Speaking In Tongues
Лавка Языков

Харуки Мураками

МОЛЧАНИЕ

© MURAKAMI Haruki 1996

Впервые опубликовано в «Лепестках Сакуры»

-- Господин Одзава, вам когда-нибудь приходилось в драке ударить человека?

Он посмотрел на меня, прищурив глаза, словно увидел перед собой ослепительный предмет:

-- Почему это вас интересует?

Несвойственный ему взгляд излучал живые искорки, которые пропали спустя мгновение, и лицо приняло обычное невозмутимое выражение.

-- Да так, просто, -- ответил я. Вопрос, действительно, не имел никакого смысла. И задал я его -- видимо, зря, -- из праздного любопытства. Я сразу же сменил тему разговора, но Одзава на это не поддался. Было видно, что он всё время о чём-то думал. Казалось, он то ли растерян, то ли чему-то сопротивляется. Мне лишь оставалось бессмысленно рассматривать вереницу серебристых самолётов за окном.

Поводом к такому вопросу послужил его же рассказ о боксе, заниматься которым Одзава начал с седьмого класса. Мы болтали о пустяках, убивая время перед посадкой в самолёт, и этот разговор возник как бы сам по себе. Тридцать один год, -- он по-прежнему продолжал раз в неделю тренироваться в спортзале. Неизменный победитель студенческих турниров, бывало, его даже включали в национальную команду. Слушая Одзаву, меня охватила странная мысль: по своему характеру он нисколько не походил на человека, отдавшего боксу почти двадцать лет жизни. А ведь мне не раз случалось работать с ним вместе! Что можно сказать? Человек как человек: тихий и ненавязчивый. В работе -- честен и терпелив, с сослуживцами -- справедлив, при всей своей занятости не то, что прикрикнет на окружающих, бровью не поведёт. Мне ни разу не доводилось слышать, чтобы он на кого-то жаловался или злословил. В общем, Одзава располагал к себе людей. Приятной наружности, нетороплив, лишён всякой агрессивности... Я просто не мог себе представить, где этот человек мог пересечься с боксом? Оттого и задал такой вопрос.

Мы пили кофе в ресторане аэровокзала, собираясь вместе лететь в Ниигату. На дворе -- начало декабря. Небо затянуто тяжёлыми тучами, будто его плотно закрыли крышкой. В Ниигате с утра свирепствовала пурга, и вылет самолёта час от часу откладывался. Аэровокзал был до предела забит людьми. Громкоговорители продолжали объявлять задержку рейса, не позволяя отлучаться и без того уставшим пассажирам. В ресторане нещадно топили, и мне приходилось постоянно вытирать платком пот.

-- По большому счёту, ни разу, -- неожиданно для меня начал Одзава после долгой паузы. -- Занявшись боксом, я ни разу никого не ударил. Новичкам крепко-накрепко вбивается в головы: нельзя никого трогать за пределами ринга и без перчаток. Там, где обычный человек может дать сдачи, боксёр обязан извиниться и отступить. Силу разрешается применять только по отношению к равным себе.

Я кивнул.

-- Но если честно, один раз я всё же ударил человека, -- сказал он. -- Это произошло, когда мне было четырнадцать лет. Я только-только начал заниматься боксом. Не сочтите за оправдание, но тогда я ещё даже не знал, в чём техника этого единоборства, и некоторое время выполнял лишь одни упражнения по общефизической подготовке: например, прыжки через скакалку, растяжки, бег… И ударил, совсем не собираясь этого делать. Правда, в тот злополучный момент я был как заведённый, время на раздумье не оставалось, и рука выскочила непроизвольно -- как пружина. Когда пришёл в себя, он уже лежал. А меня и после удара продолжало трясти от злости.

Одзава занялся боксом с подачи своего дяди, который управлял спортивным залом. Причём, не каким-нибудь заурядным спортзалом в захолустном городке, а кузницей первоклассных чемпионов. Родители, беспокоясь, что сын вечно сидит в своей комнате с книгами, предложили ему позаниматься для общего развития спортом. Одзава не собирался посвящать себя боксу, но по-человечески любил своего дядю и беззаботно начал тренироваться, решив, что бросит это занятие, как только ему надоест. Но за те несколько месяцев тренировок в дядином спортзале, куда ему приходилось добираться целый час на электричке, искусство бокса на удивление покорило его сердце. И, прежде всего потому, что бокс, по сути своей, -- спорт молчаливых. К тому же, сугубо индивидуальный. То был совершенно невиданный и немыслимый до сих пор мир. И этот мир безо всякой причины овладел его сердцем. Запах пота, звуки ударов кожаных перчаток, молчаливое самозабвение людей, быстро и эффектно использующих силу своих мышц, -- всё это постепенно, но необратимо пленяло его сердце. Теперь уже поездки в спортзал по субботам и воскресеньям стали одним из его немногочисленных увлечений.

