволакивают змеиную голову.

Скрип, шорох, короткий стон пружин. Он переворачивается во сне лицом к ней. Волосы его спутаны, все лицо блестит от испарины.

Он (невнятно): Что?.. Что?.. Скажи! что? (неразборчивое бормотание)

По ее нижним векам пробегает дрожь, зрачки сужаются в узкие темные ромбы. Во рту извивается змеиный хвост, похожий на язык. Она втягивает его внутрь и проводит кончиком по губам.

Из угла его рта вытекает маленькая струйка слюны. Она некоторое время пристально смотрит на его лицо. Во сне его брови вздрагивают, крылья носа раздуваются, он приоткрывает рот, силясь что-то сказать, но раздается лишь стон, и он снова плотно сжимает зубы. Она с пристальностью и холодностью врача раздвигает ему челюсти и медленно просовывает два пальца ему в рот. Когда она добирается до пищевода, Его начинает рвать прямо во сне. Рвота тонкой пузырящейся струйкой (напоминая воду, вытекавшую в сток ванны) стекает из угла его рта. Обхватив его руками и ногами, она припадает к его лицу, пьет эту струйку, закрывая глаза и, кажется, засыпает с ним рядом. Два совершенно неподвижных тела на постели. Резкое затемнение, будто глаз мигнул.

16

Настоящее. Спальня. Они.

Глаз открывается так же резко. По краям видны ресницы.

Вид из мутного окна: небольшое облако пропускает тусклые лучи зимнего солнца, напоминая косые лучи в сцене 0. Грязные капли уменьшают прозрачность стекла. Скука. Напротив -- подпалина серого дома.

Она стоит у окна, плачет, прижимая к груди уснувшего ребёнка, всматриваясь то в небо, то в зарёванное детское лицо.

Его голос за кадром: ...а мне с ней живи. Корми. Пои. Говно за ней убирай... бутылку отбирай...

Он за ее спиной ходит по комнате, сложив руки за спиной, думая, моргая, бросая взгляды, лавируя между её немыми упрёками. Она поднимает на него мутные, молочно-голубые глаза.

Она, вслух, словно продолжая прерванный разговор: ...Что ты, разве возможно, чтобы женщина в сучку превратилась? В корову -- еще может быть, в свинку, да и то маловероятно. Ты вот меня золотысм дождем осыпать обещал, алмазами брильянтовыми, но ведь не получилось у тебя в золотой дождь превратиться? Как же ты думаешь, я -- в сучку? Видно, не любишь ты меня совсем, раз такие вещи говоришь...

Крупный план: Голый безжизненный младенческий череп.

Глаз мигает вновь с чмоканьем вантуза, прочищающего раковину.

Мутная вода в тазике с бельем, в ней распускаются комки стирального порошка. Голые белые ноги в гусиной коже, на них маленькие черные волоски, камера скользит по ним вверх, подол грязноватой ситцевой юбки заткнут за резинку трусов. Она склонилась над тазиком, и камера похотливо ощупывает ее, скользит по голым рукам до самых подмышек, где из-под обрезанных рукавов проглядывают отросшие черные волосы, заглядывает в вырез просторной майки, в ложбинку грудей, по которой стекают капли пота, оставляя дорожки на коже. Она выпрямляется -- усталое лицо домохозяйки, волосы забраны назад в небрежный узел, заткнутый ножницами, -- она тыльной стороной ладони смахивает испарину со лба-щеки-верхней губы. Взгляд ее ничего не выражает, однако она улыбается. Ее лицо становится ближе. Прямо от камеры протягиваются две излишне драматические, как в старых фильмах, большие руки с раздвинутыми, напряженно дрожащими пальцами и стискивают ей горло.

Глаз мигает.

Крупный план: Ее нынешнее мертвенное лицо с остановившимся взглядом.

Он безжалостно и оценивающе смотрит на нее. Мертво улыбается и смотри в окно: небо темнеет. Переводит взгляд на голову младенца у нее на руках -- обратно в окно на темнеющее пасмурное небо -- снова на голову младенца: теперь уже за ухом у него наливается кровоподтек. Она тыкает ложкой с какой-то едой в закрытый рот младенца.

Он отпивает из фарфоровой чашки, стоящей на столе, покрытом клеенкой, рядом -- ваза с сухим букетом, смотрит на Нее, подмигивает, раскрывает зонт и протягивает ей. Она снова поднимает на него свои белесые, не понимающие глаза. Он поворачивается и уходит в ванную. Мы смотрим ему вслед, на закрывшуюся дверь, слышим шум пускаемой в ванну воды и начинающиеся женские рыдания.

17

Он. Ванная. Головоломка.

В ванной он долго моет руки, наблюдая в зеркале отражение глаз с грязными белками. На поверхности воды в полуразбитой раковине один за другим беззвучно лопаются пузыри. Он присаживается на край ванны (точно так же, как на нем когда-то сидела Марта), грызет ногти, подковыривает заусенцы, обкусывает мозоли.

Его голос за кадром, не всегда внятно: Я наслаждаюсь своим одиночеством. Я буду наблюдать и присутствовать, пока у меня есть жизнь, и умру со спокойной совестью, так как мне не придётся завещать обладание этим миром никому; мой единственный возможный наследник -- я сам, и я буду мёртв. И Боже, как я был смешон в сшитой с любовью распашоночке, сосущий грудь матери с благодарностью за этот несчастный дар жизни! Какое -- какое убожество!

Свет из матового окна редеет; он подносит пальцы всё ближе к лицу. Темнота сгущается; он тяжело вздыхает, опускает руку в карман, извлекает горсть мелочи, мятые сигареты, какие-то бумажки, предмет, напоминающий кольцо от презерватива с лохмотьями тонкой резины на нем.

Голос за кадром сменяется на детский:

в чем жидкая

любовь твоя, мать

молочная кровь твоя, мать

я не вижу глаза

за твоим лицом причем упершись

лицом

в твое

слезы и крики и слова и слова и слова и слова

не действуют

глухо

твой голос его перепонки

гнутся во мне

резиновым скрипом, мама

звук моей поверхности

как брезентовое ухо на ветру

на мокром сквозняке

твоих мать родов

25 назад

через 9

не помню

И внезапно срывается с места и выскакивает из ванной, спотыкаясь о раскрытый зонт. Дверь с сухим коротким треском захлопывается. Темнота.

