Speaking In Tongues
Лавка Языков

Олег АВРАМЕНКО

ПРИНЦ ГАЛЛИИ

том второй

часть четвертая

ВЫБОР

Глава 37

КОРОЛЬ ТУРНИРА И ЕГО КОРОЛЕВА¹

День 5 сентября выдался ясным, погожим и, к всеобщему облегчению, совсем не знойным. Напрасны были опасения, высказанные кое-кем накануне, что в тяжелых турнирных доспехах рыцари рискуют изжариться живьем под палящими лучами безжалостного солнца. Будто специально по этому случаю природа несколько умерила невыносимую жару, которая стояла на протяжении двух предыдущих недель.
      Пока герольды оглашали имена высоких гостей и их многочисленные титулы, Филипп, как и прочие зачинщики, сидел на табурете под навесом возле входа в свой шатер и внимательным взглядом обводил близлежащие холмы, где на наспех сколоченных деревянных трибунах расположилось около двадцати тысяч зрителей.
      Справа от Филиппа, всего через один шатер, занимаемый графом Бискайским, протянулся вдоль арены украшенный шелком и бархатом почетный помост для могущественных и знатных господ, дам и девиц самых голубых кровей. В самом центре помоста, между ложами наваррского короля, наследного принца Франции и римского императора с одной стороны и королей Кастилии, галлии и Арагона — с другой, находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная из всех ложа, убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов были изображены купидоны, пронзенные золотыми стрелами истекающие кровью сердца и тому подобные эмблемы. Эта ложа пока что была пуста — она предназначалась для будущей королевы любви и красоты и ее свиты.
      Справа от центра помоста, ближе к шатрам зачинщиков, расположились гасконцы. От внимания Филиппа не ускользнуло, что у отца уже появился гость — глава византийской делегации Андроник Метохит. Они с герцогом вели оживленную беседу о чем-то явно далеком от предстоящего турнира.
      Судя по всему, дело с давно обещанным папой Павлом VII крестовым походом против турок наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Однако Филипп, вопреки своим первоначальным намерениям, не принимал деятельного участия в переговорах отца с византийцами. Этому чувствительно мешала очередная переоценка ценностей, которая началась у него на следующий день после приезда в Памплону и окончательно завершилась лишь незадолго до турнира.
      Речь шла о самой лучшей женщине на всем белом свете. Филипп мучительно осознавал свою ошибку полугодичной давности, когда в пылу обиды свергнул с этого пьедестала Бланку, и теперь ему пришлось вновь проделать весь путь, вознося ее на вершину своего Олимпа. Путь сей был тернист и труден, не в пример предыдущему разу, когда Бланка была свободна, еще невинна, и Филипп знал, что рано или поздно он овладеет ею — если не как любовницей, то как женой.
      А Бланка, надо сказать, и не думала облегчать ему задачу. Несмотря на все его ухищрения и отчаянные ухаживания, она не спешила уступать ему и хранила верность Монтини, которого Филипп вскоре возненавидел всеми фибрами души. В конце концов, он вынужден был снова признать Бланку лучшей из женщин сущих, как и прежде, оставаясь в неведении относительно того, какова она в постели.
      Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их знакомства две недели наваррская принцесса сильно изменилась — и, к большому огорчению Филиппа, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда стояла над мужчинами и смотрела на них сверху вниз. Но вот, влюбившись по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство. Не могла она и возвыситься над объектом своей внезапной страсти; ей казалось кощунственной даже мысль о том, чтобы пытаться повелевать тем, кого она боготворила. У нее оставалось два пути — либо вырвать Филиппа из своего сердца, либо полностью покориться ему, — и она выбрала второе.
      Маргарита чувствовала себя затравленным зверем. Она металась, замкнутая в клетке, сооруженной ею самой, и не могла найти иного выхода, кроме как разрушить ее… но не решалась на этот шаг, поскольку прутья клетки были скреплены самой любовью. По утрам, когда Филипп уходил от нее, Маргарита горько рыдала в одиночестве, яростно раздирая в клочья постельное белье и свои изумительные ночные рубашки. Обливаясь слезами, она твердила себе, что ее жестоко провели все эти поэты и менестрели, что любовь — вовсе не радостное откровение, не праздник души и тела, но самое большое несчастье, которое только может постичь человека. Ей вдруг пришла в голову мысль, что все происшедшее с ней — кара за ее спесь, высокомерие, своенравность и эгоизм, за сотни и тысячи мелких ее прегрешений, которые она совершала, даже не замечая того, упорствуя в непомерной гордыне своей и будучи уверенной, что раз она принцесса, то ей позволено все. Вместе с Маргаритой невыразимо страдал и монсеньор Франческо де Арагон, вконец измученный ее ежедневными изнурительно долгими и предельно откровенными исповедями, после которых у бедного епископа шла кругом голова и ему не хватало сил даже для столь любимых им благочестивых наставлений…
      Торжественное открытие турнира подошло к концу. Все высокие гости были названы и надлежащим образом протитулованы; затем герольды огласили имена зачинщиков сегодняшних состязаний. Публика на холмах приветствовала их весьма бурно — мужчины выкрикивали «слава!», женщины хлопали в ладоши и громко визжали.
      Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского не был упомянут его титул графа Нарбоннского, коим он был благодаря браку с Бланкой; а чуть раньше, когда оглашали имена присутствующих на турнире вельмож и дам, Бланка была названа сестрой и дочерью королей Кастилии и Леона, графиней Нарбоннской, но не графиней Бискайской.
      «Что же это такое? — недоумевал Филипп. — Не спит с ним, да еще всячески отмежевывается от него. Я буду не я, если не выясню, в чем тут дело. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели — с пристрастием, так сказать…»
      Когда стали зачитывать окончательный список рыцарей, изъявивших желание сразиться с зачинщиками и, по праву первенства либо волею жребия, допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил уши. Вчера поздно вечером, едва он улегся спать, к нему заявился Шатофьер и сообщил, что какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к трем первым рыцарям во второй семерке с просьбой уступить ему право вызова Филиппа Аквитанского и получил от них согласие. Естественно, Филиппу было интересно, кто же так жаждет сразиться с ним.
      Одиннадцатым в списке значился Серхио де Авила-и-Сан-Хосе. Филипп знал этого кастильского кабальеро и недолюбливал его за откровенную симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии графа Саламанки, номинальным вождем которой был Фернандо де Уэльва, — но вместе с тем, никаких трений личного характера между ними до сих пор не возникало.
      — Странно, — пробормотал Филипп. — Очень странно… Кстати, Габриель, тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?
      Габриель, исполнявший на турнире обязанности его главного оруженосца, отрицательно покачал головой:
      — Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.
      Филипп криво усмехнулся. Он скептически относился к россказням о колдовских способностях гроссмейстера иезуитов. И уж тем более не верил, что Инморте мог наколдовать, находясь в сотнях миль от Памплоны.
      Покончив со списком вызывающих рыцарей, главный герольд разразился многословной и крайне банальной сентенцией о рыцарской доблести, немеркнущей славе ратных подвигов, любви прекрасных дам и прочих подобных вещах. Король Наварры дал знак рукой, маршал-распорядитель турнира повторил его жест, громко заиграли трубы, заглушив последние слова герольда, и на арену въехали семь первых рыцарей.
      — Великолепный и грозный сеньор Хайме, граф де Барейро, — объявил герольд и сделал выразительную паузу.
      От группы отделился всадник в черных, как ночь, доспехах и уверенно направился к первому от помоста шатру.
      — Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Александра, графа Бискайи.
      На лице графа отразилось искреннее удивление, которое Филипп ошибочно принял за испуг и презрительно фыркнул.
      Когда последний из первой семерки рыцарей, виконт де ла Марш, вызвал единственного оставшегося свободным после шести предыдущих вызовов зачинщика — а им оказался как раз Филипп, все семь пар противников заняли свои места по оба конца арены.
      Приглашение маршала-распорядителя, неуместные откровения герольдов, призывное завывание труб — и, выставив вперед копья, Александр Бискайский и Хайме де Барейро во весь опор понеслись навстречу друг другу.
      Противники сшиблись, копья у обоих разлетелись в щепки, но при этом граф Бискайский потерял равновесие, и лишь в последний момент ему удалось ухватиться за шею вставшей на дыбы лошади и избежать падения. Маршалы единодушно признали его побежденным.
      Как бы невзначай, главный герольд обронил:
      — Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Хайме де Барейро.
      С невозмутимым видом граф де Барейро направился к шатру, ранее принадлежавшему графу Бискайскому. По правилам состязаний, место потерпевшего поражение зачинщика занимал рыцарь, победивший его.
      Между тем на трибунах, где зрителями были преимущественно простолюдины и дворяне мелкого пошиба, начались беспорядки. Противники иезуитов, искренне возмущенные весельем сторонников последних, убедившись в своем численном превосходстве, вознамерились проучить наглецов. Вскорости стычки переросли в грандиозную потасовку, в связи с чем возник незапланированный перерыв, и пока стражники вместе с королевскими гвардейцами унимали буянов, высокие гости от всей души забавлялись этим зрелищем.
      Наконец страсти поостыли и турнир возобновился. Филипп без особых усилий вышиб из седла виконта де ла Марш, а возвращаясь обратно, увидел, что над шатром Александра Бискайского уже развевается красно-черное знамя ордена иезуитов-меченосцев, под которым выступал граф де Барейро. Не будучи посвященным иезуитом, он, тем не менее, занимал пост губернатора провинции Садо Лузитанской области ордена Сердца Иисусова, что приравнивалось к званию командора.
      В пяти остальных поединках первого круга уверенную победу одержали зачинщики. Особенно лихо расправились со своими противниками Тибальд де Труа и Гуго фон Клипенштейн.
      Когда на арену въехала вторая семерка рыцарей, Филипп ожидал вызова со стороны Серхио де Авилы-и-Сан-Хосе, но упомянутый кабальеро предпочел сразиться с графом Оской. Зато следующий…
      — Великолепный и грозный сеньор Хуан Родригес, — объявил герольд.
      «Родригес… Родригес… — лихорадочно перебирал в памяти Филипп, тем временем как закованный в блестящие латы всадник с опущенным на лицо забралом и черным щитом без герба и девиза приближался к его шатру. — Есть что-то знакомое — но что?..»
      — Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского…
      К Филиппу подбежал один из младших герольдов:
      — Монсеньор, вызвавший вас рыцарь отказался сообщить свое настоящее имя, ссылаясь на принесенный им в прошлом году обет в течение пяти последующих лет совершать ратные подвиги инкогнито.
      Филипп пренебрежительно фыркнул:
      — Так вот оно что! Стало быть, Родригес — вымышленное имя?
      — Да, монсеньор. И у нас нет никакой уверенности, что этот господин на самом деле посвященный рыцарь и вправе скрестить с вами копье. Так что вы можете…
      — Правила мне известны, милостивый государь, — перебил герольда Филипп. — Коли сей рыцарь принес обет, я не буду настаивать, чтобы он нарушил его, публично назвав свое имя. Я готов переговорить с ним с глазу на глаз.
      Когда все семеро рыцарей выбрали себе противников, маршал-распорядитель велел немного обождать с началом поединков, а главный герольд в изысканных выражениях объяснил публике, в чем причина заминки. Филипп и «Хуан Родригес» съехались в центре арены.
      — Господин рыцарь, — сказал Филипп. — Меня вполне удовлетворит, если вы сообщите свое настоящее имя и какого вы рода. Даю слово чести, что никому не открою ваше инкогнито без вашего на то позволения.
      В ответ «Хуан Родригес» молча поднял забрало.