-- Что привлёкло меня в боксе? Ощущение его глубины. Кажется, что меня покорила именно эта глубина, по сравнению с которой совершенно неважно: бьёшь ты или тебя. Это -- лишь банальный результат. Бывает, люди побеждают, бывает, и проигрывают. Но если постигнуть такую вот глубину, проигрыш уже не страшен. Ведь человек не может оставаться непобедимым, -- он рано или поздно непременно потерпит поражение. И очень важно понять эту самую глубину, в которой и заключается, -- по крайней мере, для меня, -- бокс. Иногда, стоя на ринге в перчатках, я ощущаю себя словно в глубоком колодце, таком глубоком, что никого не видно, и даже меня самого. И там, на дне этого колодца я веду бой с тенью. Мне одиноко, но нисколько не печально. Говоря «одиночество», мы даже не подозреваем, что существуют разные виды одиночества. Бывает до горечи грустное кромсающее нервы одиночество, но бывает и иное. И чтобы его достигнуть, нужно изо всех сил шлифовать своё тело. Без труда, как говорится, не вытащишь и рыбку из пруда. Это -- одна из истин, которую я постиг благодаря боксу.

Одзава помолчал с полминуты.

Я посмотрел на часы. Времени хоть отбавляй.

-- По правде, не хотелось бередить прошлое. Было бы в моих силах, забыл, чтобы больше не вспоминать, -- сказал он и, улыбнувшись, неспешно начал свой рассказ.

*** * ***

Одзава ударил своего одноклассника по фамилии Аоки. Одзава на дух не переносил этого человека. Почему? -- он и сам не знал. Просто это чувство возникло с самой первой их встречи. Тут уж ничего не поделаешь. И возникло оно в такой откровенной форме по отношению к другому человеку впервые в его жизни.

-- Как думаете, такое бывает? -- спросил он. -- Пожалуй, у каждого в жизни хотя бы раз, но происходит нечто подобное, когда начинаешь ненавидеть человека без какой бы на то причины. Я не считаю, что склонен к ненависти, и всё же нашёлся такой и на мою долю. Беспричинно. Но вся беда в том, что, как правило, противоположная сторона испытывает те же самые чувства.

Аоки считался прилежным учеником с лучшими оценками почти по всем предметам. Я учился в специализированной школе для мальчиков, и он там пользовался популярностью. Ученики уступали ему роль лидера, учителя держали в любимчиках. Несмотря на успехи в учёбе, он не зазнавался, дружил со многими одноклассниками, весело шутил. В нём даже было что-то порядочное... Но я с самого начала терпеть его не мог: казалось, я вижу его сущность насквозь, у него словно на лбу был написан какой-то интуитивный расчёт. Я не могу ответить, что конкретно имею в виду. Потому что не могу привести подходящий пример. Я лишь могу сказать, что понял это. Я инстинктивно не мог терпеть исходивший от него душок эгоизма и горделивости. Так же, как не можешь выносить чей-то запах тела. Аоки был неглуп и умело скрывал этот «запах», не ощущая которого, многие одноклассники поговаривали: «А он -- отличный парень!»… Естественно, я помалкивал в ответ, но после каждой такой фразы становилось как-то не по себе.

Аоки и я были диаметрально противоположными личностями. Я считал себя молчуном и неприметным в классе человеком. И всё потому, что не любил выделяться на фоне других, к тому же мог без особого труда переносить одиночество. Естественно, у меня было несколько приятелей, которых, пожалуй, можно назвать товарищами, но не более того. В каком-то смысле я был «скороспелым» подростком. Чем иметь дело с одноклассниками, мне было намного интересней читать дома книги, слушать отцовские пластинки классической музыки, общаться со старшими товарищами по секции бокса. Как видите, и внешности я не привлекательной. Оценки в школе были не то, чтобы плохие, но и не особо хорошие, и учителя часто забывали моё имя. Вот таким я был и нисколько при этом не пытался выпячивать себя наружу. Никому не говорил о занятиях боксом, никому не рассказывал о прочитанных книгах, прослушанной музыке.

