Speaking In Tongues
Лавка Языков

МИШЕЛЬ МЭРФИ

Из книги «Карманный нож и свет»
(1998)

Перевел Александр Уланов

ХУДЫЕ ПИСЬМА, ЗАБЛУДИВШИЕСЯ ВОЛОСЫ

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Где было движение, мы плыли. Угадывающие через небо,обернувшись

в себя голубым снегом. Изображена моя семья ярким ответным уда-

ром в щеки против течения из нас самих. Мускулы сопротивляются

приюту. Разбросали и обратили в дым. Густотой и памятью мы пред-

полагаем совпадение молчания.

Я спала всю ночь. Как будто я могла найти это там. Скалы вели-

чиной с эхо соборных молитв долбят дупло в моей шее. Ослабленное

одиноким сходством. Оно собрало мое тело, но покрыло одеялом,

соскользнувшим с моей кожей. Нежно удаляясь, моя жизнь начинает

походить на яйцо. Что я спрашиваю, хочу — стрелы, направление

блеска неонового пейзажа. Рот против рта, мягкие губы, твердые

зубы, прячутся в нору. Что я могу — сказать, продолжить удивле-

ние и неподвижно быть пораженной.

Неуверенная девочка учится идти яыком ее матери. Все это, воз-

можно, станет песней. Нас заставляют снимать шелуху нашей пере-

полненной памяти — угадывать немногие вещи. Посмотри на воду в

холодных постелях плотин. Наша кровь сотрудничает со случаем.

Река утечет доверчиво с рыбой.

Бережно я беру список. Репертуар подчисток, тонкая ветка разрыва

на фоне съедобных лет. И что я могла спросить. Мое тело — сле-

пое, полое, ожидает роста обратно — плотно, тупо. Когда луна

глотает звук, я слушаю снег.

Зерно растет, когда мы возвращаемся назад. Я делаю снежных ан-

гелов, бью ледяной просьбой во вздох. Красный самолет наблюдает

убывание земли. Это сердце — черный янтарь, постоянно тревожа-

щий небо.

ВИДИМЫЙ

Этот голос слабо гудит в ее волосах, тонкий тон поднимается около

уха, но никогда не входит внутрь. Где может что-то значить песня.

Его робость кусочка подделки. Она услышала, как он открывает дверь

спальни, встала здесь, прислонясь к его ноге. Она покидает того,

кто моет груши, — освежить его дыхание. Она хочет взять на службу

его тело, но боится проиграть в его мускулах, поглощающих молча-

ние, которое они осторожно построили. Что могло быть так хорошо, —

пристальный взгляд на концах ресниц друг друга, но там слепота, и

все беразлично. Рука может еще держать плод, различать пальцами

спелость. Сними кожуру. Во всяком случае, она думает, что будет

лучше чувствовать запах надкушенной груши в темноте.

13 ПУТЕЙ ОТКАЗА

1.

Покажи мне плечи, — требует он, когда стаканы пусты. Как лилии, — го-

ворит он, и она смеется над белой заботой. Отказ скрыт между ними.

2.

В эти дни вид вдаль печален — влажное белье из стирки, растяну-

тые рукава подвешены к горизонту. Он оставляет записку под ее

дверью, что опоздает, и она вспоминает беззаботную городскую

площадь в сумерках, молодоженов, сидящих на окружающей парк низ-

кой стене, однако не улыбающихся. В их глазах робость, и мир

прекрасно не замечает их.

3.

Бабушка демонстрирует свои красные губы, вдавливающие кровь вглубь

ее щек. Тяжелые серьги и уроки курения. Это уберет сопрано из

твоего голоса, говорила она, закуривая сигарету. Мужчины не хотят

платить за такой голос. Она вспоминает ее длинные глаза и нос,

похожий на коробочку хлопчатника,воткнутую в кожу. Все в дыму.

4.

Влюбленные прячутся под лестницей, их унылые вздохи поднимаются к

ее открытому окну. Она полностью ощущает и уверенно расставляет

внутри эти чередующиеся лица, среди белого дня их утраты, праздника

и откупориваемого шампанского. Водители такси также делали все хо-

рошо, деньги переходили из рук в руки, и ничто не пришло к оконча-

тельному результату.

5.

