Speaking In Tongues
Лавка Языков

Колин МакИннесс

Абсолютные Новички

От редактора: Текст публикуется в авторской редакции.

Альфреду Бэрону

В Июне

С пришествием эры Лондонского Лори я понял, что весь эпос тинэйджеров неверной походкой движется к гибели.

-- Он абсолютный новичок, этот четырнадцатилетний, -- сказал я Уизарду, когда мы случайно замешкались у секции грампластинок, чтобы послушать выступление Малыша Лори на его золотом диске.

-- С этой минуты, -- сказал Уизард, -- у него действительно Весь Мир В Руках.

Мы слушали, как вращались гланды вундеркинда.

-- С каждым годом они покупают всё более молодых из нас, -- стонал я. -- Ведь у Юного мистера Л. ещё не сломался голос! Так кого же следующего попытаются похитить эти налогоплательщики?

-- Грудничков, -- ответил Уизард.

Мы забрались по белой лестнице в застеклённый сад под крышей районного магазина, и нам открылась великолепная панорама, наше любимое rendezvous.

Я должен разъяснить, что мы с Уизом никогда не приходили в этот магазин с целью что-нибудь купить, за исключением, как и сегодня, сэндвича с копчёной семгой и кофе со льдом. Но, что самое важное, мы имели возможность увидеть новейшую мебель и ткани, словно у каких-то семейных пар -- а так же великолепный вид Лондона, самый волшебный, насколько я знаю, во всём городе, и почти неизвестный, по сравнению с остальными надоевшими ценностями нашего времени, никому, кроме этих престарелых крестьянок из Челси, которые приходят перекусить сюда до полудня.

Если смотреть на север, то многого не увидишь, это точно, а на западе весь вид закрывает здание, в котором ты находишься. Но, медленно поворачиваясь на своём высоком стуле у стойки бара, с востока на юг, как на кинораме, можно увидеть опрятные новые бетонные высотки, возвышающиеся, как фениксы, из старых английских площадей, затем эти пышные парки, с деревьями, похожими на французские салаты. Потом вновь жизнь в портах Темзы, этой великолепной реки, напоминающей, что мы находимся на эстуарии, а если честно, то прямо в устье реки. Бешеные чайки кругами поднимаются над ней и почти разбивают свои клювы о круглую стеклянную тарелку… а потом ты, сделав полный круг, возвращаешься к своей чашке ледяного кофе.

-- Лори Л. -- это признак упадка, -- сказал я. -- Эта тинэйджерская штука разрастается на глазах.

Уиз выглядел мудро, как одна из тех трёх обезьянок.

-- В этом виноваты не налогоплательщики, -- сказал он, -- это вина самих парней, что покупают EP, которыми эти дряхлеющие подлецы подкупают соловьёв-подростков, чтобы те растолстели.

-- Несомненно, -- сказал я, так как знал, что без толку спорить с Уизардом, или с кем-нибудь другим, кто тащится от мыслей.

Мистер Уиз продолжил, жуя свой сэндвич так, чтоб всем было видно.

-- Это самое подростковое веселье -- палка о двух концах. Эксплуатация пацанов стариками-сенаторами и эксплуатация самих себя хитрыми маленькими абсолютными новичками. Что из этого вытекает? «Тинэйджер» превращается в грязное слово или, по любым меркам, недвусмысленное.

Я улыбнулся Мистеру У.

-- Ну, расслабься, сынок, -- сказал я, -- потому что шестнадцатилетнему сперматозоиду вроде тебя ещё нужно прожить немало подростковой жизни. А вот я, перевалив за свои восемнадцать лет, я скоро присоединюсь к старшим.

Уизард смерил меня взглядом, как вылитый Сомерсет Моэм.

-- Насчёт меня, парень, -- сказал он, -- я скажу тебе вот что. Так или иначе, но я не буду жалеть, когда ярлык подростка будет содран с заднего кармана моих сухих небесно-голубых джинсов.

То, что сказал Уиз, было хоть и немного, но верно. Этот праздник подростков был действительно блистателен в те дни, когда парни узнали, что впервые за тысячелетия ожидания пришествия царства у них появились деньги. А до сих пор отрицалось, что это лучшее время, когда их можно использовать, то есть когда ты молод и силён, а так же до того, как газеты и телевидение ухватились за эту тинэйджерскую сказку и проституировали её, как и всё остальное, чего касались стариканы. Да, скажу я вам, этот праздник был действительно великолепен в те дни, когда мы обнаружили, что никто не сможет больше сидеть на наших лицах, потому что у нас были бабки, и мы наконец-то могли их тратить, и наш мир был нашим миром, таким, каким мы хотели, и мы не стояли на чьих-то ступенях, выклянчивая мёд, наверное.

Я встал со стула, пошёл и встал возле окна этого дряхлого магазина, прижался к стеклу так сильно, что казалось, я был там, снаружи, подвешен в воздухе над городом, и я поклялся Элвисом и всеми святыми, что этот мой последний тинэйджерский год будет настоящим безумием. Да, чёрт возьми, что бы там ни было, этот последний год подростковой мечты я отдам кайфу и фантазии.

Но моё спокойствие было нарушено шумом, доносившимся от Уизарда, спорившего с каким-то стариканом за стойкой бара.

Я должен пояснить, что Уиз испытывает ко всем старикам такую же ненависть, какую психопаты испытывают к евреям, иностранцам или цветным, так оно и есть, он ненавидит всех, кто не тинэйджер, кроме сперматозоидов в коротких штанишках и девочек, которых, я думаю, он рассматривает, как расцветающих тинэйджеров. Уизу просто не нравились те, кому было больше двадцати, и он не упустил бы ни одного шанса, чтобы застыдить стариков за крашеные корни их волос, и громко горланить гимн подросткового триумфа.

Уиз обладал искусством зацепить бедных налогоплательщиков за живое. Даже с того места, где стоял я, было видно, что лицо бармена было бледным, как бифштекс, и когда я подошёл ближе, то услышал, как этот чёткий, низкий, сухой голос Уизарда сверлил его.

-- О, я думаю, тебе недоплачивают тут, парень, вот в чём твоя проблема. Не нравится тебе работать тут с этими старыми клушами.

-- Вам бы лучше успокоиться и 'кратить это, -- сказал старикан.

Уизард повернулся ко мне.

-- 'Кратить это! -- говорит он, -- только послушай! Этот раб говорит на настоящем старинном диалекте из Моей Прекрасной Леди.

Тактика Уизарда заключалась в том, чтобы раздразнить врага до такой степени, чтобы тот ударил его, что всегда вызывает жалость у других стариков, в особенности прирождённых тётушек, которые становятся на его сторону и раскалывают анти-подростковый лагерь. Это из-за того, что Уиз маленький, и кажется таким слабым и юным. Часто у него это получается, потому что, скажу я вам, он совершенно бесстрашен, законченный, порочный, грязный кулачный боец, и терпит крах лишь иногда, когда над ним смеются, из-за чего он с ума сходит от злости.

Этот спор, как я и ожидал, разгорелся из-за счёта, который Уизард будет опротестовывать всегда, если он в духе -- даже из-за чашки чая. И зачастую, даже если его карманы набиты деньгами, он будет вести себя, как скряга, и заявит им «ну, так, мол, и так, у меня нет денег, что вы будете с этим делать?»

И это притом, что левый карман его пиджака «континентал» набит банкнотами, и это видно окружающим, но его лицо столь свирепо, с выражением «иди-и-убей-меня», что оно пугает не только их, но даже и меня. Это обычно срабатывает, потому что ему говорят, чтобы он убирался к чёртовой матери, что он и сам собирался сделать по собственному желанию. Как будто он только что съел обед из восьми блюд и заплатил за него, а не просто схитрил и увернулся от оплаты счёта.

Я расплатился за него, и Уиз не был против, просто смеялся своим ха-ха смешком, когда мы спускались по белоснежно-серебряной металлической лестнице.

-- Парень, -- сказал он, -- ты прирождённый взрослый, с твоей традиционной внешностью, ты ждешь не дождёшься, когда заведёшь семью.

Я разозлился на него, но ответил:

-- Не будь таким, Уизард. Мы же знаем, что ты при бабках, так зачем ты устроил весь этот маскарад? Это действительно было так, -- я говорю о том, что он был при деньгах, -- потому что Уиз, несмотря на свои нежные годы, был сутенёром номер один среди своих сверстников в столице, гением сводничества объекта А с Б и vice versa. И если уж на то пошло, то в том случае, когда у кого-нибудь есть что-нибудь на продажу, а кто-то другой страстно хочет это получить, у Уиза был великолепный инстинкт, помогавший ему разыскать их обоих и свести друг с другом. Но, вы можете возразить, для этого существуют магазины, что в принципе верно. Однако существуют они не для обмена тем товаром, в котором заинтересованы клиенты Уизарда и который, как вы могли догадаться, был не таким уж легальным. И когда я говорю «товар», то я имею в виду услуги такого вида, из-за которых вы могли бы назвать Уиза сутенёром, или, если хотите, сводником, хотя его это совершенно не волнует.

Я удивлялся, как Уизард умудряется оставаться безнаказанным, потому что, в конце концов, он имеет дело с проститутками мужского и женского пола, которые должны быть опытнее его и, безусловно, сильнее. Но он справляется с ними отлично -- так что даже гордится тем, что он почти ребёнок. И занимается он этим, потому что понял довольно рано то, что большинству ребят не удаётся понять никогда и что я сам пытался понять несколько лет -- на самом деле это не доходило до меня до прошлого года, когда уже было слишком поздно использовать свои знания, -- а именно то, что молодёжь имеет силу, такую божественную мощь прямо от самой матери-природы. Все старые налогоплательщики знают это, безусловно, потому что они вспоминают свои собственные чудесные подростковые дни, но они так завидуют нам, они скрывают этот факт и передают шёпотом друг другу. А что касается мальчиков и девочек, милых молодых абсолютных новичков, я порой думаю, что если бы они только знали этот факт, этот очень простой факт, а именно, -- сколько мощи у них есть на самом деле, тогда бы они смогли за одну ночь подняться и поработить старых налогоплательщиков, всю их чёртову кучу, -- даже если те исчисляются миллионами и сидят на важных местах. И я думаю, что из-за того, что Уиз понял это один, а не вместе со всеми остальными двумя миллионами тинэйджеров, которые, как говорят, существуют по всей стране, -- именно из-за этого он и был таким кислым, как генерал над ленивыми отрядами, которые он сам не может вести в битву.

«Он весь огромный мир прибрал к своим рукам!

Он всех мерзких деревенских торговцев прибрал к своим рукам!

Он…»

Это Уизард напевал свою версию номера Лондонского Лори. А так как площадки лестницы были сделаны, наверное, из фанеры, то громкое и чёткое эхо разлеталось вверх и вниз по пролётам, что изумляло крестьянок, которые несли свои покупки домой.

-- Спокойнее, -- сказал я, кладя свою руку на плечо Уизарда.

Он отбросил её и уставился на меня, как будто я был тем, чем на самом деле являлся в тот момент -- его смертным врагом.

-- Не трогай меня! -- сказал он, если можно назвать это «сказал», потому что лучше всего подошло бы «просипел».

-- Ладно, парень, -- ответил я, мысленно умывая руки.

Мы вышли из стеклянных дверей, попав в абсолютно великолепный июньский день, какой бывает лишь у старой шлюхи Лондона, правда, совершенно случайно. Уизард стоял, глядя на меня, как будто размышляя -- то ли оскорбить меня, то ли прекратить холодную войну между нами.

-- Пойми, Уиз, -- сказал я ему. -- По своей природе я не являюсь помехой, просто я думаю, что если ты будешь продолжать идти этим путём, то убьешь себя, о чём я сожалел бы.

Похоже, ему это понравилось, и он улыбнулся. А когда малыш Уизард прекращает обороняться, это действительно чудесно, потому что на тебя смотрит на самом деле очаровательный мальчик без гримасы острого лезвия, хотя бы на мгновенье. Но он ничего не сказал мне.

-- Мне нужно пойти встретиться с Сюзетт, -- сказал я ему. -- Я слышал, что у неё есть клиент для меня.

-- Тебе должно нравиться это, -- ответил Уизард, -- после всего того, что ты потратил на оплату моих счетов.

-- Ты противное маленькое создание, Уиз, -- сказал я. -- Удивительно, что тебя не использовали для каких-нибудь экспериментов.

-- До встречи, -- попрощался Уизард. -- Пожалуйста, передай всю мою ненависть малышке Сюз.

Он подозвал кэб, потому что Уиз ездит только в такси, и скорее будет идти пешком многие мили, чем использовать общественный транспорт, хотя я знаю, что иногда он ездит на автобусе по ночам. Он долго спорил с водителем, пока не сел в машину -- кажется, Уизард пытался уговорить его оставить одну дверь открытой, чтобы летний ветерок мог развевать его натуральную светлую прическу под Марлона Брандо во время пути.

Но я не мог дожидаться, чтобы увидеть, добился он своего или нет, потому что, имея дело с Сюзетт, ты должен приходить точно в условленное время, потому что если она увидит хоть одного Пика, который ей понравится, она сразу же встанет и пойдёт за ним вслепую, хотя я могу сказать о ней, что она сидит на месте так, будто её задница приклеена к стулу, пока не подойдёт назначенное время встречи, даже если мимо пройдёт Гари Белафонте. Кстати, её имя, Сюзетт, дали ей потому, что один её любовник Пик назвал её так, оглядывая голодным взглядом с головы до ног, особенно ног. Этот Пик, парень из Французского Габона, сказал ей: «Cherie, ты моя Crepe Suzette, я тебя съем». Что он, несомненно, и сделал.

Дело в том, что эта сладкая семнадцатилетняя малышка Сюзетт помешана на Пиках. Я часто объяснял ей, что для того, чтобы показать, что ты -- друг цветных, и ты свободен от расовых предрассудков и всей этой лажи, тебе не нужно приводить каждого Пика домой, и тащить его в постель. Но Сюзетт не испытывает по этому поводу никакого стыда, наслаждается жизнью и, что естественно, пользуется большой популярностью среди мальчиков. Она не делает никаких денег из своих поступков, потому что, даже если бы она и хотела этого, Пики не дают ей ничего.Не потому что у них нет денег или они прижимистые, а потому, что каждый Пик считает, несмотря на все доказательства обратного (а их куча), что любая женщина жаждет сопровождать его. Вот поэтому бедняжке Сюз, хоть она и является красавицей номер один на Балу Задавак, приходится каждый день усиленно трудиться в доме моды. Кстати, именно поэтому я и нуждаюсь в ней.

Теперь я должен разоблачить источник своих доходов, довольно необычный. Не то чтобы я не пробовал работать на так называемой «постоянной работе», как физической, так и умственной, но каждая работа, которую я получал, даже хорошо оплачиваемые (они были физические), не соответствовала двум вещам, которые я рассматриваю как абсолютно необходимые для приятной жизни. Вытащите карандаш, пожалуйста, и запишите их: номер один -- работать, когда захочешь ты сам, а не кто-то другой, и номер два, -- даже если ты не можешь каждый день делать большие деньги, работа должна позволять делать их иногда. Другими словами, ужасно жить без надежды.

Так что я фотограф: улица, праздничный парк, студия, артистические позы, а иногда, когда мне удаётся найти клиента, порнографические. Я знаю, это возмутительно, но наносит вред только психам, моим клиентам, а что касается парней, которых я использую в качестве моделей, они бы делали это просто так, для смеха, если бы я не платил им небольшой процент. Иметь такую работу, как у меня -- значит, не принадлежать к обществу лохов: преобладающему большинству эксплуатируемых порядочных людей. По-моему, человечество делится на две половины: лохи и не лохи. Возраст, пол и цвет кожи здесь ни при чём -- либо ты родился лохом, либо нет, и что касается меня, то, надеюсь, я принадлежу к последним.

Теперь вы понимаете, почему я иногда трачусь на звонок Сюз. Ибо она во время работы в доме моды встречает кучу странных персонажей среди папиков или девчат, которые одеваются там, и ведёт себя как мой агент, получая от них заказы на мои порнографические снимки, сдирая с меня комиссионные до 25 процентов. Так что знайте: Сюз -- умная девчонка, и, без сомнения, это потому, что она не чистокровная англичанка, но частично и гибралтарка, частично шотландка и частично еврейка, из-за чего, наверное, я с ней и сошёлся. Я полагаю, что во мне течёт немного еврейской крови из вен моей матери -- в любом случае, мне делали обрезание.

Я нашёл Сюз в кофейном баре Белгравии, прямо около места её работы, одного из тех странных варьете, под названием Последние Дни Помпеи. Оно было создано так, чтобы именно это и изображать -- каменные сиденья в затемнённых углах, развалившийся колодец в центре и мумифицированный римлянин в стене для прикола, я осмелюсь так выразиться. Сюз давала остыть своему cappuccino и откусывала сливочный сыр и бутерброд с корнюшоном, ибо Сюз никогда не ест днём, так как онапредрасположена к полноте, что мне нравится. Однако она навёрстывает упущеное огромной тарелкой курицы с бобами, которую она готовит для своих гостей Пиков.

-- Привет, дорогой, -- сказала она.

-- Привет, милая, -- ответил я.

Мы слышали, что так приветствовали друг друга две кинозвезды в фильме, который мы смотрели вместе давным-давно, в те дни, когда у нас с Сюз были спокойные отношения.

-- Как мальчики? -- спросил я её, садясь напротив и касаясь её своими коленями под этим крошечным столиком.

-- С мальчиками, -- сказала она, -- всё в порядке. В порядке.

-- До сотого уже дошла? -- спросил я её.

-- Нет, до сотого пока нет, -- ответила Сюз, -- ещё нет, нет, не думаю, ста нет.

Я заказал себе мороженое-ассорти.

-- Ты когда-нибудь думала о том, чтобы выйти замуж за кого-нибудь из них? -- спросил я её раздражённо, как обычно соскальзывая на язвительный тон, захватывающий меня всегда, когда я начинаю разговор о личной жизни Сюз.

Она выглядела сонно, хотя на самом деле просто подкрасила ресницы в стиле итальянской звёздочки из кабаре.

-- Если я когда-нибудь выйду замуж, -- сказала она, -- я сделаю это исключительно для своей оригинальности. Это будет очень выдающийся брак.

-- Значит, не с Пиком.

-- Нет, не думаю.

Она сделала маленькое гнёздышко в белой пене своего cappuccino.

-- Кстати, у меня уже есть предложение. Или нечто, что можно рассматривать как предложение.

Она остановилась и посмотрела на меня.

-- Продолжай, -- сказал я.

-- От Хенли.

-- Нет!

Она кивнула и опустила глаза.

-- От этого ужасного старого педераста! -- простонал я.

Я должен объяснить, что Хенли -- дизайнер одежды, на которого работает Сюз, и он достаточно стар, чтобы быть её тётушкой, и ничем другим, кроме тётушки.

Сюз посмотрела на меня злым и обиженным взглядом.

-- Хенли, -- сказала она, -- возможно, и извращенец, но у него есть особенность, оригинальность.

-- Конечно, у него есть это! -- закричал я. -- О, конечно, у него с этим всё в порядке!

Она сделала паузу.

-- Наш брак, -- продолжила она, -- будет бесполым.

-- Ещё бы! -- проорал я.

Я свирепо уставился на неё, подыскивая убийственную фразу.

-- И что скажет Мисс Хенли, -- вновь закричал я, -- когда тысячи Пиков, громко топая, придут в его особенную брачную спальню?

Она улыбнулась с сожалением и не сказала ни слова. Я мог бы ударить её.

-- Я не врубаюсь в это, Сюз, -- стонал я. -- Ты же секретарь, ты ведь не шикарная модель. Почему он хочет иметь в качестве своего главного женского алиби тебя?

-- Я думаю, он восхищается мной.

Я сердито посмотрел на неё.

-- Ты женишься ради бабок, -- воскликнул я. -- С Пиками ты была просто шлюшкой, теперь ты будешь настоящей блядью.

Она приблизила своё решительное, упрямое лицо к моему.

-- Я женюсь для оригинальности, -- ответила она, -- а этого ты никогда не смог бы мне дать.

-- Нет, этого бы точно не смог, -- сказал я очень язвительно.

Я встал из-за стола, сделав вид, что хочу поставить пластинку, застегнул свои три пуговицы, и к счастью, наткнулся на Эллу. Её голос мог успокоить даже вулкан. Я подошёл к двери лишь на миг, и действительно, жара начинала пропитывать воздух и ударять тебя.

-- Лето не может так продолжаться, -- сказал мужик за Гаджой, вытирая свою потную бровь потной рукой.

-- О, конечно, может, папуля, -- ответил я. -- Оно может продолжаться до тех пор, пока календарь не скажет «стоп»!

-- Нет…, -- сказал мужик, подло уставившись на тёмную синеву этого сочного июньского неба.

-- Оно может светить вечно, -- прошипел я ему, наклонившись и попав в пар от его Гаджи. Потом я развернулся и пошёл обратно, чтобы обсудить дела с Сюз.

-- Расскажи мне об этом клиенте, -- сказал я ей, присаживаясь. -- Скажи мне, кто, когда и даже, если тебе известно, почему.

Сюз была со мной довольно мила, ибо уже пронзила мои лёгкие своей маленькой стрелкой.

-- Он дипломат, -- ответила она, -- или, по крайней мере, так говорит.

-- Он представляет какую-нибудь страну?

-- Не совсем так, нет, он приехал сюда на какую-то конференцию, -- так она мне сказала.

-- Кто она?

-- Его женщина, которая пришла с ним к Хенли покупать платья.

Я уставился на Сюзетт.

-- Пожалуйста, ответь мне на вопрос, который давно меня гложет. Как ты говоришь им об этом?

-- О чём?

-- О том, что ты мой агент.

Сюз улыбнулась.

-- О, это довольно легко. Иногда, конечно, они знаю обо мне, я хочу сказать, по рекомендации других клиентов. А если не знают, я их подготавливаю и показываю кое-что из своей коллекции снимков.

-- Так вот запросто?

-- Да.

-- А Хенли, он знает?

-- Я никогда не делаю этого, когда он рядом, -- сказала Сюз, -- но подозреваю, что он знает.

-- Понятно, -- сказал я, не обрадовавшись этому. -- Понятно. А как быть с этим дипломатом? Как мне зафиксировать сделку?

-- Разреши? -- было ответом Сюз, а причиной этому послужило то, что я сжал её колено своими. Я отпустил её и спросил: «Ну, так как?»

Она открыла свою сумочку и дала мне бумажный квадрат, на котором было написано:

Микки Пондорозо

12б, Уэйн Мьюз Уэст,

Лондон (Англия), S.W.1.

Адрес был отпечатан, но имя вписали от руки.

-- О, -- сказал я, вертя эту штуку пальцами. -- У тебя есть хоть малейшее представление о том, какие снимки ему нужны?

-- Я не вдавалась в подробности.

-- Не издевайся, Сюз. Ты ведь получаешь 25 процентов, не так ли?

-- А ты не можешь дать мне немного авансом?

-- Нет. Только не раздражайся.

-- Ну, тогда ладно.

Я поднялся, чтобы уйти. Она последовала моему примеру довольно медленно.

-- Я пойду искать этого персонажа, -- сказал я. -- Проводить тебя до магазина?

-- Лучше не надо, -- ответила она. -- Нам не разрешается приводить ухажеров к зданию.

-- Но я больше не твой ухажер.

-- Нет, -- сказала Сюзетт. Она быстро поцеловала меня в губы и побежала.Потом остановилась и скрылась из виду, идя медленным шагом.

Поиски М-ра Микки П. я начал в Белгравии.

И я должен сказать, что я тащусь от Белгравии: не от того, чего тащатся папики, живущие здесь, и что они называют головокружительной вершиной бешеных извращений. Я вижу Белгравию, как Старый Английский Продукт, такой, как Смена Стражи или Савильские костюмы для гребли на лодках, или сыр Стилтон в больших коричневых китайских банках, и все те вещи, которые рекламируют в журнале Esquire, чтобы заставить американцев посетить красочную Великобританию. Я хочу сказать, что в Белгравии есть ящики с цветами, и навесы над дверьми, и фасады домов окрашены различными оттенками кремового цвета. Великолепная жизнь среди красных и зеленых просторных площадей за окном, мяуканья и машин дипломатов, и все доставляют к дверям, и маленькие ресторанчики, где педиковатые создания в обтягивающих хлопковых брюках спортивного покроя подают авокадо за пять фунтов.

Казалось, что все, чего не хватает для полноты картины -- это Король Тед собственной персоной. И я всегда, проходя через этот район, думал, что это великолепный бело-зеленый театр комедии, которым я восторгался, как бы грустно это не было.

Итак, я рыскал по Белгравии в своем новом римском костюме, что было подвигом первооткрывателя в Белгравии, где люди все еще носят пиджаки, свисающие ниже того места, которое портные называют «сидячим». А на шее у меня висел мой Роллейфлекс, его я всегда держу наготове ночью и днем, потому что неизвестно, когда может случиться катастрофа, например, самолет рухнет на Трафальгар-сквер, и ее я смогу продать ежедневным газетам, в которые заворачивают рыбу или жареный картофель. Либо какой-нибудь скандал, например, известные персоны с различными нелицеприятными женщинами, его очень выгодно продал бы маленький Уиз.

Это привело меня к Уэйн Мьюз Уэст. Как и остальные тихие лондонские заводи, это была вполне сельская местность, с мостовыми, клумбами, тишиной и запахом конского навоза повсюду. Я увидел мотороллер «Веспа», припаркованный возле недавно построенной конюшни, и сгорбившуюся над деревянной кадкой возле хромированной входной двери фигуру в шелковом розовато-лиловом тайском летнем костюме

Я щелкнул пальцами, пытаясь обратить его внимание на себя.

-- Здорово, -- сказал он, глядя вверх и улыбаясь мне. -- Ты хочешь, чтобы я позировал для тебя возле моей «Веспы»?

-- Вам не могли выдать что-нибудь с четырьмя колесами? -- сказал я. -- Вы, наверное, из какой-нибудь испорченной маленькой страны? М-р Микки П. был не очень доволен.

-- Я разбил ее, -- сказал он. -- Это был «Понтиак Конвертибл».

-- Это наше правило левой стороны такое неудобное.

-- Я знаю правила, в меня просто врезались.

-- Как всегда, -- сказал я.

-- Что?

-- Стойте спокойно, пожалуйста, и улыбайтесь, если хотите такой снимок.

Я щелкнул его несколько раз. Он стоял возле своего скутера, как будто это был арабский пони.

-- В вас всегда врезаются, -- объяснил я. -- Всегда вина лежит на другом.

М-р Пондорозо прислонил свой скутер к стене Уэйн-Мьюз-Уэст.

-- Ну, я не знаю, -- сказал он, -- но в вашей стране очень много плохих водителей.

Я перемотал катушку.

-- А в вашей стране они какие? -- спросил я его.

-- В моей, -- сказал он, -- это не имеет значения, потому что дороги широкие, а автомобилей меньше.

Я поглядел на него. Мне хотелось выяснить, откуда он, но я не хотел задавать прямых вопросов, что всегда мне казалось грубым путем разузнать вещи, которые при некотором терпении люди скажут тебе сами. К тому же, мы все еще были на подготовительной стадии, необходимой при встрече со взрослыми, неважно, какой расы.

-- Вы латиноамериканец? -- спросил я у него.

-- Я родился там, да, но живу в Соединенных Штатах.

-- О, да. Вы представляете обе страны?

На его лице появилась дипломатическая улыбка.

-- Я работаю в ООН. Пресс-атташе делегации.

Я не спросил у него, какой.

-- Интересно, могу ли я спрятаться у вас дома от этого яркого света, чтобы поменять катушку?

-- Чтобы что?

-- Перезарядить камеру. Кстати, -- сказал я, разглядывая его в галерее, -- я думаю, что нам с вами надо поговорить о фотографии. Сюзетт прислала меня, вы ее встретили у Хенли.

Он поглядел на меня осмотрительно и пустым взглядом, потом вновь вернулся к дипломатической улыбке и похлопал меня по плечу.

-- Заходи, -- проговорил он, -- я ждал тебя.

Изнутри квартира выглядела клево и дорого -- знаете, с покрытой стеклом белой металлической мебелью, американскими журналами, комнатными растениями и сифонами, но было ощущение, что ничто из этого не принадлежало ему, в чем я и не сомневался.

-- Выпьешь? -- спросил он.

-- Спасибо, нет, я не буду, -- сказал я ему.

-- Ты не пьешь?

-- Нет, сэр, никогда.

Он уставился на меня, держа бутылку и стакан и казалось, что он впервые по-настоящему заинтересовался мной.

-- Тогда как же ты сдерживаешь себя?

Мне так часто приходилось разъяснять это старшим собратьям, что это превратилось уже почти в рутину.

-- Я не использую кайф от алкоголя, -- сказал я, -- потому что весь нужный мне кайф я получаю от себя самого.

-- Ты вообще не пьешь?

-- Либо ты пьешь много, либо, как я, ты не пьешь вовсе. Ликер создан не для придачи энергии, а для оргий или для полного воздержания -- это единственно мудрые отношения между мужчиной и бутылкой.

Он покачал головой, и налил себе немного смертельного варева.

-- Так значит, ты -- фотограф?

Я понял, что мне нужно быть очень терпеливым с этим типом.

-- Так точно, -- ответил я и продолжил, еще не подозревая, с какими странностями мне придется столкнуться.-- Какие снимки вам нужны?

Он выпрямился и напряг свой торс.

-- О, я бы хотел, чтобы ты сфотографировал меня.

-- Вас?

-- Да, это что, необычно?

-- Ну, да, немного. Мои клиенты обычно заказывают снимки с моделями, делающими то и се… Я пытался осторожно намекнуть ему на его странности. Но он сказал,

-- Я не хочу моделей, только себя.

-- Да я понимаю. А что вы будете делать?

-- Атлетические позы, -- ответил он.

-- Только вы один?

-- Конечно. -- Он видел, что я всё еще был растерян. -- В моей гимнастической форме, -- добавил он.

Он поставил стакан и бутылку и отправился в соседнюю комнату, пока я листал американские журналы, посасывая тоник. Потом он вышел одетый -- клянусь, что ничего не выдумываю -- в пару голубых баскетбольных кроссовок с белыми шнурками и черные трико. Его обнаженная грудь была покрыта густыми волосами, как рождественская открытка, а на голове у него была маленькая круглая купальная шапочка.

-- Можешь начинать, -- сказал он.

-- Сколько поз вы хотите?

-- Около ста.

-- Серьезно? Это обойдется вам недешево… Вы хотите делать что-нибудь конкретное или просто позировать?

-- Я полагаюсь на твое вдохновение.

-- О'кей. Тогда просто ходите вокруг. Ведите себя естественно.

Щелкая аппаратом, я продумывал основные вопросы, которые мог бы задать ему; мне было интересно, был ли он банкротом, или лунатиком, или у него были столкновения с законом, как у многих жителей столицей в эти дни. Этот сумасшедший латиноамериканец неуклюже бродил среди мебели в своих апартаментах, принимая нарциссические позы, будто он уже восхищался снимками этого огромного великолепного мужчины.

Через какое-то время после этих движений в тишине -- он потеет, я гоняюсь за ним, щелкая фотоаппаратом, словно профессор с сачком для бабочек, -- он схватил свою выпивку, рухнул в белое, покрытое блестящей кожей кресло, и сказал:

-- Возможно, ты способен мне помочь.

-- Я тоже так думаю, М-р Пондорозо.

-- Зови меня Микки.

-- Как скажете, -- сказал я ему, делая непоколебимый вид, и перезаряжая свой аппарат.

-- Дело вот в чем, мне нужно закончить исследование для своей организации о пути британского народа середины ХХ столетия.

-- Отлично, -- произнес я, думая, как бы скорее добраться до сотни, и щелкая его сидящего, с животом, вываливающимся из балетных трико.

-- Я исследовал англичан, -- продолжил он, -- но у меня очень мало интересных идей насчет них.

-- Как долго вы их исследовали?

-- Недель шесть, думаю; я знаю, это не очень долгий срок. Но даже за это время я не увидел никаких перспектив. -- Микки П. вопрошающе глядел на меня в промежутках между глотками. -- Даже погода неправильная, только взгляни в окно, -- сказал он, -- Английское лето должно быть холодным.

Я понял, что он имел в виду. Старое солнце Сахары неожиданно вылезло на небо и перепекло нас в совершенно другую форму, отличающуюся от обычной сырой мягкотелой массы.

-- Попробуйте задавать мне вопросы, -- проговорил я.

-- Ну, давай возьмем две главные политические партии, -- начал он, и я сразу понял, что он подготавливается к большой речи.

-- Нет, благодарю, -- выпалил я, -- я не хочу быть задействованным ни в той, ни в другой.

Его лицо немного вытянулось.

-- Они тебя не интересуют, в этом все дело?

-- А как же иначе?

-- Но ведь ваши судьбы разрабатываются по их инициативе…

Я сфотографировал его небритое лицо ужасным крупным планом.

-- Если кто-либо, -- перебил я его, -- и разрабатывает мою судьбу, так это уж точно не эти парламентские чуваки.

-- Ты не должен презирать политиков, -- возразил он мне. -- Кому-то ведь надо заниматься домашним хозяйством.

Здесь я отпустил свой Роллейфлекс, и начал бережно выбирать слова.

-- Если бы они занимались лишь домашним хозяйством и прекратили бы играть в Уинстона Черчилля и Великую Армаду, так как время оловянных солдатиков прошло, тогда бы их никто не презирал. Их бы просто не было заметно.

М-р Пондорозо улыбнулся.

-- Я думаю, сказал он, -- это бы подошло политикам.

-- Я надеюсь, -- ответил я.

-- Тогда что ты скажешь о Бомбе? -- спросил М-р П. -- Что ты будешь делать с этим?

Все понятно, я связался с настоящим зомби.

-- Послушайте. Никто во всем мире моложе двадцати лет ни капельки не заинтересован в этой вашей бомбе.

-- Ага, -- оживился чудак-дипломат, его лицо при этом стало хитрым. -- Вы, может и не заинтересованы -- я имею в виду, здесь, в Европе, -- но как насчет молодых людей в Советском Союзе и в США?

-- Молодые люди в Советском Союзе и в США, --процедил я ему сквозь зубы, -- не дадут и маленького куска кошачьего дерьма за эту вашу бомбу.

-- Полегче, сынок. Откуда ты знаешь?

-- Мужик, это же только вы, взрослые, хотите уничтожить друг друга, и я должен сказать, говоря, как так называемый подросток -- мне вас вовсе не жаль. Разве что в процессе уничтожения друг друга вы убьете несколько миллионов нас, невинных ребятишек.

М-р П. чуть раздражен.

-- Но ты же не был в Америке, не так ли? -- прокричал он, -- или в России, где ты мог бы поговорить с молодыми людьми!

-- А зачем мне ехать туда, мистер? Необязательно путешествовать, чтобы узнать, каково быть молодым -- когда угодно и где угодно. Поверьте мне, мистер Пондорозо, молодежь интернациональна, как и старики. Мы все очень любим жизнь.

Я не знал, сказал ли я сейчас чушь, или думает ли так же хоть кто-нибудь кроме меня во всей Вселенной. Однако, как бы там ни было, я верил в это, основываясь на своих собственных наблюдениях и разговорах со своим старым Папашей.

М-р П., казалось, разочаровался во мне. Потом лицо его немного просветлело, он вопрошающе поднял брови и сказал:

-- Это оставляет нам лишь одну английскую тему, но очень важную… -- При этих словах чудила в балетных трико поднялся и отдал честь. -- …И это Ее Величество Королева Британии!

Я вздохнул.

-- Нет, пожалуйста, только не это, -- сказал я ему очень вежливо, но уверенно. -- На самом деле мы очень, очень, очень устали от этой темы. Я даже не имею на этот счет никаких соображений из-за полного отсутствия интереса.

М-р Пондорозо выглядел так, будто он провел бесполезно все утро. Он поднялся, и его гимнастическая форма немного приспустилась, показав складку волосатого брюха оливкового цвета. Он пробормотал:

-- Значит, ты немного можешь рассказать мне о Британии и позиции, которую она занимает.

-- Только то, -- сказал я, -- что ее позиция в данный момент -- это поиск своей позиции.

Он не стал с этим спорить, поэтому, улыбнувшись мне, он ушел, чтобы вернуть себе респектабельный вид. Я поставил пластинку на его новехонькую стереосистему, выбрав Билли Х., от которой я тащусь даже больше, чем от Эллы. Но только когда я усталый и унылый, как в данный момент: от встречи с Сюз, тяжелой работы с Роллейфлексом и потом от этой идиотской беседы. А Леди Дэй столько выстрадал в своей жизни, что ты забываешь все свои невзгоды, и вскоре я вновь был весел, как котенок.

-- Хотел бы я иметь эту пластинку, -- сказал я, когда появился М-р П.

-- Бери, пожалуйста, -- просиял он.

-- Подождите, пока вы получите счет за те снимки, что я нащелкал, прежде чем дарить мне подарки, -- предупредил я его.

Он ответил мне, что было довольно мило с его стороны, тем, что положил пластику обратно в конверт и впихнул ее мне под мышку, как будто письмо в почтовый ящик.

Я поблагодарил его, и мы вышли на солнцепек.

-- Когда вам надоест ваша Веспа, вы можете отдать мне и ее тоже.

Верьте или нет, это сработало!

-- Как только починят мой автомобиль, -- сказал он, похлопывая рукой по сидению, -- эта игрушка твоя.

Я взял его за руку.

-- Микки, -- сказал я, -- если ты имеешь в виду это, я -- твой. А снимки, надо сказать, это просто любезность.

-- Нет, нет, -- разгорячился он. -- Это совершенно другое дело. За фотографии я заплачу наличными.

Он поспешил в дом. Я посидел на сидении скутера, просто для того, чтобы почувствовать, каково это; когда он вышел из дома, на нем был его тайский серебряный пиджак. Он дал мне сложенный чек.

-- Благодарю, -- сказал я, разворачивая его. -- Но, знаешь, это не наличные.

-- О. Ты предпочитаешь наличные?

-- Не в этом дело, Микки -- просто ты сказал «наличные», понимаешь? Давай посмотрим, где находится филиал банка. Остановка Виктория, это прекрасно. Я вижу, что это не одно из множества отвратительных неблагоприятных заведений, молодец. Я успеваю туда до закрытия, всего доброго.

Я умчался, обдумывая, что насчет скутера он говорил абсолютно серьезно. И если я хотел действовать быстро и сделать снимки, чтобы держать с ним контакт и поднажать на его совесть, если она у него была, чтобы прибрать к рукам это средство передвижения, то я должен был скорее попасть домой, в свою темную комнату.

Куда я и стремился, заскочив по пути в банк, который уже готовился к закрытию, когда я прибыл -- на самом деле, клерк уже закрыл половину двери. Он осмотрел меня сверху донизу, мою спартанскую прическу, мои подростковые шмотки и все прочее, и просто сказал: «Да?».

-- Что «да»? -- ответил я.

-- У вас здесь дело? -- спросил он меня.

-- Да, -- разъяснил ему я.

-- Дело? -- повторил разбитый нищетой продавец из канцелярского отдела.

-- Дело, -- сказал я.

Клерк все еще держал дверь.

-- Мы закрываемся, -- произнес он.

-- Если мои глаза меня не подводят, -- ответил я, -- часы над вашим столом показывают без четырех три, так что будьте любезны, вернитесь за свой стол и обслужите меня.

Служащий ничего больше не сказал и прошел за свою стойку, потом поднял брови, и я дал ему чек М-ра Пондорозо.

-- Вы являетесь, -- спросил он, изучив его так, будто это была какая-то штука, которую в банке раньше никогда не видели, -- предъявителем векселя?

-- Кем?

-- Это, -- сказал он медленно и с расстановкой, как будто имел дело с глухим китайским лунатиком, -- ваше -- имя -- написано -- на -- чеке?

-- Jawohl, mein kapitan, это оно.

Сейчас клерк выглядел дьявольски раздраженным.

-- И как, -- поинтересовался он, -- я узнаю, что это ваше имя?

-- А как вы узнаете, что оно не мое?

Он прикусил губу, как пишут в дешевых романах, и спросил меня:

-- Есть ли у вас какой-нибудь документ, подтверждающий это?

-- Да, -- ответил я. -- А у вас?

Он открыл и закрыл глаза и спросил:

-- Где документ?

-- Здесь, в кармане моих джинсов, на моей жопе, -- сказал я ему, проворно хлопая по той самой части тела. -- Я ношу с собой бумажник, где лежат мои водительские права, в которых написано, что дорожных правил я не нарушал; мой сертификат донора крови показывающий, что за этот год я сдал две пинты, и членские карточки бесчисленных джаз-клубов и ночных баров с запрещенным алкоголем. Вы можете взглянуть на них, если вам сильно хочется, или вы можете привести сюда М-ра Пондорозо с завязанными глазами, или все-таки вы закончите играть в игры и, наконец, дадите мне десять фунтов, которые хочет заплатить мне ваш клиент, даже если в вашей кассе мало бабок.

На что он ответил:

-- Вы еще не расписались на обратной стороне документа.

Я накалякал свое имя. Он повертел чеком, начал писать на нем и, не поднимая глаз, сказал:

-- Я понимаю так, что вы несовершеннолетний?

-- Да, -- ответил я, -- если уж так, то да.

Он все еще ничего не сказал и все еще не отдавал мне мои деньги.

-- Но теперь я уже большой мальчик и знаю, как дать сдачи, когда меня атакуют, -- сказал я. Он выдал мне две банкноты так, будто это были два бракованных экземпляра, за существование которых Банк стыдился, потом вышел из-за своего прилавка, проводил меня до двери и закрыл ее прямо за моими пятками. Должен заявить, что этот инцидент меня разозлил: вовсе необязательно и старомодно было обращаться с тинейджером, как с ребенком, и я направился от Виктории к своему дому в довольно сильной ярости. Я должен объяснить, что единственная темная комната, находившаяся в моем распоряжении, без которой мне пришлось бы, конечно, тратить деньги на печатанье фотографий, находится в резиденции моих родителей в Южной Белгравии, они называют ее Пимлико. Я думаю, вы догадались, что мне не нравится ходить туда, и я не живу в этой квартире (кроме того периода, когда они уезжают на свои летние приморские оргии) уже несколько лет. Но родители все еще держат то, что называется «моей комнатой», сзади в пристройке, бывшей оранжереей с цветами в горшках.

Семья, если так ее можно назвать, состоит, кроме меня, еще из трех человек, плюс различные добавки. Эти трое -- мой бедный старый Папаша, на самом деле он не такой уж и старый, ему всего лишь сорок восемь, но он был разбит и сломан в 1930-х, как он мне всегда рассказывает; потом моя Мама, которая выглядит старше, чем она есть на самом деле, то есть на три или четыре года старше моего Папаши, и, наконец, мой единоутробный брат Верн, которого Мама родила от загадочного мужчины за семь лет до встречи с моим папкой, и который является наипервейшим чудаком, бездельником и чудовищем на всей территории Уэстминстер-сити. А что касается различных добавок, то это жильцы Мамы, так как она держит пансион, и некоторые из них, чему бы вы не удивились, если бы знали мою Маму, поселились очень крепко. Хотя, опять же, мой Папаша ничего не может поделать с этим, ибо его дух был сплющен комбинацией из моей Мамы и 1930-х годов. И это одна из немногих причин, по которой я покинул дорогой родительский дом.

Мама мне не дает ключи от дома и, кстати, не дает их своим жильцам, так как она хочет следить за их приходами и уходами, даже поздней ночью. Так что, хоть естественно, у меня есть запасной ключ на всякий случай, я прохожу через церемонию звонка во входную дверь, только из вежливости, а так же для того, чтобы показать ей, что я являюсь гостем, и не живу здесь. Как обычно, хоть она и злится, когда ты спускаешься по ступенькам вниз к черному входу, где она почти всегда находится, Мама вышла во двор снизу и посмотрела, кто это -- вместо того, чтобы сразу подняться по лестнице в доме и открыть мне парадную дверь, что она должна была сделать в первую очередь, если бы она была воспитанной.

И вот, наконец, появилась она. При виде брюк, даже ее собственного сына, ее лицо засветилось этим слюнявым сексуальным выражением, которое всегда бесило меня, потому что, в конце концов, у моей Мамы были настоящие мозги, спрятанные под кучами этой очень желанной плоти. Но она использовала их только для того, чтобы выглядеть еще более желанной, словно перец, соль и чеснок на подгоревшей свинине.

-- Привет, Дитя Бомбежки, -- сказала она.

Она зовет меня так, потому что родила меня во время одной из них в бомбоубежище в метро с уполномоченным местной противовоздушной охраны в роли акушера, и она никогда не устает рассказывать это мне, или, еще хуже, всем, кто находится рядом.

-- Здорово, Ма, -- сказал я.

Она все еще стояла на месте, положив мыльные руки на свои бедра, смотря на меня взглядом «подойди поближе», которым, по моему мнению, она смотрела на своих жильцов.

-- Ты собираешься открывать? -- сказал я. -- Или мне придется забраться внутрь через окно.

-- Я сейчас пришлю твоего отца, -- ответила она мне. Я думаю, он сможет тебя впустить.

Это был трюк моей Мамы, она говорит со мной о Папаше, как будто он относился лишь ко мне, только ко мне, и она никогда не имела ничего с ним общего (конечно, кроме половых связей и женитьбе на этом жалком старике). Я предполагаю, что это из-за того, что, во-первых, Папаша так называемый неудачник, хотя я не думаю, что он такой на самом деле, но все остальные знают, что он никогда не добивался успеха нигде и ни в чем. Во-вторых, она хочет этим показать, что ее первый муж, тот, который заставил ее произвести на свет кошмар высшего класса, моего старшего полубрата Вернона, был настоящим мужчиной в ее жизни, не то, что мой бедный старик. Впрочем, это ее маленький кусочек женской психологии: несомненно, очень многое о женщинах люди узнают на примере своей мамы.

Меня еще некоторое время подержали за дверью, и если бы мне не так нужна была моя темная комната, видели бы они меня. Наконец появился Папаша с выражением мертвой утки, но не на лице, а на всем его жалком, старом, покрытом перхотью теле. Это сводит меня с ума, ибо, на самом деле, у него есть характер, и, хотя, он не очень то умен, он много читает, как и я, -- я имею в виду, пытается взять все лучшее, в отличие от Мамы, которая и не пыталась вовсе и даже не думала об этом. Как обычно, он открыл дверь без единого слова, кроме «привет», и начал подниматься по лестнице к себе в комнату на чердаке, хотя это было полностью наигранно, ибо он знал, что я пойду за ним, чтобы немного побеседовать, только из вежливости, и чтобы показать ему, что я его сын.

Но сегодня я не сделал этого, частично оттого, что мне неожиданно надоел его вид, частично оттого, что мне предстояло много работы в моей темной комнате. Так что я направился к своей цели, и можете себе представить, обнаружил, что этот ужасный старый чудила Вернон устроил себе там кукушкино гнездо, что было чем-то новым.

-- Привет, Жюль, -- сказал я ему. -- И как поживает мой любимый парнюга?

-- Не называй меня Жюлем, -- ответил он. -- Я уже говорил тебе. Говорил, наверное, 200 000 раз или больше, с тех самых пор, как я изобрел для него это самое имя, из расчета Вернон = Верн= Жюль, автор «Вокруг света за восемьдесят дней».

-- И что же ты делаешь в моей темной комнате? -- спросил я своего неотесанного брата. Он поднялся с походной кровати в углу -- одеяла без простыней, очень похоже на Вернона -- подошел ко мне и начал изображать сцену, которую он исполнял с монотонной регулярностью я уже и не помню, с каких времен. А именно, становился напротив меня и приближался вплотную, тяжело дыша и испуская запах пота.

-- Что, опять? -спросил я его. -- Еще одна банальная имитация Кинг-Конга? -- Его кулак шутливо просвистел мимо моего лица.

-- Подрасти, Вернон, -- сказал я ему очень терпеливо. -- Ты ведь уже большой мальчик, живешь на свете более четверти столетия. Дальше могло случиться лишь две вещи: либо он толкнул бы меня, в таком случае естественно было бы кровавое побоище, но только он знал, что мне удастся вмазать ему по крайней мере один раз, что могло бы его крепко пошатнуть, и, возможно, причинить ему вред на всю жизнь. Либо он бы неожиданно почувствовал, что все это ниже его достоинства и захотел бы поговорить со мной или с кем угодно, так как бедный старый орангутанг был очень одиноким. Поэтому он ухватился за мой короткий итальянский пиджак своими огурцеподобными пальцами и спросил:

-- Для чего ты носишь эту штуку?

-- Извини, Вернон, -- сказал я, осторожно пройдя мимо него, чтобы разрядить камеру на своем столе. -- Я ношу ее, -- сказал я, снимая пиджак и вешая его в шкаф, -- чтобы мне было тепло зимой, и чтобы летом пленять девчонок вилянием хвоста.

-- Хн! -- промычал он. Его ум работал быстро, но ничего не выходило, кроме этого шума полярного медведя, борющегося с ветром. Он оглядел меня сверху донизу, пока его мысли не сфокусировались.

-- Эта одежда, которую ты носишь, -- сказал он, наконец, -- меня от нее тошнит. Еще бы!

На мне были все мои тинейджерские шмотки, которые могли бы его разозлить -- туфли из крокодиловой кожи в серую точку, пара розовых неоновых нейлоновых чулок из крепа, доходивших мне до лодыжек, кембриджские джинсы, сидевшие на мне, как перчатка, жизнерадостная рубашка в вертикальную полоску, показывавшая мой талисман, висевший на цепочке, на шее, и римский пиджак, о котором сейчас шла речь… не говоря уже о браслете на запястье и о моей прическе Спартанского воина, которая, по мнению всех, стоила мне 17 долларов и шесть даймов на Джеррард-стрит, Сохо, но которую я, на самом деле, сделал сам при помощи педикюрных ножниц и трельяжа, стоявшего у Сюзетт, когда я посещал ее апартаменты в Бейсуотер, у.2.

-- А ты, как я предполагаю, -- сказал я, решив, что атака -- лучший способ защиты, хотя ох какой нудный, -- ты думаешь, что выглядишь заманчиво в этом костюме ужасных мужиков, который ты купил на летней распродаже списанной одежды на ближайшей толкучке?

-- Он мужской, -- ответил он, -- и респектабельный.

Я уставился на его свободно висящее одеяние цвета дерьма. «Ха!» -- это было все, что я сказал.

-- К тому же, -- продолжал он, -- я не потратил на него денег, это мой мобилизационный костюм.

О небо, он так и выглядел -- да!

-- Когда ты закончишь свою военную службу, -- сказал бедный крестьянин с гнусной ухмылкой, сломавшей его лицо пополам, -- тебе выдадут такой же, вот увидишь. И заодно приличную прическу хоть раз в жизни.

Я уставился на дурня.

-- Верно, -- сказал я, -- мне жаль тебя. Каким-то образом ты пропустил подростковое веселье, и, похоже, ты никогда не был молодым. Пытаться объяснить тебе простейшие факты жизни -- просто потеря драгоценного дыхания, тем не менее, постарайся врубиться в следующее, если твой мини-мозг микроба способен на это. Нет почести и славы в том, чтобы нести воинскую службу, если она принудительна. Если добровольно, то да, наверное, на не тогда, когда тебя посылают.

-- Война, -- сказал Вернон, -- была лучшим достижением Британии.

-- Какая война? Ты имеешь в виду Кипр? Или Суэцкий канал? Или Корею?

-- Нет, дурак. Я имею в виду настоящую войну, ты что, не помнишь?

-- Так, Вернон, -- сказал я, -- пожалуйста, поверь мне, я рад, что не помню. Все старики вроде тебя пытаются не забыть ее, потому что каждый раз, когда я открываю газету или покупаю себе дешевое чтиво, или иду в Одеон, я слышу только «война, война, война». Вам, пенсионерам, кажется, действительно, очень нравится эта давняя борьба.

-- Ты просто невежа, -- сказал Вернон.

-- Ну, если это так, Вернон, то меня это нисколько не расстраивает. И я скажу тебе: я не лох, и я не чуточки не желаю играть в солдатиков по таким простым причинам, -- во-первых, потому что большие армии уже перестали быть необходимостью из-за атомного оружия, и, во-вторых, никто не сможет заставить меня делать то, чего я не хочу или шантажировать меня при помощи этой старой сумасшедшей смеси из угроз и поздравлений, на которую попадаются такие лохи, как ты. Ты -- прирожденный заполнитель анкет, плательщик налогов и чистильщик пушек.…Ну, парень, просто посмотри на себя в зеркало.

Это заставило его молчать некоторое время.

-- Все, давай, -- сказал я. -- Будь хорошим полубратом, и позволь мне заняться моим делом. Зачем ты вообще перебрался в эту комнату?

-- Ты не прав! -- закричал он. -- Тебе придется пройти через это!

-- Этот предмет исчерпан. Мы досконально его обсудили. Забудь это.

-- Что мы сделали, ты должен сделать.

-- Вернон, -- сказал я, -- я не хочу тебе этого говорить, но твой английский не очень хорош, не самом деле.

-- Вот увидишь!

-- Хорошо, -- сказал я, -- увижу.

Я пытался, как вы, наверное, поняли, выгнать его из комнаты. Но парень был также чувствителен, как бампер грузовика, и вновь плюхнулся на свою кровать, истощенный умственными усилиями нашей беседы. Поэтому я выкинул его из своей головы и работал над снимками в тишине, пока Папаша не постучал в дверь с двумя чашками чая. И мы стояли в темноте, горел лишь красный свет, мы оба игнорировали этого кретина. Нам было наплевать, притворялся ли он спящим, подслушивая наш разговор, или ему снилось, что заслужил шесть крестов Виктории.

Папаша спросил меня о новостях.

