Speaking In Tongues
Лавка Языков

Ирина Машинская

ГОЛОС

(О СТИХАХ МАНУКА)

Позволю себе такой, несколько прямолинейный, образ. Есть Манук «опытов в прозе» и есть Манук-поэт. В прозе он похож на легкую, очень элегантную субмарину, чуткую к малейшему течению, водовороту. Там он — бороздит океан литературы в его меняющемся облике, выныривает в водах разной плотности, солености, горечи, в волны и в штиль, под разный угол солнечного луча, возвращаясь то и дело в любимые гавани и течения. Жажоян-эссеист — стремителен, свободен, счастлив. Жажоян стихов, которые я люблю, — как будто существует совсем в иной среде: придонной. Оглушенный толщей воды. Никаких цитат, аллюзий. Он как будто ничего не читал, ничего не видел. Зато он хорошо знает дно — тут вязкое, там царапающее, там опутывающее крепкими, часто ядовитыми, травами. Никого с тобой, только ты сам. Другой с испугу взлетел бы на поверхность — Манук-поэт остается там до конца, в местах, обычно покидаемых с окончанием юности.

Действительно, рецензии его просты до изящества. Это простота мастера, это такой профессионализм, когда краем глаза видишь собственный локоть на столе. В стихах к нам выходит другой: неловкий, открытый, ранимый человек. И эти стихи, часто с нарушениями, с какими-то непонятными сбоями, производят странное волнение в душе читателя.

Искусство поэзии — и, следовательно, искусство чтения ее — значительно более физическое занятие, чем это принято считать. В момент происхождения стихов автор преображается сам, меняются его пропорции, изменяется пульс. Ритм настоящего стихотворения — ясно слышимый стук сердца, он действут и на читателя, и на самого поэта. Есть речи — значенье темно иль ничтожно... Тщетно выискивать значенье в рецензиях Манука на стихи других поэтов. Он прекрасно знал, что он искал.

В поэтическом разделе этого сборника есть один прозаический текст, странный для непосвященного. Он называется «Положительна рецензия» и много открывает в Мануке — читателе и поэте. Речь якобы идет о книге, но читателю до неловкости ясно, что на самом-то деле это о любимой женщине, на ее день рождения. «Здесь нет я и другой, но только лишь я и ты, я и ты в моих руках, безмолвная, безответная, но всегда говорящая, — не слуху, не уму и даже не сердцу, но глазам. Глазам и пальцам. Пальцам и губам, которые припадают к страницам (и вы это знаете по себе, мой милый читатель, когда читаете любимого автора) не реже, чем к щеке. В этом, наконец, и заключается тайна поэзии.»

Так не относятся к предмету искусства и даже к предмету любви — это ответ на посыл, на чувство, на голос, в поэзии данный физически. Голос всегда неровен, неловок. Я люблю эти заминки и топтание намного больше оперенной стрелы афоризма. Я знаю, что именно эту ненамеренность любил в стихах и Манук. «Мы с тобой на кухне посидим...» «Мы с тобой бестолковые люди...» В конце концов, мы говорим тут об интонации, а ее Манук ценил в стихах больше всего, часто возвращался к этому в письмах. Он мог сказать: «...интонация такая, что хочется расцеловать». Цитировал Рильке («Стихи ведь не то, что о них думают, не чувства (чувства приходят рано), стихи — это опыт.») Тут же, впрочем, оговаривался: «Разумеется, я имею в виду (точнее, Рильке имеет в виду) не "жизненный опыт" <...> Я нечто подобное и хотел сказать, когда говорил об интонации. Я нашел, наверное, не самое точное слово, говорить следовало бы, скорее о жесте, в той мере, в какой жест вообще применим к слову...»

«Проживет ли без слов необдуманных стихотворенье?…» — это уже из его стихов.

Ему нравились все эти «знаешь ли», «видишь ли»... Все это, конечно же, есть любимая нашим поколением теплая, домашняя речь, пришедшая к нам — после первых попыток Некрасова, Тютчева и Анненского — из «заученных вхруст» стихов Мандельштама. Но возвращать ее из повседневной речи — назад, в стихотворную, пользоваться ею в стихах, не впадая во вторичность — страшно сложно, тут нужно особого свойства мастерство, дающееся не подготовкой, а состоянием. Такое невозможно пробубнить или брякнуть, такое можно только прорыдать.

«И ты уйдешь. Моя вина.

Как те ушли, как та успела...»

— это сказано почти по-детски, с намокшим носом — а у читателя сжимается сердце. Отчего?

«Не молчи. Окруженье мое как один молчуны...»

Я хочу сказать, что мои любимые — и, мне кажется, самые сильные стихи Манука — это те, где он слаб. И мне кажется. что эта его нежность, неловкость и кажущаяся слабость идут от армянской, м.б., вообще кавказской, поэзии. На армянском можно посвятить восхищенное стихотворение цветку, и это будет нормально, а в русском переводе прозвучит сентиментально, так как русская поэзия усвоила западно-европейскую традицию активного, сильного даже в своей беспредельной слабости, поэта. Вот как обратится к цветку европейский или американский поэт: «Маргаритке, которую я примял своим плугом». Армянский же или грузинский поэт — немного воин, и запросто может позволить себе впасть в столбняк — перед красотой, быть слабым — в любви. Это умение быть слабым отсутствует в современных русских стихах, по крайней мере, такие стихи мне неизвестны.

Жажоян мог быть и мускулистым, ироничным европейским стихотворцем, растворяющим в стихах не только прочитанные книги, но и идеи. Но как раз эти его стихи я люблю меньше.

Да и вести себя мог, как поэт — лукаво:

«Я передаривал дары,

менял К***Y на К*** X...»

Но он же мог написать просто, слишком просто:

«Прими как дар...»

Эти две ипостаси сливались в поздних стихах. Мне кажется. к этому слиянию и шло дело. Книжка стихов «Селект» раскрывалась на стихотворении «Пьяный автобус», скрепки прошивали его по хребту. Это стихотворение подробно разобрано в моей рецензии на эту книгу, опубликованной за два месяца до его гибели. Оно, наверное, самое совершенное у него. Я его часто про себя повторяю, то и дело забывая, кто автор: верный признак того, стихи хороши. Но не это стихотворение у меня самое любимое.

А какое самое любимое? Не знаю. Скорее, это пунктир, отдельные строчки. И может быть, именно стихи — с их неповторимым ритмом, с проговорками, заминками, отчаянием — и есть тот лучший инструмент, что вот так, с помехами, доносит до нас неискаженный голос автора. А что есть голос? — самое непосредственное и потому самое драгоценное в человеке.

Мне жаль, что я только недавно наткнулась на фразу Луи Армстронга, которой бы, по-моему, очень обрадовался Манук. «Это очень просто», - вроде бы сказал Армстронг. «Закрой глаза и дуй». Если только Манук, в сто раз больше моего знавший, не читал ее раньше.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Ирина Машинская

ГОЛОС

(О СТИХАХ МАНУКА)

Speaking In Tongues
Лавка Языков