Speaking In Tongues
Лавка Языков
ГЕНРИХ ГЕЙНЕ
В переводах А. Николаевой
ГРОЗА
Глухо над морем сдвигаются тучи,
сквозь грозовую громаду
молний трезубец низвергнут,
точно острота из уст вершителя Кроноса.
Над пустыней волнуемых вод,
вдаль подгоняя табун белопенный,
катятся грома раскаты,
бешеных кобылиц
Эрихтоний с Бореем рождают;
мечется птица пугливо,
как тень мертвеца над Стиксом,
отвергнута сумрачным челном Харона.
В ужасном, потешном танце
пляшет там, меж валами, корабль!
Эол ему шлет затейливых малых,
что подыграть хороводу готовы:
свистнет один, другой протрубит,
а третий накроет убористым басом.
Кренится борт под напором хлябей, к буссоли,
дрожащей душе корабельной,
взор рулевого прикован,
руки к небу воздеты в моленье:
«Спаси нас, о Кастор, конных походов герой,
и ты, первый в кулачных боях, Полидевк!»
ДВА РЫЦАРЯ
Крапулински и Вашляпски,
Польши гордые сыны,
бились храбро за свободу
от властительной Москвы.
Бились храбро и прибились
аж к парижским берегам:
пуще смерти за Отчизну
жизнь была им дорога!
Как Давид с Ионафаном,
как с Патроклом Ахиллес,
лобызались, точно каждый
после гибели воскрес.
Свет не видывал героев
благородней и честней
двух поляков неразлучных,
Польши гордых сыновей,
что постель одну стелили
в комнатушечке одной,
что душою в душу жили,
вшей душа наперебой,
и, поверьте, не гадали,
без гроша зайдя в трактир,
кто из них за стол заплатит,
ведь никто и не платил.
К песням прачки Генриетты
было им не привыкать:
через месяц — два, на третий
заходила постирать,
о бельишке хлопотала
Польши гордых сыновей:
на двоих — сорочек пара —
и хлопот же было ей!
Как-то сидя у камина,
слыша злобной вьюги вой
и колес ночных фиакров
перестук по мостовой,
осушив по кружке пунша
и хватив, быть может, лишку
(был он, верно, неразбавлен,
не был, стало быть, прокисшим),
пригорюнились поляки,
утерев от браги липкой
увлажнившиеся лики,
и промолвил Крапулински:
«Каб имел я здесь, в Париже,
все, что мило в доме отчем:
мой шлафрок, медвежью шубу
на подбое на кошачьем!»
Отвечал ему Вашляпски:
«Не печалься, честный шляхтич,
об Отчизне, и о шубе,
о подбое, о кошачьем.
Еще Польска не сгинела!
наши женки еще родят,
наши девки родят тоже
и каких еще героев,
как герой наш пан Собески,
как Шельмувски и Умински,
Эшрокевич, Шубиякски
и великий Эзелински!»
МАРИЯ АНТУАНЕТТА
На окнах замка Тюильри
ни облачка, ни тени,
но за улыбчивым стеклом
старинных призраков владенья.
Им отдан павильон де Флер
Марии Антуанетты,
чей поверялся туалет
строжайшим этикетом.
Нарядные дамы по рангу стоят,
проходят блистательной свитой;
атласные платья с шитьем золотым,
алмазами шеи увиты.
Топорщатся фижмы на талиях узких,
спадая изящно к изножью,
премилые дамы и с виду неглупы, —
но где же их головы, Боже?
Нет и волос ни у одной,
в компании бесовской
Ее Величество сама,
представьте, без прически,
когда уж с рожденья назначены ей,
немецких наследнице кесарей,
фризюры превыше парадных дверей,
ей, дочке Марии Терезии,
приходится нынче являться, увы,
без всякой прически и без головы
в компании равно нечесаных дам
и столь же, увы, безголовых.
Так след революции явлен во всем,
безумье фатальной доктрины;
виною всему философы Руссо,
Вольтер и еще… гильотина.
Чудно! но бедняжкам хотя б для того
могла голова пригодиться,
чтоб видеть, как им не хватает ее,
и в смерти своей убедиться.
Пустая насмешка иль полный обман,
повальная пошлая стрижка —
ужасен был вид обезглавленных дам,
ужимки потешны их слишком.
Глубокий сделав реверанс,
за ним изящный книксен,
с льняной сорочкою вошли
две дамы-камеристки.
К стопам монаршьим две других
из свиты приближенных
припали с парою чулков
коленопреклоненно.
Статс-дама вынесла корсет,
с поклоном удалившись,
другая с юбками вошла
и вышла, поклонившись.
Гофмейстерше, право, скучать не пришлось,
за сим наблюдая парадом,
и дама, смирившись с потерей лица,
приветливо скалилась задом.
За занавесь плотную пыльных портьер
луч солнца проник с любопытством,
скользнул и отпрянул испуганно прочь,
сраженный столь явным бесстыдством.
ДИАНА
I
Эти сладостные формы,
груды женской красоты —
воплощением мечты
предо мной лежат покорно.
Если б, страстью одержимый,
я приблизился к ним смело,
то расстроилось бы дело
иль увечьем разрешилось.
О, какие губы, шея!
(Выше заглянуть не смог.)
Прежде душу примет Бог,
чем отважусь на сближенье.
II
У бурных вод Бискайских
на свет явилась крошка,
нашли у ней в кроватке
задохшуюся кошку.
По гребням Пиренеев,
юна и босонога,
сбежала, одолевши
на Перпиньян дорогу.
В предместье Сен-Дени
теперь она гранд-дама,
и тридцать тысяч стоит
малютке Виллиаму.
III
В грезах сладких подле Вас,
благороднейшая донна,
вспоминаю всякий раз
площадной базар Болоньи,
где среди игривых струй,
увенчав Фонтан Гигантов,
возвышается Нептун,
литый мастером Йоганном.
* * *
Когда я у окошек
твоих прохожу чуть свет,
я счастлив, увидев, крошка,
как ты поглядишь мне вслед.
Украдкой мелькнет во взоре
пытливых темных глаз:
кто этот путник бедный,
что ищет он у нас?
Рожден в земле немецкой,
поэтом я рожден,
и средь имен преславных
всегда помянут о моем.
Чего ищу я, крошка,
нуждаются многие в том,
и средь страданий горших
всегда помянут о моем.
* * *
С небес попы вещают,
не верю в небеса;
я верю в свет небесный,
а он в твоих глазах.
Не верю в божьи сказки
и россказни попов;
в твое лишь сердце верю,
и нет других богов.
Не верю аду злому
и пеклу адских мук,
сердитым глазкам верю
и сердцу твоему.
* * *
Всенощной грезой к тебе лечу,
в тебе лишь ища участья,
и, плачущий, припасть спешу
к твоим стопам сладчайшим.
Ты, видя, как я удручен,
под светлый прячешь локон
жемчужных капель ручеек,
крадущийся по щекам .
Сорвется щемящее слово с уст,
согрето дыханием нежным.
но слово забыто, и дом мой пуст,
лишь в окнах рассвет забрезжит.