В сравнении со мной Аоки казался белым лебедем посреди болота. Не скрою, умная голова, -- это даже я не могу не признать, -- и соображал быстро. Он на лету схватывал, что интересует людей, о чём они думают, и умело подстраивал своё поведение под общение с ними. Тем и заставлял всех восхищаться, мол, Аоки -- классный парень! Но только не меня. Мне он казался мелкой душонкой. Иногда я размышлял: да и ладно, что я не такой умный, как он. Допустим, у него всё легко выходит, -- как саблей рубит. Зато у этого человека нет ничего своего. Ему нечего дать людям. Ему всего лишь достаточно быть признанным окружающими. Такое самоуспокоение от собственной находчивости. Он всего лишь держал нос по ветру, но об этом никто не догадывался за исключением разве что меня.

Думаю, Аоки понимал такие вот мои настроения, так как был малым расчётливым. И, казалось, испытывал по отношению ко мне определённое отвращение. Я же не дурак! Ничего особенного собой не представляю, но и не дурак. Не примите за хвастовство, но в те годы у меня был свой собственный мир. Пожалуй, никто в классе не читал больше меня. Я был молод, старался скрывать этот мир от окружающих, но, случалось, непроизвольно задирал нос и смотрел на одноклассников свысока. И, думаю, моё самомнение задевало Аоки.

Однажды я получил самый высокий в классе бал на контрольной по английскому. Со мной такое случилось впервые, но не случайно. В то время я очень хотел заполучить какую-то вещь -- сейчас, правда, никак не могу вспомнить, какую именно, -- и мне пообещали её купить, если результат хотя бы одной контрольной окажется лучшим в классе. Остановив выбор на английском, я последовательно изучал язык, проверял всё, что может попасть в вопросы контрольной, в любую свободную минуту повторял спряжения глаголов, перечитывал до дыр учебники и уже помнил всё наизусть. Поэтому я нисколько не удивился, получив самый высокий среди класса и близкий к максимальным ста балл. Мне это показалось само собой разумеющимся результатом.

Но для всех моя оценка оказалась сенсацией. И даже для учителя. Аоки это как минимум шокировало, поскольку он постоянно был в английском лучшим. Учитель, возвращая мою работу, как-то подтрунил над Аоки. Тот покраснел. Он понимал, что стал посмешищем. Я не помню, что говорил учитель, но спустя время узнал, что с того дня или вскоре после того Аоки начал распускать обо мне нехорошие сплетни. Например, что я пользовался шпаргалками. Другого объяснения моего успеха не находилось. Узнав об этом от товарищей-одноклассников, и я не на шутку рассердился. Конечно, в такой ситуации следовало посмеяться над ним в душе и тут же всё позабыть. Но ведь я был тогда всего лишь учеником средней школы и не мог сдерживать свои чувства. И вот, в одну из перемен я завел Аоки в дальний угол школьного двора, чтобы выяснить, что всё это значит. Аоки прикинулся дурачком: «Эй! Какого чёрта тебе надо? Нечего меня трогать!.. Получил по ошибке высший бал и радуется!» После этих слов Аоки попытался меня слегка оттолкнуть, чтобы пройти мимо. Факт -- наглел, пользуясь преимуществом в росте и силе. Тогда-то я его и ударил. Машинально. Когда пришёл в себя, в его правую челюсть уже шёл прямой удар. Аоки повалился на бок и при этом ударился головой о дерево. Хлынувшая из носа кровь испачкала ему белую рубашку. Он, сидя, рассеянно уставился на меня. Пожалуй, настолько удивился, что не мог понять, что с ним произошло.

Но уже в момент, когда кулак коснулся его скулы, я пожалел о случившемся. Меня как озарило: кулаками делу не поможешь. Тело всё ещё сотрясалось от злости, но я уже понял, что совершил дурацкую выходку.

Я хотел было извиниться перед Аоки, но не смог этого сделать. Был бы кто другой, я непременно сразу же перед ним извинился, но не перед Аоки. Я, конечно, раскаивался в том, что ударил его, но ни на йоту не считал, что поступил плохо. «И поделом, -- подумал я. -- Не парень -- пресмыкающееся. Таких давить нужно.» И всё же я не должен был его бить. Это -- интуитивная истина. Но... поздно: я уже ударил и, оставив Аоки сидеть, покинул то место.

Аоки не оказалось на занятиях после обеда. По всей видимости, он сразу вернулся домой. Не покидало паршивое настроение. За что ни возьмись -- никак не мог отвлечься: не радовали ни музыка, ни книги. Что-то сосало под ложечкой, не позволяя мне сосредоточиться. Охватило такое состояние, будто случайно проглотил вонючее насекомое. Тогда я лёг на кровать и уставился на свой кулак. И понял, до чего же я одинок. Теперь я ещё сильнее ненавидел человека по имени Аоки, который довёл меня до такого состояния.