Это всегда меня смущало, потому что, какие бы новости я ему не сообщал, он всегда заводил одну из своих любимых тем -- номер один, насколько мне живется лучше, чем жилось ему в 1930-х, номер два, почему бы мне не вернуться «домой» опять. Папаша считал, что этот бордель первого класса, в котором он живет, все еще дорог мне.

-- Ты знаешь, что он вселился сюда, -- сказал Папаша, показывая на кровать. -- Я пытался помешать ему, но не смог. Комната все еще твоя, тем не менее, я всегда на этом настаивал.

Я попытался представить своего бедного Папашу, настаивающим на чем-либо, особенно в разговоре с моей Мамой.

-- А зачем она вообще его засунула сюда? -- спросил я.

-- Он ссорился с жильцами, -- ответил Папаша. -- Есть тут один, с ним он в особо острых отношениях.

Мне не захотелось спрашивать у него с кем именно и почему. Поэтому я спросил своего бедного предка, как продвигается его книга. Речь идет об Истории Пимлико, которую, по его словам, пишет Папаша, на никто ее никогда не видел, хотя это дает ему предлог для того, чтобы выходить на улицу, говорить с людьми, посещать публичные библиотеки и читать книги.

-- Я дошел до 23 главы, -- сказал он.

-- То есть до какого времени? -- спросил я, уже отгадав ответ.

-- Начало 1930-х, -- ответил он.

Я сделал глоток чая.

-- Спорим, Пап, -- сказал я, -- ты разгромишь эти свои старые жалкие 30-е.

Я мог почувствовать, как Папаша трясется от возмущения.

-- Конечно, сынок! -- прокричал он шепотом. Ты даже не представляешь себе, на что был похож этот предвоенный период. Нищета, безработица, фашизм, разруха, и, что хуже всего, ни единого шанса, никаких возможностей, никакого луча света в конце коридора, просто множество крепких, испуганных, богатых стариков, сидящих на крышках мусорных баков, чтобы грязь не переливалась через край.

Честно говоря, до меня не дошло это, но слушал я внимательно.

-- Это было кошмарное время для подростков, -- продолжал он, схватив меня за руку. -- Никто и слушать тебя не хотел, если тебе было меньше тридцати, никто не давал тебе денег, что бы ты ради этого не делал, никто не позволял тебе жить, как живут ребята сейчас. Да что там, я даже жениться не мог, пока не начались 1940-е и войне не придала мне уверенности... Но ты подумай об этой ужасной потере! Если бы я женился на десять лет раньше, когда я был молод, между нами было бы всего лишь двадцать лет разницы вместо тридцати, а я уже старик.

Я подумал о том, чтобы указать Папаше на то, что если бы он женился раньше, это была бы другая женщина, не моя Мама, и в таком случае меня вовсе бы не было, ну, или я был бы уж точно не таким, какой я есть, -- хотя ладно.

-- Сыр зачерствел, -- сказал я ему вместо этого, надеясь переменить тему разговора. Но нет, он начал снова.

-- Просто посмотри вокруг в следующий раз, когда будешь на улице! -- кричал он. Просто посмотри на любое из этих зданий, построенных в 1930-х! Может быть, то, что строят сейчас, и является ультрасовременным, однако, там полно света, жизни и воздуха. А эти здания 1930-х все закрытые и негативные.

-- Одну минуту, Пап, -- сказал я, -- я только развешу вот эти несколько негативов.

-- Поверь мне, сынок, в 1930-х люди ненавидели жизнь, серьезно, ненавидели. Сейчас гораздо лучше, даже несмотря на бомбу.

Я вымыл руки под краном с горячей водой, из которого, как всегда, текла холодная.

-- Ты не преувеличиваешь тут немного, Пап? -- сказал я.

Папаша еще больше понизил голос.

-- И потом была еще такая вещь, как венерические болезни.

-- Да? -- сказал я, хоть и был немного смущен, потому что никому особенно не нравится обсуждать такие темы с Папашей вроде моего.

-- Да, -- продолжал он, -- венерические болезни. Это было бедствие, кара, висевшая над всеми молодыми людьми. Они бросали огромную тень на любовь, делая ее ненавистной.

-- Серьезно? -- сказал я. -- А что, докторов у вас не было?

-- Доктора! -- возопил он. -- В то время худшие разновидности были практически неизлечимы, или лишь после многих, многих лет страхов и сомнений…

Я приостановил работу.

-- Без шуток? -- сказал я. -- Что, так и было? Ну, вот это мысль!

-- Да. Никаких современных таблеток и быстрого исцеления, как теперь…

Меня это удивило, но я все равно считал, что лучше сменить тему.

-- Тогда что же ты такой невесёлый, Пап? -- сказал я ему. -- Если тебе пятидесятые нравится больше, как ты утверждаешь, почему ты нисколько не наслаждаешься собой?

Мой старый родитель сглотнул комок в горле.

-- Потому что я слишком стар теперь, сынок, -- ответил он. -- Лучше бы я был молодым в 1950-е, как ты, а не находился бы в середине жизни.

-- Ну, теперь уже поздно, Пап, жалеть об этом, не так ли? Но, чёрт, тебе же нет ещё 50-ти, ты мог бы выходить иногда наружу…Я имею в виду, ты не так уж и стар, ты мог бы найти работу, путешествовать, смотреть на всякие виды, как делают все остальные? Ведь правда?

Мой бедный старый Папаша молчал.

-- К примеру, почему ты всё ещё торчишь в этой блевотине?

-- Ты хочешь сказать, здесь, с твоей матерью?

-- Да, Пап. Почему?

-- Он остаётся здесь, потому что боится уйти, а она держит его, потому что хочет, чтобы дом выглядел респектабельно.

Это прозвучало с кровати от моего очаровательного полубрата Вернона, про которого мы забыли, а он явно подслушивал наш разговор, хлопая своими красными ушами.

-- Не обращай на него внимания, Пап, -- сказал я. -- Его так легко игнорировать.

-- Он не имеет ко мне никакого отношения, -- пробормотал мой отец, -- совсем никакого. -- И он подхватил чашки и ушёл из комнаты, натыкаясь на мебель.

-- Ты, -- сказал я Вернону, -- действительно ужас первого сорта, неопознанная штука из открытого космоса.

Проблема Вернона, как я уже говорил, в том, что он -- представитель последнего поколения, которое выросло до того, как появились тинэйджеры: в общем, он, кажется, никогда и не был абсолютным новичком. Даже сегодня есть такие, как он, т.е. ребята от 15-ти до 20-ти, которых я не назвал бы тинэйджерами: я говорю о парнях, которые не понимают тинэйджерской штуки, или не являются ей. Но в эпоху жалкого Вернона их не было вообще, можете себе представить? Вообще никаких тинэйджеров не было. В те времена, кажется, ты был либо мальчиком-переростком, либо мужчиной-недоростком, жизнь, видимо, не позаботилась о чём-либо посередине.

Так что я сказал всё это ему.

-- О да? -- ответил он (эту фразу он, наверное, подцепил из старого фильма с Кларком Гейблом, такие крутят сейчас на ретроспективах в Classics).

-- Да, -- я сказал ему. -- И это объясняет твой жалкий угнетённый вид, твоё нытьё, ворчание и антиобщественное брюзжание.

-- Точно?? -- спросил он.

-- Да, это так, полубратец, -- ответил я.

Я видел, как он шевелил мозгами в поисках ответа; поверьте, я даже почувствовал, как дрожит пол от его усилий.

-- Не знаю, в чём моя проблема, -- наконец произнёс мой неуклюжий братец, -- но твоя проблема в том, что ты социально несознателен.

-- Я что?

-- Ты социально несознателен.

Он подошёл ближе, и я поглядел в его узкие, хитрые глаза.

-- Это звучит, -- сказал я, -- как бессмысленное повторение фразы, заготовленной для тебя твоими дружками из клуба Эрни Бевина…

-- …который поставил тебя туда, где ты есть.

-- Кто поставил? И куда?

А теперь этот мой дражайший 50-%-ный родственник подошёл и начал протыкать мою грудную клетку толстым, грязным пальцем.

-- Это администрация Эттли, -- сказал мой бр-ц своим ноющим, жалующимся голосом, -- освободила рабочих людей и дала тинэйджерам их экономические привилегии.

-- Так ты одобряешь меня.

-- Что?

-- Если нам дали привилегии парни Эрни Бевина, то вы должны одобрять нас.

-- Нет, о нет.

-- Нет?

-- Это было незапланированное происшествие, -- сказал он. -- Я говорю о том, что вы, детишки, получили все эти высокооплачиваемые работы и досуг.

-- Так это не было запланировано?

-- Нет. А вы благодарны нам? Ни капельки.

В конце концов я с ним согласился.

-- А почему это мы должны быть благодарны? -- сказал я. -- Твои либеральничающие дружки добились того, что хотели, когда взяли власть в свои руки, и почему это мы, сорванцы, должны благодарить их за то, что является их наипервейшей обязанностью?

Эта мысль заставила его остановиться. Можно было слышать его запыхавшиеся мозги, ворочавшиеся за красным, скрипящим лицом, до тех пор, пока он не прокричал неистово:

-- Ты -- предатель рабочего класса!

Я взял палец дурака, который всё ещё тыкался в мой торс, оттолкнул его подальше от себя и сказал:

-- Я не предатель рабочего класса, потому что я не принадлежу рабочему классу, а поэтому не могу предать его.

-- Н-ннхн! -скривил он рот. -- Ты принадлежишь к высшему классу, как я предполагаю.

Я зевнул.

-- И ты отрицаешь рабочий класс, из которого ты вышел.

Я ещё раз зевнул.

-- Ты жалкий старый доисторический монстр, -- проговорил я. -- Я не отрицаю рабочий класс, и я не принадлежу к высшему классу по одной простой причине, а именно потому, что ни один из них не интересует меня ни капельки, никогда не интересовал, и никогда не будет интересовать. Попытайся понять это, тупица! Я не заинтересован во всей этой классовой лаже, которая, кажется, очень волнует тебя и всех налогоплательщиков -- волнует вас всех, на чьей бы стороне вы не были.

Он пялился на меня. Я понимал, что если он осознает, что всё это было сказано мной серьёзно и тысячи ребят думают так же, как и я, у его поганого маленького мирка отвалится дно.

-- Ты распутный, -- неожиданно закричал он, -- аморальный! И все вы, тинэйджеры, точно такие же!

Я смерил взглядом неуклюжего пня, потом медленно заговорил.

-- Я скажу тебе кое-что о тинэйджерах, если сравнивать их с тобой, каким я тебя помню 10 лет назад.…Так вот, мы моем ноги, регулярно меняем нижнее бельё и не держим пустых бутылок под кроватью -- потому что не прикасаемся к этим штукам.

Сказав это, я покинул его, потому что, если честно, всё это было лишь потерей времени, лабудой, причём настолько очевидной, и, скажу от души, -- я терпеть не могу споры. Если они считают, что всё это кошачий хрен, ну, что же, пусть себе думают, и удачи им!

Я, должно быть, бормотал всё это вслух, идя по коридору, потому что голос на лестничной балюстраде сказал, «Что, деньги считаешь, или с чертями беседуешь?», и, конечно, это была моя дражайшая старушка Мама. Она стояла там, опираясь на перила, словно кто-то из телепостановки Теннеси Уильямса. Так что я сказал ей:

-- Здорово, Мадам Бланш.

На один миг она выглядела довольной, какими обычно бывают женщины, когда ты говоришь им что-нибудь сексуальное, неважно, насколько сокровенное, и они думают, что это льстит им, но потом она разглядела, что я был холоден, как лёд, и исполнен сарказма. На её великолепном лице снова появилось выражение «На уступки не идём».

Но атаку я начал первым.

-- Как поживает твой гарем наоборот? -- сказал я ей.

-- Э? -- переспросила моя Мама.

-- Жильцы-жиголо, дружки-Джоуи, -- продолжал я, чтобы яснее выразиться.

Будто в подтверждение моих слов, двое из них прошли в этот миг, помешав моей Маме сравнять меня с землёй. А я видел, что она собиралась сделать это по её едкому взгляду, который теперь трансформировался в тошнотворно-желанный, натянутый и заманчивый. Она включила его, будто лампочку, при виде двух мясистых мальтийцев, которые прошли между нами, испуская запах мужества вместо дезодоранта.

Как только они протиснулись мимо неё к лестнице, обменявшись любезностями, она повернулась ко мне и прошипела:

-- Ах ты, маленький крысёнок.

-- Матери лучше знать, -- ответил я ей.

-- Ты уже вырос из своих ботинок, -- сказала она.

-- Туфель, -- поправил я её.

Она набрала воздух в лёгкие и выдохнула его с шумом.

-- Ты тратишь слишком много денег, вот в чём твоя проблема!

-- Это как раз не моя проблема, Ма.

-- Все вы такие, тинэйджеры.

-- Я устал слушать это, -- сказал я. -- Хорошо, у нас ребят, слишком много бабок! Ну, скажи, что ты предлагаешь предпринять по этому поводу?

-- Все эти деньги, -- сказала она, глядя на меня так, будто у меня из ушей вываливались банкноты,и она могла подхватить их на лету, -- а ведь вы ещё только подростки, у которых нет ответственности, с которой можно тратить эти деньги!

-- Послушай меня, -- сказал я. -- Кто сделал нас подростками?

-- Что?

-- Вы сделали нас подростками со своими парламентскими заседателями, -- сказал я ей терпеливо. -- Вы думали: «Это поставит маленьких ублюдков на их место, никаких легальных прав», -- и так далее, и вы сделали нас подростками. Отличненько. Это также освободило нас от обязанностей, не так ли? Потому что какие у тебя могут быть обязанности, когда у тебя нет никаких прав? А потом началось веселье, мы стали бросать деньги на ветер и неожиданно вы, стариканы, обнаружили, что, хоть у нас и не было никаких прав, мы имели власть над деньгами. Другими словами -- послушай меня, Ма, -- хоть вы и не собирались этого делать, вы дали нам деньги и отобрали обязанности. Ты следишь за ходом моих рассуждений? Ну, о'кей! Вы, взрослые, обнаружили, что сваренные вами законы дали вам все обязанности и никакого веселья, а нам -- всё наоборот, и вам это, естественно, не нравится. Ну, а нам, ребятам, это нравится, понимаешь? Нам это очень нравится, Ма! Пусть всё так и остаётся.

Здесь я исчерпал себя. Почему я объясняю это им, говорю, как парень-Методист, если я им всё равно не интересен?

Мама, которая не приняла этого (я имею в виду, мои идеи), хоть она и ухватила суть дела, теперь поменяла тактику, что насторожило меня. Она молча спустилась с лестницы и начала уговаривать меня зайти в её личные апартаменты, что она делала и раньше, чтобы причинить мне какие-нибудь неприятности, и, как и раньше, я решил, что лучше просто уйти отсюда и не следовать за ней. Однако она разгадала мои мысли, потому что выскочила из своей комнаты, застав меня у открытой двери, и схватила меня за рукав.

-- Я должна поговорить с тобой, сынок, -- сказала она.

-- В таком случае поговори со мной на улице, -- ответил я её, пытаясь выйти, но она не отпускала меня.

-- Нет, в моей комнате, это очень важно, -- продолжала нашёптывать она.

Вот, пожалуйста, мы практически боролись на пороге, но тут она отпустила меня и сказала:

-- Пожалуйста, зайди в дом.

Я закрыл дверь, но не пошёл дальше коридора, и остановился в ожидании.

-- Твой отец умирает, -- сказала мне Мама.

Моей первой мыслью было то, что она лжёт, а второй, что даже если она и не лжет, то пытается заполучить меня, ибо какая ей разница, жив он или мёртв? Она пытается переложить на меня ответственность за что-то, с чем я никак не был связан, т. е. за старый заговор родителей и всех взрослых против ребят.

Но я ошибся, дело было не в этом, она что-то хотела от меня. После долгих хождений вокруг да около она сказала мне:

-- Если с твоим отцом что-нибудь случится, я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда.

-- Ты бы хотела… -- сказал я. Вот и всё.

-- Да. Я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда.

-- А почему?

Потому что я действительно не знал этого. Но я догадался по тому, как Мама опустила свои глаза и стала скромной и застенчивой девицей, -- сначала я подумал, это для того, чтобы достичь нужного эффекта, но потом я понял: это было по-настоящему, и она ничего не могла с этим поделать.

-- Ты хочешь, чтобы я вернулся, -- сказал я, -- потому что тебе понадобится мужчина в доме.

Она безмолвно согласилась, как пишут в женских еженедельных журналах.

-- Чтобы старое местечко выглядело респектабельно, пока ты снова не выйдешь замуж, -- продолжил я.

Мама всё ещё молчала.

-- Потому что старина Верн, твой предыдущий продукт, такой беспросветный тормоз, что никто никогда не примет его за хозяина-мужчину.

На меня сверкнули глазами за такие слова, но я всё ещё не получил ответа, а наши мысли тем временем бились в воздухе и разнять их было невозможно, потому что неважно, насколько ты отрезан от близких родственников -- даже если отрезан полностью и на веки вечные, всегда остаётся цепочка. Я имею в виду, что Мама знала очень многое обо мне, больше, чем кто-либо другой, и это связывало нас.

-- Папа довольно-таки живой, -- сказал я. -- Он ни на каплю не выглядит умирающим, по-моему. Ни на каплю не выглядит.

-- Да, но я говорю тебе, что доктор сказал мне…

-- В таком случае я спрошу, как мне быть, у Папаши, и только у Папаши, -- сказал я. -- А если Папаша когда-либо умрёт, я спрошу, как мне быть у самого себя.

Она поняла, что на этом всё закончилось, и не бросила на меня, как можно было ожидать, грязный взгляд. Вместо него я получил взгляд загадочный, она смотрела на меня так раз шесть за всю мою жизнь, таким образом говоря мне «Что за чудовище я вырастила?»

И я ушёл.

На набережной реки, вдыхая свежий воздух, я остановился возле больших новых высотных зданий, похожих на рентгеновский снимок дома с содранной кожей, и смотрел на движущиеся под ними машины. Они ехали очень медленно, уверенно (пых, пых) и вкрадчиво, под мостом электрической железной дороги (с грохотом) и мимо электрической станции, похожей на супер-кинотеатр, к которому прикрепили литники. Спокойствие, великолепное спокойствие, хоть и довольно мрачное, подумал я. Тьфу на тебя, старая баржа, bon, bon voyage. Раздался радостный крик, я повернулся и стал наблюдать за малышами, расцветающими тинэйджерами, как можно их назвать, одетыми в маленькие джинсы и свитера, играющими на своей детской площадки с героями из Диснейленда, воздвигнутыми городским советом для того, чтобы усмирить их упрямое самолюбие.И тут бац! Кто-то очень больно хлопнул меня по плечу.

Я очень медленно повернулся и увидел одутловатое, покрытое струпьями лицо Теда Эдварда.

-- Пиф-паф, -- сказал я, веселя имбецила, целясь в него большим и указательным пальцами, как пистолетом. -- Плохой мальчик.

Тед Эд не сказал ничего, просто мрачно смотрел и испускал изо рта зловонное дыхание.

-- И что это, -- спросил я, -- ты здесь слоняешься?

-- Живу здесь, -- сказал Эд.

Я уставился на чувака.

-- Боже мой, Эд, -- воскликнул я, -- ты действительно можешь говорить!

Он подошёл ближе, пыхтя, как гиппопотам, и неожиданно начал вертеть цепочкой от ключей, которую он прятал в кармане, до тех пор, пока она не начала жужжать, как пропеллер.

-- Что, Эд? -- спросил я. -- Никакой велосипедной цепи? Никакого ножа-финки? Никакого чугунного лома?

И, кстати, он не был одет в свою униформу тедди-боя: ни вельветового сюртука, ни громадных четырёх-дюймовых говнодавов, ни галстука-шнурка -- только эта безумная причёска, набриолиненные кудри, спадающие на лоб высотой в один дюйм и его брюки-трубы, бывшие последний раз в стирке ещё в эру Эттли. Чтобы остановить вращавшуюся цепь, он попытался схватить её той же рукой, которой её вертел, ушиб красные костяшки своих пальцев, вздрогнул, сделал обиженное лицо, а потом свирепое и вызывающее, когда сунул руку вместе с цепью обратно в свои вонючие старые штаны.

-- Переехал, -- сказал он. -- Сюда.

-- А вся шайка? -- спросил я его. -- Вся знаменитая Докхедовская шайка?

-- Без шайки, -- сказал Эд-Тед. -- То-ко я.

Я должен объяснить (и надеюсь, что вы поверите, хоть это и правда), что Эдвард и я родились и были воспитаны, если можно так сказать, в двух шагах друг от друга, на Хэрроу-роуд в Килбёрне, и носились везде вместе в коротких штанишках. Позже, когда движение тедди было в самом разгаре, Эдвард на некоторое время пропал и вступил в одну из волчьих стай тедди-боев, или как они там называются. Позже он прошел всю высшую школу Тедов на Хэрроу-роуд и достиг кондиции полностью оперившегося тедди-боя -- щелеобразные глаза, односложные слова, грязные ногти, и всё прочее -- и бросил своих горюющих Маму и Папу, которые дали ему три воодушевляющих восклицания, и эмигрировал в Бермондси, чтобы присоединиться к банде. Если верить историям, рассказанных Эдом мне, когда он изредка покидал свои джунгли, переходил границу, попадал в цивилизованные части города, и пил со мной кофе, он жил старой доброй жизнью. Смелый, упрямый и целеустремлённый, он бил посуду во всех ночных кофейнях, короновал избранных коллег железными рычагами в глухих тупиках и на автостоянках, и даже появлялся в телепрограмме, посвященной Тедам, где он фотогенично пялился в камеру и ворчал.

-- И почему же, Эд, -- сказал я, -- ты переехал сюда?

-- Потому что моя Ма переехала, -- сказал он. -- Её переселили в новый дом.

Он даже мигнул от столь долгой речи.

-- Так ты всё ещё живёшь со своей Мамочкой? -- спросил я.

Он уставился на меня.

-- Конечно, -- сказал он.

-- У такого большого парня, как ты, нет своей маленькой норки? -- спросил я.

Эд стукнул себя в грудь.

-- Слушай, -- ответил он, -- я уважаю свою Ма.

-- Круто, мужик, -- сказал я. -- Теперь расскажи мне, что с шайкой, бандой? Они тоже переехали?

-- Не, -- сказал он.

-- Не-е? А что тогда?

Здесь наш доблестный Эдвард стал испуганным, и, крутя головой вокруг себя, оглядывая здания, окружавшие его, словно чудища, он сказал:

-- Шайка развалилась.

Я оглядел это примитивное существо.

-- Ты имеешь в виду, -- сказал я, -- что та кучка сорванцов выкинула тебя?

-- Э? -- воскликнул он.

-- Ты слышал, Эд. Тебя вытурили из колледжа Тедов?

-- Не-е! Меня? Вытурить меня? Чего? Слушай! Я, я бросил их, понял? Думаешь, я слабак или что-то ещё?

Я покачал головой в ответ его абракадабре.

-- Сделай мне одолжение, Эд, -- сказал я. -- Ты боишься парней, почему сразу не сказать этого? Старомодные Теды, вроде тебя, всё равно уже исчезают: все они переехали из Лондона в провинцию.

Тед Эдвард устроил небольшой военный танец на потрескавшемся бетонном тротуаре.

-- Нееееет! -- кричал он, словно десятилетний.

-- Проблема в том, Эд, -- сказал я, -- что ты пытаешься стать мужчиной, не побыв тинэйджером. Ты хочешь пропустить один из пролётов на лестнице.

При упоминании «тинэйджеров» Эд утихомирился и стал спокойным, его тело согнулось, как огромный отросший ноготь на пальце ноги, он уставился на меня так, будто вся его размазанная личность собиралась плюнуть в меня.

-- Тинэйджеры! -- процедил он. -- Детская чушь. Тинэйджеры!

Я просто поднял брови, помахал рукой этому жалкому треплу, и сказал «пока». Когда я пересекал двор между этими высотками, словно муравей на шахматной доске, неуклюже брошенный камень пролетел, конечно же, мимо, слава богу, и ударился об имитацию грузовика на детской площадке. «Янки!» -- орал Эд мне вслед. -- «Убирайся к себе домой, янки!»

Грустно.

В Пимлико старая, старая столица вновь поднимала свою разрушенную седую голову, будто она стыдилась своей современной дочери внизу по реке; и я шёл по тёмно-фиолетовым и блевотно-зелёным улицам с затвердевшими углами, словно у бутерброда с ветчиной, пока не достиг Букингем-Пэлэс-Роуд и места, где Аэро-Терминал стоит напротив автобусной станции.

И там с одной стороны были шикарные люди, уезжавшие за рубеж, мохеровые и льняные костюмы, белые тщеславные сумки аэролайнеров, солнечные очки и листы билетов в рай, там были представители всех национальностей, и все были равны в небесных владениях быстрых путешествий по воздуху. А на другой стороне были крестьянские массы пользующихся автобусами, в своих платьях из занавесок и в твидовых костюмах за полцены, все с плоскостопием и с честным разделом места -- «я-в-своем-маленьком-уголке-а-ты-в-своем» -- и проходивший мимо них отряд деревянных солдатиков, все с похмелья после ночи разврата на Дилли, с женскими муфтами на головах и в потных красных мундирах, показывавших их позвоночники от шеи до копчика. Отряд играл на флейтах эту вонючую музыку, словно птица выпускала газы, и я подумал -- Боже, Боже мой, как ужасна эта страна, как она мрачна, безжизненна, слепа и какой чепухой занята!

После чего, чувствуя, что, возможно, дело во мне самом, я вошел в маленький скверик за вокзалом, где был обыкновенный набор мам, детских колясок, оккупантов, жующих жвачку, стариков в ботинках, с перхотью и с самокрутками, из которых торчал табак. Я сел на деревянную скамейку между огромными платанами, должно быть, с декоративными клумбами и даже с фонтаном, чего практически не встретишь в Англии, ибо здесь никогда не забывают выключить кран и экономить воду, и заметил, что садовник из Вест Инда поливает клумбы, окружённый стайкой ребят. Они дружно дёргали его шланг, а он, довольно неплохо, надо сказать, изображал доброжелательного взрослого, а также цветного человека, который чувствовал себя спокойно среди враждебных коренных жителей.

Я ничего не имею против этих ребят, я понимаю, что они должны быть такими, чтобы раса продолжала своё существование, но я не могу сказать, что они мне нравятся, или что я одобряю их поступки. Вообще-то я не доверяю им и рассматриваю их как угрозу, потому что они так своенравны и энергетичны, и, если вы спросите меня, несмотря на их милые детские привычки, они отлично знают, что они могут, и увидите, они добьются этого. Однажды, запомните мои слова, мы проснёмся, а окажется, что маленькие чудища поднялись ночью и захватили Банк Англии, Букингемский дворец и Би-би-си. Но у этого Вест-индийца, наверное, были отцовские инстинкты, или что-либо вроде этого, или он -- опытный укротитель львов, потому что он управлялся с этими маленькими атомными бомбами безо всяких усилий, либо веселя их так, что они кричали от смеха (и он вместе с ними), либо набрасываясь на них в ярости и немедленно получая результат. За этим делом и поливанием он перебрасывался парой слов с мамами и стариками, щеголяя своим обаянием Британской Вест-Индии, за что я не виню его, а также был внимателен к старым пустомелям обоих полов, пока все, кого я назвал, не светились от счастья.

В общем, этот цветной тип произвёл на меня впечатление этакого чертовски цивилизованного.

С этой мыслью я поднялся со скамейки в саду, в разгар лета, чувствуя себя ох как грустно, и сел в автобус. Он отвёз меня через весь Лондон в моё обиталище в районе у.10 и 11.

Я хочу рассказать о районе, в котором я живу, потому что это просто смехота, это один из немногих, которые остались после эры Велфера и частное владение чего-то там такого, а на самом деле просто застоявшиеся трущобы. Этот кусок Лондона умирает, и это наиглавнейшая вещь, которая происходит здесь. На севере этого района проходят параллельно Хэрроу-роуд, даже если бы были на машине, канал под названием Гренд Юнион, по которому ничего не плавает, кроме дохлых кошек и контрацептивов, и главная железнодорожная ветка, по которой вы можете добраться из Лондона в брюквенные графства Запада Англии.

Эти три пути побега, пересекающиеся в разных точках, создают маленькие сумасшедшие острова обитания в трущобах, отгороженных от мира пропастями и связанных металлическими мостами. Наверное, мне не стоит рассказывать о том, что в этойсеверной части есть больница, газовый завод с достаточным количеством сока для того, чтобы население всей страны покончило жизнь самоубийством и очень древнее кладбище с приятным деревенским названием Кенсал-Грин.

На востоке, все еще в районе у.1, есть другая железная дорога и парк с названием, которое мог выдумать лишь Сатана во всем своем великолепии, а именно, Вормвуд-Скрабс, рядом с которым находится тюрьма, еще одна больница и стадион, и новые теле-казармы Би-би-си, и долгая скудная дорога под названием Латимер-роуд, которую вы должны запомнить. Потому что из нее, словно ужасные титьки, свисающие у старой убогой шлюхи, торчала целая гирлянда, на мой взгляд, самых кошмарных магистралей нашего города. Вы только послушайте эти названия: Блечинден, Силчестер, Уолмер, Тестертон и Бремли -- чуете?

Дома в этой части города -- это старые викторианские развалины, построенные для лавочников, банковских клерков и инспекторов, которые умерли и попали в рай, а их отпрыски эвакуировались в пригороды, но эти дома все еще продолжают жить, словно какие-то морские раковины, и с ними можно сделать одну, лишь одну вещь -- сносить до последнего.

В южной части, вниз по у.11, все немного по-другому, но это каким-то образом делает их еще хуже и, благодаря недостатку везения и хитрой работенки агентов по продаже недвижимости, здесь есть один-два очень шикарных района. Не фешенебельных, но довольно качественных, с большими садами позади домов и той самой абсолютной тишиной, считающейся в Лондоне главным признаком респектабельных кварталов. Бродишь себе в этих местах, поправляя галстук и посматривая вниз, проверяя блеск своих туфель, как вдруг -- бац! Неожиданно ты снова в трущобах -- это просто поразительно, как то место, где река касается берега, два совершенно разных творения мадам Природы, хитрой дамы.

По направлению к западу, границы не такие четкие, и вся территория сливается в однообразный, тенистый и полу респектабельный район под названием Бейсуотер, и, поверьте мне, я скорее лег бы в собственный гроб, чем провел бы там ночь, если бы не Сюз, которая поселилась там. Нет! Дайте мне мой Лондонский Неаполь, который я только что описывал -- с железнодорожными пейзажами и полумесяцами, которые вообще-то должны элегантно покачиваться, но выходит так, будто они накренились кверху, и обширными зданиями, слишком высокими для своей ширины и разрезанными на двадцать квартир, и фасадами домов, которые никто никогда не красил, и осколками бутылок из-под молока повсюду, что покрывают треснувшие асфальтовые дороги словно снег, и машинами, припаркованными на улицах так, будто они ворованные или заброшены своими хозяевами, и странным количеством мужских писсуаров, спрятанных так далеко, как ни в каком другом районе Лондона, и красными занавесками, как ни странно, в каждом окне, и уличным освещением поносного цвета -- о, вам хватило бы одной минуты пребывания там, чтобы понять -- в этом районе есть что-то радикально неправильное.

Посреди всей этой свалки по диагонали идет еще одна железная дорога, высоко поднимающаяся над этой трущобной местностью, словно декорация на какой-то ярмарке. Люди, если хотите почувствовать гордость за нашу чудесную старушку столицу, прокатитесь как-нибудь по этой дороге! И как раз там, где эта железка свисает над большой центральной дорогой, пересекающей район с севера до юга, имеется дыра, прорубь, карман, очень несчастливая долина, бывшая в недавнем времени, по словам моего всезнайки Папаши, большим болотом, непригодным для сельского хозяйства. Место нечисти, мистер, держу пари, что ведьмы жили тут в округе, и множество живет до сих пор.

А как насчет населения в районе? Ответ: это жилой ночлежный дом нашего города. Другими словами, вы не жили в нашем Неаполе, если вы могли жить где-нибудь кроме него. Именно поэтому здесь свежеотсидевших парней, ничтожеств, находящихся в национальном розыске и шлюх, вышедших из бизнеса, больше, чем где-либо еще в Лондоне. Ребята живут на улицах -- то есть у них есть свои расценки на них, вам нужно спрашивать проехать мимо даже в машине. Тинэйджеры здесь все больше из кругов Тедов, девчонки созревают так быстро, что вряд ли здесь есть такая вещь, как маленькая девочка. Мужчины молчат, тяжело пялятся на тебя, продолжают двигаться и ни к кому не поворачиваются спиной, их женщин по большей части не видно, свои домашние халаты они носят, словно паранджу. И здесь просто тучи и тучи этих ужасных изможденных, негативных, магазинно-грязных стариканов, заставляющих тебя думать, что если ты поседеешь, то это действительно будет трагедия.

Вы, наверное, скажете: «Ну, что же, если ты так хорош, парнишка, почему же ты живешь в таком районе?» Так что, теперь, как пишут в одной вечерней газете -- «Я расскажу вам…».

Первая причина -- это очень низкая цена. Вообще-то я испытываю глубокую неприязнь к самой идее платы за жилье, оно должно быть бесплатным, как воздух, парки и вода. Не думаю, что я скряга, я даже уверен в этом, но я просто не могу заплатить хозяину дома больше, чем один-два фунта. Но главная причина, я думаю, что вы уже догадались, в том, что, несмотря на весь окружающий ужас, ты там свободен! Никто, я повторяю это, никто никогда не спросил меня там, кто я, или чем я занимаюсь, или откуда я родом, или из какой я социальной группы, или есть ли у меня образование. А если и есть что-то в этом мире, чего я не могу терпеть, так это вопросы каких-нибудь проныр. И что еще важно, если местные бандиты видят, что ты идешь своей дорогой, можешь заработать себе на жизнь и так далее, они не отмахиваются от тебя, как от ребенка. Если у тебя есть бабки и ты можешь постоять за себя, они относятся к тебе как к мужчине, кем ты и являешься. К примеру, никто в этом районе не отнесся бы ко мне как тот банковский клерк в Белгравии. Если ты входишь куда-нибудь, то все считают, что ты знаешь что к чему. Если ты не знаешь, то они вышвыривают тебя по кусочку, но если знаешь, то к тебе обращаются, как к своему.

Комната в солнечном Неаполе, где я живу и из которой видны обе железные дороги (и ряд самых отвратительных задних дворов, находящихся возле мусорных свалок), принадлежит одному азиатскому типу по имени Омар, пакистанцу, по-моему. А он пунктуален, как часы -- даже еще больше, потому что часы, как известно, имеют обыкновение останавливаться -- и приходит каждую неделю в субботу утром в компании двух крестьян, выступающих в роли телохранителей за квартплатой, и в ваших интересах, чтобы она была наготове. Потому, что в обратном случае он просто ухмыльнется и скажет своим приятелям, чтобы они аккуратно сложили все ваше имущество на тротуаре, будь снаружи снег, дождь или беспробудный туман. А если вы заперлись, для него ничего не стоит вышибить дверь, и даже если вы в кровати -- само воплощение невинности и возмущения, он все равно войдет в дом со своей тошнотворной «простите-я-не-хотел» улыбочкой. Так что если вы отлучаетесь, то лучше оставить деньги с другом, или еще лучше заплатить ему, как это делаю я, вперед за весь месяц. Когда вы ему уплачиваете, он вытаскивает кошелек на длинной цепочке из самого глубокого кармана, прячет деньги, и говорит что вам как нибудь надо вместе с ним выпить, но даже, когда я раз-другой встречал его в пабе, он никогда, разумеется, этого не предлагал. Так же, если вы пожалуетесь на что угодно -- то есть даже если обрушился потолок или отключили воду -- он все так же мило улыбается и ни хрена не делает. С другой стороны, вы можете пригласить всех шлюх и головорезов в городе на глоток джина, или устроить филиал морга у себя в комнате, или вовсе спалить весь дом -- он и не почешется, даже если кто-нибудь ему на вас пожалуется. Если, конечно, вы внесли плату за жилье. В общем, идеальный домовладелец.

Естественно, жильцы приходят и уходят, но среди постоянных обитателей-- соседей у меня есть несколько приятелей, из которых я назову троих.

Первый из них, на этаже подо мной (я живу на самом верху) -- парень по имени Великолепный Хоплайт. Я надеюсь, вы не усмехаетесь над его именем, потому что Хоплайту все равно на это наплевать, ибо он самый чувствительный и величавый тип, и, если говорить правду, он был сутенером мужчин-шлюх, но сейчас вышел из этого круга. Судя по его рассказам, Хоплайт был в деле с лучшими сутенерами города, и пользовался гораздо большим спросом среди этих людей, чем дорогие красавчики, с которыми он работал. Я познакомился с ним через Уиза, которого он обожает (но ничего не предпринимает), и именно благодаря им обоим я получил свою комнату. Сейчас Хоплайт зарабатывает себе на жизнь, не считая небольшого баловства на стороне, когда положение совсем худо, тем, что работает осведомителем для различных газетных колонок слухов и сплетен. Потому что, хоть вы и думаете, что он не из тех кругов, Хоплайт -- довольно большой человек в Найтсбридж-Челси, безусловно, из-за своей красоты эльфа, очень юношеского стиля, острого ума, или, скорее, языка, но больше всего из-за того, что он действительно очень дружелюбен: я имею в виду, ему действительно нравятся люди, а хоть многие и думают так о себе, на самом деле это очень редкое явление.

Далее, на первом этаже в лучшей квартире, хотя я не думаю, что он там долго продержится -- из-за нескольких критический моментов с М-ром Омаром -- обитает юный цветной парень по имени М-р Клевый (вряд ли нужно пояснять, что это не имя, данное ему при рождении). Клевый -- это местный продукт, то есть рожденный и воспитанный на этих островах обеими расами. И он носит бородку, слушает MJQ, говорит очень тихо, мигает своими огромными глазами и иногда выпускает на свои губы грустную мимолетную улыбку. Он, безусловно, младше, чем я, но рядом с ним я чувствую себя девятилетним, настолько он уравновешенный и отеческий, хотя у меня нет ни малейшего представления, чем он занимается, чтобы позволять себе покупать пластинки MJQ. Я не думаю, что это что-нибудь нелегальное, потому, что у парня лишь один костюм (черный итальянский в полоску) и вовсе нет никакой мебели, кроме радиолы, поэтому эта работа либо плохая, либо он все скрывает по неизвестной причине.

Пропуская разные комнаты и этажи, я добираюсь до особенной знакомой, она живет прямо на фундаменте и является настоящим кошмаром по имени Большая Джилл. Джилл -- лесбиянка, и к тому же лес. сутенерша, то есть она балуется с кучкой идиотских цыпочек и просто сидит в своей чрезмерно нагретой, чрезмерно декорированной и чрезмерно пахнущей стряпней квартире и коллекционирует. Она сидит весь день дома и с заходом солнца уходит в ночной клуб, где она сидит за стойкой и держит суд среди своих маленьких лес. поклонниц. Потом, в утренние часы, она имеет обыкновение по прибытии домой остановиться возле входа и орать в верхние окна Хоплайту или мне, чтобы спросить, не хотим ли мы спуститься и чего-нибудь перекусить. Что мы и делаем довольно часто, не из-за еды, а из-за того, что старушка Джилл очень мудра, не смотря на то, что только-только разменяла свои тридцать, и она является моей единственной советчицей по поводу Сюз, хотя ее она никогда не видела, ибо все мои контакты с Сюз происходили у нее дома, в у. 2.

Итак, я уже добрался до места и в одну секунду взлетел по пролетам лестницы, которую никто никогда не подметал и не освещал (и дверь в подъезд всегда открыта), на свой чердак, состоящий из одной большой комнаты, занимавшей весь верхний этаж, плюс ванная комната на лестничной площадке, без ванны (я пользуюсь муниципальной), но зато с небольшим бассейном и удобствами. И я сам обставил все это в стиле, который я назвал антивысокомерный, т.е. древние обои тети Задницы, их я выбрал из бракованных остатков на Портобелло-роуд. Еще у меня есть кровать, причем тройная, и обычные и стул, и стол; вместо остальных стульев множество пуфиков, расставленных по комнате, а на полу единственный предмет роскоши -- ковер. Свою одежду я вешаю на веревке и покрываю ее полиэтиленом, предназначенным против копоти, все остальное я храню в железном сундуке. У меня нет занавесок, потому, что я люблю смотреть из окна, особенно ночью, а меня никто не увидит из-за высоты. Остальные предметы -- это мой проигрыватель, карманный радиотранзистор, и груды книг и дисков, которые я собираю, сотни, я устраиваю среди них погром каждый новый год и выкидываю все, кроме нескольких избранных.

Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком. На нем была пара обтягивающих, тонких, как резиновая перчатка, почти прозрачных хлопчатобумажных брюк, белые нейлоновые туфли с черной подошвой и акушерский, только так я могу назвать его, пиджак синего цвета. Он заглянул в зеркало поверх моего плеча, вороша свои волосы, не говоря ничего, но, так как я тоже ничего не говорил, он спросил меня через некоторое время:

-- Ну?

-- Классно, Хоплайт! -- сказал я. -- Она придает тебе измученный, суровый вид, как у Берта Ланкастера.

-- Я не уверен, -- пробормотал Хоплайт, -- это все-таки я.

-- Конечно это ты, все нормально, мальчуган. Все что угодно, Великолепный. Ты единственный, кто может носить все, что угодно, даже купальный костюм или смокинг, и выглядеть в этом приятно.

-- Я знаю, ты один из моих поклонников. -- Хоплайт грустно улыбнулся мне в зеркало, -- но не насмехайся.

-- Никаких насмешек, мужик. У тебя есть чувство стиля.

Хоплайт сел на стульчак и вздохнул.

-- Мне не нужно чувство стиля, -- сказал он, -- мне нужно чувство здравого смысла.

Я поднял брови и подождал.

-- Хочешь -- верь, а хочешь -- нет, дорогуша, -- грустно продолжил Хоплайт, -- но твой старый друг Великолепный первый раз в своей жизни -- самый первый раз за все мои девятнадцать лет (ладно, это ложь, на самом деле мне двадцать)-- сильно, сильно, сильно влюбился.

-- А-а, -- ответил я.

Наступила пауза.

-- Ты не хочешь спросить меня, в кого? -- обиженно сказал он.

-- Я уверен, что ты мне расскажешь сам, Хоп.

-- Садист! И, пожалуйста, не называй меня Хоп!

-- Ладно, ладно. Ну, кто это?

-- Америкос.

-- А-а.

-- Что означает это «А-а»? -- подозрительно спросил Хоплайт.

-- Разное. Рассказывай дальше. Хотя я уже это предвижу. Ему наплевать.

-- О, горе! Именно так!

-- Плевать на эту ситуацию, Хоплайт, плевать на тебя лично или на то, и на другое?

-- На ситуацию. Он ни капельки не склонен к этому, а надеялся, что, возможно, он хоть поверхностно заинтересован…. И он такой… такой понимающий, что делает всю ситуацию гораздо, гораздо хуже.

-- Ах, ты бедный ублюдок, -- сказал я Хоплайту, пока тот сидел на моем толчке, и чуть ли не плакал. Он оторвал кусок бумаги и высморкался.

-- Я надеюсь, -- сказал он, -- это не превратит меня в янки-ненавистника.

-- Нет, Хоплайт. Только не тебя. Это будет означать полное поражение, если ты станешь анти-американцем.

-- Но я думал, -- сказал страдающий от безнадежной любви Хоплайт, поднявшись со своего сидения и прогуливаясь возле окна, окидывая взором железные дороги, -- что ты не одобряешь все это американское влияние. То есть, я знаю, тебе плевать на Элвиса и тебе нравится Томми.

-- Теперь слушай меня, шикарная киска, -- сказал я, хлопая своим полотенцем по его заднице. -- Если я хочу, чтобы английские ребята были англичанами, а не жалкой имитацией янки из Западного Кентукки, это не означает, что я против всего США. Наоборот, я начинаю анти-анти-американское движение, потому, что я просто презираю ненависть и зависть к американцем, которую вижу здесь, и думаю, что это верный знак поражения и слабости.

-- Ну, что же, слава Богу! -- сказал Великолепный немножко саркастично. Поэтому, чтобы задеть его, я сделал вид, что снова хочу провернуть трюк с полотенцем.

-- Нужно, -- сказал я, -- поддерживать свой собственный продукт. Америка начала движение тинэйджеров, это бесспорно, и Френки С., в конце концов, самый первый тинэйджер. Но нам нужно создать собственную разновидность, а не имитировать американцев или русских, или кого бы там ни было.

-- А, русские, -- сказал Хоплайт с мечтательным видом на своей красивой физиономии. -- Ты думаешь, у них там тоже есть тинэйджеры?

-- Конечно, есть, -- ответил я. -- Разве ты не говорил со всякими парнями, ездившими туда на конгрессы? У них такие же тинэйджеры, как и у нас. Но русские поступают неверно, они шлют нам пропаганду, а не кого-нибудь во плоти, на кого можно посмотреть и с кем можно поговорить.

Хоплайт немного заскучал, как всегда, когда сплетни уступают место идеям.

-- Ты такой умный парень, -- сказал он, похлопывая меня по плечу. -- И такой строгий судья всех нас, простых смертных…. И глубоко внутри, по-моему, ты патриот.

-- Конечно, я патриот, -- провозгласил я. -- Именно потому, что я патриот, я терпеть не могу свою страну.

Хоплайт был у двери.

-- В общем, если тебе интересно, -- сказал он, -- сегодня вечеринка, хозяйка -- Мисс Лэмент.

-- Я не думаю, что меня волнует эта смехотворная девочка, -- сказал я. -- Что это за вечеринка -- для специально приглашенных?

Дидо Лэмент, я должен объяснить, журналистка, и Лэмент, это ее настоящая, то есть скорее, ее девичья фамилия. Лэмент известна среди нас детишек тем, что вкладывала большие деньги в кофейные бары, в те дни, когда Рок начал пробивать себе дорогу к слушателям. Все ее клиенты признали, что ей место в Высшем Обществе. Скорее всего, это были массы, читающие ее колонку про Общество на автобусных остановках.

-- Да нет, обычный сброд с SW3, -- сказал Хоплайт, пренебрежительно махая рукой, хотя я знал, что он просто не может дождаться начала вечеринки. -- Рекламные агенты, телевизионщики, дизайнеры одежды, люди из шоу-бизнеса -- все паразиты, одним словом. Хенли, я знаю, тоже будет там, и у меня есть причины, что он возьмет с собой Сюз.

-- Правда? -- сказал я, не показывая ни капли своего горя этому куску чистейшей женственности по имени Хоплайт.

-- И Уизард тоже должен там быть, -- продолжал он, -- не сомневаюсь, ни к чему хорошему это не приведет, бедный парень…

-- ВЫ, ЖЕРЕБЦЫ, ТАМ НАВЕРХУ! -- донесся оглушительный крик с лестницы. -- Спускайтесь и навестите свою мамочку.Это Большая Джилл кричала из своего подвала.

-- Ох! -- заныл Хоплайт. -- Я действительно хочу, чтобы эта искательница талантов не орала так громко! Иди к ней, дитя, если хочешь, а я -- я мог бы заняться гораздо более важными вещами. -- И, отпустив мне воздушный поцелуй, он спустился вниз по лестнице, напевая какую-то грустную мелодию.

-- Пять минут, Джилл! -- проорал я.

Потому что, прежде всего, я хотел взглянуть на снимок Сюз, сделанный однажды случайным парнем, которому я дал свой Роллейфлекс, чтобы он щёлкнул нас обоих на вершине Монумента в Сити. На снимке она стоит впереди, а я за ней, держу её за руки и смотрю в камеру поверх головы Сюз прямо после того, как поцеловал её в шею. И пока я шлялся по квартире, отыскивая то там, то сям предметы одежды, я смотрел на это фото, а когда мне приходилось пользоваться обеими руками, я его пришпиливал куда-нибудь, и пялился на эту чёртову штуку, и думал: «О Боже, это было лишь прошлым летом, стоит ли быть молодым, если тебя не любят? Ну ладно -- стоит ли быть молодым вообще? В чём дело? Или это слишком очевидно -- я имею в виду свой вопрос?»

На этом всё закончилось, и пошёл я вниз посмотреть на Большую Джилл.

Но на первом этаже, где жил М-р Клёвый, я заметил, что дверь в его комнату была открыта -- знак того, я знаю, что Клёвый хотел мне что-то сказать, но был слишком гордым, чтобы попросить меня войти самому. Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не стал заботиться, но с цветными парнями нужно быть очень аккуратными, иначе они сочтут это за предрассудок. Так что я просунул голову в дверь и, ёлки-палки, чуть было не схватил инфаркт, потому что хотите -- верьте, хотите -- нет, но внутри было два Мистера Клёвых, один цветной, а другой -- белый, или так мне показалось.

-- О, привет, -сказал М-р Клёвый, -- это мой брат Уилф.

-- Привет, Уилф, -- сказал я. -- С ума сойти.

-- С чего это? -- сказал этот Уилф.

-- Ты приходишься братом моему любимому М-ру Клёвому. Я чуть рассудок не потерял, когда увидел вас обоих.

-- С чего это? -- повторил этот белокожий чувак, который, как оказалось, вовсе не был свингующим типом, как его братец -- точнее говоря, совсем не-клёвый.

-- Уилфу пора уходить, -- сказал М-р Клёвый.

-- Точно, -- сказал Уилф, -- пока. -- Он попрощался за руку со своим братом, и прошёл мимо меня к двери. В общем, обошлось без коленопреклонений и реверансов.

М-р Клёвый стоял очень спокойно, уверенно и самостоятельно, сказав:

-- Мой брат пришёл предостеречь меня.

-- От чего? Разъясни мне, пожалуйста.

-- Уилф у Мамы от другого мужчины, как ты догадался.

-- Ну… Да… И что?

-- Я не нравлюсь ему слишком сильно, а моих друзей он вообще терпеть не может, особенно белых.

-- Очаровательно! Почему, скажи, пожалуйста?

-- Давай не будем в это влезать. Но, как бы там ни было, он шляется здесь и знает, что к чему, и говорит, что у цветных скоро будут проблемы.

Я громко засмеялся, правда, немного нервно.

-- О, Клёвый, ты же знаешь, они это говорят уже много лет, и ничего не происходит. Ну как, вспоминаешь? Я знаю, что в этой стране мы относимся к цветным как сам-знаешь-к-чему, но, сынок, мы, англичане, слишком ленивы, чтобы заниматься насилием. В любом случае, ты -- один из нас, парень, я имею в виду, выращенный здесь, коренной Лондонский парень, каких миллионы. Ты гораздо более наш, чем сотни совершенно розовых чуваков из Ирландии и из-за границы, те, что хватаются за Уэлфер, но им здесь не место, в отличие от тебя.

Моя речь не произвела никакого впечатления на М-ра Клёвого.

-- Я просто говорю тебе то, что сказал мне Уилф, -- ответил он. -- И я знаю, что ему очень не нравится приходить ко мне, поэтому что-то заставило его сделать это.

-- Наверное, твоя мать попросила его, -- предположил я, потому что меня радует мысль о том, что хоть чей-то родитель женского пола имеет материнские инстинкты.

Он помотал головой.

-- Нет, это была идея Уилфа.

Я тяжело посмотрел на М-ра Клёвого.

-- И если вдруг что-нибудь случится, -- спросил я, -- на чей стороне будет твой брат?

М-р Клёвый выпустил из-за щёк немного дыма и сказал:

-- Не на моей. Но он решил прийти сюда и поговорить со мной.

Я стоял там, смотрел на Клёвого, и вдруг осознал, насколько же одинок этот бедный мудила -- стоит, словно Пэт Мэлоун, а всё равно решительный, только тронь… И у меня в голове возник вопрос: что бы делал я, если бы здесь, в Неаполе, возникли неприятности -- я, опрятный мальчуган, приятель всего мира? И хотя я знал, что неправильно говорить так, и знал это отлично, я всё же не удержался и спросил:

-- Скажи мне, Клёвый, ты ни в чём не нуждаешься? Я хочу сказать -- не могу ли я помочь тебе какими-нибудь деньгами?

Он просто покачал головой, и это было довольно-таки ужасно, и я очень обрадовался, когда Джилл проорала снизу -- на этот раз гораздо громче:

-- ЖЕРЕБЕЦ! Ты спускаешься ко мне?

-- Иду, куколка, -- прокричал я и, помахав Клёвому, спустился в нижние слои атмосферы, к Джилл.

Требуется большое воображение, чтобы понять, что именно маленькие лес. бабочки находят в Джилл, потому что она, по самым меньшим меркам, массивная. И хотя я знаю, что она крикливая, властная и всё такое, и, конечно, носит брюки, и даже неплохо бы смотрелась на венчании в соборе Св. Павла, я уверен, она, на мой взгляд, ни капельки не красивая, или даже обаятельная. Вообще-то, если бы она не была городской девчонкой, запросто представляешь её укрощающей лошадей -- и, наверное, если подумать, то именно это и нравится юным девочкам.

-- Ты опоздал, -- сказала она, -- маленький отвратительный жеребец.

-- Что ты имеешь в виду под словом «опоздал», Джилл? Мы с тобой, что, договаривались о какой-либо встрече?

-- Она внезапно схватила меня, словно орангутанг, подняла на два фута от пола и поставила обратно.

-- Если бы ты был девкой, -- сказала она, -- я бы тебя съела.

-- Спокойнее, сердцеед, -- прокричал я. -- Иначе я запутаюсь в твоих кактусах. Потому что Джилл -- большая любительница комнатных растений; вообще-то они стелятся и пускают побеги не только в ее подвале, но и вокруг всего здания.

-- Она всунула чашку кофе мне в руки и сказала:

-- Ну, как твоя сексуальная жизнь, малыш, с тех пор, как мы последний раз виделись?

