Speaking In Tongues
Лавка Языков

ВИЛЕМ ФЛУСЕР

О ПРОЕЦИРОВАНИИ
(из книги «От субъекта к проекту»)

Действительно ли приближаемся мы к «пост-модерну»? В этой фразе слово «модерн» используется не как девиз, а как синоним «Новому Времени». Так что же, действительно ли мы заняты в данный момент пересмотром Ренессанса? И если да -- то что нас в нём не устраивает и что мы можем ему противопоставить?

В De docta ingnoratia Николай Кузанский предлагает математизацию мышления -- то есть, предпочтительность размышлять численно, нежели буквально. Этим он кладёт основу Нового Времени: он не склоняется более перед Богом, склоняясь над предметами. И это скорее не потому, что «не может быть, чтобы Богу было лучше нашего известно, что один плюс один будет два», а потому что божественные законы выражаются в словах, тогда как законы природы -- в алгоритмах. Перекодировка мышления из букв в цифры -- коренной перелом. Это совершенно разные вещи -- расшифровка буквальных божественных законов и расшифровка цифровых законов природы. Божественные законы можно нарушить при помощи греха, а законы природы не поддаются разрушению, только перегибанию -- при помощи техники. На первый взгляд, этот перелом кажется сменой настроения: тот, кто грешит, живёт в страхе и дрожи, тот, кто внедряет технику -- надеется на прогресс. Однако же, тотчас натыкаемся на экзистенциальную проблематику: вопрос «почему законы Бога поддаются нарушению?» перерождается в вопрос «если законы природы нельзя нарушить, от чего, собственно, освобождает нас прогресс?» Ренессанс переформулировал вопрос о свободе чрезвычайно неудовлетворительным образом, и именно это нас в Ренессансе не устраивает.

Но что мы можем ему противопоставить? Всё более сгущающееся подозрение, что законы -- божественные ли, или законы природы -- воздвигаются нами самими. Что мы вовсе не субъекты законов, а их проекты. Что нам не следует склоняться ни перед Богом, ни над предметами. Это подозрение принимает форму следующего вопроса: с какой стати законы устроены по правилам человеческой кодировки? Почему «не убий» подчиняется правилам немецкой (или арамейской) грамматики, а свобода выбора -- арифметическим правилам? Не создаётся ли впечатления, что мы сами закодировали правила, а затем спроецировали их для того, чтобы путём откровения и открытия забрать их назад? Если бы это подозрение ещё усугубилось, мы действительно оказались бы в «пост-модерне» -- введённое Кузанским Новое Время осталось бы позади.

Новое Время всегда отдавало себе отчёт в неудобстве перекодировки из слов в числа. Декарт -- замечательный тому пример. В его время предметы ещё воспринимались как «вещи протяжённые» (res extensae). Такому вещественному миру не подходит численное мышление (res cogitans), поскольку численное мышление просто и внятно, то есть -- числа промежаются интервалами. Каждое число внятно, поскольку отделено от другого простым интервалом. При приложении численного мышления к предметам последние норовят ускользнуть через интервалы и остаться нерассмотренными. Метод Декарта прилагать числа мышления к точкам на предметах вскрывает проблематику. Метод аналитической геометрии состоит в перекодировке арифметики в геометрию и обратно, геометрии в арифметику. Чтобы разглядеть проблематичность этой модели, нам следует попытаться вернуться на тогдашние позиции по отношению к предметам. Для нас, естественно, предметы -- уже не протяжённые вещи, а кучки частиц и потому имеют ту же структуру, что и численное мышление. Для Декарта же задание состояло в том, чтобы приравнять структуру мышления к тогдашнему всё ещё «божьему» миру (adaequatio intellectus ad rem), и он пытался проделать это, следуя классической традиции -- сперва геометризируя мир, чтобы потом арифметизировать его геометрию. При этом он сознавал, что протяжённый «божий» мир предполагает наличие Бога, без чьей помощи (concursus dei) кодировка туда и обратно не имеет шансов на успех. Это -- основа теории познания всей современной науки и техники.

