Speaking In Tongues
Лавка Языков

Люси Харрисон

ТОЛЬКО НОЧЬ, ТОЛЬКО ДЕНЬ

 

Перевел Сергей Анисимов

 

© eSCENE 1997, Lucy Harrison

 
 


Месяц назад мы взяли это кино, «Пианино», в видеопрокате «Пик-а-Флик», что возле большого дока. Мой брат любил там одно место, почти в конце, где пианино с лодки в воду скользит. Веревка опутывает ступню Холли Хантер и тянет вниз, в глубокий и холодный океан. Пианино камнем на дно идет. А я все равно говорю, что пианино — оно же деревянное, внутри сплошной воздух. Оно не может утонуть, оно должно плавать.
Я вспоминаю об этом снова, сейчас, когда мы катим на север по И-75 в отцовском грузовике, который мы позаимствовали, а точнее — сперли, чтоб доехать до Джорджии.
— Так вот, пианино, — говорю я. — Оно бы плавало.
Мой брат Том объясняет, что это символизм такой, метафора или что-то вроде. И не важно, из чего оно сделано, — оно должно что-то значить для всей истории.
— Это метафора, — говорит он. — И больше ничего. А теперь заткнись и смотри на карту.
— На север, — говорю я. — На север до Валдосты. И больше ничего. Вот это действительно метафора.
Почти стемнело. Тяжелые сумерки Флориды наступают сначала медленно, потом — внезапно, и воздух становится зернистым, как на пленке. Фары встречных автомобилей сначала светят внутрь кабины, а затем скользят мимо.
— Может, надо поэкспериментировать, — говорю я. — Когда твое пианино заберем. Можно будет скинуть его с дока — посмотрим, что получится.
Том чуть улыбается, впервые за ночь.
— Еще одно слово — и пальцем его не тронешь.
Он возится с настройкой, пока не ловит классику из Джексонвилла. Играет пальцами по рулю. А музыка — как водопад. Словно рыба выпрыгивает из воды, блестит на солнце, а вода рассыпается вокруг нее алмазной крошкой, и снова вниз, сквозь синий свет — и все сначала.
— Черт, — говорит он. — Не могу поверить, но я это делаю.
Однажды, когда я была маленькой, он открыл мне свой секрет. На заднем дворе, под кедром мы смотрели, как муравьи колоннами перебираются через все, что лежит у них на пути. Мы ставили перед ними пластмассовых солдатиков, но они просто разделялись на несколько колонн и огибали их, как вода камни. Том сказал, что выдаст мне секрет, который я не имею права никому рассказывать.
— Энни, — сказал он, — я хочу однажды смотаться отсюда.
— Ни фига, — рассмеялясь я.
Отсюда никто не уезжал. А если и уезжали, то, в конечном итоге, возвращались. Наша мать уехала дальше всех, но тоже когда-нибудь вернется.
— Вот увидишь, — сказал Том.
Он протянул мне свои руки и велел посмотреть. Руки как руки — смуглые, поцарапанные, искусанные мошкарой, ногти сорваны и обгрызены. Шрам через ладонь, где отец шлепал ремнем.
— Мои руки, — сказал он, — подарок от господа Бога. Так Мисс Роуз сказала.
Мисс Роуз, учительница музыки в старших классах, умела играть на семи инструментах и петь арии из опер на трех языках. Ее жених Генри Дюма — хозяин «Таверны Хэнка» на Док-стрит. И у него же — единственное пианино на острове. Хэнк позволял играть Тому по субботам и воскресеньям после обеда. Иногда, если в баре сидели люди, они орали Тому, чтобы сыграл любимую, и совали ему доллары. Если он хотел заработать больше, то звал меня петь вместе с ним «Пэтси Клайн» или «В ту ночь, когда спалили Старый Дикси». От Мисс Роуз всегда пахло мятой, как от леденцов.
— Она сказала, что я играю как ангел, — говорил Том. — Она хочет научить меня читать музыку, и тогда я смогу сам отсюда выбраться. И выберусь.
Глупо, конечно, но мне хотелось разреветься. Я посмотрела на землю, подняла одного солдатика.
