Speaking In Tongues
Лавка Языков

Карсон Маккаллерс

ЗАТРАВЛЕННЫЙ

Еще на углу Хью начал выглядывать мать, но во дворе ее не было. Иногда она копалась в узкой клумбе с весенними цветами -- иберийкой, турецкой гвоздикой, лобелией (она научила его названиям) -- но сегодня перед домом на зеленой лужайке, обрамленной цветочным многоцветьем, под хрупким апрельским солнышком было пусто. Хью побежал по тротуару, Джон -- за ним. В два прыжка они одолели крыльцо, и дверь захлопнулась за ними.

-- Мама! -- позвал Хью.

Тишина ничего не ответила. Они стояли в пустом холле с навощеными полами, и Хью почувствовал: что-то не так. В камине гостиной не горел огонь, а он привык к его мерцанию в холода, и комната в этот первый теплый день выглядела странно голой и безрадостной. Хью поежился. Хорошо, что с ним Джон. Солнце освещало красный кусок на цветастом ковре. Ярко-красный, темно-красный, мертво-красный -- Хью вдруг стало дурно от зябкого воспоминания о «том разе». Красное почернело перед глазами.

-- В чем дело, Браун? -- спросил Джон. -- Ты такой бледный.

Хью вздрогнул и потер лоб.

-- Ни в чем. Пошли лучше на кухню.

-- Я не могу сидеть долго, -- сказал Джон. -- Я должен продать эти билеты. Надо поесть и бежать.

Кухня с чистыми клетчатыми полотенцами и вымытыми кастрюлями сегодня была лучшей комнатой во всем доме. На эмалированной крышке стола лежал лимонный пирог, который она испекла. Успокоенный обычным видом кухни и пирогом, Хью отступил в холл и задрал голову к верхней площадке лестницы:

-- Мама! Мамочка!

Ответа снова не было.

-- Этот пирог моя мама испекла, -- сказал он. Он быстро отыскал нож и воткнул в самую середину -- унять растущее чувство ужаса.

-- А тебе можно его резать, Браун?

-- Ясное дело, Лэйни.

Нынешней весной они звали друг друга по фамилиям, если не забывали уговор. Хью это казалось лихим, взрослым и почему-то -- благородным. Джон нравился Хью больше других мальчишек из школы. Он был на два года старше, и по сравнению с ним остальные казались скопищем придурков. Джон учился лучше всех в классе -- башковитый, но в учительских любимчиках не ходил, а к тому же был лучшим спортсменом. Хью только перешел в старшие классы, друзей у него было немного -- он держался несколько отчужденно, потому что очень боялся.

-- У мамы для меня всегда есть что-нибудь вкусное после школы. -- Хью положил Джону -- Лэйни -- на блюдце большой кусок пирога.

-- Пирог, безусловно, классный.

-- Корочка -- из дробленого крекера, а не из простого теста, -- сказал Хью, -- потому что с мукой много возни. Нам кажется, крекеры ничуть не хуже. Конечно, мама может и обычный пирог из муки испечь, если захочет.

Хью не сиделось на месте; он ходил по кухне взад-вперед и откусывал пирог, держа ломоть в руке. Его каштановые волосы торчали дыбом -- он нервно ерошил их, -- а мягкие золотисто-карие глаза наполняло страдальческое недоумение. Джон, сидевший за столом, почувствовал, что Хью не по себе, и оплел одной ногой другую, болтавшуюся.

-- Я действительно должен продать эти билеты «Клуба Веселья».

-- Не ходи, а? У тебя еще весь день впереди. -- Хью боялся пустого дома. Ему нужен Джон, нужен хоть кто-нибудь; больше всего ему нужно слышать голос матери, знать, что она с ним, дома. -- Может, мама в ванной, -- сказал он. -- Я еще покричу.

Ответом на его третий зов вновь была тишина.

-- Наверное, она пошла в кино или за покупками, или еще куда.

-- Нет, -- ответил Хью. -- Она бы оставила записку. Она всегда так делает, если уходит куда-то, а я должен прийти из школы.