Как уже было сказано, эта проблематика нас более не занимает, стало быть, в этом смысле мы и действительно находимся в «пост-модерне». Новое Время питало доверие к вещественности предметного мира, а мы это доверие потеряли. Хотя люди Нового Времени -- начиная с Николая Кузанского -- обращали своё внимание всё больше и больше на вещи, отвращая его от Бога, это не означало ещё разложения веры, поскольку они верили в вещи, а такая вера исходит из предпосылки, что вещи так или иначе «закреплены». Только наименее основательные учёные-модернисты были в состоянии отказаться от Бога как «излишней гипотезы». Вся математизация мышления, то есть, вся современная наука и техника -- не что иное нежели стратегия для познания природы вещей, а природа вещей -- неизбежно «метафизична». Потому вера модерна в прогресс, в то, что техническое изменение вещественного мира может спасти человека (освободить его из отчуждённости), представляет из себя лишь модификацию веры средневековой. Мы эту веру разделять уже не можем.

Встаёт вопрос, каким образом мы потеряли эту веру, откуда возникло подозрение в том, что мы сами проецируем вещи, включая Бога, в извне, чтобы затем с большими усилиями принять их обратно. Ответ таков: численное мышление на протяжении всего Нового Времени проникало в вещи всё глубже, однако, вместо того, чтобы вскрыть их суть, их природу, лишь разложило их до состояния туманностей, парящих в пустоте. Но и это не решающий фактор. Склоняясь над предметами, численное мышление и само превратилось в туман, парящий в пустоте. Этот призрачный процесс стыдливо называется Просвещением, в то время как понятия туман и свет оказываются безнадёжно перепутанными. Численное мышление просветило, прояснило само себя, проясняя предметы, и не осталось ничего -- за исключением Ничего, пустоты -- что можно было бы прояснять дальше. То, что здесь называется словом «пост-модерн», и есть эта окончательная победа Просвещения.

Следует различать две конвергентные (хотя и имплицитные друг для друга) тенденции Нового Времени. Первая тенденция постепенно разлагает веру в вещественность предметного мира, а вторая -- веру в вещественность субъекта в этом предметном мире, и эти тенденции в нынешний момент начинают наталкиваться друг на друга. Будет достаточно кратко упомянуть лишь четыре такие тенденции: две относящиеся к первому и две -- ко второму типу. Выбор этих четырёх тенденций из бесчисленных других осуществляется с целью облегчить понимание зарождающегося мышления и практики «пост-модерна».

Первую тенденцию следовало бы назвать «физическим отображением мира». В этом варианте мир вещей представляет из себя рассеяние частиц, парящих в четырёх пересекающихся и перекрывающих друг друга полях. Частицы образуют скопления (например, атомы), однако, имеют склонность распределяться равномерно, так что скопления рассматриваются как мимолётные случайности во вселенской склонности к равномерному распределению. (Заметим на полях: наш мозг представляет собой такое же случайное скопление, только гораздо менее вероятное, чем атом.) Выяснилось, что частицы также делимы, однако, сегодня деление зашло так далеко, что встаёт вопрос, не надлежит ли рассматривать эти частицы частиц (скажем, кварки) скорее как символы численного мышления, нежели как частицы предметного мира. Но такое различение, вероятно, уже лишено интереса, поскольку физическая модель мира в своей совокупности приняла несомненный характер проекции численного мышления. Она уже более не основана на «чувствах».

Это ведёт ко второй тенденции, носящей название «нейропсихологической». Приближается понимание того, каким образом строится воспринимаемый через чувства, «чувственный», мир. Точечные раздражения действуют на нервные волокна по «дигитальному» принципу: каждое раздражение принимается или отклоняется («1-0»). Собранные раздражения электомагнитно или химически обрабатываются центральной нервной системой и выдают -- пока не полностью понятным образом -- восприятие протяжённых вещей. Раздражения -- данные, продуктом обработки которых являются протяжённые предметы. Воспринимаемый мир -- проекция обработки данных. (Хотя Декарт пытался сомневаться в чувствах, ему не хватало возможностей для проверки.) Обработка данных на предмет восприятия происходит не в изолированных нервных системах, а в связи с другими. Восприятия обрабатываются функцией других восприятий, записанной в нервной системе. При этом выясняется, что записанные восприятия по большей части попали туда из других нервных систем. Они -- инпут из аутпута других нервных систем.