-- Со следующего дня Аоки начал меня игнорировать. Будто в классе и вовсе нет ученика по фамилии Одзава! И, как всегда, продолжать собирать лучшие результаты на контрольных. Я, наоборот, с тех пор палец о палец не ударил для подготовки к ним. Мне всё это было уже безразлично. Я продолжал учиться так, чтобы только не отставать. В остальное время занимался своими делами, разумеется, продолжая ходить в дядин спортзал. Упорные тренировки давали приличные для школьника средних классов результаты. Я ощущал изменения в своём теле: раскинулись плечи, окрепла грудь, стали мощными руки, упругими -- щёки. Я понимал, что взрослею. Какая прекрасная это была пора!.. Почти каждый вечер я простаивал с голым торсом перед большим зеркалом в умывальнике, наслаждаясь уже одним только видом собственного тела.

В конце учебного года Аоки перевели в параллельный класс. У меня аж от сердца отлегло. Я так радовался, что теперь не нужно каждый день встречаться с ним в классе. И, предполагаю, он думал так же. Мне казалось, что плохие воспоминания постепенно исчезнут из памяти. Как бы ни так! Аоки затаился в предвкушении мести. Он был, как это часто встречается среди гордых людей, очень мстительным и не мог так просто забыть нанесённое себе когда-то оскорбление. Он затаился и выжидал, чтобы вцепиться мне в горло.

Мы поступили в одну и ту же старшую школу. Нужно заметить, то была частная школа для учеников и средних, и старших классов. Правда, каждый год эти классы слегка перетасовывались, но Аоки постоянно оставался в параллельном. И всё же в выпускном классе мы опять оказались вместе. Встретившись с ним в классе глазами, я насторожился. Мне сразу же не понравился его взгляд. Вскоре ко мне вернулось старое ощущение тяжести под ложечкой. То было недоброе предчувствие.

Одзава умолк и некоторое время пристально смотрел на стоявшую перед ним кофейную кружку. Затем поднял на меня взгляд и еле заметно улыбнулся. За окном раздался гул реактивного самолёта: «Боинг-737» стремительно врезался в облака и пропал из виду.

Одзава продолжал:

-- Первая треть учебного года прошла, тут уж ничего не скажешь, спокойно. Аоки оставался верен себе. Он совершенно не изменился с восьмого класса. Некоторые люди не идут вперёд, но и не сдают позиции. Только продолжают делать и поступать, как и прежде. Успехи Аоки были на самом высоком в классе уровне, сам он пользовался неизменным успехом. Нечего и говорить -- этот человек в свои неполные семнадцать лет уже держал в руках клубок своего жизненного пути. Может, и по-прежнему так и живёт. Как бы там ни было, мы старались не встречаться глазами. Каким может быть настроение, пока в классе -- такой противник? Но делать было нечего. К тому же, часть вины за происходящее лежала на мне самом.

Вскоре наступили летние каникулы -- последние летние каникулы старшеклассников. Мои успехи оказались неплохими. Если не заглядывать в заоблачные дали, с такими оценками вполне можно было поступать в любой нормальный институт. Поэтому я не тратил время на предэкзаменационные занятия, а просто повторял пройденное и выполнял домашние задания. Хватит с меня! Родители тоже не докучали. По субботам и воскресеньям я ходил в спортзал, а всё остальное свободное время читал любимые книги и слушал музыку. В то время как все менялись прямо на глазах. Наша школа славилась, как «подготовительная школа для поступления в ВУЗы». Учителя прямо с ума сходили, чтобы узнать, сколько человек в какие институты поступило, из какой школы и куда поступило больше всех. Ученики тоже не отставали, и весь последний год мозги у них плавились. В классе стояла накалённая атмосфера. Если честно, мне это не нравилось с самого поступления в среднюю школу. И даже спустя шесть лет, я всё никак не мог привыкнуть к такому. За все эти годы мне так и не удалось завести среди одноклассников ни одного близкого друга, которому я мог бы довериться. Товарищами можно было назвать только тех, с кем я тренировался в спортзале. Почти все они -- старше меня, из них половина -- уже работали. И всё же именно с ними мне было интересно. После тренировки мы шли куда-нибудь поболтать за кружкой пива. Все они, в отличие от одноклассников, принадлежали к совершенно иному типу людей. С ними мне было приятно проводить время, от них же я узнал много очень важных вещей. У меня до сих пор по телу бегают мурашки от мысли, что стало бы со мной, не занимайся всё это время боксом в дядином спортзале.