Бабушка заточила карандаш, нарисовала себе спелый рот. Варвары хо-

тят цирка, говорила она ей. На ее глазах она снимала простые чулки

и надевала ажурные, и прозрачные черные штаны в обтяжку с блестя-

щими звездами, поднимающимися от лодыжек, и туфельки из тонких ко-

жаных ремешков с высокими каблуками. Упражение в бесстыдстве. Она

стоит, как артист на трапеции,выразительно выпрямленная, научивша-

яся потягивать шампанское так, как будто она всегда претендовала

на большее.

6.

Мы похожи на место, где только что были, однако это не всегда так.

Она носит свадебную ленту, так что ее никто не потревожит, когда

она работает одна. Свойства пейзажей, в которых фигуры более чем

второстепенны. Ее свадебная лента ностится так привлекательно в

ее фантазиях.

7.

Она размешивает кофе, наблюдая, как сахар растворяется. Когда он по-

ложил руку между ее ног, она повернула лицо к залу. Дай им погла-

зеть, сказала она, и передала свечу со стола, чтобы лучше видели.

8.

Она стала фантазией, никто из них не может вспоминать, когда оди-

нок. Поцелуй притупил их губы. Что стоит в движении, сказал он,

вытаскивая заколки из ее волос. Есть отказ, так утонченный в ка-

федральном соборе, что заставляет встать на колени и говорить ще-

потом. Когда он открывает последнюю бутылку, пузырьки окружают их

набожность. Заколки падают.

9.

Это место снятых с петель дверей, протекающих кранов. Автоматы

продают товары, их язычки блестят. Она посылает ему телеграмму,

сообщая, что они покончили с проповедью, и сейчас там нет ничего

оставленного, кроме фонарей, ее здоровых зубов и открытых кожаных

туфель. Она возвращается к начертанию своего имени по-старому.

Изможденные письма. Отсутствуя в сомнениях, она маскируется в по-

ручениях, пытаясь остановить отсутствие его голоса, красных кос-

тяшек пальцев. Но, пишет она, засады ждут всюду, где я оборачиваюсь.

10.

Он представляет себе жилки на ее ногах, ее силуэт, заблудившиеся

волосы. Он не может прибить гвоздями ряд простых жестов. Он — тот

же, кроме нее. Сейчас он развлекается, проводит часы, измеряя

угол между кроватью и ее воображаемым обликом. Начищает свои бо-

тинки до блеска. Он мечтает собрать ее, но руки стали тупыми. В

темноте нет ничего, о чем он может написать, с чего начать гово-

рить. Его тень показывает точно на север.

11.

Цирк приежает в город снова. В это время больше фокусников, чем

хочется видеть. Ножи, яблоки, груши, вертящиеся шары, бенгальские

огни. Они все сразу в воздухе. Женщина, что скакала на украшенных

плюмажами лошадях, сейчас продает конфеты на палочках. Ее талия

не струится с ярким блеском. Полная радости, она смотрит на голо-

ву дочери, когда та проезжает большой круг под аплодисменты. Тан-

цующий медведь бросает одну из своих белых перчаток, и его бьют.

Дикари, кричит мать. Чувствовать твой пот, — пишет он, — как это

влажное тепло, созданное и отражающееся внутри тента. Недостаточ-

но просто наклоняться в желание. Но шатание в этой вспышке веры...

здесь нужен огнеглотатель.

12.

Пожарные краны, металлические багры, желобы для стока воды — глу-

биной больше, чем по колено. Она моет свои волосы в свободном, где

каждый может посмотреть на темные корни, идущие от ее головы. Сон

— вечный мирянин, пишет она, каждая собака знает это. Попасть в

более тугой узел, чем отламывать хлеб каждой тени. Улицы будут

переписаны. Где я иду? Я не могу сохранить мир с каждым. Все,

что я слышу по телефону — гул и неподвижность.

13.

Антенна старого радио флиртует с подоконником. Мелодии задевают

друг за друга, врываясь какофонией на тротуар. Он выдумывает новую

церковную службу в своей голове, где боль окончательно разрешила

толчею клубящихся мыслей. Похвала шире, чем мужские плечи. Возвра-

щайся домой, пишет он. Я нашел бутылку с еще нетронутой пробкой,

запер на замок в шкафу, подмел комнату. Возвращайся, посмотри на

себя, все чисто.