— Эй, — сказал Том. — Это случится нескоро. Просто когда-нибудь. Я возьму тебя с собой. Я тебя здесь не оставлю.
Ну тогда еще ничего. Когда-нибудь. Что означает — никогда.
Но что же мы тогда здесь делаем, ночь на носу?
Я наклоняюсь и достаю из-под коврика старую пачку сигарет. Том наблюдает за мной краем глаза. Я подкуриваю одну, затягиваюсь, хоть сигарета и черствая, поворачиваю голову так, что вижу свое отражение в стекле полуоткрытого окна. Дым течет изо рта тонкой струйкой, над моим подбородком, крутится возле окна, и вылетает прочь, в темноту.
— Том, — спрашиваю я. — А что мы там будем делать?
— Погрузим пианино и уедем.
— И все?
— Он написал: приезжайте и забирайте свое пианино. Иначе он его на дрова разрубит.
— Но что мы скажем-то?
Том пожимает плечами:
— Скажем, что пришли забрать.
— Просто скажем, эй, дед, мы пришли за фоно нашей мамы, так что давай погрузим его в машину, и мы отвалим.
— Точно.
Слышу, как где-то под сиденьем катается бутылка. Кстати, не пустая. Слышно, как хлюпает. Еще у нас есть двадцать долларов и полбака горючего. Надеюсь, хватит.
— Он наверно старый, — говорю я.
Том снова врубает радио. Вилли Нельсон поет с Рэем Чарльзом. Они поют, как семь испанских ангелов на алтарь солнца спустились, как в Долине Ружей за влюбленных они молились.
— Он, верно, одинокий, — говорю я, — с тех пор как бабушка умерла.
И вот окончен бой, и гарь рассеялась, и музыка громом с трона раздалась.
— Вот Рэй, — говорит Том. — Он играет на фоно, будто время замерло.
И семь испанских ангелов домой забрали одного.
— Может, там мама, — говорю я.
Руки Тома крепче стискивают руль. Кожа на костяшках белеет.
— Выкинь эту дрянь в окно, — говорит он. — Где это видано: сикуха двенадцатилетняя — и курит? И убери ноги с приборной доски. Любой встречный может твои трусики увидеть.
— Не может, — отвечаю я. — Я их не ношу. — Но сигарету бросаю, и Том немного расслабляется.
Том сказал, что этим летом будет собирать только арбузы, а то на лодке ходить совсем невмоготу. За арбузы лучше платят, чем за устрицы. Так и надо, конечно, поскольку на папашу в финансах никакой надежды. Но на самом деле, я думаю, — потому, что он руки портить не хочет. Края ракушек острые, как бритвы, и скользкие. Перчатки надевать нельзя. Иногда их приходится голыми руками разламывать. Устрицы в руках скользят, вертятся, режут мягкую от воды кожу. До вен поранить могут. И потом, бывает, выглянешь из лодки, голову подымешь от пустых сетей и ловушек, а вода вокруг — как сталь вороненая, как сланец, плоская, равнодушная, как всегда, накатывает, покачивается, и рано или поздно наваливается отчаяние. Том видел такую воду. Я тоже.
Двадцать долларов — это еще умудриться надо на арбузах сэкономить, когда только заходишь домой, а отец тут как тут — лапы тянет. Когда тебе пятнадцать, ремнем по рукам-ногам уже не сильно пройдешься, а края у ремня — как у финки. Двенадцать же — в самый раз. В пятнадцать вискач еще рано покупать. В двенадцать — нормально, если бармен знает, для кого. В пятнадцать водить машину возрастом еще не вышел, и все твои годы, что на месте простоял, сверху давят. А двенадцать — как доли секунды на бегу. Время в угнанном грузовике по дороге на север — вообще не время, пока оно не делится границей Джорджии, пока не видишь патруль на обочине с красно-синей мигалкой — да только не нам она мигает.
— Может, там и останемся, — говорю я. — Вдруг он попросит, чтобы мы остались.
— Сигарету, — произносит Том, и я выуживаю ему одну из пачки, зажигаю. Его рука сейчас совсем не трясется. Он тих и спокоен. У него есть цель.
— Хочешь — оставайся, — говорит он. — А я ни с каким стариком оставаться не буду. Я видел-то его раза два. Даже если он — мой дед.