      — Ба! — пораженно воскликнул Филипп. — Родриго де Ортегаль! Выходит, грош цена заверениям вашего преемника, что вы находитесь под стражей, ожидая суда ордена.
      — Он не солгал, — сухо ответил бывший прецептор. — Но четыре дня назад я бежал из тюрьмы.
      — Чтобы взять реванш?
      — Да! — Глаза его засияли ненавистью. — Я требую смертного поединка.
      Филипп отрицательно покачал головой:
      — А я отказываюсь, господин иезуит. Мы будем сражаться турнирным оружием.
      — Ага, вы испугались!
      Филипп бросил на Родриго де Ортегаля презрительный взгляд.
      — Вы пытаетесь рассердить меня, надеясь, что в гневе я соглашусь на смертный поединок. Напрасно, сударь, я стою неизмеримо выше вас и любых ваших оскорблений и не позволю вам испортить праздник кровавым побоищем.
      — Это ваше окончательное решение? — спросил иезуит.
      — Да, окончательное.
      — Ну что ж. У меня не остается иного выхода, кроме как публично обозвать вас трусом.
      Филипп побледнел.
      — В таком случае, я буду вынужден сообщить маршалам, что не считаю вас вправе сразиться со мной. И тогда, если вы не скажете им свое имя, вас с позором выдворят с ристалища, а назоветесь — арестуют, как беглого преступника.
      Тяжело вздохнув, бывший прецептор опустил забрало на лицо.
      — На сей раз ваша взяла, монсеньор. Но берегитесь, — в его голосе явственно проступили зловещие нотки, — и покрепче держитесь в седле. Если я сшибу вас, пощады не ждите. А тогда — будь что будет, магистрат ордена позаботится о моем освобождении.
      — Хорошо, господин иезуит, я приму ваше предупреждение к сведению.
      С этими словами Филипп повернул лошадь, пришпорил ее и возвратился к своему шатру.
      Он крепко держался в седле, и при первом же столкновении Родриго де Ортегаль был повержен.
      — Мы еще встретимся, монсеньор, — простонал иезуит, когда Филипп проезжал мимо него.
      — Надежда умирает последней, — высокомерно усмехнулся Филипп. — Лично я не горю желанием снова встретиться с вами.
      Во втором круге выбыл из состязаний Педро Оска, и его место занял Серхио де Авила-и-Сан-Хосе, впрочем, ненадолго — после следующего круга над пятым от помоста шатром взвилось знамя Монтальбанов.
      Эрнан де Шатофьер доказал свое превосходство над Ричардом Гамильтоном, причем весьма эффектно: тот с такой силой грохнулся оземь, что не смог самостоятельно подняться, и его пришлось уносить с ристалища.
      Когда каждый из оставшихся зачинщиков сразился с тремя противниками, был объявлен часовой перерыв. Пока рыцари отдыхали в своих шатрах, публику развлекали акробаты и танцовщицы, а в ложах на почетном помосте были устроены маленькие пиршества.
      По окончании перерыва состязания продолжились. В четвертом круге потерпел поражение Эрик Датский — при столкновении он потерял стремя. Эрнан залихватски сразил второго своего противника, который в красивом падении сломал пару ребер и вывихнул руку. Филипп запросто расправился с Анжерраном де ла Тур, племянником покойного графа Байонского и бывшим женихом его дочери. Гуго фон Клипенштейн, как и в трех предыдущих случаях, виртуозно вышиб из седла очередного претендента на лавры победителя Грозы Сарацинов. Граф Шампанский одержал ратную победу над своим главным соперником на поэтической ниве Руисом де Монтихо. А шатер, принадлежавший ранее графу Оске, оказался злополучным — вот уже третий раз кряду он поменял хозяина.
      К началу пятого, последнего круга, явно определилась тройка сильнейших — Гуго фон Клипенштейн, Тибальд де Труа и Филипп. Право продолжить борьбу за титул короля турнира оспаривали также граф де Барейро и Шатофьер, причем если первый одержал четыре невыразительные победы, то Эрнан имел на своем счету лишь две — зато блестящие.
      Когда на арену въехали последние семь рыцарей, Филипп не смог спрятать издевательской улыбки, увидев среди них д’Альбре. Гастон имел возможность записаться заранее, но не воспользовался этой привилегией. Поначалу он боялся, что полученный в бою с иезуитами вывих руки помешает ему принять участие в турнире, а потом, когда боль прошла, все же решил дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую или вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним — тридцать пятым. Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру единственного еще не вызванного зачинщика — Гуго фон Клипенштейна.
      Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки лошадь Клипенштейна неожиданно споткнулась, ее хозяин не удержался в седле, и за здорово живешь д’Альбре прослыл победителем легендарного воина и непревзойденного турнирного бойца.
      «Господи! — ужаснулся Филипп. — Теперь хвастовства-то будет!.. Нет, уж лучше сразу повеситься».
      Приговор маршалов, одобренный королями, был так же скор, как и очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня состязаний признавались Филипп Аквитанский, Тибальд де Труа, Эрнан де Шатофьер и Хайме де Барейро. Жребий определил, что сначала Филипп должен сразиться с Шатофьером, а затем граф де Барейро померится силами с графом Шампанским.
      Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены и трижды, переломив копья, расходились ни с чем. Наконец Филипп сообразил, что друг откровенно поддается ему, и так разозлился, что в четвертой схватке одержал над ним уверенную победу.
      Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп, иезуитский отпрыск берег свои силы для решающих схваток.
      А Тибальд де Труа, поднимаясь с помощью оруженосца на ноги, сокрушенно пробормотал:
      — Безбожникам сам черт помогает.
      — Ясное дело, монсеньор, — поддакнул оруженосец.
      — Будь у меня такая великолепная лошадь, как у этого ублюдка, — не унимался граф, — то и черт не смог бы ему помочь.
      — Ясное дело, монсеньор.
      — А в поэтическом поединке ни конь, ни черт не помогли бы ему.
      — Ясное дело, монсеньор.
      — Да этот тупица и двух строчек так-сяк не слепит, — утешал себя Тибальд. — Где уж ему! Он-то, наверняка, и читает со скрипом.
      — Ясное дело, монсеньор.
      — Нет, ты посмотри, какая идиотская ухмылка! Вот кретин, подумать только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся. Проклятый ублюдок!..
      По сему наступил кульминационный момент состязаний — в очном поединке Филиппу и графу де Барейро предстояло определить, кто из них завладеет титулом короля турнира.
      Филипп занял свое место в конце арены и сосредоточился. Заиграли трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, якобы с надеждой и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей. Наконец был дан сигнал к началу схватки, и тотчас противники во весь опор ринулись навстречу своей победе или поражению.
      То, что сделал Филипп за какие-нибудь доли секунды до предполагаемого столкновения, многим показалось неоправданным риском, но для него это было точно рассчитанное и безукоризненно выполненное движение. Он привстал на стременах и резко выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело — острие копья Хайме де Барейро лишь слабо чиркнуло по щиту Филиппа, а сам графа, потеряв равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз перекувыркнулся на траве и остался лежать неподвижным. Как потом оказалось, он получил легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.
      Зрители, от простолюдинов до вельмож, словно обезумели. Даже самые знатные и очень важные господа, позабыв о своем высоком положении, вскочили с мест, исступленно аплодировали и громкими криками приветствовали победителя, а восхищенные дамы срывали со своих одежд украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.
      Главный герольд турнира начал что-то говорить, но его слова потонули во всеобщем реве. Тогда он поглубже вдохнул воздух и, надрывая глотку, заорал:
      — Слава королю турнира, великолепному и грозному сеньору Филиппу Аквитанскому!
      На трибунах иезуитофобы вновь принялись лупить иезуитофилов — теперь уже от излишка радости.
      Между тем к Филиппу приблизились маршалы и оруженосцы, помогли ему спешиться, сняли с него шлем, панцирь и рукавицы и, под нескончаемые здравицы и восхваления герольдов, проводили его на помост к наваррскому королю. Дон Александр обнял Филиппа, расцеловал в обе щеки и торжественно произнес:
      — Вы проявили необыкновенное мужество и ловкость, мой принц. Теперь покажите, каков у вас вкус — выберите королеву наших празднеств.
      Снова взвыли трубы и главный герольд, предварительно бросив в толпу несколько напыщенных фраз, наконец соизволил сообщить, что сейчас королю турнира предстоит избрать королеву любви и красоты.
      Рядом с Филиппом возник паж, державший в руках подушку из красного бархата, на которой покоился золотой венец королевы — тонкий обруч, украшенный зубцами в виде сердец и наконечников стрел.
      В некотором замешательстве Филипп огляделся по сторонам — прекрасных дам и девиц вокруг было вдоволь. Еще накануне он решил в случае своей победы не выбирать Маргариту. Ей была необходима сильная встряска; она должна была избавиться от наваждения, парализовавшего ее волю, поработившего ее дух; надо было заставить ее разозлиться, вспомнить, что она принцесса, дочь короля, наследница престола; чтобы чувство обиды и унижения разбудило в ней прежнюю Маргариту, которая так нравилась Филиппу. Будучи любвеобильным, он, тем не менее, очень серьезно относился к браку. Филипп хотел видеть в своей жене верную подругу, единомышленницу и соратницу — но не покорную рабыню, беспрекословно исполняющую все его прихоти. Он вообще любил своенравных и независимых женщин.
      «Кого же выбрать?» — напряженно размышлял Филипп. Бланку? Хотелось бы, да нельзя. Его выбор должен быть начисто лишенным сексуального подтекста, иначе удар не достигнет цели. Тогда будет уязвлено не самолюбие Маргариты, но ее любовь; а ревность, как известно, дурной советчик.
      Изабелла Арагонская? Золотые волосы, зеленые глаза, снежно-белая кожа, изящные руки, стройные ножки, безупречная фигура — словом, писаная красавица. Как раз такой и место на троне королевы любви и красоты. Если бы решение зависело от Эрика Датского… Однако победителем был Филипп, и он сразу же отверг кандидатуру Изабеллы. Она была женой наследного принца Франции, страны, с которой он с недавних пор находился в состоянии необъявленной войны, сначала отобрав Байонну, а теперь претендуя на Сент и Ангулем. Да и тот же сексуальный подтекст отнюдь не исключался: сто против одного, что злые языки не замедлят сочинить сногсшибательную историю, памятуя о том, как некогда герцог Аквитанский отказался стать тестем старшей дочери арагонского короля.
      Что ж, решил Филипп, придется остановить свой выбор либо на Констанце Орсини, жене Альфонсо, либо на королеве Галлии Марии Фарнезе… Но на ком? Обе молоды, привлекательны; в конце концов, обе итальянки.
      А впрочем! В голову ему пришла великолепная идея, как с честью выйти из затруднительного положения, в которое он сам себя поставил. Он не отдаст предпочтение ни одной из королев, но и не обидит при том других принцесс (кроме Маргариты, разумеется), предложив корону дочери самого почетного из высоких гостей, первого среди равных, чьи предки в былые времена завоевали полмира.
      В наступившей тишине Филипп уверенно прошествовал мимо Маргариты и остановился перед соседней ложей, убранной знаменами с изображением черного орла на белом поле. Он взял с подушки золотой венец и, преклонив колено, протянул его молоденькой светловолосой девушке четырнадцати лет. Та недоверчиво взглянула на него своими большими карими глазами, в которых застыл немой вопрос, и даже в некоторой растерянности захлопала длинными ресницами. Филипп улыбнулся ей в ответ и утвердительно кивнул.
      Самая сообразительная из окружавших девушку матрон приняла из рук Филиппа венец и возложила его на белокурую головку избранницы.
      Главный герольд наконец опомнился и, силясь перекричать громогласные здравицы и шквал рукоплесканий, сипло заорал:
      — Слава Анне Юлии Римской, королеве любви и красоты!
      Таково было достойное завершение первого дня столь блистательного турнира.

