Speaking In Tongues
Лавка Языков

Юрий Кабанков

ХРИСТИАНСТВО И РУCСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬ

В ЗЕРКАЛЕ ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Введение в тему: Первая русская песня в Японии

9 октября 1793 года у гавани Нэмуро на восточном берегу острова Эдзо (который ныне мы знаем как Хоккайдо) появился русский корабль — бригантина «Екатерина», — на котором прибыла в Японию экспедиция под руководством Адама Кирилловича Лаксмана. Это была первая официальная попытка России установить дружественные отношения с Японией.

Справедливости ради нужно сказать, что еще в 1739 году, когда Берингом был открыт северный морской путь в Японию, была сделана первая неудачная попытка установить отношения с восточной соседкой, однако попытка эта носила неофициальный характер. Указ императрицы Анны Иоанновны Витусу Берингу от 2 мая 1732 года звучал так: «Японских никаких судов не брать, ежели кто чинить будет, то может добровольно торг завесть, а наипаче не произошло бы от того с таким народом, который к комерции зело нужен, несогласия и ссоры».^[9]

Через — без малого — шестьдесят лет после этого настороженного указа русский корабль впервые вошёл в японские воды. На корабле по приказанию Екатерины II были возвращены в Японию три японца; один из них — Дайкокуя Кодаю — капитан японской торговой шхуны, которую за десять лет до описываемых событий отнесло бурей к русским (в то время) Алеутским островам.

Злоключения японских моряков — завидный сюжет для целого романа. Скажем лишь, что море носило их шхуну более семи месяцев (корабль шел в Эдо — который мы знаем ныне как Токио — с грузом риса, и потому экипаж не погиб с голоду). Четыре года прожили японцы на острове Амчитка вместе с русскими промышленниками; потом — год на Камчатке. Оставшиеся в живых шесть человек были при содействии местных властей отвезены в Иркутск через Тигил, Охотск и Якутск.

Здесь, в Иркутске, двое из приехавших изъявили желание остаться в России, крестились и получили русские имена. Первый (Сёдзо) — Фёдора Ситникова, второй (Синдзо) — Николая Колотыгина, который стал одним из первых в России преподавателей японского языка, использовался как переводчик для проверки сведений о Японии, получив за свою деятельность чин титулярного советника. Остальные четверо настойчиво просили отправить их на родину.

Немалую роль в их судьбе сыграл ученый-естествоиспытатель Кирилл Густавович Лаксман (отец руководителя экспедиции на бригантине «Екатерина»), живший в то время в Иркутске. Он решил использовать японцев для установления отношений с их родиной и связи с японскими учёными, о которых он имел сведения. Одним из этих этих учёных был Кацурагава Хосю. Именно он со слов капитана Кодаю — по его возвращении — написал «Хокуса монряку» (т.е. «Краткие вести о скитаниях в северных водах», — как весьма удачно передал по-русски В. М. Константинов, работы которого мы здесь используем). Было еще одно название у этих материалов: «Оросия-коку суймудан» — «Сны о России», ибо то, что произошло с капитаном Кодаю и его спутниками действительно похоже на сон.

В январе 1791 года Лаксман поехал вместе с Кодаю в Петербург. Там он подал Екатерине прошение Кодаю о возвращении на родину и собственную докладную записку с проектом отправки в Японию официального посольства для установления с нею торговых и других отношений, Лаксман предлагал, чтобы в знак дружественного отношения России к Японии это посольство увезло Дайкокуя Кодаю и его товарищей на родину.

Кодаю впоследствии подробно рассказал о приёме в Царском Селе, не преминув упомянуть и о том, что, когда он описывал бедствия, постигшие их, императрица громко выражала свое сочувствие. Так, например, в записи его рассказа переданы японской слоговой азбукой русские слова, произнесённые Екатериной: «Бедняжка!» и «Ох, жалко!», и пояснено их значение. ^[9]

13 сентября 1791 года Екатерина II подписала «именной» указ №16985 иркутскому генерал-губернатору об отправке в Японию экспедиции в целях установления торговых отношений. В указе, в частности, говорилось: «Случай возвращения сих японцев в их отечество открывает надежду завести с оным торговые связи, тем паче, что никакому Европейскому народу нет столь удобностей, как Российскому, в рассуждении ближайшего по морю расстояния и самого соседства». ^[9] На прощание Екатерина подарила капитану Кодаю табакерку, золотую медаль с лентой, золотые часы и 150 золотых червонцев. Если учесть, что один червонец весил 3,5 грамма, можно понять, сколь щедрыми были подарки.

Видимо, не стоило бы напоминать о том, что окончательной цели своей экспедиция не достигла, ибо в то время правительство Японии проводило так называемую «политику закрытия страны» (сакоку сэйсаку), установленную за полтора столетия до описываемых здесь событий, с 30-х годов ХVII века.

Эта политика являла собой — по сути — естественную реакцию осознающей себя нации на, скажем так, оголтелое миссионерство западного христианства в лице, прежде всего, Ордена иезуитов.