18

Он. Настоящее. Прогулка.

Темнота. Торопливые шаги сбегающего по лестнице человека -- темнота распахивается дверью на улицу, которая лишь чуть-чуть светлее. Он выбегает в образовавшийся проем, как в сцене 9 на улицу с чемоданом в руке выходила она. Он озирается по сторонам. Мимо идет старомодно одетый человек в сильных очках и с усами, худой, элегантен в манерах, если не в одежде: идет, помахивая и постукивая по тротуару тростью. На нем черный макинтош. Лицо видно лишь очень смутно под полями шляпы. Человек смотрит на наручные часы, встряхивает их, опять смотрит -- встали. Идет дальше. Он, как зачарованный, идет за ним следом, потом резко разворачивается и перебегает через дорогу, минует телефонную будку, возле которой лежит большая грязная белая собака, вывалив большой вялый язык изо рта, и врывается в одинокую дверь. Рядом -- мутное окно, в котором на засиженном мухами подоконнике разложены грубые муляжи хлебобулочных изделий, над ними кривая вывеска глупыми детскими буквами: Пирожковая.

Он распахивает дверь и протискивается к прилавку между людьми, терпеливо стоящими в очереди. Камера проталкивается за ним следом: простые рабочие лица, скромная одежда, спецовки, кепки, женские вязаные береты. У всех -- затравленный взгляд из голодных глубоких глазниц. Он бормочет извинения.

Отсыпает мелочи в эбонитовое блюдечко для сдачи рядом с кассой, продавщица Марта в грязном белом халате, надетом явно на голое тело, толкает ему по прилавку сухой маленький бублик. Он хватает его, торопливо и жадно откусывает и пятится к двери, сталкиваясь с кем-то. Неодобрительные взгляды, шипение и приглушенная сдавленная ругань со всех сторон:

Голоса: Фашисты... Дети от голода... Вещать таких надо -- вот что... Сытые... что им...

Снаружи. Телефонная будка. Он опускается на корточки рядом с собакой и, съежившись, ест бублик, разглядывая парочку, сидящую на скамейке автобусной остановки явно в ожидании транспорта.

Мама в старомодном пыльнике и газовой косынке на довольно пышной прическе, в руках -- средних размеров сумочка, разговаривает с сыном лет 10-12. Из сумочки выглядывает широкая горбушка свежего батона. Он жадно разглядывает батон, сглатывая слюну. Сын время от времени откусывает от батона, плотоядно прищуриваясь и запивая из бутылочки с соской. Щека у него заклеена пластырем.

Мама (в форме приказа): Скажи: солнце!

Сын (презрительно и недовольно гнусавит низким мужским голосом): ссссс -- С!

Мама: Скажи: небо!

Сын: ббббб -- Б!

Мама: Скажи: мама!

Сын: Ва-ва!

Мама (умильно): Скажи: пермутации эмбриона в контексте исчезновения!

Сын, сопя и чмокая, облизывает соску. Мать щелчком открывает сумочку, извлекает берцовую кость и подносит ее к лицу сына.

Мама: Видишь? Скажи: криминальный контекст исчезновения.

Сын (с отвращением, явно пересиливая себя): Экскременты. Фекалии. Мама, у тебя в голове -- говно.

Он медленно сползает спиной по стенке телефонной будки, протягивает собаке недоеденный бублик и устало и обреченно закрывает глаза. Собака не шелохнется.

Проезжает фургон с надписью «хлеб». По асфальту вслед за ним прыгают булочки. Он встряхивает головой и протирает глаза. Булочки исчезают -- это горячечный мираж. В витрине Пирожковой -- лицо продавщицы Марты, она смотрит на него без выражения, расплющив нос о стекло.

(Вся сцена сопровождается минималистической музыкой, настырно возвращающейся к одной и той же теме.)

19

Она. Настоящее. Прогулка.

Пирожковая внутри. Марта отворачивается от окна. Поверх халата на ней -- старый пуховый платок, перевязывающий грудь крест-накрест. На прилавке перед ней -- высокий мятый пластиковый стакан с мутным старым пивом, иссохшая вобла -- покалеченная рыбка в желтой коже -- на развороте глянцевого журнала с кровавой фотографией крика.

В магазине больше никого нет. В углу притулилась высохшая новогодняя елка с остатками серпантина. На ней еще висят несколько оклеенных фольгой орехов, отбитый с одной стороны стеклянный шар. Под ней на дощатом полу с широкими щелями между половицами -- грязный ватный дед-мороз, несколько очень пыльных пустых бутылок. Марта шумно отхлебывает из стакана, тыльной стороной руки стирает влажную полоску с верхней губы и пальцами ковыряется в рыбине. Воспоминанием играет новогодняя песенка.

Визжит и ноет дверная пружина. Перед прилавком оказывается Она: слегка постаревшая, лицо сильно пьющей женщины, из-под мохерового берета свисают нечесаные пряди пегих волос, бесформенное, когда-то модное пальто на одной пуговице, вместо верхней болтается нитка, шея чем-то обмотана. В руках у нее пластмассовая авоська, набитая тряпьем, комками газет, пустой тарой.

Она роется во внутреннем кармане, извлекает из-за пазухи горсть мелочи, несколько мелких купюр и какой-то мелкий мусор -- кольца, бумажки, комки жевательной резинки в фольге, мятая упаковка презервативов, какое-то искусственное ухо -- и высыпает все это на прилавок. Между ними все уже давно понятно, они не обмениваются ни словом.

Крупный план: дрожащая рука бережно отделяет мелочь и деньги и подталкивает их продавщице. Другая такая же рука сгребает их, не считая.

Марта со стуком ставит на прилавок мутный мерзавчик. Она протягивает к бутылке руку, но взгляд падает на разворот журнала с фотографией. Рука замирает в полудвижении, робко опускается на журнал, перелистывает страницу. Мы видим другую большую фотографию: голая кукла с вывернутыми конечностями и распоротым туловищем. Кукольное лицо тоже застыло в крике. На развороте надпись: «СКОЛЬКО СТОИТ СМЕРТЬ?»

