Speaking In Tongues
Лавка Языков

T-ough
Press

Андрей Емельянов

ЮКИО МИСИМА:
СТО УДАРОВ В ПАРЧОВЫЙ БАРАБАН

Учитель танцев: Так вот, видите, я стучу по барабану, а звука нет.
С виду он совсем как настоящий, но вместо кожи обтянут парчой.
Он бутафорский, для танца.

(«Парчовый барабан»)

Эрнст Рем: Я не политик, я солдат.

(«Мой друг Гитлер»)

Что такое Япония. Несколько маленьких островов, покрытых инеем и водорослями. Что такое Япония? Задайте этот вопрос любому — что он ответит? Кто-то ответит: TOSHIBA, SANYO, SONY, MITSUBISHI. Кто-то вспомнит хайку и танки (о танках стратегических будет еще немало сказано дальше), театр Но и Кабуки, кино Акиро Куросавы, самураев, Хиросиму и Нагасаки. Но всё, что бы ни вспомнили, находится в прошлом. Казалось бы, давно забытое, проклятое безумное прошлое, ведь новый мир так прочно засел уже во всем мире, а уж где-где, а в Японии — чуть ли не кузница этого мира: электронная техника заполняет рынки, Питер Брук ставит на Бродвее пьесы театра Но. Но Япония — всегда далеко, и авиабилет до Токио стоит слишком дорого. И еще кое-что: эти несколько маленьких островов никогда не простят. Никогда не забыть им — хоть бы даже вся нация работала на MITSUBISHI — американских эскадр, обложивших Японию со всех сторон, американских бомбардировщиков, совершавших налеты на уже и так сломленные города, лишенные стратегических объектов, не забыть тех, кто запретил Японии иметь прошлое. Не забыть? Загадаем — забыть не забыть. А Японии нет. Япония утонула. Утонула в Японском море.

Чудесное утро. Советский остров Шикотан, что в гряде Курильских островов. Пограничники, потягиваясь на холодке, наставили привычные бинокли на знакомый берег по ту сторону пролива — как там наши узкоглазые поживают — глядь! блядь! а где же берег, где Япония? — нету, одно море разливанное ноздри рваные — бурые волны плещутся — только Фудзи Яма курится над Тихим океаном — простите мадам Вы что-то сказали я не расслышал — но ведь был же, был же там остров Акинава, точно помню, шепчет один молодой пограничник, там, на этом острове, мой папа в другой жизни был самураем... Куда же он делся? Кто — папа или остров? Остров делся туда же, куда и папа.

Налью-ка я себе водки русской в квартире московской и выпью за те острова, которых уже никогда не вернуть из-под океана, из-под моря Японского. Водки осталось ровно на один стакан — граненый — советский — и, значит, когда этот стакан будет допит, про водку придется забыть. Есть три пути: 1) идти еще за водкой; 2) сидеть и ворчать, что она кончилась; 3) плюнуть на водку????????????????????????????????????

???????????????????????????????????????

????????????????????????????????????????????????

????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????? снова сядем за стол и снова будем пить за затонувшие острова, но кураж уже не тот, что два часа назад: мы напились, мы постарели, нам больше не нравится рок-н-ролл. Глаза наши гаснут, и мы засыпаем головой в стол.

Выбираем путь номер 2. Денег нет, и мы обвиняем в этом лишенный гармонии дивный, новый мир и не лишенное паскудной гармонии правительство. Справедливое обвинение, но что дальше? Мы выходим на улицу. Время уже довольно позднее, прохожих мало. Очень холодно, как и всегда в начале весны. Мы долго стоим на углу, курим последнюю сигарету на двоих и говорим о Юкио Мисиме, последнем самурае. Мы испытываем вдохновение, только очень холодно и очень хочется выпить водки. Но вот, наконец, мы видим тех, кто нам нужен — влюбленная пара. Они очень спешат, боятся опоздать на метро. Ничего, придется нам их задержать. Без лишних предварительных разговоров мой друг наносит юноше одеревенелым от холода кулаком удар в висок — если парень гуляет с девушкой, у него наверняка есть деньги, необходимый нам червонец. С девушки тоже можно что-то взять — даже еще вероятнее...

Выбираем путь номер 3. Цветы сливы наводят нас на мысль поиграть. И мы играем в детскую игру. Значит, так: давай ты будешь призрак, и я буду призрак, ты будешь бить в барабан, обтянутый вместо кожи парчой, то есть бутафорский, не издающий звуков, а я буду всё время делать вид, что никаких звуков не слышу. Ты бьешь — я не слышу. А ты бей, бей, ты что, не хочешь бить?! Нет уж, давай, давай, не сдавайся! А я не буду слышать. Твоя задача — чтобы я услышал. И надо ударить сто раз, ровно сто, а если меньше, то весь смысл нашей игры теряется.

Ни один из этих путей не Срединный, но нам придется пройти все три, ибо меняется мир и меняется миф.

