Speaking In Tongues
Лавка Языков

Роберт Грейвс

Из сборника «Феи и фузилеры»

Перевела Элина Войцеховская⁽¹⁾

Недоброжелательному критику

На город спустится закат

Сквозь дымку алую Volnay⁽²⁾.

Но что же нового таят

Стихи про город и закат?

Перевернете лист, увы,

Закатов и получше вы

Довольно видели вполне.

Прохладный ветер темноту

Наполнит криком птиц ночных.

Пропустите страницу ту,

Где ветер веет в темноту --

Ведь это прошлогодний снег --

И не блеснет ваш «Новый век

Поэзии» в стихах моих.

Те ветры, что как боль резки,

В Volnay плывущая пора,

Звучанье чистое строки --

Все сгинет, ибо старики

Брюзжат: «Старообразен стих,

Не меньше дюжины таких

Прочесть успели мы вчера.»

Но нет, голубчик, я пером

Вожу не так, чтоб приглянуться

Лишь Вам. Залогом служит в том

Строки классический излом.

И, сударь, будьте поскромней,

Беспечна публика, но в ней

Еще ценители найдутся.

Старик из двадцать третьего

«Не двадцать третий ли, о мой Страбон

Там марширует? Нас же клонит в пьяный сон.»

Побагровел центурион суровый вдруг,

Вскочил и чашу выпустил из рук.

«Нет, то не он, -- раздался горький хрип, --

Нет, двадцать третий легион погиб,

Погиб на первый год войны, ему не встать!

Печально, скажешь? Рим того не хочет знать.

Достойны жалости лишь ты да я.

Стрелы бельгийской, галльского копья

Мы избежали, чтобы видеть этот срам.

Взгляни на новичков: им шляться по пирам

Да мародерствовать -- другой утехи нет.

Негодный хилый сброд, нам не видать побед.

Припомни красоту и силу тех, других.

Но где они? О, боги, вместо них --

Стада свиней, меж тем опять война.

И это легион? Скорее, Гракх, вина!»

«Страбон, -- ответил Гракх, -- ты что-то не в себе.

Да, легион есть легион; пускай тебе

И не по нраву люди, попрекнув в дурном, --

Проклятье! -- не исправишь их вином.

Они идут, Страбон, под знаменем одним,

И легион есть легион, стоит покуда Рим.

А Верцингеторикс, я знаю наперед,

От них до осени из Галлии уйдет.»

Лукасте по поводу ухода на войну — в четвертый раз

Сейчас причина не важна,

Не стоит разбираться,

И, чья бы ни была вина,

Мы вынуждены драться.

Хорошим правильным парням --

Что остается нам?

Во Францию в четвертый раз

Твой муж, Лукаста, попадет.

Спокойно, строго, без прикрас

Опять присягу принесет.

Не ради славы и наград --

Лукаста, он солдат,

И честь ведет его назад.

Оставь политикам вопить,

Решая, кто виновен,

И по счетам кому платить.

Он тих и хладнокровен.

Невольно вынужден опять

Со Смертью в карты он играть.

Не обольщайся, будто он

Идет сражаться за тебя.

У этих игр другой резон.

Не ненавидя, не любя,

Не из-за страха и наград --

Лукаста, он солдат,

И честь ведет его назад.

Голиаф и Давид

(D.C.T, убитому во Фрикуре в марте 1916)

Пастух Давид, хорош собой,

Однажды шел на странный бой,

Из ручейка горсть гальки взяв.

Филистимлянин Голиаф --

В доспехах с головы до ног.

Кричит нахально пастушок:

«Я львов, медведей убивал.

Сиона Бог меня призвал,

И кто посмел его презреть,

Умрет как лев или медведь.»

Но... вышло как на самом деле,

Сказать историки не смели.

Филистимлянин-великан,

Глядит, весельем обуян,

На молодого смельчака.

Давида меткая рука

С пращой закинута назад,

Бросок -- и камешки летят.

Рука тверда и верен глаз,

И каждый из камней сейчас,

Жужжа, как дикая пчела,

Достигнет вражьего чела.

Но... раздается медный звон,

И с прытью, на какую он,

Казалось, не способен был,

Гигант удары отразил

Огромным кованым щитом,

С презрением взглянув при том.

«Я не сдаюсь! Проклятый щит!

Да и праща!», -- кричит Давид.

Дубовый посох он схватил.

Волков немало тот сгубил

За их преступные затеи

Таскать овец из стад Ессея.

Гигант хохочет, будто гром

Грохочет в небе грозовом.

Давид торжественно встает,

С ним Бог, и Бог его спасет.

Сталь режет дерево. Давид

Кричит: «Я ранет, я убит!» --

И, мутно поглядев кругом,

На землю падает ничком

(Бог стар, подслеповат и глух),

Красавчик испускает дух.