Глава 38

КОРОЛЕВА ЛЮБВИ И КРАСОТЫ
ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ПРЕТЕНЗИИ
НА ГАЛЛЬСКИЙ ПРЕСТОЛ

К вечеру Памплона как с ума сошла. На улицах и площадях столицы целую ночь не стихало веселье — наваррцы вовсю праздновали восемнадцатилетие своей наследной принцессы. Возбужденные ратным зрелищем и подогретые вином горожане разошлись не на шутку. Они не ограничивались одними лишь невинными забавами: то тут, то там дело, знай, доходило до рукоприкладства относительно лиц, заподозренных в симпатии к иезуитам, а сотня сорвиголов разгромила и сожгла дотла таверну, которую, на беду ее хозяина, почему-то облюбовали рыцари Сердца Иисусова. Как и во всех странах, где были сильны позиции иезуитов, в Наварре, особенно среди представителей третьего сословия, к ним не оставался равнодушным почти никто: одни почитали их чуть ли не за святых, иные — за исчадий ада, причем последних было явное большинство. И этой ночью настал их звездный час. Когда утром следующего дня королю доложили о последствиях народных гуляний, бледный дон Александр аж за голову схватился.
      Благо к этому времени все высокие гости уже были во дворце, где после продолжительного перерыва на отдых поздно вечером состоялся пир. Филипп явился на него свежий, чистенький, одетый с иголочки, взбодренный недавним купанием; но стоило ему сделать глоток вина, как на него с новой силой навалилась усталость, и едва начался пир, он с таким нетерпением ожидал его окончания, что почти ничего не съел.
      Сегодняшние состязания отбили аппетит также и у Маргариты. Она вообще не соизволила явиться к праздничному столу, ссылаясь на плохое самочувствие, чему Филипп охотно поверил. Прекрасно знали о причине ее недомогания и остальные гости. Кое-кто даже мысленно упрекал Филиппа за проявленную невежливость, однако большинство склонялось к мысли, что король турнира сделал удачный выбор. Кому же, дескать, как не императорской дочери, чей род правит в Италии без малого девять столетий, должен принадлежать венец королевы любви и красоты?
      Сам Филипп был просто очарован юной принцессой. Его приятно поразил ее гибкий мальчишеский ум, сочетавший в себе детскую непосредственность с вполне зрелой рассудительностью и начисто лишенный той специфической женской практичности, которая подчас вызывала у Филиппа раздражение. Вскоре между ними завязался такой оживленный разговор, что на губах у присутствующих начали появляться понимающие улыбки.
      Впрочем, ни обстоятельства, ни состояние духа Филиппа не располагали его к активным ухаживаниям. К тому же в поведении Анны не было и намека на жеманность или кокетство, она держалась с ним скорее как со старшим товарищем, а не как с представителем противоположного пола. Большей частью их разговор носил нейтральный характер, а если и касался взаимоотношений мужчин и женщин, то опосредствовано. Так, например, Анна спросила, кого из дам он желал бы видеть в ее свите в течение четырех последующих дней, и Филипп с удовольствием назвал имя Бланки Кастильской, прочие же кандидатуры оставил на усмотрение самой королевы. Анна одобрила его выбор, с каким-то странным выражением заметив, что у него, мол, губа не дура, а после некоторых колебаний добавила без обиняков, что в ее окружении каракатиц не будет — только хорошенькие девушки.
      Чуть позже к Филиппу подошел маршал-распорядитель турнира и осведомился, намерен ли он отстаивать титул сильнейшего в завтрашних групповых состязаниях. Филипп ответил отказом, объяснив под добродушный хохот присутствующих, что пленен чарами своей королевы и собирается, как верный рыцарь, находиться при ней, чтобы защищать ее от всяческих поползновений со стороны возможных претендентов на его место.
      Затем Филиппу пришлось выручать из неловкого положения графа Шампанского. Как мы уже знаем, в схватке с Хайме де Барейро Тибальд здорово ушибся и не был уверен, сможет ли на следующий день стать во главе одной из партий в общем турнире. Но и отказываться он не решался, поскольку ушиб, даже самый сильный, в рыцарской среде принято было считать сущим пустяком. Видя, как смутился Тибальд, когда к нему направился маршал, Филипп в спешном порядке взял слово и заявил, что коль скоро он король турнира, то в любом случае должен набрать себе почетную свиту — если не для совместного участия в предстоящем сражении, так хотя бы для того, чтобы заботиться о дамах из окружения королевы любви и красоты и при необходимости защитить их от вышеупомянутых поползновений.
      Присутствующие сочли это несколько забавное требование, тем не менее, вполне законным. В числе прочих, Филипп назвал также имя Тибальда де Труа, который с радостью и огромным облегчением ухватился за его предложение. По сему, к всеобщему удовлетворению, предводителями двух противоборствующих партий были назначены Эрнан де Шатофьер и Гуго фон Клипенштейн.
      С окончанием общей трапезы окончились и мучения Филиппа. Достопочтенные господа принялись за десерт, а дамы и притомившиеся за день рыцари разошлись по своим покоям.
      Возвратясь к себе, Филипп застал в гостиной весьма живописную картину. Посреди комнаты на устланном коврами полу сидели Габриель де Шеверни, Марио д’Обиак и Марк д’Аринсаль и перебирали какие-то лежавшие перед ними вещицы, внимательно рассматривая каждую из них. Там было несколько кружевных манжет, пара дамских перчаток, один оторванный от платья рукав, десяток носовых платков с вышитыми на них гербами и инициалами, множество разноцветных лент для волос, а также всякие милые безделушки, вроде брошек, булавок и застежек.
      — А это еще что такое? — произнес Филипп, скорее констатируя сам факт наличия этих вещей и их количество, чем спрашивая, откуда они взялись. Их происхождение было для него очевидно.
      — Подарки от дам, монсеньор, — с улыбкой ответил д’Обиак. — Во время турнира господин де Шеверни велел их перехватывать, чтобы не раздражать вас.
      — Понятненько. Ты, кстати, переусердствовал, Габриель. Меня они вовсе не раздражают — ведь это так трогательно! — Он присел на корточки и бегло взглянул на вещицы; затем сказал: — Ни чулок, ни подвязок, ни туфелек, как я понимаю, нет.
      — Чего-чего? — обалдело переспросил Габриель.
      — Ну да, конечно, — будто не слыша его, продолжал Филипп. — Слишком изысканная публика для таких пикантных подарков… Стоп! — Он выудил из кучи безделушек великолепной работы брошь и осмотрел ее со всех сторон. — Вот это да! Если только я не ошибаюсь… Габриель, ты случайно не помнишь, кто ее прислал?
      — Принцесса Кастильская, — вместо него ответил Марк д’Аринсаль. — То бишь, госпожа Бланка. Подарки принимал я.
      Одобрительно мурлыча, Филипп приколол брошь к левой стороне камзола.
      — Пусть Монтини побесится, чтоб ему пусто было.
      — Да, насчет Монтини, монсеньор, — отозвался д’Обиак.
      — Ну?
      — Сегодня ему здорово помяли бока, когда он разнимал на трибунах дерущихся.
      — Так ему и надо, выскочке! — обрадовался Филипп. — Гм… Спасибо за приятную новость, Марио.
      — Рад вам служить, монсеньор.
      — Знаю, старина. И будь уверен, ценю это. Но на сегодня твоя служба закончена. Как, собственно, и Марка. — Тут он щелкнул пальцами левой руки. — Да, вот еще что. Чей это рукав?
      — Одной юной и чертовски симпатичной дамы из окружения госпожи Анны Юлии. Имя, к сожалению, я позабыл.
      — Ах да, вспомнил! — сказал Филипп. — Я видел в римской ложе девицу без рукава… как бишь ее зовут?.. Диана Орсини, вот как! Точно она. Что ж, возьмем ее на заметку. — Он облизнулся. — Ну, ладно, ребята, вы свободны, ступайте. Сегодня будет дежурить Габриель.
      С этими словами Филипп проследовал в соседнюю комнату, где при помощи Габриеля сбросил с себя камзол, сапожки и штаны и облачился в просторную бело-пурпуровую тогу — одну из пяти, подаренных ему императором Августом. Развалившись на диване, он сладко потянулся, широко зевнул и лишь тогда с удивлением заметил стоявшего в дверях д’Обиака.
      — Чего тебе, Марио?
      Парень растерянно заморгал.
      — Я рассчитывал, монсеньор, дежурить в ваших покоях.
      — Дежурить будет Габриель, — сухо сказал Филипп. — Ступай.
      Д’Обиак глуповато ухмыльнулся.
      — Но я рассчитывал, монсеньор…
      — А я говорю: ступай. Или что-то не так?
      — Да нет, монсеньор, все в порядке. Вот только…
      — Ну, что еще?
      — Я думал, что сегодня моя очередь, и…
      — И договорился с Беатой де Арагон, — кивнул Филипп. — Ладно, черт с тобой, оставайся. Когда она придет?
      — В полночь.
      — Вот в полночь и приступишь… мм… к дежурству. А пока ступай в гостиную и не вздумай подслушивать, иначе велю вышвырнуть тебя вон.
      — Премного благодарен, монсеньор! — поклонился паж.
      — И без твоей благодарности как-нибудь проживу. Больно она мне нужна! А ну, убирайся, пока я не передумал!
      Д’Обиак опрометью выскочил из комнаты и плотно затворил за собой дверь.
      Габриель пододвинул ближе к дивану стул и присел.
      — Интересно, — произнес Филипп. — Как сейчас Маргарита?
      — Очень расстроена, но довольно спокойна, — ответил Габриель, хотя вопрос был чисто риторическим. — Велела Констанце де Арагон читать ей Новый Завет.
      — Что именно?
      — Кажется, Откровение.
      — О! Это уже серьезно… Стало быть, ты виделся с Матильдой?
      — Да.
      — И как она?
      Габриель понурился и промолчал.