-- Посреди летних каникул произошло событие: покончил с жизнью одноклассник по фамилии Мацумото. Он был совершенно непривлекательным учеником. Говоря точнее -- безликим. Когда мне сообщили о его смерти, я с трудом мог вспомнить выражение его лица. И за всё время, пока мы учились в одном классе, поговорили между собой не больше двух-трёх раз. К тому же, и на лицо он был не ахти какой. Вот всё, что я могу о нём припомнить. Он умер незадолго до пятнадцатого августа, и похороны пришлись на годовщину окончания войны. Это я помню точно. Стоял очень жаркий день. Мне позвонили домой -- сообщили о его смерти и сказали обязательно быть вместе со всеми на панихиде. Присутствовал весь класс. Мацумото покончил с жизнью, прыгнув под поезд в метро. Причины смерти не знал никто. Нашли нечто похожее на посмертное письмо, в котором он написал, что больше не хочет ходить в школу.

Почему не хочет ходить -- такие подробности не указывались. Разумеется, все учителя были в шоке. После панихиды весь наш поток собрали в школе, и директор долго втолковывал прописные истины: мы скорбим о Мацумото... мы должны разделить тяжесть его смерти... переживая это горе, мы должны укреплять свой моральный дух...

Затем оставили один наш класс. Завуч и классрук, стоя перед нами, говорили, что необходимо разобраться в причине смерти Мацумото. И если кто-нибудь что-нибудь знает, пусть честно обо всём расскажет... Все примолкли, не проронив ни слова.

Однако на меня вся эта шумиха не произвела никакого впечатления. Умер одноклассник -- царство ему небесное. Зачем только было кончать с собой? Не нравится школа -- не ходи! Всё равно через какие-то несчастные полгода -- выпуск. Только зачем специально для этого умирать? Я предполагал, у него был какой-то невроз: целыми днями сплошные разговоры об экзаменах! Хочешь -- не хочешь, кто-нибудь да помешается.

Закончились каникулы, началась учёба, и я заметил, что в классе царит странная атмосфера. Все как-то охладели ко мне. Что-нибудь спрошу, в ответ получаю нечто вымученно-натянутое или резко-грубое. Сначала я подумывал, что они просто не в духе или какие-то нервные, и не обращал особого внимания. Однако спустя пять дней после начала трети меня внезапно вызвал преподаватель, сказав, чтобы я после уроков зашёл в учительскую. Классрук, остановившись передо мной, начал допытываться, правда, что я хожу в спортзал.

-- Правда.

В общем-то, это не является каким-либо нарушением школьных правил.

-- Как долго уже занимаешься?

-- С четырнадцати лет.

-- Правда, что ты в том году ударил Аоки?

-- Правда. -- Врать я не мог.

-- До начала занятий или уже после?

-- После начала. Но тогда я ещё ничего не умел! Первые три месяца мне и перчатки-то не позволяли надевать, -- пояснил я. Но учитель даже слышать этого не хотел:

-- А Мацумото ты бил?

Я прямо опешил! Ничего себе! Я ведь уже говорил: тот был молчаливым малым.

-- Какой мне смысл его бить?! И зачем? -- возмутился я.

-- Кто-то в школе регулярно бил Мацумото, -- хмуро сказал классрук, -- и, судя по словам его матери, он нередко возвращался домой с синяками на теле и лице. В школе, В ЭТОЙ САМОЙ ШКОЛЕ его кто-то бил и отбирал деньги. Но Мацумото так и не сказал матери имя обидчика. Боялся, что его тогда совсем забьют. Вот он и решился на самоубийство. Да, жалко парня! Ни к кому так и не обратился. Видимо, сильно били. Мы сейчас выясняем, кто мог над ним издеваться. Если что-нибудь знаешь по этому делу, лучше честно признайся! Разберёмся по-хорошему. В противном случае делом займётся полиция. Ты это понимаешь?!