ПСАЛМ

Я буду невероятной птицей, которой ты

однажды удивился в зоопарке

в чьем имени розовый плач

как песок стачиваемый со стекла

свист крошащейся любви

в твоих ладонях

исчезни в движении с прямым одиноким словом

для открывающего твои губы

находящего ушко иглы

изменяющего гласные

распространяющиеся в воздухе

ПЛЕВОК И ШЕПОТ

Движущаяся одиноко в наших руках, каждая тесная встреча повторяет

историю нашей кожи. Обещание белого шума в зерне. Длинноволосые

гласные переводят нашу немоту голоду пустоты. Создавая звук, я

могу говорить всеми моими ртами.

Будущее пульсирует по сторонам дороги. Мошенничающее привидение,

показывающее пьяного, гордящегося последствиями. Обманывающее нас

с нашим самомнением. Песнь в направлении молитвы берется сделать

веру прочной. Потом песнь в противоположном направлении, плюем

три раза и убегаем.

Внутри твоего имени, голос сдавленных овалов, луны смягчают толч-

ки к шепоту сцены. Выставленные пространства я могу измерить моим

языком, они — как приглашение. Я жду это за шторой слепоты, азбу-

ка Брайля желаний на кончиках моих пальцев.

Это трудно, другой путь в кружащейся братской беспечной биогра-

фии. И не владеющий его собственным диалектом занимает украдкой,

как взломщик. Что поместилось на моем позвоночнике-колючке —

трудный край погружения? Его напоминание загорать полностью раз-

детой. Он ждет конца света не как мальчишка. Его пальто пропадает

к отъезду.

Голубая линия карты длится, туго натянутая. Прилаживается к моим

бедрам, как корсет, что я помню страдающим в окне универмага. Я

стала женщиной. Курящей у черного хода, отбирающей табак от наших

зубов, интригующих, наносящих на карту наши губы. Глубокие

румяна. В разговоре, передвигая стулья, устраиваясь на минутку.

Шлепок светлячков. Одну только пунктуацию мы принуждаем.

Желающий тебя там, в лакричной черноте. Скажи мне, что я

глупая. Под ночным безоблачным жужжаньем. Ты знаешь. Здесь — это

тоже конец. Так обдирают. Наклонись в стеклянную бутылку, играй

ее долгой шеей и насвистывай.

ЗВУКИ ДОСТАТОЧНЫЕ, ЧТОБЫ ВЕРИТЬ

ЭТА ТЬМА

Мы знаем скорость звука, движущегося сквозь город, подземного

шипения холмов, готовых гореть. Бульвары, где тупо срезанные

письма света дрожат в воздухе, как внебрачные связи. Здесь удача,

взятая всерьез, качается, как цепь историй над кладбищем. Из-за

каждой надежды печаль нападает на нас из засады, освобождая от

плоти языка. Мы выращиваем безрассудные связанные слова, позволя-

ем алфавиту растить еще более дикое, чем воображаем, забывая, как

гласные сохраняют боль, оживленную нашими поцелуями. Что за сума-

сшедшая птица наклонилась в свои крылья и дарит этот час? Мы

ставим не на место все, что наследуем, фотографии воскового голу-

бого торта на день рождения, прогоняя заклинания, дающие нам силы

вымыть руки. Узел ощущает гладкость похвалы. Мы говорим, что зна-

ли эти пути. Эта припадавшая к земле тьма, драпировавшая и сдви-

гавшая паузы, подгоняя длину наших разговоров. Вот почему мы не

говорим, сглаженные в шепоте и молве. Мили расплющивались в любом

направлении, мы слушали, как голоса шли, шатаясь, сквозь уличный

свет, раздробленные арпеджио, опрокидывающиеся в апельсиновые

рощи и свободные земельные участки, наверстывая, выдумывая собст-

венные истории, как мы напевали вполголоса всю дорогу. Сострада-

ние в долгих звуках маячит, неясное, огромное, угрожающее между

нами, как объятия красных воздушных шаров. Потом то, что мчалось

стрелой через уличное движение, поддерживало приколотое к белому

небу, этот компас, объем и границу разбросанных лиц, беспокоящих

глагол «знать». Поодиночке. И на долгом протяжении звезды нависа-

ют замкнуто и жестко.