      — Бросил бы ты эту затею, братишка, — сочувственно сказал Филипп. — Ни к чему хорошему она не приведет.
      — Нет, — упрямо покачал головой Габриель. — Я все равно женюсь на ней. Я добьюсь ее любви.
      Филипп тяжело вздохнул:
      — Что ж, воля твоя…
      Некоторое время оба молчали. Несмотря на усталость, с лица Филиппа не сходило озабоченное выражение.
      — Наверное, вам пора ложиться, — отозвался наконец Габриель.
      — А я и так лежу, — полушутя ответил Филипп.
      — Вас что-то грызет?
      — Угадал.
      — И что же?
      Вместо ответа Филипп вскочил с дивана, вступил ногами в тапочки и важно прошествовал по комнате к противоположной стене и обратно. Глядя на его тогу и торжественно-взволнованное лицо, Габриель невольно подумал, не собирается ли он произнести какую-то напыщенную речь.
      Речи, однако, не последовало. Филипп с разбегу плюхнулся на диван и выдохнул:
      — Анна! Я без памяти влюблен в эту очаровательную крошку.
      Габриель озадаченно приподнял бровь:
      — Но ведь только вчера вы говорили, что лучшая из женщин…
      — Бланка! Конечно, Бланка. Так оно и есть.
      — Но причем…
      — А притом, что речь совсем не о том. Ты ничего не понял, дружище. Как женщина, Анна меня мало привлекает — хоть она с виду изящна, и личико у нее красивое, и фигурка ладненькая, слишком уж много в ней всего мальчишеского. Другое дело, что я безумно хочу жениться на ней.
      — Вот как! А что с Маргаритой?
      — К чертям ее собачьим, Маргариту! — вдруг громко выкрикнул Филипп, опять вскочил на ноги, но тотчас же сел. — Пусть ее разыгрывают Оска, Шампань и Иверо. А я пас.
      — Это почему? — спросил Габриель, удивленный таким бурным всплеском эмоций.
      — А потому… Впрочем, ладно. Объясню все по порядку. Вот скажи, кто такая Маргарита?
      — Как это кто? Наследная принцесса Наварры, разумеется.
      — А что такое Наварра?
      — Ну, королевство. Небольшое, и все-таки королевство.
      — Для меня это несущественно. Что мне наваррская корона, если я претендую на галльскую.
      — Но ведь именно брачный союз с Наваррой дает вам хорошие шансы на галльский престол. Или я ошибаюсь?
      — Да, теперь ты ошибаешься.
      Габриель тряхнул головой. Он был совершенно сбит с толку.
      — Теперь? Ничего не понимают!
      — Сейчас поймешь, — успокоил его Филипп. — Но, прежде всего, давай выясним, кто такая Анна Юлия Римская.
      — Ну, принцесса Италии.
      — А еще?
      — Дочь Августа Двенадцатого.
      — А еще?
      — Дочь Изабеллы Французской.
      — То-то и оно! А Изабелла Французская, в свою очередь, является единственной дочерью короля Филиппа-Августа Второго от его третьего брака с Батильдой Готийской, сестрой ныне здравствующего маркиза Армана де Готии, графа Перигора и Руэрга, который пережил не только своего сына, но и обоих внуков.
      — Обоих?! — пораженно переспросил Габриель.
      Филипп вздохнул, впрочем, без излишней грусти.
      — Да, печальная история, нечего сказать. Бедный дон Арман! Сначала умер сын, затем старший внук, а полмесяца назад — и младший, который имел глупость получить ранение, сражаясь за освобождение Южной Андалусии от мавров. Покойный виконт Готийский был еще тот тип — при своем положении вел образ жизни бродяги-рыцаря, искал на свою голову приключений и, наконец, доискался. Представляю, каково сейчас старому маркизу. Наверное, это несладко — остаться на склоне лет круглым сиротой… Гм, почти круглым. Не считая племянницы, бывшей императрицы, недавно ушедшей в монастырь, у него есть еще Анна — его двоюродная внучка и…
      — И наследница его майората, — подхватил Габриель, поняв, в чем дело. — Таким образом, если вы с Анной Юлией объедините посредством брака свои родовые владения, в ваших руках окажется добрая половина Галлии.
      — Вот именно. Женившись на Анне, я смогу в любой момент заявиться к королю и прямо сказать: ну-ка, дядя, освободи место на троне… Конечно, я так не поступлю. Королевская власть священна, и негоже ронять ее в глазах подданных, низвергая помазанника Божьего силой. Но я потребую от дяди и Сената безусловного признания меня наследником престола и соправителем королевства, независимо от того, будут у королевы Марии дети или нет. Постепенно в моих руках сосредоточится вся реальная власть, а за дядей Робером останется лишь титул, от которого он, надеюсь, впоследствии отречется добровольно, без малейшего принуждения с моей стороны. А если нет, я предложу Сенату принять закон о дуумвирате² . Так или иначе, но самое большее через пять лет мы с Анной станем королем и королевой.
      — Подобные рассуждения я уже слышал, — заметил Габриель. — Но тогда речь шла о Наварре и о госпоже Маргарите.
      — А теперь этот номер не пройдет. В сложившихся обстоятельствах мой брак с Маргаритой не сделает наш род доминирующим в Галлии.
      — Почему?
      — Вот почемучка! — рассердился Филипп. — Думай, прежде чем спрашивать. Учти, что вскоре Людовик Прованский выходит из-под опеки короля Робера — и тут уж сам собой напрашивается его брак с Анной, вряд ли этому помешает то обстоятельство, что она старше него на полгода. Либо он, либо я — другой альтернативы нет. Прибавь к Провансу Готию, Руэрг и Перигор, не забудь также о поддержке герцога Савойи, который примет сторону сильнейшего, чтобы избежать междоусобицы, — и корона в руках у этого мальчишки. Поверь, я искренне сожалею о преждевременной кончине виконта Готийского, сокрушившей мои надежды на объединение Галлии и Наварры в одно государство. Но если виконту суждено было умереть бездетным, то умер он вовремя и, к счастью, я узнал об этом до официального объявления о моей помолвке с Маргаритой, иначе пришлось бы забрать свое слово назад, что отнюдь не сделало бы мне чести.
      — А кстати, откуда вы узнали? — поинтересовался Габриель. — Что-то я не слышал никаких толков на этот счет.
      — Лишь вчера вечером император получил письмо от маркиза Армана, так что слухи по понятным причинам еще не успели распространиться. А поведала мне об этом Анна, как я подозреваю, не без умысла — то ли по наущению отца, то ли по собственной инициативе.
      Габриель с сомнением покачал головой:
      — Вряд ли по собственной инициативе. Уж больно она юная, к тому же девчонка.
      — Не будь таким снобом, дружок! — фыркнул Филипп. — Я уже встречал одну четырнадцатилетнюю девчонку, с которой в сообразительности могли тягаться лишь очень немногие мужчины; это Бланка. А что касается Анны, то у нее не просто мужской склад ума. При всей своей женственности, она здорово смахивает на парнишку в девичьем платьице… Впрочем, как бы то ни было, мне определенно дали понять, что я совершаю большую ошибку, сватаясь к Маргарите.
      — А что думает по этому поводу ваш отец? Или он еще ничего не знает?
      — Да нет, знает. Перед уходом я разговаривал с ним, правда, недолго.
      — И что вы решили?
      — Тогда ничего. Я был слишком возбужден, чтобы принимать столь важное для всей нашей семьи решение.
      — А теперь?
      — Теперь я немного успокоился, собрался с мыслями и решил.
      — Отказать госпоже Маргарите и просить у Августа Юлия руки его дочери?
      — Да ну! Как ты догадался, черт возьми? — с притворным изумлением произнес Филипп, растягиваясь на диване. — Ну, если ты у нас такой сообразительный, будет тебе порученьице. Разыщешь моего отца — он, должно быть, еще пирует, вернее, выторговывает у византийцев лишнее сольдо за каждого гасконского наемника, — так вот, передашь ему, что я…
      Что следовало передать герцогу, Филипп сказать не успел. В этот момент дверь настежь распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал д’Обиак. Не устояв на ногах, он грохнулся ничком на пол.
      Следом за ним, размеренно цокая каблуками по паркету, вошла Маргарита.
      Завидев ее, Габриель мигом вскочил на ноги, а Филипп лишь перевернулся набок и подпер голову левой рукой, приняв позу древнего римлянина, возлежащего в триклинии за обеденным столом.
      — Добрый вечер, принцесса, — сказал он, весело поглядывая на пажа, который сидел на полу и потирал ушибленные колени. — Присаживайтесь, пожалуйста. Вы уж простите великодушно, что я не приветствую вас стоя, но для этого имеется уважительная причина: я очень устал.
      Бросив на него испепеляющий взгляд, Маргарита села в кресло напротив дивана и гневно произнесла:
      — Слыханное ли дело, сударь, чтобы наследной принцессе в ее дворце преграждал путь какой-то паж!
      — Я в отчаянии, ваше высочество! — с виноватым видом отозвался д’Обиак, поднимаясь на ноги. — Но, осмелюсь заметить, что вы превратно истолковали мои намерения. Я лишь хотел по форме доложить монсеньору…
      — Молчи, негодный мальчишка! — визгливо выкрикнула Маргарита. — Поди вон!
      — И в самом деле, Марио, — поддержал принцессу Филипп. — Уберись-ка отсюда по добру по здорову. — (При этом он украдкой подмигнул парню: мол, ты же видишь, в каком она состоянии.) — И ты, Габриель, тоже ступай. Надеюсь, ты понял, что надо передать моему отцу?
      — Да, понял.
      — Тогда доброй ночи.
      Габриель молча поклонился Маргарите и вышел. Вслед за ним, затравленно озираясь на принцессу, из комнаты выскользнул д’Обиак.
      Когда дверь затворилась, Филипп, не меняя позы, холодно взглянул на Маргариту и с наигранным безразличием в голосе осведомился:
      — Итак, сударыня, не соблаговолите ли объяснить, что привело вас ко мне в столь поздний час?

