Я была маленькая рыжая еврейская девочка и любила петь. Я пела что
попало, просто так. Меня отдали учиться в Витебскую гимназию. Евреям можно
было не ходить на уроки православного закона Божьего. Я вышла во двор играть
в классики и что-то запела. Меня услышал священник и предложил петь в церковном
хоре. Он сказал, что за пение мне будут платить. Я была еврейка и не знала,
можно ли мне это. Родители пошли со мной к раввину, и он разрешил мне петь
в церкви для заработка. Я пела в православной церкви два года. Мы стояли
на хорах наверху, и тем, кто молился, нас не было видно. Однажды в церковь
пришла русская аристократка, княгиня, и спросила у священника, кто это
поет. "Это у меня рыжая жидовочка, -- сказал священник. -- Это ее
голосок". "У нее колоратурное сопрано", -- сказала княгиня.
И она написала мне рекомендательное письмо к своей подруге, которая была
певицей, любовницей царя и преподавала в консерватории, и дала мне денег
на дорогу. Я поехала в Петербург, и меня приняли в консерваторию. Я занималась
в классе у этой дамы, подруги княгини. Она учила чудесной технике, это
называется "петь на зевке". У меня было разрешение жить вне черты
оседлости в Петербурге, и я взяла с собой младшую сестру Розу, и мы жили
на квартире вместе. Три года я училась. Потом началась революция. Мальчики
стреляли, а мы им делали бутерброды. У меня был поклонник, он учился по
классу скрипки, а его друг приходился племянником Урицкому. Однажды он
сказал мне, что его дядя хочет нас послушать, чтобы мы подготовили что-нибудь
и пришли к нему домой. Урицкий был начальником Петроградского ЧК. И мы
пришли к нему. Он приехал с какого-то митинга, совсем охрипший, он не мог
говорить и пил горячее молоко. Я пела для него, а мой поклонник играл на
скрипке, и ему понравилось. А потом он спросил: "Вы муж и жена?"
Я сказала -- нет. Тогда он сказал: "Завтра вы пойдете в синагогу и
поженитесь. Возьмите у раввина брачный контракт. С этим документом вы через
три дня сядете в поезд и уедете во Владивосток, а оттуда на корабле поплывете
в Америку. Дело в том, что в России вот-вот должна начаться гражданская
война, и я не знаю, сумеем ли мы удержаться. Здесь будет голод и кровь,
и поэтому мы сейчас формируем специальный поезд из талантливых молодых
людей, чтобы их спасти. Я выдам вам наши советские паспорта. Спрячьте их
подальше, чтобы они вам не повредили. Как документ вы будете предъявлять
брачный контракт. Это всех устроит, и вас не тронут. Потом, если вы захотите,
по советским паспортам вы сможете вернуться в Россию." И мы пошли
в синагогу. Я не знаю, хотел ли мой поклонник жениться на мне, или сделал
это, потому что ему приказал Урицкий, но мне он сказал, что любит меня,
и я была очень рада. Мы стали мужем и женой и сели на этот поезд. У нас
были с собой его скрипка, мои ноты и чемоданчик с бельем. Мы ехали на поезде
два месяца, и сразу же за нами начиналась гражданская война. По всей железной
дороге стреляли, и власть менялась на каждой станции, но нас по брачному
контракту все пропускали. С нами в вагоне ехали молодые музыканты. Мы приезжали
на большую станцию, делали на день остановку и устраивали концерт. Телевизоров
тогда не было, люди ходили слушать музыку, и мы зарабатывали себе на хлеб.
Во Владивостоке нас встретили Цетлины. Это были чайные миллионеры, они
собирались эмигрировать и помогали людям искусства. Они купили всем нам
билеты до Йокогамы, а оттуда до Сан-Франциско. В Сан-Франциско мы снова
показали наш брачный контракт, и нам разрешили сойти. В городе был оперный
театр. Мы сразу пошли туда, и нас приняли на работу: меня -- петь, а его
-- играть в оркестре. И я стала там примадонной и взяла себе псевдоним
Платинова, меня записывали на пластинки и возили петь по всему миру. У
меня был редкий голос, и я владела техникой "на зевке". Однажды
меня возили в Мексику петь перед президентом. В Мексике тогда тоже была
война и революция, и по всей железной дороге стреляли, а нас везли на поезде.