КАРМАННЫЙ НОЖ И СВЕТ

ВОСТОЧНЫЕ ВЕТРЫ

Как бы вы предпочитали летать? Учитывая спутники,

разглядывающие каждое наше движение. Это их выставка металличес-

кой усталости оформлена нашим легковесным доверием, хотя есть и

лишние ответвления. Например, этим вечером восточные ветры

стучали петлями моих дверей, яйца разбились на полу, и желтки еще

держатся. Желтые, абсолютно круглые.

ВОССТАНАВЛИВАЮЩИЙ СЛЕДЫ РАВНОВЕСИЯ

Что, если мне нужно позвонить по телефону, но твое имя вы-

скользнуло из моего ума и за минуту, пока я говорю с тобой, толпа

лиц протестует, и я вынуждена повесить трубку. Этот лист — хайку,

ты говоришь, и точно в этот момент стакан молока падает с кухон-

ного столика, нет, это хайку. Есть губная помада, отмечающая на

стенах утраченные языки, которые слишком беззвучны, чтобы совсем

раствориться, и иногда они имеют сладость мычать баллады, свинг и

ча-ча-ча.

МЕЧТЫ ОБ ОТСРОЧКЕ

Мы смотрим искоса из одного лета в следующее, наши тела сутулятся

случайно против всяких других воспоминаний, их маленькая трава

сверкает на грани июля. Дыхание расположено около музыкальных

фрагментов, которые мы не можем вполне восстановить, лишь над

просыпающимся, напевая невнятно и непрерывно, даже если утро.

Шагай осторожно здесь, все не точно то, чем кажется. Мой рот

подпирает другое отсутствие, я встряхиваю целые слова из своего

позвоночника, заикаюсь в том, что осталось. Печаль, эта сломанная

примета. Пусть мы притворимся, что узнаем очертания внутри

зеркала в спальне, не пытаясь удрать. Согласись на наши тайны.

Вечером наш аппетит огромен.

Я шла и тревожила небо, ищущее улики местонахождения определенно-

го рода. Сложившая руки, чтобы походить на непокорных птиц,

предполагаю. Все — только молитва. Все, что могло тревожить Бога,

из моих обманов и недостатка серьезности. И сегодня, наконец,

убеждена, что никто, идущий в одиночку — не ошибка, что мы верим,

потому что тело может только предполагать душу, я устремляюсь в

любовь, фыркаю во тьме, пусть мои расшнуровавшиеся туфли

волочатся за мной. В это мутное молчание.

СМЫВАЯ ВНИЗУ

ПРЕЛОМЛЕНИЕ

К этому времени все проявляется, чтобы быть сказанным. Трудные

слова прекратили покачиваться на строке и дразнить ее. Музыка по-

теряла ливни, застывшая ночь разбрасывает свои зубы над мостовой.

События и возможности идут, шатаясь, через бумажные мили, хотя ты

уже забыл наш медленный поцелуй слишком рано в этом мире.

Я буду

наполнять это горло солью для тебя, если бы я могла наполнять

горло солью, сопровождая тебя, может быть, с пространством стекол

в вытянувшемся воздухе.

Спутники цветут над головой. Мы вытягиваем шеи к прошедшей печа-

ли, следуем скользкой тропинкой хлебных крошек дома. Фотографы

показывают нас, стоящих на коленях, поглощающих молитвы. Смотреть

включает в себя способ видения.

Видящее этот путь вращение земли увеличивает отсутствие. Поднима-

ющаяся бессмысленно между невнятностями любовь замышляет вытопить

нас из нашего словаря, выдумать нас снова. Арифметика непосредст-

венности.

Серьезность скрывала — как интимность. Напоминание, что эти вари-

анты нас вылиты на улицу, ласкают груши, сжимают кусочки посеян-

ного хлеба. Вернись к начатому, где наша часть остановилась.

СЕКРЕТЫ ПОДБОЧЕНИВШЕГОСЯ

1.

Чьи руки широки

достаточно, чтобы сохранить горизонт от падения?

Иногда целые слова дают

дорогу к лицу печали,

неправильной стороне чьего-то рта.

Какое небо насыщает глаз,

делая его плоским?

Опустевшее от всех причин.