-- Мы же не искали записку, -- сказал Джон. -- Может, она оставила ее под ковриком или в гостиной где-нибудь.

Хью был безутешен.

-- Нет. Она бы оставила ее прямо под пирогом. Она знает, что я всегда сразу бегу на кухню.

-- Может, ей позвонили, или она вдруг вспомнила, что должна сделать что-нибудь.

-- Ну, может быть. Она папе говорила, что на днях собирается себе одежды купить.

Но этот всплеск надежды не дожил даже до конца фразы. Хью откинул волосы назад и рванулся из комнаты.

-- Я лучше наверху погляжу. Пока ты здесь сидишь.

Он остановился, схватившись за столб винтовой лестницы; от запаха лака, от закрытой белой двери в ванную «тот раз» ожил перед глазами снова. Он уцепился за столб -- ноги отказывались подниматься наверх. Снова завертелось красное, болезненно-темное. Хью опустился на пол. «Зажми голову между колен», -- приказал он себе, вспомнив скаутские правила первой помощи.

-- Хью! -- позвал Джон. -- Хью!

Голова переставала кружиться, и Хью разозлился: Лэйни назвал его обычным именем, решил, что Хью -- маменькин сынок, недостойный того, чтоб его звали по фамилии, так благородно и лихо, как бывало раньше. Когда он вернулся на кухню, тошнота прошла совсем.

-- Браун, -- сказал Джон, и досада сразу исчезла. -- Есть в этом заведении кое-что из-под коровы? Такая белая, текучая жидкость. По-французски называется lait. А здесь мы зовем ее старым добрым молоком.

До Хью сначала не дошло.

-- О, Лэйни, я -- осел! Пожалуйста, прости меня. Я правда забыл. -- Он достал из холодильника молоко и принес два стакана. -- Я не подумал. Отвлекся.

-- Я знаю, -- сказал Джон. Спустя секунду он тихо спросил, пристально глядя Хью в глаза: -- А почему ты так о ней беспокоишься? Она болеет, Хью?

Хью знал, что сейчас в том, что его назвали по имени, нет ничего обидного: Джон говорил слишком серьезно. Джон нравился ему больше всех остальных друзей, которые у него были. Сидеть с ним за столом казалось очень правильным и даже безопасным. Хью смотрел в серые, спокойные глаза Джона, и эта целебная близость смягчала ужас.

Джон спросил снова, так же настойчиво:

-- Хью, твоя мать больна?

Хью не ответил бы никому другому. Он ни с кем не разговаривал о матери, кроме отца, но даже такие всплески задушевности были редкими, тайными. Они с отцом касались этого, только когда были заняты чем-то: плотничали, например, или те два раза, когда ходили в лес на охоту, или готовили ужин, или мыли посуду.

-- Не то чтобы больна, -- ответил он. -- Но мы с папой за нее переживаем. По крайней мере, раньше переживали.

-- Что-то с сердцем?

Голос Хью напрягся:

-- Ты слыхал, как я подрался с этим уродом Клемом Робертсом? Я его поганой рожей прямо в гравий сунул, вообще чуть не убил. У него до сих пор шрамы -- по крайней мере, дня два весь в бинтах ходил. Меня потом неделю после уроков оставляли. Но я чуть не убил его. Да и убил бы, если бы мистер Пакстон меня не оттащил.

-- Слыхал.

-- А знаешь, почему я хотел его убить?

Джон на мгновение отвел взгляд.

Хью напрягся сильней; мальчишеские руки, все в ссадинах, вцепились с край стола; он глубоко и хрипло вздохнул.

-- Этот урод рассказывал всем, что моя мать была в Милледжвилле. Трепался, что моя мать -- ненормальная.

-- Вот же ублюдок.

Хью произнес ясно и потерянно:

-- Она действительно была в Милледжвилле. Но это не значит, что она сумасшедшая, -- быстро добавил он. -- Эта большая больница, на весь штат, и там есть корпуса для сумасшедших, и другие -- для тех, кто просто болеет. Мама просто немного болела. Мы с папой подумали и решили, что в милледжвилльской больнице отличные врачи, и там за нею будет хороший уход. Но она нормальнее кого угодно на свете. Ты же знаешь мою маму, Джон. -- И он снова сказал: -- Мне надо сходить наверх.