-- Мы виделись два дня назад, Большая Джилл. Она не изменилась с тех пор.

-- Да? Ничего нового?

-- Большая Джилл стояла, ноги врозь, и смотрела на меня таким добрым понимающим взглядом, просто выводящим вас из себя, особенно, если человек не знает ничего о вашем внутреннем образе и целях.

-- Ты многого не понимаешь, Большая Джилл, -- высказал я свои мысли вслух.

-- О! -- сказала она надменно. -- Извини, что я вообще существую.

-- Все, что имею в виду, дорогая, это то, что нельзя говорить, «как твоя сексуальная жизнь»? Так же, как ты говоришь, «как погода»?

-- Она села на стул задом наперед, положила свои руки на спинку стула, а на них -- свои огромные груди.

-- Вполне естественно, -- сказала она.

-- Вообще-то, штука в том, что секс… что все это очень легко и в то же время очень сложно.

-- А-а… -- сказала Большая Джилл, выглядевшая заинтересованной и терпеливой, как будто я устраивал перед ней шоу.

-- То есть, любой может перепихнуться на скорую руку, это очевидно, ничего нового в этом нет, но есть ли в этом удовольствие?

-- Но, а что, разве нет, парень? -- спросила она меня, выдав огромную, жирную улыбку.

-- О, конечно, есть. В этом смысле -- да, но на самом деле -- нет, ибо нельзя этим заниматься просто вот так вот без того, чтобы не перевернуть вверх тормашками нечто важное, и это тебя подводит и все портится.

-- Все портится, даже если тебе нравится твой партнер, -- спросила Джилл, ей, как я заметил, стало интересно.

-- Если тебе нравится эта другая сторона, я имею в виду, как она выглядит, и ты по-настоящему балдеешь от нее в сексуальном смысле -- я имею в виду, по-настоящему, -- тогда это не совсем уж плохо: по крайней мере, вы всего лишь ведете себя, как пара животных, что, в принципе, неплохо.…Но, даже тогда, все равно все портится.

-- Портится, потому, что ты можешь ее потерять?

-- Нет, нет, не то. Потому что у тебя ее и нет на самом деле, потому что она не та персона.

-- Как еще персона?

-- Персона, которая тебе действительно нравится, всему тебе, твоя вторая половина, за которую ты отдал бы жизнь.

-- Ты же не про брак говоришь, не так ли?

-- Нет, нет, нет, нет, нет, Большая Джилл.

-- Про любовь?

-- Ага. Точно. Про нее.

У Большой Дж. были настолько бледные глаза, что казалось, она смотрит внутрь самой себя, а не на меня.

-- У тебя была когда-нибудь такая комбинация? -- спросила она.

-- Нет.

-- Даже с Сюзетт?

-- Даже с ней. Я -- да, я был готов для этой ступени, но для Сюз, когда это случилось, значение имели только голова, руки и ноги.Большая Джилл посмотрела на меня мудрым взглядом и сказала:

-- Так это ты, значит, прекратил все отношения?

-- Да, наверное, можно сказать так. Я хотел от Сюз большего, чем то, что она могла мне дать, и я просто не мог принять что-либо меньшее.

-- Тогда почему ты все еще преследуешь ее? Думаешь, она изменится?

-- Да.

-- Большая Джилл поднялась и сказала:

-- Ну, парень, я могу сказать, что она не изменится, эта твоя Сюзетт. Ни через 10 лет или 15, я могу пообещать тебе это. Ну, может, позже, когда вы оба станете большими парнем и девчонкой, у вас может завязаться что-нибудь большое…Я встал и уставился на ее сад под окном.

-- Если я выработаю силу воли, -- сказал я, -- я завяжу вообще с этими встречами с Сюз.

-- Не поворачивайся спиной к собеседнику, сынок. Ты что, хочешь жить на своем воображении, как монах?

-- Я повернулся и сказал:

-- Нет, я хочу сказать, что закрою свою калитку от всей этой чепухи.

-- Большая Джилл тоже подошла к окну.

-- Ты слишком молод для этого, -- сказала она. -- Если ты так сделаешь, ты искалечишь себя. Не бросай эти вещи, пока они хоть что-то для тебя значат.

-- Но она была немного язвительно настроена, я это заметил.

-- Ты романтик! -- сказала она. -- Второсортный Ромео! -- и забрала у меня чашку с кофе, как будто я собирался ее украсть.Ну, вот. Так получается всегда, когда ты пытаешься сказать правду: они всегда хотят ее знать, и поторапливают тебя, и убеждают рассказать все, как есть, хотя твой внутренний голос против, а потом всегда злятся, когда слышат правду, и разочарованы в тебе. И вообще-то, то, что я сказал Б. Джилл, даже не было правдой: дело вот в чем, у нас с Сюз, на самом деле, ничего не было, хотя мы часто были очень близки к этому. Но даже, когда был подходящий момент, и мы оба были серьезно настроены, этого не случалось, и я не знаю, кто был причиной этому -- я или она.Я дума обо всем этом, когда выбирался из Неаполя в Лондон, к Н. Хилл Гейт. И, просачиваясь сквозь Портобелло роуд, я миновал гуляющих парами детишек, среди них было неопределенное количество маленьких Пиков и я заметил, не в первый раз, что среди совсем маленьких детей никто не знает, что такое цветные. Все, что для них имеет значение -- это кулаки и мозги, а единственный враг -- учитель. И пока я шел по Бейсуотер роуд, по этим двухмилевым садам, таким красивым днем (но не ночью), я думал на ходу, в то время как мои итальянские туфли несли меня вперед.

Может, Большая Джилл права, я слишком много думаю, но вид этих школьников напомнил мне о человеке, научившем меня думать, и это был мой учитель в начальной школе М-р Бартер. Я знаю, не клево говорить, что школьный учитель тебя чему-нибудь научил, но этот М-р Бартер, у него было косоглазие, именно это и сделал. Я попал ему в руки, когда мне было одиннадцать, и великолепные 1950-е только начались. Так как все школы разбомбили, когда я был маленький (чего я почти не помню, только немного летающих снарядов под конец), мне приходилось идти целую милю в Килберн парк туда, где М-р Бартер устраивал свои представления. Теперь, постарайтесь понять, ибо все так все и было.

Старый М-р Бартер был единственным мужчиной (да и женщиной тоже) из всех школ, где я обучался, пока я не завязал c этой белибердой три года назад -- был единственным, кто заставил меня понять две вещи, из которых первая -- то, что ты изучил, действительно имело для тебя какую-то ценность, а не было брошено не тебя, как наказание; номер два -- все, что ты выучил, ты не выучил до тех пор, пока по-настоящему не врубился в это, т.е. пока не сделал это частью своего собственного опыта. Он рассказывал нам разные вещи: например, что Валпараисо -- самый большой город в Чили, или, что х + у равняется чему-то там, или, кто были все эти Генрихи или Георги. И он заставлял нас чувствовать, что все эти сумасшедшие вещи действительно волновали нас, парней, каким-то образом относились к нам и были для нас ценностью. Также он научил меня относиться к книгам и умудрился дать мне понять, -- даже сегодня я не знаю, как -- что книги были не просто какой-то штукой -- я имею в виду, просто книги -- а чей-то разум открылся для того, чтобы я туда заглянул, и он привил мне привычку, уже позже, покупать их! Да -- то есть настоящие книги, серьёзные, в толстых переплетах, чего не понять парням с Хэрроу роуд, они думают, что книга -- это фантастика или вестерн, если вообще они думают, что это что-либо.

Так как мы уже залезли в эту тему, и вряд ли кто-нибудь ещё покраснеет от стыда, я также хотел бы упомянуть, что вторым главным влиянием на мою жизнь было нечто ещё более постыдное, и это то, что, верьте или нет, я действительно был целых два года бойскаутом. Да, я! Ну…это просто сказка. Я попал в эту историю, когда, как и всех других детей, меня отправили в воскресную школу. Скоро я начал говорить, что мне просто приятно прогуляться в воскресенье, но каким-то образом втянулся в эти штуки насчёт бойскаутов, потому что это начало меня увлекать, по следующим причинам. В первую неделю после моего поступления, состоявшегося не без помощи Папаши, старый учитель, который, как мне кажется сейчас, был просто ужасным старым педрилой, сказал, что он хотел бы, что бы моё посещение было добровольным, а не принудительным. И если бы по прошествии целого месяца меня бы это привлекло настолько, что я захотел бы приходить по собственному желанию, это и было бы доказательством. Я сказал, «да, конечно, было бы», думая, естественно, что месяц пролетит моментально, и они начали обучать меня куче всяческой лажи, которую я считал даже в том возрасте абсолютно бесполезной и смехотворной. Например, зажигать костер двумя спичками, хотя они почти ничего не стоят и их можно потратить, сколько твоей душе угодно, или как завязывать жгут на ноге у кого-нибудь, укушенного змеей, хотя в Лондоне нет никаких змей, и даже если бы они и были, и кусали, почему именно в ногу, а не в голову, или в другие чувствительные части тела? Хотя на самом деле, к удивлению всех, я не пропускал ни одного собрания в баптистской церкви с куполом из рифленого железа, потому что я действительно чувствовал, не смейтесь, что впервые я был в кругу семьи: сборище, банда, клика, к которой я принадлежал. И хотя этот ужасный учитель в его кошмарных шортах был голубой, как небо, даже еще голубее, он не приставал к нам, детишкам, и действительно удачно поучал нас моралям -- можете вы этому поверить? Да! У него действительно получалось! Честно могу сказать, единственные идеи и морали, о которых я вообще имею представление, привел мне именно этот старый согбенный волчатник, главным образом потому, что, я думаю, он дал нам почувствовать, что мы ему нравимся; все мы, маленькие монстры с шероховатыми коленками, и он заботился о нас, о том, что случится с нами, и ничего не хотел от нас, кроме того, чтобы мы могли постоять за себя позже в этом большом, огромном мире. Он был первым взрослым, которого я когда-либо встречал -- даже включая Папашу, который не вел себя с нами как взрослый, не использовал свою силу, а завоевывал нас своей убедительностью.

Это возвращает меня в настоящее, к моему третьему этапу -- образованию, моему университету, если можно так выразиться, и это джаз-клубы. Конечно, вы можете поразмышлять, что вам нравится, а что нет в искусстве джаза,честно говоря, мне полностью наплевать, что вы думаете, потому что джаз -- настолько чудесная штука, что если кто-то от этого не тащится, ему можно только посочувствовать: не то что бы я делаю вид, что врубаюсь во все по-настоящему -- некоторые пластинки делают меня немым. Но самая великая вещь в мире джаза, и среди всех ребят, попадающих в него, это то, что никто, ни одна живая душа не беспокоится о том, из какому классу ты принадлежишь, какая твоя раса, какой твой счет в банке, мальчик ты или девочка, к чему у тебя есть склонности, разносторонний ли ты, и вообще, что ты собой представляешь -- если тебе нравится музыка, и ты можешь вести себя нормально, и оставить всю эту лабуду за дверью джаз-клуба. В результате, в мире джаза ты можешь встретить всевозможных чудил, способных расширить твой кругозор в социальном, культурном, сексуальном или расовом плане… да в любом, в общем, если у тебя есть желание учиться. Именно поэтому, когда мне стало казаться, что вся эта тинэйджерская штуковина оказалась в руках эксбиционистов и ростовщиков, я завязал с детскими водными дырами и перешел на бары, клубы и концерты, где клубились старые джазовые чуваки.Но именно в этот вечер мне нужно было заглянуть в тинэйджерский кабак в Сохо, чтобы встретиться с двумя своими моделями -- Дином Свифтом и Печальным Парнем. Сохо, хоть и написано много всякой лажи об этом районе, я считаю, что это все еще один из самых аутентичных Лондонских кварталов. То есть, Мэйфер -- это просто лучшие спекулянты, влезшие в туфли бывшего дворянства, Белгравия, как я уже сказал, это комнаты в домах, построенных, как дворцы, а Челси -- ну, сами посмотрите, когда будете там в следующий раз. Но в Сохо все те вещи, о которых вы слышали, действительно происходят: то есть грех и любые странности, и бары, где незаконно торгуют напитками, и зазывалы, и друзья, вспарывающие друг другу брюхо, и, с другой стороны, уважаемые итальянцы и австрийцы, занимающиеся своим бизнесом со времен Георга Шестого, и Пятого, и даже еще раньше. И, хотя тротуар изобилует вырванными кусками, чтобы вы не совали свой нос, куда не надо, на самом деле здесь гораздо спокойнее, чем в большинстве пригородных районах. В Сохо на вас не прыгнет из-за забора сексуальный маньяк и не начнет надругаться над вами. Обычно это случается в рабочих районах.

Кофейный бар, где я надеялся найти свой дуэт, был из тех, что считаются сейчас самыми шиковыми среди юниоров -- общество свиней и разгул для бездельника-тинэйджера. Я не преувеличиваю, вы увидите. Все, что вам необходимо сделать, -- это арендовать помещение не дороже остальных, содрать с пола весь линолеум, отломать красивые светильники, если таковые имеются, поставить мощные столы и стулья и специально позаботиться о том, чтобы не вытирали чашки до конца, или не подметали окурки, крошки и плевки с пола. Подойдут свечи или 40-- ваттные синие лампы. И джук-бокс, так, просто для декорации, потому что здесь считается наивным использовать их по назначению.

Этот экземпляр назывался Chez Nobody, и, конечно, там за разными столиками сидели Дин и Печальный Парень. Хотя оба они мои друзья, и в некотором роде дружат друг с другом, на людях они вдвоем не появляются, ибо Дин -- сверхсовременное джаз-существо, а Парень -- пережиток прошлого, любитель скиффла. Он обожает группы, исполняющие то, что должно означать настоящую музыку Нового Орлеана, т.е. кучки клерков из бух.отделов и помощников землемеров, посвятивших свою жизнь извлечению тех же нот, что и чудесные Креолы, выдумавшие всю эту сцену давным-давно.

Если вы знаете, что происходит сейчас в мире молодежи, вы их сразу можете различить, как моряка и пехотинца-- по их униформам. Возьмем сначала Печального Парня и его трад. шмотки. Длинные, нечесаные волосы, белый, накрахмаленный до безумия воротник (скорее неряшливый), полосатая рубашка, однотонный галстук (сегодня он был красным, но завтра мог быть и темно-синим, и морским), короткий старый твидовый пиджак, очень-очень обтягивающие брюки в широкую полоску, без носков, короткие ботинки. А теперь оглядите Дина в версии парня-модерниста. Гладкая стрижка колледж-боя с прожженным пробором, опрятная белая итальянская рубашка с круглым воротничком, короткий римский пиджак, очень безупречный (два маленьких отверстия, три пуговицы), узкие брюки «ни-встать-ни-сесть», с низом максимум в 17 инчей, пятнистые туфли, и белый макинтош, лежит рядом с ним сложенный, тогда как у Печального был сосискообразный зонт. Сравните их и сделайте выбор! Я бы еще добавил, что их девчонки, если бы они здесь были, могли бы продолжить картину: девушка трад. парня -- длинные немытые волосы, длинная челка, может быть, джинсы и большой свитер, может быть, цветастое, никогда не красивое платье, похожее на грязное пятно. Девушка современного парня -- колготки без швов, туфли-стилетто на высоких каблуках, коротенькая нейлоновая юбочка, блейзер, прическа под эльфа, лицо бледное -- цвет трупа с розовато-лиловым оттенком, много макияжа. Я сел рядом с Печальным Парнем. Он ел пирожное и выглядел настолько ужасно, насколько мог, прыщавый, неглаженный и нестиранный, но у него была пара самых хорошеньких глаз, какие вы когда-либо видели -- коричневые, смешные, привлекательные. Выразительные, одним словом, ибо сам Парень не особенно много выражается -- он говорит предложениями по 4 слова в каждом.

-- Добрый вечер, Парень, -- сказал я. -- Произошла маленькая катастрофа.

Он просто уставился на меня, как рыба, подняв брови, но не высказывая при этом любопытства.

-- Ты припоминаешь те снимки, которые я сделал -- ты был поэтом Четтертоном, а твоя девчонка -- Вдохновением, завернутая в какую-то нейлоновую сеть?

-- Ну? -- отозвался Пацан.

-- Все в порядке, мой клиент не бунтует, но я проявил пленку, и твоя девка вышла слишком расплывчато.

-- Не должна быть такой?

-- Нет, подразумевается, что она должна быть неясной, но ее должно быть видно под этой нейлоновой сеткой. Ну? Я ожидал, что она будет двигаться.

-- Заплатишь нам за второй раз?

-- Конечно, М-р Болден. Но я не смогу ни за что заплатить, пока не отдам снимки М-ру x-y-z.

-- Кто он?

-- Клиент.

-- Печальный Парень вытер свой нос и сказал:

-- Клиент без задатка?

-- Без. Просто нужно сделать, М-р Парень, все это снова, чтобы получить наши деньги. Ты можешь привести партнершу?

-- Не знаю, не знаю, -- сказал он. -- Звони сегодня вечером, я скажу тебе.

Он встал, не показывая своих чувств, что было довольно героическим поступком, потому что вот он, трад. ребенок, среди тинэйджеров в одиночестве, во время процветания все еще живущий как бомж, богемный, тощий и даже, наверное, голодный, но все еще не спорящий о бабках. Если бы он спорил, он получил бы от меня немного, но торговаться, когда грязь падает тебе на голову, не входило в его традиционную идеологию. Когда Печальный Парень прошел мимо Дина к выходу, Дин Свифт посмотрел на него и прошипел: «Фашист!», что Парень проигнорировал. Эти Современные джаз-парни действительно относятся к трад. реакции.Дин подошел и сел рядом со мной. Я должен объяснить, я не видел Дина несколько недель, хотя он моя любимая и самая успешная модель. Специализация у Дина необычная -- позирует он всегда полностью одетым, но каким-то образом умудряется выглядеть порнографично. Не спрашивайте меня, как! В студии, как только он орет: «Готов!», я нажимаю на«пуск», и выглядит он довольно обычно, а потом, когда все проявлено, пожалуйста: вот он -- неприличный. Снимки Дина продаются, словно горячее мороженое среди пьяных женщин со слишком большим сердцем и слишком большим количеством свободного времени, и даже моя Ма, когда она увидела некоторые его фото, была под впечатлением -- он выглядит чертовски доступным, этот Дин. Она действительно хотела встретиться с ним, но Дин Свифт этим не интересуется, главным образом из-за того, что он наркоман.

Если у вас есть друг-наркоман, как у меня Дин, вы скоро откроете для себя, что нет никакого смысла обсуждать с ним его привычку. Также бесполезно, как и обсуждать любовь, религию или те вещи, что вы чувствуете лишь тогда, когда вы их чувствуете. Дин, а я предполагаю, что и все его друзья-наркоманы, убежден в том, что это «мистический образ жизни» (слова Дина), а вы и я, те, кто не втыкают горячие иголки в свои руки, просто проходят сквозь нее, пропуская абсолютно все стоящее в жизни. Дин говорит, что жизнь -- это только жизнь. Ну, я согласен с ним, она действительно такая, но мне кажется, самый большой кайф -- попытаться прожить ее трезво. Но попробуйте сказать это Дину!Я не видел его долгое время потому, что он где-то отсиживался. Это часто случается с Дином, ибо он нередко вламывается в аптеки, и так как он очень сильно страдает от того, что он отрезан от мира и от того, что этот мир ему может предложить, ему не нравится, когда начинается разговор про это. Но в то же время ему нравится слышать от вас, что его вновь рады видеть, так что действовать нужно по обстоятельствам.

-- Приветствую тебя, эсквайр, -- сказал я, -- не видеть долгое время ты. Как твоя-моя поживает? Рассказать не хотеть?

Дин улыбнулся своей уставшей от мира улыбкой.

-- Не правда ли, эта забегаловка воняет? -- сказал он мне.

-- Ну, конечно, Дин Свифт, так оно и есть, но что ты имеешь в виду -- воздух или вообще атмосферу?

-- И то, и другое. Единственная цивилизованная вещь здесь, -- продолжил Дин, -- это то, что можно сидеть.

Дин посмотрел на слонявшихся вокруг продуктов юности, словно надзиратель в концлагере. Я должен объяснить, что у Дина, несмотря на то, что сам он недавно был тинэйджером, по щекам струятся аллеи грусти, и он носит пару обрамленных сталью очков (он снимает их, когда позирует), поэтому Дин выглядит кисло и печально. (Свифтом его зовут из-за умения моментально исчезнуть при виде полиции. Ты разговариваешь с ним и вдруг -- бац! Он исчезает.) Я уже мог предвидеть, что Дин, тощий и язвительный, собирается вернуться к своей любимой теме под названием «кошмарные тинэйджеры».

-- Погляди на этих безусых микробов! -- провозгласил он достаточно громко, чтобы услышали все. -- Погляди на существ из колясок,уже строящих планы и что-то замышляющих!

И действительно, в его словах была истина, потому что ребята, склонившиеся над столами, были похожи на каких-то заговорщиков, строящих планы уничтожения своих старших собратьев. Когда я расплатился, и мы вышли на улицу, даже здесь, в Сохо, оплоте взрослой мафии, можно было увидеть приметы небеззвучной тинэйджерской революции. Магазины пластинок с их чудесными обложками в витринах, самая оригинальная вещь в нашей жизни, а внутри -- дети, покупающие гитары и тратящие целые состояния на песни из Лучшей Двадцатки. Магазины рубашек и бюстгальтеров, с кинозвездами, смотрящими из витрин, где продаются все те тинэйджерские шмотки, которые я вам описывал. Салоны причесок, где детей часами истязают завивкой. Магазины косметики, чтобы семнадцатилетних, пятнадцатилетних, даже тринадцатилетних девочек превратить в бледных, выскобленных, испорченных дам. Скутеры и пузатые автомобили, управляемые детишками, которые несколько лет назад толкали по асфальту игрушки. И куда бы вы ни попали -- везде кофейные бары и затемненные подвалы, набитые детками, просто шепчущимися, словно пчелы в улье в ожидании прибытия великолепной пчелы-матки.

-- Понимаешь, что я имел в виду? -- сказал Дин.

И девчонки, в аллеях, в этот летний полдень! О, небеса! С каждым годом тинэйджерская девушка мечты все молодела и молодела. И наконец-то, вот они -- словно дети, в лучших нарядах своих модных тетушек-- и вдруг ты осознаешь, что это уже больше не игра, что эти девчонки действительно серьезно настроены. А свои стрелы они направляют не столько на тебя, одного из парней, пока их легкие, милые, энергичные ножки несут их по асфальту, а на гораздо более взрослых чуваков, вполне созревших, в чьи глаза они и смотрят самоуверенно, гордо давая понять, что здесь нет ошибки.

-- Маленькие мадам, -- сказал Дин.

-- Попал в точку! -- ответил я.

Вдруг Дин Свифт неожиданно остановился.

-- Скажу тебе, -- сказал он, натягивая на глаза свою бейсболку в полоску, как флаг США, -- скажу тебе вот что. Эти тинэйджеры перестали быть рациональными, думающими человеческими существами, и превращаются в безмозглых бабочек совершенно одинакового размера и цвета, летающих вокруг одних и тех же цветков в одном и том же саду.

-- Да! -- произнес он группе ребятишек, щебетавших ломающимися голосами. -- Вы всего лишь кучка бабочек!

Но они не обратили никакого внимания на Дина, потому что именно в этот момент.… В своей машине ручной работы, со своими инициалами на номере, мимо промчался самый последний из певцов-любимцев тинэйджеров, вместе со своим братом, своим композитором, своей девчонкой и своим Личным Менеджером, так что не хватало только его Мамы. И все детки махали ему руками, и юный талант помахал им, в свою очередь, и все на несколько секунд попались в сети славы.

-- Певец! -- прокричал Дин ему вслед. -- Ха-ха!

Он стоял на проезжей части, жестикулируя вслед удаляющемуся автомобилю. Внезапно он свернул за угол, и мне пришлось догонять его. Дин посмотрел назад через плечо, схватил меня за руку и ускорил шаг. «Ковбои», -- объяснил он.

Я тоже посмотрел назад.

-- Они не показались мне похожими на ковбоев, -- сказал я Дину.

Но сказать такое было равноценно тому, чтобы сказать какому-нибудь эксперту в Хаттон Гарден, что эти камни вряд ли являются бриллиантами.

-- Вот что я тебе скажу, -- с жаром начал Дин. -- Я могу учуять легавого в темноте, в ста футах от меня, с завязанными глазами. И, кстати, -- снисходительно продолжал он, -- те не видел? Те двое были в штатском, но ботинки-то у них были залатанные!

Это очень много значило для Дина.

-- Не нравятся тебе легавые, не так ли? -- спросил я его.

Дин несколько замедлил свой шаг.

-- Единственное, что в этих ублюдках есть хорошего, -- сказал он вежливо, -- это то, что они сплотились в одну силу. Только представь, во что превратился этот мир, если бы эти монстры крутились бы среди нас без всяких отличительных знаков!

Бедный старый Дин! Он действительно ненавидит закон, но в отличие многих из нас он не боится его, на самом деле не боится, хотя с ним не раз обходились как со спичечным коробком. Естественно, все его занятия всегда приводили его к конфликту с ковбоями, -- т.е. чудо-целитель, инструктор по танцам, вышибала в клубе, консультант по частной собственности и сиделка для пожилых леди.

К этому времени мы уже достигли «Фронта», как девчонки, занимающиеся бизнесом, называют самую оживленную улицу города, и здесь Дин прошептал:

-- Мне нужно как можно скорее вмазаться, и мне нужно новое кое-что для моего кое-чего.

Так что мы вошли в ближайшую же аптеку.

За прилавком стояло существо женского пола, ей не понравился вид Дина и она сразу начала ту самую бодягу, что владельцы магазинов в королевстве отшлифовали до безупречия. Она заключается в следующем -- они сразу начинают заниматься какими-то делами, суетятся, выполняя сверхнеобходимые задания, и когда ты кашляешь или еще как-нибудь привлекаешь их внимание, они смотрят на тебя так, будто ты вломился в их спальню. А когда они говорят с вами, то используют новый вид вежливости, очень распространенный у нас в городе, т.е. говорят добрые и учтивые слова, но немного по-сучески, противно, поэтому они сначала тебя обезоруживают, а потом сбивают с ног. Для начала она естественно спросила: «Могу ли Вам чем-нибудь помочь?»

Ах! В случае с Дином она встретила достойного соперника, потому что он отработал до блеска и почти запатентовал стиль ужасно вежливого поведения. Это совершенно ничего не означает и является самым настоящим издевательством над тем, с кем он так вежлив. Хотя это отследить не очень уж и легко, ибо Дин ведет себя настолько серьезно и честно, что никто не может даже допустить и мысли, что это может быть сарказм.

-- Да, Мадам, -- ответил он, -- конечно, вы можете помочь мне, если позволите и если на это не потребуется слишком много вашего времени.

И потом они начали свою дуэль вежливости, их глаза светились ненавистью друг к другу. Пожалуйста, вот, что происходит, когда люди с возрастом начинают думать, что вежливость (хорошая штука, кстати) -- это некая форма слабости. И когда Дину удалось выманить из старой шлюхи все те продукты, в которых он не очень то уж и нуждался, он неожиданно сказал: «Спасибо, мад-а-а-а-м, большое спасибо», -- отсалютовал ей своей бейсболкой, и вышел на солнце со словами: «Один из моих друзей-страдальцев в «Подозрительном» одолжит мне то, в чем я нуждаюсь».

Я должен пояснить, что «Подозрительный» -- это один из тех кабаков, что гноятся в Сохо, тот, что всегда в моде у самых клевых типов. И, естественно, когда я вошел туда вместе с Дином, среди других я увидел М-ра Зови-Меня-Приятелем и его подругу экс-Дебютантку-Прошлого-Года: он бы шишкой с телевидения из заморских колоний, а она с легкостью перескочила со страниц глянцевых социальных журналов на страницы ежемесячников моды. И, кстати, экс-Деб. была довольно-таки милой, чего нельзя сказать о Зови-Меня-Приятелем, ибо он порет слишком много этой австралийской чуши, хотя по телеку это выглядит потрясающе, так искренне.

Когда Дин уполз в темные углы, я щелкнул эту подвыпившую парочку, поставив свой Роллейфлекс на стойку бара.

-- О, здорово, рептилия, -- сказала экс-Деб. -- Может, ты поможешь моему возлюбленному с его новым проектом?

-- Он называется, -- сказал Приятель, -- Несчастные Любовники, и мы ищем тех, кто влюблен и от кого отвернулась удача.

-- Ты слишком молод для слез, я думаю, -- сказала мне экс-Деб., -- но, может быть, среди твоих старших знакомых…

Я предложил Хоплайта на роль Несчастного Любовника Года.

-- А в кого он влюблен? -- спросил Зови-Меня-Приятелем. -- Мы хотим устроить помешанной парочке очную ставку перед камерой, да так, чтобы они не знали, с чем им придется столкнуться.

-- Он влюбился в Американца, -- сказал я.

Хороший поворот дела, хоть нам и придется выплачивать гонорар в долларах.… Да, сведем эту парочку и нокаутируем их.

-- Будет сенсация, -- сказал я.

-- Его проблема, -- сказала экс-Деб., указывая мундштуком на своего любовника, -- это его успех. С той самой первой великолепной программы про Сердитых от него ожидают только лучшее.

-- И они свое получат! -- воскликнул Зови-Меня-Приятелем. -- это моя цель, моя миссия и мое достижение -- нести высококачественный культурный материал поп-массам.

-- Он слуга культуры всех времен и народов, -- сказала его дама после того, как они глотнули огненной воды, а потом попытались поцеловать друг друга.

-- Зови-Меня-Приятелем осмотрел помещение, где веселящиеся вжались в пластиковые сидения и тусклый розовый свет отражался от паркета прямо им в глаза.

-- Сегодня, -- объявил он, -- любой человек -- будь то мужчина, женщина или ребенок -- в Соединенном Королевстве может стать личностью, звездой. Кем бы вы ни были, мы можем поставить вас перед камерой, и вы будете жить для миллионов.

Но никто не заинтересовался этим предложением в клубе «Подозрительный», так что Зови-Меня-Приятелем сполз со стула и исчез в поисках туалета. И экс-Деб. переключила всё своё внимание на меня и неожиданно становилась всё более и более материнской. Потому что женщина, когда она расстроена и немного пьяна, а ты молод, очень хочет показать тебе, что она «понимает» -- хотя что именно она понимает, ты так и не можешь осознать, и это довольно конфузно.

-- Расскажи мне про свою камеру, -- сказала экс-Деб., опираясь на меня, теребя мой Роллейфлекс и дыша спиртом мне в лицо. Хотя выглядела она, доложу я вам, просто обалденно.

-- Что ты хочешь знать о ней? -- откликнулся я.

-- Как ты научился ей пользоваться? -- спросила она загадочно.

-- По ошибке, случайно.

-- Ах!

Я не понял этого «Ах!».

-- Когда ты был маленьким мальчиком? -- спросила она.

-- Так точно.

Она уставилась на меня, будто я только что вышел из приюта Св. Бернарда.

-- У тебя было тяжёлое детство, я понимаю, -- сказала она сочувственно.

-- Нет, я бы так не сказал, -- а я бы и в самом деле не сказал.

-- Ах, но я знаю, что так оно и было! -- настаивала она.

Я сдался.

-- Что ж -- твоя взяла, -- сказал я ей.

-- Твоя мать, сдаётся мне, была порядочной стервой, -- предположила она.

Теперь, хоть я и был согласен с этим, я просто разозлился! Кем она себя возомнила, эта фотомодель, -- Миссис Фрейд?

-- Скажу тебе кое-что про мою мать, -- сказал я. -- У неё есть свои недостатки -- у кого их нет? -- но у неё много отваги, она здорово сохранила свою внешность и выглядит обалденно!

-- Ты слишком лоялен, парень, -- сказала экс-Деб., её шикарная юбочка так и скользила по стулу.

-- Может, и так, -- сказал я, вновь поддаваясь ей.

Она взяла меня за руку и сказала:

-- Расскажи мне какой-нибудь секрет про вас, тинэйджеров. У вас очень активная сексуальная жизнь?

Они просто не могут удержаться.

-- Нет, -- ответил я, -- не очень.

А сказал я, кстати, чистейшую правду, потому что, хоть вы и видите тинэйджеров, перемешанных друг с другом и ведущих себя легко, свободно и интимно, довольно нечасто это достигает точки, откуда нет возврата. Но в королевстве, где мы проживаем, все почтенные граждане твёрдо уверены, что если вы видите деток, наслаждающихся самими собой, то это означает, что -- основа всего этого -- плотские грехи, а не то, что на самом деле это -- просто резвость и веселье, праздник.

Но так как это не касалось экс-Деб., я сменил тему и спросил её:

-- Куда поедешь в отпуск в этом году, Мисс Шеба?

-- Кто, я? О, не знаю…Я всегда езжу в такие места, где есть пляжи, скандалы и чтобы лететь было недалеко.…А ты, дитя? Я слышала, что вы, словно отщепенцы, теперь колесите автостопом по всему Континенту?

-- Нет, уже нет, -- твёрдо отрезал я.

-- Почему уже? -- спросила она, пытаясь сфокусировать свой взгляд на мне.

-- Автостоп давно уже вышел из моды. Нам надоело, что над нами надругаются, и мы прибываем вовсе не туда, куда планировали. Мы теперь покупаем билеты, как все остальные, и, кстати, кучи новых туристических компаний целиком зависят от нас, юных путешественников.

-- Так, значит, ты ездил на Континент, бывал во всех этих местах?

Да, забавно…а почему я должен стыдиться того, что никогда не покидал наш остров? Почему? Потому, что, хоть у меня и было полно возможностей (например, не далее, как прошлым летом, марксисты пытались переправить меня к Молодёжи в Болгарию -- только представьте себе это!), я просто не хотел…или скорее.…Ладно, чего уж там, я даже не выезжал за пределы Лондона, кроме одного раза, воспоминания о котором у меня остались самые расплывчатые. Меня вывезли на один день в Брайтон, к морю, это было как-то связано с манёврами моей Ма, и всё, что я могу вспомнить, это как мы парковались, а потом меня оставляли на пляже и в баре, за столиком с ячменным пивом, пока Ма исчезала, чтобы пофлиртовать с сопровождавшим её парнем, у которого водились лёгкие деньги. А что касается сельской местности, этой огромной зелёной штуки со зверьми, что раскинулась вокруг нашей столицы, -- я никогда не видел её. Даже во время войны, когда падали бомбы, моя Ма отказывалась покидать своё имение, и не хотела, чтобы нас с Верном эвакуировали, будь что будет. И всё, что я помню о самом путешествии в Брайтон и обратно, это то, как я входил и выходил из вагонов, а всё остальное время я либо лежал на горячем и вонючем сидении или блевал.

Но всё-таки когда-нибудь я должен буду поехать посмотреть мир. Не просто этот Континент, о котором все говорят -- Париж, Рим и вся эта дребедень, -- а на что-нибудь огромное, как, например, Бразилия или Япония, и вот почему надо будет умудриться скопить немного деньжонок и спокойно забраться на борт какого-нибудь самолёта. Так что я ответил:

-- Нет, не во всех. Мне больше нравится в своём поместье, принимать солнечные ванны в Гайде, или прыгать с самой высокой доски в пруды Хэмпстеда.

Она уставилась на меня, её глаза были залиты жидкостью, что она поглощала.

-- Ты, ребёнок, в каком-то смысле даже поэт, правда, по-своему.

-- О, насчёт этого не уверен, -- ответил я ей.

Пока продолжался этот смехотворный разговор между мной и экс-Деб., в «Подозрительном» начали лабать какие-то музыканты, ибо тип по имени Телега-С-Двумя-Большими-Пальцами, играющий на басу, устраивал прослушивание для концерта за городом, что мог бы состояться лишь в том случае, если бы он набрал команду. Там, в «Подозрительном», находившемся, как я уже говорил, в подвале, инструменты звучали просто громоподобно, и пока я слушал эти милые и успокаивающие звуки, я ещё раз убедился в том, как мне повезло, что я родился в эпоху джаза. А что вообще было бы, если бы приходилось слушать только баллады да вальсы? Джаз -- это такая штука, заставляющая тебя чувствовать уютно в этом мире, и мысль о том, что ты -- человеческое существо, кажется отличной.

Кот за стойкой бара сказал: «Очень мило, но они вряд ли сыграют "Бьюли-Ули"». Другой ответил: «А кого это волнует? Эта вечеринка для отморозков и Горлопанов Генри, в любом случае». Третий просто сказал «Здорово», с мягким мечтательным взглядом, -- но наверняка это было из-за того, что он только что выкурил здоровенный косяк в туалете.Из этого же туалета, наконец уладив все дела, появился австралийский чувак Зови-Меня-Приятелем, он посмотрел на исполнителей так, будто он был М-р Гранц собственной персоной, как делают все эти теле-знаменитости, строя из себя этакого универсального импресарио для всего человечества. И после испытанного мной блаженства от прослушивания игры ребят в приличном обществе, вид австралийца мне немного подпортил настроение, потому что в джазе аудитория -- это половина кайфа, даже, возможно, больше, чем половина.

-- Мило, -- выдал он своё мнение, -- но они промазали задницей мимо двух стульев. Это не попсово и не престижно.

-- Мимо таких двух стульев не грех промазать, -- сказал я и уже собрался их покинуть.

Экс-Дебютантка-Прошлого-Года схватила меня за карман пиджака.

-- Ты идёшь к Мисс Ламент? -- спросила она меня.

-- Да, может, увидимся там, -- сказал я ей, пытаясь отцепить её ярко-красные когти.

-- Ты бросаешь нас?

-- Всего лишь на миг, девочка из Найтсбриджа, -- сказал я.

Потому что я увидел, что в кабак уже вошёл Уиз, и хотел перекинуться словечком со своим братом по крови.

На Уизе был гладиаторский ремень Lonsdale с жеребцами, и когда он вошёл в «Подозрительный», он расстегнул его, будто солдат, освобождающийся с поста часового. Но всё равно он выглядел настороженным, как и всегда, даже, наверняка, и во сне, будто весь мир в одном углу ринга, где происходит бой, а он сам, одинокий охотник в джунглях Лондона -- в противоположном. «Давай перейдём через музыку», -- сказал я ему, и мы перебрались за сцену, на которой выступали исполнители, так что их звуки превратились в барьер, отделявший нас от посетителей, поглощавших алкоголь у стойки бара.

-- Что нового? -- спросил я Уиза.

В Уизе хорошо то, что он полностью забывает о ссорах. Борьба необходима ему, как пища, и когда она заканчивается, он просто о ней больше не думает. Он посмотрел на меня с одобрением, и я понял, что вновь стал его старым надёжным приятелем, может быть, единственным, на кого он мог бы положиться в этом тысячелетии.

-- У меня есть для тебя новости, -- сказал он.

Я должен сказать, что немного побаивался, ибо новости Уиза смывали тебя в море, и ты барахтался в нем до тех пор, пока не свыкался с ними.

-- Я думаю, -- начал он, -- открыть дело с девкой.

-- О, вот как. Умница. Я навещу тебя в Брикстоне, -- сказал я с отвращением.

-- Ты не одобряешь?

-- Как я могу? Ты же не тот тип сутенёра.

-- Всё в жизни надо попробовать…

-- О, конечно. О, конечно, о, конечно. Дальше будут ограбления со взломом.

Я пошёл за напитками и заодно получил время всё хорошенько обдумать. Потому что я всегда представлял себе, что Уиз однажды встанет на эту дорожку, но всегда успокаивал себя тем, что у него достаточно мозгов придумать что-нибудь получше, а не попасть в кулак какой-нибудь девицы из будуара. Потому что, согласны вы с этим или нет, при таком раскладе дел женская сторона берёт бразды правления в свои руки, даже если она отдаёт всю выручку мужчине, и он забавляется с ней воскресными вечерами, после еженедельного посещения Одеона. Просто причина в том, что её действия, что бы вы об этом ни думали, легальны, а его -- нет, и если развязывается какой-то спор, всё, что ей нужно сделать, это набрать номер ближайшего детектива-сержанта Такого-то.

-- Здоровье, богатство и счастье, -- сказал он саркастично.

-- Счастье! Молчал бы!

Наступила тишина.

-- Ну же, -- сказал затем Уиз. -- Давай драться.

-- Зачем, если ты уже всё решил?

-- Всё равно давай.

Я зарычал, действительно зарычал.

-- Просто, Уиз, дело в том, что это не твой род занятий. Назови мне хоть одного сутенёра, у которого есть мозги.

-- Я знаю некоторых.

-- Я не имею в виду хитрость или опыт, я имею в виду мозги. Конструктивные мозги.

Уиз сказал:

-- Я могу тебя познакомить с несколькими букмекерами, владельцами клубов и прокатов машин, основавшими свой бизнес на деньгах, заработанных на улице.

Я сказал:

-- Я могу познакомить тебя с несколькими парнями в субботу вечером в аптеке, несколькими зеками, и несколькими трупами, которые тоже так думали.

-- А, ну что ж, наши мнения разошлись.

Я сказал лунатику:

-- Это, может быть, и нормально для существ, молодых сердцем, неважно, какого возраста, но посмотри в глаза правде, Уиз, ты уже слишком зрелый. Ты слишком много знаешь о том, что делаешь.

Уизард улыбнулся, если это можно было так назвать.

-- И это я слышу от парня, -- сказал он вежливо, -- прославившегося на весь район продажей порнографических фото.

Ну, знаете ли, чёрт возьми!

-- Во-первых…, -- сказал я.

-- И не забудь про «во-вторых» и «в-третьих»…

-- Во-первых, -- продолжал я, ты отлично знаешь, что лишь некоторые из моих снимков порнографические, и я занимаюсь этим как ради смеха, так и ради бабок. Во-вторых, как ты говоришь, я как можно скорее брошу это дело, -- я часто говорил тебе. И, в-третьих, опять же, ты сравниваешь сутенёрство и то, чем занимаюсь я?

-- Да нет, вообще-то, -- сказал Уизард, -- ибо моё занятие более честное и лучше оплачивается.

-- О, как скажешь, Спортсмен.

Наступила ещё одна пауза передышки между раундами.

-- И кто же эта счастливая девка? -- спросил я его.

-- О, одна знакомая. Конечно, ты понимаешь, -- сказал он, -- что не очень умно говорить, кто именно, особенно тем, кто не одобряет.

Насколько же ты прав, юный Уизард. В любом случае -- кем бы она ни была, мне её жаль. У тебя будет дюжина таких в тот момент, когда тебя посадят.

-- Я не удивлюсь, -- сказал Уиз.

Я осушил свой безалкогольный напиток.

-- Ну ладно, вот что я тебе скажу, гений, -- начал я. -- Две вещи, просто послушай их. Первое -- может, ты и симпатичный чувачок, но ты не подходишь на роль сутенёра, потому что ты слишком восхищаешься этой забавой, и не воспринимаешь её достаточно серьёзно. Другое, и ты это отлично знаешь, и должен стыдиться этого -- у тебя на самом деле есть мозги, и если бы ты получил хотя бы кусочек образования, то сейчас бы ворочал большими вещами, парень, и ещё не поздно. Действительно, не поздно, почему бы тебе не поучиться?

-- Школа жизни, -- ответил Уизард.

-- Класс Брикстон.

-- Ну и что? Во всём есть риск.

-- Дурак.

-- Что? А, ладно…

Уизард уставился в потолок, потому что группа остановилась. А я, я действительно чувствовал, что должен сказать хоть что-нибудь, чтобы отговорить его: не потому, что я не одобрял этого, а потому, что знал -- если Уиз займётся этим, я его потеряю.Но он начал первым.

-- Я скажу тебе вот что. Я всё тщательно обдумал -- и я в полной безопасности. Смотри! -- и я посмотрел на него. -- Представь меня на скамье подсудимых! Какой простак -- даже судья, не говоря уже о присяжных, -- поверит, что дитя вроде меня может быть сутенёром?

Я помедлил немного, а потом сказал:

-- Если бы ты увидел сейчас себя в зеркале, ты понял бы, что вовсе не выглядишь, как дитя. Вообще не выглядишь молодым, Уиз, абсолютно -- ты выглядишь чертовски старым.

-- Ах, так? -- сказал Уиз. -- Тогда я скажу тебе ещё кое-что. Этому бизнесу со шлюхой, сутенёром и клиентом очень, очень много лет. Со времён А. и Евы, всегда существовали женщина, посетитель и местный мужик.

-- Будь тогда посетителем.

-- Согласен, никто не любит парней, срубающих лёгкие деньги. Но, детка, причины, по которым их не любят, очень лицемерны. Клиент перекладывает свой стыд на сутенёра, и сутенёр согласен нести его -- дайте же ему чистое, социальное, уважительное алиби. Потом, ни одному мужчине не нравится платить за то, за что сутенёр получает деньги. И самое главное, парень, мир завидует сутенеру! Да, и есть из-за чего, -- и он улыбнулся огромной улыбкой -- «ну-не-умный-ли-я».

-- Прекрасно, прекрасно, -- воскликнул я. -- Будешь отстаивать свои убеждения перед типами из Вульфендена.

-- Ах, они, -- сказал Уизард. -- Самым последним человеком, кого они когда-либо захотят спросить про шуры-муры, будет кто-либо в курсе дела…шлюха, сутенёр, или даже клиент. Знаешь, для чего нужен Вульфенден? -- спросил он, наклонившись над столом и ухмыляясь. -- Это как заниматься гомосексуализмом в нашей стране и прикрываться сутенёрами. Чтобы перепутать и то, и другое, и запудрить мозги лохам, чтобы они не знали, на кого сыпать серу.

-- Не так громко, Уиз, -- воскликнул я, ибо команда уже закончила играть, а джук-бокс ещё никто не включил.

Так что вот так. Я уже говорил с Уизом тайно, чего со мной не случалось никогда, я стал частью его мерзкого плана, и поверьте мне, я не мог этого так оставить.

-- Господи! -- провозгласил я. -- Что со мной происходит? От меня ушла девушка к Пикам и педикам, а теперь мой друг уходит к девушкам.

-- Не сравнивай меня с Пиками, -- сказал Уиз.

-- Ну, будь умницей, я сравнивал тебя с Сюз.

-- Мило! Похоже, что больше всего об этом беспокоишься ты, мой маленький спаситель.

-- О, похоже на то!

-- Ну, тогда, -- сказал Уиз, делая вид, что встаёт из-за стола, -- когда ковбои меня схватят, я сразу же позвоню тебе, чтобы ты внёс за меня выкуп.

-- Не говори так со мной, Уиз, пожалуйста!

-- О, я знаю, ты прибежишь с высунутым языком…ты меня обожаешь!

Это явно был предел, и я встал и отвесил Уизу мощную пощёчину. Мощную, действительно мощную. Он вовсе не выглядел удивлённым и не ответил никак на это. Просто потёр щёку и пошёл к бару, поэтому я понял, что именно этого он и хотел. О, блядь, подумал я.

И я вышел из «Подозрительного», подышать летним вечерним ветерком. Вечер был великолепным. Воздух был сладок, как прохладная ванна, звёзды с любопытством пялились на неоновые огни, и граждане Королевства, в джинсах и пиджаках, плыли по каналам Шефтсбери Авеню, словно гондолы. У всех были деньги, и их можно было тратить, все уже приняли ванны с вербеновыми солями, и ничьё сердце не было разбито, а созревало для лёгкого летнего вечера. С каучуконосов в бистро стёрли пыль, и мягкие белые огни китайских ресторанов нового стиля -- не старые, категории Ма Джонг, а самые новейшие, с широкими стеклянными фасадами, дакроновыми занавесками и бежевыми коврами внутри -- светились ослепительно, словно какие-то гигантские телеэкраны. Даже эти ужасные старинные англосаксонские трактиры -- картофельные чипсы, выдохшийся, несвежий эль, лужи и харкотина на стойке бара -- выглядели довольно заманчиво, при условии, что вам не придётся толкать эти двухтонные двери, отхватывающие половину зада, и заходить туда. Одним словом, столица была мечтой для ночных плэйбоев. И я подумал: «Боже мой, одно я знаю точно -- наверняка когда-нибудь сделают мюзикл о шикарных 1950-х.» И я подумал, о небо, ещё кое-что я знаю точно -- я жалок.

И тут, кого я вижу, шляющегося по главной улице Сохо, как не Парня-Из-Открытого-Космоса, он не знает, что его так зовут, потому что я ему этого ещё не сказал. Этот парень экстремально мил, и я знаю его со школьных времён и даже со времён изобретения Бадена-Пауэлла. Он полностью принадлежит Другому Миру, т. е., как я уже объяснял, чужим мирам, где не врубаются в происходящее, хотя во многом именно благодаря им мы и существуем. Этот парень из Открытого Космоса работает в городском управлении, делая всякие дела, и каким-то образом я встречаю его раз в год, всего лишь раз, когда случайно, как сегодня, он выбирается из своего квартала в мой, или, vice versa, так поступаю я. И мы встречаемся, словно путешественники, и я рассказываю ему про чудеса своего района столицы, настоящие и выдуманные, а он рассказывает мне про свои достижения в спорте, про то, как откладывает деньги на скутер, и как в муниципальном управлении записывают дебет или кредит. Он мил, но слишком скучен, хотя и не зануда.

-- Какой узел ты бы использовал, -- сказал я, подойдя к нему и говоря из уголка своего рта в его ухо, -- чтобы связать две верёвки разной толщины вместе?

-- Ох-хо-хо, это ты, Маугли, -- сказало это существо из открытого космоса, останавливаясь и хлопая меня по плечу, покуда я не увяз на четыре фута в тротуар Сохо.

-- Я, я! Как там с национальными проблемами? Давай, выкладывай мне все слухи от бухгалтеров из ратуши.

-- Бюджет сбалансирован, -- сказал парень из О. К., -- но деньги, благодаря которым он сбалансирован, стоят лишь одну треть себестоимости.

-- Надо же! А как поживает скутер? Сколько коленных чашечек ты разбил, кроме своих собственных?

Парень из О. К. погрустнел.

-- У меня нет скутера, -- ответил он, -- потому что моя Ма предпочла телик.

-- Парень, ты что, предатель? Ты позволил своей Ма распоряжаться собственными сбережениями?

-- Ну, сынок, она настаивала, правда.

-- Любит сидеть в кресле-качалке и смотреть рекламу?

-- Не будь таким саркастичным. Ты, что, из-за чего-то переживаешь?

-- Точно, ты прав. О, да!

-- Не распространяй тогда это вокруг себя. Только не на меня.

-- Хорошо, полковник, я придержу это при себе.

-- Говори что угодно, но благодаря телевидению можно многое узнать. Я знаю, что это всё ради денег, но это в своём роде большое универсальное образование.

-- Наконец-то люди видят сквозь стены, так?

-- А что, нет? Скажи!

-- Всё, что они видят, это дайджесты, тенденции и точки зрения.

-- Что же тогда, все они нас дурят? Все эти профессоры и авторитеты?

-- О да, конечно! Ты думаешь, они рассказывают нам какие-то секреты, которые стоит знать? Ты думаешь, что профессор, учившийся двадцать лет, взорвётся в студии и расскажет нам что-то настоящее?

-- Похоже на правду, там, на экране…

-- О, о, ну ладно…Я скажу тебе, Волчица, -- объяснял я этой простой наивной душе, пока мы шли по бульвару, увёртываясь от бродяг, шлюх и бездельников, -- я скажу тебе. Все эти люди -- типа теле-исцелителей, рекламодателей и поп-пиратов шоу-бизнеса -- они презирают нас, понял? Они продают нам блестяшки за полцены, а мы думаем, что покупаем бриллианты.

Парень остановился.

-- Слушай, -- сказал он, -- ты хоть чему-нибудь в этом мире веришь?

-- Хорошо -- ты сам напросился. Посмотри вон туда! -- сказал я, показывая на кофейный бар, упоминающийся сейчас даже в путеводителях, потому что всех тинэйджерских звёзд «открывают» именно там. -- Видишь всех этих деток, втиснувшихся туда между джукбоксами, и выглядящих так, будто они на каком-то мероприятии, где раздают призы?

-- Я знаю это место. Я был там.

-- Бесспорно! Оно сделано для таких лопухов, как ты. Так вот что я тебе скажу -- никаких соловьёв-тинэйджеров там не «находили», до тех пор, пока там не поселились телекамеры и журналисты, жаждущие лёгкой крови. Все поющие пареньки открыли себя сами -- на реке, на юге, где угодно -- до того, как эти стервятники ухватили добычу. Могу тебе сказать точно, Тарзан: вся эта плескотня там нисколько не правдоподобна!

Я понимал, что происходит: после моих разногласий с Уизардом и более ранним cul-de-sac с Сюз я обрушился кислотным дождём на этого юного паренька. Поэтому я сделал то, что я считаю лучшим выходом из таких ситуаций, а именно, обрезать пуповину. И я вломился в какой-то клуб, помахав парню и, крикнув «Один момент!», схватил телефон, набрал телефонистку, поздоровался с ней и спросил, как я могу связаться с премьер-министром, так как я турист из Новой Зеландии, и у меня такая же фамилия, как и у М-ра М., и я хотел бы спросить у бедного старикашки, может, мы -- родственники. После того, как она меня послала -- довольно мило, кстати -- я повесил трубку, выскочил обратно на улицу и увидел, что парень из Открытого Космоса всё ещё стоит на том же самом месте, с открытым ртом. Я спросил его о спортивных успехах, потому что он был боксёром, хоть и одиночкой.