Глаза Ее загораются. Она словно пытается что-то произнести, но только пьяно машет рукой. На лице играет застенчивая улыбка. Марта безучастно смотрит на нее -- ее челюсти шевелятся, пережевывая кусок воблы. Она обреченно отворачивается и, прихрамывая, идет к двери.

Музыка обрывается. Марта выбивает чек. Бутылка стоит на развороте журнала на прилавке. Марта провожает Ее глазами, опуская взгляд. Мы видим, что одна Ее нога -- в старой стоптанной туфле, на второй же -- только спустившийся трикотажный чулок. Лицо Марты так же бесстрастно, однако по щеке сползает грязноватая слеза. Марта качает головой, размазывает слезу и снова берется за свой пластмассовый стакан. Выглядывает в окно.

Улица пуста: ни на скамейке остановки, ни около телефонной будки никого нет.

Повернувшись к окну спиной, Марта свинчивает мерзавчику голову и доливает свой стакан, покачивая головой, плача, улыбаясь, ее лицо -- настоящее ecce homo. Со спиральным хрустом доливаются остатки из бутылочки.

20

Он. Прогулка. Набережная. Ночь.

Пейзаж -- как в сцене 0, только мы смотрим на все с берега. Шум прибоя. Сильный ветер.

Он, нахохлившись, бредет вдоль пустых скамеек, шаркая ногами и пиная пустую бутылку. Останавливается, подбирает что-то с земли -- мелкую купюру -- бережно складывает ее и засовывает в карман. Заглядывает в урну. Из-за пазухи достает недоеденный бублик, жадно вгрызается в него один раз, потом аккуратно прячет на место.

Одинокий фонарь небрежно освещает корявое прибрежное дерево. Он приближается, видит висящую птичью кормушку. На ней -- несколько ломтей по-столовски нарезанного хлеба, исклеванных птицами. Припозднившийся воробей сонно поклевывает их.

Он неожиданно подбегает, хватается руками за края птичьего подносика, сгоняя птицу. Сгребает ломти, жадно засовывает их в рот, радостно мыча и разгрызая корки. Под порывами ветра фонарь качается, треск ветвей, тени безумно пляшут по его лицу. Над его головой трепыхается воробей, пытаясь атаковать, пытаясь вернуться к кормушке. Он, хохоча и чавкая одновременно, одной рукой судорожно отмахивается от него.

(Звук восходит до крещендо -- трепыханье крыльев -- чавканье -- ветер -- прибой -- треск ветвей -- музыка мешается.)

Камера отводит взгляд от этого неистовства -- поднимается над сценой: общий вид пустой полосы набережной с редкими фонарями, волнолом, белые полосы пены катящиеся к берегу.

(Звуки удаляются и смолкают.)

Камера возвращается. Покачивается пустая кормушка. Он лежит под деревом и похрапывает, как сильно пьяный, наевшийся до отвала человек. Его рука откинута на песок. Воробей грустно клюет его палец. На пальце -- глубокая открытая язва.

21

Настоящее. Набережная. Холодный солнечный день.

Он открывает глаза от чьего-то шумного дыхания. Он лежит на скамейке набережной, явно проведя здесь ночь. Охапка газет под головой. Смятая фотография крика. Рядом сидит большая грязно-белая собака и внимательно смотрит на него.

Его голос за кадром (усталый, безразличный, будто он бредит наяву): Здесь время стынет и плывет как студень студенистый слэнг времени слово студенистого времени только зримая зрительная или оптическая аптечно точная увесистость железность пространства и незримая но осязаемая студенистость времени

Он поправляет пустую погнутую оправу над безумным взглядом. Камера его глазами ощупывает собаку: она не слишком внимательно рассматривает красную тетрадку рядом с ним, подёргивает ногой, у неё красивая белая грудь, ошейник с большим сердечком посередине. С дерева над ними одновременно падают между ними два плода как шишечка и три -- как гусеница. В воздухе летают пух и личинки. Сыплются буквы. С громким треском падает белое Х. Вращая свободным хвостиком, мягко планирует Y. Собака удивлённо обнюхивает их -- это первая весна в её жизни, поэтому всё кажется ей таким волнующим. Он видит её поднимающуюся и опускающуюся грудь, пурпурный полуоткрытый рот, белые зубы.

Его голос: Разливанность дрожи до самой каемочки глубокой тарелочки не ставьте студень на пол в прихожей грязно ненадежно можно упасть поскользнувшись на времени это уже и опасно оставь мне башмак скользящий по миру и моя собака со странной кличкой Чавка Чавка Чавка

Среди раскиданного по набережной мусора и барахла -- автомобильных останков, шин, тарелок с едой, консервных банок, битого стекла он находит и срывает самую тёплую, самую пышную из дико растущих орхидей и бережно укрепляет на её плече. Она задирает подбородок ему в лицо и обдает его приятным терпким запахом -- затмевающее облачко -- позднего завтрака. Он поднимается и идет по набережной. Собака послушно трусит за ним, иногда забегая вперед и заглядывая ему в лицо. Он останавливается. Она тыкается лбом ему в колено и смотрит ему в глаза. Его взгляд медленно смягчается, он кидает под ноги и с хрустальным хрустом давит оправу от очков. Камера переползает с его лица на ее и обратно. Он вываливает язык и опускается на четвереньки. Нос к носу и вывалив языки, они смотрят и обнюхивают друг друга.

22

Он. Ванная. Собака.

Ванная -- светлая и как будто шире и выше. Звучит романтичная музыка. Он и собака нос к носу на полу обнюхивают друг друга, как в предыдущей сцене. Собака закутана в махровое полотенце после ванны. Камера отступает, и мы видим, что между ними стоит миска со студнем. Он добавляет в нее охапку лавровых листьев, зачерпывает рукой и ест. Студень стекает с пальцев. Он зачерпывает еще раз и протягивает горсть студня собаке. Та слизывает, постепенно вбирая его руку в пасть.