Так, -- дошло до меня, -- тут без Аоки не обошлось! Неплохо он использовал смерть Мацумото. Притом, что нисколько не врал. Видимо, он откуда-то узнал о моих занятиях боксом. Вот, только откуда? Ума не приложу. И всё же, он узнал. И рассказал кому-то об этом незадолго до смерти Мацумото. Дальше -- проще простого. Остаётся только связать одно с другим: сходить к учителю и рассказать о моих тренировках, и что я когда-то его ударил. Нет сомнений -- он преподнес всё в лучшем свете. Наверняка сказал, что я его запугал, оттого он до сих пор и молчал от страха; сильно шла кровь... При этом с его стороны не было никакой оголтелой лжи, которую можно распознать с первого взгляда. Аоки был крайне осторожен. Он всего лишь выкрасил голую правду в выгодный для себя цвет, придав ей безотказную воздушную форму. Бесспорно! Это его рук дело!

Похоже, учителей распирало чувство глубокого подозрения ко мне. По меньшей мере, занимающиеся боксом считались в их глазах изгоями. К тому же, как тип ученика, я совершенно не устраивал учителей. Через три дня меня вызвали в полицию. Нечего и говорить, меня это потрясло -- дело было совершенно беспочвенным. К тому же никаких улик, сплошные слухи. Мне сделалось грустно и досадно. Ведь никто не верил ни одному моему слову. Даже справедливые учителя -- и те не могли за меня заступиться. В полиции меня подвергли формальному допросу. Я объяснил им, что почти не разговаривал с Мацумото. Да, я ударил четыре года назад ученика по имени Аоки, но то была лишь самая обычная драка. И с тех пор между нами не возникало никаких стычек. Вот. Примерно так. Следователь сказал, что, по слухам, я бил Мацумото, на что я ответил, мол, это -- ложь, и кто-то по злобе распространил этот вздор. (На большее у полицейского полномочий не оказалось.) Доказательств-то -- никаких, одни предположения.

Весть о моём вызове в полицию тут же достигла школы, откуда-то просочившись при всей конфиденциальности самого факта. Во всяком случае, после этого все начали смотреть на меня совершенно иными глазами. «В полицию так просто не вызывают -- значит, была причина!» Теперь уже все верили, что избивал Мацумото -- я.

Я не знаю, в какой форме преподнёс это всё Аоки, что думали по этому поводу в классе, и знать того не хочу. Но, судя по всему, рассказ получился гнусным. Теперь уже со мною никто не разговаривал. Будто все сговорились (чего я тоже не исключаю) -- никто не проронил в мою сторону ни слова. Никто ни разу не ответил, когда мне было нужно что-нибудь выяснить. И даже те, с кем я прежде по-товарищески общался, держались от меня подальше. Все сторонились меня, как заразного больного. Казалось, они старались выбросить из головы сам факт моего существования.

Не только ученики. Учителя -- и те следили за тем, чтобы по возможности не сталкиваться со мной. Они разве что называли мою фамилию при проверке посещаемости. И всё! И больше нигде ни за что не упоминали. Хуже всего приходилось на занятиях по физкультуре. Меня не принимали в команду, никто не хотел быть со мной в паре. Но преподаватель так ни разу и не попытался мне в этом хоть как-то помочь. Я молча ходил в школу, молча посещал уроки и так же молча возвращался домой. И так продолжалось день за днем. Это, и в правду, были тяжёлые времена. Две недели, три недели... У меня постепенно пропал аппетит. Я похудел, начал страдать бессонницей. Прилягу, а сердце так и бьётся. То одно, то другое встаёт перед глазами. Какой тут сон? Откроешь глаза, голова -- как пустая. Со временем я уже не соображал, сплю сейчас или нет.

Я иногда начал пропускать тренировки. Родители забеспокоились, спрашивая, всё ли в порядке. Но я им ничего не сказал. «Всё нормально. Просто устал немного.» Допустим, я им расскажу, но что от этого изменится? Ведь они ничем не могут мне помочь. В конечном итоге, они так и не узнали, что произошло со мной в школе. Оба были слишком заняты работой, чтобы интересоваться делами своего чада.

Возвращаясь из школы, я закрывался в своей комнате и тупо смотрел в потолок. Я не мог заниматься ничем другим -- просто смотрел на потолок и думал о всяких пустяках. Я видел перед собой разные сцены. Чаще всего -- как я бью Аоки: подстерёг его одного и бью... бью... При этом говорю: «Ты -- подонок!» -- и продолжаю бить изо всех сил. Он кричит, в слезах просит прощения, а я его бью, бью, пока не превращаю лицо в месиво. Проходит время, и мне становится противно. Сначала никаких угрызений: «Поделом тебе!» -- думаю я, и так приятно становится на душе. Но постепенно это настроение улетучивается, а я не могу остановиться и продолжаю мысленно бить Аоки. Смотрю на потолок и вижу там лицо Аоки. Глядь -- и уже его бью. Стоит только начать, и я не могу остановиться. Пока я мысленно дубасил Аоки, мне на самом деле становилось плохо и даже несколько раз вырывало. Я совершенно не знал, что делать.