— А вдруг там мама?
— Ее там нет.
— Ты же не знаешь…
— Знаю. Ее там нет.
Может, он знает то, чего не знаю я. Может, он что-то от меня скрывает. Письма, например. Время от времени — открытки из экзотических мест. Строчку, нацарапанную на обратной стороне женским почерком: у меня все хорошо, не волнуйтесь, скучаю, когда-нибудь вернусь. Может, у себя в шкафу, под бейсбольной рукавицей у него есть обувная коробка, полная таких вещей. Да только я точно знаю, что ничего этого нет. Он бы ее не оставил, с собою бы взял, зная, что уезжает навсегда, он бы все самое важное прихватил. Меня же он взял.
Но может она мне напишет?
— Ты как — ничего? — спрашиваю.
— Все нормально будет, — отвечает он.
Я вспоминаю отца в полицейской форме: пуговицы так сверкают на солнце, что смотреть больно. Помню шляпу, сдвинутую на затылок. Он высился у меня над головой, как торнадо до самых туч. Я видела, как по телевизору людей убивают, и заплакала от того, что папу тоже могут убить. Он улыбнулся, похлопал по пистолету в кобуре и сказал точно так же:
— Все нормально будет.
Том бросает недокуренную сигарету в окно. И говорить — сердито, быстро. Глаза в темноте, а по лицу бегут зеленые пятна от встречных фар.
— Энни, я должен это сделать. Ты же знаешь. Я должен уехать. Если не он, так скоро что-нибудь еще. Хочешь, — возвращайся, он тебе слова не скажет. Это все я, и он это знает, Энни. Будто в болотной жиже по грудь бредешь все время. Я дышать не могу, думать уже не могу. Все, чего я хотели не получил, все, о чем мечтал, — все уходит от меня навсегда. Будто в лодке с хорошим уловом идешь, под завязку, а он от ветра или от качки обратно в воду соскальзывает с бортов, и если чего-то не сделать, то весь пропадет, только сделать ничего не можешь.
Я прикрываю глаза, и голос его омывает меня. Жду, чтобы услышать себя, открыть рот и сказать: Да, я тоже, я такое чувствовала.
Он тянется к пачке сигарет, и я вижу, как его руки снова трясутся. Пачка падает, сигареты раскатываются по полу, под ногами. Я наклоняюсь и собираю их.
— Не нужно ничего объяснять, — говорю я.
Он подкуривает сам.
— Ну вот, — говорит он. Медленно выдыхает дым. — Вот поэтому. Но можешь вернуться если хочешь.
Справа мелькает зеленый указатель. Валдоста. Три мили.
— Что будешь делать? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами:
— Арбузы собирать. Можно и на заправку пойти. В конце концов, найду себе группу.
— А фоно?
— С собой возить буду.
Я смеюсь:
— Один?
И жду, жду, что он скажет, откроет рот и скажет: «поехали со мной, поехали, давай же».
Он глубоко затягивается еще раз.
— Валдоста, — говорю я. — На следующей выходим.
Есть вещи, которые произносишь, когда сказать больше нечего. Есть слова, которые сами лезут в рот, заполняя пространство между зубами и языком. Можно что-то говорить и не сказать ничего.
Так говоришь: Привет.
Так говоришь: На здоровье.
Говоришь: Все нормально будет.
И все это время разум твой вертится где-то сам по себе, ползет своей дорогой, мечтая об ангелах, о драконах, о смерти. Здесь вся штука в том, чтобы лицо отражало губы, а не мысли, чтобы слова придавали форму губам, а не наоборот.
Я думаю о том, что сказать деду. Интересно, моя мама там или нет.
В Валдосте мы останавливаемся у магазинчика «Свифти» спросить, куда ехать дальше. Том берет письмо, и я через окно вижу, как он показывает его тому, за кассой. Человек размахивает руками, объясняя повороты, отдает письмо. Том почти с него ростом. Широкий в плечах. Я раньше не замечала. Человек смотрит ему в глаза и улыбается. Он не думает: вот мальчик, угнавший отцовский грузовик. Он видит мужчину. На углу магазина, на ступеньках сидит компания девчонок. Может, немного постарше меня. У одной — темные волосы, собранные на затылке розовой лентой. Она смотрит на меня и лижет мороженое. Другая наклоняется к ней и показывает на меня. Шепчутся. Когда мы отъезжаем, я оборачиваюсь и показываю им язык, но девчонка с розовой лентой просто таращится на меня и лижет, лижет.