Это ведёт к третьей тенденции, называющейся «психологической». Было положено начало анализу психических процессов -- не только восприятий, но и волнений, желаний, суждений, решений и т.д. При этом был сделан вывод, что «сознательные» процессы -- так называемое «я» -- не являются чётко определённым целым. Речь идёт о процессах, встроенных в общую сеть «бессознательных» коллективных психических процессов и ими не только питающихся, но и в большой степени управляемых. Эта сеть распространяется далеко за границы рода человеческого, включая в себя, вероятно, всё живое и разветвляясь «книзу». «Я» представляется своего сорта верхушкой растворяющегося в коллективе и из него же выкристаллизовывающегося айсберга. «Я» представляется идеологической реализацией психических процессов. К тому же, становится понятным, что и на «сознательном» уровне не может быть и речи о чётко определённой самоидентификации. Скорее следует говорить об интерсубъективной сети, в которой информация создаётся путём постоянного обмена. Из этой перспективы «я» может быть рассмотрено как водоём, в который втекает информация, чтобы быть обработанной и временно записанной, а потом -- переданной дальше. Таким образом, «я» является всё время сдвигающимся узлом инерсубъективной сети, управляющей коллективной «бессознательной» психической сетью.

Это ведёт к четвёртой тенденции, которая будет упомянута здесь под названием «экзистенциальной». Феноменологические исследования показали, что проблематика познания Нового Времени (например, именно декартова) была неправильно сформулирована, поскольку исходила из существования познающего субъекта и познаваемого объекта. Феноменологическое же исследование показывает, что познание -- конкретный феномен, из которого лишь в последствии можно экстраполировать субъект и объект познания. Оно показывает, что конкретный «живой мир» является полем взаимодействий -- и познание лишь одно из таких взаимодействий, -- а субъекты и объекты в нём представляют собой абстрактные, «взятые в скобки» экстраполяции. Это становится наглядным при попытке определить какой-либо данный субъект. При этом выясняется, что «я» может быть идентифицировано только неким говорящим «ты» субъектом, и что такая связь реверсивна (как диалог): «я» и «ты» -- полюсы диалога. «Жёсткий» стержень какого-либо «я» («личность», «душа») оказывается логической и экзистенциальной иллюзией.

В добавление к четырём описанным тенденциям ещё две будут упомянуты вскользь. Генетика замечает, что отдельные организмы являются «фенотипами», через которые течёт поток генетической информации, на которую организм не оказывает ни малейшего влияния. А экология утверждает, что отдельные существа -- функции в сети экологических систем. Подобные воззрения, связанные с сетями взаимодействующих полей, могут быть найдены и в лингвистике, анализе культур или кибернетике.

Численное мышление Нового Времени, таким образом, привело к разложению вещей и самого мышления и вместе с этим раскрошило изнутри свою же веру. Мысль об этом оставляет горький привкус меланхолии. Замечательная кампания «Нового Времени», начавшаяся перекодировкой мышления и приведшая к науке, технике и просвещению, оказывается убийственным и самоубийственным предприятием -- и это не только на описанном здесь теоретическом уровне, но и во всех практических (политических) своих следствиях, таких как Аушвиц, Хиросима, загрязнение окружающей среды и ядерная угроза. И действительно, многие -- возможно, большинство -- культурные критики придерживаются этого мнения. Начиная с Ницше и экзистенциалистов до Барта, Фуко и Бодрийяра ведутся речи о «смерти», Бога ли, науки ли, или гуманизма вообще. Поэтому понятие «пост-модерн» следует скорее понимать как отчаянный отказ от Нового Времени. Но такой культурный пессимизм ни в коем случае не единственная возможность.

Исходно произошла перекодировка мышления из букв в цифры, и таким образом Новое Время встало на рельсы, надо полагать, просвещённого и прояснённого мышления. Однако, уже в этой попытке кроется желание опрокинуть состояние подчинённости миру и жизни. С течением времени стало понятно, что вместе с численным мышлением произошла смена измерения. Для буквального мышления мир и человек линейны, процессуальны, что-то вроде «происшествия». Для численного мышления мир и человек точечны, мозаичны, «сборны и разборны». С перекодировкой мышления из историчности в системный анализ и системный синтез мышление стало абстрактней: оно перешло из одномерности в нулевое измерение. Это заметно уже у Декарта: хотя он продолжает считать предметный мир протяжённым, он полагает, что мы можем анализировать («счислять») его по пунктам. Это предположение и является, кстати, эпистемологической основой Нового Времени: пусть численное мышление имеет структуру, неадекватную протяжённому миру, тем не менее, оно, странным образом, лучше, чем буквальное, приспособлено для того, чтобы держать предметный мир под контролем.