Глава 39

СВАТОВСТВО ПО-ГАСКОНСКИ

Что ответила Маргарита на эту вежливо-издевательскую реплику, мы узнаем несколько позже; а сейчас последуем за Габриелем де Шеверни, который отправился выполнять поручение Филиппа.
      Герцога он разыскал без труда. Как и предполагал Филипп, его отец еще не покинул пиршественный зал — правда, беседовал он не с византийским посланником, а с императором Римским, который излагал ему свою теорию о том, что подлинным автором написанной в начале прошлого века «Божественной комедии» был вовсе не наследный принц Италии Марк-Антоний Юлий, а некий Данте Алигьери, придворный поэт императора Августа Х. Ловкий и изворотливый политик, в частной жизни Август ХII был воплощением кристальной честности и порядочности. Не понаслышке зная, как тяжелы бывают муки творчества и какие крепкие узы связывают настоящего художника с каждым его творением, он всей душой ненавидел плагиат и не прощал этот грех никому, даже собственным предкам. Во многом благодаря ему имя великого Данте не кануло в безвестность, подобно именам других мастеров, чью славу незаслуженно присвоили сильные мира сего.
      Габриель уже несколько минут расхаживал по залу, то и дело бросая на герцога и императора нетерпеливые взгляды, но не решался подойти ближе и вмешаться в их разговор. Август ХII первый заметил его и, прервав свой неторопливый рассказ, обратил внимание собеседника на это обстоятельство:
      — Мне кажется, достопочтенный, что дворянин твоего сына страстно желает поведать тебе нечто крайне важное и безотлагательное.
      Он обращался к герцогу в единственном числе, так как разговор велся на той своеобразной итализированной латыни, которая в те времена еще довольно широко употреблялась в среде римской аристократии и в международном общении.
      Проследив за взглядом императора, герцог утвердительно кивнул, сразу же извинился, что вынужден ненадолго отлучиться, и поднялся с кресла. Облегченно вздохнув, Габриель спешно направился к нему.
      — Вас прислал мой сын, виконт? — спросил герцог, когда тот подошел.
      — Да, монсеньор. Он велел передать, что согласен.
      — А поконкретнее?
      — К сожалению, монсеньор, обстоятельства не располагали к тому, чтобы давать мне более конкретные указания. Однако из нашего разговора, предшествовавшего появлению этих обстоятельств, можно с уверенностью предположить, что монсеньор сын ваш не станет возражать, если вы воспользуетесь удобным случаем и попросите у императорского величества руки его дочери.
      Герцог усмехнулся:
      — А вы довольно сообразительный молодой человек, виконт. Благодарю вас. Ступайте и, если позволят упомянутые вами обстоятельства, передайте моему сыну, что пусть он не беспокоится — я все улажу.
      Габриель поклонился и отошел в сторону, но зал не покинул, решив дождаться более определенных результатов.
      Между тем герцог возвратился на свое место и снова попросил у императора прощения за вынужденную отлучку. Терпеливо выслушав в ответ пространные рассуждения о незавидной участи державных мужей, которых даже в редкие минуты досуга не оставляют в покое государственные дела, герцог сказал:
      — Увы, ты прав, Цезарь³ . Вот и сейчас дворянин моего сына вернул меня с небес на землю. Если ты не возражаешь, я хотел бы поговорить с тобой о вещах более приземленных, чем поэзия.
      Август ХII заметно оживился.
      — С превеликим удовольствием, достопочтенный — ответил он. — Не угодно ль тебе сообщить о предмете предстоящей беседы?
      По тому, как замешкался герцог, окружавшие его и императора дворяне догадались, что намечается конфиденциальный разговор. Все они в одночасье вспомнили о каких-то неотложных делах, и вскоре двое могущественных вельмож остались в этой части зала одни.
      — Август Юлий, — веско произнес герцог. — Как ты, наверное, догадался, речь пойдет о твоей дочери Анне.
      — Да, — кивнул император. — Я предполагал это.
      — В таком случае я не вижу оснований хитрить и изворачиваться…
      Август ХII нетерпеливо щелкнул пальцами.
      — Прости, что перебиваю тебя, достопочтенный, но я даже настаиваю на откровенности. Когда дело касается наших детей, это слишком серьезно, чтобы юлить и прибегать к обычным дипломатическим уверткам, без которых иной раз обойтись просто невозможно. Однако в данной ситуации прямота — самая лучшая политика. Прежде чем ты скажешь то, что я надеюсь от тебя услышать, я хотел бы ради установления между нами полного доверия сообщить, что вчера я получил от Армана Готийского письмо. Он просит как можно скорее выдать Анну замуж, ибо хочет удостовериться, что после смерти, приближение коей чувствует все явственнее, его владения попадут в надежные руки.
      — И как ты находишь эту просьбу? — поинтересовался герцог.
      — Вполне законной, вельможа. Я считаю, что человек, от которого моя дочь получит в наследство половину Лангедока, а затем, возможно, и королевский венец, — такой человек вправе ставить мне определенные условия. К тому же Анна, несмотря на свой юный возраст, уже зрелая девушка и, думаю, раннее замужество пойдет ей только на пользу… — Тут щека императора нервно дернулась, но герцог предпочел не замечать этого. — Особо достопочтенный Арман обратил мое внимание на двух возможных кандидатов в мужья Анны, самых достойных по его мнению; это твой сын и граф Людовик Прованский. Надобно сказать, что я склонен согласиться с ним.
      — Извини за нескромный вопрос, Цезарь, но кому из них двоих ты лично отдаешь предпочтение?
      — Разумеется, твоему сыну. Граф Людовик в свои тринадцать лет уже успел отличиться далеко не с лучшей стороны. Он слишком злобен, вздорен, неукротим и неуравновешен, больно много в нем спеси, праздного тщеславия и бессмысленной жестокости, стремления причинять страдания другим — и вовсе не в интересах дела, по суровой необходимости, но зачастую лишь ради собственной прихоти, потакая своим низменным страстям. И мало того, созерцание чужих мучений доставляет ему какое-то противоестественное удовольствие. Одним словом, граф Прованский не тот человек, кого я желал бы видеть мужем моей единственной дочери. — Император пристально посмотрел герцогу в глаза. — Я понимаю это так, что ты… — он сделал выжидательную паузу.
      — Да, Цезарь. От имени моего сына Филиппа я прошу у тебя руки твоей дочери Анны Юлии.
      Губы императора тронула добродушная улыбка:
      — Я согласен, вельможа. Если ты не возражаешь, наши министры могут тотчас приступить к составлению брачного контракта. А что касается гарантий выполнения нашей устной договоренности…
      — Август Юлий! — гордо вскинул голову герцог. — Я ничуть не сомневаюсь в нерушимости твоего слова.
      — И равно не позволишь подвергать сомнению нерушимость своего, — добавил император. — Боюсь, ты превратно истолковал мои слова, достопочтенный. Впрочем, и я сам выразился далеко не лучшим образом, за что прошу великодушно простить меня. Я лишь хотел сказать, что составление брачного контракта может затянуться. А между тем, было бы желательно еще до его подписания внести определенную ясность в наши отношения, чтобы не только мы, но и все прочие не сомневались в серьезности наших намерений. Поверь, я гораздо больше, чем ты, заинтересован в этом браке — и как отец Анны, и как король Италии. Твой сын непременно станет великим государем. Наследство моей дочери отнюдь не является определяющим, оно лишь облегчит ему выполнение своего предначертания, но ничто не в силах воспрепятствовать его возвышению. И я, разумеется, кровно заинтересован в том, чтобы наши страны и наши народы жили в мире и согласии друг с другом.
      — Ты льстишь моему отцовскому тщеславию, Цезарь, — сказал герцог.
      — Вовсе нет, мой благородный вельможа, никакая это не лесть. Должно быть, тебе известно, что я всерьез занимаюсь астрологией, и мои скромные достижения в этой области человеческого знания высоко ценятся многими видными учеными не только христианского, но и арабского мира. Так вот, еще восемь лет назад я составил гороскоп на твоего сына Филиппа, а затем ежегодно уточнял полученные результаты — звезды определенно сулят ему великое будущее, и чем дальше, тем определеннее, — а звезды, поверь мне, никогда не лгут, надо только суметь правильно истолковать их предсказания. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему я, уж прости за столь вольное выражение, не хочу упускать такого зятя, как твой сын.
      «Ты смотри, — подумал герцог. — Наши желания в точности совпадают. Такой невестки, как Анна, я тоже не хочу упускать».
      — Кроме того, — продолжал император, — твой сын явно нуждается в более твердых гарантиях, нежели мое приватное обещание. Ведь поверив мне на слово, он будет лишен возможности жениться на Маргарите Наваррской — мы же не сарацины какие-то, чья неугодная Богу вера позволяет им иметь по несколько жен сразу.
      — Твоя правда, Цезарь, — согласился герцог.
      — В таком случае, ничто не мешает нам объявить о предстоящей помолвке… — Вдруг император усмехнулся и добавил: — А ведь нас, чего доброго, сочтут плохими родителями, если узнают, с какой неподобающей поспешностью мы распорядились судьбой наших детей. Впрочем, насчет этого у меня есть идея.
      Он встал с кресла и поднял руку, призывая всех присутствующих к вниманию.
      — Господа! Я рад сообщить вам приятную для меня и, возможно, небезынтересную для вас новость. После продолжительных консультаций с достопочтенным герцогом Аквитанским мы, наконец, пришли к обоюдному согласию по всем принципиальным моментам, и с чувством глубокого удовлетворения я сообщаю, что отдаю дочь мою Анну в жены высокородному принцу Филиппу, сыну герцога и наследнику Гаскони.
      Вельможи в зале одобрительно зашумели — правда, не все. Король Наварры обалдело взглянул на герцога и императора, расточавших в ответ на поздравления лучезарные улыбки; потом украдкой ущипнул себя за руку и, убедившись, что не бредит, мысленно выругался. Дурные предчувствия, овладевшие им, когда Филипп избрал королевой любви и красоты Анну Юлию Римскую, оказались не напрасными. А ведь еще накануне дочь уверяла его, что ее брак с Филиппом Аквитанским дело решенное, — и на тебе!.. А он так надеялся…
      «Ну, все! — злобно подумал король, не в силах сдержать зубовный скрежет. — Хватит мне панькаться с нею! Терпение мое лопнуло… Да, да, лопнуло! — в бессильной ярости храбрился он. — Остались Оска, Шампань, племянники Педро и Рикард — и вот с одним из них она непременно поженится. Если надо будет, силой приволоку ее к алтарю…»
      А тем временем император, усаживаясь в свое кресло, сказал герцогу:
      — Мне кажется, достопочтенный, что такая гарантия удовлетворит всех нас — и тебя, и меня, и твоего сына.
      — Безусловно, — кивнул тот.