-- Я всегда считал, что твоя мама -- одна из самых приятных дам в этом городе.

-- Понимаешь, с мамой странная вещь случилась, и после этого ей стало грустно.

Признание, эти первые потаенные слова, вскрыло нарыв секрета в мальчишеском сердце, и Хью заговорил быстрее -- настойчиво, находя в этом неожиданное облегчение.

-- В том году мама решила, что у нее будет маленький ребеночек. Она договорилась об этом с папой и со мной, -- сказал он с гордостью. -- Мы хотели девочку. Я собирался выбрать ей имя. Мы так радовались. Я откопал все свои старые игрушки -- электрический поезд с рельсами… Я хотел назвать ее Кристал -- как тебе такое имя для девочки? Что-то яркое и изысканное, скажи?

-- И малышка родилась мертвой?

Даже при Джоне уши Хью вспыхнули, и он взялся за них холодными руками.

-- Нет, это называется «опухоль». Вот что было с мамой. И ей в больнице сделали операцию. -- Ему было стыдно, и говорил он очень тихо. -- А потом она, как сказали, «сильно изменилась». -- Ужасно произносить такие слова. -- После этого ей стало грустно. Папа сказал, что это потрясение нервной системы. Так у женщин бывает: когда просто грустно и нет сил.

Хотя на кухне не было ничего красного, нигде ничего красного не было, Хью опять подобрался к «тому разу».

-- И однажды она просто сдалась -- однажды прошлой осенью. -- Глаза Хью широко открылись и вспыхнули: он снова поднимался по лестнице и открывал дверь ванной, -- и сейчас прикрыл глаза рукой, чтобы отогнать воспоминание. -- Она хотела… ну, поранить себя. Я нашел ее, когда пришел из школы.

Джон осторожно погладил Хью по рукаву свитера.

-- Не волнуйся. Мало ли кто попадает в больницу, потому что у них нет сил, и им грустно. Такое с каждым может случиться.

-- Пришлось положить ее в больницу -- в самую хорошую. -- Воспоминание об этих долгих, долгих месяцах было залито глухим одиночеством, жестоким, как «тот раз» -- сколько это длилось? В больнице мама могла гулять и всегда носила туфли.

Джон осторожно произнес:

-- Пирог -- просто класс.

-- Мама классно готовит. Она умеет мясной пирог и рулет из лососины -- и еще стейки, и хот-доги тоже.

-- Терпеть не могу есть впопыхах, -- сказал Джон.

Хью так боялся остаться один, что сердце громко забилось сигналом тревоги.

-- Подожди, -- сказал он. -- Давай еще поговорим.

-- О чем?

Хью не смог ответить. Даже Джону Лэйни. Он никому не мог рассказать о пустом доме, обо всем этом ужасе.

-- Ты когда-нибудь плачешь? -- спросил он. -- Я -- нет.

-- Иногда плачу, -- признался Джон.

-- Жалко, что мы не познакомились, когда мамы здесь не было. Почти каждую субботу мы с папой ходили охотиться. И ели только перепелок и голубей. Тебе бы это понравилось. -- Почти шепотом он добавил: -- А по воскресеньям ездили в больницу.

Джон сказал:

-- Продавать эти билеты -- дело хитрое. Многим оперетты, которые ставят в школьном «Клубе Веселья», совсем не нравятся. Если там не играет никто из знакомых, люди лучше посидят дома и посмотрят хорошую передачу по телевизору. А многие покупают билеты потому, что туда другие ходят…

-- Мы себе скоро телевизор купим.

-- Я без него вообще не могу, -- сказал Джон.

Хью вдруг принялся оправдываться:

-- Папа хочет сперва заплатить за больницу. Все ведь знают, что болеть -- недешевое удовольствие. А потом купим телевизор.

Джон поднял свой стакан с молоком.

-- Skoal, -- сказал он. -- Это шведское слово, его говорят перед тем, как выпить. Пожелание удачи.

-- Ты знаешь так много иностранных слов и языков.