Когда бомбили Хиросиму, наиболее явно началось то, о чем лишь сейчас начинают догадываться художники, и что, в то же время, всегда являлось фундаментом крупных форм драмы: СМЕНА МИФА. На смену зиме приходит весна, тает снег, с крыш падают крупные капли воды, меняются люди, меняются Боги на Олимпе. За Богами идут богоносцы, за богоносцами — рогоносцы. Мольер достает табакерку и растворяется в брызгах своего чиха. Среди курчавых людей есть тонкорунные особи, именующие себя художниками. Они — избранные, в соответствии с системой «избранные — неизбранные». Они бряцают доспехами, но эти доспехи — лишь игра, потому что это бутафорские доспехи. Нищий не может позволить себе настоящие, и он гордится этим. Есть уважение к нищенству, заставляющее притворяться, будто видишь настоящие доспехи, и называть их владельца самураем.

Откуда оно взялось в человеке, это уважение к нищенству?

Этот вопрос оставим без ответа. Ведь безнаказанно его можно было бы задать пару столетий назад (предположим). Сегодня нищий агрессивен, он готов метать бомбы направо и налево, и нет в мире бомб, способных сравняться с этими, нищенскими, бомбами.

К каждому айату (строке) Священного Корана прилагается том коментариев. Арабский блудословолиз Абу-ль-Фарадж подробно комментирует каждую из своих притч. Японец не комментирует ничего. За каждым его высказываением следует лишь раскосость его глаз и еле сдерживаемый хохот. Собеседник, цивилизованный клерк из компании MITSUBISHI, на твоих глазах превращается в преподобного Нансэна с сандалией на голове и обезглавленным котенком в руке.

Яма. Фудзи Яма. Игра и реальность. Задай себе вопрос: что заставляет тебя быть вежливым, корректным, судорожно искать правду в том, что ты заведомо считаешь неправдой? Ответ: Бомба Времени. TIME BOMB. Раньше ты считал что-то чем-то, а теперь ты потерял ориентиры. У тебя просто нет другого выхода, русский, если ты и впрямь считаешь себя европейцем. Ведь это значит, что ты живешь здесь и сейчас, а веру в другую, в христианскую Вечную Жизнь ты утратил еще в XVIII веке вместе с пизданутым Вольтером. Ударь сто раз в парчовый барабан, зная, что это не игра, и что он не издаст ни единого звука. Почему не издаст? Да потому, что он бутафорский, для танца. Игра в неигру. Игра, сквозь которую слишком явно скалится волчья ухмылка отчаяния. Барабан для танца — вот и танцуй на Фудзи Яме, кругом — океан. Увлечешься затонувшими смыслами? Кидайся в воду, в темную воду забвения, а там, глубоко, притаились змеи, взращенные на трупах камикадзе. Да! как же мы могли забыть, ведь столько двадцатилетних камикадзе лежат на дне этого Японского, Японского, Японского моря! Христос? Он был один, правда. А этих-то сколько? На каждую сотню камикадзе приходилось от силы пятеро, долетевших до цели — остальных сбивали в воздухе. Да здравствует Император! Микадо Банзай! Да неужели найдется подлец, которому будет их жалко? Змеи, вскормленные океаном на их трупах — это змеи Веры. ЯПОНИЯ ОТ АМУРА ДО БАРСЕЛОНЫ!

Но здесь есть одно «Но». Сибирские бородачи — против. У них — Россия. А коль так, то надо тонуть. Врагу не сдается наш гордый «Варяг» — так пели русские смертники в проигранной битве с японскими ненадолго живущими самураями. А потом была Цусима. Медведю тогда надрали хвост, но он — всё равно против. Цусима — Хиросима — Мисима.

Юкио Мисима жил в жестком графике. Он разбирался в цифрах. Он родился 25 ноября 1925 года. В 25 лет отмерил себе 45 лет жизни. Наутро 25 ноября 1970 года он поставил точку в своем последнем романе о трех томах. В то же утро он сделал себе харакири. 25 ноября 1995 года исполнилось 70 лет со дня его рождения и 25 лет со дня его харакири. На последние три дня каждого месяца он запирался в номере одного токийского отеля и писал пьесы. «Рельеф драмы ближе к детской игре.» Поиграем: сколько пьес написал Мисима за свою жизнь, и сколько бы он их написал, отмерь он себе 95 лет жизни?

Русский народился опять, и всё те же песни поет — пощады никто не желает — а где же враг-самурай? Нет его, и поэтому невыносима жизнь русскому, забыл он, когда в последний раз брал в руки «калашников», или хоть дубину. Один остался во всем мире Кочубей — вышел в поле мышцой поиграть, а врагов-то и нет. Мисима пытается сдержать смех, но хохот прёт наружу, и нет никакой возможности не расхохотаться, потому что слишком раскосые глаза. «Я мертв, — говорит Мисима, — я мертв, потому что я японец.» «Ха-ха-ха,» — говорит русский театральный деятель, потеряв всякое представление о простых и чистых вещах, о прыжках с парашютом с любимой девушкой, о солнце и стали.

«А я тебя обманул, — говорит Мисима, — я жив.»

1998

Speaking In Tongues Лавка Языков

T-ough Press

Андрей Емельянов

ЮКИО МИСИМА: СТО УДАРОВ В ПАРЧОВЫЙ БАРАБАН

Speaking In Tongues
Лавка Языков

T-ough
Press

ЮКИО МИСИМА:
СТО УДАРОВ В ПАРЧОВЫЙ БАРАБАН