Это противоречие Нового Времени содержит росток теперешнего разложения предметного мира на поля взаимодействия. А именно -- разрешить противоречие проще всего так: вместо того, чтобы исходить из того, что численное мышление неадекватно миру, но приспособлено к нему, можно исходить из того, что структура мира может быть приспособлена к структуре мышления и как раз такова и есть тогда, когда «над» нею склоняются: не adaequatio intellectus at rem rei, а rei ad intellectus. Однако, такое перевёртывание эпистемологической проблемы требует веры в мир, не зависящий от мышления, а это весьма трудно. Поэтому долгое время предпринимались попытки приспособить численное мышление к процессуальным «данностям», и дифференциальное счисление тому пример. Но постепенно становилось всё понятнее, что численное мышление подчиняет себе вещи, что оно подчиняет «данности», заставляя их приспосабливаться к себе. На практике это привело к отказу от дифференциальных уравнений в угоду дигитальному счислению. Прагматический успех счисления сделал необходимостью жертву верой в независимый от мышления мир и, соответственно, разложение вещей на поля взаимодействия.

Рука об руку с описанным происходит параллельное развитие. Переход сознания из линеарного в нулевое измерение предоставляет ему возможность дистанцироваться от себя самого: оно начинает критиковать самоё себя. Уже Кант упоминает этот аспект, но его следствия становятся очевидными лишь сегодня. Субъект превращается для самого себя в объект, причём во всех своих параметрах. Человек становится исчисляемым, не только как физическая и физиологическая, но и ментальная, социальная и культурная «вещь». Все эти параметры поддаются анализу, разлагаются на отдельные точки: восприятия на раздражения, поведение на действия, решение на установки, язык на фонемы, культура -- на культуремы. Ранее воспринимавшиеся как процессы (и потому реализуемые) человеческие феномены как фантазия, суждение, политическая и экономическая расположенность, даже половое влечение и амбиции, распадаются на составляющие элементы. Странным образом, это отступление субъекта от себя самого считалось поначалу восхвалением индивидуума. Эта шизофрения, типичная для модерна, ведёт для начала к целой серии антропологий, кажущихся самопознанием. Познающий (и познавший) себя человек при помощи счёта (техники) освобождает себя от познанных вещей. Центральный пример подобного «гуманизма» -- марксизм. Однако, в основе этого явления лежит не целостность индивидуума, а возможность его разборки на любые части. Как счётный объект человек расползается в переплетающие друг друга сети из физиологических, психических, социальных и культурных переменных, а как субъект счёта человек разлагается в самом счётном процессе. Это -- знаменитая «смерть гуманизма».

Однако же, всё сказанное выше не является поводом для нигилистического пессимизма. Переход мышления от линии к точке (которая и есть пустота) есть не только движение счёта -- анализирования человека и мира, -- но в той же степени и движение компьютеризации: синтезирования миров и людей. Вполне законно утверждать, что с введением численного мышления был сделан шаг в сторону разложения людей и вещей, сведения их к «пустоте». Но точно так же правомерно утверждение, что вместе с тем освободилось поле для проецирования альтернативных миров и людей. В настоящее время большинство из нас испытывают на себе симптомы разложения. Распадается всё вокруг нас -- окружающая среда, экономика, общество, сознание -- и, стало быть, и мы сами -- наши приоритеты, представления, решения. Однако же, в той же степени заметны и симптомы зарождающегося проецирования альтернатив.

Новая, пост-гуманистическая, «пост-модерная» антропология находится в фазе становления. После того, как мы объявили себя пустотой в пустоте -- узлами в сети связей, не связывающих ни с чем, -- только теперь мы можем начать отрицать саму пустоту. Подобная отрицательная антропология («негантропология») -- не столько чисто теоретический философский взгляд на вещи, но гораздо более -- практика. Один пример в доказательство:

Где-то в середине девятнадцатого столетия -- то есть, немного прежде описанного процесса разложения -- была изобретена фотография. Всего четыре аспекта этого чреватого последствиями открытия подлежат рассмотрению, поскольку они наилучшим образом иллюстрируют практику «негантропологии».