Его голос за кадром: Моя странная в полотенце закутанная так так ей не хватает тепла это моя вина но не изменить как и ее неправильный стальной прикус даже время не излечит сколько студня ни вкушай. Из нас обоих наших костей будет студень обожди обожди гав, гав -- студеньку -- свеженький, угощаю, собачка моя, собача, собаченька, чтобы напоминала про необратимость. Вопрос: необратимость чего? Ответ: по обстоятельствам.

Он опрыскивает ее одеколоном из пузырька с резиновой грушей. На полу -- шелковые простыни и рассыпанные живые цветы. Она забирается к нему на колени, переворачивается на спину, и он поглаживает ей живот, а она тычется носом ему в пальцы. В его глазах стоят слезы. Ее задние лапы подергиваются от удовольствия.

Его голос: Любовь -- провокация видимость действия а на деле рябь волна поверхности студня мы называем любовью подверженность сильным мозговым речевым возбуждениям а это волна по телу стекающие реки волна в течении полужидкого вязкого времени где любая смерть и этой псины моей тоже это устье это место впадения дельта назначения.

Собака внимательно слушает. Он снова обращает к ней взгляд, во время монолога мечтательно вперявшийся в пространство. Он улыбается. Она тихонько начинает подвывать. Тогда он снимает ее с колен на пол и медленно ложится на нее сверху, закрывая и затемняя собой экран.

23

Она. Спальня. Настоящее.

Она cидит на кровати в деловом костюме и укачивает на руках сверток с младенцем, напевая тихую фальшивую колыбельную:

Она:

мама скажет

вырежем звезды

ночь настанет

ножик достанет

вырежет звезды

звезда пропадет

больно мне больно

за пальчик возьмет

Кажется, ей надоедает это монотонное занятие. Разозлясь, она с размаху бросает сверток на кровать -- он разворачивается, из него выпадает безногая кукла с выдранными и спутанными волосами, с жутким разрисованным лицом, с прожженными на груди пятнами.

Она, не глядя на кровать, подходит к столу, раскрывает черный чемодан, стоящий все там же, и достает оттуда ножницы и черный зонт. Ее волосы развеваются, свищет ветер. Раскрывает зонт над собой и прижимает щекой к плечу, чтобы не занимать руки, открывает окно. Ветер стихает.

Камера отворачивается к окну. Через него мы видим, как она внизу уже подходит к клетке и начинает прикладывать ножницы, раздвигая их лезвия, к прутьям, как бы обмеряя ее и шевеля губами, пытаясь запомнить цифры. Зонт постоянно падает, мешает ей. На ее лице крайнее раздражение.

24

Он. Спальня. Собака.

Он тянет за край простыни. Псина нехотя поднимается, спрыгивает на пол и ложится, долго устраиваясь там. Он стоит на коленях на середине постели сжимая в руках смятую простыню с расползающимся по ней алым пятном. Он выжимает кровь на пол, собака начинает лизать и лакать ее. Вдруг останавливается. Поднимает морду, и раздается почти женский голос -- сиплое сопрано, срывающееся в резкий, визгливо-воющий лай.

Как в трансе, под эту музыку он встает с изменившимся лицом -- изумленным и оскорбленным, -- поднимает собаку на руки, прижимает к себе, почти торжественно-ритуально подходит к окну и сбрасывает псину в проем. Видно, как от клетки на улице, потирая руки, быстро отходит человек в черном плаще. В клетке стоит Она -- голая и с ножницами в руке. Он брезгливо отряхивает руки, открывает дверцу в полу -- из нее рвется пламя топки крематория -- и бросает туда окровавленную простыню. Ногой захлопывает дверцу и, уперев руки в бока, хмурясь, обводит глазами комнату, ища источник музыки.

Дикая ария карабкается ввысь.

25

Она. Улица. Клетка. Концерт.

Камера, спотыкаясь, приближается к клетке на улице. Атональная ария заполняет все пространство. Вокруг клетки расставлены полукругом складные стульчики, табуретки, старый кожаный диван с торчащими пружинами, двуспальная кровать с железными спинками, но зрителей мало: пожилая женщина со слезами гордости на глазах, соседские мальчик и девочка с широко распахнутыми глазами, держатся за руки, как дети в цирке, какие-то неопределенные люди с полыми лицами.

Он приближается с сухим букетом роз и садится сбоку. Увлеченно слушает, иногда гнусаво подтягивая. Розы лежат на коленях, в руках -- нелепый кружевной платочек.

Она поет самозабвенно, перебирая ногами, иногда путающимися в скинутом деловом костюме и белье, разбросанном по полу клетки, допуская сатирическую фальшь во взлётах и весело сбиваясь с ритма в падениях. На прутьях -- листок в клеточку с большими детскими буквами: ГОВОРЯЩАЯ СОБАКА.

Крупный план: Комок белья на полу кишит белыми личинками и мучными червями.

Мать (Марта) утирает желтые от желчной болезни слезы. Он весь вытянувшись к сцене, грызет ногти и, забывшись, иногда ковыряет в носу или ухе.

Когда она откидывается назад, закатив глаза и раскрыв широко рот, он срывается с места и под жидкие, но горячие аплодисменты присутствующих бросается к клетке, роняя кружевной платок Марте на колени. Та удивлённо поднимает большое заплаканное лицо.

Он бросает ей сквозь прутья букет роз. Она широко раздвигает ноги и присаживается, пытаясь поймать их в таком книсксене. Жидкие аплодисменты все звучат, сливаясь с плеском дождя, внезапно заливающего всю сцену.

Она уже распростерта на полу, среди мокрых комков червивой одежды, судорожно собирая рассыпавшиеся розы. Поднимает мокрое лицо с прилипшими волосами к нему. У нее покорно-затравленный собачий взгляд. У нее на шее -- обычный собачий ошейник с сердечком.

Через решетку изнутри мы видим, как он смотрит вниз на нее -- теперь уже совершенно равнодушно, как человек, подающий милостыню. Нагибается и из стоящего рядом с клеткой яркого пластикового ведра подцепляет ножницами кусок сырого мяса с остатками грязно-белой шерсти и кидает его внутрь -- ей -- на пол клетки.

Крупный план: один из другим два куска мяса шлепаются среди мокрых роз и женского белья.

Ее мы не видим, но видим изнутри клетки, от уровня пола, как по другую сторону он присаживается на корточки и протягивает нам сквозь прутья клетки еще один кусок мяса, ободряюще кивая, мол -- бери, не бойся.