-- Не так уж и много, -- честно признался Джон. -- Только caput, adios и skoal. И еще то, чему на французском учат. Совсем мало.

-- Это уже beaucoup, -- сказал Хью, довольный своей находчивостью.

Внезапно копившееся напряжение прорвалось лихорадочным движением. Хью метнулся на задний двор, подхватив на крыльце баскетбольный мяч. Он провел мяч по двору и только потом нацелился в корзину, которую отец повесил ему на прошлый день рождения. Когда промахнулся, с отскока бросил мяч Джону, вышедшему следом. На улице было здорово, Хью от игры стало легче, и в голову пришла первая строчка стихотворения. «Сердце мое -- точно мяч баскетбольный». Обычно, когда придумывалось стихотворение, он валялся на полу в гостиной, высунув язык, учась вылавливать нужные рифмы. Мать звала его Шелли-По, когда переступала через него, и иногда легонько тыкала его ногой пониже спины. Матери всегда нравились его стихи; сегодня вторая строчка возникла почти сразу, как по волшебству. Он крикнул Джону:

-- Сердце мое -- точно мяч баскетбольный, скачет по комнате радостно, вольно. Как тебе такое начало стиха?

-- Звучит как-то безумно, -- ответил Джон. Потом торопливо поправился: -- Я хотел сказать -- странно. Да, странно.

Хью понял, почему он изменил слово, и воодушевление от игры и от стихотворения мгновенно покинуло его. Он поймал мяч и прижал к себе. День сиял золотом, а глициния у крыльца пестрела еще нераскрывшимися бутонами. Она была похожа на водопад цвета лаванды. Свежий ветерок принес запах разогретых солнцем цветов. Светлое небо, голубое, безоблачное. Первый теплый день весны.

-- Мне надо бежать, -- сказал Джон.

-- Нет! -- В голосе Хью зазвенело отчаяние. -- Ты разве больше пирога не хочешь? Я никогда не слыхал, чтобы ели только один кусок.

Он подтолкнул Джона к двери и опять позвал маму -- уже по привычке, потому что всегда звал ее, входя. «Мама!» Ему было холодно после яркого солнца. Ему было холодно не только из-за погоды: он очень боялся.

-- Мама уже месяц дома -- она всегда меня из школы ждет. Всегда, всегда.

Они стояли посреди кухни и смотрели на лимонный пирог. И этот разрезанный пирог казался Хью каким-то… странным. Они стояли, и тишина кухни была жуткой и тоже странной.

-- Тебе не кажется, что здесь слишком тихо?

-- Это потому что у вас нет телевизора. Мы включаем телевизор в семь утра, и он работает весь день, пока все в доме не улягутся. Есть кто-то в гостиной или нет -- он все равно работает. Спектакли, сценки, скетчи -- и так целый день.

-- У нас есть радио, конечно, и виктрола.

-- Но это совсем не то, что телевизор. Если есть телевизор, все равно, дома твоя мать или нет.

Хью не ответил. Их шаги глухо звучали в холле. Ему снова стало нехорошо, когда он поднялся на первую ступеньку и коснулся рукой столба.

-- Ты не мог бы сходить со мной наверх?..

Голос Джона прозвучал громко и нетерпеливо:

-- Сколько раз я уже говорил тебе, что должен продать эти билеты. К таким вещам, как «Клуб Веселья», следует относиться серьезно.

-- Ну, на секундочку -- мне нужно показать тебе наверху кое-что важное.

Джон не спросил, что именно, и Хью отчаянно старался придумать хоть что-то, чтобы завлечь Джона наверх. В конце концов он сказал:

-- Я собираю проигрыватель. Нужно много знать про электронику. Мне отец помогает.

Но не успел он закончить, как понял, что Джон ни на секунду не поверит этой лжи. Кто станет покупать проигрыватель, если нет телевизора? Он ненавидел Джона так, как только можно ненавидеть того, кто тебе очень нужен. Он должен был сказать что-то еще и расправил плечи.

-- Я просто хочу, чтобы ты знал, как я ценю твою дружбу. Все эти последние месяцы я как-то совсем отдалился от людей.