(1) Фотография -- симуляция процессов, ведущих к восприятию предметного мира, причём весьма грубая симуляция, потому что в эпоху этого открытия нейропсихология обладала ещё меньшими сведениями, чем сейчас. На чувствительную поверхность насыпаются молекулы сульфата серебра и подвергаются воздействию света, вызывающего химическую реакцию. Таким образом на бумаге проступают образы, являющиеся отображениями предметов, отражающих световые лучи. Значит, фотография симулирует процессы в оптических нервах и последующую обработку, происходящую в центральной нервной системе и имеющей результатом восприятие протяжённых предметов. Простая симуляция специфических функций организма стара как мир: все инструменты -- такие симуляции. Но симуляция функций нервной системы -- нечто радикально новое, потому что до этого открытия нервная система представлялось некой серой зоной, в которой человек как объект (тело) и как субъект (интеллект) сливаются друг с другом. Открытие фотографии преодолело разделение «субъект/объект» -- интеллект становится объектом технической манипуляции, и потому -- поддаётся симуляции. Все «ментальные» функции, начиная с восприятия и кончая способностью принимать решения («искусственный разум»), получают возможность овеществления, то есть -- переложения с человека на прочие объекты.

Ещё более решительным следствием отступления численного мышления от самого себя является следующее. У истоков фотографии аппарат всё ещё воспринимался как традиционный инструмент: необходимым условием его работы был человеческий субъект, осуществлявший манипуляцию. С течением же времени, благодаря прогрессирующей «автоматизации», человеческое вмешательство в процесс фотографирования воспринимается всё более и более как помеха. Не фотограф, а тот, кто программирует аппарат (его архитектор) признаётся «изготовителем фотографии»; не само восприятие, а проецирование восприятий становится действительным творчеством. Это также распространяется и на другие ментальные процессы.

(2) Фотография зерниста (молекулы сульфата серебра) и представляет собой проблему распределения зёрен. Чем мельче зёрна и чем плотней распределение, тем более фотография «похожа на предмет», до тех пор, пока коэффициент распределения не достигнет уровня, необходимого для изготовления предмета. Фотография -- первый шаг в сторону синтетического изготовления предметов из зёрен, а видео, голограмма и компьютерная голограмма -- следующие шаги в том же направлении. Изготовление альтернативных предметных миров при помощи компьютера пока ещё не достигнуто, но мы стоим на пороге к этому. Потому различение между отображением и предметом, фикцией и реальностью становится всё менее управляемым, особенно потому, что так называемая «реальность» -- в терминах «воспринимаемого мира» -- и сама оказывается подверженной исчислению. Взамен можно различать между «конкретным» и «абстрактным»: проецирование -- это процесс, благодаря которому абстракции (пункты) обретают способность проецировать всё более конкретные миры. Численное мышление становится конкретней.

(3) Фотография -- техника, то есть, практика, опирающаяся на научную теорию -- оптику, химию, механику и другие дисциплины. Начиная с Ренессанса, техника и искусство различались согласно следующему критерию: техника опирается на теоретическую, искусство -- на эмпирическую практику. Это разделение подразумевает, что модели переживания (эстетические модели) не поддаются теоретизированию, и потому цель искусства эмпирична. Фотография же производит отображения, аутпут, невозможный до открытия фотографии. Таким образом фотография стирает различие между техникой и искусством, свойственное Новому Времени, фотография принадлежит «пост-модерну». А поскольку действительным изготовителем фотографии является не фотограф, а тот, кто программирует аппарат, то разграничение трёх традиционных модельных типов (распознавание, поведение, переживание) перестаёт поддаваться управлению. Оказывается, что опирающиеся на теорию модели могут быть исчислены и использованы для моделирования распознавания, поведения и переживания. Фотография -- лишь первоначальный вид из семейства таких моделей. Оказывается, что отступающее от себя численное мышление может проектировать зернистые модели, управляющие распознаванием, поведением и переживанием целого общества, что оно в силах проецировать смысл из пустоты, придавать пустоте смысл.