Он сказал, что скоро будут хорошие бои парней с южного берега реки с парнями из его клуба, так почему бы не пойти туда вместе? Я ответил, о, да! Потом он между прочим предложил сходить в кино сегодня вечером. Но я был против этого, ибо глупо ходить в Сохо в кино, потому что Сохо и есть кино. И в любом случае, когда я смотрю кино, я выхожу на середине сеанса, потому что всё, что я вижу, это то, что там висит простыня, и куча идиотов пялятся на неё, а сзади стоит парень с сигаретой в зубах, управляющий всем этим, и даже когда он ставит «Боже, храни Королеву», все скоты встают, но только не он, нет! Жизнь -- вот лучший фильм, это уж точно, если вы можете воспринимать её как фильм. И когда я объяснил парню всё это, он сказал, «а как насчёт того, чтобы перекусить?» -- а предлагал он бифштекс. Я сказал, «извини, я вегетарианец», а я действительно им являюсь, не из-за бедненьких животных или чего-то там такого, а из-за того, что в животе у тебя меньше урчит, и красное мясо снится мне в ночных кошмарах.

Так что вряд ли бы получился супер-вечер с парнем из О. К., и теперь, как всегда и было, после очередной приятной встречи друг с другом, нам было так же приятно прощаться…не в этом ли весь смысл человеческих отношений?

-- Напомни обо мне своей Ма, -- сказал я, -- и не позволяй ей думать о втором телике.

Совершенно случайно мне пришло в голову убраться из этого славного района и немного прохладиться и помедитировать, поэтому я нанял кэб и велел водителю прокатить меня по набережной от начала до конца, сначала туда, потом обратно. Ему не очень это понравилось, ибо таксисты, как и все остальные, чья деятельность схожа с сутенёрской, любят делать вид, что они необходимы и полезны для деловых поездок. Но, естественно, он согласился, так как взрослые обожают забирать у тебя деньги и при этом заставлять тебя чувствовать, что они тебе делают услугу.

Тот, кто придумал набережную Темзы -- гений. Она лежит, гордо и мягко извиваясь возле реки, как парень возле девчонки, когда всё закончено, и растягивается огромной дугой от парламента, там, в Уэстминстере, на север и восток до самого Сити. В этом, восточном направлении, она не так уж и роскошна, но когда ты возвращаешься против течения -- о!Если время прилива, то река похожа на океан, и ты смотришь на огромные изгибы и видишь великолепные рекламные дворцы на южном берегу, их сияющие отражения на водной глади, и этот огромный белый мост, грациозно пересекающий её, словно полоска листьев. Если вам повезло, то из-за занавески вам открывается своя собственная Кинорама, правда, это представление никогда, никогда не бывает одним и тем же. И не важно, какая погода, или время года, она всегда великолепна -- волшебство срабатывает всегда. И как раз поверх нытья мотора такси вы слышите эти неописуемые речные шумы, узнаваемые всегда. Каждый раз, в каком бы настроении я ни приходил бы сюда, чтобы прокатиться, я достигаю радости. И пока я глазел на воду, словно рот, словно кровать, словно сестра, я думал, Боже, как я люблю этот город, каким бы ужасным он не был, и не хочу его покидать никогда, что бы он ни послал мне. Потому что хоть он и кажется таким неопрятным, таким случайным и таким неприступным, если ты знаешь город достаточно хорошо, чтобы вертеть им вокруг пальца, и если ты -- его сын, он всегда на твоей стороне, поддерживая тебя -- или так я себе навоображал.

Так что, когда мы вновь вернулись к Вестминстеру, и шея таксиста выказывала полное неодобрение, я попросил этого извозчика повернуть на юг, через реку, к Замку: потому что мне пришла в голову мысль в таких смешанных чувствах посетить Манни Катца и его супругу Мириэм.

Манни я встретил в лавке, торговавшей студенистыми угрями возле Кембриджского цирка, когда мы оба потянулись за уксусом и сказали друг другу «пардон». Как вы догадались, парень -- еврей, как и Мириэм (а так же их единственный отпрыск), но я не думаю, что лишь из-за того, что я и сам немного, как я уже объяснял, еврей с маминой стороны, лишь из-за этого я так восхищаюсь этим парнем. Здесь я должен рассказать о своем отношении ко всей этой штуке с евреями, оно в двух словах звучит так, -- слава Богу (и нашему, и ихнему), что они здесь. Я знаю, что говорят про них от начала до конца, и примерно понимаю, что Гои имеют в виду, когда говорят, что они их беспокоят, но если честно.… Добавьте к этому все недостатки, какие только придут вам в голову, и сопоставьте их с великим фактором, что еврейские семьи любят жизнь, они на ее стороне,… и разве сравнятся с этим какие-то обвинения в «жидовстве»? Просто зайдите в дом хоть одной еврейской семьи, где угодно, и какими бы ужасными вы их не находили, в ваше сознание сразу впивается тот факт, что они живут. Действительно, это огромный шумный бардак со спорами, хвастовством, жалобами, но они живые! И то, как они терпят всякие штуки, из которых сделана жизнь, будто это материал для испытаний, заставляет вас моментально понять, что они -- старые, старые, почтенные люди, очень давно изучающие этот метод выживания. Я очень люблю Лондон, как я уже объяснил. Но когда евреи сделают достаточно бабок, чтобы перебраться в Америку или Израиль, то я тоже поеду. Мы выключим свет.

Кстати, Манни был в Израиле, ездил туда на конгресс писателей, и как раз пропустил ту самую двухдневную битву с Фараонами, ее мы все еще пытаемся забыть. Но, будучи Кокни-парнем, он не столь агрессивен, как настоящие израильтяне. Когда вы их встречаете в кафе, они описывают ту апельсиновую рощу, где они живут так, будто это целый континент, и знают ответы на все те вопросы, что вы еще даже не успели задать. Манни, кстати, самый настоящий Кокни, не какая-нибудь подделка из пригорода, и он крепок и грустен, у него есть чувство юмора, он сентиментален, как и все они. Мириэм -- его вторая жена, а на первой он был женат еще с пеленок (она была одной из нас, и они были неразлучны), потому что ему лишь скоро стукнет двадцать, как и всем нам. Также имеется юный воин двух лет от роду по имени Сол, он, несмотря на все то, что я сказал, чертова заноза в заднице, и нуждается в этой еврейской дисциплине, а вместо этого его балует весь клан Катцев, все поколения, а их полно.Попасть в еврейский дом, если сами вы таковыми не являетесь, очень деликатная операция. Несмотря на то, что это место сразу становится вашим родным домом, если вы туда попали, они сто раз подумают, прежде чем приглашать вас и не любят нежданных гостей, как в моем случае. Но я могу так вести себя с Катцами, ибо однажды я оказал Эммануэлю одну большую, огромную услугу, сам того не желая, т.е. познакомил его с чудаковатым типом, какого я фотографировал, по имени Адам Старк. Адам оказался свихнувшимся «давайте-облажаемся-по-крупному» издателем, и напечатал кучу стихов Манни, и они ненадолго попали на передовицы литературных изданий. Так что для разных там тетушек и бабушек по Боро-роуд я-- «Чарли-это-уладит», умный мальчик, построивший для их юного предсказателя мост, в чем тот так нуждался. В этом мире так: если ты делаешь маленькое доброе дело в нужный момент, получаешь с этого гигантские дивиденды; а иначе все быстро забывают. Тем не менее я принял все меры предосторожности: остановил кэб возле цирка Св. Георгия и дал Шекспиру предупреждение, что я в пути, обошедшееся мне в четыре пенса.

Катцы, по крайней мере, три дюжины из всех них, живут в отличном старинном отжитке древности, приведенном в кондицию. Манни сам спустился, чтобы встретить меня, одетый в свои темно-синие вельветовые брюки, и привел меня в лучшую центральную комнату, чего ему не надо было делать, и как только все остальные Катцы услышали, что пришел гость, все они исчезли в близлежащих комнатах, предоставив своему любимому сыну право самому развлекать уважаемого посетителя. В комнате остались лишь Мириэм К., выглядевшая точь-в-точь как кто-то из О.Т. (тысячу лет назад были такие иллюстрированные журналы с Ребекками и Рейчел) и их юный воинственный продукт, Сол, устраивавший свои неистовые выступления на паркете. Никто из них не спросил, почему я пришел или почему меня не видно целую вечность, и это для меня два признака цивилизованного человеческого существа, ибо поверьте мне, большинство хозяев, словно бандиты, приставляют пистолеты к твоей голове, но только не эта пара.

-- И как поживают Сердитые? -- спросил я.

На самом деле Манни мало чего общего имел с Сердитым, хотя он появился в печати как раз в то время, когда эта кучка пригородных журналистов попалась на глаза общественности. Стихи Манни, в них я понимаю лишь самую суть, злобно относятся только к смерти, могиле, этого он терпеть не может, а к жизни ребят из Боро и Бермондси он не проявлял ничего, кроме одобрения. Его стихи воспевают юный Лондон, но в разговоре он ни к чему не относится благосклонно, особенно к тому, что сказал ты, что бы это ни было.

-- Я вижу, тебе дали эту штуку, Мемориальную Премию, -- сказал я. -- Я хотел послать тебе поздравления по почте, но забыл.

-- Мне ее не давали, сынок. Я завоевал ее, -- ответил Манни.

-- Дальше тебе дадут Орден Британской Империи или назовут улицу в твою честь.

-- О. Б. И.! Ты думаешь, я принял бы его?

-- Еще как, -- подхватила Мириэм, накручивая волосы своего сына в подобие кудрей.

-- Ну, и что же достаточно высоко для тебя? -- спросил я. -- Пожизненный титул пэра сойдет?

-- Это не смешно, -- ответил мне Манни. -- В Англии тебя подкупают не деньгами, а почестями. Кому они нужны? Люди предпочитают им много денег.

-- Только не я, меня бы устроила взятка.

-- Лесть и уважение слаще, чем Л.С.Д.

-- Тогда тебе лучше передумать и принять О.Б.И.

-- Так он и сделает, -- сказала Мириэм, менявшая пеленки мелкому.

-- Никогда. Даже от Лауреатства откажусь.

-- Герцог -- тебе бы это понравилось. Герцог Катц из поместья Ньюингтон Батс, тебе бы это отлично подошло. Я представляю тебя в широких одеждах и мантии.

-- В отличие от моих соотечественников, мне наплевать на шикарные наряды, -- надменно произнес Манни.

-- Почему тогда ты носишь это вельветовое творение?

-- Не жди, что Манни будет логичным, -- сказала его лучшая половина.

-- Значит, я не логичен.

-- Да.

-- Ты уверена в этом?

-- Да.

-- А когда я женился на тебе, не был ли я логичным?

-- Нет. Ты был в отчаянии.

-- Почему это я был в отчаянии?

-- Потому что ты разрушил свой первый брак, и тебе нужен был кто-нибудь, чтобы собрать тебя по кусочкам.

-- Итак, я его разрушил.

-- Естественно, ты принял в этом участие.

-- Знаешь, разрушил что-нибудь раз, значит, ожидай второго.

-- Ты имеешь в виду нас? Я так не думаю. Кроме того, я не позволю тебе этого сделать.

-- Да? Ты мне не позволишь?

-- Нет, не позволю.

Во время этого маленького междусобойчика, милая парочка придвигалась все ближе и ближе друг к другу, пока они не встали на колени, нос к носу, перекрикивая друг друга с гордостью.

-- Мириэм, -- сказал я, -- твой продукт писает на пол.

-- Это не удивительно, -- ответила его любящая Мама, и они занялись спасительными действиями.

Пока я смотрел на эту домашнюю сцену, полную блаженства, на ум мне пришла избитая старая мысль: почему все браки не могут быть такими -- ссора, которая длится вечно и связывает эту пару крепкими узлами? И почему все мамы не могут быть, как Мириэм -- юными, красивыми и любящими, да и все девчонки, раз уж на то пошло? Старик Манни, естественно, оказался счастливчиком.

-- Тебе нравится селедка? -- спросил он, смотря на меня поверх зада своего сына.

-- Конечно, парень.

-- Я принесу немного. Не прицепи Сола булавкой к паркету, -- сказал он своей жене, ответившей ему взглядом «Ладно, ладно…» и занявшейся этой штукой между мамой и сыном -- мы ведь понимаем друг друга, не так ли, маленький мужчина, рожденный женщиной?

Я услышал, что Манни зовет меня из-за двери шепотом, который можно было услышать с моста Саутварк, и в коридоре он сказал, будто продолжая разговор:

-- Так это, значит, выманивание денег? Тебе нужны динары? Пять фунтов будет достаточно? Или три?

-- Нет, мужик, не мне.

-- Проблемы? Плата за квартиру? Подцепил сифилис? Закон? Нужно заплатить залог?

-- Нет, мужик. Это дружеский визит.

-- Проблемы с девочкой? С мальчиком? С лошадью? Что-либо вроде этого?

-- Ох, ладно… нет, не совсем -- но ты знаешь Сюз.

-- Конечно, знаю. Милая девочка, немного неразборчива в связях, если ты не против честного мнения.

-- Она выходит замуж за Хенли. По крайней мере, она так говорит.

-- Да? Будет быстрый развод, я предсказываю.

-- Почему?

-- Потому что Сюз через некоторое время поймет, что она вкладывает в семейный бюджет больше, чем этот торговец лоскутьями.

-- Конечно! Хотел бы я, чтобы ты ей сказал это.

-- Только не я! Никогда не давай советы женщинам, а значит, никогда не давай советы никому.

-- А мне что, страдать до тех пор, пока она не узнает?

Манни положил свои руки мне на плечи, словно раввин, напутствующий солдата перед безнадежной битвой.

-- Она должна страдать, сынок, -- сказал он, -- до тех пор, пока не станет твоей, и прекращай страдать.

-- Немало страданий потрачено зря.

Манни посмотрел на меня своими большими восточными глазами, видевшими всё сто лет назад.

-- Конечно, -- сказал он. -- Сейчас принесу тебе селедки.

-- Я услышал, как он пел там на кухне, вот, по крайней мере, хоть один, кто никогда не станет подростком-звездой пения. А в большой комнате Мириэм достала для меня несколько фотографий Эммануэля в белой рубашке, получающего свою награду.

-- Классно, -- сказал я, -- он выглядит, словно тот чувак, Шелли, скрещённый с Гручо Марксом.

-- Он мил, -- сказала Мириэм, поглаживая пальцем изображение своего мужа.

-- Плохие снимки, -- сказал я ей. -- Почему вы не позвали меня?

Она оставила это без ответа и сказала, неожиданно повернувшись ко мне, как делают женщины, чтобы поймать вас врасплох и показать, что весь предыдущий разговор не имел смысла:

-- Ты думаешь, у него действительно есть талант? Ты думаешь, Манни по-настоящему талантлив? -- ответил я, даже не подумав, а это является первым признаком правды.

-- Да.

Она больше ничего не сказала.

В комнату вошли селёдка и поэт.

-- Проблема этой страны, -- объяснил он нам, продолжая мысленную цепочку, чуть ранее брошенную, чтобы она немного дозрела, -- это полная отчуждённость от реальности в каждом её секторе.

Мириэм и я жевали, ожидая продолжения.

-- На протяжении веков, -- сказал нам этот Саутворский Шекспир, -- англичане были богатыми, а платить за богатство надо тем, чтобы экспортировать реальность туда, откуда ты взял деньги. А так как заморские рынки закрываются один за другим, реальность снова возвращается домой, но никто не замечает её, хотя она устроилась рядом.

Короткая пауза. Казалось, что требовался вопрос. Итак,

-- Итак? -- спросил я.

-- Необходимо грубое пробуждение, -- сказал Эммануэль, чмокая губами вокруг селёдки, и поедая её быстрее циркового тюленя.

Я решил заступиться.

-- Минутку, Кокни-парень, -- сказал я. -- Ты говоришь об «англичанах» -- а разве ты не один из нас?

-- Я? Конечно. Если ты родился в этом городе, ты всю жизнь несёшь на себе его отпечаток; особенно, если ты живёшь в этом районе.

-- Значит, то, что происходит с англичанами, происходит и с тобой?

-- Да, конечно. Я лечу туда же, не зная направления.

-- Мне всё равно, -- сказал я, -- я просто хочу, чтобы ты был рядом, когда придут большие счета, и их придётся оплачивать.

Разговор коснулся неловкой темы, как всегда с разговорами и бывает, особенно, если рядом бьют в первобытный барабан, -- но я хотел, чтобы Манни понял: я действительно считаю его на 100 процентов местным, также, как и самого себя, даже больше, и я нуждался в нём, и просто боялся, что мы надоедим ему, ион ускользнёт. Но сейчас он взял принца Сола, обхватил его, словно Эпштейн там, в Оксфордском цирке и сказал мне:

-- Я пишу на английском языке, парень. Ты можешь лишить меня этого, можешь лишить меня целого мира, где мы оба существуем, можешь отрезать мою правую руку и другие жизненно важные органы вместе с ней, -- но оставь мне мою жизнеспособность и надежды на славу. Трое из родителей моих родителей не говорят на английском. Но я, я говорю, моя речь ничуть не отличается от твоей.

-- Бабушка Катц очень хорошо говорит по-английски, -- сказала Мириэм.

-- Никогда не слышал.

Здесь юный Сол рыгнул.

-- Слушай, -- сказал Манни горестно, -- я открою тебе один секрет: Англия ужасна, и англичане -- варвары. Но я ценю в них три вещи -- прекрасный язык, выдуманный ими Бог знает как, и я очень стараюсь писать на нем; инстинктивное любопытство инженеров, моряков, первооткрывателей и учёных, исследующих, наводящих справки, узнающих, что и почему; и радикалов, беспощадно критикующих и убивающих их, поднимаясь, несмотря на риск, каждое столетие. Так что пока в Англии есть эти вещи, я рад быть здесь, и я буду защищать их…и могу забыть обо всём остальном.

Манни сказал это настолько серьёзно, будто он давал клятву, из-за которой мог бы попасть в газовую камеру, но он всё равно будет держать её. Конечно, он отдавал себе отчёт в том, что говорил, и чувствовал нас, своих слушателей (в особенности Сола) -- но я, я верил ему и был впечатлён.

-- Я бы не отказалась от чашки чая, -- сказал я, и на этот раз на кухню пошла Мириэм.

М. Катц встал потянулся и сказал:

-- Хей-хо -- это человеческий элемент. Мир -- странная штука.

В этот момент я бродил по их ужасному жилищу -- ужасному в смысле мебели и всяких пустяков, всё это было не в современном духе, а довольно милое, уютное и хорошо использованное, хотя мебель в главной зале не всегда такая. В углу, почти спрятанное, словно ночной горшок за портьерой, стояло маленькое собрание сочинений, включая и два издания Манни, копии которых были в переплётах из шкуры какого-то редкого животного.

-- Не книжные люди, эти твои старшие родственники, -- предположил я.

-- С моей стороны -- да, -- сказал Манни К., подойдя погладить свои тонкие, любимые книжки. -- Но зайди в дом к отцу Мириэм, и увидишь целую публичную библиотеку, книгами там даже кухня завалена, и большинство из них на немецком и русском.

-- Твоя родня -- торговцы, Манни?

-- Да, но у нас в семье четыре раввина, если считать кузенов, -- сказал он с железной ухмылкой, наполовину горделивой, наполовину ужасающейся.

-- Наверное, они были не в восторге, когда маленький Эммануэль начал писать? -- спросил я.

-- Была небольшая борьба. У нас в семьях, нееврейский мальчик, всегда должна разворачиваться борьба вокруг крупных решений. Но когда я нанялся работать на рынок, где работаю до сих пор, они успокоились. Особенно, когда первый раз увидели меня по телику.

-- А родня Мириэм?

-- Им это понравилось ещё меньше. Видишь ли, они считали, что я -- плохая пара для девушки, и думали, что уж лучше бы её избранником стал крестьянин, он бы всё-таки заработал для неё немного денег, по крайней мере.

-- А сейчас?

-- О, они одобряют. Папа Мириэм перевёл меня на немецкий и на идиш, но издал только на последнем.

-- А они хорошие люди?

Манни уставился в потолок, поглаживая свои тома.

-- Я могу сказать тебе одну вещь. Единственные три вопроса, что они задали Мириэм, когда она объявила им о нашем решении, были: «Здоров ли он, работает ли он, любишь ли ты его?» -- именно в такой последовательности. Они не упоминали о деньгах до тех пор, пока не увидели меня.

Юный Сол, чувствуя себя одиноко, подошёл к нам.

-- Ну, этому-то они в любом случае рады, -- сказал я, кивая на карапуза.

-- Что? Это с двенадцатью-то внуками? Наверное, они обратят внимание лишь, когда у нас будет двенадцать.

-- Нет, не будет, даже не мечтай, -- сказала Мириэм, входя с чаем.

Итак, мой визит к Манни с Мириэм подготовил меня и придал мне необходимую силу духа, чтобы нанести ещё один удар по Crepe Suzette. В конце концов, даже если мужчине и не к лицу преследовать девушку, что мне ещё остается терять в этой ситуации? Поэтому я попросил у Катцев разрешения воспользоваться телефоном и набрал номер апартаментов Сюз в у.2, где неожиданно -- или нет, ибо наглость довольно часто вознаграждается -- она ответила, довольно вежливо предложила навестить её до того, как она пойдёт на представление к Ламент в с.у.3.

На этот раз я воспользовался метро, потому что я хотел поразмышлять о том, какая тактика более подходит для того, чтобы заполучить Сюз -- либо попытаться устроить разборку с Хенли, либо просто зажечь костры и поддерживать пламя, пока не придёт моя очередь. Но это было ошибкой, я имею в виду метро, потому что, когда я прибыл по её адресу в у.2, я увидел припаркованный поблизости Хенлиевский Роллс винного цвета, а в окне Сюз весело горел свет.

Сюз живёт в трио Викторианских буржуазных дворцов, переделанных в жилые дома для новых интеллектуальных шпионов, и на древних столбах вместо номеров 1, 2, 3, или чего-то в том же духе, было написано Дом Серпентайн; эта штука с «Домом» -- новый метод описания любой мусорной кучи, из которой лендлорд хочет по-быстрому срубить пятерку. Вы нажимаете звонок, и голос, вызывающий запор, отвечает через громкоговоритель (а иногда не отвечает), вы выкладываете, по какому делу вы пришли, так, будто вещаете на всю нацию, потом идёт куча щелчков и звонков, и вы заходите в холл, где ваша задница мерзнет даже летом, и забираетесь в некий гроб под названием «лифт»; резкими толчками продвигаетесь вверх мимо голых стен, словно шахтёр из забоя, пока не останавливаетесь на нужном этаже. Возле дверей лифта, -- чтобы открыть которые нужен очень сильный мужик, но закрываются они сами, как только ты вышел -- там, на этаже, к моему удивлению стоял Хенли.

Вы сразу поймёте, что за тип этот Хенли, если я назову его холодным пидором: т.е. он не жеманный, покачивающий бёдрами клоун из варьете, и не умелый чувак с шустрыми руками и бегающими глазками, и не кусающий ногти парашютист со шрамами от битв, а мягкий, собранный, «давайте-обсудим-это-ещё-раз».

-- Добрый вечер, -- сказал он вежливо, пытаясь помочь мне вылезти из этого новоизобретённого лифта.

-- Ну что же, добрый вечер, -- сказал я. -- Вы увели у меня девушку.

Хенли еле-еле улыбнулся, еле-еле покачал головой, и сказал мне серьёзно:

-- Естественно, когда мы оба дома, ты всё ещё можешь приходить и видеться с ней.

-- Всё ещё могу! -- возопил я. -- Думаете, при таких обстоятельствах я вообще к ней приближусь?

-- Да, -- сказал он мягко.

-- Что ж, мистер, тогда вы не знаете меня! -- воскликнул я.

Услышав этот откровенный обмен мнениями в коридоре, появилась Сюз собственной персоной, выглядела она лучезарно, это единственное слово, уместное здесь. Она действительно светилась, на ней было этакое хрупкое платье «Золушка-на-балу», одна из тех недолговечных вещей, что обожают надевать на самом деле клёвые девочки, все мы это знаем, но они хотят заставить нас думать, что они являются олицетворением фразы «семнадцатилетняя конфетка» (что в случае с Сюз было чистейшей правдой). Она поняла, что мы плохо начали наш разговор, и схватила каждого из нас за руку, втолкнула в свои апартаменты, принесла все эти вещи, напитки, сигареты, включила радиолу -- всё это должно было растопить лёд.

Но я не собирался отступать.

-- Вы не против, Хенли, -- начал я, отламывая печенье и отказываясь от стакана Кока-колы, которого я не просил, -- если я выскажусь?

Кот уселся в кресло, скрестив ноги, весь выстиранный, надушенный, выглаженный, похожий на лакея в выходной, но всё равно умопомрачительно вежливый.

-- Нисколько, -- ответил он. -- Если, конечно, Сюзетт не возражает.

-- Я вовсе не против, -- сказала Сюз, плюхаясь на какие-то подушки и открывая 2000-страничный американский журнал.

-- Во-первых, -- сказал я, начиная с наименее очевидного аргумента, -- Сюзетт из рабочего класса, как и я.

-- И я, -- сказал Хенли.

-- Э?

-- Мой отец, он ещё жив, был дворецким, -- сказал кот.

-- Дворецкий, -- сказал я ему, -- это не рабочий класс. Я уважаю вашего отца, но он лакей.

Сюзетт захлопнула журнал, но Хенли протянул ей нечто, что он назвал бы «сдерживающая рука», и сказал мне:

-- Очень хорошо, я не из рабочего класса. И что?

-- Из этих межклассовых браков не выходит ничего путного, -- сказал я ему.

-- Чушь. Что дальше?

-- Сюзетт, -- продолжил я, -- достаточно молода, чтобы быть вашей пра-пра-пра-племянницей.

-- Пожалуйста, не преувеличивай. Я знаю, что гораздо старше её, но мне нет ещё и сорока пяти.

-- Сорок пять! Вы созрели для госпиталя в Челси! -- воскликнул я.

-- Ты действительно преувеличиваешь, -- сказал Хенли. -- Вспомни лучших кинозвезд -- Гейбл, Грант, Купер. Как ты думаешь, сколько им лет?

-- Они не собираются жениться на Сюз.

-- Очень хорошо, -- сказал он. -- Ты думаешь, что я пожилой. Что-нибудь ещё?

-- Остальное, -- сказал я, -- оставляю вашему воображению.

Хенли убрал ногу с ноги, положил опрятные, чистые, эффектные пальцы на колени (я надеюсь, что он не порезался о складки своих брюк) и сказал мне:

-- Молодой человек…

-- Без этого «молодого человека».

-- Ах ты, чума, -- воскликнула Сюз.

-- Именно так!

Немного повысив голос, Хенли продолжил:

-- Я как раз хотел сказать…вы знаете, сколько браков между совершенно нормальными людьми не доходят до конца?

-- Так зачем венчаться? -- проорал я.

-- Французы называют это…

-- Мне насрать, как называют это французы, -- кричал я. -- Я называю это просто мерзостью.

Сюзетт встала, глаза её пылали.

-- Я действительно думаю, что тебе лучше уйти, -- сказала она мне.

-- Не сейчас. Я ещё не закончил.

-- Пусть продолжает, -- сказал Хенли.

-- Пусть моя жопа продолжает, -- сказал я. -- Я хотел у тебя спросить: ты действительно считаешь, что такой расклад сделает Сюз счастливой? Я имею в виду, счастливой -- понимаешь это слово?

Хенли тоже встал.

-- Я знаю только то, -- сказал он мне медленно, -- что она сделает счастливым меня.

И он пошёл сделать себе коктейль.

Я схватил за руку Crepe Suzette.

-- Сюзи, -- сказал я ей. -- Подумай!

-- Отпусти.

Я встряхнул девчонку.

-- Подумай, -- прошипел я ей.

Она стояла довольно спокойно и непреклонно, словно столб. Хенли сказал через всю комнату:

-- Честно говоря, я думаю, что Сюзетт уже всё решила, и я думаю, что будет лучше, если ты смиришься с этой ситуацией.

-- Ты купил её, -- сказал я, отпуская Сюзетт.

Она попыталась отвесить мне пощёчину, но я увернулся. Я подошёл к Хенли.

-- Предполагаю, что ты хочешь драться со мной, -- сказал он.

-- Предполагаю, что я должен, -- сказал я.

-- Что ж, если ты действительно хочешь, то я вполне согласен, но должен тебя предупредить, что я -- грязный боец.

-- Ты грязный, это точно, -- сказал я.

-- Ну что же, начинай, -- сказал он мне, поставив свой стакан. -- Ради Бога, либо начинай, либо, если ты не хочешь, сядь и не порти всем вечер.

Я заметил, что одна рука у него была в кармане. «Брелок или, может быть, зажигалка в кулаке, » подумал я. Но я всего лишь искал отговорки, потому что я не хотел бить мужика -- я хотел ударить Сюзетт, или самого себя, биться головой об бетонную стену.

-- Мы не будем драться, -- сказал я.

-- Браво, -- ответил он.

Сюзетт очень медленно сказала мне:

-- Это абсолютно последняя сцена такого рода. Ещё одна, и я с тобой никогда не буду видеться, и, поверь мне, я говорю серьёзно.

-- Спасибо, -- сказал я, -- за то, что всё так популярно объяснила. Если я усмирю свой темперамент, может быть, встретимся у Ламент.

-- Как хочешь, -- сказала Сюз.

Хенли протянул руку, но это уже было чересчур, так что, помахав ему рукой, я выкатился из дверей и проторчал несколько минут в коридоре, невольно подслушивая их ворчание за дверью, ибо этот чертов лифт все ездил вверх и вниз, битком набитый жителями Дома Серпентайн, и не остановился, даже когда я умудрился открыть железную решётку, пока он стоял между этажами. Поэтому я смотрел, как он падает в бездну.

Когда, в конце концов, я вышел из подъезда, страдая, словно в кошмаре, и окунулся в улицы, я услышал у себя за спиной что-то вроде смертельно-дребезжащего шепота, и обернулся, но сзади никого не было, -- этот шум издавал я сам! Только не это! Я заплакал, перечеркнул все свои правила и зашел в бар, быстро выпил что-то двойное и вновь выскочил наружу. Я решил пойти через парк, по широким открытым пространствам, заодно и путь срежу до Мисс Ламент.

На этой северной стороне Гайда насыпи были похожи на огромных белых чудовищ, как в фильмах о побережье Франции. Насыпи протягивались на мили, потом начиналась магистраль Бейсуотер с ослепительными огнями, черными прудами и огромным тёмно-зелёным парком, тянущимся, словно большое море. У парков есть одна особенность, днём они -- сама невинность и веселье, наполненные собаками, детскими колясками, старикашками и парочками, переплетёнными, словно борцы-дзюдоисты. Но, как только наступает ночь, вся картина превращается в свою полную противоположность. Появляются бродяги, насильники, копы, сыщики, эксгибиционисты, шлюхи, и плотный воздух кишит сотнями пар подозрительных, пялящихся глаз. Все кого-то ищут, и все боятся найти того, кого ищут. Если вы не в парке, вам хочется зайти и посмотреть, а когда вы вошли, вы слишком боитесь выйти обратно. Так что я вошёл туда.

Я пытался не думать о Сюз, но всё равно думал. «Сюз, Сюз, Сюзетт, » сказал я и остановился, и клянусь, что в этот момент я весь перевоплотился в мысль о ней. Я сел на скамью, и мой голос проговорил, «Парень, будь благоразумным».

В вонючих планах Сюз, должен заметить, было правильно только одно. Пока ты не узнал, что такое бабки -- то есть действительно узнал, как обращаться с большими вещами, узнал, какая разница, к примеру, между пятью и десятью тысячами фунтов (для меня эти суммы одинаковы), или что значит поглядеть на какую-нибудь вещь и сказать «Я покупаю это», или как будут плясать лопухи вокруг тебя, если ты осыплешь их дождём из шестипенсовиков -- пока ты не узнал этого, ты и сам лопух. Маленький настырный мозг Сюзетт решил понять эту штуку насчёт денег, и, Боже мой, она так и собиралась поступить, несмотря ни на что.

Я не могу сказать, что я был против Хенли как такового, и этого брака с раздельными кроватями, предложенного им ей. Я был против того, что это должен быть кто бы то ни было, кроме меня -- не важно, кто. Когда она разыгрывала меня с этими Казановами Пиками, это было настолько же плохо…кроме того, что я знал -- эти приключения непостоянны. Меня всё ещё пускали.

Манни сказал «жди», но как я могу быть столь мудрым? Ждал бы он свою Мириэм?

Может, Сюз не создана для меня, подумал я неожиданно. Может быть, я ошибся насчёт этого -- она -- не моя Джульетта, а я -- не её Ромео? Но какая разница, даже если она не создана для меня, когда я чувствую, что создана?

-- Блядь! -- проревел я.

Три или больше исследователя, приближавшихся из темноты к моей скамейке, остановились, словно вкопанные, несколько человек моментально исчезли. Я поднялся.

-- Огоньку не будет? -- спросил самый наглый, когда я проходил мимо.

-- Что вы себе позволяете? -- сказал я и ускорил шаг.

Я пошёл по извилистой тропинке, было так темно, что я то и дело сворачивал с неё и напарывался на какие-то штуки, поставленные для того, чтобы дать понять -- «держитесь-отсюда-подальше». Неожиданно, откуда ни возьмись, появился луч света, и мимо меня пронеслись пара энтузиастов, пыхтящих, ворчащих, выглядевших чертовски неуютно и целомудренно. Удачи им. «Благослови вас Бог», прокричал я им вслед.

Вдруг неожиданно я наткнулся на великолепную панораму Дома Серпентайн, освещенного зелёным светом и фарами машин, воющих на мосту. Я подошёл к воде, наступив на пару уток, наверное, это были они, рассеявшихся в стороны, сонно крякая.

-- Держитесь там, где ваше место, -- сказал я им, отгоняя маленьких сволочей к озеру.Теперь я был возле воды, и видел знак «лодки напрокат», и сами лодки, пришвартованные за пятнадцать футов от берега. Подумав, почему бы и нет, я сел на траву, снял свои нейлоновые носки и итальянские туфли, закатал Кембриджские джинсы и вошёл в воду. Пока я достиг первой лодки, я был в воде по самый пупок, как герой итальянских фильмов. Я залез в эту штуку и, приложив немало усилий, чтобы распутать клубок несмазанных цепей, умудрился выплыть в море. Только достигнув середины, я бросил вёсла и поплыл по течению.

Я лежал там, мне было чертовски неудобно, я смотрел на звёзды и думал о Сюз, и о том, как было бы здорово, если бы она лежала здесь, со мной, только она и я.

-- Сюзи, Сюзетт, я люблю тебя, девочка, -- сказал я, и умыл в лицо в грязной, невидимой луже.

Потом я уселся в лодке и подумал, как я могу быстро сделать кучу денег, если это всё, что ей нужно? Естественно, я подумал о Уизе, о его планах разбогатеть, но знал, что не смогу поступить так же, -- честно говоря, не из-за угрызений совести или чего-нибудь вроде этого, а потому что эта жизнь, возможно, по-своему шикарная, на самом деле такая недостойная, если это слово подходит сюда. Конечно, я хочу быть богатым, но я не хочу быть пойманным.Бац! Мы врезались в основание моста, лодка и я. Я посмотрел вверх и увидел какого-то мужика, перегнувшегося через перила, помахал глупому старикашке и прокричал: «Bon Soir, Monsieur!», на что он ничего не ответил, а начал бросать мне пенни или, может быть, это были обрывки долларов, я плохо видел, да меня это и не волновало. Меня более удивило то, как этот тип понимает выражение «устроить себе праздник». Поэтому я погрёб к другому берегу и высадился прямо возле Лидо, поэтому мне пришлось перелезть через ограждение, и я оказался порезанным в нескольких болезненных местах.

Закон (тот, кто знает, согласится) имеет гениальную привычку появляться не тогда, когда ты что-то делаешь, как и должно быть, а тогда, когда ты невиновен, и уже что-то натворил. Этот ковбой направил на меня свой фонарь, когда я надевал свои носки и туфли, и стоял молча, но не гасил этот раздражающий свет.

Но я решил, что заговорит первым он, что он и сделал после нескольких долгих минут.

-- Итак?

-- Помочил ноги возле берега, сэр.

-- Помочил ноги?

-- Я именно это и сказал.

-- Именно это ты и сказал.

-- В старом Серпентайне.

-- Ага.

-- Там, внизу.

-- Там, внизу, ты говоришь?

Разговор показался мне слишком дурацким, поэтому я встал и сказал «Доброй ночи, сэр», и пошёл, но он сказал мне, поднимаясь вверх, «Подойди ко мне».

Так что, естественно, я побежал.

Одну вещь о копах вы знаете наверняка -- они не любят бегать, потому что их шлемы при этом обычно сваливаются. Также они не любят какие угодно физические усилия -- вообще-то, единственное, чем легавые схожи друг с другом, кроме того, что все они бродяги, это то, что они чураются любого физического труда, особенно ручного. Достаточно посмотреть на выражения их лиц на фото в газетах, когда они копаются в кустах в поисках орудия убийства! Так что если вы легки на подъём, и он только один, вы можете довольно легко от него избавиться. Что я и сделал, спрятавшись за скульптурой Питера Пэна и нырнув в какие-то кусты.

«Проваливай отсюда, дружище,» -- произнёс чей-то голос, когда я наткнулся там на пташку с клиентом, что не входило в мои намерения, естественно. Поэтому я выбрался обратно, перешёл тропинку и оказался среди огромных темных деревьев, гораздо более темных, чем небо над ними, и перешел на обычный шаг, словно некий серьёзный парень, интересующийся ночным наблюдением за пернатыми или заучивающий стихи перед вечером драматического кружка в муниципальном зале. После того, как я по ошибке наступил на несколько травяных лежбищ, за что принёс извинения, я вышел на южную часть Гайда и сбежал через декоративные ворота в посольский квартал, начинавшийся прямо оттуда.

Если я посещаю подростковую или любую другую вечеринку, я, естественно, надеваю свои самые клёвые наряды -- может быть, даже мои шмотки защитного цвета, доставшиеся мне от одного американского солдафона. Но Ламент была бы разочарована, если, после представления меня всей её публике в роли тинэйджера, я не появился бы при всех регалиях своей возрастной группы. Поэтому мне не было стыдно за свой не-Найтсбриджский прикид, лишь чуть-чуть за промокшие до самых бёдер брюки; тем не менее, я надеялся, что все воспримут это как подростковое веселье.Так что я позвонил в дверь Дидо. И, как часто случается, когда вы приходите на вечеринку, другой экземпляр заходит на крыльцо в этот самый момент. Обычно они не заговаривают с тобой, пока уже внутри вас не познакомит хозяйка, но этот был чем-то вроде исключения, потому что, даже не представившись, он улыбнулся и сказал:

-- Вы тоже в логово тигрицы?

Я не ответил на это, просто улыбнулся ему так же вежливо (и так же бессмысленно) -- он был одним из молодых людей со старым лицом, или старых с молодым, трудно сказать; на нём был очень клёвый костюм, стоивший ему немалую сумму, по-моему.

-- Вы давно знаете нашу замечательную хозяйку? -- спросил он.

-- Именно так, -- ответил я, и мы вместе вошли в дом.

Лифт на этот раз не понадобился, ибо Дидо живёт на первом этаже с чем-то вроде крыльца сзади. Это, на мой взгляд, гораздо шикарнее, чем пентхаус, потому что неожиданнее: я говорю о крыльце, слишком большом для Лондона, и всё равно полном щелей благодаря бомжам, уже толпящимся в окрестностях. Ламент -- одна из тех хозяек, которых не надо искать под диванами или в туалете, чтобы поздороваться; когда она устраивает вечеринку, и ты приходишь, она сразу это чувствует и моментально появляется, чтобы поприветствовать тебя. Она уже плавно скользила ко мне, на ней было белое платье «обними-меня-крепко», похожее на огромный контрацептив, который можно было стирать, её рыжеватые волосы были немного встрёпаны ветром (могу спорить, что на это у неё ушло полчаса), её глаза-радары отражали мишень, её уши-счётчики Гейгера отслеживали великие открытия, её руки разрезали летний воздух.

-- О, прии-вет, юное чудо, -- сказала она мне. -- Ты уже видел моего экс-любовника по имени Вендис? Тебя не мучает жажда? Что, мочился в штаны?

-- Да, да и нет, -- ответил я ей. -- Я пришёл к тебе сразу после купания.

-- О, ну конечно же, -- воскликнула она низким, дребезжащим голосом. Потом она наклонила свою голову так, что её кудри морковного цвета касались моей шеи, и произнесла:

-- Есть какие-нибудь новости для моей колонки?

-- Кучи. Какова цена сегодня?

Она дотронулась губами моей шеи, но это не был поцелуй.

-- Если я отдам тебе взамен всю свою любовь, ты скажешь мне?

-- Да. Всю подноготную. Чуть позже, -- уверил я её. Но она не услышала меня, продолжив скольжение по своей хозяйской дорожке, покрытой мхом.

Я считаю, что Дидо -- самый нещепетильный человек из всех, кого я знаю, я не имею в виду деньги. Я имею в виду, что она думает, что всё в этой жизни -- сделка. Например, когда она ходила по подростковому гетто, собирая материал для своих статей, она дала всем деткам понять, что хочет купить тинэйджеров, словно билеты в цирк по заказу. И когда она смотрит на тебя, -- а она всегда рада тебя видеть -- её глаза говорят, что она знает, сколько ты стоишь. Ей где-то между 38-ю и 58, и эта квартира в районе красных огней Найтсбриджа стоит чуть больше, чем она получает за свою колонку, так что в запасе есть ещё какой-то источник доходов. Половой маятник, раз уж зашёл разговор, не отклоняется в какие-либо стороны, и никто не был замечен слоняющимся по её пентхаусу, хотя поговаривают, что у неё есть какие-то фавориты, и иногда индустриальные папаши с Севера вселяются к ней ненадолго, чтобы осмотреться.

Я глазел на помещение, где проходил аукцион, чтобы понять, каких покупателей она собрала. Не знаю, получится ли у меня точно передать свои соображения, но все люди производили впечатление хорошо вскормленных и хорошо одетых людей, но на чьи-то чужие деньги. Забавно -- всегда можно сказать, у кого свои собственные бабки, а у кого -- нет. Также можно отличить по-настоящему сексуальных мальчиков и девочек, я имею в виду серьёзных умельцев, от всех остальных, -- по спокойности, целеустремлённости, расслабленности, все они обладают этими качествами.

Подошёл Хоплайт. На нём было много предметов одежды в стиле Белафонте, словно-только-что-из-зарослей-тростника (или из костюмерной), слишком открытых воротников, конусообразных манжет, всё в светлых тонах, за исключением нескольких мазков туши, придававшим его глазам меланхолию и скрытый смысл. Он ущипнул меня за руку и сказал мне со вздохом, полным агонии:

-- Смотри, вон парень из Небраски.

Я увидел в крытой аллее беседующее, совершенно обычное изделие из США -- свежее, умытое и выскобленное, каких там штампуют миллионами.

-- Хорошенький, -- сказал я Хоплайту.

-- Хорошенький! О мой Бог!

-- Ну, тогда динамичный.

-- Уже чуть получше.

-- Вы что, уезжаете вдвоём?

Хоплайт схватил меня за руку, посмотрел апатично на парня из Небраски, потом на меня и сказал:

-- Это отвратительно, знаешь. Он так дружелюбен и весел по отношению ко мне, а иногда даже ухмыляется и ерошит мои волосы!

-- Ужасно. Я сочувствую тебе.

-- Пожалей меня! Ах, бедный я, бедный я!

-- Ах, бедный ты, ладно. Где спрятана вся выпивка?

-- Нигде. Сам разберись с буфетом, вот и всё.

Я догнал юного Хоплайта, выделявшегося из толпы со своим хорошо сложенным хвостом.

-- Ага, ты мне напомнил, -- сказал я Хопу. -- Зови-Меня-Приятелем хочет снять про тебя передачу, -- и я рассказал ему о проекте Несчастные Любовники. Хоплайт, конечно же, выглядел недоверчиво.

-- Конечно, ты знаешь, что я хотел бы увидеть своё лицо между рекламными блоками, -- сказал он мне, -- и естественно, я с радостью появлюсь перед нацией и расскажу ей всё про Небраску. Но действительно ли ты думаешь, что общественность созрела для чего-то столь наглого?

-- Можешь сказать, что вас связывает глубокая и крепкая дружба.

-- Ну что же, в чём-то, конечно, так оно и есть.

-- Тогда я поговорю с З.-М.-П.

-- А я с -- Адонисом.

Я остался один, потягивая тоник, но ко мне пристала одна из тех девушек, что вы всегда встречаете на вечеринках, и она начала разговор.

-- Привет, незнакомец.

-- Хай.

-- Как тебя звать?

-- А тебя?

-- Сначала ты.

-- Дэвид Копперфильд.

-- Она взвизгнула.

-- А меня -- Малютка Нелл.

-- Вот видишь!

-- Чем ты занимаешься?

-- Только по субботам.

-- Противный. Я имею в виду твою работу.

-- Фотография.

-- Для Дидо?

-- Нет, я сам по себе.

-- Что, много ветряных мельниц, на которые можно положиться?

-- Так точно.

-- В каком районе ты живёшь?

-- В том же, в котором и сплю.

-- Нет, серьёзно.

При этом они всегда смотрят на тебя взглядом, говорящим «Но я ведь заинтересована в тебе».

-- Около у.10.

-- О, это необычно.

-- Не для тех, кто живёт в у.10.

Здесь, столкнувшись с небольшой мыслью, её мозг порозовел.

-- Всех здесь знаешь?

-- Всех, кроме тебя.

-- Но ты же знаешь меня. Я -- Малютка Нелл.

Понимаете, что я имел в виду? Честно говоря, вот во что выливаются все эти вечеринки. Всё веселье кончается за входной дверью.

Некоторые начали танцевать, но я не хотел к ним присоединяться, потому что, либо они делали эту бальную штуку с «раз -- два, раз -- два» и были похожи на билетерш на их ежегодном собрании, либо, когда они танцевали джайв, они вели себя как сумасшедшие, словно физкультурный парад людей с коликами. Необязательно так изнурять себя, ибо джайв -- это когда извиваются всем телом, а не руками и ногами. Надо сказать, что несколько цыпочек пытались втянуть в это и меня, но я попросил прощения и пошел в аллею. Там я сделал несколько снимков своим Роллейфлексом, чтобы держать себя в форме.

-- Я бы хотел иметь несколько их этих снимков, если они выйдут удачно, -- сказал джентльмен, стоящий позади меня. Этот тип, одетый в костюм из Бирмингема, был единственным исключением из того, что я сказал раньше, т.е. что все, включая и меня, были кучкой паразитов и сутенеров: я хочу сказать, что выглядел так, будто полагался только на себя -- ну, знаете, состоятельный и не тратящий все моментально. Оказалось, что так оно и было, ибо он сказал мне, что он бизнесмен, владелец автозавода, и, поверьте, я получил настоящий кайф от знакомства с ним, потому что, на самом деле, никогда не встречал раньше бизнесменов. Даже не верил, что они существуют, хотя понимал, что где-то же они должны быть.

-- Повезло вам, председатель! -- сказал я, пожимая его бизнесменскую руку. Если хотите знать, вы, коммерческие коты -- единственные, кто удерживает нашу нацию от того, чтобы она скатилась вниз на собственной заднице.

-- Вы так думаете? -- спросил меня чувак с «улыбкой умиления» на лице, которой всегда пользуются пожилые, когда абсолютный новичок говорит что-то умное.

-- Конечно, я так думаю, -- сказал я, -- если я это только что сказал.

-- Немногие согласились бы с вами, -- сказал он, начиная схватывать мою концепцию.

-- Вам не нужно объяснять мне это! Включите свой телик или радио, и разве вы хоть что-нибудь услышите про бизнесменов? Пишут ли про них книги в мягких обложках? Но разве мы не живем за счет того, что делаете вы? Без вас нам было бы нечем платить за квартиры.

-- Вы льстите, -- сказал этот индустриальный чувак.

-- О, говно! -- воскликнул я. -- Неужели никто не принимает мои идеи серьезно?Этот продукт финансов начал успокаивающе смеяться, поэтому я схватил его за лацкан танцевального пиджака, сшитого семейным портным, и сказал:

-- Послушайте! Англия была империей, так? Теперь она таковой не является, да? Так что все, чем ей остается жить, это мозги и труд, т.е. ученые, инженеры, бизнесмены и толпы честных тружеников.Кот выглядел удивленным и довольным.

-- Кстати, -- добавил я, чтобы не так уж возносить его, -- я не хочу сказать, что заниматься бизнесом трудно. Я не думаю, что трудно ковать бабки, если ты заинтересован в этом, если это твоя страсть номер один.

-- Я не против всего того, что ты сказал, -- ответил парень из конторы. -- Большинство из нас думают, что интересуются зарабатыванием денег, но на самом деле это не так, мы хотим лишь присвоить чьи-то чужие.

Он одобряюще посмотрел на меня, как будто моментально хотел пригласить на должность главного разносчика чая в своем двенадцатиэтажном блоке офисов.

-- А как дела с торговлей машинами? -- продолжил я.

-- Не говори ни единой душе, -- сказал он, оглядываясь вокруг. -- Она процветает.

-- С ума сойти! -- сказал я. -- Но, естественно, вы знаете, -- продолжил я, -- что вы -- производители машин, кучка убийц?

-- О да? Ты сказал бы так? -- спросил он, вновь «снисходительно» улыбаясь.

-- Ну, в некотором смысле это так. Вы читаете статьи про бойни на магистралях?

-- Я пытаюсь забыть их. А что нам делать?

Этот авто-парень все еще выглядел «развеселившимся», но я видел, что затронул больное место.

-- В конце концов, -- сказал он, -- если завтра же убрать все машины с дорог, вся экономика развалится. Ты это учитывал?

-- Нет, -- сказал я.

-- И кстати, индустрия экспорта, благодаря которой, как ты сказал, живёт эта страна, нуждается в нормальном домашнем потреблении, чтобы поддерживать её.

-- Вот видите!

-- Так что смерть на дорогах -- это цена, которую мы платим за то, чтобы товары двигались по кругу, и за заморскую валюту.

Я посмотрел на кота.

-- Вы сказали всё это, -- сказал я ему, -- вчера на собрании аукционеров.

-- О небеса, нет! -- ответил чувак. -- Если честно, сынок, я говорю это только себе.

-- Ну что же, -- сказал я этому индустриальному вождю, -- вы, как и я, отлично знаете, если водите машину, -- а я подозреваю, что водите: за рулём сидят кучи клоунов, и им нравится мысль о том, что они могут скосить какую-нибудь жертву. -- Я подождал, но он промолчал. -- Акселератор и тонна металла, -- продолжил я, -- будят в каждом из нас Адольфа Гитлера. Все знают, что они в безопасности, сидя внутри этого танка, и если они совершат убийство, их никто не повесит.

Парень начал выглядеть встревоженным -- не из-за моих идей, а из-за меня, -- что происходит всегда, когда ты высказываешь свои соображения.

-- Вождение машины, -- сказал я ему, поворачивая нож в ране, -- это лицензированное убийство современности. Раньше были дуэли и резня на улицах, теперь убивают машинами.

Я понял, что пора заканчивать давить на него, мы же, в конце концов, на вечеринке, поэтому я похлопал его по пиджаку, как и он меня, и пробрался, оттеснив Зови-Меня-Приятелем, к экс-Деб.-Прошлого-Года, чтобы пофлиртовать с ней. Но Приятель сказал «Эй, дружище, повежливей» и увёл экс-Деб за пределы досягаемости, и всё, что я получил за свою попытку -- это её извиняющееся лицо через бычьи плечи австралийца.

-- Абориген! -- сказал Отсеянный Пикантный Парень.

Этот Пикантный, подошедший ко мне сзади, был второй после меня и последний тинэйджер, присутствовавший на пикничке, и я не подходил к нему пока по двум причинам. Во-первых, потому что хотел занять у него пять фунтов и выжидал момент, во-вторых, потому что этот Отсеянный П.П. слишком внезапно ворвался в мир, с тех пор, как я впервые познакомился с ним, и я не хотел показывать, что я был впечатлён.

Но на самом деле я был впечатлён. В далёкие времена, на заре цивилизации, когда тинэйджерская штука была в эпохе Эдема, юный Пикантный пел по барам и кафе, и прославился тем, что был самым отвратительным певцом в округе -- ну что ж, найдите себе другого. Но -- вот в чём вся штука -- те песни, что он пел, их слова и гармонии были его собственного сочинения, придуманные им самим в гараже в Пекхэме, где он трудился дни напролёт, а потом дремал в старом Бугатти. И хотя Пикантный поймал все необходимые американские обертоны, чтобы переадресовать их подросткам, слушавшим его, слова, сочиненные им, были действительно про Лондонских тинэйджеров. То есть не просто «Я люблю тебя, о, да», это могло быть про кого угодно, а номера вроде Уродливая Уборщица, или Цикорий Для Моей Цыпки, или Джин, что с твоими Джинсами! или Неприятный Нарцисс из Ньюингтона, перекликавшиеся с местами и персонами, известными каждому парню из трущоб.

Но чем дальше, тем хуже, ибо никто не был заинтересован в творческих усилиях Пикантного Парня, особенно в том, как он предлагал их -- пока один из юных круто взлетевших тирольцев не вспомнил Пикантного и не продал его (и его песни) своему Персональному Менеджеру, и своему Заведующему Артистами и Репертуаром, и своему Консультанту по Рекламе, и Агентству по Ангажементу, и я не знаю, кому ещё. И вот! Пикантный Парень выбросил свою гитару, берёжет голос для полоскания горла и нормальной речи, сочиняет для топ-поп-канарееек и зарабатывает кучи, -- я имею в виду буквально: кучи -- монет от письменных, грампластиночных, радио-, теле-, и даже кино-гонораров. Это настоящая сказка «из-грязи-в-князи»: вчера Отсеянный П. П. с благодарной гримасой подбирал медяки посреди плевков и собачьего дерьма, сегодня его водворили в тот же самый Найтсбридж с секретаршей и бухгалтером, добавленными в список его штата взрослых.

-- Эти австралийцы! -- сказал он. -- Они приехали сюда ради резни. Ты в курсе, что в стране их 60 000? А видел ли хоть одного на стройке?