Я не помню, кто тогда победил, этот президент или другой, но меня это не
интересовало. Я была певица, на афишах печатали "Эстер Платинова",
и я записала на пластинках лучшей фирмы все песни Шуберта. И когда мы вернулись
из Мексики, я узнала, что муж бросил меня и женился на американке. Ему
даже не надо было со мной разводиться, потому что в паспорте, выданном
Урицким, не было записано, что он на мне женат. Он не ездил со мной на
гастроли, потому что оркестрантов с собой не брали, их набирали прямо на
месте, и ему это очень не нравилось. А может быть он помнил, что женился
со страха перед Урицким. Я потеряла голос. Я потратила все деньги на врачей,
но ничего не помогало. Меня уволили из театра. Я уехала в Германию, но
там стали кричать "Долой евреев!" и началось это национальное
движение. Я достала паспорт, подписанный Урицким, пошла в советское посольство
и вернулась в Россию. Я приехала в Москву. Родных у меня там не было. Я
нашла по справочной нашего знакомого, племянника Урицкого. Он работал тогда
в наркомате иностранных дел. Я пришла туда к нему и сказала, что вернулась.
Он познакомил меня с другом, тоже из наркомата, и я вышла за него замуж.
Мы были счастливы, у нас родился сын, и тогда я стала заниматься преподаванием
музыки детям. Но в наркомате пошли аресты, и мой второй муж, и все его
друзья были расстреляны, и этот племянник Урицкого тоже. Я осталась одна,
и меня могли арестовать, но у меня теперь была профессия, я стала одним
из лучших методистов по преподаванию пения детям, и, кроме того, я готовила
молодых певцов для поступления в консерваторию. Это были для меня интересные
годы, и я вышла замуж третий раз. Муж занимал достойное положение, он был
директором рыбного треста, и к нему рвались разные женщины, но я строго
предупредила его, что сразу уйду от него, если это будет продолжаться,
и он вел себя прилично. Мы занимались развитием детской музыкальной культуры.
Я работала с Дмитрием Кобалевским и Столярским, и мне было очень интересно.
Я учила молодых учителей технике пения "на зевке", и меня посылали
на конференции и награждали нагрудными знаками. Я любила работать с детскими
садами и младшими школьниками. Нужно быть собранной и подготовленной. Нужно
собирать, а не рассеивать.
Мы сидели с Борисом, сыном Эстер, возле ее постели. Восьмидесятилетняя
женщина с худым телом девочки-подростка лежала укрытая до пояса одеялом,
опираясь головой о подушку. Поверх ночной рубашки на ней была надета бордовая
шерстяная кофта, из рукавов вылезали крепкие кисти с коричневыми веснушками.
Воздух вокруг ее головы собирался и становился прозрачней, и в нем были
четко видны крашенные в рыжий цвет седые волосы, внимательные голубые глаза
и церемонная улыбка пожилой дамы с положением в обществе, доброжелательной,
любезной, соблюдающей этикет и беседующей о делах.
-- Ты тратишь много времени зря, Боря, -- сказала Эстер, повернув лицо
к сыну.
-- Ладно, мама, -- сказал Борис, -- это мы знаем.
-- Ты смотришь каждый вечер телевизор и учишь этому своего сына.
-- Ну и что ?
-- Ты не можешь даже заняться английским языком.
-- Мама, я обыкновенный человек. И мой сын тоже обыкновенный нормальный
человек !
Эстер замолчала и отвернулась.
-- Я всегда был не такой, как нужно, -- горько прошептал Борис. --
Мне пятьдесят лет, и я всегда был плохой.
-- Завтра -- мой первый рабочий день, -- вдруг сказала Эстер. -- В
свой первый рабочий день я должна работать очень хорошо.
Она говорила так, как будто стояла перед публикой на ярко освещенной
сцене.
-- Завтра -- мой первый рабочий день, -- повторила Эстер и улыбнулась
в зал своей публике.
-- Врачи говорят, что после такой операции люди уже не разговаривают,
-- тихо сказал мне Борис. -- Она уже прожила на два дня больше срока.
Через неделю я пришел на похороны. Бедно одетый московский учитель
пения налил нам на кухне водки. В том, как он обращался с бутылкой, была
одновременно опытность и растерянность. Так многодетные отцы купают своего
очередного ребенка. Он был одет в серый парадный костюм, бедность которого
чувствовалась даже на уровне нашего небогатого достатка. С нами на кухне
стояло несколько учительниц пения. Им хотелось поговорить и познакомиться
с новыми мужчинами, воспользовавшись не часто выпадающим случаем большого
сборища, но, поскольку делать этого в главной комнате было нельзя, они
вышли на кухню. Но просто флиртовать было неудобно даже здесь, и им приходилось
пить водку, потому что ничего другого придумать не удавалось. Я никогда
раньше не видел столько учителей пения сразу. Даже на тех из них, кто были
еще молоды и красивы, лежала печать безнадежности и усталости. В соседней
комнате шумел семейный клан. Поминки были в той фазе, когда начинают веселиться.
-- Если бы не такие люди, как Эстер Абрамовна, -- сказала одна из учительниц,
-- можно было бы совсем повеситься.
-- Ну спасибо вам за теплые слова о маме, -- сказал Борис.