(4) При фотографировании что-то откуда-то «снимается» на что-то. При этом оказывается, что «что-то» зависит от «откуда-то»: что такое это что-то -- вопрос об угле «снимающего» зрения. Первым ответом на этот вопрос является постоянная смена угла зрения. Аппарат меняет угол: он окружает «что-то» шарообразным полем точек зрения. При этом фотография теряет фиксацию на «объективном взгляде» и внедряется в «пост-модерн». Вместе с практикой, в которой значения всех точек зрения одинаковы (равны) и только за счёт аккумуляции приближаются к «чему-то», фотография теряет всю идеологическую нагрузку Нового Времени. В настоящее же время выкристаллизовывается ещё более радикальный ответ на этот вопрос. Для фотографирования не обязательно иметь «что-то» -- можно проецировать что угодно. Компьютерные образы, практически неотличимые от фотографий, - это проекции любого продукта вычислений, скажем, фрактальных уравнений, встроенных в образ из любых точек зрения. В подобной практике проективная мощь отступающего от себя самого численного мышления -- его «фантазия» -- особенно отчётливо видна. Это мышление способно само, независимо от прочих факторов, создавать проекты и конкретизировать их, благодаря всё более плотному распределению, в виде альтернативных миров. При этом численное мышление само становится узлом вычисляющей сети.

Фотография -- практика опередившая своё время. Только теперь становится понятным, что легло в её основу: новое, не обязательно «пессимистическое» отношение к не остановимому разложению предметного мира и его субъекта. Имеющую своим примером фотографию новую практику можно понимать приблизительно так: медленное и трудное развитие человечества является поступательным отступлением от живого мира, поступательно возрастающим отчуждением. С первым шагом вон из живого мира -- из контекста касающихся человечества вещей -- мы становимся операторами, а следующая из этого практика -- практика изготовления инструментов. Со вторым шагом -- в этот момент мы имеем трёхмерные вещи, которыми оперируем -- мы превращаемся в наблюдателей, а следующая из этого практика -- практика создания образов. С третьим шагом -- из двухмерности воображения -- мы превращаемся в описателей, а следующая из этого практика -- практика изготовления текстов. С четвёртым шагом -- из одномерности алфавитного шрифта -- мы превращаемся в счётчиков, а следующая из этого практика -- практика техники модерна. Этот четвёртый шаг в сторону полного абстрагирования -- в сторону нулевого измерения -- был сделан Ренессансом, и сегодня он совершён. Следующего шага в абстракцию быть не может -- нет измерений меньше, чем ноль. Потому нам следует развернуться на 180 градусов и начать, так же медленно и с трудом, движение обратно в сторону конкретного, живого мира. Отсюда -- новая практика компьютеризации и проектирования: из пунктов -- к линиям, поверхностям, телам и касающимся нас вещам.

Предложенная выше модель человеческой истории, разумеется, имеется в виду как вспомогательная фигура, а не как «объяснение». И именно поэтому она поддаётся интерпретации. Например, такой: с первым шагом из живого мира разверзается бездна, на одном краю которой стоит наш мир в виде предмета (он превратился в «объект»), а на другом её краю мы сами оказываем отпор предметам (мы превратились в «субъектов объектов»). Все последующие шаги углубляют бездну, и вся наша практика стремится к тому, чтобы перекинуть через неё мостки. До Ренессанса предметный мир как сила, превосходящая нашу собственную, «понимался» в качестве обживаемого или находящего смысл в нашем существовании, и вся практика предмодерна -- практика зависимого субъекта, подчинённого и покорного. Со времён Ренессанса мы «понимаем» объективный мир как предшествующий нам и несущий нас (неживой) контекст, и вся практика модерна -- практика субъекта объектов, которые он пытается подчинить себе. Эта практика ведёт к разложению объектов и их субъектов в поля связей, а сама связь «субъект-объект» превращается в ничем не соединённое соотношение, в «чистую относительность» или «чистую направленность». Отталкиваясь от этого пункта, мы должны перевернуть всю нашу практику и наше отношение к миру.