Быть бы посимпатичнее, волосы темные розовой лентой бы перехватить, были б коленки без цыпок. Не сутулилась бы, надела бы белое платье. Но даже так — какая разница?
— Ты еще можешь вернуться, — повторяет Том. — Это будет правильно.
— Ох, да заткнись ты, — отвечаю я.
Мы сидим в машине перед домом деда. Дом темный, свет горит только в гостиной. Единственный дом на этой длинной дороге. Дорога — грязь да высокая трава посередине. Справа — квадратная тень амбара. Том открывает дверцу и выходит.
— Пойду постучу, — говорит он. Я выхожу следом.
Не успеваем мы и полдороги пройти по мокрой траве перед домом, как дверь открывается. В проеме стоит человек, за спиной у него горит лампа. Мы с Томом замираем как вкопанные. Я всматриваюсь в проем, стараясь разглядеть лицо. Длинный квадрат света выливается из двери на траву, но до наших ног не доходит.
— Мне ваш отец позвонил, — говорит дед. — Много лет такой чести не имел.
— Сэр, — говорит Том. Он смотрит в землю, и хоть я не вижу, как его бьет дрожь, но знаю это наверняка.
— Пистолет его привезли? — Он выходит на крыльцо.
Том качает головой, потом соображает, что в темноте его не видно, и повторяет:
— Нет, сэр. Я его оставил.
— Ну так он его найти не может, — говорит дед. — Наверняка, наклюкался так, что в глазах двоится.
— Он на печке, наверху, — говорит Том. — Я его там потом оставил.
Я слышу, как в наступившей тишине орут древесные лягушки. Слышу, как Том елозит взад-вперед ногами по грязи. Налетает ветер и стряхивает с деревьев листья: они с шелестом падают на землю.
— Ладно, — говорит дед. — Я не буду тебя сдавать, но и только. Он хотел, чтобы за тобой сюда приехали, только они, наверное, соображают, что ты ничего плохого не сделал. — Замолкает. — Сестра с тобой?
Я поворачиваюсь к Тому. Горло перехватывает. Я провожу по горлу пальцем: тихо, молчи. Скажи, что не знаешь, что ты один, что я прячусь, как обычно, под большим доком. Но Том все равно меня не видит.
— Здесь, — говорит Том. — С ней все в порядке.
— Пускай идет сюда, — говорит дед. — Глупее ты ничего не мог сделать, чем с собой ее брать.
— Я не хочу возвращаться, — говорю я. Мне самой кажется, что голосок у меня детский, смущенный.
— Пускай идет сюда, а сам езжай куда хочешь. Я не буду тебя останавливать. — Он хлопает себя по ляжке. — Ко мне, Энни.
Словно я собака.
— Нет, — отвечаю я.
Том делает шаг вперед, еще один. Его ноги теперь на свету, и я вижу, как у него сжимаются кулаки. Наверное, он будет за меня драться со всем миром, не даст отобрать меня. Он много раз говорил, что будет защищать меня от чего угодно.
— Сэр, — говорит Том. — А пианино?
— Пианино? — Наш дед делает еще один шаг и останавливается на ступеньках крыльца. — Господи Боже мой, тебя больше ничего не волнует? Сынок, у тебя могут быть серьезные неприятности. Отпусти сестру. К черту пианино. Поезжай.
Том разжимает кулаки, вытирает ладони о джинсы:
— Я за ним приехал, — говорит он. — Это мое пианино.
Между ними снова растягивается тишина, и я слышу, как у меня в груди спирает дыхание. Если он не хочет, чтобы я ехала с ним, то и не захочет, только и всего. Но я же не просто тут тень ночная, я не вещь, которую можно забыть на мокрой от дождя траве в Вальдосте. Я не ветер безголосый, не беспорядочно орущие древесные лягушки. У меня есть свое мнение, я хочу сказать им, что буду делать.