Взгляните: страшен, нелюдим

Склонился Голиаф над ним.

Господин философ

Старый господин философ

Приходит к Бену и Клер,

Высокий рыжий обладатель

Причудливых манер

Никто пока не может

Прочесть его труды.

«Пройдет полвека и поймут,

Теперь же нет нужды.

И к развлеченьям я еще

Ничуть не охладел.

Сюда, скорее, Бен и Клер,

У нас немало дел.»

Старый господин философ,

Мудрейший из живых,

Играет в львов и тигров

В тени густой листвы.

Несется по аллеям он,

Таится за углом,

Гримасы строит страшные,

Мычит, кричит ослом.

Венком из лютиков прикрыв

Волос густую медь,

То прыгнет он как кенгуру,

То рявкнет как медведь.

Меж тем, уже подали чай,

Тихоням не в пример:

«A ноги все летят», --

Сказал Бен Клер.

Гусеница

Под жимолости веткою тенистой

Я, разноцветный, извиваюсь.

Боярышника свежий лист грызу,

Его доем и дальше поползу.

Внизу, как стариковские монокли,

Ромашки, одуванчики сверкают.

Вороны, каркая, идут к ручью.

Жую, глотаю и опять жую.

По листьям дождь ритмично барабанит,

Жевать я продолжаю безмятежно,

Смысл жизни мне давно знаком:

Быть благонравным червяком.

Когда я стану стар, меланхоличен,

То мавзолей я выстрою зеленый

На ветке, что особенно люблю.

Умру и долгие века просплю.

Мы, червячки, как будто, воскресаем,

Порхаем в воздухе на белых крыльях.

Мне безразлично: крылья или сон --

Счастливых не вернуть времен.

Под жимолости веткою тенистой,

Мохнатый и всегда голодный,

Ползу, стремясь повыше влезть,

И ем, ем, ем -- как, вероятно, нужно есть.

Иона

Пурпурный кит

По зелени скользит

Прозрачных вод.

Виденьем золотым

Вдали пред ним

Ниневия встает.

«О, город-сад,

Где пышные царят

Богатство и порок,

Левиафанов глаз

На этот раз

Узрит твой смертный рок.»

Среди песков

От радости готов

Иона напевать:

«Лишь сорок дней

И злых огней

Тебе не миновать».

Пугаясь бед,

Во вретища одет

Распутный люд.

Толпа вопит:

«О кит, о кит,

Грехи как угли жгут».

Иона зол:

«Зачем сюда я шел,

Безумец и слепец!

Проклятый город,

Придет не скоро

Позорный твой конец».

Бредет он прочь ворча,

Ропща и бормоча,

И прочь пурпурный кит

Растерянно скользит.

Побег

(6 августа 1916. -- Офицер, прежде объявленный

умершим от ран, теперь объявлен раненым:

Грейвс, P., капитан Королевских Валлийских стрелков.)

Но я был мертв. По меньшей мере час.

Очнувшись, я заметил, что как раз

Скользнул сквозь дверь, что Цербер охранял,

На полдороги к Лете, как сказал

Старинный греческий дорожный знак.

Созвездья чуждые рассеивали мрак:

Крест, Роза, Клетка на замках,

Хвостатая Стрела в сияющих лучах.

Я чувствовал, как запах забытья

Плывет мне в ноздри. Ясно видел я

Царицу Прозерпину, надо мной

Она склонилась и, своей рукой

Стерев мне кровь со лба, отправила вперед.

Я бездыханен, но, как молот, сердце бьет.

За мной бушует, злобна и тупа,

Героев, демонов, голодная толпа.

«Жизнь, жизнь! Я смерти не хочу!

Да будь я проклят, коль умру!» -- кричу,

И Цербер тянет страшные свои

Три головы: льва, рыси и свиньи.

Стрелять, скорей! Но верный пистолет

Украден. Ни гранаты, ни кинжала нет...

Толпа ревет, швыряет камни. Не принес

Я и лепешек с медом⁽³⁾... Цербер, милый пес!

Но нет, постой... Я, прежде, чем сюда отбыть,

Щепотку морфия успел купить.

Я размахнулся. В пасти к Церберу летят

Галеты и пайковый мармелад,

И сон таится в приторном съестном.

Чудовище хрустит, сражается со сном,

Всесильный мак пытаясь обмануть,

И падает, перекрывая путь

Огромным телом. Хода больше нет.

Но поздно! Устремляюсь прочь.

О жизнь! О свет!

1. Переводчик выражает искреннюю благодарность Анатолию Воробью за помощь в работе с английским текстом.

2. Сорт бургундского вина

3. Лепешки с медом имеют глубокий мистический смысл. См. напр. Роберт Грейвс, «Мифы древней Греции», Москва, Прогресс, 1992, (51, i--k).

Speaking In Tongues Лавка Языков