К слову оказать, вглядываясь в нынешнее духовное состояние России, стоило бы проанализировать феномен такой политики для сохранения духовного ядра нации. Несколько забегая вперёд, вспомним, что Кавабата Ясунари, нобелевский лауреат 1968 года, не вовсе тщетно пытался отвернуть от «прогресса» и американизма духовное зрение японцев, чего я от души пожелал бы сегодня своим соотечественникам. Ныне автор «Тысячи летящих журавлей» сам стал для нас тысячекрылым журавлём, несущим вслед за солнцем эстетическую утончённость чайной церемонии «тядо» («путь чая»), в которой духовное и эстетическое начала (по-нашему — «добро» и «красота») органично и неразрывно слиты. ^[7] (Вспомним Вл. Соловьёва: «Красота есть ощутительная форма истины и добра». Для японца это своеобразный «путь» просветления и душевной чистоты. ^[14] Окакура Какудзо, заслуженный, как сказали бы у нас, деятель японской культуры, в своей знаменитой «Книге о чае» еще в 1906 году, сразу после победного (для японцев) завершения русско-японской войны, писал: «Чайный обряд для японца — это религия. Это обожествление искусства жить. Иностранные обыватели называли нас варварами, пока мы целиком предавались мирному искусству, но с тех пор, как Япония устроила кровавую бойню невиданного размаха на полях Маньчжурии, они называют ее цивилизованной страной. В последнее время много стали говорить о «пути самураев» — «бусидо», но почти никто не обращает внимания на «тядо». «Путь самураев» — это искусство смерти, искусством жизни является «тядо». Если цивилизованность зависит от успеха кровавых войн, мы скорее согласимся остаться варварами.» ^[11] Думаю, что и нам не стоило бы стыдиться своего — на взгляд Запада — «нецивилизованного варварства», — в пику варварству цивилизованному. Ибо, как писал один из когорты наших религиозных философов, изгнанных большевиками из страны в 1922-м году, Иван Ильин, — «Народ может иметь древнюю и утонченную культуру, но в вопросах внешней цивилизации являть картину отсталости. И обратное: народ может стоять на последней высоте техники и цивилизации, а в вопросах духовной культуры переживать эпоху упадка.» ^[4] Как проникновенно призывал преподобный Серафим Саровский, «радость моя! Стяжи дух мирен, и тысячи душ спасутся возле тебя!») ^[13]

Так вот, в силу «политики закрытых дверей» доступ в Японию иностранцам был категорически запрещен. Исключение было сделано только для китайцев и голландцев. Последним разрешалось присылать для торговли в Нагасаки не более, чем по одному кораблю в год. Японцам выезд за пределы страны тоже запрещался; нарушившие этот запрет подвергались строгим наказаниям вплоть до смертной казни.

В такой вот обстановке и произошло возвращение капитана Кодаю и его товарищей на родину. Естественно, что неизбывные ни во времени, ни в пространстве органы безопасности не дремали и приставили к капитану Кодаю уже упоминавшегося нами ученого Кацурагава Хосю для того, чтобы последний скрупулезно зафиксировал все «показания» возвращенца. Слава Богу, никаких репрессивных мер в отношении Кодаю не последавало. А «показания», в которых содержались обширные сведения о России — от религии до катания на коньках — под названием «Хокуса монряку» были препровождены в секретный архив, где благополучно пролежали «под сукном» аж до 1937 года, когда впервые были опубликованы на японском языке (в 1978-м — впервые на русском).

На этом можно было 6ы и закончить «введение в тему», когда бы не осталась одна изюминка, без которой никакое десертное блюдо не может считаться полностью завешенным. Эта, в общем-то, сентиментальная история вполне в духе сентиментального ХVIII столетия.

Во время своего пребывания в Петербурге Дакокуя Кодаю жил в Царском Селе, в доме Осипа Ивановича Буша — смотрителя царскосельских садов. Сестра Буша, Софья Ивановна, душевно сдружилась с японцем и, узнав из его рассказов о кораблекрушении и несчастьях, постигших Кодаю и его товарищей, сочувствуя с ними (а не им, как мы сейчас привыкли говорить), — сочинила для Кодаю песню, ставшую первой русской песней, попавшей в Японию и переведенной на японский язык. ^[8] По-русски песня звучала так:

Ах, скучно мне

На чужой стороне!

Все не мило,

Все постыло

Друга милого нет,

Друга милого нет.

Не глядел бы я на свет.

Что бывало утешало,

О том плачу я.

Кодаю со слезами на глазах напевал эту песню, бродя в тоске среди великоления царскосельских садов. В его устах она звучала так (записанная потом кириллицей):

Аха сукусино мэня

Нацудзой суторонэ

Фусэнэмиро

Фусэппосутэро

Доругамэрованэто

Нэгирэдэрабу янасиуэта

Титоппиваро утясэро

Отому пурати я.