— Хватит, — говорю я. — Прошу вас — дайте ему забрать пианино. Я зайду к вам, уеду домой, но, пожалуйста, дайте только ему забрать пианино.
Но не это я вообще хотела сказать.
— Пожалуйста, — повторяю я.
Дед поворачивается, собираясь зайти внутрь:
— У тебя полчаса. Отправь ее ко мне и катись своей дорогой. Пианино в амбаре.
— Дед, — говорит Том.
Тот разворачивается и снова смотрит на нас.
— Сэр, — говорит Том. — То есть… вы что, не поможете мне его загрузить?
Наш дед протягивает ему свои тощие руки. Машет на хрупкие ноги — такие же палки.
— Сынок, — говорит дед. — Похоже, чтобы я мог хоть что-нибудь загрузить? Делай сам, если сможешь.
Он идет в дом и захлопывает за собой дверь.
Есть вещи, которые делаешь, когда уже ничего не остается. Можно перестать делать вид, что все будет хорошо, понять, что мир — жестокое место, мучительное, несправедливое. Жизнь потрачена, ты лишь выглядывал из пустой лодки. Сорванные ногти, дыры в единственной сети. Крабы, удирающие по корням утопленных деревьев. Бутылка виски, может быть — сигарета, чтобы края нетакими острыми казались. Некоторым хватило бы и пианино. Или же, если так и дальше пойдет, — бросить все к чертовой матери. Выдери первые листки блокнота. Скомкай один за другим, те листки, где облажался, те строчки, что протянулись по арифметическим ошибкам жизни. Вырви их и выкинь, чтобы остались только чистые, заново разлинованные и готовые к пометкам новым карандашом. Можешь, конечно, не драться по новым правилам. Взбунтуйся против моря проблем и, сопротивляясь, покончи со всем.
Том эту черту переступил. Когда услышал, как отец говорит «нет». Там, в кухне нашего старого дома, когда он сказал — «нет».
— Что? — спросил Том. В уме он уже расставлял по новому мебель в гостиной.
— Я сказал, нет, — повторил отец. — Мы не поедем в Джорджию за этим пианино.
— Но, пап, — сказала я. — Почему?
— Потому что я так сказал, вот почему.
Он взял один бутерброд из тех. что я приготовила на ужин и откусил.
— Папа, — сказал Том. — Я мог бы сам съездить. Разреши мне взять грузовик, и я бы сегодня вечером поехал. К утру вернусь. Ты бы даже не заметил. Тебе он все равно не понадобится. Ты ведь...
Он остановился.
— Что я? — переспросил отец.
Том покраснел.
— Что я?
— Пьяный, — сказал Том. Тыльной стороной руки он откинул назад прядку волос. — Пьяный будешь, вот что. Пьяный, как обычно.
— О, сынок, — мягко произнес отец. — Теперь ты тем более не поедешь. Ты теперь очень долго никуда не поедешь.
И он направился к дверям за своим широким ремнем, висевшим на гвоздике, и тут Том решился. Так естественно, наверное. Он просто лежал на столе, Том взял его, направил на отца и сказал:
— Папа, я еду.
Когда видишь, как твой брат наставляет на отца заряженный пистолет, то по лицу видишь и то, что он выстрелит. Когда видишь, как на отцовском лице проступает понимание. Когда отец смотрит на лицо брата и видит, что тот выстрелит. Воздух вокруг замирает и кляксы солнца на ковре кажутся ярче. А стены звенят так, словно раздвигаются. Человек, которого любишь больше всех, — вдруг кажется, что никогда не видела его раньше. Или когда еще детьми были — он нашел засунутую под диванную подушку старую фотографию, и лицо его пошло красными пятнами, губы побелели, и он разорвал ее на мелкие клочки, не успела ты на нее взглянуть. Может, тогда.
Об этом и думаешь. Когда больше не о чем думать.
Том не сможет поднять пианино. Он сумеет сдвинуть его на фут или два, скребя по полу амбара. Его лицо побагровеет от натуги, мышцы вздуются на спине. Но тут оно застрянет. Не сможет он. Я хотела бы помочь, но не стану. Он садится. Откинувшись на пианино, опускает голову между колен. Его дыхание заполняет весь амбар, эхом отзывается в деревянных балках над нами. Грузовик Том поставил так, чтобы фары светили в амбар. Пыль, что мы подняли, танцует в лучах фар.