2.

Камерная музыка в каждой комнате.

Виолончели и штыки, флейты и сабли,

стрелки, бьющие по Луне,

пока мой поцелуй заживает.

Фальшивая весна дрожит над моим позвоночником,

днем я варварски бодра,

горячая новыми гласными.

Целующий траву от невезения,

мой язык становится запалом — или предохранительной пробкой.

Благодарный, сдерживающийся.

3.

Нить, струна, и потом просто

4.

Камни в наших гортанях

прежде чем мы разбиваем тарелки

на полу и этого уже недостаточно

чтобы заставить молчание убежать.

Быстрые взгляды-вспышки соединялись

метались неуклюжие вместе.

Неловкая надежда между монологами.

Кто сделал первое движение?

5.

В отстутствии прощения

камень вырастает под моим адамовым яблоком.

Сложный, как мрамор.

Падение доверия

прослеживается назад до последних белых

лезвий лета.

Мое сердце движется зигзагами в воздухе.

Предчувствовавшее снег.

6.

Слово смотрит пристально

обернувшись к нам когда мы забываем

смотреть.

Удаляет свет между словами

и падает полностью сквозь наши пальцы.

ЯЗЫК НА СВОЕЙ ПОЛКЕ

ВОЛОСКИ ЛАМП

Когда ты просыпаешься, спутанный, одинокий и пробирающийся,рыбы

уходят спать, развертывая хвосты. Твои волосы плывут друг за

другом со скрытной водой. Как вгляд украдкой, возвращают нас

раскаленные волоски слов. Нам не хватает времени огорчать неот-

крытое. Свет откидывается назад, тонкий, как канат воздушного

шара, и медленные сумерки твоего языка расчесывают мое имя вниз

до пояса, до конца волос.

Мои ноги в грязи назойливых повторений, черные птицы на ограде

циклона. Сдавленные звуки имы стягивают твой пояс. Чисто. Все

звучит, все опускается в глубину, но в остром отсутствии мира я

ищу путь, знающий тебя.

Я хочу говорить от ангелов, волнением переполнявших твои губы.

Соль. Если ангелы хотели, чтобы ты умер, тотем будет построен,

никогда не заканчиваясь. Поборовшие тебя, бросившие тебя на

землю, они могли изучать источник твоей тяжести. Видимые в этом

желании лица проходят через комнату в благородные звуки.

Что не похвала. Медленный шаг,приобретенный привычкой встречать

брата, играющего в прятки и ищущего с людьми то,что они теряют.

Волосы отброшены назад, расчесаны щеткой рук,рот до краев полон

злом и разговором. Ты хочешь выказать их, представить их, видеть

кровь, путь, которым мы сгибаем наши бедра и кровь, сгустившийся

жест. Столкновения в воздухе бьют в твой сон. Мы продолжаем сбор

молчания, не ожидая, пока окажемся там.

Двухтональная мелодия утраты, играемая наоборот — тот же самый

мальчик, который не мог выбрать имя. Не отвечай тому,что можешь

сохранить. В толпе тихие волосы дотягиваются до слов. Это все,

что он может сделать, чтобы сохранить спокойствие.

Радио вырастает пустым,и ты вспоминаешь девушку, танцевавшую на

крыше автомобиля, когда мотор горел. Ее руки,подражающие линиям

дыма,пальцы, тянущиеся с жаждой. Истины повернулись боком в на-

ших проверках. Я расширяю внутреннюю музыку, каждый замечает

обман. Что наполняет уши — не то, что я слушаю.

ФОРТУНА

Скажи ему это счастливый случай солнце вышло когда это

происходило его брови расшифровывают чужих проходящих по ули-

це шлепок рыбы как она ударяет по палубе ее колючий рот выжи-

мающий соль скажи ему ты можешь чувствовать запах этого тоже

обычный призрачный треснувший вздох этого достаточно чтобы

быть свидетелем ястреба кружащего над городом и твоя кровь — сама

лучшее напоминание скажи ему он спит с тобой кладет твои ла-

дони на свой влажный живот между своими ногами проливают-

ся в погружение лампа принимает все ваши предложения его

глаза желтые ирисы развернувшиеся как разлитый настой на камне и

ты мог умереть столкнувшись с птицами их нервными перьями ис-

паряясь в массу мускулистую пустошь

ШЛИФУЯ ГЛАСНЫЕ

НОСЯЩИЕ ИМЕНА

Бывшее в употреблении отчаяние семейных историй парит над нами

как деревня суеверий. Мы плюем через плечо, рассыпаем соль, целу-

ем небо с нашей чеканкой. Наши губы сморщены в точке восклицания,

словно мы зажигаем другую свечу, отпуская дым, принявший форму

головы мальчика, парящей над пламенем.