-- Все в порядке, Браун. Не нужно так нервничать из-за того, что твоя мать была… ну, там где она была.

Джон протянул руку к дверной ручке, и Хью задрожал.

-- Может, если бы ты мог сходить со мной наверх хоть на минутку…

Джон посмотрел на него озабоченно и непонимающе. Потом медленно спросил:

-- Ты наверху чего-то боишься?

Хью хотелось рассказать ему все. Но он не мог сказать, что его мать сделала в тот сентябрьский день. Это было слишком ужасно… и странно. Так поступают «больные», а вовсе не его мама. И хотя в его глазах бился дикий ужас, а тело тряслось, он ответил:

-- Не боюсь.

-- Ладно, пока. Извини, но надо идти: долг есть долг.

Джон закрыл входную дверь, и Хью остался один в пустом доме. Теперь его ничто не могло спасти. Даже если бы дом заполнила толпа мальчишек, они смотрели бы телевизор и ржали над шутками из скетчей, ему бы это не помогло. Нужно подняться наверх и найти ее. Он подумал, что последние слова Джона могут придать ему храбрости, и повторил их -- громко, вслух: «Долг есть долг». Но уверенности в голосе не было; в тишине они прозвучали странно и как-то сдавленно.

Он медленно повернулся к лестнице. Сердце больше не было баскетбольным мячом -- оно билось, как барабан под палочками джазмена, все быстрей и быстрей, пока он поднимался по ступеням. Ноги заплетались, словно он шел по колено в воде, держась за перила. Дом выглядел странным, безумным. Когда он взглянул на стол внизу, ваза со свежими цветами тоже показалась ему необычной. На втором этаже висело зеркало, и собственное лицо испугало его -- таким сумасшедшим оно выглядело. Инициалы на школьном свитере в зеркале были перевернуты, рот открыт, как у идиота из приюта для умалишенных. Он закрыл рот и всмотрелся пристальнее. Но все равно отражения предметов -- стол внизу, диван наверху -- выглядели то ли сломанными, то ли искаженными от того ужаса, что таился внутри, хотя все вещи были ему хорошо знакомы. Он быстро взглянул на закрытую дверь справа от лестницы, и джазовый барабанщик заколотил чаще.

Он открыл дверь ванной, и на секунду ужас, травивший его весь день, нарисовал перед глазами все так, как было в «тот раз». Мама лежала на полу, повсюду кровь. Мама лежала мертвая, и повсюду была кровь, кровь на ее разрезанном запястье, кровь ручейком стекала в ванну и стояла там лужицей. Хью прислонился к косяку и взял себя в руки. Перед глазами прояснилось, и он понял, что сейчас все совсем не так, как в «тот раз». Апрельское солнце трепетало на белом кафеле. Ванная была яркой, как обычно, в окне сияло солнце. Он зашел в спальню -- там стояла пустая кровать под розовым покрывалом. На туалетном столике лежали дамские вещи. Комната выглядела как обычно, словно ничего не случилось… ничего не случилось, и он бросился на стеганое розовое покрывало и заплакал от облегчения и тяжелой, унылой усталости, которая длилась так долго. Рыдания сотрясали тело, и джазовое быстрое сердце успокаивалось.