Возвратившись же на родину, Кодаю перевел эту песню на японский язык, и уже перевод с японского мог бы звучать так:

Ах, скучно (мне)

На чужой стороне!

Всех, всех прошу:

Не покидайте (меня)!

Какие же вы бессердечные!

Даже не посмотрите (на меня),

Отворачиваетесь в сторону.

Как горько, как тяжко!

И сейчас (остаётся) только плакать.

Такая вот получается сентиментально-драматическая история с географией.

Для углубления же (и расширения) заявленной темы здесь необходимо — хотя бы тезисно — констатировать факт дальнейшего влияния русской словесности на японскую литературу. Для этого достаточно озвучить имена хотя бы двух классиков японской литературы ХХ столетия: поэта Исикава Такубоку с его «грустными игрушками», «горстью песка» сыплющимися меж пальцев — проникновенными пятистишьями «танка», ставшими после его смерти (как это водится и у нас) классикой национальной литературы; ^[5] с его «Дневником, написанным латиницей», где запечатлены его «неосуществимые, фантастические мечты. Цунами и Хакодате... поездка на Сахалин, в северные районы Сахалина в России... встречи с государственными преступниками...»; ^[6] Исикава Такубоку с его трогательной любовью к Тургеневу и Кропоткину, с его знаменательным стихотворением «Памяти адмирала Макарова», в котором он славит «доблестного врага». ^[10] И — прозаика Акутагава Рюноскэ, ^[1] чьи произведения органично, хотя и с трагической надломленностью впитали в себя дух классической русской литературы ХIХ века. Чего стоят его почти гоголевский «Нос», его сполна буддийская «Паутинка» — сродни грушенькиной луковке из «Братьев Карамазовых», ^[3] или рассказ «Вальдшнеп» — о весьма непростых житейских и мировоззренческих взаимоотношениях Л.Толстого и И.Тургенева.

Кроме того, стоило бы озвучить здесь имя нашего современника Харуки Мураками с его, мягко говоря, замысловатым романом «Охота на овец», в котором Овца есть опосредованный японской религиозной и культурной традициями образ евангелического Агнца; герой романа резонно — в контексте времени — рассуждает о том, что «вообще в мире мало вещей, о которых мы действительно что-то знаем. В большинстве нам только кажется, что мы знаем.» И это — несмотря на то, что он «по три раза прочел «Братьев Карамазовых» и «Тихий Дон»; «Немецкую идеологию» — только один раз, но от корки до корки.» ^[15]

Стоило бы упомянуть и о таком немаловажном событии в истории двух стран, как визит в Японию (и возвращение через Владивосток) цесаревича и будущего императора-мученика Николая Александровича. «Десять дней, проведенные наследником на японской земле, — пишет магистр Осакского университета П.Э.Подалко, — были омрачены событием, потрясшим Японию и могущим привести к самим непредсказуемым последствиям... Речь идёт об «инциденте в Оцу», как принято именовать в зарубежной литературе попытку покушения на Николая, предпринятую полицейским в г. Оцу, лежащим неподалеку от знаменитого в Японии оз. Бива, 29 апреля 1891 г.» ^[12] На это покушение откликнулись своими произведениями многие русские поэты и писатели, среди них А. Майков, А. Н. Апухтин и ряд других. Из зарубежных государственных деятелей с особенным участием отнёсся к происшествию ведущий политик Китая, фактический премьер-министр этой страны, знаменитый на Востоке Ли Хунчжан, «китайский Бисмарк», от имени китайского правительства подписавший с Россией договоры о постройке КВЖД (1896 г.) и об аренде Порт-Артура (1898 г.). «Он обратился к Николаю с личным письмом на английском языке, а своему сыну, бывшему в то время посланником Китая в Токио, вменил в обязанность непосредственно явиться в Кобе с выражением соболезнования.» ^[12]

К слову сказать, император Мэйдзи просил русского священника в Токио (им был ставший впоследствии знаменитым отец Николай (Касаткин), он же — Св. Николай Японский) об оказании им содействия в улаживании конфликта. И потому нельзя вовсе не обмолвиться о таком необходимом явлении в русле японской культуры, как упомянутый выше епископ Николай Японский, православный миссионер, под духовным руководством которого православные японцы в период русско-японской войиы 1904-1905 гг. образовали общество «Духовного утешения пленных». Более того — православным японцам святитель благословил молиться о даровании победы их императору; сам же он все время войны не участвовал в общественном богослужении, потому что как русский не мог молиться о победе Японии над его Отечеством. Будучи сам горячим патриотом, епископ Николай ясно понимал, что такой же патриотизм нужен и для России, и для Японии, поэтому настойчиво требовал от своих последователей, чтобы они были верными сынами своей родины. «Истинный христианин, — учил он, — должен быть истинным патриотом.» ^[2]

И, думается, лишь таким образом возможен, в конце концов, «на земле мир и в человеках благоволение» (Лука, 2.14).

15 дек. 1999 г.

БИБЛИОГРАФИЯ