Камера нестойко подползает к этому куску мяса в его руке.

Сквозь шум дождя пробивается собачий скулеж, переходящий в костный вальс.

Она выпрямляется у балетной перекладины вдоль одной из стенок клетки. Встает в позицию, поднимая руки над головой и делает несколько абсолютно деревянных па, не особенно попадая в такт.

Камера изнутри, сквозь прутья клетки кружит взглядом по танцующим вальс парам вокруг клетки, к которой прислонены костыли. Макинтош с Мартой, мальчик с девочкой, полые фигуры одна с другой, кто-то -- с борцовским манекеном, кто-то -- с надувной куклой из секс-шопа, кто-то сам по себе, нежно обхватив себя руками. Кружение камеры все быстрее.

Круг танцующих все теснее к камере, все ближе и ближе, пока, наклонив головы, глядя исподлобья, не моргая, они не приближаются к клетке вплотную.

Она продолжает свои странные движения заводной фарфоровой балеринки. Вальс ускоряется до крещендо.

Монтаж: кадры-вспышки из танцзала -- тетеньки в бальных платьях и улыбках, дяденьки в бриолинах и костюмчиках.

Танцующие вокруг клетки толпятся уже около самой решетки, кладут на нее руки. Вцепляются в нее и начинают ее трясти.

Монтаж: танцзал мелькает все чаще.

Она в клетке приседает, выпрямляется и начинает крутить фуэте -- все быстрее и быстрее, пока не падает с вывернутыми локтями и ступнями и не замирает на полу.

Крупный план: Пол клетки: там на белых костях -- ее волосы вперемешку с клочьями белой шерсти. Изо рта у нее торчит рваная балетка, похожая на огромную грязно-белую личинку. На груди расплывается темное пятно размером с человеческую ладонь. Неподвижный остановившийся от ужаса кадр.

26

Настоящее. Гостиная. Гости.

Кадр подергивается зернью. Камера отстраняется, и мы видим, что это -- изображение на экране старого черно-белого телевизора. Вся последующая сцена перебивается изображениями на экране: танцзал, суровое лицо диктора, метеопрогноз, фотография детского крика, мёртвый мафиози с толстой сигарой в тюрьме, ласковое лицо дикторши, война, открытие музея, иностранный военный, иностранная война. От вальса костей остается только скелет.

Стол сервирован почти роскошно: хрусталь и тонкий фарфор, цветы и свечи, тускло отсвечивает серебро. Он контрастирует со скромной обстановкой гостиной. В углу -- полуосыпавшаяся елка. Сцена освещена только елочными гирляндами и, позже, -- двумя свечами и экраном телевизора.

Семья и гости усажены вокруг стола. Сын -- с повязкой, наискось закрывающей один глаз и пол-лица. Дочь -- опухшие веки, она прикладывает холодный стакан с вином то к одному, то к другому глазу. Никто не разговаривает, все смотрят на нас -- в экран телевизора. Он (отец) сидит в старом кресле, подперев ладонью щёку, сдвинув лишнюю кожу, превращая один глаз в непроницаемую щель. Она то и дело выносит из кухни тарелки с едой, убирает лишние приборы. Марта и макинтош держатся как гости. В комнате висит холодная враждебность.

Скелет вальса костей сменяется звуковым коллажем из музыки, новостей, звуков боя, тяжелой машинерии, белым шумом. С каждой новой перебивкой экранной картинки, по мере того, как мы разглядываем всех участников застолья, они сбиваются за столом все теснее друг к другу, покашливая, постукивая ножами и вилками, поёживаясь, отхлебывая шампанское. Зажигают свечи, но лица все равно освещены мертвенным светом экрана, по ним пробегают тени картинок на экране.

Сквозь телевизионные шумы пробивается новогодне-карнавальная музыка, бой часов. Все встают, делают по глотку шампанского с испуганными лицами все в том же неровном свете двух свечей и экрана, по-прежнему приковывающему все их внимание. Кто-то озирается по сторонам, кто-то прячет взгляд, у кого-то половина лица в тени, но все так или иначе -- одноглазы.

Сын, доев, уже собирается уходить, как вдруг, вставая, краем глаза видит на экране начальные кадры триллера.

Перебивка экранной картинкой: Звучит зловещая киномузыка 30-40 годов, на экране телевизора титр: киностудия «Дубли», -- и заставка -- вращающаяся серебристая пирамидка.

Он тут же с весёлым восклицанием придвигается ближе к экрану, но уже и все внезапно возбуждённо начинают говорить, сыплется смех, указательные пальцы тычутся в экран, и фильм комментируется синхронно со всех сторон.

На экране от многочисленных ножевых ран умирает молодая женщина. У Неё забавное накрашенное лицо (чрезмерные тени, утрированный рот) крупным планом и нелепая поза. Все захлёбываются смехом в предвкушении самой смешной фразы, которую героиня должна вот-вот произнести, выдохнуть вместе с последним дыханием.

Дочь сидит теперь с горящими глазами и улыбкой на коленях у сына, обнимая его за шею, он подсовывает руку ей под юбку, ее взгляд, не отрываемый от экрана, смягчается. Отец легко держит мать за тёплую, влажную руку.

Героиня хрипит последние слова и умирает.

Она: Слово... которое... знают... все...

Взрыв веселья и ликованья. Звучит страстная румба.

27

Она. Спальня.

Мы попадаем в экранную сцену предыдущего эпизода. Она на постели, смятые простыни, подушки, сползающие на пол. На спинку кровати опираются несколько целлулоидных пупсов в разных стадиях одетости и разложения: вывернутые конечности, распоротые животы, вскрытые головы. В складках постельного белья запутались пузырьки из черного чемодана. Они треснули как яичные скорлупки, из которых вылупились пупсики -- у некоторых в пузырьках еще застряли ножки, ручки или маленькие головы.

Шелест ее тела о простыни, стоны, очень близкое дыхание. Камера крупным -- очень крупным планом показывает ее лицо, потом по корчащемуся телу сползает к ногам, бьющимся под простыней. Ее гнет и ломает, сводит на пол. В черное окно бьются голые ветви.