Эта интерпретация в форме мысленного эксперимента позволять локализовать всё ещё господствующий культурный пессимизм. Он возникает из той точки, в которой достигается полное абстрагирование (разложение объектов и субъектов). В такой момент подобный пессимизм неизбежен. Среди многочисленных аспектов, говорящий за него, превалируют два -- логический и экзистенциальный. (1) Наука модерна объясняет, что объект не является вещественным, а лишь полем пересечения пересекающих друг друга полей связи: что объект состоит из пустоты. Она объясняет, что мы -- «субъекты из пустоты». Однако, «субъект» -- понятие относительное, и его нельзя определить ни в каком отношении. Значит, «субъект из пустоты» -- квадратура круга, и её следует отвергнуть. Но как только понятие «субъект» будет отвергнуто, окажутся отвергнутыми и все былые познания и ценности, то есть, вся история человечества. (2) Психология и экзистенциальный анализ модерна -- начиная с Фрейда и Гуссерля -- объясняют, что мы не содержим твёрдого стержня (или не являемся таким стержнем), который мог бы нас идентифицировать. Это делает неизбежным падение в бездну, причём эту бездну следует приравнять не только к «абсурдности», но и к «безответственному усугублению массовости», как показывают события недавнего прошлого. Вместе с неизбежным отказом от «духа», «души» и вообще «индивидуальной личности» теряется всё, что ранее называлось «человеческим».

Исходя из сказанного выше, господство культурного пессимизма представляется более чем понятным. Возразить против него можно лишь тем, что он не участвует в практическом повороте от от абстрагирования в конкретизацию, зарождающемся в теперешний момент. Не то чтобы он оставлял без внимания этот поворот к проецированию, но в этом проецировании он не видит -- начиная с фотографии и до футуристических сценариев и прочего -- ничего, кроме падения в бездну, абсурд и безответственную массовость. Более чем понятный культурный пессимизм делает критиков слепыми к новому.

Метафора для наглядности: попробуем на миг перевоплотиться в наших предков в то время, когда они делали первые попытки прямохождения. Тогда -- несколько миллионов лет назад где-то в восточной Африке -- климат изменился таким образом, что лес начал заметно редеть. Промежутки между деревьями становились всё шире и их приходилось преодолевать. При этом руки, обычно цеплявшиеся за ветки, раскачивались в пустоте. Однако, при ходьбе можно было на руки опираться, как человекообразные обезьяны делают до сих пор, но такое решение со временем оказалось нефункциональным при ходьбе. Другой возможностью было употребление рук для выполнения до тех пор неизведанных функций. Это требовало реорганизации тела (в первую очередь -- центральной нервной системы) и обнажения незащищённого скелетом живота всем опасностям природы. В общем и целом -- чрезвычайно трудное, рискованное и малообещающее предприятие. Примерно таким образом видят пессимистически настроенные культурные критики наше сегодняшнее положение.

Метафоры -- опасные мыслительные стратегии, поскольку то, что правильно в одном контексте, может оказаться ложным в другом. И перенос из органической сферы в культурную (как происходит здесь) почти убийственно опасен, подтверждением чему служит нацизм. И тем не менее, метафоры -- творческие мыслительные стратегии и, вероятно, обойтись без них нельзя. Преимущество данной метафоры такое: она указывает на то, что катастрофические ситуации -- тогда экологическая, сейчас культурная катастрофа -- не тупики, а прежде всего точки исхода.

И чтобы продолжить метафорой -- сегодня у нас достаточно симптомов, указывающих на то, что мы начинаем менять своё отношение к миру с субъективного на проективное, что мы более не склоняемся ни перед, ни над чем-то, а наоборот -- начинаем проектировать. Констатированная Николаем Кузанским смена отношения к миру -- от преклонения перед Богом к склонению над предметами -- мало-помалу уступает место ещё более радикальной смене. «Революцию» Кузанского следует понимать как перекодировку мышления из алфавитного в цифровое. Наша теперешняя революция описывается другой перекодировкой мышления. Мы занимаемся перекодировкой теперешнего численного, дигитально кодированного, мышления в код из линий, форм, красок, тонов, вскоре -- и объёмов. Для этой цели мы изобрели аппараты -- плоттеры, синтезаторы, голографы и т.д. Мы начинаем думать уже не численно, а при помощи этих «синтетических» кодов (для которых у нас пока нет общего названия). Это наше переосмысление понимается культурными пессимистами как падение назад в образное, магическое мышление. Но они заблуждаются. Насколько они заслуживают названия «образов», эти новые синтетические образы указывают на другую сторону достигнутого: старые образы объясняют предметный мир и/или субъект этого мира, новые же объясняют уравнения, вычисления. Старые образы отображают, а новые являются проекциями, прообразами того, чего не существует, но могло бы существовать. Старые образы -- «фикции», «симуляции», новые же -- конкретизации возможностей. Старые образы имеют источником абстрактную, отступающую «фантазию», а новые -- конкретизирующее, проецирующее «воображение». Таким образом, наше мышление основано не на фантастической магии, а, напротив, на воображенческом проектировании.