Глава 40

В КОТОРОЙ МАРГАРИТА ИЗБАВЛЯЕТСЯ
ОТ НАВАЖДЕНИЯ,
А ФИЛИПП ВИДИТ СЛАДКИЕ СНЫ

Теперь, после этого небольшого, но крайне важного отступления, вернемся к Филиппу и Маргарите. Как мы уже знаем, Филипп, оставшись наедине с принцессой, сказал:
      — Итак, сударыня, не соблаговолите ли объяснить, что привело вас ко мне в столь поздний час?
      Маргарита резко вскочила на ноги.
      — Извольте хотя бы не лежать в присутствии дамы! — в голосе ее прозвучали истерические нотки. — Ишь, как развалились! Как… как ленивая свинья — вот как!
      Филипп вздохнул и принял сидячее положение.
      — Это даму удовлетворит? Или дама желает, чтобы я упал перед ней на колени? — утомленно, а потому со злостью произнес он.
      Лицо Маргариты вспыхнуло ярким румянцем негодования.
      — Что за тон, милостивый государь?! Нет, каков нахал, подумать только! А вырядился — тоже мне, римский сенатор!
      — Галльский, — машинально уточнил Филипп. — Вы меня поражаете, любезная кузина. Я не понимаю, что вам от меня надо.
      Вдруг Маргарита вся как-то сникла, опустилась рядом с ним на диван, положила голову на его плечо и тихонько заплакала.
      — Ну, это уже никуда не годится, — растерянно пробормотал Филипп. — Прекрати, слышишь!
      — Помолчи, Филипп, — сквозь слезы взмолилась Маргарита. — Прошу тебя, молчи… Жестокий ты, бездушный!..
      Так они и сидели: она плакала, а Филипп, превозмогая сон, думал о том, сможет ли он когда-нибудь постичь иррациональную сущность этих удивительных и загадочных созданий — женщин.
      Наконец Филипп поднял тяжелые, точно налитые свинцом веки.
      — Хочешь остаться со мной? — вяло спросил он.
      Маргарита вытерла влажное от слез лицо о его тогу и утвердительно кивнула:
      — Да, милый, хочу.
      — Ну, так пойдем. Только прихвати свечу, не то споткнемся.
      — Угу.
      В спальне Филипп скинул с себя тогу и нижнее белье и забрался в постель.
      — Раздевайся сама, — сказал он Маргарите. — У меня нет сил помогать тебе.
      Маргарита быстренько разделась донага и спросила:
      — Свечу гасить?
      — Нет, пожалуй, не надо, — ответил Филипп, восхищенно глядя на нее. — Боже, ты такая хорошенькая! Я никак не могу налюбоваться тобой… Иди ко мне, милочка. Скорее!
      Маргарита юркнула под одеяло, крепко прижалась к Филиппу и покрыла его лицо жаркими поцелуями. Ее поцелуи были столь страстными, что Филипп, мигом позабыв об усталости, с таким пылом принялся осыпать ласками ее тело, будто бы в нем через края расплескивалась энергия и, вдобавок, он не занимался любовью, по меньшей мере, месяца два.
      Впрочем, хватило его ненадолго. Вскоре Филипп вконец выдохся и бессильно уронил голову на ее прелестный животик.
      — Что с тобой, милый? — обеспокоено спросила Маргарита.
      — Прости, дорогая, не могу. Я слишком устал… Как собака устал… Прости.
      Маргарита удрученно вздохнула:
      — Что ж, на нет и суда нет… Только вот так и лежи.
      — Нравится?
      — Очень.
      — Хорошо. Я усну у тебя на коленях, — сонно пробормотал Филипп и умолк.
      Спустя некоторое время Маргарита прошептала:
      — Ты еще не спишь, Филипп?
      — Нет.
      — Почему?
      — Думаю.
      — О чем?
      — О турнирах. О том, что они делают с людьми. Ведь это противоестественно — лежать в постели с такой аппетитной крошкой и ничего с ней не делать.
      — Пожалуй, ты прав, — согласилась Маргарита. — Ненавижу турниры!
      В спальне опять воцарилось молчание, и вновь первой его нарушила Маргарита:
      — Филипп.
      — Да?
      — Вот что я тебе скажу…
      — Что?
      — Ничего у нас не выйдет, милый.
      — О чем ты?
      — О нашем браке.
      Филипп подтянулся к подушке и изумленно спросил:
      — Как! Ты уже знаешь?
      — Знаю, давно знаю. Просто до сих пор я боялась посмотреть правде в глаза.
      — Не понял.
      — Мы не созданы друг для друга, Филипп. Более того, мы несовместимы.
      — Несовместимы, говоришь? А мне казалось, что наоборот — у нас много общего.
      — Да, слишком уж много. И как раз поэтому мы несовместимы. Между нами нет настоящей любви, есть только безумная страсть. Мы способны заниматься любовью дни и ночи напролет, но никогда не станем друзьями, соратниками, единомышленниками. С самого начала каждый из нас стремился подавить другого подчинить его своей воле — ты оказался сильнее и победил. Я не могу, не хочу мириться с этим.
      — Стало быть, та даешь мне отставку?
      Этот невинный вопрос вызвал совершенно неожиданную реакцию. Маргарита уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала. Филипп поднялся на локте и тронул ее за плечо.
      — Что с тобой, любимая?.. Прекрати реветь-то… Ч-черт! — Он всхлипнул: плач Маргариты был очень заразительным. — Хоть скажи, почему плачешь — быть может, я тоже всплакну.
      — Н-не м-могу… Н-не м-могу…
      — Что ты не можешь?
      — Дать тебе отставку не могу. Я… я хочу тебя, хочу всегда быть с тобой… Это какое-то наваждение. Ведь я не люблю тебя, ведь я… я… я… О-о, как я тебя ненавижу!!!
      Маргарита подхватилась, опрокинула Филиппа навзничь и уселась на него сверху, стиснув коленями его бока.
      — Прошу тебя, умоляю, откажись от меня. Будь великодушным, дорогой… Будь безжалостным, непреклонным, ни за что не женись на мне. Даже если я на коленях буду пресмыкаться перед тобой — не соглашайся, не губи меня, дай мне жить по-человечески… Ну! Ну! Ну! — и в исступлении она принялась наотмашь хлестать его по щекам.
      Налицо были явные признаки истерического состояния, поэтому Филипп, не долго думая, влепил ей две сильные пощечины и резко оттолкнул ее от себя. Упав на бок, Маргарита мигом успокоилась и, свернувшись калачиком, тихонько захныкала.
      — Я буду великодушным, жестоким и непреклонным, — заявил он. — Я не позволю тебе губить свою жизнь. Ты свободна.
      Маргарита перестала хныкать и недоверчиво посмотрела на него.
      — Правда?
      — Клянусь хвостом Вельзевула, как говаривает Эрнан. Теперь уже ничто не заставит меня жениться на тебе.
      — Ты в самом деле отказываешься от меня? — с робкой надеждой и немалой долей горечи в голосе переспросила она.
      — Наотрез. Я не хочу прослыть деспотом и эгоистом, единолично присвоившим себе такое бесценное сокровище, как ты. Ведь никто в здравом уме не поверит, что ты не изменяешь мне по собственной воле. Обо мне будут рассказывать ужасные истории, что якобы я регулярно подвергаю тебя жесточайшим пыткам, чтобы принудить к супружеской верности. Постепенно вокруг тебя возникнет ореол мученицы… Черт возьми! Снова плачешь?
      — Это я от радости, дорогой… И самую чуточку — от грусти. Когда ты уедешь, мне будет очень не хватать тебя. А ты? Ты будешь хоть изредка вспоминать обо мне?
      — Ах, милочка, — сонно пробормотал Филипп. — Я никогда не забуду тебя. У тебя такое прекрасное тело, ты такая страстная, такая нежная, такая сладкая…
      — А как же галльская корона? — всполошилась Маргарита. — Ведь мы с тобой… Впрочем, мне это ни к чему, с тобой я не буду даже правительницей Наварры — лишь номинальной королевой, женой короля. Но ты… Неужели ты откажешься от своих претензий? Не верю. Не могу поверить. Нет, определенно, ты что-то затеваешь — но что?
      Филипп не ответил. Усталость, наконец, одолела его, и он уснул мертвым сном. Маргарита нежно коснулась губами его лба, затем осторожно, стараясь не производить лишнего шума, соскользнула с кровати и не спеша оделась. Вынув из подсвечника зажженную свечу, она в последний раз взглянула на спящего Филиппа — и в тот же момент лицо его озарила счастливая и безмятежная улыбка.
      «Интересно, что ему снится? — думала Маргарита, направляясь к двери. — Или кто?.. Может быть, Бланка?.. Теперь это не важно. Между нами все кончено. Навсегда. Бесповоротно… Да, да, да! — убеждала она себя. — Бесповоротно! Он мой злой гений. Я не могу его любить… Я не должна его любить! Благодарю тебя, Господи, что ты избавил меня от этого чудовища. Ты дал мне силы, дал мне мужество, и это я, я отвергла его! И пусть теперь ему снится кто угодно — но только не я…»
      А Филиппу снились Перигор, Руэрг и Готия. В его вещем сне они представлялись ему в виде трех ступеней к возвышению перед главным алтарем собора Святого Павла в Тулузе, где по традиции происходит коронация королей Галлии. И видел он усыпанную драгоценными камнями золотую корону королевства Галльского, которую возлагает на его чело Марк де Филипп, архиепископ Тулузский, милостью Божьей венчая своего побочного брата на царство в одном из могущественнейших европейских государств…