Одно время я даже подумывал встать перед всеми и попытаться доказать, что не совершал ничего постыдного. Если вы считаете, что я сделал что-то, заслуживающее наказания, предъявите доказательства. Если доказательств нет, перестаньте так ко мне относиться. Но я чувствовал: допустим, сделаю так, -- всё равно ведь никто не поверит. Я не хотел оправдываться перед толпой, точно бакланы проглотившей слова Аоки. Начни я оправдываться, это бы послужило для Аоки доказательством моей растерянности. А я ни за что не хотел опускаться до его уровня.

В такой ситуации я не мог ровным счётом ничего: ни бить Аоки, ни винить его, ни даже пытаться кого-то убеждать. Оставалось лишь одно -- молчаливо терпеть. Ещё полгода. Через полгода закончится школа, и я больше никого из них не увижу. Полгода... Хорошо, если я смогу вынести это молчание. Но уверенности уже почти не оставалось. Я даже не знал, хватит ли меня на один месяц. Возвращаясь домой, я начерно зарисовывал фломастером каждый очередной день в календаре. И ловил себя на мысли: «Наконец-то день прошёл, наконец-то!» Иногда казалось, что мне крышка. И, может, так оно и сталось бы, не встреть я в одно прекрасное утро в электричке Аоки. Сейчас, вспоминая об этом, я точно могу сказать, что нервы мои были уже на пределе...

Я смог выбраться из адского положения спустя месяц после начала всей этой истории. По пути в школу я случайно встретил Аоки в электричке. Вагон как всегда был битком, не пошевелиться. Недалеко от меня виднелось лицо Аоки. Через два или три человека, за чьим-то плечом. При этом мы стояли почти что напротив. Он тоже заметил меня. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Моя физиономия в то время, по-видимому, была ужасной от невроза и недосыпания. Первое время Аоки смотрел на меня леденяще смеющимися глазами. Словно хотел спросить: «Ну, как?» Я знал, что всё это от начала до конца подстроил Аоки. Он тоже знал, что я это знаю. Некоторое время мы обменивались взглядами ненависти. Постепенно, глядя в глаза этому человеку, меня охватило странное настроение. Мне не приходилось раньше испытывать это чувство. Несомненно, я был зол на Аоки. Порой ненавидел так, что хотел его убить. Но в той переполненной электричке я испытывал не злость и ненависть, а что-то близкое к грусти и милосердию: «Неужели люди, добиваясь такого, гордятся своими поступками? Неужели этот человек ликует, добившись своего?.. Нет, этому Аоки, пожалуй, ни в жизнь не понять настоящей радости и гордости. Он до самой смерти так и не испытает эдакую лёгкую дрожь, пробирающую из глубины тела. У некоторых людей напрочь отсутствует такое качество, как глубина.» При этом я не говорю, что она есть у меня. Я хочу лишь сказать, что проблема в том, обладает ли человек способностью осознавать существование этой самой глубины? Но у них нет даже этого! Так, пустая монотонная жизнь. Только бы привлечь внимание других, пустить пыль в глаза, но за этим ничего не стоит.

Думая обо всём этом, я спокойно и пристально смотрел ему в лицо. И уже не было желания его ударить. Он просто стал мне безразличен. Нет, правда, мне самому на удивление полегчало. Я подумал, что должен выдержать эти пять месяцев молчания. И я понял, что смогу это сделать! Ещё оставалась гордость! И я отчётливо понял, что никогда не пойду на поводу у людей вроде Аоки.

Вот такими глазами я смотрел на Аоки. Мы уже долго вглядывались друг другу в лицо, и Аоки понимал, что проиграет, если отведёт глаза. Никто из нас не отрывался вплоть до следующей станции. Но в последний момент взгляд Аоки дрогнул. Дрогнул почти незаметно, но я это увидел. Если долго заниматься боксом, начинаешь улавливать движение глаз противника. Глаза боксёра, у которого перестали работать ноги. То есть, сам он пытается ими работать, но они не двигаются. А он думает, что они по-прежнему работают. Но ноги уже стоят. Останавливаются они -- перестают двигаться плечи, и уже нет мощи для удара. Такие это были глаза. Странно, но он сам не знает этому причину.