Все эти месяцы Хью не плакал. Он не плакал в «тот раз», когда нашел маму на полу в пустом доме, а вокруг была кровь. Не плакал -- но сделал ошибку, которую не должен был делать скаут: сперва поднял тяжелое окровавленное тело матери и только потом начал ее перевязывать. Он не плакал, когда позвонил отцу. Не плакал те несколько дней, когда они решали, что делать дальше. Не плакал, даже когда врач предложил Милледжвилль, и когда они везли ее на машине в больницу -- хотя отец проплакал всю обратную дорогу. Он не плакал за едой, которую они готовили -- каждый вечер стейки, целый месяц, пока не почувствовали, что стейки уже лезут из глаз и ушей; они перешли на «хот-доги», но и те полезли из ушей и глаз. Они жили среди остатков пищи на загаженной кухне -- в ней никогда не было чисто, кроме субботы, когда приходила уборщица. Он не плакал теми одинокими вечерами, когда сидел один в школе после драки с Клемом Робертсом и знал, что остальные мальчишки тоже думают гадости о его матери. Он сидел дома в грязной кухне, ел сушеный инжир или шоколадные батончики. Или шел смотреть телевизор к соседке, мисс Ричардс, старой деве, которая смотрела передачи для старых дев. Он не плакал, когда отец напивался до того, что не мог есть, и Хью приходилось ужинать одному. Он не плакал даже в те длинные, томительные воскресенья, когда они ездили в Милледжвилль: там он дважды видел босую женщину на крыльце, она разговаривала сама с собой. Женщина была пациенткой, и при виде нее его охватывал ужас, которого он не мог объяснить. Он не плакал, когда мама в самом начале сказала: «Не наказывайте меня, не оставляйте меня здесь. Поедем домой». Он не плакал от жутких неотступных слов: «сильно изменилась» -- «сумасшедшая» -- «Милледжвилль», -- он не мог плакать все те долгие месяцы, наполненные тупым ожиданием и ужасом.

Он все еще рыдал на розовом покрывале, мягком и холодном под его влажной щекой. Он всхлипывал так громко, что не услышал, как открылась входная дверь, не слышал, как мать позвала его, не слышал даже ее шагов по лестнице. Он рыдал, когда мать дотронулась до него, и вжался лицом в покрывало. Он даже весь напрягся и попытался отбрыкнуться от нее.

-- Почему, Любимка? -- спросила мать, назвав его давним детским именем. -- Что случилось?

Он зарыдал еще громче, хотя мать старалась повернуть его лицом к себе. Он хотел, чтобы она беспокоилась. Он не поворачивался, пока она не встала с кровати, и только тогда взглянул на нее. На ней было незнакомое платье -- из синего шелка, похожего на бледный весенний свет.

-- Милый, что случилось?

Ужас всего этого дня отступил, исчез, но он не мог рассказать о нем матери. Он не мог объяснить, чего боялся, не мог объяснить ужас от того, чего никогда не существовало. Но когда-то же оно было.

-- Зачем ты это сделала?

-- Первый теплый день, и я просто вдруг решила пойти купить новой одежды.

Но он говорил не об одежде; он думал о «том разе», о той обиде, что родилась, когда он увидел кровь, об ужасе и немом крике: почему она так поступила со мной? Он думал об обиде на мать, которую любил больше всех на свете. Все эти последние тоскливые месяцы гнев боролся в нем с любовью и чувством вины.

-- Я купила два платья и две нижние юбки. Тебе нравится?

-- Я их ненавижу! -- сердито сказал Хью. -- У тебя нижняя выглядывает.

Она дважды повернулась; краешек нижней юбки ужасно торчал.

-- Но она и должна быть видна, глупый. Такой стиль.

-- Мне все равно не нравится.

-- Я в чайной съела сэндвич с двумя чашками какао, а потом пошла к Менделю. Там столько симпатичных вещей, что трудно было оторваться. Я купила эти два платья и -- посмотри, Хью! Туфли!

Мать подошла к кровати и зажгла свет. Туфли были на низком каблуке и голубого цвета, с бриллиантовыми блестками на носках. Он не знал, к чему придраться.

-- Они больше похожи на вечерние, чем на такие, в которых просто выходят на улицу.

-- У меня никогда раньше не было цветных туфель. Я не могла их не купить.

Мать как бы протанцевала к окну; нижняя юбка крутилась под новым платьем. Хью перестал плакать, но все еще сердился.

-- Мне не нравится, потому что похоже, что ты стараешься казаться молодой, а тебе уже, наверное, сорок.

Мать замерла у окна. Лицо ее внезапно стало тихим и грустным.

-- В июне мне будет сорок три.

Он сделал ей больно; гнев внезапно исчез, осталась только любовь.

-- Мама, прости, что я так сказал.

-- Когда я была в магазине, я вдруг поняла, что не заходила туда больше года. Только представь!