Ее голос, шепчущий, взлетающий, падающий, порой неразборчивый: и тогда ты наконец поднимаешь твои ящеричьи глаза цвета болота поднимаешь на свет несказанное третье вспухшее веко и болотным огнём загорается пульс в моей прямой груди без всякого сомнения. я лежу в тихой луже. медленно вскипают пузыри и ты чувствуешь кислород покидает и не поможет. я всё ещё у цвета болота болота и бледной бледной порослью покрывается голодное голое не-ти-да холодной мурашкой синяя искра бежит поджечь волос запахший вдруг ртутной зеленью и неясной серой и знаешь. светится светом спрямлённым живой паразит без выражения счастья на лице ну что же. остаётся тушить фонарь о живое лёгкое крыло мозга без льда без льба и ждать юркой ящерицы сгоревшей в огне бледной точкой и покоясь румяным крылом на покоях оставленного забытого только завтрашнего не волоконного кольцевого огня я люблю тебя я люблю тебя я ты оюблю тебя ты люблю ты лю боль ве не ла бо

Камера бесстрастно фиксирует ее лицо, шевелящиеся губы. Взгляд ее вперяется куда-то дальше, выше камеры. Камера разворачивается, следя за ним: на стене висит зеркало из сцены 2.

В ее голос вплетается вой, ветер, шум текущей в ванну воды все громче.

28

Он. Ванная.

Он лежит в ванне под сильной струей холодной воды, закрыв глаза. На него спокойно смотрит сидящая собака -- добрые и хорошие глаза. Пасть ее открыта, она тяжело дышит. Во рту -- уродливый красный и влажный обрубок тёмного языка: старая фиолетовая затянувшаяся рана.

29

Он. Настоящее. Лестница. Лифт.

Далеким отголоском звучит скелет вальса костей.

Площадка лестницы. Он снимает кепку, бросает в неё перчатки и нажимает на глазок вызова лифта. У него в руках черный чемодан. Глазок моргает и наливается кровью. Сквозь лязгнувшие многослойные двери он входит внутрь и тяжело опускает чемодан на пол кабины. Двери медленно и с надрывом закрываются. Лифт набирает высоту и скорость, надрывно воя.

Он достает из-под шёлковой подкладки кепки штопор, из чемодана -- три больших пузырька, один за другим, не спеша отпивает по большому глотку из каждого. Его лицо подергивается румянцем, глаза начинают лихорадочно блестеть. Кабина начинает медленно темнеть в его глазах, над головой качается, поскрипывая, фонарь. Пол коробится, прогибается и выскальзывает из-под ног, от воя лифта закладывает в ушах.

Устав стоять, он хочет присесть на чемодан, но промахивается, теряет равновесие и оседает вниз, вниз, в темноту, холод и страх, зажмурившись и предполагая выпасть головой из сна на мокрую от ночного пота, отвратительно мятую, но мягкую подушку. Над его головой, взмывая, дико воет лифт.

Монтаж: пустая смятая постель, подушка, испятнанная простыня из сцены 27.

Движение прекращается. С надрывом вновь разъезжаются двери лифта. Его глазами мы видим, как в проеме возникает черный макинтош. Как двойной нимб, его окружает свет из фойе. Фигура делает шаг, под подошвой хрустит стекло.

Мы нагибаемся вместе с макинтошем: на полу кабины лифта -- лежащая лицом вниз Его фигура, рядом -- пустая кепка, в угол отброшен полураскрытый чемодан, из которого высыпаются пузырьки и бутылочки, некоторые -- разбиты, из них выглядывают полувылупившиеся пупсики и куколки, среди битого стекла расползаются личинки. Макинтош переворачивает Его разбитым лицом вверх.

Разбитыми губами Он хрипло выдыхает: Не скажу... ни за... что...

Его глазами мы смутно видим, как в проеме лифтовых дверей окруженная двойным нимбом фигура макинтоша выпрямляется, крестит его зажатым в кулаке большим египетским крестом, только это не крестное знамение, а треугольник. Затемнение.

30

Он. Спальня. Гости.

Вновь голая спальня из сцены 11, только теперь она залита ярким безжалостным утренним светом, навстречу которому мы резко открываем глаза.

Пока он обводит с кровати знакомый интерьер, мы слышим Ее усталый надломленный голос, становящийся чуть громче из тишины:

Она: ...господи -- к чертям -- господи: такая молитва кому нужна?

рукой...

странной рукой...

расползутся опарыши плоти сожрут мое твое тело господи и прими меня господи

такая молитва...

странно...

прости...

обагряя этот гусеничный ковер бледной плоти

стружкой горелой-перегорелой прогоркшей кожи

обдирая (повторяюсь) поверхности жесткого пальца

да, блять, -- пальца перста мне в ребро воткнутого -- и зачем?? такая молитва

странно...

прости...

Поодаль от своей постели он видит сервированный стол из сцены 26, за ним точно также сидят гости. Посуда сдвинута к середине, перед каждым стоит фарфоровая чашка. Она -- чуть поодаль, перед туалетным столиком со знакомым зеркалом, который выглядит как алтарь, только на нем расставлены пузырьки и куколки из черного чемодана, лежат пакеты с воздухом. Она только что закончила эту странную молитву зеркалу, осенила себя треугольником и теперь сидит, смиренно сложив руки у горла. Почувствовав, что Он пришел в себя, поворачивается -- ее лицо в смешном и жутком гриме, -- устало и облегченно улыбается Ему.

Мы также начинаем постепенно осознавать еще один голос -- незнакомый мужской, который успокаивающе бубнит где-то на заднем плане. Его слова, как слова врача, иногда становятся слышны:

Голос макинтоша: ...перелом аорты... трещина миокарда... воспалилось и не прошло... наркотик... третье нёбо... костная ткань... все ребра исколоты... ушко иглы застряло... примотать ему руки как шины... язык как повязку наложить... кровь придется переливать -- всю... группа ноль... и все пройдет, что вы, я говорю с полной ответственностью -- зарастет без следа...