Как значительно серьезность выглядит на расстоянии, как отчетливо

мы тонем в любом начале. Растворенное на моем языке до того, как

оно могло быть раздроблено речью. Я уже стала этим испуганным,

зарубцевавшимся локтем и неаккуратным швом. Если бы я могла

влезть в маленькое пламя, взять этот солнечный свет, его случай-

ный завиток, опалять его наклоняющим слово.

Да, я принесла мои меланхолии и ягоды шиповника к столу, запахи

мокрых животных, слушала шаги, чтобы стать простой, разбудила дом

от его сна и развесила твои рубашки на веревках. Да, я покрасила

всю твою обувь в черный цвет.

Шепот карабкающихся деревьев. Груши, надкусанные, изжеванные,

оставленные падать и гнить. Среди булыжников разговора сусли-

ковые змеи жуют раздавленную траву. Разбрызгиватель работает ча-

сами, плюется, как ребенок, над закрученными виноградными лозами

помидорного цвета, что угрожают задушить забор. Очень давно я

притянулась к твоему сердцу и обняла другой сентябрь. Научившаяся

есть артишоки, чувствующая намерения сдержанных времен года. Я

никогда не спрошу на людях, что лежит с тобой ночью, уничтожающее

мою любовь.

Из твоего лица идет дождь, как из неба, приближающегося к сумер-

кам. Наклоняющаяся на ступеньки, луна кажется маленькой, разор-

ванной на улицах внизу. Ты точно импровизируешь свое собственное

сострадание? Будто на наших жизнях больше отпечатков пальцев,

чем мы можем опознать. Наши тела сгорблены в нашептываниях тел,

головы сплетены в знаках вопроса, мы несем имена, которые нам

дали. Первоначальная форма нашего будущего — пустошь, из которой

мы никогда не вырастем.

Если ты изнашивал себя более честно, чем этот день питал наши

имена всем, что им нужно для выживания. Этого было бы достаточно.

Но я — старая женщина, у которой так много адресов и ничего, по-

добного кислой траве, что я однажды очистила до прозрачности меж-

ду зубов. Прощение в подмазывавшемся зеркале, где нет изображе-

ния, могущего передразнивать. Любовь из жизни. Потом это, твой

целехонький череп, запрокинувшийся назад, чтобы получить дождь в

твои губы. Твоя чашка поворачивается вертикально, чтобы принять

мое самое раннее лицо.

Я наклонилась в эту историю только затем, чтобы иметь ее усилива-

ющейся, как поток воды в моем рту. Ступени поднимаются, блохи

скачут от соседского белого кота в хаос забытых виноградных лоз,

разрезающих поперек разоренный сад. Если я перестану наблюдать,

мои руки состарятся без меня и я забуду пользоваться ими. Мои

братья слышали электричество во всем, что двигалось, не могло

остановить гудение в их ушах. Я поджаривала кукурузные зерна,

наклонялась деревянно против часов дневного света, указывавших в

август, в сентябрь, следивших за падающей температурой вместе с

моим языком. Вкус груши пустил корни между зубов.

Утра прямоты подточили белое небо, точные углы клавесина, потом

внутри лязгающие струны, ключи отсутствия нот, невидимый реквием,

не сыгранный никому по отдельности.

Я начинаю видеть тени в кастрюле и становиться ими. Успокоенная.

Расчесанная. Есть вещи, я не буду говорить о них, например — что

я боюсь уродства, как оно тонет внутри меня, так много камней в

моем кармане, что я изменила любящему и не могу выйти из положе-

ния, что моя память потеряна и ярость жует мои сны, что я хочу

верить в любовь, в эти губы, спать без света. И я не знаю, как

сказать «до свидания».

Черные туфли зашнурованы на твоих ногах, глянец еще не высох.