Я не ответил (не считая мудрого кивка), потому что сейчас для меня самой важной была мысль о пяти фунтах, а о просьбе взаймы и одалживании (и в том, и в другом я набрался достаточно опыта) я могу рассказать несколько золотых правил. Первое, начинайте сразу с дела -- подходить издалека подобно смерти, ибо ваш избранник учует ваши дьявольские намерения и успеет построить баррикады. Поэтому я сказал:

-- Мне нужна пятёрка, Пикантный.

Пикантный Парень, со своей стороны, чему я был рад, усвоил главное правило одалживания -- говорить «да» или «нет» сразу же: если ты будешь долго думать, тебя возненавидят в случае отказа, и не будут благодарны, если ты согласишься. Он вытащил бумажку, сказал «Когда угодно», и сменил тему разговора. Кстати, в этом случае мы оба знали, что это был подарок, потому что в его Золушкины дни я довольно часто давал Пикантному Парню деньги на сигареты, а так как шиллинг в те времена значил для него, как фунт сейчас, это было просто уплатой долгов. И я могу добавить, -- раз уж мы остановились на этой теме, -- что если вы оказались в позиции дающего в долг, два типа людей, которых вам нужно опасаться -- это не, как вы ожидаете, добрые старые друзья по детству с аллеи Парадизо, а любые новые знакомые (ибо берущие взаймы тянутся к новым людям) или те, кому вы только что сделали услугу (потому что берущие взаймы считают, что там, где растёт кукуруза, должен расти и сахарный тростник).

-- Э? -- сказал я Пикантному П., ибо из-за этих медитаций я не уследил за нитью разговора.

Я сказал, что Дидо жаждет крови этой ночью. Она воткнула иглу в Вендиса, ибо он больше не покупает рекламного пространства в её рыбной газетёнке, и она теряет своё место на развороте.

-- Плохо, -- сказал я, уставившись на чувака, о котором шла речь, того самого, что я встретил у двери. Он стоял под аркой, накрывавшей аллею, освещённую скрытыми лампами, так что там было лишь отражение света, и книгу там читать было невозможно, если предположить, что ты хотел её там читать.

-- Чем он занимается, этот Вендис? -- спросил я Пикантного Парня. -- И это имя дали ему при рождении?Пикантный Парень сказал, что да, это его собственное имя, и что работа фирмы «Вендис и Партнёры» где-то на лесах одного из тех рекламных агентств, захвативших Мэйфер, превратив его в дорогостоящую берлогу.

-- И почему же «Партнёры»-сводники забрали заказы из ежедневной туалетной бумажки Дидо? -- спросил я у Пикантного Парня.

-- Возможно, из-за падения Дидо, или из-за падения газеты, а может быть, из-за того, что всё в наше время попадает в жирные лапы королей джинглов.

-- Интересно, почему Дидо не устроит быструю рокировку и не приземлится на какого-нибудь теле-магната?

-- А разве она смогла бы? Разве может журналист заниматься чем-то другим?

-- Я понимаю, о чём ты.

Пришло время немного польстить маленькому Моцарту.

-- Я слышал вчера вечером одну из твоих арий, -- сказал я ему. -- Разделённые Сепаратисты, если я правильно запомнил. Очень мило.

-- Кто из мальчиков-рабов пел её? Успешный Вандал? Безвольный Лесли? Изголодавшийся По Насилию?

-- Нет, нет…по-моему, это был Гранит в Мягких Носках…

-- А, этот. Паренёк из Дэгенхэма. Он самый новый.

-- Он так и звучал. Но мне понравился текст песни и ритм.

Пикантный Парень стрельнул в меня парой натренированных в Пекхэме глаз.

-- Да? -- сказал он.

-- Я точно говорю, мужик. Без всякой лести.

-- Комплимент принят.

-- Я видел, что кот был доволен.

-- Ты слышал, мне дали мой первый Золотой Диск? -- спросил он настороженно.

-- О, я восхищен. За Когда Я Умру, Меня не Станет, не так ли? Миллион пластинок, Господи -- только подумать! Как бы испортить удовольствие Отсеянного?

-- Как долго всё это продлится, на твой взгляд? -- спросил я у него.

-- Кто знает, приятель! Два года назад я рассчитывал на один год. А они всё идут и идут -- исполнители, и, что самое главное, спонсоры.

-- Всё ещё сплошные мальчики-певцы? Грудастых соловьих не видать?

-- Мы пробовали парочку, но детки плевать хотели. Пока что им подавай только мужской пол.

-- А все эти мальчики из Дэгенхэма, Хокстона, откуда бы то ни было. Ты специально учишь их петь по-Американски?

-- Нет, они всё схватывают на лету -- когда поют, ноты у них глубоко в носу.… Хотя когда они начинают говорить, даже посреди выступления,-- всё тот же Дэгенхэм.

-- Странная игра, не правда ли?

-- Странная! Дитя, я скажу тебе вот что -- она жуткая!

Знаете, когда что-то портится, начинает принимать дурные обороты, все замечают это гораздо раньше, до того, как прекратят делать то, что они делали -- пить, танцевать, говорить и т.д. -- что в данный момент и происходило, ибо развивалась склока между нашей хозяйкой и чуваком из «Партнерс». Вскоре мы все превратились в зрителей шоу гладиаторов, ибо никто не может устоять пред подслушиванием горячей беседы по телефону.Они начали приглушённо, играя в ту английскую игру, которой учат в Оксфорде или Кембридже, короче говоря, в одном из этих летних лагерей для педиков, и в момент, когда я подключился, Дидо говорила:

-- Я не сказала «у блюда», я сказала «ублюдок».

-- Меня не беспокоит твоё произношение, Дидо, -- сказал кот с авторскими правами, -- меня волнует то, что ты имела в виду.

-- Хорошо, я беру назад свои слова, -- ответила Дидо, -- и скажу, что ты просто шлюха.

-- Знаешь, дорогуша, честно говоря, я не считаю, что я -- женщина. Кстати, я даже не раз доказывал тебе обратное…

-- Всего лишь навсего, Вендис, всего-навсего, -- сказала она.

-- И так далее, гость и хозяйка, оба очень спокойные, говорили, что ужасало больше всего, безо всяких эмоций -- и друзья, стоят, смотрят, слушают с такими ухмылками, словно толпа в муниципальных банях глазеет на драку за приз. Где-то в глубине души я, наверное, жеманный, ибо такие вещи меня просто шокируют, не ссоры и драки, естественно, а это методичное пускание крови. И, наверное, я сноб, потому что действительно считаю, что когда образованный английский голос принимает стервозные интонации, звучит это довольно неприятно, а, кроме того, чертовски глупо и надоедливо. Поэтому я почувствовал сильное облегчение, когда в самый разгар всего этого вошел жених Хенли с моей Сюз.

Когда это произошло, я находился рядом со стереосистемой, поэтому я поставил Бэйси, сделав звук погромче и, отвесив низкий поклон Хенли, схватил девчонку. Среди множества тех штучек, что Сюз набралась от Пиков, выделяется умение танцевать как ангел и наслаждаться этим. Да я и сам, быть может, небезупречно, но натренировался на твёрдых полах клубов и ресторанов и ночами на частных квартирах, кроме того, мы прекрасно знали все движения друг друга от начала до конца -- и от конца до начала. Так что, не медля ни секунды, мы переплелись, будто пара ростков, соединенных невидимой упругой проволокой, пока, наконец, не достигли самого великолепного момента в танце, такие моменты случаются не слишком часто, только когда вы немного рисуетесь перед толпой. То есть танец сам начинает это делать, вы уже толком не понимаете, что к чему, просто стараетесь шевельнуть нужной конечностью тела, и весь ваш чёртов мозг, секс и личность становятся этим танцем, они и есть этот танец -- это божественно!

В ту же секунду, когда мы вошли в этот электрический клинч, я спросил:

-- Где ты ужинала? Он сводил тебя в какое-нибудь милое местечко?

А она сказала:

-- Ах, он!

Боже! Можете этому поверить? Она именно так и сказала! Итак, когда мы были вновь на секунду близки, и Каунт чудесно звучал у нас в ушах, и вся эта тусовка Ламент, окружавшая нас, удалилась миль на тридцать, я прокричал ей «Неужели ты создана для него? На самом деле, для него?» И Сюзетт сказала «Нет, для тебя! Но я выйду замуж за него!» И в этот момент музыка остановилась, потому что пластинку я поставил с середины от волнения.

Так что я пожелал всем спокойной ночи, приятных сновидений, поблагодарил за гостеприимство и вышел из дома в лондонский восход. Это и был восход, честно говоря, он уже наступил; или, вернее, тот самый момент, когда ночь борется с днём, но у тебя нет ни малейшего сомнения в том, кто одержит триумф. Проезжавший мимо кэб вежливо притормозил, но я не хотел тратить пятерку Пикантного Парня, а также хотел прокрутить в своей голове слова Сюз около 10 000 раз, поэтому я пошёл пешком через весь город к себе домой, в Неаполь.

В Июле

Представьте меня по колено в грязи на берегу мелкой речки, пытающегося сфотографировать Хоплайта и экс-Деб. на выброшенной на берег барже. «Не нервируй нас», говорил Хоплайт, и экс-Деб-Прошлого-Года повторяла «Давай живее».

Именно так всё и было. События прошлого месяца убедили меня в том, что единственный путь, дававший мне надежду быстро сколотить капиталец, был фото-рэкет крупного масштаба, -- т.е. сделать несколько снимков, оказавшихся бы настолько сенсационными, что я прославился бы в газетах и журналах, и даже (это было моей тайной мечтой) умудрился бы устроить где-нибудь фешенебельную выставку, куда все мои разнообразные знакомые привели бы своих богатых друзей. Если всё хорошенько обдумать, чем я занимаюсь дни напролёт, то, в конце концов, становится ясно, что это вовсе не столь дикая идея, как кажется. Ведь детки в наше время делают огромные деньги, как я уже объяснял, а что касается фотографии -- сейчас стало очень модным относиться к фотографам как к кинозвёздам. Причина этому, я подозреваю, в том, что стервятники культуры получают от фотографий весь этот эстетский кайф, хотя понять эти снимки чертовски легко, -- а также, добавлю, и произвести на свет.

Но, как и во всём остальном, мне нужно было найти свой подход, свою точку зрения, свой ракурс. И после долгих раздумий я выработал план, и, насколько я видел, он не мог потерпеть крах. Всё очень просто -- развернуть историю вокруг двух современных персонажей, интересных всем, -- т.е. тинэйджера и дебютантки. Врубаетесь? Тинэйджер из бедной семьи -- Прекрасный Принц наоборот -- неожиданно сталкивается с Бедной Маленькой Богатой Девочкой. Папаша и Папка не одобряют (как и Мамаша и Мамка), поэтому Тинэйджер Том и Диана Дебютантка встречаются тайно в различных местах столицы (подобранные мной самим, руководствуясь критерием безумной красочности), и вся коллекция, будучи законченной, отобразит застывшую современную жизнь.

Главной сложностью был подбор моделей на две главные роли, ибо хоть я и знаком с кучей тинэйджеров и одной-двумя дебютантками, мне были нужны те, кому я мог бы доверить секрет, и кто мог бы уделить мне много времени, и не требовал бы при этом моментальной оплаты, и, что самое главное, выглядел бы сенсационно, запечатлённый для потомков моим Роллейфлексом. Экс-Деб я взял на главную женскую роль по вполне очевидным причинам, так как её внешность, на мой взгляд, правда, ничего не стоящая, просто великолепна, -- то есть она настолько чудесна, что совершенно нереальна, -- но главное в том, примет ли она мое предложение? Ну что ж, благодаря Дину Свифту, она приняла. Потому что экс-Деб, хоть её и нельзя назвать наркоманкой, залезает на иглу, когда ей надоедает быть красивой, а Дин, когда я свёл их, мог помочь ей в смысле доставки товара. Если вы собираетесь сказать мне, что неэтично приглашать её таким путём, я с удовольствием соглашусь с вами, но пожалуйста, поймите, что вся эта ситуация с Сюз требовала безотлагательного решения.

Что касается парня, очевидным выбором был Уиз -- или кто угодно в рамках этого возраста, но не Великолепный Хоплайт. Но Уиз, к сожалению, в этот момент был не самым моим лучшим другом, поэтому я выбрал Хопа. Причиной послужило то, что, хоть Хоплайт вовсе и не считает себя настоящим тинэйджером, и к тому же Прекрасным Принцем, он экстремально красив, сладок и фотогеничен, и у него всегда куча свободного времени, лежащая тяжкой ношей на его плечах. Эта сделка была довольно паршивенькой, потому что я отклонил с его стороны то, что в судах называют определённого рода предложением, и уладил с ним, пообещав взамен шикарный альбом с фотографиями Хопа в классических позах, который он сможет предложить своему Американо в качестве подарка на день рождения.

Если вы когда-нибудь попробуете собрать в одном месте таких колоритных персонажей, как Хоплайт и экс-Деб, несколько раз и на продолжительное время, вы поймёте, с чем мне пришлось столкнуться за последние две недели. В частности, чтобы передать настоящую атмосферу Лондона, мне пришлось залезть вместе с ними на танкер в доках Сюррея, в террариум в зоопарке, потом в карету скорой помощи и на катафалк (это было не так сложно, как кажется), а также внутрь конюшен, где игрушечные солдатики нашей нации ухаживают за своими зверьми -- этот день я не забуду никогда.

-- Нет, нет, нет, нет, -- проорал я с берега, потому что экс-Деб и Хоплайт просто повернулись ко мне спинами.

-- Что значит «нет»? -- прокричала моя героиня, теребя свои кудри и принимая отработанную позу, в которой она предстаёт на всех своих выдающихся фотографиях.

-- Ты и впрямь так суетишься, -- опять сказал Хоплайт, вставая, чтобы привести в порядок свои брюки, будто из рекламы «Вы заросли сорняками? Делайте, как я!»Я подошёл поближе и воззвал к их высоким натурам.

-- Послушайте, любители! -- прокричал я. -- Я вам плачу за ваши анфасы -- те части тела, где у вас есть хоть какое-то выражение.

-- Он нам платит, этот ребёнок, -- сказала главная женская роль.

-- Если тебе нужно выражение…, -- добавил Хоплайт. -- К тому же, ты прервал милую беседу.

Я знал, о чём она была. Хоп всегда готов слушать о сделках на рынке дебютанток, и без конца болтал об этом с главной актрисой, особенно когда я просил его сделать героическое или изъеденное горем выражение лица.

-- Ещё один раз, -- умолял я, -- и, пожалуйста, вспомните сценарий. Ситуация такая -- Лорд Майр собирается выпороть поедателя сердца своей дочки, и она сообщает ему вести о том, что папочка со своей командой уже в пути.

-- Как мило,-- сказал Хоплайт.

-- В наше время выпоротыми оказываются папочки, -- сказала экс-Деб.

В довершение представьте себе всю сцену. Там, на причале, стояла пузатая машина экс-Деб и Веспа М. Пондорозо (да, Микки П. доставил обещанный товар), и кучка наблюдателей с пригласительными билетами, а на мосту, над нами, суетились граждане Сити. Мужчины были похожи на деловых школьников со своими портфелями и зонтиками, женщины бежали на работу так быстро, будто как только они доберутся до неё, их отпустят домой, а по течению плыли какие-то хитрецы, как водный цирк с Пикадилли, а в болоте стоял я и этот темпераментный дуэт. На самом деле было очень сложно сконцентрироваться, потому что вся эта панорама была такой классной, а солнце отражалось от воды стеклянными треугольниками, лето было в самом разгаре, превращая мысль о тех далёких, коротких, тёмных холодных днях просто в кошмар.

Так что мы решили сделать паузу для dejeuner.

И мы отправились в кафе на набережной Темзы по никогда раньше не виданной мной улице, хотя прибережные запутанные переулки я выучил наизусть, как вены на своих руках, но в конце концов, а кто знает Лондон? Мы нашли кафе, следуя за какими-то речными тружениками, и, когда мы вошли туда, это вызвало небольшую сенсацию (присвистывания, взгляды, грязные комментарии), потому что, конечно же, Хоп и Деб в любом окружении выглядят как экзотический спектакль, тем более здесь. Но они оба отнеслись к этой ситуации спокойно, их не раздражали неморгающие взоры, и они, несмотря на всю свою изысканность, ни капельки не были снобами -- я имею в виду социально -- это одна из причин, почему они мне нравятся.

Так что Деб, в перерыве между своей солёной говядиной, брюквой и клёцками болтала со всеми, кто заговаривал с ней, и даже станцевала танго с одним опоясанным здоровяком, когда кто-то бросил монету в джук-бокс. А Великолепный, окруженный гигантскими потными работягами, мастерски заимствовал соль, перец и многочисленные соусы со всех столов с присущим ему остроумием, покуда один исключительно кислый постоялец не поинтересовался у него, как идёт торговля.

Все немного притихли, и Великолепный спросил у постояльца, почему он спрашивает?

-- Я подумал, что понравился тебе, -- сказал баламут, оглядываясь в ожидании аплодисментов, так им и не полученных.

-- Ты? -- сказал Хоплайт, уставившись на монстра.

-- Именно это я и имел в виду, -- ответил кот.

-- Ну, хорошо, -- сказал Хоплайт настолько громко, чтобы было слышно всем. -- Я на самом деле так не думаю, нет, я не думаю, что ты бы мне подошёл. Но если ты бы привёл сюда свою жену, или бабушку, или сестру, я осмелюсь сказать, что ты увидишь -- они предпочтут даже меня чему-либо, что они получили от тебя.

-- Предпочтут пидора? -- спросил чувак.

Хоплайт улыбнулся всем в помещении в поисках поддержки.

-- Неужели я первый, кого ты видишь? -- спросил он у типа. -- Тогда тебе нужно быстро пойти домой и рассказать матери, что ты видел одного, пока она поменяет тебе штаны.

Это вызвало смех, кот ничего не смог ответить, и все сменили тему, ибо говорите что хотите, но, хоть я и знаю, что английские рабочие грубы до предела, они могут быть очень воспитанными, когда чувствуют нужду в этом, в смысле поведения.

Морской волк в бейсболке и с татуировкой на голой груди, гласившей «Молись за Меня, Мать», сказал экс-Деб., что его судно еженедельно ходит в Скандинавию, и почему бы ей не прокатиться с ним -- все на судне были бы польщены, он заверил её. Экс-Деб. сказала, что обязательно подумает над этим предложением (и я уверен, что сказала она это серьёзно), а Хоп спросил, может ли он записаться в матросы для такой поездки, и все морские чуваки сказали, что ему больше пойдёт кочегаром. И вся эта болтовня о море и мореходстве, и о кораблях, уходящих из Лондона, навела меня на мысли о том, что, чёрт, это просто смешно -- я, почти девятнадцатилетний, никогда не покидал город, где я родился, и я принял прямо там решение, что первым делом достану себе новый паспорт.

Когда помещение немного опустело, мы решили перебраться в другое место, и я предложил чайную террасу открытого бассейна, и чтобы Хоп объяснил дебютантам метод искусственного дыхания. Я видел, что Хоплайт, несмотря на свою маленькую победу, был немного расстроен происшедшим ранее, поэтому я сказал:

-- Это пустяки, Хоп, маленькие люди живут в маленьких мирах.

-- Правда? -- сказал Хоплайт.

-- Честно говоря, -- откликнулась экс-Деб., -- и я могу ошибаться, потому что у меня нет никаких моральных качеств -- или, по крайней мере, так мне говорят все брошенные мной мужики, -- я думаю, что эта игра в разделение всех, кого ты видишь, на определённые сексуальные категории -- просто полный абсурд.

-- Обуза, что ни говори, -- предложил я.

-- Нет, просто абсурд. Я хочу сказать, -- продолжила экс-Деб., вороша грациозными пальцами свои роскошные кудри, -- если целая жизнь каждого, двадцать четыре часа в сутки, снималась бы на плёнку, остался ли бы хоть один нормальный человек?

-- Я бы им не был, это точно, -- подчеркнул Хоплайт.

-- Ни ты, дорогуша, ни кто-либо другой, -- сказала экс-Деб. -- То есть, где начинается нормальность и где она кончается? Я бы рассказала тебе про одного-двух нормальных мужчин, если бы была склонна к этому, -- добавила она.

Хоплайт учтиво принял сигарету с близлежащего столика.

-- Мир, где создаются заповеди и законы, -- сказал он всем нам, -- находится слишком высоко над моей бедной детской головой. Но всё, что я хочу знать, это вот что: есть ли другой закон в Англии, который нарушают еженощно тысячи счастливых индивидуумов, и никто ничего не делает с этим? То есть, если бы закон знал бы, что тысячи преступлений другого рода совершаются лицами, чьи адреса, имена и др. им известны, неужели они не приступили бы к жестким мерам? Но в нашем случае они отлично знают, что происходит -- кто, в конце концов, не знает? Об этом известно всё, и это такая скука -- за исключением убогих скоплений в парках и классических манёвров с мальчиками из хора, против которых искренне выступит любая уважающая себя сука. Игнорируется закон, а чтобы придать ему силу, было затрачено немало денег.

-- Иногда,-- напомнил я Хопу, -- выбираются несколько важных жертв…

-- О, да…одно или два дела вынимают из кучи, случайно, повторяю, но почему-то кажется, что выбирают тех, чья карьера дальше стремительно взлетает вверх, вместо того, чтобы окончательно рухнуть, и даже этот вид наказания встречается с каждым днём всё реже и реже…

Мы проглотили это.

-- Скажу тебе, Хоп, -- проговорил я, если когда-нибудь закон и изменят, то 9/10 вашего голубого братства моментально завяжут с этим.

Он посмотрел на меня своими хорошенькими томными глазами.

-- О, конечно, дитя, -- сказал он. -- С таким законом, как сейчас, быть педиком -- постоянное занятие для стольких милых старых королев. Они полностью захвачены этим. Они чувствуют себя такими плохими мальчиками, сидя в своих тоскливых маленьких клубах и в гостиничных номерах. О, небеса, я знаком с этим!Несмотря на летнюю жару, Хоплайт содрогнулся. Экс-Деб. вытянула свои восемь извивающихся рук и поцеловала Хоплайта, что он перенёс достойно.

-- Не сдавайся, красавец, -- сказала она.

-- Не сдамся! -- ответил Хоплайт, вставая.

Я подвёз его на своей Веспе, но высадил его там, откуда он не смог бы увидеть, куда я направляюсь, потому что это был глубоко личный и, в принципе, довольно странный случай, а именно -- моя ежегодная прогулка с Папашей посмотреть дневной спектакль Передник На Службе Его Величества.

В далёкие, далёкие времена, задолго до стереосистем «хай-фай» и долгоиграющих пластинок, Папаша держал в нашем кислом доме на Хэрроу роуд приспособление, сделанное им самим из старых велосипедных частей, будильников и жестянок из-под крема. На нём он проигрывал всем желающим, а таковыми являлись мы, дети, коллекцию пластинок, которые он умудрялся откуда-то доставать, на большинстве из них не было ни одной дорожки, и невозможно было различить, какой инструмент играет, не говоря уже о мелодии, если у вас не было чутких ушей и большого количества опыта. И среди этой коллекции, хранившейся в запертом железном сундуке под столом в подвале, была пачка пластинок Г. и С., мы все её обожали и могли спеть все слова, те, что удавалось разобрать. Итак, до того, как Верн и я выросли и стали ненавидеть друг друга, и до того, как я узнал от парней, что весь этот Г. и С. слащав и старомоден, мы пели дуэтом с моим полубратом, а иногда даже старый Папаша присоединялся к нам, и получалось трио, или он пел части припева, казавшиеся нам скучными или слишком сложными для понимания. Всё это происходило, надо сказать, в то время, когда Ма не было дома, или когда она была слишком занята.

Этот Передник всегда был самой любимой вещью у меня и у Папаши, я думаю, в основном из-за удивительного начала -- дружелюбного, милого, веселого и полностью сумасшедшего -- и множество раз мы пели вместе партию Капитана и его команды, даже когда я вырос и стал мужчиной, и даже когда мы с ним идём в какие-нибудь публичные места. Так что каждый год, когда наступает день рождения Папаши, мы идём на дневной концерт, конечно, Папаша держит это в тайне, и сидим, поглощая в восторге шоколад и мороженое, окружённые другими любителями Г. и С.

Даже если вы уже видели этих котов, вы ни за что не поверите, что они на самом деле существуют. Самое главное в них -- это, несмотря на то, что живут они где-то в столице, вы ни разу не видели кого-нибудь, похожего на них, пока этот праздник Г. и С. не собирает их всех вместе, заставляя их выбираться из своих лежбищ. Штука в том, что хоть никого из них нельзя назвать отжитком прошлого, среди них нет ни одного, кто бы выглядел принадлежащим сегодняшнему дню. Их одежда, если быть точным, не старомодная, а домашнего производства. И хотя они ведут себя, судя по их аплодисментам, очень оживлённо, выглядят они полностью нейтральными, я могу назвать это только так. Они, конечно, выглядят, хорошо, но только потому, что никто никогда не говорил им, что есть такая вещь, как «плохо».

В принципе, если подумать, они почти, как мой Папаша: он отлично вписывается в эту компанию. Когда я посмотрел вокруг, то увидел, что его лицо светится и улыбается, и его губы составляют никому не слышные слова -- иногда и слышные, особенно когда дело доходит до вызова на «бис» или воодушевляющих припевов. И когда Капитан пел эту великолепную мелодию со своей командой, я знал, что самая великая мечта моего старого Папаши -- быть рядом с ним на этих шканцах; да, именно здесь и прямо сейчас мой бедный старик потрясающе веселился.

Во время антракта я спросил у Папаши, есть ли какие-нибудь новости о Маме и Верне.

-- Твоя мать, -- сказал он, -- продолжает говорить, что хочет с тобой встретиться.

-- Она знает мой адрес, -- сказал я.

-- Я думаю, что она хочет, чтобы ты пришёл к ней.

-- Ясное дело. Ну, что ж, скажи Ма, что Главное Почтовое Управление предоставляет отличные услуги, и открытка будет стоить ей 3 пенни.

-- Не будь так жесток со своей Мамой, сынок.

-- И это говоришь ты?

-- Да, сынок, я. Мне не нравится, когда ты много себе позволяешь по отношению к своей матери.

-- Позволяю! Она дьявольски много позволяла себе по отношению к нам все эти годы!

Этот небольшой спор с Папашей вспыхнул довольно неожиданно, как всегда и случается, особенно между родственниками, и я понимал, конечно, что старый бедный Папаша никогда не мог бы согласиться со мной в том, что Мама была стервой, ибо он и сам наделал множество ошибок, так что при этом он пожертвовал бы своим достоинством. Также Папаша очень любит традиции и иногда ведёт себя, как отец, или очень сильно старается, и его трудно переубедить.

Так что возникла пауза, и мы наблюдали за любителями Г. и С., восхищённо болтавшими вокруг нас.

-- А Верн? -- спросил я довольно скоро.

-- Он нашёл себе работу.

-- Да ладно!

-- В пекарне, ночами.

-- С этого дня я прекращаю есть хлеб.

Папаша улыбнулся, и тоненькая плёнка льда растаяла.

-- А постояльцы? -- спросил я его.

-- Кое-что изменилось, -- аккуратно сказал Папаша. -- Мальтийцы уехали. У неё вместо них теперь какие-- то киприоты.

-- Мама действительно предана Империи.

Это прошло, и Папаша очень обдуманно проговорил:

-- Киприоты -- джентльмены.

Я спросил у него, почему, и он сказал:

-- Они не презирают тебя, как мальтийцы. По их поведению сразу видно, что они настоящие люди, а не какое-то племя.

Я хотел подойти к вопросу о здоровье Папаши, но это было сложно, ибо нет человека более скрытного, чем мой папка, и к тому же, как я мог сделать это так, чтобы он не догадался, что я опасаюсь?

-- А как ты сам, Па? -- это было всё, что я смог придумать.

-- Как я сам?

-- Да. Я имею в виду, как твоё самочувствие?

Папаша уставился на меня.

-- Как всегда, -- сказал он, что бы это ни означало.

На самом деле, после разоблачения Мамы я вынашивал план, касающийся Папаши. Вот какой. Год назад, будучи почти ребёнком, я отравился едой. Это то, что со мной случилось, -- но не то, что сказали врачи. По их словам, у меня было всё, что угодно, кроме отравления. Поверьте мне, я ничего не выдумываю. Когда местный хирург-эксперт сделал своё заключение, меня отправили в государственную клинику, где трое врачей брали у меня анализы, давали мне таблетки, делали инъекции, и выписали меня, как здорового. Несколько дней у меня была температура, и каждый час я блевал. Именно тогда я чуть было не вернулся домой, к Маме с Папой, потому что мне стало по-настоящему страшно.

Потом меня осенило. Все знают, что на Харли-стрит занимаются делами лучшие врачи, поэтому я подумал -- почему бы им не заняться мной? Я пошёл туда однажды и решил, что выберу номер дом по числу месяца этого дня, позвоню в дверь, а дальше будь что будет. Проблема оказалась в том, что там было шесть дверных звонков, так что я позвонил во все. Если вы не верите таким сказкам, не забывайте, что меня лихорадило, я ничего не соображал, и мне было плевать, что будет дальше; всё, чего я хотел, это найти кого-нибудь, кто бы знал. На все шесть звонков ответил один человек, а именно какая-то медсестра-секретарша, и мне не пришлось выбирать между шестью медиками, потому что я скорчился на мраморном полу, и Др. А. Р. Франклин сам выбрал меня.

Это был кот-медик, вылечивший меня. Когда я встал, вновь блюя, и сфокусировал свой взгляд на нём, я увидел серьёзного высокого моложавого человека, попросившего меня рассказать всё о том, что со мной случилось, что я и сделал. Он час исследовал меня, и потом сказал, «Ну что же, я не знаю, что с тобой стряслось, но мы должны это выяснить». Я не могу передать вам, как потрясли меня эти слова Д-ра Ф. Потому что все остальные парни из Скорой Медицинской Помощи убеждали меня в том, что они точно знают, в чём дело (хотя детали они разъясняли весьма расплывчато). Но Д-р А.Р. Франклин с Харли-стрит сказал, что он не знает -- и вызвал машину, и привёз меня в одну из тех клиник «восемь-гиней-в-неделю», где вам прокалывают уши, или меняют пол за трёхзначную сумму -- не упоминая о том, кто будет платить сколько и кому.

В двух словах, пихая на протяжении двух дней всякие штуки в каждую дырку в моём теле, он нашёл гнойник, проколол его, и температура спала, и на этом всё закончилось, правда, мне пришлось остаться в больнице ещё на неделю, что мне не очень понравилось, из-за медсестёр. Я знаю, что медсёстры великолепны и всё такое, но они любят распоряжаться. Они знают, что любой мужчина помнит, что в детстве им распоряжались женщины, и когда ты лежишь на этом резиновом матрасе, между простынями, накрахмаленными так сильно, что они становятся похожими на игральные карты, и под вечно короткими одеялами, медсёстры пользуются этими воспоминаниями о детстве, и пытаются заставить тебя почувствовать, что ты снова в этой уютной маленькой колыбельке, тебя качают женщины, вталкивают тебе в рот бутылки, в общем, не очень-то с тобой церемонятся. Но я выдержал это. И каждый день Д-р А. Р. Франклин заходил сказать «Хай», и относился он ко мне, по сравнению с этими медсёстрами, как будто я министр или ещё кто, -- то есть он был чудовищно вежлив. Если сопоставить, кем был он и кем был я, уверен, что у него самые милые манеры, и я никогда не должен забывать этого.

Но в тот день, когда меня выпустили, он вообще не пришёл, чем лишил меня возможности поблагодарить его и задать хитрый вопрос о том, как оплачивать весь этот лечебный шик. Я написал ему, естественно, но хоть он и прислал довольно милое письмо в ответ, в нём он никак не затронул этот аспект. Тогда я сделал так. Пока меня держали в этом месте, я развлекался со своим Роллейфлексом в скучные моменты, и некоторые снимки, сделанные мной, были довольно интимными и забавными, поэтому я отобрал лучшие, увеличил, собрал их в альбом и отнёс на Харли-стрит, и он написал мне письмо, где говорилось, что если я когда нибудь вновь попаду к нему, чего, он искренне надеялся, никогда больше не случится, он лично проследит, чтобы первым делом конфисковали мой Роллейфлекс.

Вы должны уже были догадаться, что я задумал: каким-нибудь путём заставить Д-ра Ф. Осмотреть моего Папашу, но чтобы Папаша не знал, зачем именно.

Всё это время, естественно, мы были в концертном зале, но во второй половине Передника На Службе Её Величества великолепное волшебство первой половины каким-то образом исчезло.…Я осмелюсь сказать, что старики Г. и С. немного спешили, или почувствовали, что всё это становится обузой -- в любом случае, интриги в мюзикле не прибавилось, она вся куда-то испарилась. Мы оба, конечно, знали, что будет небольшая анти-кульминация, но всё равно были разочарованы и вышли на вечерний воздух, чувствуя себя немного потерявшимися и расстроенными.

-- Ну, вот, -- сказал я.

-- Может, промочишь со мной горло? -- предложил Папаша.

-- Извини меня, Пап, нет, у меня дел полно…

-- О. Проводишь тогда меня до автобуса?

-- Конечно.

Я взял его за руку, и он сказал:

-- Как твоя работа? Я заметил, ты не очень часто пользуешься своей тёмной комнатой…

Подозреваю, что даже Папаша начал догадываться, что тёмная комната в Роутон Хаус моей Ма была лишь предлогом, чтобы видеться с ним…ну, и с ней, в некотором роде…потому что в моём доме в Неаполе были дюжины мест, где я мог проявлять снимки. А что касается темных комнат с электрическими кабелями или измерителями, то есть огромное количество комнат, достаточно тёмных, чтобы работать в них часами.

-- Эта поездка! -- сказал я Папаше, чтобы отвлечь его от мыслей. -- Эта поездка на корабле по реке. Не забывай, ты обещал её на мой день рождения в этом году -- прямо до… как называется это место, ты говорил?

-- Рединг.

-- Ну вот! В таком случае, всё замётано? Ты закажешь билеты?

Папаша сказал, да, конечно, и я посадил его на какой-то автобус, махал ему, пока он не скрылся из виду, а потом, ступая обратно на тротуар, чуть не был сбит «Лагондой».

-- Аккуратнее, тинэйджер, -- прокричал водитель и остановился на красный цвет.

Я так устал от этих типов, ведущих себя, как герцогини, когда чаще всего машина даже не принадлежит им, а взята напрокат в рассрочку, или позаимствована у фирмы без разрешения начальства, и всё, что они из себя представляют -- это животные, передвигающиеся слишком быстро, а их задницы подвешены на шесть инчей выше асфальта. Я повернулся и хотел было устроить перепалку с этим Стерлингом Моссом, и увидел, что это был монарх рекламы, «Вендис Партнерс».

-- О, здорово, пассат, -- сказал я ему, -- откуда тебя принесло?

-- Пойдём, выпьем? -- спросил у меня парень из «Партнерс», бесшумно открывая свою дверь.Я положил на неё свою руку.

-- Ты не извинился, -- сказал я -- за попытку лишить меня жизни.

-- Запрыгивай. Мы просим прощения, -- сказал чувак, сидевший рядом с ним.

Я быстро подумал, о, ладно, моя Веспа позаботится о себе сама, а этот В. Партнерс, быть может, пригодится мне для моей выставки, так что я влез на заднее сиденье, откуда открывался великолепный вид на негнущиеся белые воротнички, шеи, вымытые в Турецких банях, и совершенно немодные причёски, сделанные на Джермин стрит. Вендис повернул ко мне голову и сказал:

-- Это -- Эмберли Дроув.

-- Не поворачивай так, Вендис! -- воскликнул я. -- Как поживаете, М-р Дроув?

-- Ты нервничаешь? -- сказал чувак из Партнерс.

-- Всегда, когда не я за рулём.

-- Тогда ты, должно быть, очень часто нервничаешь, -- сказал мой коллега-пассажир громким «дружелюбным» голосом, угостив меня собачьей ухмылкой. -- Лондонские трассы, -- продолжил он, -- превращаются в настоящее безумие.

-- Когда-нибудь они просто будут захвачены, -- сказал я ему. -- Они просто будут забиты, и вам придётся идти пешком.

-- Я вижу, ты оптимист, -- сказал он.

-- Ещё какой, -- ответил я.

Вы понимаете, что наладить контакты с этим Эмберли Дроувом у меня не получилось. Сразу было видно, что судьба отметила его как одного из тех английских типов, которых вы обходите кругом радиусом в пять миль, не потому, что они опасны, нет, а потому что эти квадратные регбисты такие мальчишеские. В их тупых головах и чувствительных кулаках кроется тоска по счастливым прошедшим денькам, когда они били по голове младших в школе, и стремление к будущему, когда они надеются бить по головам кого-нибудь в колониях, если, конечно, те будут достаточно маленькими и беззащитными, чтобы не дать сдачи.

-- Эмберли, -- сказал мне М-р П., -- очень волнуют насущные вопросы. Он -- автор передовиц.

-- Неужели? -- сказал я. -- Я всегда хотел знать, как они выглядят. Вас не волнует, что никто не читает вашу чушь?

-- О, читают.

-- Кто?

-- Члены парламента…зарубежная пресса…люди в Сити…

-- Да, но я имею в виду кого-нибудь настоящего?

Вендис рассмеялся.

-- Знаешь, Эмберли, -- сказал он, -- кажется, этот юный парень кое-что соображает.

Эмберли выдал смешок, вызывавший мурашки.

-- Передовицы направлены на более интеллигентные слои общества, -- какими бы малочисленными они ни были.

-- Вы хотите сказать, что я болван?

-- Я хочу сказать, что ты ведёшь себя, как болван.

Мы остановились возле одного из зданий на Пэлл Мэлл, похожее на заброшенную ночлежку Армии Спасения, и Эмберли Дроув вылез, долго говорил о чём-то с Вендисом через окно, потом сказал мне «Молодой человек, я содрогаюсь при мысли, что будущее нашей страны находится в ваших руках», и не дожидаясь ответа (а его бы и не последовало), поднялся по лестнице, одним шагом перемахивая три ступеньки, и исчез в своем центре.

Я перелез на переднее место рядом с Вендисом.

-- Он слишком молод, чтобы так себя вести, -- сказал я. -- Ему надо подождать, пока он не станет более пожилым.

Вендис улыбнулся и сказал мне:

-- Я думал, он тебе понравится.

Я хотел было поднять тему фотографии, но дело в том, что мне показалось, что В. Партнерс был слишком парализовывающим. Он был так спокоен, вежлив и саркастичен, что складывалось впечатление, что он просто ни во что не верил -- вообще ни во что -- так что всё, что я нашел сказать, через какое-то время, было:

-- Скажи мне, М-р Партнерс, для чего нужна реклама? Вернее, для чего она нужна?

-- Это, -- сказал он тут же, -- вопрос, на который мы должны отвечать без промедления.

Теперь мы остановились возле классифицированного здания в районе Мэйфер, и он сказал мне:

-- Я должен забрать кое-какие бумаги. Хочешь заглянуть?Я могу описать атмосферу этого притона, сказав вам, что он был похож на очень дорогой склеп. Конечно же, все сотрудники уже ушли, и свет везде был тусклым, что делало всё это немного потусторонним. Это действительно было похоже на склеп или надгробие, на нечто большое, сделанное людьми, чтобы доказать что-то, во что они не верят, но очень хотят. Офис Вендиса находился на втором этаже, исполненный в белых, золотых и розовато-лиловых тонах. Бумаги лежали на столе в цветных папках, и я спросил, что в них содержится.

-- Это для Рождества, -- сказал он мне.

-- Я не врубаюсь.

Он взял одну папку.

-- Здесь описан продукт, -- сказал он, -- который, как мы надеемся, заполнитприлавки под Рождество.

-- Но сейчас июль.

-- Мы должны планировать всё загодя, не так ли?

Сознаюсь, я содрогнулся. Не от его идеи вложения денег в Рождество, потому что этим занимаются все, а от самой идеи праздников, возвращающихся снова и снова, словно ежегодный кошмар. Счастливое Рождество всегда вселяет в меня ужас, ибо ты не можешь зайти к друзьям, так как все крепко заперлись в своих собственных крепостях. Это можно учуять уже, когда листья покрываются золотом, потом начинают приходить эти поганые открытки, и все собирают их, словно трофеи, чтобы показать, как много у них приятелей, и весь этот ужас достигает апогея в тот самый момент, около трёх часов пополудни в этот священный день, когда Королева выступает перед покорной нацией. Это дни мира на земле и доброй воли среди людей, никто во всём Королевстве не думает о тех снаружи, кроме кошек за дверью, каждый спокойно смотрит сны о самом себе и тянется за Алка-Зельтцером. В течение двух или трёх дней, и это правда, англичане пользуются теми улицами, где больше ни разу не посмеют появиться до конца этого долгого года, потому что по улицам мы должны мчаться в спешке, а не стоять на них. Студенты распевают ужасные рождественские гимны для крестьян на железнодорожных станциях и в вагонах, чтобы показать, что этот праздник -- милосердный, и разрешён всем, а не только богеме. И когда всё это заканчивается, люди ведут себя так, будто всю нацию постигло смертельное горе, -- то есть они ошеломлены, мигают так, как если бы были всё это время погребены, и медленно возвращаются к жизни.

-- Ты выглядишь задумчивым, -- сказал этот чувак Партнерс.

-- Конечно! Сама мысль о планировании всего этого в середине июля! Мне действительно жаль вас.

-- Спасибо, -- сказал он мне.

Потом я быстро взял себя в руки и, удобно усевшись на треснувшую софу, обтянутую белой кожей, -- дабы он не смог меня вышвырнуть до того, как я закончу, -- я рассказал ему о планах своей выставки и спросил, чем он может помочь. Он не рассмеялся, что уже говорило о многом, и сказал:

-- Я не видел ни одной твоей фотографии.

-- У Дидо есть некоторые…

-- Ах, те. Да. Но есть ли у тебя что-либо более подходящее для экспонирования?

Я вытащил папку из своего внутреннего кармана, её я ношу с собой как раз для таких случаев, и дал ему. Он внимательно просмотрел их против света и сказал:

-- Они не коммерческие.

-- Конечно, нет! -- воскликнул я. -- В этом весь смысл,

-- Их нужно показать кое-кому, -- продолжил он. -- Но они хорошие.

Он положил их на стол, посмотрел на меня с «милой» улыбкой (я мог бы ему вмазать), и сказал:

-- Я очень занятой человек. Почему я должен делать что-то для тебя?

Я поднялся.

-- Единственная возможная причина, -- сказал я, глядя ему в глаза настолько хладнокровно, насколько я мог, -- это твоё собственное желание.

-- Очень хорошо, -- сказал он. -- Я займусь этим.

Я пожал его руку.

-- Ты -- милый кот, -- сказал я ему.

-- Вот здесь, боюсь, -- сказал он мне, -- ты очень сильно ошибаешься. Выпьем чего-нибудь?

Он медленно подошёл к зеркальному шкафу.

-- Мне тоник, -- сказал я, -- и на этом спасибо.

Я отклонил предложение В. Партнерс поужинать, потому что всегда считал, что если кто-нибудь сделал вам неожиданную услугу (неожиданную как для вас, так и для самого него), лучше всего держаться некоторое время подальше от него, чтобы обещание въелось в разум, иначе через какое-то время он может моментально отказаться. Так что я попрощался с ним и отправился в пустынные углы Мэйфер, потому что я хотел зайти в джаз-клуб, по известным причинам.

Естественно, вы поняли, что «Подозрительный», о котором шла речь раньше, вовсе не джаз-клуб. Это обычный кабак, где обитают некоторые представители джаз-общества, а джаз-клуб -- это гораздо большее место, где собираются все любители потанцевать и послушать, и не пьют ничего, кроме безалкогольных напитков и кофе. Тот, куда я стремился, назывался «Клуб Дикки Ходфоддера», и он состоял из огромного подвала, бетонных ступеней, ведущих в него, швейцара, ничего не делающего, продавца билетов, гм, продающего билеты, бара с вышеупомянутыми напитками, нескольких сотен поклонников обоих полов, и, конечно же, оркестра Дикки Ходфоддера собственной персоной под управлением Ричарда Х. собственной персоной. Они довольно весело играют нечто не совсем попсовое, а иногда их сменяет группа Кусберто Уоткинс и Гаитянские Обеа, о них лучше вообще не говорить (и не слушать). Цель моего похода была не совсем эстетической, так как я подумал, что могу встретиться здесь с типом по имени Рон Тодд.

Этот Рон Тодд -- Марксист; и он очень близко связан с движением блюза и баллад, пытающимся доказать, что вся фолк-музыка -- искусство протеста, что кажется довольно приемлемым, а также -- хотя, может, это хочет доказать только Рон Тодд -- что это искусство каким-то образом зависит от достижений СССР, т.е. тюремные песни Миссисипи созданы для того, чтобы воспевать спутники. У Рона есть могучие контакты на стройках, и я хотел спросить у него, можно ли как-нибудь устроить, чтобы экс-Деб., Хоплайт, я собственной персоной и моя камера водрузились на один из этих огроменных кранов на южном берегу и сделали пару снимков? Почему я подумал, что могу найти его здесь? Потому что я знаю, что ему нравится певец из ансамбля Кумберто Уоткинса, так как у него в репертуаре есть песни на одном из французских диалектов про движение сопротивления Наполеону, кажется, так, и Рон хотел бы, чтобы он исполнил их на фестивале блюза и баллад, устроенном самим Роном на ледовом катке в Денмарк Хилл.

Но, между прочим, когда я спустился под землю, первым человеком, окликнувшим меня, оказался не Рон, а та, кого я вовсе не ожидал встретить здесь, а именно Большая Джилл. На ней были её вельветовые джинсы и шерстяная кепка с длинным свисающим помпоном, она сидела за столом, заставленным пустыми бутылками из-под Пепси, и выглядела жалко. Но когда она позвала меня, её голос звучал громко, чисто и полностью перекрыл команду Ходфоддера.

-- Одна, Джилл? -- сказал я. -- Все юные звёздочки слишком заняты, чтобы составить компанию?

-- Садись, жеребец, -- сказала она, -- и насладись зрелищем.

-- Где? -- спросил я, сомневаясь, что она подразумевала кого-либо из персонала команды Ходфоддера, хотя смотрела она в их направлении.

-- Сейчас, один момент, -- сказала она.

Так что я тоже уставился на сцену, поверх голов сотен парней, заполнивших маленькое пространство перед сценой для танцев, или стоявших вокруг, одетые в свои лучшие прикиды, парни отбивают ритм ногой, девчонки выглядят неугомонными, глаза их блуждают, потому что, говорите что хотите, но они ходят в клубы не для того, что бы слушать. После какой-то чепухи на ударных Р. Ходфоддер схватил микрофон и сказал, что его вокалистка, Афина Данкэннон, сейчас присоединится к ним.

Большая Джилл поднялась на четыре инча со своего стула и схватила бутылку Пепси.

Мисс А. Данкэннон была в порядке, и деткам она без сомнения нравилась, но я должен сказать, что считаю ошибкой попытки юных белых англичанок имитировать один в один Леди Дэй, ибо лучшая возможная имитация будет за два миллиона миль от того, что делает с вами Билли Х., а именно: полностью перетряхивает вас, и вы не можете слушать других певиц, любых других, час или больше. Но я мог оценить ситуацию с точки зрения Большой Джилл, потому что эта Афина Д. Была чрезвычайно гибким созданием, на ней было платье, обтягивавшее её больше, чем кожа под ним, и она смотрела на слушателей этакой манерой имитации женщины, становящейся всё более популярной среди американских певиц, судя по позам на обложках грампластинок.

-- Ох! -- сказала Большая Джилл.

-- Где ты прятался всё это время? -- прогремел чей-то голос.

Это был Рон Тодд, он подошёл и встал возле стола, покрытый перхотью и с недовольным взглядом, как и подобает поклонникам баллад и блюзов. Вдобавок ко всему он был одним из тех, кто считают, что если они тебя не видели некоторое время, то ты наверняка уезжал из города или умер, потому что они видят всех.

-- Да, давно не виделись, -- сказал я ему, -- иди сюда, мне нужно поговорить с тобой.

Но когда я увёл его в довольно свободный уголок и завёл разговор про огромный кран, я увидел, что он не слушает, а смотрит поверх невинных и радостных лиц фэнов Ходфоддера на чувака, впускавшегося по лестнице. На этом типе было великолепное шмотьё: розово-лиловый смокинг на двух пуговицах, кружевная рубашка, бальные туфли с бантами и безымянная дама, уцепившаяся за его локоть.

-- Это же Сет Самаритянин! -- воскликнул Рон.

Это было более-менее похоже на то, как сам К. Маркс сказал бы про главу компании «Шелл Ойл» (если тогда была такая), потому что С. Самаритянин -- негодяй номер один в списке Рона и не только Рона. Причиной служило то, что он первый понял несколько лет назад, что джаз-музыка, существовавшая для деток и для кайфа, может принести большие деньги, и пооткрывал клубы, подписал контракты с командами, привлёк таланты издалека, и превратил всё это в норковые шубы, «Ягуары» и маленький уютный домик в Теддингтоне. Я попытался вернуть Рона к теме крана на южном берегу, но это было очень сложно.

-- Как бы я хотел его вырубить! -- воскликнул Рон, взмахивая своим футляром, потому что, как все музыканты этим летом, он носил с собой эту штуку без ручки, но закрытую на замок.

-- Полегче, Рональд. Выруби его в песне.

Он уставился на меня.

-- А это хорошая идея, знаешь, -- сказал он. -- Что рифмуется с «куски серебра»?

Я напряг мозги, но сознаюсь, что не смог ему помочь.

-- Это место и так достаточно поганое, -- сказал Рон, помахивая своим портфелем посреди музыкального истэблишмента, -- но только представь себе, во что оно превращается, когда сюда входит Сет Самаритянин.

-- Ты прав, -- ответил я.

Рон осмотрел меня из-под своих Гилберт Хардинговских очков.

-- Ты так говоришь, -- воскликнул он, -- но серьёзно ли ты так считаешь?

-- Ну да, конечно. Я считаю, что ты прав.

-- Я прав?

-- Ну да, ты. Я хочу сказать, что существует первоначальная музыка, не так ли, и временная музыка, вскормленная на ней, но приходящая и уходящая.

-- Так и есть!

-- В Англии большинство из того, что ты слышишь, временно. Не очень много первоначального.

-- Вот видишь!

-- И это относится как к вам, пуританам баллад и блюзов, так и к джазовым котам.

Это не прошло.

-- Наше искусство настоящее, -- сказал Рон Тодд.

-- Оно было таким, -- сказал я ему, -- но вы недостаточно сочиняете своих собственных песен. Песни про время, я имею в виду, про нас и про данный момент. Большинство ваших вещей -- про древнюю Англию, или про современную Америку, или странные песни меньшинства из убогого захолустья. Но где же наша сказочка? Вы не особенно стараетесь -- не больше, чем Дикки Ходфоддер.

-- Что за сравнение! -- воскликнул Рон с отвращением.

Но я понял, что нарушаю одно из своих золотых правил -- не спорить с марксистами, потому что они знают. И они не только знают, они не в ответе -- что является полной противоположностью тому, что они о себе думают. Я хочу сказать, что это то, чем они являются, если я правильно понял. Вы в истории, да, потому что вы расцветаете там и сям, но вы также вне её, потому что вы живёте в марксистском будущем. Так что когда вы смотрите вокруг и видите сотни ужасов, не только в музыке, вы не в ответе за них, потому что вы уже вне их, в царстве К. Маркса. Но что касается меня, я должен сказать, что чувствую ответственность за весь тот ужас, что я вижу вокруг себя, особенно за тот, что в Англии, а также я в ответе за те некоторые милые вещи, что мне нравятся.

Но пока я размышлял над этим, мои глаза, блуждавшие по помещению, наткнулись на члена комиссии, я говорил о нём. Он, не заинтересованный выступлением команды, читал вечернюю газету, и я не виню его за это, просто мне попался на глаза заголовок. Я сказал «Извините», взял у него эту газету, увидел фотографию Хенли и Сюз, и выбежал по ступенькам на улицу. Честно говоря, я не знаю, что случилось дальше, потому что следующее моё чёткое воспоминание было таким -- я гнал по магистрали на своей Веспе, на протяжении миль и миль, неизвестно куда, пока не кончился бензин, и она не остановилась, и я не оказался чёрт знает где.

Так что я слез со своей машины, на которую мне было теперь наплевать, сел на краю дороги и смотрел на мелькающие мимо огни автомобилей. Я думал о несчастном случае --правда, думал, -- но недолго, потому что я не хотел быть стёртым с лица земли каким-нибудь пропитанным джином водителем, возвращавшимся к себе на окраину в свою кровать. Я думал о том, чтобы уехать из страны, или притащить какую-нибудь девку в отдел регистрации браков и жениться самому, -- честно говоря, я думал о чем угодно, кроме Сюз, потому что это было бы слишком болезненно в данный момент, хотя я бился в агонии лишь бы не думать о ней. А не думать о ней было практически невозможно: потому что даже когда я не думал о ней, я чувствовал из-за этого боль -- настоящие муки. И в этот момент оказалось, что край, где я сидел, был вовсе не краем, а кучей металла, и вся эта чёртова штука развалилась, и я скатился, упав на свою Веспу и перевернув её.

Остановилась машина, за десять футов от меня, и голос внутри неё спросил:

-- Ты в порядке?

-- Нет! -- проорал я в ответ.

-- Тебе больно?

-- Да! -- крикнул я.

Раздался хлопок двери, звук шагов, но я ничего не видел, и чувак, чьи ноги подошли ко мне, спросил:

-- Ты пил?

-- Я никогда не пью.

-- О.

Кот подошёл ближе.