Глядя на него прозрачными глазами, все выпивают. Он с трудом поднимается с кровати, на казенное бязевое белье накидывает больничный халат с номером, не попадая, сует ноги в войлочные шлепанцы и, цепляясь за спинку кровати, стулья, подходит к столу и тоже садится. Оглядывает застолье. У всех присутствующих, включая детей и Ее, левые рукава закатаны. Над столом с сочувственной улыбкой нависает макинтош -- на груди у него болтается стетоскоп, на лбу укреплено круглое зеркальце. Макинтош, поощрительно улыбаясь, жестами показывает, что он тоже должен закатать рукав халата.

Он, закатывая рукав, кивает. Макинтош кивает в ответ и берет у него из вены жидкость на анализ -- немного, с человеческий глоток.

Все смотрят на него. Девочка кладет на стол руку и падает на нее лицом.

Крупный план: шприц выкачивает из вены белесую тягучую жидкость.

Он смотрит на свою руку, из которой торчит шприц, по которой скатывается долгая полупрозрачная капля, глаза его закатываются. Затемнение.

31

Он. Подвал. Застолье.

Он снова открывает глаза от звука собственного голоса. Мы видим подвал из сцены 13, но стол для разделки трупов теперь застелен скатертью, расставлены приборы, гости сидят так же, как в предыдущей сцене. Безжалостный свет операционной. Посреди стола на огромном блюде -- убранное гарниром тело большой белой собаки. Речь звучит, пока он с постели рассматривает себя, стоящего во главе стола и с воодушевлением, размахивая бокалом, произносящего речь.

Он (говорит много и быстро, глотая окончания, слова перемешиваются в неразделимый поток, возбуждённые мысли сливаются в однородный счастливый поток сознания): ...хотя макинтош быстрее, (мелькают кадры сцены 13) люди нашего круга отдают предпочтение интелам. И хотя гонки формально выиграл черный макинтош, интелы -- вот настоящие победители: ведь за ними с небольшим отрывом остались второе и третье и четвёртое места, а про макинтошев процессор говорят, что он собран айбиэм. А главное -- макинтош никем не любим. Большинство даже не знает, кто он. Скорость возбуждает; так же, как возбуждают деньги, так же, как возбуждает внимание толпы. Так давайте же отметим победу вином и тостами! Пускай завтра мы будем об этом сожалеть, и искать потерянные в вине слова, и жалеть денег, но сейчас выпьем же за сердца, выпьем же за бриллианты!

От напряжения он расплескивает свой бокал дрожащей рукой и потирает переносицу и очки без одного стекла, в гнутой оправе. Общий восторг и одобрение, люди, собравшиеся за столом, заканчивают ужин, весело утирают нечистые рты, чокаются, пьют, звенят бокалами, вилками. Оживленный разговор разноцветной пустотой порхает с одного края стола на другой. Из-под пола доносятся веселые звуки ирландского рила.

Марта, очень старая, склоняется к нему через стол и напевает ему что-то нехорошим шёпотом, коверкала слова и мотив. Её старческая грудь колышется над графинами с вином, седые волосы медленно шевелятся в непрестанном сквозняке, зубы глухо клацают. Изо рта ее вылетают собачьи звуки из сцены 24. Он содрогается и отводит взгляд.

Его тихий и трезвый голос за кадром: Неизбежно... ужасно... кого это она съела, или... или этот кто-то гложет ее изнутри? И как она с этим живёт?

Он отводит взгляд, тихо и мудро улыбаясь своим мыслям. Пальцами крутит на пустой тарелке неизвестно как оказавшийся здесь шприц. Прикрывает глаза.

Мучительно поднимает их. За столом напротив него сидит Она и беспокойно ест сливы, орехи, вишню, сыр, печенье, желе, пудинг, варенье, пирог и яблоко, и еще яблоко, хищно вгрызаясь и заглатывая огрызки. Раскрасневшаяся, она в этот момент особенно хороша. Счастливый вздох расправляет его унылые рёбра: он отмечает жирный блеск её волос, губы в чешуйках финиковой кожицы, круто закрученные раковины ушей.

Его голос за кадром: Счастье, счастье моё...

Он, привставший было на постели, вновь откидывается назад и закрывает глаза. Затемнение.

32

Они. Прогулка. Набережная.

Они идут из темноты по набережной, она -- чуть впереди. Его лицо светится неземным счастьем.

В круге света одинокого фонаря видно, что ветер с моря рвет в клочья мелкую морось. На подносике кормушки под фонарем -- окоченевший трупик воробья.

Его глазами, сквозь капельки на стеклах очков мы видим Ее удаляющуюся фигуру -- она съежилась от промозглого ветра, но уходит твердо. Голова ее непокрыта, и блики фонарей на ее волосах тоже расползаются в неясные пятна, из которых вверх и вниз стреляют маленькие лучики.

Послушный их простому гипнозу, он качает головой, и лучи тоже покорно качаются.

Его голос за кадром (шелестит эхом): ...Счастье, счастье моё...

33

Они. Лестница.

Они поднимаются по скользкой лестнице. Она не оборачивается. Его взгляд останавливается на лопнувшем черном чемодане в углу: из него высыпались горкой знакомые пузырьки. Они хрустят под ногами. Из чемодана торчит треугольный клочок ткани. Натужно воет лифт, где-то наверху лязгает дверь.

34

Они. Спальня.

Спальня непостижимо соединяет в себе спальню и ванную: в углу трюмо-алтарь, у стены под зеркалом с фотографиями -- умывальник с отбитым краем, под окном за шторой -- ванна. Шкаф, кровать и стол на месте.

Она долго отряхивает и оттирает край платья от слизи, очевидно приставшей на лестнице. Тщательно моет липкие руки и лицо, разглядывая себя в мутном зеркале. В нем же мы видим, как он берет совок и веник и начинает сметать с ковра осколки.

Она вытирает руки, ненасухо, и мокрые пальцы и влажные губы ложатся на его воспалённую кожу. Он долго и нежно всматривается в её лицо, и вдруг вместо ее лица на мгновенье видит морду большой белой собаки. Он моргает от неожиданности -- перед ним снова она, но на шее, над декольте вечернего платья -- простой собачий ошейник с сердечком. Выронив очки, дрожащими длинными пальцами указывая в самую сердцевину ее глаз, он спрашивает:

Он: Кто это, кто это? Что?..