Благодаря счастливому случаю я воспрял духом. По ночам крепко спал, с аппетитом ел, возобновил тренировки. Я убеждал себя, что не имею права на проигрыш. Что не позволю раздавить себя тем, кто меня презирает и относится пренебрежительно. Так я выдюжил остававшиеся пять месяцев. При этом ни с кем не обмолвился ни словом. Не я ошибался. «Ошибались все остальные,» -- успокаивал я себя. Каждый день ходил в школу с высоко поднятой головой, и так же возвращался домой. Окончив школу, я поступил в университет на Кюсю, предполагая, что уж там ни с кем из бывших одноклассников не встречусь.

Одзава замолк и глубоко вздохнул. И предложил мне выпить ещё по чашке кофе. Я отказался. И так уже пил третью.

-- Человек, испытавший подобное потрясение, так или иначе меняется, -- сказал он. -- Бывает, в лучшую сторону, бывает, и в худшую. Если говорить о хорошем, то я стал терпеливым. По сравнению с тем, что мне довелось испытать за полгода, все последующие беды даже бедами назвать нельзя! Мысленно сравнивая с «тем», я смог преодолеть все горечи и невзгоды. И стал более чутким, чем обычный человек, к боли и страданиям окружающих. Это можно назвать положительным моментом. Благодаря приобретённым положительным качествам, позже я смог завести себе несколько настоящих друзей. Но были и минусы. С тех пор я не верю людям, что, правда, нельзя назвать недоверием ко всему человечеству. У меня есть и жена, и ребёнок. Мы создаём нашу семью, защищая друг друга. Всё это невозможно без доверия. Но вот что я думаю. Например, даже при тихой мирной жизни, случись что-нибудь завтра, приключись какая-нибудь переворачивающая всё вверх ногами беда, окружай тебя хоть самая счастливая в мире семья и добрейшие друзья, совершенно неизвестно, что будет дальше. В один прекрасный день ни с того ни с сего люди перестанут верить моим или вашим словам. Такое происходит внезапно. Нежданно-негаданно. Я постоянно об этом думаю. В прошлый раз обошлось шестью месяцами. Случись повторно -- и никто не скажет, как долго будет длиться на этот раз. И я совершенно не уверен, смогу ли противостоять такому снова. От одной только мысли об этом мне становится страшно. Бывает, просыпаюсь посреди ночи, увидев нечто похожее во сне. Причём, вижу не так-то и редко. В такие минуты я бужу жену и, крепко обняв её, плачу. Бывает, целый час напролёт, так мне бывает жутко.

Он умолк и стал разглядывать тучи за окном, которые за последнее время и с места не сдвинулись . Башня управления полётами, самолёты, грузовики, трапы, люди в спецодежде, -- все они поблекли в тени тяжёлых туч.

-- Я боюсь не Аоки. Таких людей, как он, -- полно на белом свете, и с этим фактом остаётся лишь смириться. Встречая их на своём пути, я стараюсь не иметь с ними ничего общего. Попросту -- бегу подальше, с ними иначе нельзя. И в этом нет ничего мудрёного. Я их сразу распознаю. Вместе с тем, нужно признать сильные стороны Аоки, его способности. Не каждый может терпеливо затаиться в ожидании своего случая, реально использовать представившийся шанс, умело манипулировать сердцами людей. Мне всё это до тошноты противно, но я признаю, что это -- способность.

На самом деле страшнее всего толпа, которая безапелляционно принимает за чистую монету россказни людей типа Аоки. Толпа, которая ничего не предлагает, ничего не понимает, а лишь повинуется стадному инстинкту, танцуя под дудочку красиво звучащих и удобоваримых мнений других людей. Они ни на йоту не задумываются о том, что, может быть, в чём-то ошибаются; даже не догадываются, что в чём-то бессмысленно и безвозвратно причиняют вред другим людям. И за результаты своих поступков они не собираются отвечать. Страшнее всего -- такие вот люди. Я вижу во сне облик толпы. Вокруг -- сплошное молчание. А у тех, кого я вижу во сне, нет лиц. И лишь молчание наполняет все вокруг подобно холодной воде. И всё вокруг растворяется в нём. Но как бы я ни кричал, растворяясь в молчании, никто меня не слышит.

Сказав это, Одзава покачал головой.

Я ждал продолжения, но рассказ на этом закончился. Одзава сидел, молча скрестив руки.

-- Может, ещё и рано, но давайте выпьем пива? -- предложил он немного спустя.

-- Давайте! -- поддержал я. И действительно, пива мне ох как хотелось.

январь 1991 г.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Харуки Мураками

МОЛЧАНИЕ

* * *

Speaking In Tongues
Лавка Языков

*** * ***