Женщина раскачивает каблуки туда и сюда над полом, делая одолже-

ние своей печали. Никто не нуждается в том, чтобы это записывать.

Это самое, что бежит обратно, прослеживает искривленную линию

пролитого бензина, пристально смотрит на пятна сырости на потол-

ке, считает вентиляционные отверстия, сезоны испытаний тела, на-

казания и страх существования прикрытого глаза, колена, рта гря-

зи. Наше наследство сомнения объединено с нашим желанием вырасти

из него.

Я назвала моих детей смелее, чем меня. Постоянные инициалы запом-

нены в ударах моего сердца, переживающих этот дом. Если я должна,

я буду полировать их печаль, пока та не засверкает как пара за-

мысловато украшенных ботинок. Словно всякий страх, который мог бы

противостоять нам, толкает нас к нашему собственному особенному

вслушиванию.

МЕЖДУ СЛОВОМ И ТЕПЛИЧНОЙ РОЗОЙ

Я хожу по кругу в пришествии нового садоводства, изучаю че-

ренки памяти ради каких-то намеков прежнего цветения. И это не

для розы я обкрадываю удовольствие, не для наших красных разли-

чий, которые так трудно стереть, но для чего-то еще, гудящего

пота из наших тел, его долгого кода-кодекса, привитого в ответ

заставленной замолчать печали. Для тебя я бы сорвала розы с тем-

пературой ниже нуля, пряча мои локти в снегу, чтобы найти корни

твоих ладоней. Подай мне знак — доброе слово плоти и крови. Я

хотела сказать, что кожа переживает боль, только жизнь без кар-

тин, чтобы попробовать и доказать это. Я воображаю древесный пи-

томник, в котором тепло вырастает, оставленное без внимания, а

тени давили бы против стекла, против рядов безукоризненных сажен-

цев.

ШИРОТА

«Да» кажется таким маленьким, что я едва могла бы запрятать мой

язык под гласную. Не то, что я хотела сказать, но это не было

ничем, кроме близкого. Все слишком случайно, чтобы произносить

без вносящего шершней, кормящего змей, красной глины, окружающей

купальную лохань. Мы не медленнее прибываем домой без подсказыва-

ющих фигур танца тишины, как мы идем вдоль. Китайцы верят, что

воображаемая красная нить связывает людей, которые намеревались

быть вместе. Однако наше расстояние выращено на западе, медлит,

огрызающееся, как столбы забора, пытающиеся задержать землю.

МЕТОД, ДЕЙСТВУЮЩИЙ ВО МГЛЕ

Сделай список всех твоих излишеств,

потом обдумай, с какой стороны стакана

ты пьешь.

Очевидное

без перевода.

Я использую что угодно, чтобы дотянуться и прислониться.

Без слогов она входит

в бормочущий день.

Ничто как ничто,

благоухающее обещанием,

но чувствуется что-то бьющее

над и против

привычки ее веса.

Это больше к алфавиту,

чем встречает зеркало.

Что показывается быть письмом.

Прутья в ее горле.

Кто смотрит на их окно,

стережет корни растущей тьмы? Кто берет

первый отказ и все утренние вздохи,

что снаружи и внутри. Распоротые пледы

и пробитая пыль

до того, как это улетает.

ПРЕКРАСНЫЕ СТОЛКНОВЕНИЯ

ПРИЧИТАЮЩИЙ

У кого не было спящих лошадей?

Кто не спал внутри пианино,

где ноты взъерошивали волосы?

Притворяющийся спящим, пока зеленые звуки

смазывали губы?

Играй на струнах арфы.

Ее точка зрения сморщивает твое тело.

Ты можешь едва продвигать струны

через жесткие пальцы.

Кто не скручивал быстрый взгляд

из их сердец,

только чтобы они вернулись,

галопирующие через алфавиты?

На другой день

пассажиры подходили бочком к автобусам,

обутые в ковбойские сапоги,

и не знали, почему.