— Энни, — говорит он. — Я не могу.
Он встает и подходит к грузовику. Открывает дверцу, достает из-под сиденья полупустую бутылку виски, что перекатывалась там. Рассматривает этикетку, держа бутылку перед самой фарой. Затем возвращается к пианино. Кладет ладонь на гладкую деревянную крышку. Протирает ее. Запрокидывает бутылку и пьет.
— Том, — говорю я. — Что ты делаешь?
Он снова глядит на этикетку.
— Хило, — говорит он. — Почему б не выпить?
— Хило? — спрашиваю я. Мне кажется, это он о себе. Не могу понять, что он мне говорит.
— Чтоб загорелось, — говорит он, — надо, чтоб хотя бы пятьдесят градусов было. А это — нет.
Он делает еще глоток и смеется.
— Просто старое дешевое пойло, — говорит он. — Так что можно и выпить, а потом чего-нибудь еще придумаю.
Он оглядывает амбар. В углу — моток веревки. Старая керосинка, проржавевшая докрасна. К стене прислонен топор. Пустое пятигаллонное ведро валяетсчя на боку. Пусто — одна пыль, солома, пианино да слабый запах коров. Том подходит к ведру, берет и ставит перед пианино, как табурет. Садится и поднимает крышку. Пробегает пальцами по клавиатуре — на дюйм выше клавиш. Медленно, очень медленно одним пальцем берет ноту. Звук получается приятным и чистым. Как можно сказать, хорош он или плох? Глух или звонок? Фальшив или нет? Просто нота.
— Энни, — говорит он. — Подойди и спой со мной.
Я подхожу, а Том начинает играть. Я узнаю мелодию. Эту песню. Пол амбара разглаживается под ногами. Только сено царапается между пальцев. Я поднимаю руки, словно дирижирую, словно вызываю эту песню из ночного воздуха, эту музыку из старого пианино, музыку, которую играла моя мама.
Я пою: «Только ночь, только день, и я увижу снова Кингстон Бей, я увижу Кингстон Бей…» Я пою. Забываю слова, но это неважно. Только ночь, только день, только ночь, только день, а интересно, это правда, в конце концов, что мои родители познакомились, когда мама играла на пианино. Что он онемел от музыки и от того, как ее локон упал ей на лоб, как волосы вились вокруг ее ушей. Тогда он сразу понял, что заберет ее с собой. Покажет ей воду, лиловую на закате, крабов среди древесных корней, музыку воды, когда она быстра, неглубока и уносит в океан на много-много миль.
Поэтому, наверное, так все и сложилось, в конце концов?
Это другая ночь. Вернется день.
Том прекращает играть, и последние ноты повисают вокруг нас в воздухе. Он встает. Делает глоток из почти пустой бутылки. Подходит и берет топор, подпиравший стену. Возвращается к пианино.
Я вижу, что он собирается сделать, хочу сказать ему что-то, остановить его.
Но он замахивается и проворно обрушивает топор на пианино. Лезвие глубоко вгрызается в дерево при первом же ударе, и слышится шепот, струны дрожат под крышкой низко и беспокойно. Второй удар ломает древесину надвое. Затем третий. Треск такой, будто звучат все фальшивые ноты разом, как гром над самой головой, нестройный, громкий лязг. Будто кошки в течке орут в переулках, трубят в гневе слоны. Словно волна, поймавшая тебя в ловушку на океанском дне, и ты слышишь, как вокруг вздымаются пески. Струны лопаются и звенят, дерево раскалывается, клавиши из слоновой кости сыплются на пол. Сами кости у меня гудят. Я закрываю ладонями уши.
Все замирает, медленно, гром отползает прочь, нижние ноты звучат дольше всего, удерживаясь, повторяясь себя эхом в пространстве над нами.
Том роняет топор. Тусклый стук о старые половицы. Он поднимает руку и вытирает лицо. Я вижу, как он плачет. Горло у него вздрагивают, а плечи дергаются, как у маленького, когда он всхлипывал.
— Ох, — произносит он, — ох.
Вот, я думаю, и все. Тот звук, когда ничего больше не остается.