Тупо и далеко звонит телефон. Она, не отрываясь от него, нашаривает за спиной трубку. Страх потери перехватывает ему дыхание, он закрывает рот тылом ладони, на которой темнеют две коричневых родинки. Она опускается на скриплый пол, прижимая к бедру шелест телефонной трубки.

Камера опускается от её лица к ногам. Одна из них в туфле, вторая туфля -- с осколком стекла -- стоит рядом со второй ступнёй, носком внутрь.

Она: Я лягу -- ты ложись со мной.

Он наполовину накрывает ее, лежащую на полу, стягивая простыню с кровати -- край ее протягивается от кровати к ней. Она сперва гасит взгляд, затем гаснет свет. Ее глаза огромны и непроницаемы, почти оловянны. У нее начинаются судороги.

В окне качается, словно подвешенная, красная луна с обкусанным краем. Черные ветки трещат друг о друга.

Он сидит на кровати, его бьет крупный озноб. Сбивчивым шёпотом он всё повторяет свой вопрос. Она отвечает не сразу и монотонно.

Он: Кто это? кто это?

Она: Ты умер из-за меня...

Она тянет руки к этой луне -- простыня сползает -- она полуодета, тело ее блестит от внутренней слизи -- ноги бьются, вскидывает колени. Он с кровати бросается на колени перед нею, пытаясь удержать это бющееся блестящее в лунном свете тело.

Он, потянув ее за палец: Как -- как я умер?

Стискивает ее, но руки сами срывают кружевное белье на её груди, рвут кожу, он впивается в нее ртом, рвет зубами, слизывает эту блестящую слизь в тусклом лунном свете.

Она (за кадром): Однажды ночью что-то овладело тобой и съело изнутри. Но, -- сказал ты, -- теперь ты знаешь, что делать: ешь другого, пока не съели тебя. Ты вырвал у себя из груди противно шевелившееся сердце и стал откусывать от него большие куски, и глотал, заливаясь мёртвыми слезами. А я... я всё это время, пока ты не кончил и не лёг умирать, смотрела, как убывало твое сердце... И теперь...

Слышны животные звуки. Когда он отрывается от ее тела, мы видим, что оно, совершенно бледное, напоминает изувеченную куклу -- вывернутые конечности, разметанные волосы, жуткая игра теней на лице, напоминающая грим, кровавые полосы на животе и груди.

Она в кадре (добавляет со счастливой улыбкой распуская плечи): ...иногда эта смерть показывает ненадолго кровавый треугольный клочок во мне

Он подкладывает ей под голову подушку, гладит ее лицо. В свете обкусанной луны мы видим, что его лицо залито слезами. Он опускается рядом с нею на голый пол.

Она засыпает, как невинный ребёнок, а он берет в рот её палец. Перед ним лежит большая изувеченная кукла. Он раскрывает ей грудную клетку, нащупывает там сердечный аппарат с трубочками, берет его в руку, гладит его губами. Камера переводит взгляд в окно, где на фоне луны и веток начинает пролетать первый снег

Он: Счастье, счастье моё...

Она: Я лягу. Ты меня не беспокой.

Он: Ты ляг со мной.

Она: Я лягу. Я лежу, ты лёг, легла.

Он: Какой ужас

какое несовместимое с теплом постели

убийство.

Она: Гораздо больше чем земли под травой

Он: Как, неглаженная пижама? господи! (Тихий смех.)

Она: Я знаю ты не можешь - и не уснуть

Он: Можно об этом поспорить,

но некоторые вещи совершаются в срок.

некоторые важные вещи...

Она: ...совершаются в срок.

выкинуть ни до носа не дотянуть:

Он: Прости, не буду. Утри мне рот.

Она: Я лягу. Ты ложись со мной.

Он: Господи, кажется, это был сон,

господи. господи! избавь

от инфекции!

Она: лежачее

в лежачем

побои

с тобой

это болезнь, это полностью

уверенность

что

болезнь.

Она давно уснула, а он всё слушает, как падает снег, и ему кажется, что это бьётся огромное сердце. Аппарат в его руке пульсирует.

Мы слышим его биение, которое постепенно заглушает шелест снега и треск веток о стекло, шум прибоя, шорох затихающих тел.

Ее сердце в последний раз толкается в его руке, и он тоже засыпает, тихий и довольный, рядом с её холодеющим телом.

Камера теперь уже не отрываясь смотрит в окно и выплывает в него -- навстречу луне и снегу.

0

Набережная. Она. Головоломка.

Камера, как из окна, охватывает панорамой пустую набережную -- голые деревья, пустые скамьи, лужи, подернутые первым ледком. Море еще не схватилось льдом и тупо бьется о камни и плиты, шелестит галькой и песком. Это еще не вечер и уже не день. Небо свинцово и низко. Сеется редкий снежок.

Биение сердца все громче и постояннее.

Ее усталый и бесцветный голос за кадром: на широкой полосе берега

выхожу из кожи из себя выхожу из берегов берега

выхожу из берегов

Камера упирается взглядом в лужу: изувеченные трупики кукол в ней покрываются белым налетом снега, их рваные раны постепенно затягивает. Через парапет камера переползает на гальку пляжа.

Посередине, между плитами волнолома и полосой прибоя сидит на корточках она. Перед ней разложены части головоломки. Их стало больше: телефонная трубка, смятый журнал, шприцы и пузырьки, оторванная крышка чемодана, чучело воробья, заводная балеринка с оторванной ногой, сломанные пополам сигареты, механический муляж сердца и раскрашенные гипсовые слепки хлебных булок... она просто сидит и смотрит на них, даже не пытаясь собрать. Медленно поднимает голову.

Вместе с нею мы окидываем взглядом пустой пляж -- стену волнолома -- прибой -- дальше в море -- к небу -- нет -- снова к горизонту -- нет -- в другую часть неба. Серо и свинцово, прочеркнуто падающим снегом. Ее взгляд останавливается на ничем не примечательном квадрате пространства между горизонтом неба и горизонтом моря, и нам на мгновение кажется, что там затаилась полоска далекой иной суши. Стук сердца, к этому времени ставший невыносимым, обрывается.

Но нет -- нам показалось, и ее глаза устало закрываются.

Темнота.