-- Тогда в чём дело?

На это я ответил истерическим криком, и завизжал, хохоча, словно маньяк.

-- Ты пил,-- с неодобрением сказал кот.

-- Ну, вы тоже пили.

-- Честно говоря, ты прав, я пил.

Чувак поднял мою Веспу, потряс её и сказал:

-- У тебя кончилось горючее, вот в чём твоя проблема. В этой игрушке нет горючего.

-- У меня кончилось горючее, это точно.

-- Ну, тогда всё просто. Я отолью тебе немного.

-- Правда? -- спросил я, наконец-то проявив интерес.

-- Я же сказал, что так и сделаю.

Он прислонил мою Веспу к капоту машины, покопался в бумажнике, выловил трубку и дал её мне.

-- Будет лучше, если это сделаешь ты, -- сказал чувак. -- Я достаточно проглотил крепких жидкостей за этот вечер.

Так что я набрал несколько раз полный рот этой жидкости и выплюнул, и эта чёртова штука на самом деле заработала, как и было сказано, и мы слушали, как горючее журчит внутри Веспы.

-- Только что я кое-что понял, -- сказал кот.

-- Неужели?

-- У меня у самого остался где-то галлон. Мы же не хотим высасывать всё это обратно, не так ли?

-- Нет, -- сказал я, быстро заламывая трубку, чтобы жидкость перестала литься.

-- Кажется, этого тебе хватит, чтобы вернуться назад к цивилизации.

-- Спасибо. Где цивилизация? -- спросил я.

-- Ты не знаешь, где ты находишься?

-- Ни малейшего представления.

Кот издал звук «тц-тц»

-- Тебе действительно пора завязывать,-- сказал он. -- Просто развернись, проедешь полмили и попадёшь на главную дорогу в Лондон. Я полагаю, тебе нужен Лондон?

Я отдал трубку.

-- Мне нужен весь чёртов город, -- сказал я, -- и всё, что там имеется.

-- Добро пожаловать, -- сказал этот благодетель. -- Я сам из Эйлсбери.

Мы пожали друг другу руки, похлопали друг друга по спине, и я проводил его взглядом, потом сел на свою Веспу и развернулся. Очень скоро я достиг бензоколонки, нормально заправился, выпил чашечку в ночном кафе для водителей и продолжил своё путешествие в столицу, словно Р. Виттингтон. И я говорил себе, пока мчался «ну, что же -- прощай, счастливая юность: с этой минуты я буду крепким, крепким орешком, и если она думает, что может меня ранить, она здорово ошибается, чёрт побери. А что касается выставки, я все равно продолжу заниматься ей, сделаю немного бабок и поймаю её, когда она упадёт, а она упадёт, это несомненно -- и тогда мы посмотрим».

Скоро я прибыл в знакомые кварталы, и оказалось, что я еду в Пимлико, потому что -- придётся это признать -- я хотел, чтобы случилось чудо, и моя противная старая Мама усвоила, что случилось с её вторым ребёнком и, может, предложила или сделала что-нибудь, или просто сказала что-либо обо всём этом. Я достиг района и медленно поехал по улице и, естественно, в её подвале горел свет, так что я припарковался, аккуратно спустился вниз и глянул в окно, где, как и ожидалось, она распивала что-то с постояльцем. Папаша, возможно, и был прав насчёт киприотов, но мне показалось, что это всё тот же мальтийский здоровяк. И честно говоря, хоть я и хотел побеседовать с Мамашей -- я хочу сказать, что даже чувствовал себя обязанным дать ей такую возможность -- я не мог представить себе, как я открою эту тему, когда поблизости мальтиец, хоть я и был уверен, что она освободилась бы от него. Поэтому я поднялся по ступенькам и направился домой, посмотреть, быть может, Большая Джилл уже вернулась.

Большой Джилл не было -- по крайней мере, свет не горел -- но там оказался кое-кто другой: отгадайте, кто! Это был Эдвард-Тед, и никто другой, с пакетом в руках, он выходил из парадной двери (она всегда открыта, я уже говорил) как раз в тот момент, когда я вошёл. Он сначала попятился, пока не увидел, что это я, потом сказал «Мне нужно поговорить с тобой», так что пришлось пригласить клоуна к себе, чтобы поболтать.

Я включил мягкое освещение, предмет моей гордости (потому что мне сделал его за десять фунтов один знакомый парень из театра, светотехник с Лэйн), и налил бравому гаду Эду стакан светлого пива с лаймом, его я храню для таких посетителей, еле слышно включил Ч. Паркера и посмотрел на него. Он был в своей летней униформе, то бишь: пижамные джинсы, тигровая майка и синий пиджак на молнии (воротничок, естественно, поднят -- должно быть, он пользовался китовым усом), стрижка, сделанная газонокосилкой и хмурый взгляд. Но что-то в Теде Эде настораживало: он не был таким побитым, как обычно, его рычание было более естественным, и плечи расправлены, в них было немного больше силы.

-- Возня, -- сказал Тед, -- с этими дисками.

-- Какими дисками?

-- Вот, тут.

Он показал на пакет. Грязь, наверное, уже въелась в его ногти.

-- Зачем они тебе?

-- Хочу их толкнуть.

-- Давай посмотрим.

К моему удивлению, это была очень крутая коллекция.

-- Я не знал, что у тебя такой вкус, -- сказал я Эдварду. -- Вообще-то, я не знал, что у тебя вообще есть вкус.

-- Э? -- сказал он.

-- Они побиты, наверное.

Хитрая ухмылка расколола лицо чудовища.

-- Ни фига, -- сказал он.

-- И что просишь за них?

-- Называй сумму.

-- Я сказал «Что ты просишь».

-- Десятку.

-- Цена слишком высока. Я дам тебе четыре.

-- Эээррр!

-- Оставь их себе, сынок.

-- Десятку, я сказал.

Я покачал головой.

-- Ну, с ними же одна возня, -- напомнил я ему. -- Что ещё?

Теперь Эд выглядел очень уверенным в себе и сказал:

-- Дятел послал меня.

-- Послал, говоришь? Кто такой Дятел?

-- Ты не знаешь?

-- Поэтому и спрашиваю.

Эдвард выглядел очень высокомерно.

-- Если ты живёшь здесь, -- сказал он, -- и не знаешь Дятла, ты не знаешь ничего.

-- Ага. Кто он?

-- Он -- главарь моей банды.

-- Мне казалось, ты завязал с бандами. А они -- с тобой. Как ты заработал прощение?

-- Я не работаю.

-- Как ты присоединился к банде?

-- Они попросили меня.

-- На коленях, наверное? Интересно, с чего это?

Эд ухмыльнулся, потом вытащил из кармана маленькую бритву, такими мясник делает котлеты, стёр кусочки грязи с лезвия, поводил им по рукаву, и сказал:

-- Я сделал дельце.

-- Ты и царапину сейчас сделаешь, кстати.

-- Не я. Они меня прикрыли.

Я встал, подошёл к нему, протянул руку и взглянул на Эда. Он хлопнул бритву, довольно сильно, на мою ладонь. Когда он увидел, что я забираю бритву себе, он попытался отнять её.

-- Я просто кладу её сюда, -- сказал я, положив бритву на пол. -- Не люблю разговаривать во время еды.

Эд смотрел то на меня, то на оружие.

-- Ну, вот, -- сказал он. -- Дятел хочет видеть тебя.

-- Передай ему, пусть приходит.

-- Дятлу не передают.

-- Ну, ты-то уж точно. Послушай, Эд-Тед. Если кто-нибудь хочет меня видеть, пожалуйста. Но вызвать меня куда-нибудь может только суд.

Эдвард встал, поднял свою бритву, поиграл ей, положил обратно в свой лоснящийся от жира пиджак и сказал мне:

-- Ладно. О'кей. Я скажу ему. А эти штуки?

-- Я дам тебе четыре.

-- Я сказал -- десять.

-- А я сказал -- четыре.

Вообще, я уже начал побаиваться этого визита, а также, скажу вам, был напуган. Ибо можно быть отважнее льва, чем я даже притворяться не собираюсь, но если четырнадцать таких вот гиен нападут на тебя ночью, на пустынной улице (как они всегда и делают), поверьте мне, сделать абсолютно ничего нельзя, остаётся только заказать койку в больнице. Так что лучше не попадаться им на пути, что очень легко, если только ты не спровоцируешь их (или они не пристанут к тебе), потому что если что-то произойдет, я могу сказать вам, руководствуясь опытом -- я имею в виду, я видел это -- никто не поможет вам, даже закон, если, конечно, полицейских вообще будет видно на горизонте, а этого в таких районах не бывает.

-- Я дам тебе пять,-- сказал я, и это было моей большой ошибкой.

-- Десять.

-- Тогда забудь об этом.

-- Я не забуду…,-сказал Эд. -- Ты ещё услышишь обо мне, и о парнях, и о Дятле…И тот парень, которого хотят выгнать отсюда, тоже услышит о них…

-- Кто хочет выгнать, и кого?

-- Дятел хочет выгнать отсюда Клёвого.

-- Почему?

-- Ему не обязательно говорить, почему. Он просто хочет, чтобы тот уехал отсюда и вообще из этого квартала. И ты должен сказать Клёвому и проследить, как он смотается.

Я уставился на этого английского продукта.

-- Эд, -- сказал я, -- ты можешь пойти и помочиться себе на ногу.

Как ни странно, но он улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой.

-- Ладно,-- сказал он, -- я возьму пятерку.

И я сделал свою вторую большую ошибку, а именно -- подошёл к ящику, где я держу некоторые ценные вещи, открыл его и достал немного денег, а Эд моментально запустил туда свои руки, и когда я ухватился за них, он дёрнулся назад и ударил меня по шее, дважды, очень быстро.

Я терпеть не могу драки. Нет, я не трус, -- честно говоря, не думаю, что я трус, -- но я терпеть не могу эту глупую возню, когда, не говоря уже о возможности пораниться, ты можешь нанести ущерб кому-нибудь, на кого тебе совершенно насрать, и очутиться в кутузке за нанесение побоев. Так что по возможности я избегаю драк. Но раз уж я ввязался, с другой стороны, я предпочитаю грязную борьбу -- я не Джентльмен Джим, -- потому что в драке я вижу лишь один выход, раз уж нет других вариантов: победить как можно быстрее и сменить тему.

Так что первое, что я сделал, превозмогая боль, пока Эд всё ещё тыкал меня в шею, -- это схватил его за пиджак обеими руками, чтобы он не достал свою бритву, а дальше я поднялся, в то время, как он всё ещё бил меня по лицу и прыгнул ему на ногу всеми своими девятью стоунами, и пнул его так сильно, как мог, по голени, в то время, как я почувствовал треск зубов и кровь заливала мне глаза. Он согнулся, ему пришлось это сделать, и я отпустил его пиджак, схватил бутылку с лаймовым соком и разбил её о череп Эдварда, его ноги подкосились, и он упал на пол, затем я пнул его в живот, просто для полной уверенности.

-- Ты жалкий вероломный ублюдок! -- провозгласил я.

Эд лежал и стонал. Я вытащил его бритву, подошёл к окну и запустил её в Неапольскую ночь, потом сделал погромче Ч. Паркера, чтобы соседи не слышали того, чего им не положено слышать, вытер полотенцем кровь, и открылась дверь, и это был М-р Клёвый.

-- Привет, -- сказал Клёвый. -- Я слышал какой-то шум.

Я указал на Эда-Теда.

-- Вот и всё, -- сказал я.

Клёвый подошёл и посмотрел на него.

-- Ах, этот, -- сказал он. -- Извини, что прибыл поздно.

-- Лучше поздно, чем никогда, -- сказал я. -- Ты можешь помочь мне избавиться от тела.

Клёвый оглядел меня.

-- Тебе лучше пойти в ванную, -- сказал он. -- Я спроважу твоего гостя.И он ухватился за воротник пиджака Эдварда своими длинными, очень солидными руками, и поволок его по полу за дверь, и я слышал звук, будто грузчики переносят по твоей просьбе большое пианино.

В ванной я привёл себя в порядок, оказалось, что всё было нормально, правда, чувствовал я себя ужасно, и вернулся назад к себе в комнату, вытащил первую попавшуюся пластинку из пакета Эда, поставил её и это оказались MJQ, исполнявшие Конкорд, очень мило и уютно.

Появился Клёвый, кивнул на музыку со словами «Мило», спросил, может ли он вымыть руки, и я пошёл вместе с ним в ванную.

-- Где ты уложил Эда? -- спросил я.

-- На улице. По соседству. Посреди мусорных ящиков.

-- Надеюсь, что он не мёртв, или не при смерти.

-- Я так не думаю, -- сказал Клёвый, вытирая свои длинные руки. -- Он умрёт как-нибудь в другой день, -- и улыбнулся не очень приятно. Когда мы вернулись в комнату, я рассказал ему, что поведал мне Эд во время своего дружелюбного визита.

-- Уилф, мой брат, сказал мне то же самое.

-- Он тоже с ними?

-- Он хотел бы, но они не берут его из-за меня.

-- А этот Дятел, -- спросил я Клёвого. -- Ты его знаешь?

-- Я знаю, как он выглядит…

-- Крутой чувак, не так ли?

-- Ну, говорят, что есть четыре сотни тинэйджеров, подчиняющихся ему.

-- Четыре сотни? Не дури меня, Клёвый.

-- Верь мне. Около четырёх сотен.

-- Тинэйджеров?

-- Ну, Теды, полу-Теды…ты знаешь…местные хулиганы…

Хотел бы я, чтобы вы слышали, какое презрение вложил Клёвый в последнее слово!

-- Ну, и что ты думаешь обо всём этом? -- спросил я его.

Клёвый закурил.

-- Что-то происходит, -- сказал он.

-- Ты хочешь сказать, в данный момент?

-- Что-то готовится.…Извини, но ты не заметил бы этого, сынок, так как ты не цветной…

-- Ну, скажи мне, что? Потому что, чёрт возьми, я не верил во всё это.

-- Например, нас начали переезжать машинами. И мотоциклами.

-- Случайные происшествия. Пьяницы. Ты уверен?

-- Это случается так часто. Это всё намеренно. Нужно быстро переходить улицу, если видишь, что кто-то приближается.

-- Что ещё, Клёвый?

-- Ну, вот ещё что. Тебя останавливают и стреляют сигарету. Если ты даёшь им, они берут всю пачку и ухмыляются. Если отказываешь, они бьют тебя и убегают…

-- «Они». Сколько «их»?

-- Небольшие группы.

-- С тобой это случалось?

-- Да. Вот ещё что. Несколько дней назад, в метро, меня остановили и спросили «С какой стороны тебе сбрить волосы?»

-- А что ты ответил?

-- Ничего.

-- Ты был один?

-- Нас было двое. Их -- восемь или девять.

-- Что было дальше?

-- Они сказали «Мы вас ненавидим».

-- Ты ответил?

-- Нет. Потом они сказали «Убирайтесь к себе в страну»,

-- Но это и есть твоя страна, Клёвый.

-- Ты так думаешь?

-- Клянусь Богом, так оно и есть! Я могу сказать тебе, мужик, это и есть твоя страна.

-- Я сказал им тоже самое.

-- Значит, ты всё-таки ответил?

-- Когда они это сказали, да, я ответил.

-- Что произошло дальше?

-- Они назвали меня ублюдком. Поэтому мой друг сказал«Когда твоя мать хочет хорошенько потрахаться, она не беспокоит твоего отца -- она приходит ко мне».

-- Как им это понравилось?

-- Я не знаю. Потому что когда он сказал это, он также вытащил нож и предложил им подойти.

-- А они?

-- Нет, они не подошли. Но в этот раз их было всего восемь или девять.

В глазах Клёвого появился взгляд, каким он, должно быть, смотрел на этих Тедов.

-- Не смотри на меня так, мужик, -- взмолился я. -- Я же на твоей стороне.

-- Да?

-- Да.

-- Очень мило с твоей стороны, -- сказал Клёвый, но я видел, что он так не думал или не верил мне.

Я выключил MJQ.

-- Ну, и что же произойдёт дальше? -- спросил я его.

-- Я не знаю, парень. Я хотел бы тебе сказать, но не знаю. А знаю я вот что. До сих пор белые Теды воевали друг против друга, все эти детские банды. Если они примутся за цветных, на с здесь всего несколько тысяч, но я не думаю, что ты увидишь среди нас трусов.

Я не мог вынести этот кошмар. Я воскликнул:

-- Клёвый, это же Лондон, а не какой-то провинциальный городишко на отшибе цивилизации! Это Лондон, мужик, столица, огромный великолепный город, где жили представители всех рас ещё со времён древних римлян!

Клёвый сказал:

-- О, да, я верю тебе.

-- Они никогда не допустят этого! -- провозгласил я.

-- Кто они?

-- Взрослые! Мужчины! Женщины! Все авторитеты! Закон и порядок -- одна из самых великих вещей в Англии!

На это Клёвый не ответил. Я взял его за плечо.

-- И, Клёвый, -- сказал я, -- ты -- один из нас. Ты не Пик, вообще-то…

Он убрал мою руку.

-- Если начнутся какие-то неприятности, -- сказал он, -- я -- Пик. И причина, по которой я им являюсь -- меня никогда не спрашивали, мне никогда не отказывали ни в чём, всегда принимали меня -- ты понимаешь? Даже если я наполовину белый! Но твои люди…нет. Часть меня, принадлежащая тебе, принадлежит и им тоже.

После того, как он сказал это, он вышел.

Так что после всего этого я провёл ужасную ночь: иногда просыпался от болей и зуда, а красно-фиолетовое марево заполнило всё в окно. Иногда мне снились эти сны, из которых ты ничего не помнишь, кроме того, что они ужасны. Или я лежал, размышляя, и не был уверен в том, я это или не я.…Но когда я проснулся, около полудня, я знал, что мне нужно сделать по крайней мере две вещи: номер один-- позвонить Д-ру А. Р. Франклину, под предлогом проверки моих ран, а на самом деле для того, чтобы уладить всё насчёт этого рандеву с Папашей, и номер два -- отыскать Уиза; потому что только он знал всё про то, что рассказал мне Клёвый, и только он мог сравниться по степени опасности, если бы захотел этого, с Дятлом или с кем угодно. А также я хотел вновь увидеть парня.

Когда я вышел на улицу в поисках телефонной будки, солнце было чем-то занято, и день выдался безветренный. Но то ли я действительно это чувствовал, то ли я был утомлён -- в воздухе была какая-то тишина, с чем-то вроде движения: то есть будто воздух менялся не с помощью ветра, а сам по себе, туда, сюда, с небольшими паузами. Подивившись этому на ступеньках дома, я заскочил к Джилл на один миг спросить, знает ли она номер Уиза, потом проверил мусорные ящики в округе, посмотрел, там ли ещё Эд (его уже не было), и отправился по улице в сторону телефонов-автоматов. Стекло в одной будке, а оно, видит Бог, крепче брони, было расколото, в другой же трубка была вырвана с корнем. Так что я вернулся к расколотой и позвонил на Харли-стрит.

Трубку подняла медсестра, она сказала, что помнит меня, спросила, как я себя чувствую, и объяснила, что Д-р Ф. в отпуске, в Риме, на конгрессе, но вернётся через неделю, и поинтересовалась, позвоню ли я ещё, и, кстати говоря, что вообще случилось? Моя голова ничего не соображала и была готова взорваться, так что я сказал «нет, ничего, привет доктору, счастья вам, благодарю, я перезвоню в другой раз. Потом я позвонил Уизу.

Надо сказать, что я побаивался этого звонка. Во-первых, понравится ли это Уизу? А во-вторых…я ведь никогда не звонил кому-либо, занимающимся таким делом, и мне было интересно, кто поднимет трубку? Парень? Девушка? Служанка? Один из клиентов? Так что пока шли гудки, я репетировал возможное начало разговора. Но я зря волновался, трубку взял Уиз, он сказал, что Большая Джилл предупредила его, что я буду звонить, и когда я смогу зайти? Он дал мне адрес, сказал позвонить в дверь с табличкой «Ветеринар» на самом верху. Так я и сделал.

Ещё одним сюрпризом было то, что, кроме самого Уиза, там была его женщина, а я думал, что её не будет видно, -- я хочу сказать, что она не должна была принимать так по-светски, словно чья-то тётушка. Она показалась мне очень юной, и, как говорят, «респектабельной», в общем, если бы я увидел её на панели (если допустить, что я бываю там), сомневаюсь, что я бы всё понял. Единственное -- она так смотрела на тебя, словно ты был неким возможным ценным продуктом -- ну, там, бруском мыла, или куриными окорочками, или чем-нибудь вроде этого. Ещё я предполагал, что застану здесь в самом разгаре различные виды оргий, -- судьи и епископы веселятся на сластолюбивых диванах, -- но на самом деле всё выглядело вполне обычно, даже немного чопорно и утончённо.

Пока женщина Уиза готовила нам чай, я рассказал ему об Эде и Клёвом и Дятле и обо всех Неаполитанских делах.

-- Сдаётся мне, там что-то не так, -- сказал я.

-- А что ты хочешь от меня? -- спросил Уиз не очень вежливо.

-- Я не знаю, Уиз. Может, съездишь и глянешь?

-- Почему, дружок? Моя профессия не позволяет мне вмешиваться во что-либо кроме своих собственных дел.

-- Да, я полагаю, ты прав.

-- О чём, вообще, ты беспокоишься? У тебя нет проблем с цветом кожи…

Я понял, что не смогу втолковать Уизу свои мысли. Вот он сидит, свернувшийся в клубок, словно гепард, одетый в уличные шмотки, стоящие дороже смокингов, улыбается, ухмыляется, и выглядит, блядь, таким довольным собой, осмелюсь я сказать.

-- Просто, Уиз, -- сказал я, делая последнюю попытку, -- я подумал, что то, о чём я тебе рассказал, тоже вызовет у тебя отвращение.

-- Ну, -- сказал он, -- кстати говоря, вызывает. Вызывает, парень, вызывает,-- все эти лоховские делишки мне отвратительны: например, удары без предупреждения! Игры, в которые играют люди!

Я извинился за это и хотел сказать, что и сам он играл некоторое время, да и в данный момент играет, если уж на то пошло, но нельзя забывать, что Уизард где-то глубоко внутри такой юный. На самом деле, зачастую он ведёт себя как продукт в коротких штанишках.

Он встал, чтобы включить музыку на своём проигрывателе.

-- Я знаю этого Дятла,-сказал он, нажимая кнопку А или Б.

-- О? Давай тогда, Уизард. Рассказывай.

Он рассказал. Уиз и Дятел, как оказалось, оба были воспитанниками церковного детского приюта в Уондсворте, -- что для меня было новостью как о Теде, так и о Уизе. По словам Уиза, в детстве Дятел отличался кротким и тихим поведением, и из-за этого был объектом насмешек для остальных юных трудных детей, пока не настал день, когда, в возрасте одиннадцати лет, он не утопил малыша в реке Уэндл, проткнув плоскогубцами шину и бросая камни до тех пор, пока тот не пошёл ко дну. С тех пор остальные обитатели дома брошенных котят держали Дятла на расстоянии, что, если верить памяти Уиза, удивило Дятла и нанесло ему боль, ибо он, казалось, считал, что не сделал ничего необычного. Уиз рассказал эту байку, как и я сейчас, для смеха, но даже он не считал, что это хоть сколько нибудь смешно, я видел.

-- А дальше? -- спросил я.

Дальше, сказал Уиз, преступное чадо отослали в клетку, одну из тех, что заготовлены для различных возрастных групп, он отрабатывал своё год за годом, до сегодняшних дней, когда в возрасте семнадцати лет он был великолепно натренирован для антиобщественной деятельности, как и любой другой парень в королевстве, и закон ждал его следующей крупномасштабной операции, чтобы упечь его по-взрослому. Помоги Боже, сказал Уиз, тем, к кому его посадят, потому что, если они его не изобьют и тем самым не взбесят окончательно, парень одного из них всё равно хлопнет, потому что проблема не в том, что парень такой уж плохой, а в том, что он ни капли не понимает, что вообще означает слово плохо. Тем временем его главным достижением с тех пор, как он покинул церковный дом, было превращение кинотеатра Ладброукс в развалины.

-- Одним словом, -- заключил Уиз,-- мальчика нужно уложить спать.

-- Никого не нужно укладывать,-- сказал я, -- даже тебя.

В этот момент зазвонил телефон, вновь появилась женщина Уиза и заняла на момент его место на капитанском мостике, ибо наклёвывалось дельце. Если бы вам случайно посчастливилось услышать её разговор -- в смысле, лишь её реплики,-- звучало бы это совершенно обыденно, так уж аккуратно она подбирала слова, но если бы вы, как и мы, знали, в чём дело, вы бы сразу поняли, как её разговор соответствует соглашениям, к которым она приводила назойливого кота на том конце линии. И вы бы удивлялись и удивлялись, гадая, кем, судя по её ответам, может быть этот тип -- и имеет ли он какое-нибудь представление о том, что на самом деле происходит здесь, и как организовано на самом деле великолепное свидание для него, жалкого бедного ублюдка.

После этого женщина Уиза вежливо посмотрела на нас и ничего не сказала, но через некоторое время Уиз встал, словно он это запланировал несколько дней назад, и сказал, почему бы мне с ним немножко не прогуляться? И вышел вместе со мной, ничего не сказав своей женщине, а она, в свою очередь, ничего не сказала ему.

Там, на свежем воздухе, после небольшого молчания, мы завернули в частный скверик, к которому, по-моему, у Уиза был ключ -- кстати, этот сквер можно было видеть из магазина, упоминавшемся мной в начале, где мы часто бывали вместе -- и мы сели на два металлических стула, под поздним полуденным солнцем, и Уиз сказал:

-- Парень, это скука: я точно тебе говорю, скука. Как только сделаю немного денег, завяжу с этим.

-- Она тебе позволит?

-- Позволит? Мне?

-- Ты ей, кажется, нравишься.

-- О, ещё бы я ей не нравился! -- Он засмеялся -- довольно противно. -- Но я отпущу её, как только получу то, что мне нужно.

-- И что будешь делать с тем, что тебе нужно?

Он посмотрел на меня.

-- Парень, я не знаю, -- сказал он. -- Может, путешествовать. Или начну какой-нибудь бизнес. Что-нибудь, в общем, -- и нацелился камешком в голубя.

-- Если до этого тебя не поймают,-- не удержался я.

Он пихнул меня в бок.

-- Вряд ли, парень, честно, вряд ли. Если твоя девка на улице -- да, это паршиво. Но девчонка по вызову -- им это доказать будет не так уж и легко.

-- Никогда не поздно начать, как они говорят.

-- О, конечно, они всегда так говорят.

Он кинул ещё один камешек и попал в яблочко.

Я сказал:

-- Не против, Уиз, если я задам тебе вопрос?

-- Давай, мужик.

-- У твоей девки было, скажем, х мужчин. Рабочий день завершён, ты пришёл домой и лёг спать. Как тебе это нравится?

-- Что это?

-- Её х мужчин.

Уиз посмотрел на меня: клянусь, я действительно хотел сделать в этот момент что-нибудь для парня -- дать ему тысячу фунтов и отправить на чудесный остров в южных морях, где у него будет великолепный и беззаботный праздник.

-- Никак мне это не нравится, -- сказал он.

-- Нет?

-- Нет. Потому что я не думаю об этом. Не разрешаю себе -- ясно?

Какие-то дети бегали туда-сюда, цветы и всё остальное цвело, вышагивали по тротуару птицы -- даже та, в которую он попал камнем -- и я не мог больше этого выносить.

-- Пока, Уиз,-- сказал я. -- Заходи в гости.

Он не ответил, но когда я повернулся, выйдя за калитку, он помахал мне.

Сейчас уже был вечер, и я думал, идти ли мне на встречу с Хоплайтом. Честно говоря, я был довольно-таки истощён, и не только это служило причиной, я не был уверен, хочу ли я видеть Хоплайта, красующегося перед телекамерами. Дело в том, что Зови-Меня-Приятелем решил, что Несчастные Любовники не очень подходили Хоплайту, но парень рождён для телевидения, и они обязаны поместить его куда-нибудь, что они и собирались сделать этим вечером в программе под названием Скрещение!, где они сводили неожиданные пары или группы людей в студии, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Но перекусив в Нош и выпив две чашки крепкого кофе, я почувствовал тягу к суровым испытаниям и отправился на такси в студию. Я миновал швейцара и очкастых женщин за столом при помощи, на мой взгляд, самого эффективного метода: заходишь твёрдым, наглым шагом, будто тот, кто не знает, зачем ты здесь, не знает, зачем он сам здесь (им становится от этого стыдно), проворно поднимаешься по лестнице или заходишь в лифт и нажимаешь какую-нибудь кнопку, потом стучишь в любую дверь, говоришь, что ты заблудился, и находишь миленькую секретаршу, готовую объяснить тебе правильную дорогу или даже самой проводить тебя.

Та, что попалась мне, привела меня прямо к офису Зови-меня-Приятелем, где австралиец был немного удивлён, увидев меня, но не очень сильно, ибо у него на руках уже была кучка странных типов. Конечно, там был Великолепный, он сразу подбежал и обнял меня, вызвав долю моего смущения, и ещё четверо. Всех их, как сказала секретарша, специально натренируют отдельно от других пяти персонажей, спрятанных где-то в другой части здания, а потом все они будут сведены в настоящем шоу, где мы увидим Хоплайта с контр-адмиралом, азиатского гуру с шотландским шеф-поваром из закусочной, банкрота, не уплатившего долги и кота с Кэри-стрит, модистку и модиста (это довольно мило, решил я), и напоследок, чтобы взвинтить напряжение до того, как блок рекламы принесёт всем нам облегчение, разносчика молока и настоящую корову.

Пока наша маленькая кучка потребляла джин-с-оранджем и треугольные сэндвичи с травой внутри, к чему присоединился и я, Приятель был занят телефонами, словно капитан авианосца перед приборной доской, выкладывающий всё мастерство ради замысловатой посадки. Я не знаю, что охватывает этих чуваков, когда они пользуются телефонами: должно быть, это придаёт им чувство власти, как и управление какой-то побитой машиной, потому что по телефону они позволяют себе такое, чего никогда не позволили в разговоре лицом к лицу. Если они делают звонок, они велят своим секретаршам поймать всех этих типов и заставить ждать с трубкой возле уха, словно рыба на крючке, пока они милостиво не соизволят сказать свой маленький кусочек чуши. А если звонят им самим, они никогда не говорят «извините меня, будьте так добры» тому, кто сидит у них в комнате, и не просят типа перезвонить, даже если парень в офисе имеет сказать им нечто более важное, чем простак-абонент. А когда эта чёртова штука звонит, в любом доме, все летят к ней, будто на другом конце Уинстон Черчилль или М. Монро, или ещё кто-нибудь, а не бакалейщик по поводу неоплаченных счетов, или, что более вероятно, набран неправильный номер. Все мы обожаем технические приспособления и позволяем этим чёртовым штукам управлять нами, и именно поэтому у себя дома в Неаполе я не держу телефона, а захожу к Большой Джилл, или, если не хочу, чтобы она слышала сообщение, пользуюсь уличным.

Итак, царила полная неразбериха, Зови-Меня-Приятелем одновременно пользовался шестью зелёными телефонами, секретари и какие-то юнцы объясняли предстоящие события удивленным исполнителям, когда в комнату вошла теле-королевав тёмно-синем костюме, из-под которого в самых разнообразных и жизненно важных местах торчали кусочки чистого, белого нижнего белья, с большой, немного изогнутой бровью, слишком напудренным лицом, тонкими губами, спокойствием школьного учителя и совершенно ужасной улыбкой, все мы успокоились, и кто-то сказал, как если бы там появилась Леди Годива, что это Мисс Синтия Ив.

И пока Синтия Ив распространяла вокруг себя спокойствие, вызывая у всех нервные припадки, я поболтал с Хоплайтом на софе, издававшей пердёж каждый раз, когда вы садились на неё или даже просто ёрзали.

-- Ты выглядишь великолепно, Хоп,-- сказал я. -- Ты убьешь их.

-- Но адмирал! О, детка, я слабею!

-- Ты сам не знаешь своей истинной силы, Хоплайт. Просто дай по нему пару батарейных очередей с борта.

Хоплайт вытер своё лицо, окрашенное в цвет засохшей апельсиновой корки.

-- А парень из Небраски? -- спросил я. -- Он будет смотреть? Или он где-нибудь поблизости?

Хоплайт ухватил меня за руку.

-- О нет! -- воскликнул он. -- Я не рассказывал тебе, дорогуша? Между нами всё кончено!

-- Да? Правда? О небо!

-- Кончено раз и навсегда! -- сказал Великолепный с большой выразительностью. -- С того самого момента, как увидел его в шляпе.

-- В шляпе, ты сказал?

-- Да, в шляпе. Представь себе! Детка, он носил шляпу. Всё чувство исчезло в один миг. Моё сердце разбито.

Но в этот момент грустный парень и группа его странных коллег были вытолканы из комнаты на репетицию, а я пошёл вместе с остальными закулисными зеваками в смотровую, откуда мы могли наблюдать это шоу. Я думал о старом добром телике и о том, каким образованием он стал для всех нас. Я имею в виду, до появления этой ТВ-штуки все мы, невоспитанные коты, почти ничего не знали об искусстве, моде, археологии, длинноволосых музыкантах и всех этих вещах, потому что по радио всё это казалось ненастоящим, а что касается газетной болтовни, честно говоря, никто со здравым умом и трезвым рассудком не поверит в это. Но сейчас мы наблюдаем эти вещи, всяких экспертов, профессоров, раскрывающих свои секреты и свой сложный язык и получаем нечто вроде не-университетского образования. Единственная загвоздка -- ну, как же без неё -- в том, что когда показывают передачу о том, что я хорошо знаю, -- согласен, что таких вещей немного, например, джаз или тинэйджеры, или детские правонарушения -- всё это кажется совершенно неправдоподобным. Сделано на скорую руку и звучит гораздо проще, чем на самом деле. Взять хотя бы эти передачи про деток! Боже! Налогоплательщики считают, что поднимается завеса над тинэйджерскими оргиями, но если честно, всё это -- полная лажа. И может быть, с теми вещами, про которые мы не знаем, вроде искусства или культуры, всё то же самое, но здесь я судить не могу.

Что заставляет меня признать следующее: очень здорово, конечно, хихикать над университетами и студентами с их ужасными шарфами и ботинками с плоскими каблуками, но на самом деле было бы чудесно получить нормальное образование, -- то есть знать, что там, наверху, в небе, прямо над тобой, над твоим зонтом, и узнать, что в нашей культуре липа, а что -- правдиво и великолепно. Но для этого нужно быть юным и готовым к учёбе, а, поверьте мне, тяжело пытаться найти истину в одиночку, потому что многие боятся показать тебе неправильный путь, а сам ты не знаешь точно, где сворачивать.

Итак, возбуждение возросло, и наконец началось это Скрещение! Сначала появились какие-то поезда, мчащиеся навстречу друг другу, потом какие-то гоночные машины проделали то же самое, а затем какой-то самолет сел на гудронированное шоссе, и чей-то голос промычал «Скрещение!», и мы столкнулись лицом к лицу с Зови-Меня-Приятелем. Поверьте мне, парень преобразился! Если бы вы не знали, каким он был на самом деле, вы бы приняли его за мужчину, ниспосланного вам судьбой, потому что он хмурил брови, пристально смотрел на вас, и говорил так честно и убедительно, почти как Б. Грэм, и этот носоглоточный австралийский акцент придавал ему искренности. Он сказал, что жизнь -- это скрещение, скрещение составных противоположностей (ему понравилась эта фраза, и он возвращался к ней ещё несколько раз). От столкновения идей, сказал он нам, в этот день всё вокруг озарится светом! А следующей вещью, которую мы увидели, был Хоплайт рядом с улыбающимся стариканом, переборщившим с выпивкой.

Хоп выглядел потрясающе -- Боже! Если они не подпишут с ним контракт на целую серию передач, никакие они не открыватели талантов тогда. Он притягивал к себе камеру -- вообще-то, эта чёртова штука преследовала его по всей студии, -- и говорил так, будто он был Королём Генрихом V в постановке Шекспира. Он сказал нам, что верит в расцветание человеческой личности, но как личность может расцвести в котельной эсминца?

Здесь Зови-Меня-Приятелем прервал его, -- хотя чертовски не хотел этогоделать, и некоторое время было непонятно, кто говорит что -- и дал слово старикану контр-Адмиралу. Как вы поняли, ожидалось, что этот морской кот должен был вступить со сверкающими орудиями, забросать Хоплайта всеми своими абордажными крюками, взорвать его крюйт-камеру и протащить его под килем, перед тем, как заставить его пройтись по рее. Но во время речи Хоплайта старичок кивал своей лысой башкой, словно шпулькой, и хлопал себя по обоим коленям, и когда он заговорил, казалось, что он не мог быть более согласным со всем тем, что сказал Великолепный. Он рассказал нам, что флот уже не тот, что раньше, нет, и поклялся Богом! В его время, казалось, ты ел солёную рыбу на завтрак и умывался в крови Нельсона. Чего на самом деле не хватает флоту, а также и Адмиралтейству, сказал он нам, так это глубинной бомбы под днищем, и он был очень рад услышать конструктивную критику Хоплайта, и пригласил бы его на борт любого корабля, находящегося под его командованием. Хоп сказал, что это ему подходит, кроме униформы, которая слишком напоминает нечто из старомодного мюзикла, и не мог бы адмирал как-нибудь улучшить её, и достать для парней в клёшах розовые помпоны, такие же, как у этих французских матросиков. Они немного обсудили это, адмирал упомянул Трафальгар, и Нил, и ещё что-то, чего я не разобрал, кажется, по поводу Кобургских гарпунов, и всё это время Зови-Меня-Приятелем пытался влезть со своими фразами, а когда это наконец ему удалось, они оба немедленно его утрамбовали -- адмирал прорычал «Стоять!», а Хоплайт сказал «Не лезь в это дело, сухопутничек!», но потом -- затемнение,и программу продолжила беседа азиатского гуру с шотландскими бифштексами, хотя всё ещё было слышно, как Хоплайт и старый адмирал ведут непринуждённую беседу где-то за кадром.

После программы весь этот цирк (кроме коровы) переместился в гостиную, без воздуха или каких-нибудь окон, принесли ещё больше выпивки, и Мисс Синтия Ив похлопала в ладоши и обратилась к нам. Эффект оказался потрясающим, сказала она. Фантастика, сказала она нам. Зрители звонили с жалобами и поздравлениями, и некоторые из нас обязательно придут сюда снова (и она одарила старину Хопа сверхъестественно блистательной улыбкой). Если бы всё прошло кое-как, ни шатко, ни валко, всё, что она сказала бы -- это лишь «Спасибо, что пришли», но в этот раз -- ох, она скажет это ещё раз -- единственное подходящее слово -- это «фантастика».

Но привидением на этой свадьбе был Зови-Меня-Приятелем. Может, чувак просто устал, что было вполне понятно, но, скорее всего, ему было очень неприятно, и мне было жаль его, и я бы хотел, чтобы экс-Деб-Прошлого-Года была здесь, чтобы он постонал ей в плечо. Ну, подумайте, наверное, очень грустно быть Зови-Меня-Приятелем: потому что без этого маленького теле-ящика ты -- никто, а с ним ты -- король в нашем обществе, теле-знаменитость.

Когда мы вышли на улицу, Хоплайт тоже немного погрустнел: парень -- прирождённый артист, и эта проба теле-волшебства выбила его из колеи. Также он был расстроен из-за своих чувств, и сказал:

-- Кстати, хоть с Небраской всё и покончено, он пригласил меня на свою базу, и, несмотря на все мои угрызения совести, я просто не могу не воспользоваться такой возможностью Ты пойдёшь со мной? Я с удовольствием посмотрю на оккупационную армию.

-- Там будет лишь воздушный личный состав, -- сказал я. -- Армия ушла.

-- Ну, униформа, великолепная рабочая одежда, как в их фильмах про тюрьмы. Ты не тронут?

Я ответил ему «О'кей», но мне нужно было проститься с ним сию же секунду, потому что если бы я этого не сделал, мне пришлось бы улечься спать прямо на тротуаре. Потому что я был опустошён.

В Августе

Для нашего путешествия по реке мы с Папой решили выбрать маршрут от Уиндзорского замка до места под названием Марлоу. Мы выбрали самую короткую дорогу, потому что оказалось, что это всё, что мы могли себе позволить, а также, потому что здоровье Папаши было далеко не замечательным, а также потому что я узнал (но держал это в секрете от Папаши), что Сюз и Хенли разместились в доме на берегу Темзы, в деревне под названием Кукхэм, и, хотя у меня не было намерений заскочить к ним на чашку чая и блины с маслом, я просто хотел посмотреть на это место, проплывая мимо в нашей прогулочной лодке, если это было бы возможно.

Итак, вот они мы, на переднем сидении, проезжаем под мостом Уиндзора. Я не знаю, были ли вы когда-нибудь в Тоннеле Любви -- я имею в виду, в одной из тех лодок, что разъезжают по нему в увеселительных парках, -- но если вы были, то знаете, что самое главное -- сесть на переднее сиденье, прямо на носу судна, потому что если вы так и поступили, то вам кажется, что вы скользите, висите прямо над водой. Никакой лодки, только вы и то, что вас окружает. Ну, здесь было точно также (за исключением, конечно же, того, что здесь было светло, а не темно, -- в общем, великолепный августовский день), вода сверкала так, что я надел свои Полароиды, двигатель пыхтел, и мой старенький Папаша в своей рубашке с открытой шеей, сандалиях и свёрнутым макинтошем (доверьтесь Папаше!) дымил своей трубкой, словно паровоз. Позади нас был этот огромный замок, точно такой же, что вы видите на экране, когда играют «Боже, храни Королеву», и все устраивают толкучку у выхода, а напротив нас были поля, деревья, коровы, и всякие штуки, солнечный свет и огромное небо, заполненное акрами свежего воздуха, и я подумал «Господи! Если это и есть сельская местность, почему же я до сих пор не пожал ей руки -- здесь великолепно!»

Вообще-то, единственным мрачным облаком на горизонте был Папаша. Дело вот в чём. Путём ворчания, подстрекания и долгих уговоров я умудрился загнать его в кабинет Д-ра А. Р. Франклина на Харли-стрит. Честно говоря, это был всё равно, что привести модного чувака на симфонический концерт, но у меня это получилось. Пока я ждал снаружи, прочитав восемнадцать журналов от корки до корки, Д-р Ф. внимательно исследовал моего Папашу. Но всё, что он сказал нам, это то, что он должен положить Папашу в больницу для нормального осмотра, чего на Харли-стрит не получится при всём его желании. Папаша отказался наотрез, и сказал, что он не ляжет в больницу, пока ему не скажут, в чём дело -- чего, как я пытался объяснить ему (но это было сродни разговору со стеной), от него и хотели добиться, если бы он только лёг туда на денёк-другой. Но Папаша сказал, что если ты лёг в больницу, ты уже наполовину мёртв, и отказался.

Вот так всё и было. Я старался не думать об этом в такой солнечный день, но именно так всё и было.

В этот момент мы проплыли мимо огромной излучины в форме буквы U, сигналя рожком, словно грузовик на дороге Майл Энд, а мимо нас в обратном направлении проплыло две сотни маленьких лодочек -- клянусь, что не преувеличиваю.В каждой сидел парень задом наперёд и грёб, как лунатик: наверное, это был клуб юных атлетов, у всех у них были белые майки и шорты, коричневые ноги и красные шеи. Они напомнили мне велосипедистов, мчащихся с бешеной скоростью по городским улицам -- нам, конечно же, пришлось притормозить, пока они дюжинами обходили нас и стой, и с другой стороны. И я встал и поприветствовал их, и даже Папаша сделал то же самое. Чудесные ребятишки в этот жаркий день мчатся против течения так, будто лишь солёное море может остановить их!И пока мы плыли дальше, я не переставал удивляться различным лодкам, бороздившим эту старую реку! Господи! Вы не представляете себе, какая великолепная жизнь на Темзе, если вы видели в городе только грузовые судна и баржи. Прямо посередине реки стояли на якорях, словно караван, квадратные штуки с настоящими трубами и типами, выплёскивавшими помои за борт, а в фарватере были моторные катера -- на некоторых из них, поверьте, можно было бы доплыть до Южной Америки. И неожиданно мы увидели настоящую диковину из древних времён, с дымовой трубой и паровым двигателем, как эти штуки из Миссисипи, фотографии которых можно найти на обложках пластинок. И большим удивлением для меня стало огромное количество лодок: интересно, как это они умудряются плавать вкривь да вкось, словно пьяница в субботу вечером, по столь узкой реке, как старая матушка Темза в этом месте? И каноэ, конечно, и эскимосские лодки с одним веслом, сделанным из двух (надеюсь, вы врубились?), и даже самый сумасшедший номер из всех -- плоская лодка, словно большая коробка из-под карт, оба конца одного размера, девка с зонтиком сидит впереди на подушках, а её жеребец управляет этой штукой с помощью шеста, прямо как на гондолах. И самым большим сюрпризом, когда мы проплыли чуть дальше вверх по реке, была одна по-настоящему огромная лодка, лежала на берегу, вроде стоянки. Её, если верить Папаше, привезли сюда по кусочкам, а потом собрали -- в любом случае, я не могу передать вам, насколько странно было видеть эту большую океанскую лодку, лежавшую посередине английской деревушки.

Сюрпризы? Их было множество, поверьте. Вы знаете, что эти речные типы водят лодки не по той стороне реки? Интересно, а если кончится еда, им на это совсем наплевать? И вот ещё что. Знали ли вы, что когда плывёте вверх по реке, -- надеюсь, что смогу это объяснить -- то взбираетесь на холм, и вам приходится пользоваться чем-то вроде лестницы, которая называется шлюз? Вот как всё это происходит. Вы встаёте в очередь, прямо как в Одеоне, потом, когда наступает ваш черёд, вплываете в некий квадратный бетонный колодец, и за вами закрывают ворота, две огромные двери, как будто вы попали в какую-то тюрягу, и вот вы сидите, словно котёнок в канализации. Потом смотритель шлюза -- в шапке с козырьком, с часами на цепочке и в резиновых ботах -- нажимает на те или иные рычаги, и неожиданно вливается вода, и вы с трудом верите в это, но поднимаетесь наверх! То есть будто на платном лифте. И когда вы, поднялись на самый верх, вы, к своему удивлению, обнаруживаете, что река на этой стороне тоже поднялась: т.е. она на том же уровне, на котором были и вы в колодце. Смотритель открывает ещё пару дверей, толкая огромные деревянные засовы своей задницей -- и ватага мальчишек охотно помогают ему, а может, и наоборот, мешают -- и ты получаешь свои документы, гражданскую одежду, выходное пособие и вот! Ты снова мчишься, свободный, по течению, только теперь гораздо выше! Господи! Как мне нравятся эти шлюзы! А в большинстве из них маленькие садики, как в парке Св. Джеймса, и туалеты, и всякие речные типы, и просто наблюдатели, все танцуют вокруг, кричат и радуются большому ленивому водному торжеству!

-- Как насчёт пинты? -- сказал Папаша, у которого, наверное, вид всей этой воды вокруг вызвал жажду.

-- Почему бы и нет? Пойдём, я куплю.

-- Ты при деньгах? С каких это пор? -- спросил Папаша, пока мы шли мимо экскурсантов, шкипера со своим румпелем, и технического парнишки, который помогал ему тем, что сидел на поручнях.

-- Я только что получил аванс, -- ответил я после того, как мы оба ударились лбами о притолоку низкой двери бара.

-- За что? -- спросил он, когда я принёс пиво и Коку.

Странно, не правда ли, какими подозрительными становятся твои старики, когда они слышат о том, что ты заработал денег! Они просто не могут поверить, что этот малыш чуть подрос и сделал несколько честных монет.

-- Если ты выслушаешь, Пап, я объясню, -- сказал я. Но было сложно сконцентрироваться, потому что иллюминаторы перед нашими лицами были как раз на уровне воды, и не смотреть было невозможно.

-- Я слушаю, -- сказал Папаша.

Я рассказал ему, что один мой знакомый тип по имени В. Партнерс, выдающийся деятель рекламной индустрии, согласился спонсировать выставку моих фотографий, если я соглашусь, чтобы он взял лучшие из них для рекламы лосьона для кожи под названием Тингл-Тэнгл, нацеленного на подростковый рынок, и поэтому он дал мне аванс -- дважды по двадцать пять.

-- Это не так уж и много, -- сказал Папаша, к моему большому удивлению.

-- Ты так думаешь?

-- Это не всё, что ты мог получить…

-- Ты имеешь в виду, что я мог бы запросить больше?

-- Нет, не в том смысле. Ты подписывал что-нибудь?

-- Мне пришлось.

-- Ты круглый дурак, сынок. И он тоже, -- добавил Папаша, -- потому что ты несовершеннолетний.

Ну, знаете!

-- Послушай, Па, -- разозлился я, -- у меня нет твоего опыта, но я не дурак, это уж точно.

-- Извиняюсь, -- сказал Папаша.

-- Извинения приняты.

Но я не был доволен, -- нет, вовсе нет, -- тем более что я подумал, что Папаша на самом деле мог быть прав. Вендис был очень мил, -- и он слушал меня, не смеялся -- но, конечно же, он взялся за это из коммерческих соображений. Я подумал, что надо будет познакомиться с юристом.

-- Когда мы доедем до места? -- спросил Папаша.

-- До Марлоу? Ты уже об этом думаешь? Около шести.

-- Мы можем остаться там и попить чаю.

-- Как хочешь, Пап, но мне нужно вернуться в город, если ты не против, потому что я хочу сходить на концерт.

-- Этот твой джаз, что ли?

-- Да. Этот джаз.

-- О, хорошо. Где мы будем обедать?

Я быстро подумал.

-- Ну, что же, -- сказал я, -- мы можем сделать это на «Королеве Марии», или мы можем сойти в одной из деревушек и потом сесть на другое судно.

-- Наши билеты позволят нам это?

-- О, конечно. Я всё проверил.

-- Ладно, посмотрим, -- сказал он.

-- О'кей.

Это снова навело меня на мысли о Сюз. И несмотря на то, что я люблю старину Папашу, я не мог отделаться от желания, чтобы сейчас со мной был не он, а она. Боже! Как чудесно было бы устроить эту поездку по реке с Crepe Suzette! И почему мне раньше это не приходило в голову?

Ух! Меня чуть удар сейчас не хватил! Потому что в иллюминаторе мелькнуло лицо -- человеческое лицо. Но потом я понял, в чём дело -- ватага пловцов резвилась в реке, и мы с Папашей поднялись по лестнице на верхнюю палубу. Огромное количество пловцов, нырявших с берега, металось туда-сюда по реке и заставляло шкипера материться на них, потому что они подплывали слишком близко к его трансатлантическому. Они кричали и плескались, а те, кто поумнее, поджаривали свои тела на траве, или просто стояли, словно скульптуры и наблюдали. «Удачи тебе!» крикнул я какому-то олимпийцу, переплывавшему реку прямо перед носами кораблей. «Я бы с удовольствием присоединился к ним», сказал я Папаше.

Потом мы миновали более спокойный участок пути, с большими домами и газонами, выходящими к реке, он был довольно пустынным, не считая одного-двух рыболовов, сидевших, словно статуи, и лебедей, шипевших на нас, прямо как аллигаторы, когда пароход плывёт по Амазонке или Замбези, или ещё по чему-либо, скрежещут зубами на исследователей. Когда мы проплывали мимо высоких зарослей тростника, они, казалось, кланялись нам, потому что погружались в воду на несколько футов, а потом опять поднимались, когда мы их миновали. Иногда неожиданно выскакивали холмы (я имею в виду, одни и те же холмы) в каких-то совершенно разных местах, потому что мы проплывали излучину длиной в милю. Были маленькие мосты, под которыми мы еле проплывали, как в этих набивших оскомину фильмах про баронскую Шотландию, возле каждого шлюза были плотины с надписью «Опасно», и стоял огромный шум, как на Ниагаре, или почти такой же. В общем, всё это зрелище было настолько же хорошо, как и Кинорама, но гораздо свежее.

-- Один из самых известных шлюзов, -- проинформировал меня Папаша -- и он наверняка был прав, потому что шкипер оставил штурвал умелому мальчишке, которому я, признаюсь, позавидовал, и подошёл к нам, чтобы подтвердить это -- назывался шлюз Боултера. У него был маленький мостик, как в японских фильмах про убийства, и большой остров из дерева, и, по словам Папаши, во времена Королевы Виктории и Короля Эдварда и всех этих доисторических монархов этот шлюз был супер-модным местом встречи для всяких чуваков щёголей, джентльменов и их пташек. Лично мне он показался чуточку мрачным (хотя, естественно, я никому не сказал) -- немного скучным, пустынным и несовременным, как и множество других великих монументов, в которые твои родители гордо тыкают пальцем с верхнего яруса автобуса. И когда позже мы заплыли в район под названием Кливденский галс (только произносится это по-другому, с учёными словами так всегда), являющийся к тому же одним из самых живописных мест нации, я был сильно расстроен, доложу вам. Это было похоже на канал в Регентс Парк, только, само собой, побольше: огромные заросли переплетённых деревьев, похожих на салат из петрушки, выживающих самих себя в реку, постепенно сгнивающих и старых -- что, конечно же, напоминает нам саму Англию, я говорю про все эти древние города, но оказалось, что и природа здесь выглядит точно также.

Но я начинал немножко нервничать; потому что я знал, что когда мы выберемся из этого милейшего лилейного Кливденского прудика, следующей остановкой будет местечко под названием Кукхэм. Когда я представлял себе всю эту сцену, лёжа дома на скрипучем диване, я думал-- да, я знаю, это глупо -- я представлял себе дом Сюз в виде такой маленькой белой штучки возле реки, а лодка бы медленно проплывала мимо, а она бы вышла из дома в тот самый момент (без Хенли, должен заметить) и увидела меня на палубе, словно Капитана из Передника на Службе Её Величества, и послала бы пару воздушных поцелуев, и умоляла бы меня сойти на землю, я бы причалил рядом с её садом и попал бы прямо в её объятья.