Глава 41

БРАТ И СЕСТРА

Дверь тихо отворилась, и в спальню, освещенную двумя коптящими огарками свечей, вошла стройная рыжеволосая девушка, одетая в платье из темно-коричневого бархата, схваченное вокруг талии широким, шитым серебряными нитями поясом.
      Она осмотрелась вокруг и удрученно покачала головой. В комнате царил полнейший бардак; на полу была беспорядочно разбросана одежды, а ее владелец, юноша лет двадцати со всклокоченными светло-русыми волосами, лежал в разобранной постели, уткнувшись лицом в подушку. Он даже не шелохнулся на звук открывшейся и закрывшейся двери, по-видимому, не расслышав ее тихого скрипа.
      — Ты еще не спишь, Рикард? — шепотом спросила девушка.
      Юноша повернул голову и уставился на нее тусклым взглядом. Темные круги под глазами — то ли от недосыпания, то ли от частых попоек, — делали его похожим на енота.
      — Привет, сестренка, — вымученно улыбнулся он. — Как видишь, бодрствую.
      Тяжело вздохнув, Елена присела на край кровати и взяла брата за руку.
      — Да уж, вижу. Чего-чего, а бодрости и жизнелюбия тебе в последнее время не занимать.
      — Все насмехаешься?
      — Отнюдь. Я лишь пытаюсь вразумить тебя, непутевого, но, боюсь, только время зря трачу. А вот другие впрямь над тобой смеются. И громче всех Маргарита… Кстати, ты разговаривал с отцом?
      — Когда?
      — Та-ак, понятно. Стало быть, он не захотел даже повидаться с тобой перед отъездом. Про маму я уж и не говорю, она…
      Рикард мигом вскочил, сел в постели и растерянно заморгал.
      — Как?! Они уехали?
      — Да, — кивнула Елена. — В Калагорру.
      — Когда?
      — Сегодня утром. Они решили не оставаться на празднества. Забрали обеих сестренок и уехали.
      — Но почему, черт возьми?
      — А ты не догадываешься?
      — Неужели из-за меня?
      — Из-за кого же еще! Пойми, наконец, что им стыдно за тебя, за твое поведение. Мама ужасно злится, а отец… Да что и говорить! Ты всегда был его любимцем, он так гордился тобой, но теперь… Теперь ему так стыдно!
      — Ну, так пусть он отречется от меня, если стыдится. Пусть лишит меня наследства — тогда и по моим долгам будет вправе не платить.
      — Да что ты такое несешь?! — в отчаянии воскликнула Елена. — Ты в своем уме? Опомнись, братишка!
      Какое-то мгновение Рикард непонимающе глядел на сестру, затем резко привлек ее к себе и уткнулся лицом в ее плечо.
      — Прости, родная, прости. Я сам не знаю, что говорю… Это безумие! Я спятил, я сумасшедший…
      Елена нежно терлась щекой о его волосы. Ее красивое лицо расплылось в гримасе мучительного наслаждения, а глаза томно блестели.
      «Вот дура! — думала она о Маргарите. — Это же надо иметь такой извращенный вкус, чтобы променять его на Красавчика… И поделом ей!»
      — Рикард, — спустя некоторое время отозвалась Елена. — Не знаю, к добру ли это, но час назад произошло событие, которое должно немного утешить тебя.
      Рикард отстранился. В глазах его вспыхнула робкая надежда.
      — Неужели Маргарита так обиделась на Красавчика, что расторгла помолвку с ним?
      — Нет, помолвку она не расторгла…
      — Ну вот, — понурился Рикард. — А ты…
      — Да погоди сокрушаться, экий ты нетерпеливый! Маргарита не расторгла помолвку прежде всего потому, что никакой помолвки и в помине не было.
      — Так будет.
      — А вот и не будет! Это все досужие домыслы — от начала и до самого конца. В действительности Красавчик женится на нашем племянничке.
      — На каком еще племянничке? — ошарашено спросил Рикард.
      — Тьфу ты! — поморщилась Елена. — Вот недотепа! Пить надо меньше, братишка, так соображать будешь быстрее. Я имею в виду нашего племянника женского пола или же, если тебе так больше нравится, племянницу пола мужска.
      — Красавчик женится на Анне?! — наконец дошло до Рикарда. — Врешь!
      — А вот и не вру. Оказывается, кузен Август Юлий и герцог Аквитанский уже давно ведут переговоры на сей счет, а сегодня на банкете они объявили, что вскоре будет подписан брачный контракт. Поэтому Красавчик и избрал королевой любви и красоты Анну — как свою невесту. А с Маргаритой он, стало быть, просто развлекался. Нечего сказать, ловко водил ее за нос! И если она поверила, что он вправду намерен жениться на ней, то так ей и надо… Рикард! Что с тобой?
      Она ожидала от него какой угодно реакции — от буйного веселья с танцами и плясками до полного недоверия, — но только не того, что случилось на самом деле: он бухнулся ничком на постель и безудержно зарыдал.
      Елена пододвинулась к брату и, положив его голову себе на колени, терпеливо дожидалась, пока он успокоится. Выплакавшись, Рикард вытер влажное от слез лицо о юбку сестры, затем поднялся и сжал ее руки в своих.
      — Ты вернула меня к жизни, родная. Я… я будто очнулся после кошмарного сна. Теперь у меня есть цель. Я снова хочу жить. Я так хочу жить!.. Но мне нужна Маргарита…
      Елена печально вздохнула:
      — У тебя лишь одно на уме — Маргарита. Ты просто зациклился на ней. И чем она тебя околдовала, вот уж не пойму.
      — Я тоже не пойму, сестренка. Но она для меня все, альфа и омега, смысл всей моей жизни… Боже, какой я глупец! Зачем я так страдаю из-за нее?..
      — Вот именно — зачем? Она не стоит того, чтобы ты так изводился, выставлял себя на всеобщее посмешище, пытался покончить с собой… Слава Богу, кузен Бискайский поверил, что это из-за долгов и не раззвонил по всему дворцу о том инциденте.
      Рикард мрачно усмехнулся:
      — Вернее сказать, слава Богу, что он не поверил правде, иначе наверняка раззвонил бы.
      — Что ты говоришь? — озадаченно произнесла Елена.
      — Сначала я рассказал ему правду, — объяснил Рикард. — Не знаю, что на меня нашло; я был просто не в состоянии лгать и выкручиваться. Но кузен не поверил мне, что, впрочем, не удивительно. У него только две страсти в жизни — деньги и власть, а все прочее ерунда. Он так и сказал мне: ерунда, чушь собачья. Тогда-то я и вспомнил о долгах, да еще приплел, что отец якобы намерен лишить меня наследства. Вот этому Александр охотно поверил и… — Тут он обхватил голову руками и протяжно застонал. — Господи Иисусе! Как это мерзко, отвратительно!.. Вот что, Елена, мне надо срочно поговорить с Маргаритой. Сейчас же, немедленно.
      — Сейчас? — переспросила удивленная Елена. — Да ты спятил! Сейчас уже далеко за полночь, и Маргарита, скорее всего, спит. А если не спит, то наверняка знает все и злая, как сто гадюк. Не нарывайся на неприятности, это не лучший способ восстановить с ней добрые отношения.
      — Дело безотлагательное, сестренка, — настаивал Рикард. — Государственной важности.
      — Какой бы важности оно ни было, — возразила Елена, — до утра, думаю, подождет.
      — Нет, не подождет. Я не подожду. Я не могу жить ни минуты с этой тяжестью на сердце.
      — Так поделись со мной. Расскажи, что тебя мучит, облегчи свою душу. Ведь никто не понимает тебя лучше, чем я.
      — Нет. Я расскажу только Маргарите.
      Елене так и не удалось урезонить брата. Обычно Рикард был предельно откровенен со старшей и самой любимой из своих сестер — но на этот раз он заупрямился, и, в конце концов, ей пришлось уступить.
      — Ладно, — со вздохом согласилась она, — попытаюсь устроить тебе эту встречу, коли так настаиваешь. Вот только сперва приоденься, умойся, а то вид у тебя уж очень неряшливый.
      Рикард на мгновение замялся, затем как-то виновато глянул на сестру и нерешительно, будто оправдываясь, произнес:
      — Тогда выйди на минутку… Или отвернись.
      Елена грустно улыбнулась и отошла к окну.
      — Кстати, — отозвался Рикард, надевая чистое белье. — Ты все еще путаешься с графом д’Альбре?
      — Да нет, он уже увлекся Изабеллой Арагонской. У меня ему ничего не светило, и он, видимо, решил попытать счастья у другой. Впрочем, его выбор нельзя назвать удачным. Помяни мое слово, она его быстро отошьет.
      — Это правда?
      — Так мне кажется. Говорят, кузина Изабелла донельзя добродетельна и ни разу не изменяла своему мужу. Хотя, по моему мнению, Филипп де Пуатье нисколько не заслуживает ее верности.
      — Я не о том спрашиваю, сестренка.
      — А о чем?
      — Это правда, что Гастону д’Альбре у тебя ничего не светило?
      — Само собой разумеется. Ведь тебе известно, для кого я берегу свою невинность.
      Слова эти были произнесены вполне будничным тоном, как бы между прочим, но на сей счет Рикард не питал никаких иллюзий: начиналась старая песенка. Он мысленно выругал себя за несдержанность и тут же совершил еще одну ошибку, выпалив сгоряча:
      — Прекрати, Елена! Сейчас же прекрати! Я не допущу, чтобы ты стала второй Жоанной.
      Она резко повернулась к нему. В ее глазах застыло изумление.
      — Ты-то откуда знаешь?!
      — А ты?
      Несколько долгих секунд они молча глядели друг на друга. Затем Елена отошла от окна и присела на кровать рядом с братом. Ее красивые брови сдвинулись и между ними залегли морщинки.
      — Это я узнала от Бланки. Как-то мне не спалось, и я пошла к ней — а она как раз поссорилась с Монтини? Мы чуточку выпили… гм… ну, не совсем чуточку — в самую пору для того, чтобы мы начали плакаться и поверять друг дружке свои девичьи тайны. Стыдно вспомнить, что я тогда наговорила… Ах да, я же рассказывала тебе.
      — Рассказывала, — подтвердил Рикард, довольный тем, что ему удалось избежать очередного, вернее, дежурного объяснения в любви. — Как вы обе, пьяные в стельку, рыдали навзрыд, жалуясь на свою жизнь.
      — Что было, то было, — сказала Елена. — Ох, и разоткровенничались же мы! Так разоткровенничались, что у нас просто не было иного выхода, как стать близкими подругами. В противном случае мы бы возненавидели друг друга.
      — То-то я и смотрю, что в последнее время вы неразлейвода. Даже Маргарита как-то отошла на второй план.
      — В этом нет ничего удивительного, — пожала плечами Елена. — У нас с Бланкой много общего, гораздо больше, чем у меня или, скажем, у нее с Маргаритой. Не это удивительно — а то, что поначалу мы друг друга на вид не переносили.
      — Понятно, — сказал Рикард. — И когда вы поженитесь?
      Елена звонко рассмеялась:
      — У тебя и Маргариты мыслишки вертятся в одном направлении — что правда, то правда. Увы, это так же невозможно, как и наш брак с тобой… — Она мигом оборвала свой смех и помрачнела. — Ну почему я твоя сестра?
      Рикард вздохнул:
      — Думаю, Господь порой не прочь зло подшутить над людьми… Ах, если бы вместо тебя моей сестрой была Маргарита!
      — Зачем? Чтобы ты не мог любить ее? Или чтобы смог полюбить меня?
      — И то, и другое, родная, — ответил Рикард. Он быстро застегнул камзол и обул башмаки. — Ладно, пойдем. Вот потолкую с Маргаритой и только тогда окончательно решу, стоило ли мне вообще рождаться в этом дурацком мире, где обе женщины, с каждой из которых я был бы счастлив, равным образом, хоть и по разным причинам, недоступны для меня.