Понятие «проект» со времён Хайдеггера употребляется в новом значении. По Хайдеггеру, проект означает приблизительно тот пункт на пути, в который мы решаем перевернуть собственную отброшенность, спроецированность в этот мир, решаем сами себя спроектировать. Это -- проницательный взгляд на наше положение. В контексте обрисованной модели человеческой истории это можно объяснить так: все до сих пор сделанные шаги были фазами нашего разложения в отчуждённости, и сейчас мы находимся в том решающем пункте, когда должны начать себя проектировать. Однако, такая интерпретация не совпадает хайдеггеровской. Она и не могла быть таковой, поскольку он не был свидетелем проецирования, начало которому кладёт наше время. Чтобы отвергнуть терминологию Хайдеггера с пользой для терминологии, более для нас подходящей: он ещё ничего не знал о перекодировке из чисел в воображения. Хайдеггеровское понятие мышления нам не подходит. Но его интуиция касательно «проектов» может нам помочь.

Мы достигли того катастрофального пункта, когда не остаётся ничего иного, кроме как выпутываться из ситуации. В сторону дальнейшей абстракции, как мы делали раньше, двигаться больше некуда. Нам не за что ухватиться (как тогда некуда было девать руки) -- ни за вещи, ни за себя самих. Из этой отчаянной ситуации (из этой потери веры) мы начинаем себя проецировать -- тогда как «мы» является не группой индивидуумов, а соединённым в сеть диалогом. Поскольку мы не можем себя более идентифицировать, мы начинаем воспринимать себя как узлы этой диалоговой сети, а эту интерсубъективную сеть -- как поле взаимодействия, из которого проецируются на другие поля проекты, причём в ответ эти поля также присоединятся к проецирующим. Так что потеря веры, из которой мы отбрасываем проекции, оказывается не только потерей веры в опорные пункты -- будь то Бог, предметы или человек, - но и потерей веры в способность ориентироваться. Однако, именно эта радикальная потеря веры может оказаться полем, открытым для нашей свободы. После того, как мы возьмём в скобки всё вещественное (ранее -- «реальное»), например, за счёт «феноменологической и эйдетической редукции», и после того как мы сами откажемся от ориентации («распознавания»), мы сможем начать попытки проецирования вещественности и ориентации на колышущееся вокруг и внутри нас поле из точечных элементов -- не только божьи законы и законы природы, но и целые миры, построенные согласно этим законам. Таким образом, подобные миры (подобные альтернативы) будут спроектированы по нашим законам, а эти законы будут конвенциями, достигнутыми в интерсубъективном диалоге, в котором мы будем «находиться». Лишь в рамках такого консенсуса мы будем связаны законами. Это совсем другая формулировка вопроса о свободе, нежели предложенная Ренессансом.

Эта формулировка звучит сегодня не слишком успокаивающе для слуха большинства. Она утверждает, что все познания и ценности есть проекции преходящего консенсуса и что свобода состоит в том, чтобы принимать участие в разработке этого консенсуса и его проецировании. Насколько нас не удовлетворяет подобная установка, -- потому ли, что представляется опасной, потому ли, что мы отказываемся её, основу «негантропологии», принимать, -- настолько мы всё ещё пребываем в «модерне», то есть, пытаемся за что-нибудь ухватиться. Но насколько мы -- пусть в краткие моменты понимания -- готовы принять такую формулировку свободы как, скажем, негэнтропическую тенденцию, или как осмысление, или просто как игру со случаем, настолько мы находимся в «пост-модерне», и именно в предложенном в начале смысле. Тогда мы действительно -- в краткие моменты понимания -- начнём вставать на ноги, из подчинения к проектированию, в полном сознании факта, насколько неудобно, опасно и малообещающе это приключение, которого мы ищем на свою голову. Похоже на оптимизм?

1988

Speaking In Tongues Лавка Языков

ВИЛЕМ ФЛУСЕР

О ПРОЕЦИРОВАНИИ (из книги «От субъекта к проекту»)

Speaking In Tongues
Лавка Языков

О ПРОЕЦИРОВАНИИ
(из книги «От субъекта к проекту»)