Хью не мог больше выносить этой печальной тишины, окутавшей маму, которую он так сильно любил. Не мог вынести ни свою любовь, ни мамину красоту. Он вытер слезы рукавом и встал с кровати.

-- Я никогда еще не видел тебя такой красивой. И таких красивых платьев тоже никогда не видел. -- Он присел перед мамой и потрогал яркие туфли. -- Туфли действительно классные.

-- Я только положила на них глаз, как сразу подумала, что они тебе понравятся. -- Она подняла Хью и поцеловала его в щеку. -- Теперь ты весь в помаде.

Хью вспомнил остроумное замечание, когда стирал помаду.

-- Это говорит только о том, что я пользуюсь популярностью.

-- Хью, почему ты плакал, когда я пришла? Что-то в школе?

-- Просто когда я пришел, тебя не было, и записки не было никакой…

-- Про записку-то я и забыла.

-- И весь день я чувствовал… Пришел Джон Лэйни, но ему надо было идти продавать билеты «Клуба Веселья». И весь день…

-- Что? Что весь день?

Но он не мог сказать маме, которую любил, обо всем этом ужасе, о подлинной причине. В конце концов он просто сказал:

-- Весь день мне было как-то… странно.

Придя домой, отец позвал Хью на задний двор. Он выглядел встревоженным, точно нашел ценный инструмент, который Хью оставил валяться на улице. Но во дворе ничего не было, а баскетбольный мяч лежал на своем месте, на заднем крыльце.

-- Сын, -- сказал отец, -- я хотел тебе кое-что сказать.

-- Да, сэр?

-- Мама сказала, что ты сегодня плакал. -- Отец не стал дожидаться объяснений. -- Я просто хочу, чтобы мы с тобой друг друга хорошо понимали. Что-то случилось в школе -- или с девочкой -- или ты чего-то не понимаешь? Почему ты плакал?

Хью вспомнил весь сегодняшний день, который уже выглядел таким далеким, точно он смотрел на него в телескоп не с той стороны.

-- Не знаю, -- ответил он. -- Может, просто перенервничал.

Отец положил руку ему на плечо.

-- Никому не следует нервничать, пока не исполнится шестнадцать. До этого тебе еще долго.

-- Я знаю.

-- Я никогда не видел твою маму такой красивой. Она такая радостная, такая хорошенькая -- лучше, чем все последние годы. Ты это понимаешь?

-- Эта комбинация -- эта нижняя юбка, она должна торчать. Такой стиль.

-- Скоро лето, -- сказал отец. -- И мы будем ездить на пикники -- все втроем.

Перед глазами у Хью мгновенно вспыхнули блики на желтом ручье, летние зеленые леса, полные приключений. Отец добавил:

-- Я хотел сказать тебе еще кое-что.

-- Да, сэр?

-- Я просто хочу, чтобы ты знал: я видел, каким молодцом ты был все это мерзкое время. Каким молодцом, каким, черт возьми, молодцом.

Отец произнес грубое слово так, точно говорил со взрослым. Он не из тех, кто разбрасывается комплиментами -- дневник проверял строго и любил держать инструменты в порядке. Никогда не хвалил его, никогда не говорил взрослых слов. Хью почувствовал, как заливается краской и коснулся щеки холодной ладонью.

-- Я просто хотел тебе это сказать, сын. -- Он потрепал Хью по плечу. -- Ты через годик уже своего старика ростом обгонишь. -- Отец быстро вошел в дом, а Хью остался наедине со сладким и непривычным вкусом похвалы.

Хью стоял в темневшем дворе, пока краски заката на западе не потускнели, а глициния не стала темно-пурпурной. На кухне горел свет, мама готовила ужин. Он знал, что чему-то пришел конец; ужас отступил от него, ушли и гнев, мешавшийся раньше с любовью, и жуть, и вина. Он чувствовал, что теперь не будет плакать -- по крайней мере, пока не исполнится шестнадцать, -- но в ярких слезах его блестела такая мирная, освещенная кухня, а его больше ничего не травило, он радовался чему-то и больше не боялся.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Карсон Маккаллерс

ЗАТРАВЛЕННЫЙ

Speaking In Tongues
Лавка Языков