Но, естественно, я знал, что так не произойдёт, и я отверг раздумья о том, что конкретно я буду делать, как-то: сходить на берег или нет, и как найти место, где живёт Сюз, если бы я сошёл. Но сразу же за шлюзом Кукхэма (он находится чуть впереди самой деревеньки), пока я всё ещё медлил с окончательным решением, чувствовал себя каким-то парализованным, и думал, хочу ли я вообще видеть Сюз, мне на помощь пришёл Папаша -- правда, довольно странным путём. Потому что когда мы продолжили наше плаванье после шлюза, и я уже проклинал себя за то, что ничего не сделал, и корабль как раз собирался нырнуть под металлический мост, Папаша тяжело опустился на моё плечо и отключился.

Так что я прислонил его к стенке, побежал к шкиперу и сказал ему о случившемся, он не был очень уж доволен и сказал, что мы можем сойти на следующем шлюзе, к которому приплывём. Но я сказал ему нет, это не годится, Папаша -- больной человек, под присмотром Д-ра А. Р. Франклина с Харли-стрит, и я должен быстро доставить его к доктору в Кукхэме, и если он сейчас же не остановит судно, лично понесёт ответственность за это. Потом я повернулся к пассажирам и громко заявил, что мой Папаша умирает, а шкиперу на это наплевать -- вообще-то, я вёл себя немного истерично.

Теперь я прекрасно знаю мамаш и папаш, и если есть вещь, которую эти люди ненавидят больше всего, то это любая суета. Какие-то любопытные, докучливые пассажиры, слава Богу, глянули на Папашу и сказали, что я прав -- они хотели избавиться от него, понял я вскоре, потому что никто не любит больных, особенно по выходным. Так что шкипер приостановил судно и причалил к насыпи, и наорал на какого-то старикашку, чинившего лодки (так было написано на знаке) прямо рядом с железным мостом, и старикашка подплыл в маленькой лодке, и мы спустили в неё Папашу и отплыли, а увеселительное судно отправилось дальше.

К тому времени, как мы погрузились на слип, Папаша, к счастью, пришёл в себя; я был этому очень рад, так как чувствовал себя немного виноватым за то, что упаковал его в эту лодчонку -- да, в общем, и за своё истеричное выступление. Старикан помог ему дойти до лодочного домика, в тень, наорал на свою жену, чтобы та принесла чашку чая, и позвонил в местное отделение скорой помощи, чей представитель появился довольно быстро, но был не очень доволен тем, что его оторвали от своих мензурок и подкожных инъекций. Да и Папаша тоже не был рад его приезду, потому что он сказал, что вся эта суета из-за пустяка, и нам нужно было оставаться на корабле и какого чёрта. Так что никто из них не был готов к сотрудничеству. И этот Кукхэмовский доктор сказал, что не видит ничего особенно угрожающего в здоровье Папаши (я уже слышал это раньше!), и всё, что ему нужно -- это отдохнуть, а потом залезть в автобус, и прямиком домой, в кровать.

Так что старикашка-судостроитель поместил Папашу в шезлонг с навесом, украшенный кисточками, а его жена принесла ещё несколько чашек с живительной влагой, а я сказал, что автобус -- это слишком медленно, и, пусть это будет стоить бешеных денег, но я отвезу Папашу в Лондон на такси. Старикан сказал, что он мог бы позвонить в местный автопрокат, но я сказал, нет, дайте мне адрес, и я сгоняю и улажу всё лично, за это Папаша вздремнёт немного и это восстановит его силы, а я получу шанс поглазеть пару секунд на эту миленькую деревушку. Так что я свалил.

Этот Кукхэм -- самая настоящая деревня, как те, что вы видите на коробках с печеньем: маленькая квадратная церковь, уютные коттеджи, дороги, сделанные из грязи, и сельскохозяйственные чуваки, устало волочащие по ним свои ноги, занимаясь чем-то, чем они и должны заниматься. Я спросил у одного-двух про адрес, который мне дали, они вели себя очень расслабленно и дружелюбно, и говорили вовсе не так, как крестьяне говорят в телепередачах, и после того, как я последовал их советам и миновал несколько поворотов…бац! я увидел дом Сюз! Да. То есть это был то же дом, что я себе и представлял, почти тот же…в любом случае, больше я ни у кого дорогу не спрашивал, а просто вошёл через палисадник, и на газоне рядом с рекой я увидел слушающую радио сидя на траве Сюз. И больше никого.

-- Здорово, Crepe Suzette, -- сказал я.

Она поглядела вверх, но не поднялась, смотрела на меня минуту, а потом сказала «Хай».

Я подошёл чуть ближе.

-- Ты в порядке? -- спросил я.

-- Да, -- сказала Сюзетт.

-- А Хенли?

-- О, да.

-- Могу я сказать ему «здорово»?

Сюз поднялась на колени, а её руки упали между ними.

-- Он там, наверху, -- сказала она.

-- В Лондоне?

-- Ага.

Я тоже опустился на колени.

-- Значит, я разминулся с ним.

-- Да, -- сказала Сюзетт.

И тут -- ну, как будто нас столкнули друг с другом две огромные руки. Мы превратились в комок, я прижимался к Сюз, она прижималась ко мне, и она начала рыдать -- ну, вы знаете, такие рыдания, на самом деле больше похожие на рычание, ужас, одним словом.

Это продолжалось некоторое время, а потом я подумал чёрт! Здесь же везде окна, хоть это и деревня, поэтому я продолжал говорить «Сюз, Сюз», хлопал её по спине, целовал её лицо, когда удавалось и повторял «Сюз, успокойся, детка, расслабься, девочка, пожалуйста, перестань».

Это тоже продолжалось какое-то время, она взяла себя в руки, с лицом, красным, как помидор, села на траву и посмотрела на меня так, будто я неожиданно собирался исчезнуть (чего я точно не собирался делать), и я сказал ей, потому что не мог больше сдерживаться -- вы должны понимать, через что я сам прошёл, и что я люблю эту девочку Сюзи всем своим сердцем -- я сказал:

-- Так значит, ничего не вышло.

Она просто сказала «Да», а потом повторяла «Да, да, да».

Поймите, что всё это время я думал ещё и о Папашином здоровье и очень хотел доставить его домой в сохранности, хотя я Бог знает как хотел остаться здесь, поэтому я немного оживился и деловым тоном, хоть это и могло показаться ей верхом бесчувственности, сказал:

-- Что ж, дорогуша, почему бы тебе не сбежать?

-- Я не могу, милый мой.

-- Он не сможет остановить тебя, Сюз!

-- Не в этом деле, я просто не могу!

Никто никогда ничего не объясняет! Ничего не объясняет!

-- Сюзи, почему? -- закричал я.

Здесь началась новая порция этих отвратительных рыданий, которые, честно говоря, были просто ужасающими.

-- Прекрати это, Сюзетт! -- кричал я, хлопая девчонку по спине, довольно сильно. Потому что, на самом деле я не мог этого выносить.

-- Потому что всё испорчено! -- проревела она, всё это вперемешку с волосами и кусками одежды, и я еле понял, о чём она. -- Я испортила то, чем мы были -- этого больше нет!

-- Чушь! -- воскликнул я с негодованием. Она обхватила меня так, словно мы занимались вольной борьбой. -- Это бардак, -- повторяла она. -- Это просто бардак.

Я понял, что настало время для решительных действий. Я отстранил её от себя немного, чтобы я мог её видеть (до этого я видел в основном спину), и я сказал, что у меня там, в машине, Папаша, и мы вдвоём отвезем её в Лондон -- но хоть я и повторил это полдюжины раз, это никак не отпечатлелось на Сюз. Она только твердила «Нет, нет, нет, нет, нет».

Так что я поднялся.

-- Слушай, Сюз, -- проорал я. -- Я -- твой парень, понимаешь? Твой один-единственный. И я живу в Лондоне, и ты знаешь, где именно. И я жду тебя там сегодня вечером, завтра и каждый день, пока я не умру! -- Я схватил её за плечи и тряхнул. -- Ты слышала, что я сказал? -- прокричал я.

Она сказала «да».

-- А поняла ли ты меня?

Да, ответила она, поняла.

-- Тогда я жду! -- прокричал я, нагнулся, поцеловал её на прощанье пламенным, вечным поцелуем, потом сказал «До очень скорой встречи», помахал рукой, и помчался из этого сада, словно Доктор Роджер Баннистер.

По дороге мне пришлось остановиться, потому что неожиданно я ослабел, прямо как Папаша, и сел прямо на землю, потому что это было единственное место вокруг, куда я мог сесть. Потом я поднялся и схватил первого попавшегося мне на глаза парня, и попросил показать дорогу к прокату авто -- что он и сделал очень вежливо -- и, слава Богу, чувак оказался на месте (я имею в виду чувака из проката авто), и он приехал на судостройку, и мы забрали Папашу, поблагодарили и попрощались со стариканом и его женой, и рванули в Лондон, что стоило намвосемь фунтов, по словам водителя.

Ну, по дороге домой Папаша немного воспрянул духом: вообще-то, он даже начал петь какие-то номера Джорджа Формби, и старые песни Альберта Шевалье и других исторических ветеранов, которых он слышал от своего собственного Папаши, а как оказалось, водила из Кукхэма тоже немного знал об этом, и у них получилось несколько воодушевляющих куплетов, и они спорили, кто что спел и из репертуара какого старинного артиста мюзик-холла. Но я, надо сказать, чувствовал себя иначе, а также меня укачивало, я склонен к этому всегда, когда за рулём кто-то другой. И вообще я хотел рассказать Папаше про свои проблемы, но вы понимаете, что я не мог -- и даже в самые лучшие времена невозможно рассказать даже отцу или матери нечто действительно важное для тебя.

Вскоре мы были в окрестностях, и, хоть мне и понравилась сельская местность, я был так рад возвращению в город -- это было как возвращение домой. И очень быстро мы оказались в Пимлико, и, когда мы остановились, Папаше пришлось идти к себе наверх за деньгами, так как даже у нас вдвоём не набиралось всей суммы, и Мама с Верном вышли на тротуар, а из своего окна на втором этаже выглядывал здоровяк мальтиец.

Никто, по-моему, так и не понял, насколько опасно это было для Папаши: всё, что мы получили, это возгласы, зачем я взял его с собой, никому не сказав, где мы оба шлялись столько времени, и почему такси стоит восемь фунтов -- даже Верн встревал в разговор со своими полезными наблюдениями -- пока мне не стало так стыдно, что на глазах у этого Кукхэмовского водилы и всего населения Пимлико я подошёл к ним в ярости и заорал:

-- Если вы собираетесь убить моего отца, не убивайте его на улице, пустите его в кровать!

Это изменило атмосферу, все мы неохотно зашли в дом, и уложили Папашу, а потом Мама повернулась ко мне и сказала, что теперь она хочет знать, в чём именно дело, и я сказал, о'кей, я с чертовским удовольствием расскажу ей, и Верн пытался присоединиться к вечеринке, но мы вышвырнули его и спустились в гостиную.

-- Присаживайся, -- сказала моя мать.

Я схватил её за плечи (прямо как с Сюз), толкнул её в кресло, -- хотя с виду она гораздо сильнее -- и сказал:

-- Нет, Ма, ты присаживайся, и послушай меня.

И она получила своё. Я сказал, что она -- самая эгоистичная женщина, которую я когда-либо встречал, что она превратила Папашину жизнь в пытку, и что я не могу говорить за такую кучу хлама, как Верн, но что касается лично меня, то это она воспитала меня так, что я ненавидел и стыдился её.

-- Это всё? -- сказала она, глядя на меня так, будто тоже испытывала ненависть.

-- Практически всё, -- сказал я.

-- Теперь ты хочешь идти? -- сказала она мне.

Я немного опешил. Ничего не ответил, а просто стоял и ждал.

-- Что ж,-- сказала моя Мама. -- Если ты сможешь стерпеть это, то можешь остаться и послушать. Твой отец был для меня бесполезен с того самого дня, как я вышла за него.

-- Он произвёл меня, -- сказал я, глядя на неё очень, очень зло.

-- Да, еле управился, -- сказала она. -- Это всё, что он смог.

В этот момент я хотел зацепить свою мать, как она поступала со мной тысячу раз, когда я не мог дать сдачи, и я хотел ударить её очень сильно и закончить с этим, и я сделал шаг по направлению к ней. Она почувствовала приближающуюся угрозу и не сдвинулась ни на инч. И я очень рад заявить, что когда я это понял -- хотя, естественно, всё произошло в один миг -- я не ударил её, а сказал:

-- Неважно, что сделал или чего не сделал Папаша, -- ты вышла за него замуж.

-- Да, я вышла за него, -- сказала она очень едко и с огромной долей сарказма.

-- И как бы ты не относилась к Папаше, -- продолжал я, -- если ты задумала сделать меня, ты должна любить меня. Матери обязаны любить своих сыновей.

-- А сыновья своих матерей, -- сказала моя мать.

-- Если у них есть такая возможность. Нет таких, которые не хотят, не так ли? Но они же должны получать что-то взамен, для ободрения.

На это старая Мамаша только зевнула, выдав мне кривую улыбку, и выглядела очень мудро, должен вам сказать, хоть и очень ядовито.

-- Теперь ты послушай меня, -- сказала она, -- и мне на…ать на то, что ты думаешь. Во-первых, произвела тебя я, вот отсюда, (и она похлопала себя по животу) и если ты думаешь, что это легко, попробуй как-нибудь. Без меня и без того, через что я прошла, ты бы здесь не хамил мне сейчас. А во-вторых, хоть твой отец мне совсем не нужен, я привыкла к нему, не вышвырнула его, что могла сделать сотню раз, если бы захотела, и очень облегчила бы себе жизнь этим. А в-третьих, что касается тебя…

Я прервал ее.

-- Одну минуту, Ма, -- сказал я. -- Почему ты попросила меня, всего лишь два месяца назад, вернуться сюда, если что-то случится с Папашей?

Она не ответила, и я надавил не это.

-- Потому что ты не справилась бы здесь без мужчины, я имею в виду, легального мужчины, и ты знаешь это, не так ли? И ты не могла избавиться от Папаши так легко, как говоришь, потому что я знаю тебя, Мам, если ты могла, давно бы это сделала.

Она посмотрела на меня.

-- Ты смышленый, не так ли, парень? -- сказала она.

-- Я твой сын, Ма.

-- Да, да. Наверное. Но вот что я тебе скажу. С той ночи, когда ты появился на свет в бомбоубежище в метро, восемнадцать лет назад, чего ты даже не помнишь, я следила за тем, чтобы ты всегда был накормлен, одет и воспитан должным образом, до тех пор, пока ты сам не сможешь заботиться о себе и иногда это стоило мне огромных усилий!

Она вернула свою старую, привлекательную гримасу и сказала:

-- С тобой нелегко, знаешь. С тобой всегда было нелегко.

-- Я бы рискнул возразить, Ма, -- сказал я.

-- А что касается любви к тебе, -- продолжала моя мама, -- что же, слушай, сынок. Тебе не приходилось выбирать, любишь ты или не любишь, даже своего собственного отца. Ты любишь, если любишь, а нет, значит -- нет, и притворство здесь ни к чему. Ты поймешь, что это так, когда подрастешь. Или, может быть, ты такой умный, что уже это понял.

Я тоже сел, в трех футах от нее.

-- О'кей, мать, -- сказал я после недолгого молчания, -- давай не этом остановимся.

-- Как скажешь, сын, -- сказала она мне.

И тут Ма сделала то, чего никогда не делала со мной раньше, а именно: поднялась, подошла к стеклянному буфету, покрытому оранжевым ковриком со шнурками, который я очень хорошо помню, и к которому нам не разрешалось подходить даже на милю, и она достала оттуда бутылку портвейна, вылила ее в два зеленых бокала, протянула мне один, и сказала:

-- Твое здоровьичко.

-- Я не пью, Ма, -- сказал я.

-- Не будь мудаком, -- сказала она мне.

И мы выпили.

Потом Ма спросила, что с моим отцом. Ну, и тогда, я надеюсь, что это не было предательством по отношению к Папаше, просто я думал, что она должна быть в курсе, я рассказал ей все про Д-ра А. Р. Франклина, и что ему обязательно надо лечь в больницу, и она слушала, не перебивая меня (первый раз за всю мою жизнь), и просто качала головой, и сказала:

-- Он ни за что не ляжет туда добровольно. Но дай мне подробный отчет об этом докторе, и, если ему вновь станет плохо, нам придется его туда уложить самим.

Так я и сделал.

Потом, когда я собирался уходить, возле двери, возникла небольшая пауза, и мы думали об одном, поцеловаться нам на прощание или нет? Мы посмотрели друг на друга, потом вместе засмеялись неожиданно, и она сказала: «О, ну что же, сынок, давай обойдемся без этого, ты же настоящий маленький ублюдок, не так ли?», а я ответил: «Ну, знаешь Ма, тебе виднее», и быстро свалил.

Я посмотрел на часы Аэро-Терминала, и понял, что если потороплюсь, успею на заключительную часть концерта Царя Тасди, с ним еще поет солистка Мария Беттлхем. Клуб находился в северной части, в суперкинотеатре, при котором находилась и академия танцев, так что я остановил таксиста (который надеялся возить трансатлантических пассажиров из Аэро-Терминала и был не очень доволен всего лишь мной), и отправился через весь город. Я действительно нуждался в успокаивающей и приподнимающей настроение музыке, после всех этих дневных развлечений.

А именно это и дает вам джаз: улучшение настроения и турецкую баню с массажем для вашей нервной системы. Я знаю, что даже очень хорошие люди (как мой Папаша) считают, что джаз -- это просто шум, рок, это звук, направленный на твои гениталии, а не на разум, но я хочу, чтобы вы поняли, что это вовсе не так, потому что вам просто становится очень хорошо. Лучше всегоя мог бы объяснить это, сказав, что вы чувствуете себя счастливыми. Когда я жалкий и усталый, что случается более, чем часто, хороший, чистый джаз помогает мне всегда.

Так, я уже рассказывал про кабак для любителей джаза, а так же про джаз-клуб, но джазовый концерт -- это нечто совершенно иное. Здесь несколько сотен, а очень часто даже несколько тысяч чуваков собираются в самом огромном зале, который может снять импресарио, и слушают собрание лучших солисток и команд, английских и американских, какие только может предложить импресарио за плату, и вовсе не символическую. Конечно, на этих концертах даже великие могут вас разочаровать, потому что большой зал или кинотеатр подходят для джаза не более, чем железнодорожный вокзал для чаепития. Но если вам повезет, то музыка зачастую преодолевает эти неудобства, и вы слышите по-настоящему чудесные звуки. А к тому же так здорово слышать их в компании сотен таких же парней -- безукоризненных, энергичных и готовых дать все самое лучшее, если представление на высоком уровне, и хоть я и знаю, что фанаты джаза считаются полными кретинами, вы были бы действительно изумлены, как эти фэны будут сидеть и слушать.Ну, оркестр Царя Тасди, естественно, одна из лучших команд всех времен и народов. А что касается Марии Беттлхэм, я бы сказал, что после такой величины, как Леди Дей (которая, по-моему, прямо там, наверху, на своем собственном Эвересте), она лучшая джаз-вокалистка мира из всех существующих. Так что вы можете себе представить, что я довольно сильно нервничал в этой машине и все время советовал водителю выбирать короткую дорогу и прибавлять скорость, чего он вовсе не замечал.

Он высадил меня на углу прямо перед кинодворцом, и поэтому мне пришлось пройти мимо танцевальной академии, и я на секунду остановился на тротуаре, так как я увидел объявление на стене,

ТЕКУЩИЕ ЗАНЯТИЯ

КЛАСС МЕДАЛИСТОВ

КЛАСС ПРОГРЕССИВНЫХ НОВИЧКОВ

ТРЕНИРОВАННЫЕ НОВИЧКИ

АБСОЛЮТНЫЕ НОВИЧКИ

И сказал вслух: «Ого, так это же мы! Хотя я, после всего того, что я пережил, возможно, поднимусь на пару категорий выше».

Когда я вошел в фойе и дал свой билет соответствующему чуваку, я услышал внутри этот самый чудесный звук, поэзию настоящей и правдивой джаз-музыки: воистину райские звуки, так мне кажется. Честно, когда я умру, когда наступит этот неотвратимый день, я хочу именно такого конца, услышать группу Царя Тасди, играющую для меня в точности, как в тот день: потому что их звук был таким сильным и мягким -- казалось, что он поднимет тебя на своих нотах прямо в рай. А потом поднялся шум, свист, и все фэны зааплодировали, словно зрители на футболе, и я вошел и занял свое место, как раз, успев на вступление Марии.

Мария -- большая и уже немолодая женщина, но она взошла на сцену, будто девчонка: быстрые ноги, легкие жесты, и чертовски дружелюбное лицо, которое может и обмануть тебя, и порой даже довольно жестоко. Она как девочка, да, но она также, каким-то образом, и Мама для всех: она принимает нас с радушием, и с самого момента ее появления вы знаете, что все вы в ее надежных руках. И сразу она начнет с выбранной песни, никаких трюков, хитрых пауз, вообще никакого промедления, и то, что она делает с песнями -- невероятно: то есть она бросает их тебе назад, как будто они не чужие, а стали ее собственные, Марии. И она может быть чертовски умной, отбрасывать все и пожимать плечами, но в следующий миг взмывать, словно птица, и быть милой и меланхоличной. Но что бы она ни делала, и в этом вся изюминка Марии Беттлхэм, от ее пения ты чувствуешь, что быть живым-здоровым просто чудесно, и человек -- чертовски неплохое изобретение, в конце концов.

В финале концерта к ней потянулись все сотни английских мальчиков и девочек, и их друзья из Африки и с Карибских островов, и охране пришлось буквально вытолкать нас из помещения. Чуваки, которых я видел в первый раз, говорили, как было здорово, а один чувак спросил у меня, слышал ли я о происшествиях в Колодце Св. Анны, в Ноттингеме, вчера вечером. Я спросил его, о каких еще происшествиях, не очень-то слушая ответ (потому что я все еще был там, с Марией Беттлхэм), когда до меня дошло, что он говорил про столкновения между белыми и цветными, но чего еще можно ожидать от провинциального болота посреди леса?

В Сентябре

Я встал очень рано этим утром, как будто у меня в мозгу был специальный будильник, и это был один из самых красивых дней, которые я когда-либо видел. Небесный свод, когда я посмотрел на него поверх своей герани, был бледно-розового цвета с ярко-синими разводами, и на небе ничего не было видно из-за домов. Воздух был свеж, прямо с моря, и не было слышно ни одного звука, кроме сотен тысяч пар легких, все еще храпящих в Неаполе. Спокойствие, абсолютное спокойствие, подумал я, вдыхая теплый воздух своего родного города. И это был, как оказалось, мой девятнадцатый день рождения.

Я включил какую-то музыку и умылся, потом сделал два Нескафе и пошел к Хоплайту. Он отсутствовал. Невелика потеря, подумал я, и понёс чашки к Клёвому. Ещё один чувак дебоширил этой ночью. Беспокоить Большую Джилл в такую рань было бесполезно, так что я выпил обе чашки у подъезда, стоя и наблюдая за происходящим.

А увидел я вот что. По улице, по направлению от Н. Хиллских ворот, шла группа парнюг, которые, скорее всего, тоже возвращались с какого-то ночного шабаша в джунглях, и шли они по улице как-то беспорядочно, и их тела были какими-то неправильными -- то есть с шишками и опухолями не на своих местах -- и их летнее шмотьё казалось надетым слишком неряшливо. А навстречу им от Станции Метрополитена шли два цветных типа -- не Пики, как оказалось, а два Сикха, в розовато-лиловом и лимонном тюрбанах, и с косичками. И когда эти две группы столкнулись, Сикхи посторонились, как сделали бы вы или я, но толпа парнюг остановилась, будто пройти было невозможно, и возникла небольшая пауза: все это прямо напротив моей двери.

Потом один помоечник повернулся к своим компаньонам, ухмыльнулся и неожиданно подошёл к Сикхам и ударил одного из них прямо в лицо: его кулак был направлен так, чтобы костяшки пальцев попали прямо в череп. Пока я жив, клянусь, никогда не забуду взгляд на лице этого Азиатского чувака: это был не страх, не злость, это было полное и абсолютное неверие и удивление.

Потом другой Сикх встал рядом со своим приятелем, и парнюги немного отступили, потом группаздоровяков пошла дальше, хохоча во всё горло, а Сикхи начали быстро говорить и махать руками. Пройдя немного, они обернулись, а потом скрылись из виду, продолжая причитать и размахивать руками.

Теперь вы хотите знать, а что же я? Выбежал ли я и вырубил главаря и всю эту банду маленьких монстров? Ответ -- нет. Во-первых, я просто-напросто не мог поверить собственным глазам. И потом, так как всё это было настолько бессмысленно, я неожиданно почувствовал себя слабым и больным: я хочу сказать, что не осуждаю дерущихся мужиков, если они этого хотят, если у них есть на это причина. Но это! И еще -- мне не хочется признаваться в этом, но я испугался. Такие подлецы, как эти, не могут испугать тебя, один уж точно, или даже двое, или трое… Но эта маленькая группа: похоже, у них был противный маленький замысел, если это можно так назвать, один на всех, а за ним -- очень много неожиданной силы.

Я сбежал вниз в подвал и позвал Большую Джилл. Она не спеша открыла мне дверь и заорала, есть ли у меня благоразумие, в доме спят девчонки, но я втолкнул её в кухню и рассказал, что я только что видел. Она меня выслушала, задала несколько вопросов, и сказала:

-- Ублюдки!

-- Но что должен был делать я, Большая Джилл? -- воскликнул я.

-- Кто, ты? О, я не знаю. Я приготовлю тебе чашку чая.

Пока она стучала посудой и натягивала красные слаксы на свои огромные бедра, я обнаружил, что дрожу. Она протянула мне чашку со словами:

-- Может, ты хочешь взглянуть на это.

Это была передовица ежедневной газеты Миссис Дэйл, для которой писал тот тип, Эмберли Дроув, если вы его помните, и статья была про происшествия в Ноттингеме недельной давности. Там говорилось, что главное -- мы должны быть реалистами, и должны соблюдать присущее нам чувство должных пропорций. Также там говорилось, что большинство влиятельных журналов -- конечно же, включая издание Миссис Дэйл -- давно уже предупреждали правительство, что неограниченная иммиграция, в особенности цветных, очень нежелательна, даже если эти люди приехали сюда, а основная масса несомненно так и сделала, из стран, находящихся под прямым колониальным управлением, и стран, которым помогает Содружество. Но солидарность Содружества -- это одна вещь, а неограниченная иммиграция -- совсем другая.

Потом там говорилось о цветных расах. Англия, конечно же, старая и очень цивилизованная нация, а странам Африки и Карибских о-вов ещё очень далеко до этого. Это правда, что Вест-Индские острова наслаждались преимуществами Британского правительства на протяжении веков, но даже там культурный уровень очень низок, если не сказать большего, а что касается Африки, необходимо помнить, что менее ста лет назад в некоторых частях этого обширного континента даже и не слышали о Христианстве. В своём окружении, цветные народы, без сомнения, превосходные граждане, в соответствии со стандартами, преобладающими там. Но неожиданно перемещенные в культуру более высокого порядка, они могут спровоцировать серьезные проблемы и расстройства.

-- Я, что, должен продолжать читать всю эту чушь? -- заорал я на Большую Джилл.

-- Решай сам, -- сказала она.

Дальше в статье приводились факты о цветных обществах, которые приехали, чтобы устроиться в Объединенном Королевстве. Автор не отрицал, что многие из них были тружениками, о чём можно судить по учтивым и квалифицированным служителям общественного транспорта, но большинство были бездельниками, процветающими на пособиях, которые они получают от Национального Содействия. Это привело к проблемам с трудообеспечением, и мы должны помнить, что нация проходит сейчас через небольшой и, естественно, временный спад. Давление на обеспечение жилищем -- ещё одна проблема. Правда, что множество цветных людей -- по вполне понятным причинам, указывать которые здесь нет надобности -- испытывают большие сложности с получением жилья в лучших кварталах большинства городов. Также правда, что, в частности, многие Вест-Индийцы накопили на протяжении многих лет со своей заработной платы достаточные суммы, чтобы покупать дома, но к сожалению, в основном, это трущобы, ещё более ухудшившиеся после этих переездов, что нанесло ущерб, всем гражданам, платящим по тарифу. Более того, известны случаи выселения цветными лендлордами белых жильцов -- зачастую пенсионеров -- делая их жизнь невыносимой.

Потом рассматривался вопрос разных обычаев. В статье говорилось, что везде и повсюду английские люди славились своим достойным и порядочным поведением. Но не иммигранты, или их большинство. Они придираются к товарам в магазинах, откусывая фрукты прежде, чем купить их, включают ночью музыку на всю громкость, одеваются в цветастые одежды, и что самое худшее, потому что это делает их более бросающимися в глаза, разъезжают в цветастых машинах, приобретенных неизвестно как.

Далее рассматривался вопрос с женщинами (старина Эмберли наверняка съездил в город по поводу этого женского вопроса!) Начнем с того, что смешанные браки -- ответственные цветные персоны согласятся с этим в первую очередь -- крайне нежелательны. Они ведут к нечистокровной расе, стоящей ниже физически и умственно, и отвергнутой обоими чистыми обществами. Но зачастую, конечно -- и это делало вопрос ещё более важным -- эти скрытые отпрыски были, вдобавок ко всему, следствием союзов, которые не были благословлены ни церковью, ни союзом. Более того, говорилось в статье. Хорошо известная склонность и пристрастие цветных мужчин иметь интимные отношения с белыми женщинами -- к несчастью, теперь это часто наблюдающееся явление в странах, где существуют предпосылки для этого -- привели к серьезным трениям между иммигрантами и мужчинами столь желанного племени, чей природный -и, добавил он -- логичный и правильный инстинкт подсказывал им защитить своих женщин от этого осквернения, даже если это приведет к насилию, которое, при нормальных обстоятельствах, все посчитали бы прискорбным.

Но это было ещё не все: настало время говорить без обиняков. Отчеты судебных процессов показали -- не говоря уже о личных наблюдениях внимательных и беспокоящихся граждан -- что жизнь за счет аморальных заработков белых проституток сегодня широко распространена среди иммигрантов. Никто и не предполагает --по крайней мере, не этот журнал -- что в каждом из таких аморальных союзов мужчина -- цветной, так как -- цифры, недавно опубликованные в этой колонке, к несчастью, полностью прояснили ситуацию -- общее число активных проституток в этой стране превышает число цветных иммигрантов мужчин соответствующего возраста. Тем не менее, нельзя отрицать непропорциональное количество цветных «сутенеров».

-- Боже! -- сказал я, откладывая в сторону эту чертовщину. -- Я просто не могу мириться с этим.

-- Да забей ты на них! -- сказала Большая Джилл. -- Я налью тебе ещё чашку.

Несколько выводов, продолжал этот Дроув, неизбежно вытекали из этих важных вопросов и, в частности, из недавних беспорядков в Ноттингеме, которые все -- и в особенности ежедневное издание Миссис Дэйл -- так сильно и так страстно порицали. Первое -- иммиграция цветных с получением такого же гражданского статуса, как мы, или без, должна быть немедленно остановлена. Конечно, весь процесс должен быть повёрнут вспять, и вопрос принудительной репатриации, возвращения на родину должен быть срочно и серьезно рассмотрен правительством. Тем временем, не было сказано про то, что закон и порядок должны устанавливаться силой, сурово и беспристрастно, какими бы серьезными не были провокации -- а вполне могут последовать провокации с обеих сторон, признавал автор. Но на самом деле виновником физического насилия в мирных владениях Королевы являлось меньшинство, главным образом, персоны, известные под названием «тедди-бои», и этих молодых людей, без сомнения, необходимо обуздать. Хотя многие могут посчитать, что такие юнцы -- вовсе не характеризующие молодежь страны в целом -- клинические случаи, и гораздо более сильно нуждаются в медицинском лечении, нежели в решительных наказаниях, постановленных судом.

Происшествия в Ноттингеме, заканчивал Э. Дроув, ни в коем случае не могут быть описанными как «расистские». Поэтому сравнения с гораздо более серьёзными беспорядками в южных штатах Америки и в ЮАР просто непонятны и нелогичны. Судя по быстрым и решительным действиям властей Ноттингема, мы можем быть уверены в том, что про такие прискорбные инциденты больше не услышим -- ибо они полностью чужды складу нашей жизни -- если, конечно, без страхов и предрассудков будут проведены срочные меры, указанные выше.

Я вновь отложил газету.

-- Этот человек даже не прикольный, -- сказал я Большой Джилл. -- И я не верю, что он глупый -- он просто зловещий.

-- Успокойся,-- сказала Большая Джилл.

-- Он не затронул кучу вещей!

-- Не сомневаюсь, что ты прав, -- сказала она мне.

-- И самое главное -- он не осудил этого! Не осудил эти столкновения! Он всего лишь искал алиби.

-- Джилл села и занялась своими ногтями. -- Он просто невежда,-- сказала она, -- а вовсе не зловещий.

-- Невежда, поучающий людей,-- это и есть зловеще, -- проорал я.

Она взглянула на меня поверх своего лака для ногтей.

-- Смысл всего этого, -- сказала она, -- заключается в следующем: если у тебя лицо черное, и живешь ты по соседству с белыми -- все, что ты делаешь, подозрительно. Ты просто торчишь там, как заноза.

-- Все, что ты делаешь! -- сказал я, хватая газету и сворачивая её в плотную сосиску. -- Но что они такого делают, чем отличаются от других жуликов, живущих в этих трущобах?

-- Тебе виднее, -- сказала Джилл.

-- Послушай! Цветных безработных гораздо больше, чем белых. Все это знают. И не только бездельников: их можно увидеть толпящихся в очереди за пособием часами каждый день.

-- Да, -- сказала Большая Джилл.

-- А когда они хотят снять комнату, ты знаешь, что в итоге они получают в ответ: «никаких детей, никаких цветных».

-- Полагаю, -- сказала Большая Джилл, -- что те, кто ненавидят одних, ненавидят и других.

-- А что касается белых, преступивших закон, что, здесь их нет, ни одного, ты могла бы так сказать?

-- Я не знаю практически никого, кто не преступал бы, -- ответила Большая Джилл.

-- А по поводу белых девок? -- закричал я. -- Разве это им не нравится? То есть, неужели никто не видел, как они трутся вокруг Пиков?

-- Такое я видела чаще, чем что-либо, -- сказала Большая Джилл.

-- А эти сутенеры. Может, хоть кто-нибудь из этих ублюдков случайно является мальтийцем, киприотом или даже продуктом этих островов?

-- Их полно, -- сказала Большая Джилл, поднимая взгляд на меня.

-- О, извини, Большая Джилл.

-- Ничего страшного, детка.

-- Что происходит с нашими мужчинами? -- сказал я ей. -- Неужели они не могут удержать своих женщин? Неужели они нуждаются в этой лаже,-- и я постучал газетой Миссис Дэйл по спинке стула, -- чтобы она помогала им и защищала их?

-- Я думала, -- сказала Большая Джилл, занимаясь ногтями на правой руке, -- что девочек более чем достаточно и хватит на всех.

Я сунул скрученную газету в чайные листья.

-- Вся штука в том, -- заорал я, -- что ни слова не сказано про то, что действительно имеет значение. Вот, пожалуйста. Если даже каждый Пик в Англии -- жулик, это все равно не повод, чтобы посылать на каждого из них десятерых.

Большая Джилл не ответила мне на этот раз, и я поднялся.

-- Я уже не понимаю свою собственную страну, -- сказал я ей. -- В исторических книгах говорится, что английская нация распространена по всему чертовому миру: все уезжали и вселялись повсюду, и это одно из самых великих и благородных Английских достоинств. Никто нас не приглашал, и мы ни у кого не спрашивали разрешения, я так думаю. А когда несколько сотен тысяч приезжают и устраиваются среди наших пятидесяти миллионов, мы просто не можем этого вынести.

-- Ага, -- сказала Большая Джилл.

-- У меня наверху, -- продолжил я, -- есть совершенно новый паспорт. Там сказано, что я являюсь гражданином Соединенного Королевства и колоний. Никто не просил меня об этом, но так уж вышло. Вот. У большинства из этих парней есть точно такой же паспорт, и это мы придумали законы, по которым они получили их. Но когда они приезжают в дорогую старую Родину-Мать и показывают нам эти штуки, мы швыряем их обратно им в лица.

Большая Джилл тоже поднялась.

-- Ты заработался, -- сказала она.

-- Еще как!

Она посмотрела на меня.

-- Люди в стеклянных домах… -- сказала она.

-- Что это значит?

-- Послушай, дорогуша. Моя личная жизнь полна секретов, и это не дает мне права быть привередливой. А что касается тебя, ты торгуешь порно-снимками на каждом углу, и они очень милые, я не отрицаю. Но это мешает тебе поучать кого-либо, мне так кажется.

-- Я совершенно не врубаюсь в это, -- сказал я. -- Можно жульничать, и все еще оставаться человеком, а не чудовищем.

-- Как скажешь, милый, -- ответила Большая Джилл. -- А теперь я должна тебя вышвырнуть, девчонки сейчас начнут клянчить завтрак.

-- Ну ладно тогда, Большая Джилл. -- Я пошел к двери и сказал ей, -- Ты на моей стороне, тем не менее, не так ли?

-- О, конечно, -- сказала она. -- Я обеими руками за равенство.… Если цветная девчонка зайдет ко мне, она будет принята с теми же почестями, что и все остальные…

-- Понятно, -- сказал я ей.

Она подошла и положила свою руку метательницы молота мне на плечо.

-- Не беспокойся, сынок, -- сказала она, -- и не принимай слишком близко к сердцу то, что тебя не касается. Пики и сами могут постоять за себя…они большие сильные парни. Среди них много боксеров…

-- О, да, -- сказал я. -- Но не забывай, что я только что видел. Пусти на ринг Дятла и двадцать Тедов, вооруженных лопатами -- это некоим образом уравновешивает силы.

-- Дятла забрали,-- сказала она.

-- Да? Действительно?

-- Он вновь отослан под стражу.

-- Впервые одобряю решение судьи.

Большая Джилл вышла на крыльцо.

-- Не о Тедах тебе надо беспокоиться, -- сказала она, -- а о том, присоединятся ли к этому остальные люди. Здесь довольно крутые мужики.

-- Я заметил это, -- сказал я ей, снимая замки со своей Веспы.

-- Куда ты направляешься, детка?

-- Собираюсь взглянуть на свое поместье.

Если бы вы попали в наш район, вы бы сразу почувствовали, что что-то происходит. Солнце уже было довольно высоко, и улицы были нормальными, с машинами, людьми -- пока неожиданно до вас не дошло, что они не были нормальными. Потому что здесь, в Неаполе, можно было почувствовать дыру: как будто какая-то жизнь вытекала из нее, оставляя некий вакуум на улицах и газонах. И хуже всего было то, что когда вы оглядывались по сторонам, вы видели, что люди еще не замечают изменения, хотя для вас они были такими пугающе очевидными.

На углах и возле своих домов стояли Теды: стояли группами, ничего не делая, просто стояли кругом, немного опустив головы. Было много мотоциклов, и ребята часто ставили их рядами прямо на проезжей части, вместо того, чтобы припарковаться возле тротуара, как обычно. Также я заметил, разъезжая по улицам, что возле некоторых из этих потрепанных фургончиков медицинской помощи -- в основном темно-синего цвета, задние двери закреплены проволокой, или одна из них открыта, -- тоже толпились люди, вроде бы не нуждавшиеся в медицинском вмешательстве, или в чем-либо вроде этого. Встречались толпы девчонок, хихикающих или вскрикивающих слишком громко для такой рани. Также гораздо больше слонялось маленьких детей. Что касается Пиков, то они, казалось, ходили крадучись и тоже держались группами. И, хотя они всегда это делают, очень многие высовывались из окон и громко говорили друг с другом через всю улицу. Пока я колесил по району, мне встречались участки, где все было абсолютно также, как и раньше: тихо и обычно. Затем поворачиваешь за угол, -- и ты вновь в части, где весь Неаполь бормочет.

И я увидел свой первый «инцидент» (как говорилось у Э. Дроува) -- нет, как вы знаете, уже второй. Вот как все было. По улице шла, толкая детскую коляску и одетая в эти ужасные одежды, которые носят Пики-женщины -- то есть все цвета спектра, соединенные в одно, и туфли, как у Минни Маус -- шла цветная мама с этаким самодовольным выражением на лице, такое выражение можно увидеть на лице любой мамы. Рядом с ней шел ее муж, я так полагаю -- в любом случае, он что-то все время говорил, а она не слушала. А навстречу им двигалась белая мама, тоже с коляской и муженьком, и ее одежда была такой же ужасной, как и у цветной мамы, -- правда, все-таки она выглядела лучше, потому что было заметно, что она старается, и еще не бросила надежду выглядеть великолепно.

И вот эти двое встретились и, так как на тротуаре нет правил движения, обе направили свои коляски в одном и том же направлении и столкнулись. И с этого все началось. Потому что ни одна из них не хотела уступать дорогу, и здесь вступились оба мужчины, и до того, как вы успели понять, что к чему, около сотни людей, белых и цветных, появились неизвестно откуда. Честное слово? Я наблюдал все это вблизи, остановив свою Веспу на проезжей части, и минуту назад на каждой из сторон было два (точнее, три) человека, а сейчас -- уже пятьдесят.

Даже в этот момент, при нормальных обстоятельствах, все могло бы закончится обычным спором, и кто-нибудь вышел бы и сказал «прекращайте» или «не будьте такими идиотами, мать вашу», и все было бы хорошо, но никто этого не сказал, а что до полицейских, ну, естественно, ни одного поблизости не было. И кто-то бросил бутылку, и все началось.

Это молоко, загадочно прибывающее под двери каждое утро, конечно, оно несет нам жизнь, но если начинаются неприятности, оно -- или, скорее, бутылки, в которых оно содержится -- кладется на наши ступеньки самим дьяволом. И с мусорными баками, столь же регулярно опустошающимися, та же история: они и их крышки -- еще одно городское орудие убийства. Все эти вещи уже летали, и мне пришлось нагнуться на своей Веспе, а потом, когда у меня появилась возможность, и вовсе укрыться за ней.

Даже в этот момент все это еще было в некотором роде, если вы поверите мне, забавой: летающие бутылки, битье стекол, маленькие мальчики и девочки кругами бегают и орут, а взрослые люди махают руками и увертываются, будто они играют в какую-то интересную, грязную игру. Потом раздался крик, и белый парень упал, и кто-то проорал, что Пик достал нож. Как будто мы не знаем, что атакующая сторона всегда потом первой начинает искать отговорки! В любом случае, все мы увидели кровь.

Потом, так же неожиданно, все Пики побежали, как будто они по рации получили какое-то сообщение из штаба, -- и они ныряли в переулки и подъезды, хлопая дверьми. Честное слово! Минуту назад сражались белые и цветные, а сейчас остались только белые. По этому поводу было много ору и дискуссий, и еще несколько бутылок полетели в окна, из которых высовывались Пики, и белого парня перенесли на тротуар, откуда мне было его не видно, и потом прибыли полицейские в машине с громкоговорителем и приказали всем расходиться. И на этом все закончилось.

Потом, чуть позже, наступил инцидент номер два -- или три. Проезжая по другой улице, я увидел одну из тех «цветастых» машин, про которые говорилось у Э. Дроува,ехала она довольно медленно, и в ней было сидели четыре Пика -- а водитель вел ее так, как очень часто водят машины Пики, т. е. очень искусно, будто он считал, что это не машина, а какое-то невиданное животное неизвестного вида. И два фургона, упомянутые мной ранее, сжали ее с обеих сторон, словно сэндвич, так делают полицейские машины в американских фильмах, и из них вышло, по крайней мере, шестнадцать парней -- те, что сидели в кузове, вывалились, словно некий своеобразный груз. И это были не Теды, а мужики -им было точно лет за двадцать -- и теперь уже не было никакой ссоры, как в прошлый раз, они просто бросились к машине, и силой открыли двери, и вытащили Пиков, и те заскрипели у них под ногами. Конечно, Пики пытались дать сдачи, -- хотя снова была небольшая пауза недоумения, как и с Сикхами, тот же момент полного удивления. Двое лежали, и их пинали ногами (эти парни, видимо, знали все об уязвимых местах), а двое ретировались, при этом один из них стонал; и около сотни людей столпилось вокруг, наблюдая.А что касается всех этих зевак, то я увидел нечто совершенно новое для себя, и вы можете счесть это невероятным -- но я клянусь, что это чистая правда -- они даже не получали удовольствие от всего этого, они не кричали, не ухмылялись; они просто стояли там, на безопасном расстоянии, эти Английские люди, и смотрели. Словно дома, вечером, со своим Овалтином, в теплых тапочках, перед теликом. Кажется, это были вполне достойные и приличные люди; белые воротнички, и их жены, наверное, вышедшие за покупками. И они наблюдали за тем, как эти парни залезли в машину Пиков, въехали на ней в бетонный фонарный столб, запрыгнули обратно в свои фургоны для доставки товаров и уехали восвояси. И опять же, на этом все и кончилось. За тем исключением, что несколько цветных женщин вышли и наклонились над мужчинами, лежавшими на асфальте, а свидетели, о которых шла речь, подошли поближе, чтобы рассмотреть все повнимательнее.

А затем подоспел еще один инцидент -- и вскоре, что вполне понятно, я понемногу начал терять им счет, а с течением времени начал терять счет часам и минутам. Это произошло на Латимер Роуд, возле железнодорожной станции, посреди путаницы дорог, уже упоминавшихся здесь, таких, как Ланкастер, Силчестер, Уолмер, Блечинден. В этом районе уже было довольно большое скопление людей: то есть теперь все уже поняли, что происходит -- можно отлично провести время, выйдя на главную улицу, а, кроме того, в полдень пабы еще закрыты. И все они сновали туда-сюда, словно на рынке на Мидлсекс Стрит в воскресенье, перемещаясь и меняясь группами в поисках чего-то. Люди рассказывали о том, что произошло здесь, или там, или где-нибудь еще, и все они выглядели расстроенными из-за того, что ничего не происходило у них на глазах, здесь и сейчас.

Ну, долго ждать им не пришлось. Потому что со станции Метрополитена -- старый Лондонский Транспорт, такой безопасный и такой надежный -- вышла кучка пассажиров, и среди них был Пик. Всего лишь один. Парень моего возраста, с вещевым мешком и свертком из коричневой бумаги -- серьезный мальчуган в очках, в одном из тех жалких, тускло-коричневых костюмов, которые носят Пики, в особенности студенты, главным образом для того, чтобы показать англичанам, что мы не должны думать, будто они носят юбки из травы и кости в волосах, что они такие же чуваки из двадцатого века, как и мы. Я думаю, он был Африканец: как бы там ни было, несомненно, именно оттуда вышли его предки -- миллионы, несколько веков тому назад.

Так, этот паренек, скорее всего, был тупицей. Потому что он явно не понимал, что что-то не так -- возможно, он приехал из Манчестера или откуда-либо еще, проведать приятелей. В любом случае, он шел по улице, вежливо ступая в сторону, если кто-нибудь шелему навстречу, а все смотрели на него. Все эти глаза наблюдали за ним в полной тишине. Потом кто-то крикнул «Держи его!», и тогда-то Пик довольно быстро во все врубился -- и как молния помчался по Бремли Роуд, все еще сжимая свой мешок и сверток, и, по меньшей мере, сотня молодых парней гналась за ним, и сотни девочек и детей бежали за ними, некоторые были даже на мотоциклах и машинах. Некий языческий бог, видимо, проорал в его ухо какие-то советы, потому что он нырнул во фруктовую лавку, захлопнув дверь. И старая тетка внутри помогла ему запереть дверь, и уставилась на толпу, а люди скопились возле входа, и они кричали -- я цитирую их слова -- «Достанем его!» и «Отдай его нам!» и «Линчевать его!».

Именно это они и кричали.

Но достать его они не смогли. Все, что они получили, это старую продавщицу фруктов, которая вышла из другой двери и подошла к ним. Представьте себе эту картину! Эта старая женщина, со встрепанными седыми волосами и лицом, пылающим от ярости, она стояла окруженная этой толпой и орала на них. Она назвала их кучкой трусов и отъявленными ублюдками, всех до единого, а они стали орать на нее, и я не мог разобрать ни единого слова. Но она и не шелохнулась, эта женщина, а ее муж внутри поднял жалюзи на окнах, и наконец-то появилась полиция, на этот раз в нескольких фургонах, они пробрались сквозь толпу, начали махать руками, забрали юного Африканца, потом разделились на дюжины и разогнали всю толпу -- на этот раз с дубинками в руках.

После этого я захотел немного побыть наедине с собой. Я уехал из этого района, добрался до большого открытого пространства в Вормвуд Скрабс, и сел на траву, поразмышлять. Ибо то, что я увидел, сделало меня слабым и отчаявшимся: в основном из-за того, что, кроме этой старой овощной женщины (которая после смерти сразу же отправится в рай, словно сверхзвуковая ракета -- ничто не помешает этому), никто, абсолютно никто не оказал противодействия всему этому. Ты оглядываешься в поисках членов другой команды -- хотя бы нескольких, -- но нет ни одного. Я имею в виду, нет ни одного из нас. Пики боролись, потому что им приходилось. Но не было ни одного из нас.

Когда такие вещи случаются с вами, пожалуйста, поверьте мне, это все равно, как если бы камни поднимались с тротуара и били вас в лицо, и дома бы падали, и небо бы обрушилось вниз. То есть, все, на что вы опирались, и все обычные вещи стали бы вытворять нечто совершенно неожиданное. Ваше чувство уверенности, и все, на чем оно зиждется, просто исчезает. Я отряхнул свою задницу и поехал по Вуд Лэйн в Уайт Сити, где находится старое здание Би-би-си, этот великолепный модернистский дворец, откуда идут телепослания на всю страну. И я посмотрел на него и подумал «Боже мой, если бы я смог пробраться туда и все рассказать им -- миллионам! Просто провести их до железнодорожной станции, за четверть мили отсюда, и показать им, что творится в столице нашей страны!» И я бы сказал им «Если вы не хотите этого -- ради Бога, приезжайте и остановите это -- все вы! Но если вы именно этого и хотите, тогда я не хочу вас, и тогда прощай, Англия!» Потом я повернул назад, в свой район, окруженный железными дорогами, -- вернулся из Белого Города в Коричневый Район -- и пока я путешествовал вокруг станции, я увидел еще одну обнадеживающую сцену, остановился и поглядел.

Это был маленький старикашка в суконной кепке и с поднятым воротником, он вцепился в юного Пика так крепко, что сначала я подумал, что он его арестовывает или собирается нанести ему какой-нибудь вред. Но нет! Очевидно, этот парень сказал старикану, что живет в Неаполе и колеблется по поводу возвращения домой, и этот старый чудак, вспомнив вновь свою молодость, должно быть, схватил его за руку и сказал: «Все отлично, сынок, пойдем со мной», и отправился, держа цветного парня за руку, с выражением на лице, говорившем «если вы тронете его, то тронете и меня тоже»! И я подумал, почему единственные двое защитников, которых я увидел, были пожилыми?Но это навело меня на мысль. Я поехал обратно в Уайт Сити, припарковал свою Веспу и зашел на станцию, посмотреть, что к чему. И, конечно же, там стоял молодой Пик, и я подошел к нему, улыбнулся огромной улыбкой, что стоило мне больших усилий, и спросил, как дела? и не хочет ли он, чтобы я подвез его домой на своей Веспе? Он немного сомневался, но я спросил, где он живет, и продолжал беседовать с ним, потому что я открыл для себя, что если ты все время говоришь с тем, кто тебя подозревает в чем-либо, сам звук твоего голоса обычно завоевывает их. Он ответил, на бульваре Бленхайн, я сказал, садись, и я доставлю тебя туда. Когда мы выходили, продавец билетов спросил, захватил ли я с собой железный лом, просто на всякий случай? Тоже мне умник.Так что я оседлал Веспу и пытался завести разговор с парнем, но тот просто обхватил меня и на все отвечал «Ага, мужик!», и когда мы проехали мимо группы зевак, раздались один-два крика, свист, понятное дело, просвистел кирпич, и несколько парней выбежали на дорогу нам навстречу, но я сворачивал или прибавлял скорость, и мы добрались до бульвара Бленхайн без неприятностей. Я был взвинчен и ожидал погони на мотоциклах и большой толпы, но ничего не случилось. И это было самой удивительной штукой в Неаполе в тот день! Все это неожиданно появлялось то там, то здесь, то где-нибудь еще, а потом утихало, так что никто не знал на каких улицах сумасшествуют, а на каких все мирно и спокойно.В общем, я проводил парня до двери, а из-за занавесок торчала куча темных лиц, и он пригласил меня зайти. Ну, откровенно говоря, теперь я начал немного сомневаться. Не то, чтобы я боялся, что это увидят мои люди, нет, я немного боялся самих Пиков! В конце концов белые лица похожи друг на друга -- особенно в такой день. Тем не менее, я подумал, что надо прекратить бояться, иначе мне ничего не добиться, и поэтому я сказал, конечно, почему бы и нет, я бы с удовольствием, но позволь мне сначала затащить Веспу и поставить ее в холле.Итак, мы зашили внутрь, и там я нашел нечто вроде военного штаба Вест-Индийцев. Парень сразу же объяснил, что я не из организации Белая Сила или чего-либо подобного, и они похлопали меня по спине, хотя некоторые смотрели на меня чертовски подозрительно и не разговаривали со мной. Мне дали бокал с ромом, и кто-то спросил, что я думаю по поводу всего этого? А я ответил, что мне стыдно и противно. Один из них сказал, ну, что же, в любом случае я -- первый белый человек за сегодняшний день, который смотрит им в глаза, когда говорит с ними.