ПРЕВРАЩЕНИЕ

Когда она была молода, она владела рукой, сейчас безвозвратно по-

терянной, держащей яблоко. Она использовала, чтобы топать, свои са-

поги, чтобы ликовать — песни, поднимавшие на высоту бедра пыль в

честь их непроницаемой музыки. Мозолистые шары ее ступней пригла-

шались в остаток танца, фокстрота или ча-ча-ча. Ее ноги, грозящие

расколом диско в ранний утренний холод. Чтобы хранить свои вопросы

живыми, она выгравировала их на камне, разложила их по обе стороны

шоссе, верящая, что чудеса могли бы снова разыграться, тем путем

или другим, до новой пыли, что унесет все прочь. Чтобы сохранить ее

вес между эпитафиями, было сказано,что она превращала яблоки в ру-

ки, и руки в тонкие письма, что однажды распечатанной возбуждала

разгул в отдаленных городах, подбивала любимца домочадцев вместе

издать вопль. Когда она была молодой, она вставала на колени у ис-

точника, чеканящего удачу, отбирающего назад желания, она думала,

как неподвижно это должно быть, когда наша история выходит на не-

сомненное отсутствие, когда рука внезапно исчезает без жалобы. Как

еще угадать воды. Старая фотография с уголками показывает ее, стоя-

щую на краю ее земли, руки бьют открыто, как спичка. Яблоко отдыха-

ет ненадежно на ее макушке, пока один глаз косит на камеру, смеясь.

КАК ИСЧЕЗНУТЬ

Мы говорим «раствориться», словно молочно-белая краска может быть

сгущена до своего первоначального пигмента, цвета кожи до загара.

«Мы пытаемся поверить в слишком многое. Аэропорты. Творение.»

Сдержанные фруктовые сады посыпают дороги пылью, сверкающей на

земле. Нет единственного словаря, что мог бы тревожить нас в об-

наружившемся весе летнего дождя над предложением, гласные изреше-

чены сумеречной голубой тенью. Воображая тишину, мы выходим нару-

жу, как тяжесть когда-то передвинула, не истинная смерть, но не-

подвижный наклон, как у последней страницы книги, которую не хо-

чешь закончить. Пальцы скользят через другое прощание, и позже

присланные сюда абрикосы были толстокожими, громадными, слишком

неуклюжими для моих рук. Не с соком, а с бесформенными камнями.

«Сера в моих ноздрях.» Что это значит — их мякоть, соскальзываю-

щая в наши глотки, опаляющая нас, отсутствующе. «Забудь, где в

последний раз сказала мне, что меня там не было.»

ПИШУЩИЙ РОМАН ДО ДЕВЯТИ ВЕЧЕРА

Это не было так, что я не могла помочь себе. Белое полотенце,

развевающееся на бельевой веревке, как краткая капитуляция. Вол-

чий ветер, ползущий через трещины в дверях. Успокаивающийся в

верхушках крыш, и сажа, запачкавшая приветствия. Это не так, как

будто ты не знаешь, что придет сюда. Щурящееся в утро, болтающее

с детьми и крадущее сигареты снова и снова. Повторяющее дневной

алфавит в его первоначальном порядке. Ты хочешь быть лучше, изме-

нить направления с каждой утренней тревогой. Фабула в твоей голо-

ве, растущая Медуза, змеящаяся или мерцающая орбитами света, за-

висящими от того, что было у тебя на обед прошлой ночью. Я знаю

боль, через которую ты проходишь. Или нет. Еще я убираю накапли-

вающееся от твоих телят и толкаюсь локтями, как будто я могла

быть матерью так рано в этом предложении. Я пишу письма, просящие

корпорации о маленькой помощи. Они отвечают привычным отрезом.

Рысью, пони, рысью. Я ношу перо в своей чашке, когда ты учишь

свои размеры, масштабы, лестницы. Кто еще может научить меня, как

пальцы скользят по сердцу пианино? Или почему струны арфы, их

клевавшее плинк, плинк должно напоминать мне реквиемы, не имеет

значения, сколько показанных мелодий выгнано состязаться в беге

против тональностей. Уши могут обмануть вас, что верящие слова

уже за углом. Это тяжелее того. Легче тоже. Кого мы удивили пере-

улками. Французские поцелуи и грязные шнурки ботинок. Романы в

мягкой обложке, что не могут пережить тяжесть своих повествова-

ний. Я пытаюсь сказать тебе это в одном долгом предложении, но

мое дыхание останавливается в дороге. Маленькие провалы любви.

Классно, что они есть.

Speaking In Tongues Лавка Языков