И зазвонил телефон, и высокий Пик с лысой головой взял трубку -- и верите ли, он говорил с людьми из Кингстона, с Ямайки! И он довольно серьезно поболтал с парнями на родине, и мне не понравилось многое из того, что он говорил, и я подумал, как будут чувствовать себя люди моего цвета кожи там, в Кингстоне, окруженные тысячами цветных лиц, когда новости дойдут? И я так же подумал, что, возможно, по всему Неаполю Пики звонят в Тринидад, и в Гану, и Нигерию, и бог знает куда еще, и рассказывают им эту историю? И как будут относиться к белым во всех этих местах? Ведь местные глубоко ошибаются, считая, что все Пики работают в Лондонском Транспорте или на стройках -- в то время как многие из них являются бизнесменами и профессионалами, которые знают, что к чему: например, этот лысый тип владеет цепью фешенебельных парикмахерский салонов.Потом один из подозревавших меня в чем-то Пиков спросил, считаю ли я Английским складом жизни стремление нападать на 6 000 человек в районе, где живет 60 000 белых или более, и если мы, белые парни, хотим показать, какие мы отважные, почему мы не выбрали район, где белые в меньшинстве, к примеру,Гарлем? Я мог дать на этот вопрос кучу ответов, но остальные моментально заткнули его -- вообще, что меня больше всего удивило, по середине всего этого, это то, какими чертовски вежливыми все они были по отношению ко мне. А потом они стали говорить о планах, и один сказал, что закон и полиция бесполезны, и нужно установить свое собственное бдение; а еще одни сказал, что в Ноттингеме Пиков перемещали в специальные районы «для их собственной безопасности», но если кто-нибудь собрался «переселить» его, он бы, черт возьми, остался здесь, потому что это его дом и его жена и дети родились здесь, и он служил в Британских ВВС, и он такой же подданный Королевы, как и кто угодно другой. А я начал чувствовать себя неловко, как вы можете себе представить, потому что, конечно, я частично был согласен с ними, но я так же хотел держаться своих. И чувак-парикмахер это понял, и он со своим сыном, которого я подвез, проводил меня до двери, осторожно открыл ее, сказал, что все чисто, и я вытащил свою Веспу на дорогу. А парень вышел на тротуар, поблагодарил за все, пожал мою руку и улыбнулся мне.Ну, что ж, подумал я, мне бы лучше добраться до дома, посмотреть, происходит ли что-нибудь там, а также выяснить, все ли в порядке с Клевым. Так что я тронулся с места и завернул за угол, где восемь или больше парней толкнули мой скутер, стащили меня с него, и я оказался спиной к стене, а их лица в шести инчах от меня. И что мне нравилось больше всего, так это то, что здоровяк, стоявший ко мне ближе всех, держал что-то, завернутое в журнал научной фантастики.К счастью, события дня так возмутили меня, что я больше не испытывал страха. А так же, хоть я и нервный тип, но когда случается кризис, я обычно удивляю самого себя тем, что остаюсь хладнокровным -- как бы сильно не стучало сердце у меня в груди. Поэтому я стоял спокойно, словно скала и смотрел в глаза парнюгам в ожидании, а одна рука сжимала в кармане связку ключей и один палец, средний, был в кольце железного брелока.

-- Мы тебя видели, -- сказал здоровяк.

-- Негролюб, -- сказал другой.

Когда я увидел, что любитель фантастики вытаскивает свой тесак, я хлестнул его ключами по лицу, а другого пнул сами-знаете-куда. И все началось! Я ожидал смертельного боя, нанося удары куда попало, пока внезапно не понял, что я не один -- вообще-то, в какой-то момент мне даже было не с кем драться, потому что с ними дрались два других парня, поэтому, не выжидая случая, чтобы снять шляпу и спросить, кто они такие, черт возьми, я подбежал к своей Веспе, схватил металлический насос и ударил им по чьим-то черепам, и посмотрите-ка! Теды бежали, кроме одного, хнычущего на тротуаре, а я жму руки Дину Свифту и Печальному Пацану.

-- Доктор Ливингстон, осмелюсь предположить, -- сказал Свифт.

-- Конечно, он самый, черт побери! -- проорал я.

-- Этот друг сделал мне больно, -- сказал Печальный, потирая свои руки, выглядел он очень бледным и злым.

-- Мой бог! -- кричал я, вороша их прически и чуть ли не целуя их. -- Так вот что свело вас вместе!

Тед попытался подняться с тротуара, и Дин толкнул его назад и наступил ему на шею своей итальянской туфлей.

-- Мы слышали про грядущие беспорядки, -- сказал он, -- и подумали, что надо пойти и посмотреть.

-- Вечерние газеты только про это и пишут, -- сказал Пацан.

-- О, как же я не был не рад! И как я был рад, что это два парня моего возраста, два любителя джаза, неважно, что разных направлений, и неважно, что один из них бездельник, а другой наркоман, потому что мне казалось, что доказать свое поклонение таким великим цветным, как Тасди и Мария, действительно было важным для них.Дин поднял мою Веспу, проверил мотор, и сказал:

-- Ну что, куда мы теперь? Чем займемся?

-- А как быть с этим? -- я показал на Теда, которого за волосы держал Печальный Пацан.

Дин подошел к нему.

-- Ты полон говна, не так ли? -- сказал он, махая кулаком перед носом этого зомби.

-- Чё я сделал? -- спросил парнюга.

Вот и все! Вместе со своей маленькой группой он пугал тебя так, что пот прошибал, но сейчас он выглядел такой слякотью, что трудно даже было разозлиться на него.

-- Чё ты сделал? -- спросил Дин Свифт. -- Ты родился -- вот это твоя сама я большая ошибка.Урод, понимая, что его не покалечат, набрался смелости.

-- А…, -- сказал он. -- Ну, несколько черножопых получили свое. К чему весь этот шум?Дин взял его за шиворот, отвесил ему по полосатым джинсам пинок, которому позавидовал бы сам Стэнли Мэттьюз, и посоветовал ему быстро исчезнуть. На углу эта штука выкрикнула «приходите завтра, мы вас уроем!» и скрылась из виду.Затем, когда мы обсуждали это и вертели в руках тесак, кто вывернул из-за угла, как не ковбой: один из этих молодых, одутловатых, сутулых, и каска чуть ли не набекрень, и ботинки слишком велики для его атлетических ног -- обычно эти молодые оказываются менее приятными, если можно так выразиться. И он посмотрел на Веспу, на нас троих, на металлический насос, на тесак, и спросил:

-- Что это?

-- Ты вовремя подоспел, сынок, -- сказал Дин.

-- Я спросил, что это? -- повторил коп, показывая на тесак.

-- Этим, -- сказал Дин, -- местные парни, которых вы не можете контролировать, пытались прикончить моего друга.

-- Какого друга?

-- Меня, -- сказал я.

-- А почему ты держишь этот насос?

-- Потому, что я пытался защищаться им, -- сказал я ему.

-- Так ты тоже участвовал в этом? -- спросил ковбой.

-- Так точно.

-- Но ты говоришь, что на тебя нападали?

-- Ты начинаешь врубаться, дружище, -- сказал Дин Свифт. -- Ты, оказывается, скоростной.

Коп уставился на Дина. Но Дин уже довольно часто встречался с такими взглядами и выдержал его достойно.

-- Называй меня «офицер», -- сказал ковбой.

-- Я и не знал, что вы -- офицер, капитан. Я думал, вы -- младший констебль.

Ковбой поглядел вокруг, словно в поисках подмоги, и сказал:

-- Все вы едете в участок.

-- Почему? -- спросил Дин Свифт.

-- Потому что я так сказал, вот почему.

Дин захохотал как сумасшедший. И хотя я разделял его чувства, я не был доволен, потому что все, чего я хотел, это немедленно убраться отсюда.

-- Послушайте, капитан, -- сказал Дин Свифт. -- Разве вы не должны арестовывать нарушителей закона? Они побежали вон в ту в сторону, вся ихняя шайка.

-- Если ты не закроешь рот, -- сказал ковбой, -- я тебя сам вырублю.

-- Почему? -- сказал Дин. -- Ты боишься Тедов, что ли?

-- Успокойся, Дин -- сказал я.

-- Господи, конечно, он боится! -- воскликнул Свифт, поворачиваясь к Печальному Пацану и ко мне, словно объясняя что-то, очень хорошо всем известное. -- Он молод, он один, он не бывал раньше в таких передрягах -- он сдирал штрафы за неправильную парковку на широкой автомагистрали.

Этот коп покраснел и, благодаря усилиям Свифта, нарушил первое правило тайны всех фараонов -- никогда не вступать в споры. Потому что как только люди слышат, что коп спорит, и видят, что он -- такое же человеческое существо, как и все остальные (будем великодушными), они сразу же понимают, что он просто обеспокоенный мужик в забавном костюме.

-- Мы не боимся неприятностей, -- сказал молодой ковбой.

-- О нет! -- воскликнул Дин, теперь заводясь по-настоящему. -- Если вас достаточное количество, то, конечно, вы не боитесь. Все мы помним, как вы тщательно вычистили улицы, когда сюда пришли Б. и К. или полковник Тито. Но если вас мало, а проблем вокруг вас становится все больше, и начинают летать вот такие вот металлические изделия, вы не можете этого вынести, и не можете остановить это! Уж точно не в этой дыре. Если бы это было в Челси или в Белгравии, вы бы остановили все довольно быстро, возможно…

Подкалывая ковбоя, Дин, мы оба это заметили, потихоньку отходил от него, и кидал взгляды на нас с Печальным, и мы делали то же самое, и неожиданно Дин проорал мне «Домой!», и ткнул копа тесаком (правда, рукояткой), и когда он отступил назад, все мы бросились врассыпную, и пока Дин уводил за собой представителя закона, я умудрился удрать вместе с Печальным на своей Веспе.

Я крикнул ему, когда мы мчались:

-- Наш город опасен! Никто не знает этого, но наш город становится опасным!

-- Ты тоже, -- проорал Пацан, когда мы миновали перекресток.

-- Всем нужно это знать! -- прокричал я. -- Мы должны каким-то образом им рассказать!

-- Ага, -- ответил Печальный, когда мы сворачивали на мою улицу.

Дома все вроде бы было спокойно, и я поднялся на второй этаж и ворвался к М-ру Клевому. Он был у себя, но с белым глазом, полосами пластыря на лице и своим сводным братом Уилфом, которого вы, возможно, помните. «Привет!» сказали мы все вместе, и я попросил Клевого рассказать всю историю.

Его поймали, как он сказал, в садах Оксфорда, где он навещал свою Ма, и они начали кидать горящие тряпки в окна, и Клевый вышел, чтобы сделать несколько замечаний. А когда разгорелась ссора, его брат Уилф (к моему огромному удивлению, должен сказать) показал на собственном примере, что родные узы сильнее, нежели предрассудки, и встал на защиту Клевого. Проезжавший мимо чувак, оказавшийся вдобавок членом совета графства, подвез их до дома на своей развалюхе, и вот они сидят здесь, и налюбоваться на них невозможно.

-- Ну, что ты думаешь обо всем этом, Уилф? -- я не мог удержаться и спросил этого чувака.

-- Мы еще не видели, чем это закончится, -- сказал он довольно кисло. -- Вот и все, что я могу сказать.

-- Закон теряет силу, если она вообще когда-нибудь у него была, -- сказал М-р Клевый. -- Две стороны просто зашли слишком далеко, и происходит это прямо на улицах.

-- Удивительно, -- сказал Печальный Пацан.

-- Закон в этот район никогда даже и не заглядывал, как бы там ни было, -- сказал Уилф.

Теперь мне нужно было сделать вещь, которую я давно уже задумал, а именно -- несколько телефонных звонков. Так что я собрал все четвертаки, что смог найти, и спустился к Большой Джилл. Там никого не было, но я достал ключ из тайника в сливном бачке, вытащил свой блокнот и сел за телефон. Потому что я был вынужден обзвонить всех, кого я только мог вспомнить, и рассказать им, что происходит.

Хорошо известно, что, звоня по двадцати номерам подряд, например, когда затеваешь вечеринку, более чем до половины дозвониться не удается. И я добрался лишь до четверти -- вдобавок ко всему было сложно миновать всяких секретарш или даже телефонистку. Я дозвонился до В. Партнерс, тот терпеливо меня выслушал, выдал несколько умных замечаний, сказал, что это позор, и что я должен сделать несколько снимков всего этого, если, конечно, возможно, для выставки. Манни дома не было, но до Мириэм сразу дошло то, о чем я говорил, и она пообещала, что все передаст Манни, как только увидит его. Я позвонил Дидо в Мирабель, и она сказала, что я, противный мальчишка, прервал ее вечернюю еду, но, конечно, она передаст своему редактору все, что я сказал, и у нее много цветных друзей. В Подозрительном и Chez Nobody заинтересовались гораздо больше и сказали, что обязательно распространят эту историю.

В этот момент у меня кончились пенни, и я немного подискутировал с оператором, могу ли я заплатить серебряными за все последующие звонки. Я не застал Зови-Меня-Приятелем, и это, наверное, было к счастью, а секретарша Пикантного Парня сказала, что послание принято -- да, она все это записала. Я даже позвонил Д-ру А. Р. Франклину, который все внимательно прослушал, спросил, как мой Папаша, и посоветовал беречь свое здоровье. Потом я вытряхнул всю копилку Большой Джилл, она представляла собой резиновую пепельницу в форме лифчика, и позвонил в ежедневную газету Миссис Дэйл, и попросил к телефону М-ра Дроува. Я добрался и до него, к всеобщему изумлению, и сказал ему, что меня он, скорее всего, не помнит, но сам он -- кусок говна, и я его вздую, если когда-нибудь встречу -- и неважно, будет ли у него при себе сложенный зонтик или нет. После этого я почувствовал гораздо лучше, и после третьей попытки вломился на вечеринку, устроенную экс-Деб в Чизуике, и, хотя, судя по голосу, она была без башни, пообещала, что приедет прямо сейчас. Я, кстати, решил даже попробовать звякнуть Сюз и Хенли в Кукхэмовский дворец, но передумал. Конечно, я звонил Уизу, но никто не поднимал трубку, даже его женщина.Но даже в разговоре с теми, которые поняли это лучше других, я столкнулся с огромной сложностью -- передать то, что происходит: то есть весь размах, всю серьезность, и что это все-таки Британские острова. Потому что хоть большинство из них и слышали что-то, мне казалось, что в атмосфере витает дух какого-то заговора -- все притворяются, что всего происходящего в Неаполе на самом деле не было; а если даже и было, то не имело никакого значения.

После этого я поднялся к себе на чердак, смыть грязь и кровь, и на секунду прилечь и перекусить чего-нибудь. И пока я все это делал, раздался легкий стук, и в комнату проник Великолепный Хоплайт. Выглядел он немного диминуэндо, и улыбался скорее нервно, и был одет в пляжный халат и свои Сардинские туфли.

-- Боже! -- сказал он. -- В какое время мы живем!

-- Садись, красивый. Можешь повторить это еще раз.

-- Ты весь в синяках, дитя, -- сказал он, пытаясь дотронуться до моих первобытных шрамов.

-- Руками модель не трогать, Хоп, -- сказал я ему. -- Как у тебя дела?

Хоплайт встал, развернулся так, что пляжный халат сделал такую штуку из Королевского Балета, снова сел и сказал:

-- О, никаких жалоб. Но мне это все не нравится.

-- Кому это нравится?

-- Кому-то, должно быть, нравится, иначе бы этого не случилось, -- сказал он.

-- Умница. Ты вообще выходил из дома?

Он немного распахнул халат, чтобы продемонстрировать свои нагрудные украшения.

-- Одного раза было достаточно, -- сказал он. -- Глянул мельком, и быстро домой.

-- Мудрый ребенок.

-- Я полагаю, это ты днями напролет борешься с битвами! -- Его глаза сверкнули.

-- Битвы победили меня.

Он запахнул халат.

-- Я слышал ужасные истории…

-- Да?

-- О, да. Ecoutez-moi. Шлюха из магазина сладостей (худая сука) сказала мне: «И когда мой муж поднялся с земли, держась за спину, я увидела, что из нее торчит нож».

-- Чей нож?

-- Темного незнакомца. На самом деле, дорогуша, я знаю, ты любишь их, но они такие злые. И еще кое-кому, кого я знаю -- ему сделали тридцать семь швов на шею.

-- Прямо как ожерелье.

-- О! Не будь таким черствым.

Хоплайт снова встал.

-- Невинные страдают за виноватых, -- сказал он с небольшим вздохом. -- Я думаю все, чего желают большинство рабов, живущих в этой колонии, это чтобы их просто оставили в покое -- я говорю про представителей обоих оттенков и строения кожи.

-- Да, -- сказал я.

-- Я вот, например, -- сказал Хоплайт. -- Извращенец вроде меня, с самым толстым досье в отделе нравов, просто хочет избежать грязи, взбалтываемой безо всякой нужды.Я тоже поднялся и сказал:

-- Я люблю тебя, Хоплайт, да и как тебя не любить, но как-нибудь, в один прекрасный день, надо будет обязательно сказать тебе, что ты -- хуже девчонки.

-- Ты так думаешь? -- сказал он, вполне довольный.

-- Или, говоря иначе, дурак.

-- О, это мне не нравится…. Вовсе не нравится. Знаешь ли, я открыл целый склад твоих мнений, даже если они иногда бывают такими жестокими….

-- Но если это так, Великолепный, то позволь, я скажу -- по-моему, мир делится на тех, кто, когда они видят автоаварию, пытаются что-нибудь сделать, и тех, кто стоит рядом и глазеет.

-- Ты был похож на Джона-Баптиста, когда это говорил.

-- Ты его никогда не видел.

Хоплайт улыбнулся.

-- Посмотри на себя, дорогой! -- сказал он. -- Все мы слышали, как ты визжал в телефонную трубку, и разве ты не занимался именно этим? Разве не приглашал кучу зевак?

-- Нет, -- сказал я.

-- Нет?

-- Нет. Я хочу, чтобы были свидетели. Друзья, которые проследят за всем этим и которые покажут Пикам, что эти две квадратные мили не подходят под определение «гетто».

-- Ты думаешь, мой сладкий, что это улучшит положение дел?

-- Да.

-- На самом деле?

-- Да. Если они увидят здесь несколько нормальных здоровых лиц, это сразу снизит температуру, а пока все пытаются лишь поднять ее. Если Пики увидят здесь несколько сотен ребят различного сорта, восхищающихся ими, а Теды -- несколько сотен цветных медсестер, накладывающих им швы в госпитале, все будет по-другому.

-- Но они не совсем значительные люди.

-- Ну и что, Хоплайт, давай пригласим и их! Это огромная возможность для них -- та, которую они так долго ждали, -- подтвердит свои слова о том, что это за страна! Пусть все эти общедоступные цифры, преследуемые всеми телестудиями, подскажут нам, что делать! Пусть левые и правые мыслители посоветуют нам, как с эти справиться! Не из-за своего письменного стола, а отсюда! Пусть епископы и министры устроят межрасовую службу на открытом воздухе! Разве это не их большой шанс? И пусть Королева, во всем своем великолепии, проедет по улицам Неаполя и скажет: «Вы все мои подчиненные! Каждый из вас принадлежит мне!».

Хоплайт покачал головой с сожалением, помахал мне рукой, и умчался

Я вытащил из комода паяльную лампу, потому что всегда лучше иметь при себе такое оружие, которое выглядит вполне невинно, и я достал свою карточку донора крови (ее я получил, когда начал сдавать кровь пинтами, после того, как Д-р Ф. вылечил меня), потому что это всегда производило впечатление на представителей закона -- не очень сильно, а лишь чуть-чуть -- если они хватают тебя и выворачивают карманы, а также я засунул в задний карман свой новенький паспорт, не знаю зачем, просто на счастье, я так думаю. Потом я надел свой ремень с пряжкой и куртку на молнии, заменяющую саблю, если размахивать ею одной рукой, и спустился по лестнице, где я наткнулся на Клевого, также спускавшегося вниз.

-- Ты тоже собрался подышать ночным воздухом? -- спросил я.

-- Ага. Посмотрю, что творится вокруг…

-- Будь клевым, Клевый.

-- О, конечно, белый мальчик.Я остановил парня перед дверью, взял его за обе руки, посмотрел на него и сказал:

-- Я надеюсь, это не сделает тебя угрюмым, мужик.

Он улыбнулся (что с ним случается довольно редко).

-- О, нет…, -- сказал он. Мы не станем угрюмыми, мы должны протестовать. А ты?… Я полагаю, не очень хорошо, когда ты чувствуешь, что твое племя не право?

-- Спасибо, Клевый, -- сказал я. Готов спорить, что ты -- единственный Пик в Неаполе, кто подумал о нас.Я похлопал его по руке, и мы оба вышли во тьму, и на этот раз я решил не пользоваться своей Веспой. На тротуаре, не говоря ни слова обо всем этом, мы пожали друг другу руки, и пошли в разные стороны.

Без сомнения, ночь любит зловещие выходки: вообще-то, я не считаю ночь зловещей, я обожаю ее, но она ставит приманку для всех чудовищ, заставляя выходить их наружу. Я дошел до станции Вестберн Парк и доехал по живописной железной дороге до Буша. Поезд был наполнен туристами с Запада, выскакивавших из вагона на разных станциях, чтобы разглядеть все более пристально. Между остановками с высоты можно было видеть огонь и пожарных, и перед глазами стремительно проносились толпящиеся люди, патрульные машины закона, разъезжавшие вокруг в поисках добычи, либо припаркованные, набитые ковбоями, ожидающими боя, словно патроны в обойме. А когда поезд остановился в Лэдброуке и Латимере, можно было слышать громкоговорители, из которых несся какой-то резкий и бессмысленный рев, как в увеселительных садах Баттерси. И на протяжении всего пути иссиня-черную тьму разрывали внезапные вспышки и проблески ослепляющего света.Но, попав в Буш, я был ошарашен. Потому что, когда я перебрался через Грин, в этот среднеклассовый квартал рядом с нашим районом -- там все было мирно, тихо, спокойно, так-как-было-раньше. Поверьте! На площади двух квадратный миль в Неаполе кровь и гром, а вне ее пределов -- прямо через дорогу, будто это какая-то государственная граница, -- вы снова попадаете в мир Миссис Дейл, в мир «Чем я занимаюсь?», в зеленую и приятную страну Англию. Неаполь был словно тюрьма или концентрационный лагерь: внутри -- печальные убийства, снаружи -- автобусы, вечерние газеты и спешка домой к своим сосискам, картофельному пюре и чаю.Возле телетеатра я купил вечерний выпуск. Они раздували все эти события -- ни одна газета не устоит перед большими заголовками -- но так же и пытались не придавать этому особого значения. Реакция в Африке и на Карибских о-вах, говорилось, была не благосклонной, но очень преувеличенной. Было немного злорадства в Южной Африке и юге США, что, в столь сложной ситуации необходимо порицать. Главное, что надо помнить: это то, что ни в Ноттингеме -- и не в Ноттинг Хилле, пока что -- не было потеряно ни одной человеческой жизни. Тем временем парень из Скотланд-ярда, опубликовал сообщение, чтобы остудить интерес зевак. Я выбросил эту штуку. Закон никогда не хочет, чтобы вы смотрели на то, с чем он не может справиться. Потом я вернулся в свой район.Я шел по пустой улице, которая была освещена, как и большинство из них, фонарями, поставленными сюда во времена Королевы Боадиции, когда я увидел трех цветных чуваков, идущих мне навстречу и державшихся друг друга. Я огляделся, потому что думал, что их преследуют, но нет, поэтому я подошел к ним и сказал «Привет, парни, как дела?» -- и увидел в руке у одного из них гаечный ключ, кажется (в любом случае, что-то железное), и они двинулись на меня. Боже, каким же галопом я помчался! А эти три сына Африки гнались за мной и шипели! Я нырнул в бассейн света, пролез между какими-то машинами, и врезался посредине дороги прямо в М-ра Уиза. «Прекратить!», -- крикнул он, и цветные чуваки увидели, что у меня есть союзник, и растаяли, как лучи заходящего солнца. «Ну и ну!», -- кричал я, хлопая старину Уиза, будто выбивая ковер. «Ну и рад же я видеть твое гнусное лицо! Где ты, черт возьми, был, мужик, я тебя искал!» Уизард взял меня за руку и сказал: «Спокойнее, малыш», и, пройдя пару домов, мы оказались на каком-то огромном собрании.

Все это было устроено чуваками из Союза Защиты Белых, распространявшими в толпе листовки. Оратор на передвижной трибуне выглядел довольно обычно -- т.е. такой тип, которого трудно описать, если бы вас попросили об этом позже -- правда, в тот момент в нем пылало и билось некое сумасшедшее и электрическое безумие. Он не обращался конкретно к кому-то -- к какому-либо человеческому существу, даже совсем пропащему -- он кричал в пространство, в ночь, обращаясь к какому-то духу, к какому-то колдуну за помощью и благословением. И на него, освещенного желтым сиянием, снизу-вверх смотрели защищаемые им белые лица, превратившиеся, благодаря муниципальным фонарям над ними, в нечто грязное, фиолетово-серое.Я пихнул Уиза локтем.

-- Он сбрендил, -- сказал я.

Уиз не отвечал.

-- Я говорю, он чокнутый, парень! -- проорал я, поверх шума микрофона.Потом я посмотрел на Уизарда. И на лице моего друга, пока он смотрел на этого оратора, я увидел выражение, вызвавшее у меня дрожь. Потому что малыш Уиз, такой подтянутый и опрятный и нарядный и опасный, чуть улыбался так, чтобы зубы были еле видны, и все его гибкое маленькое тело было напряжено, и что-то Бог знает откуда появилось в его взгляде, и он поднялся на цыпочки, резко вскинул руки вверх, и выкрикнул, провизжал так, будто это были его последние слова: «Англия должна быть белой!»

Я стоял некоторое время, а толпа подхватила эти слова. Потом я схватил Уиза за шиворот изо всех своих сил, тряхнул и ударил его, вложив в кулак всю свою жизнь, и он упал. Затем я быстро огляделся, прикинул, что к чему, и побежал.К счастью, я знаю Неаполь, и я удрал гораздо легче, чем надеялся. Возле бульвара Корнуолл я забежал во двор и отдышался. Потом я пересек рощицу Лэдброук и пошел по улице, стараясь держаться направления железной дороги.

Впереди, на освещенном участке, я увидел забавную фигуру: это был африканский торговец, хорошо известный во всем квартале, длинный тощий старый тип, владеющий небольшим магазином, специализирующимся на импортных продуктах, которые Пики применяют в своей кухне. Обычно он носит древний костюм и потрепанный Энтони Иден, но сегодня он был при всех своих регалиях -- я хочу сказать, он был в африканских робах, и стоял он в них возле своего дома, совершенно один, ожидая чего-то.

Я подошел к нему, сказал «Привет» и спросил, в чем дело. Он сказал, что это его дом, внутри -- его жена и дети, и он никому не хочет причинять боль, но если кто-то вздумает нанести им вред, сначала им придется перекинуться парой словечек с ним. Он стоял на этом месте весь день, и будет стоять и дальше, сказал он, пока эти хулиганы поблизости. Мне понравилось, как этот старый парень произнес слово «хулиганы». Оно выскочило прямо у него из живота, так, будто он выблевывал какую-то противную массу. Я сказал ему, «Так держать, папаша», и мне понравились его одежды -- как только у меня появится шанс, я поеду в Африку, посмотрю на всех этих чуваков в робах, как в кинопередачах про путешествия -- и я продолжил путь.

Вскоре я увидел огни. Поэтому я поспешил, и наткнулся на другое скопление народа, и оказалось, что все эти люди толпились возле клуба Санта Лючия, Вест-индской обдираловки, не более очаровательный, чем общественный туалет. Здесь кружило несколько сотен; а что добавляло веселья всей этой толчее, так это присутствие кино -- и ТВ -- камер, с дуговыми лампами, светом и фотовспышками, как будто снималась какая-то массовая сцена для кинофильма. И управлял всем этим, стоя на крыше машины с микрофоном, -- да, вы отгадали -- Зови-Меня-Приятелем. Это, безусловно, был главный вечер всей его карьеры -- сенсационные новости, наш бесстрашный репортер прямо там, на линии огня! А что касается Тедов и хулиганов, ну, они могут учуять камеру за милю, и вряд ли найдется нечто более любимое ими, чем шанс полюбоваться на свои идиотские лица на следующее утро в таблоидах, так что это тоже была для них огромная возможность.«Дитя!» -- проорал кто-то и я оглянулся. Это оказалась экс-Деб-Прошлого-Года, на заднем сидении вишневого Бентли. Я пробрался к ней через толпу, и нашел ее в компании Горлопанов Генри, которые, как я понял, сомневались, что все это хоть сколько либо забавно. А что касается экс-Деб, то она высунулась из своей машины и сказала:

-- Вся эта толпа -- куча дрянных ублюдков.

-- Кому ты это говоришь! -- сказал я.

-- А что это за место? -- спросила она, махая рукой в сторону клуба Санта Лючия.

-- Местный притон. Не хочешь заглянуть? -- спросил я -- немного саркастически, должен признаться, потому что если орущая толпа вокруг по какой-то причине не уроет вас, Пики внутри, если они там есть, обязательно это сделают, если вы попытаетесь зайти.

-- Конечно! -- вскрикнула она слишком громко, даже для меня. -- Я с удовольствием потанцую с каким-нибудь африканцем, они лучшие танцоры в мире!

И она пригласила меня внутрь, и я подумал «О, ну что ж!», и Горлопан за рулем подвел машину ко входу, а все, увидев экс-Деб и Горлопанов, подумали, наверное, что это какой-то номер из телевизионной программы. Экс-Деб и я вышли, за нами увязались двое Горлопанов, и мы спустились по ступенькам в подвал, и экс-Деб постучала двумя руками в закрытую дверь.

Должен сказать, что я окаменел, но также был на грани истерики, ибо теперь все это казалось мне довольно смешным, поэтому мне в голову пришла идея, я подошел к мусорному баку, забрался на пьедестал и, улучив момент, проорал сквозь вентиляционное окошко: «Клевый, если ты там, впусти нас, мы клиенты!». Потом мы еще немного подождали возле двери, открылось смотровое отверстие, загремели болты и прочие железные изделия, и дверь приоткрылась на восемь инчей, и мы проскользнули внутрь; но не Горлопаны, им вход преградили.В клубе Санта Лючия будто проходило выступление старинных комедиантов под эгидой «Шоу-должно-продолжаться». Потому что никто не сидел в углу, съежившись от страха, и никто не устраивал баррикады, наоборот, все танцевали под звуки из джук-бокса и сидели на столах, с двойными порциями рома в стаканах: Вест-Индийцы, несколько американских оккупантов и небольшая стайка храбрых курочек. И все это, не смотря на тот, другой шум снаружи, пугавший их, надеюсь, меньше, чем меня. Девятифутовый солдафон разлучил меня с экс-Деб, и я сел отдышаться. И в этот момент из женского туалета вышла Crepe Suzette.

Целую минуту меня будто током трясло. Потом я вскочил, подбежал и схватил ее. Ее тоже тряхнуло током, но лишь на секунду, и мы обнимались, словно два русских медведя, а потом сели на два стула, стоявших рядом.

-- Сумасшедшая девчонка! -- заорал я. -- Рассказывай скорее! Какого черта …

Она поцеловала меня и сказала:

-- Я приехала неделю назад.

-- И ты не дала мне знать об этом? Стерва!

-- Когда я услышала об этом, сразу приехала.

Я посмотрел на нее.

-- Чтобы быть рядом с парнями?!

-- Да.

Я поцеловал ее.

-- Вот это да, Сюз, ты сошла с ума! -- воскликнул я. -- Смелая девочка! Хорошая киска! Ну, ты теперь моя, не их.

Она покачала головой.

-- Нет, пока все это происходит.

-- Ну, это же не навсегда, дорогуша, -- сказал я ей.

-- Но пока это не закончилось, я остаюсь здесь.

-- Теперь, когда с этим разобрались, у меня есть право выбора.

Мы засмеялись, словно две гиены, и я сходил за напитками, и боковое окно разбилось, и влетела бензиновая бомба, и покатилась по полу мимо танцующих пар, и взорвалась, и все электричество отключилось, и раздались крики.Потом, на лестнице снаружи, раздался грохот, будто раскаты грома, и стук в дверь, и, благодаря вспышке от бомбы, можно было видеть блюстителей закона и пожарных, вломившихся в кабак, казалось, что они пришли не на помощь кому-либо, а для того, чтобы захватить позиции противника. Хватали различных типов, а все остальные рассыпались в разных направлениях, и я потерял Сюз и экс-Деб, так что я последовал за Пиком в туалет, и мы вылезли из окна, попали в темный сад и перелезли через забор.Мы стояли там с этим Пиком, тяжело дыша. И я сказал ему: «Ты о'кей, белый мусор?», а он сказал мне: «О'кей, черномазый». И это оказался Клевый. Мы оба засмеялись -- Ха! Ха! Ха! -- потом прокрались к чьему-то черному входу, открыли дверь и на цыпочках прошли в коридор к парадному выходу, и вышли из дома по ступеням, на которых лежал какой-то парень и рычал, и я посветил на него фонарем и увидел кровь, и кровь принадлежала Эду Теду.

-- Ну, что же! -- сказал М-р Клевый.

-- Да, -- сказал я, и мы просто оставили его там, и пошли по улице.

А там, там шла заранее подготовленная битва. Теды окружили полицейских возле железной дороги -- ну, я предполагаю, что их должны были окружить -- а остальные боролись с Пиками и друг с другом, с бритвами и колами и велосипедными цепями и железными прутами и даже иногда с голыми руками. И вскоре меня эта штука засосала, и я услышал крик: «Ниггерская шлюха!», и сквозь тела и руки я увидел Сюз, ее схватили какие-то девки и какие-то животные, и мазали ей лицо грязью, и орали, тот ли это цвет, что ей нравится, и если это тот, то она его получила. И я тоже заорал всеми своими легкими, и начал драться, словно маньяк, и никак не мог добраться до нее, и меня тут же сильно ударили, и земля поплыла у меня под ногами, и я начал блевать.Потом кто-то меня поднял, и это оказался Горлопан Генри, и он сказал, «Ты в порядке, старик?». А я ответил, «Нет, старина, и не мог бы ты, ради Христа, постараться забрать оттуда мою девчонку?». Ну, они так и сделали. Еще несколько Горлопанов и экс-Деб втащили ее в вишневый автомобиль, и я тоже взгромоздился туда, и Горлопан за рулем спросил, куда теперь, и я ответил, «Домой!». Я старался не пускать их к себе в квартиру, когда мы добрались до дома, потому что они, и в особенности экс-Деб, очень хотели помочь Сюз, но я сказал, большое спасибо, но не могли бы вы пойти на хуй, пожалуйста, и оставить нас одних, что они и сделали, и мы поднялись наверх, шатаясь, рука об руку, падая друг на друга, и, когда мы вошли ко мне, там сидел, держа в руках свою ужасную шляпу, мой полубрат Верн. «Где ты был?!», -- воскликнул он.

Я не ответил, и мы оба шлепнулись на пол. Верн подошел, посмотрел на нас и сказал:

-- Твой Папаша почти отдал концы. Ма сказала, что ты должен немедленно приехать.

-- Через минуту, Верн, -- сказал я.

Потом я поцеловал Сюзетт, блеванул, в глазах потемнело, и все такое.

-- Ты должен поехать, -- говорил Верн, тряся меня за плечо.

-- Через минуту, Жюль, -- сказал я. -- Чеши отсюда, парень, я приеду так быстро, как только смогу. Убирайся отсюда сейчас же, -- и я вытолкал его за дверь.

Потом я вернулся к Сюз, и сказал:

-- Лучше бы тебя умыть.

Она встала, посмотрела на себя в зеркало и сказала:

-- Нет, мне так нравится. Мне это идет.

-- Черт возьми, нет, -- сказал я, пошел, взял полотенце, кувшин с водой и всякие другие штуки, вымыл ее лицо, и одновременно целовал, и в моей квартире в Неаполе мы, наконец, сделали это, но, честно говоря, нельзя сказать, что это было сексуально -- это была просто любовь.Потом я принес немного еды, и мы сели на кровати, перекусывая, как какая-то старая женатая пара, и я прекратил жевать, уставился на нее и сказал:

-- Ты бешеная девчонка.

Она бросила на меня грозный взгляд.

-- Ага, -- сказал я. -- А дальше будут свадебные колокольчики.

-- Не в ближайшие три года, -- сказала она. -- Сначала развод.

-- О, к черту три года! -- воскликнул я, схватил ее левую руку, снял кольцо Хенли, купленное на Бонд Стрит, подошел к окну и вышвырнул его в Неаполь. -- Нашедшему никакого вознаграждения! -- крикнул я во всю глотку ранней заре.

Потом я повернулся.

-- А что с Уизом? -- спросил я. -- Что заставляет людей предавать друг друга?

-- Некоторым это нравится, -- сказала она. -- Получают от этого большое удовольствие, -- и она продолжила есть.

-- Ну, -- сказал я, -- старина Уиз должен уладить это с Сатаной, когда встретит его.

-- Ты веришь во все это? -- спросила она, тоже вставая.

-- Несомненно, я верю в Сатану после сегодняшнего вечера, -- сказал я ей. -- Новый Неаполитанский Дятел. Надеюсь, Пики разберутся с ним.

-- Или ты, -- сказала она.

-- Нет, не я, Сюз, я сваливаю из Неаполя, и ты вместе со мной.Она опять посмотрела на меня.

-- Мы уезжаем на наш медовый месяц, -- сказал я, -- завтра. -- Нет, то есть, уже сегодня.

Она покачала головой.

-- Я отсюда не уеду, -- сказала она, и к ней вернулся ее свинячий взгляд, -- пока все не закончится.

Я схватил ее за волосы и потряс ее голову.

-- Мы поговорим об этом позже, -- сказал я ей, -- сейчас мне нужно ехать к Папаше.

-- Сейчас?

-- Да. Ложись спать, цыпка, я вернусь и принесу тебе молока.

Я не могу передать, что я почувствовал, видя Сюз, лежащей на моей постели, где я так часто думал о ней, и я бегом вернулся к ней, и целовал до тех пор, пока она не начала сопротивляться, потом вылетел во двор и в раннее утро.Но во дворе нет Веспы! «Удачи им!», -- крикнул я, и пошел пешком по дороге. И я подумал, что мне надо пойти к Воротам, чтобы нанять такси, и я, естественно, не собирался возвращаться в зону войны, просить каких-то водителей подбросить меня. Так что я шел пешком, а на улицах было очень тихо, как бывает тихо после звука разбитого секла, и на зеленые деревья снова падал свет, и они выглядели свежими и вечно цветущими. И тут какой-то тип попытался меня переехать.

Я развернулся, готовый убить этого чувака, хоть я и был слаб, но это оказался не кто иной, как Микки Пондорозо, за рулем своего понтового Понтиака.

-- Микки, -- воскликнул я. -Buenas Diaz! Какого черта ты делаешь в этом дурдоме? Все еще изучаешь положение дел?

Ну, хотите -- верьте, хотите -- нет, чувак-дипломат именно этим и занимался: путешествовал по району, совал свой нос всюду, и, в конце концов, провел два часа в отделении, потому что возникли маленькие вопросы по поводу его машины и, поверите ли вы этому, по поводу того, было ли его лицо негроидным или нет, и это взбесило Латиноамериканца, потому что его бабушка как раз была Пикой, и он очень гордился ей и ее расой, и кучи его двоюродных братьев играют за национальную футбольную сборную, которая выиграла в этом, 1958 году Кубок, и в следующий раз выиграет, и -- Боже! -- в следующий тоже.

Я прервал типа на полуслове.

-- Микки П., -- сказал я, -- ты нанят! Ты везешь меня в Пимлико, пожалуйста, это очень важно.

По пути я спросил у Микки, в какой из тех стран, где он побывал, меньше всего этих проблем с цветом, и он сразу же ответил, в Бразилии. И я сказал, это мне подходит, как только достану бабки, уеду навсегда в Бразилию со своей пташкой.

Потому что в этот момент, должен вам сказать, я разлюбил Англию. И даже Лондон, который я любил, как свою мать, в некотором роде. Если спросите меня, вся эта чертова группа островов, могла погрузиться на морское дно, и все, чего я хотел -- не ступать по этой земле больше никогда, уехать куда-- нибудь и прижиться там.Микки не одобрил все это, хотя мне казалось, что мои слова польстят ему. Он сказал: «Однажды Римлянин -- Римлянин навеки», и что в каждой стране есть как кошмары, так и блага -- именно это слово он и использовал.Я сказал, что случившееся в Неаполе может повториться когда-нибудь снова. Потому что если ты нанес вред какому-то человеку или группе людей, или целой расе, особенно, если они слабы, ты обязательно вернешься и снова сделаешь это, и здесь ничего изменить нельзя.

А он сказал, неужели я не понимаю, что такие вещи могут произойти где угодно?Я ответил на это, что был не столько против того, что это происходит, сколько против того, что со времени происшествий в Ноттингеме, более чем недельной давности, никто не оказал этому сопротивления: по мнению правительства и высоких типов-чиновников, всех этих беспорядков просто-напросто не было, или были, но в какой-то другой стране.

Ну, что же, он доставил меня до двери, и я сказал, прощай, еще раз спасибо за Веспу, не знаю, что бы я без нее делал, и он удрал, словно Фанджо, куда бы то ни было.Дверь сразу же открылась, открыла ее Ма, и я сразу понял, что Папаша умер. «Где он?», спросил я, и она повела меня вверх по лестнице. Ма ничего не говорила до тех пор, пока мы не зашли в комнату. «Он все спрашивал, где ты, и мне пришлось сказать ему, что тебя нет».

Не знаю, видели ли вы когда-нибудь труп. Кстати, сам я видел его впервые, и это не производило на самом деле никакого впечатления, кроме всей этой штуки, связанной со смертью и умиранием. Я надеюсь, что это не непочтительно: но так как я был уверен в том, что, когда я приеду сюда, Папаша будет мертв, у меня не было каких-то особых чувств к тому, что я увидел на кровати. Все, что я почувствовал, вообще-то, это то, что я стал гораздо старше. Я почувствовал, что с его смертью я поднялся вверх на пару ступенек к чему-то.

Старая Ма теперь плакала. Я хорошенько посмотрел на нее, но мне ее слезы показались совершенно искренними. В конце концов, они долгое время были вместе, и я осмелюсь сказать, что время самом собой создает что-то, даже если любви нет и в помине. Я поцеловал старушку, немного погладил по плечу, и повел ее наверх, и спросил, что с организацией похорон. И она сказала, что знает, что надо делать.

Потом я извинился перед ней и сказал, что я не приду на похороны. Ей это вовсе не понравилось, и она спросила у меня, почему? Я сказал, что помню Папашу с тех пор, как я был ребенком, и я совсем не интересуюсь трупами, и если она хочет цветы и всякие катафалки, это ее личное дело. Она просто уставилась на меня и сказала, что никогда меня не понимала, а потом сказала вещь, немного пошатнувшую мою решительность, а именно думал ли я о том, чего бы хотел сам Папаша? Так что я сказал, что подумаю над этим и дам ей знать, а в данный момент -- пока, я отчаливаю. Она просто снова посмотрела на меня, ничего не сказала и ушла в свою гостиную, закрыв за собой дверь.

Но на выходе меня задержал старина Верн, и сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине. Я сказал, что очень устал, но он затолкал меня туда, где раньше была моя темная комната, закрыл дверь на ключ и сказал, «Ты должен услышать тайну своего отца».

Я спросил у него, какую.Он не ответил, и вытащил из угла металлическую коробку -- ту самую, в которой, если вы помните, Папаша хранил граммофонные записи Г. и С. -извлек из нее большой бумажный сверток и сказал, «Это книга твоего Папаши. Он поручил мне передать ее тебе лично, если вдруг с ним что-то случится».

Я развернул бумагу, и вот они передо мной -- сотни листов, помятых, с кучей исправлений и пометок, кроме первого, на котором было написано «История Пимлико. Моему единственному сыну».

И здесь я сломался. Я хныкал, словно карапуз, и Верн оставил меня ненадолго в одиночестве, но я видел, что он не закончил, и он вытащил жестяную коробку и сказал, «Погляди внутрь», на ее дне лежали четыре огромных конверта, я открыл их, и обнаружил пачки банкнот.

-- Что это, -- спросил я.

-- Наследство твоего отца. Он копил годами.

Я посмотрел на Верна.

-- Что он сказал сделать с этим?

Вернон сглотнул комок в горле. Выглядел он не лучшим образом, и наконец выпалил:

-- Отдать тебе.

-- Все? -- сказал я.

-- Да.

-- И никто не трогал это? -- спросил я.

Старина Верн по-настоящему разозлился.

-- Ах, ты, маленький ублюдок! -- сказал он. -- Ты не веришь своему брату!

Я не ответил, а просто посмотрел на бабки и представил, как Папаша копил и прятал их.

-- И ему удалось скрыть это от Ма? -- сказал я. -- Ну, что же, один-ноль в пользу старикана!

-- Ты знаешь, что все это должно войти в имущество покойного? -- сказал Вернон.

-- Должно? -- сказал я.

-- Таков закон, -- объяснил мне Вернон.

Я достал два конверта и дал их Верну. Он помедлил, но все же взял их.

-- Ты не собираешься пересчитать их? -- спросил он.

-- Ты хочешь этого?

-- О нет…

Он нахмурился.

-- С тобой все в порядке? -- сказал он очень подозрительно.

-- Я дал их тебе.

-- И ты не скажешь Ма?

Я взял свои два конверта, Историю Пимлико, протянул руку и сказал: «Если только ты сам скажешь, братец», и он пожал ее, и умудрился изобразить подобие улыбки, а потом я свалил из этого дома навсегда.

В Виктории я купил вещмешок в отделе потерянного багажа, положил туда книгу и деньги, и направился в Аэро-Терминал. Потому что после всего этого я хотел оставить тело Папаши -- Ма, а Сюз -- Пикам, пока она не переборет в себе эту любовь, а я, я собирался уехать на некоторое время и, наверное, никогда не возвращаться.В Терминале была жуткая суматоха. Я зашел в общественный туалет и разобрался с деньгами, которых, как я подсчитал, сидя на унитазе, было около двух сотен, плюс или минус немного. Потом я умылся, схватил свой вещмешок, подошел к кассе и попросил билет в Бразилию.Куда именно в Бразилию? спросил меня тип из кассы. Я сказал, куда угодно. Он спросил, может ли он посмотреть мой паспорт? Я вытащил его, а он сказал, что у меня нет визы.Я спросил его, что такое это чертова виза, а он сказал, что это такая штука, без которой в Бразилию лететь нельзя, и я сказал, о'кей, куда я могу улететь без этой дурацкой визы? А тип ответил очень вежливо, не в Южную Америку, а в некоторые страны Континентальной Европы, я сказал, о'кей, дайте мне билет туда.

Тип из кассы сказал мне, из этого Терминала в Европу не летают, и не нужно поехать на Глочестер Роуд, и я сказал, о'кей, вышел, подозвал такси и поехал туда, а по пути я решил, что поеду в Норвегию, потому что я часто слышал от моряков-Пиков, что к ним там хорошо относились.Ну, на Глочестер Роуд все было легко. Мне дали билет в Осло, и теперь я кое-чему научился, и спросил, сколько денег я могу перевезти туда? и они сказали, до 250 фунтов, но мне лучше обменять некоторую часть на местную валюту, что я и сделал в другой кассе, и оказалось, что мне нужно было подождать час, так что я взял чашку чая и пирожок с мясом, и почитал утренние газеты.

События прошлой ночи были широко освещены, это уж точно. Про них писали везде, и про вчерашние происшествия, большинство колонок на передовице было посвящено им. Все еще писалось о неограниченной иммиграции, и о том, как это глупо, как будто не они сами ее разрешили, а потом хлопали друг друга по спинам, радуясь за всеобщее гостеприимство старушки-родины, пока все шло плавно. Писалось, что Велфэйр -- это экстренная компенсация, и нужны гораздо более опытные работники по вопросам быта населения, чтобы уладить неудобные недоразумения. Епископ по радио в программе «Домашняя Служба» сказал, что «различные натянутости и табу разделяют нас почти так же сильно, как расы и вероисповедания в других странах». Наконец-то были сделаны некоторые обвинения, и судья посоветовал людям вечерами оставаться дома: в то время как цветные, говорилось, посылают за покупками своих белых друзей. Сюда собираются лететь министры с Карибских о-вов, и из Африки, чтобы изучить происходящее, а Верховный Комиссар какой-то колонии подал протест. Самая лучшая новость из всех -- очень ободряет -- была следующей: кабинет министров, заботясь о безопасности в стране, получил отчеты о происходящем в их дачном домике, и, внимательно изучив их, заявил, что предельная строгость должна соблюдаться при беспристрастном давлении со стороны закона. «Давление», ни в коем случае не «осуждение»! А если спросите меня, то я всегда считал, что у законов есть какая-то идея, некий принцип, и именно об этом необходимо кричать, не о полицейских судах.Ну, а затем из динамика сказали, что начинается посадка на Осло, и кучка самых странных типов, каких вы только можете себе представить, погрузилась в автобус, который был наполовину двухэтажный, и я сел в задней части и обозревал улицы Лондона. Прощай, старый город, сказал я, удачи тебе! Мы проехали рядом с Шепердс Буш, где не наблюдалось никаких натянутостей и табу, и выехали на аэродром, произведшим на меня огромное впечатление.

Но у меня не было времени для впечатлений, потому что нас скормили этакому конвейеру, состоящему из эскалаторов и чиновников, и я должен думать очень быстро, потому что у меня была мысль попытаться узнать, где происходит посадка на полет в Бразилию и, если получиться, схитрить и вместо Осло полететь в Бразилию. Потому что опыт научил меня тому, что чем лучше спланирована конвейерная система, тем легче пробраться через неправильную ее часть, если ты совладаешь с нервами.

Итак, мы прошли таможенный досмотр, где были удивлены, что у меня с собой лишь вещмешок и рукопись в нем, но я сказал, что у меня в Норвегии тетушка, и она за мной присмотрит. На проверке валюты сказали, не слишком ли много денег для такого мальца, и я ответил, «в самый раз!», и меня пропустили дальше. При проверке паспорта меня спросили, первый ли это мой паспорт, и я ответил, мой самый первый, а как вам нравится фото, я сделал его сам, не правда ли, я похож здесь на зомби? И после этого все мы вышли в огромный холл, глядя на взлетные полосы через широкие панели из стекла, динамик оповещал нас об отправлениях самолетов, и я держал ухо навостро.Я купил Коки, пошел и стал глазеть вокруг, и это было настоящее зрелище! Все эти самолеты, приземлявшиеся после полета в открытый космос, и улетавшие во все страны мира! И я подумал, стоя там и глядя на эти сказочные вещи -- каков же этот век, в котором я родился, где в итоге все доступно человечеству, и даже все ужасы, вы можете себе представить! И что за время настало в Англии, период веселья и надежд, и маленьких глупостей, и печального кретинизма! Потом объявили полет в Рио. Я встал не в ту очередь, как будто я езжу туда регулярно, и на входе нас не проверяли, и когда мы шли по гудронированному шоссе к самолету -- тоже, но вот мы наткнулись на какую-то девку, которая стояла со списком у трапа, спрашивая у людей их имена, когда они поднимались в салон. Я втиснулся посередине какой-то семьи, надеясь, что они подумают, будто я -- кузен Френк, или еще кто-либо, и девка спросила мое имя, а я ткнул пальцем в имя из списка, еще не отмеченного галочкой, а она спросила, где моя посадочная карта? А я сказал, какая еще посадочная карта? И она мило улыбнулась и сказала, вот такая, и я дал ей свою, а она сказала, ай-яй-яй, ну, не глупый ли я мальчик, билет-то на полет в Осло, и мне лучше поспешить назад, иначе я его пропущу.Но я остался там, и смотрел, как огромный самолет улетает в Рио. И как только он оторвался от земли -- бац! с неба пошел ливень, и я поднял руки, открыл рот и заревел, «Еще! Еще! Еще! Это остановит Неаполь! Это сделает то, чего не смогли добиться взрослые правители! Это единственная вещь, которая может удержать белых, черных, желтых и голубых Неаполя в своих квартирах!».

И, как раз в тот момент, когда я собирался возвращаться в конвейер, чтобы восстановить связь с Осло, неподалеку от того места, где я стоял, подрулил самолет, и по трапу под проливным дождем сошла группа Пиков из Африки, державших свой багаж над головами, чтобы не промокнуть. На некоторых из них были робы, а на других тропические костюмы, и большинство из них были молоды, как и я, возможно, ребята, приехавшие сюда учиться, и они спустились, ухмыляясь и болтая друг с другом, и они были так чертовски рады прибыть в Англию в конце своего долгого пути, что у меня сердце разбивалось при мысли обо всех тех разочарованиях, ожидающих их. И я подбежал к ним сквозь воду, и попытался своим голосом перекрыть шум двигателей, «Добро пожаловать в Лондон! Привет от Англии! Познакомьтесь со своим первым тинэйджером! Мы все сейчас поедем в Неаполь и устроим там праздник!». И я обнял первого из них, он оказался тучным старым типом с бородой и саквояжем и в маленькой шапочке, все они остановились и вытаращили на меня удивленные глаза, а старый парень сказал, посмотрев на меня в упор, «Здравствуй и ты», потрепал меня по плечу, и неожиданно все они исчезли в буре, громко смеясь.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Колин МакИннесс

Абсолютные Новички

В Июне

В Июле

В Августе

В Сентябре

Speaking In Tongues
Лавка Языков