Глава 42

ПРОШЛОГО НЕ ВЕРНЕШЬ

Почти четверть часа пришлось простоять Рикарду в приемной апартаментов принцессы, дожидаясь возвращения сестры. Наконец Елена явилась; вид у нее был встревоженный.
      — Маргарита еще не спит, — сказала она, — и согласна поговорить с тобой. Только недолго.
      — Где она сейчас?
      — В библиотеке.
      — И как выглядит?
      — Очень худо. Слишком уж спокойная, а это не к добру. Боюсь, я сглупила, согласившись помочь тебе. Надо было…
      — Все в порядке, сестренка. Не беспокойся.
      — Тебе легко сказать — не беспокойся… Ну, да ладно, ступай. — Она поцеловала его в губы и добавила: — И будь умницей… безумец ты этакий!..

Маргарита в самом деле выглядела очень худо. Она сидела в широком кресле в дальнем от двери углу библиотеки, неподвижная, как статуя, и даже не шелохнулась, когда в комнату вошел Рикард, лишь устремила на него тяжелый взгляд своих прекрасных голубых глаз. Свет, исходивший от трех горевших в настенном канделябре свечей, придавал ее бледному лицу зловещий багровый оттенок.
      — Прошу садиться, кузен, — сухо произнесла Маргарита. — Надеюсь, ваша сестра передала вам, что я не расположена к продолжительной беседе?
      — Да, кузина, — ответил Рикард, устраиваясь в соседнем кресле, развернутом под прямым углом к тому, в котором сидела принцесса. Сердце его ухнуло в холодную пустоту: обращение на вы в личном разговоре и подчеркнутая официальность тона не сулили ему ничего хорошего. Более того, это было дурным предзнаменованием.
      — Итак, — продолжала Маргарита, глядя мимо Рикарда, — если я правильно поняла вашу сестру, вы намерены сообщить мне нечто весьма важное.
      — Чрезвычайно важное. Но, прежде всего…
      — Ага! Значит, ты выдвигаешь предварительные условия?
      — Нет, не условия. Всего лишь несколько вопросов.
      — Хорошо, — снизошла Маргарита, — я отвечу на твои вопросы. В том случае, разумеется, если они не будут слишком дерзкими. Спрашивай.
      Рикард сделал глубокий вдох, набираясь смелости.
      — Маргарита, ты уже знаешь о помолвке Кра… Филиппа Аквитанского с Анной Юлией?
      Маргарита поджала губы. Профиль ее заострился, глаза потемнели. Она резко повернулась к нему лицом.
      — Да, знаю. А тебе какое дело?
      — Для меня это очень важно, Маргарита. И ты знаешь почему — потому что я люблю тебя.
      — Ну и что? Мне-то какое дело?
      Рикард криво усмехнулся:
      — О, насчет этого я не питаю никаких иллюзий, ваше королевское высочество. Вы никого не любите; вы просто неспособны полюбить. Любовь для вас пустой звук… Впрочем, нет, ошибаюсь. В вашем лексиконе это эвфемизм, обозначающий состояние возбуждения перед и во время физической близости. Ведь сколько раз вы говорили мне в постели, что любите меня…
      Маргарита вскочила на ноги. К лицу ее прихлынула кровь, а пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно она собиралась вцепиться ими в горло Рикарда.
      — Замолчи, негодяй! Ты ничего не понимаешь. Я… я люблю…
      — Ах да, совсем забыл! — саркастически произнес Рикард. — Вы же любите Красавчика!.. Гм… Однако здорово он отблагодарил вас за столь нежную и преданную любовь.
      Маргарита упала обратно в кресло и закрыла лицо руками. На глаза ей навернулись слезы.
      — Ты такой же бессердечный ублюдок, как и все остальные. Вы, мужчины, все на один пошиб. И ты… ты тоже… У тебя нет ни капли сочувствия, ни толики соучастия. А я-то считала тебя самым чутким, самым отзывчивым из мужчин… Но ты… ты оказался… — Тут она не выдержала и горько зарыдала.
      Растроганный до глубины души Рикард мигом бросился ей в ноги.
      — Прости меня, милая, прости. Я сказал так сгоряча, не подумав… Ну, пожалуйста, не плачь. Бей меня, мучь — только не надо плакать, родная.
      Наконец Маргарита успокоилась и, то и дело всхлипывая, заговорила:
      — Ты не представляешь, Рикард, какой он подлец, какая бессовестная скотина, этот… этот подонок! Сегодня я ходила к нему… когда еще не знала о его помолвке. Я пришла сказать ему, что передумала выходить за него замуж, а он… Вместо того, чтобы честно признаться, что у него появились другие планы и наши желания полностью совпадают, он заставил меня… он это умеет, проклятый!.. заставил меня унижаться перед ним, просить, умолять… О, как я его ненавижу!..
      Она крепко прижалась к Рикарду, зарылась лицом в его волосах и спросила:
      — Ты по-прежнему любишь меня, дорогой?
      — Еще больше, чем прежде, — пылко ответил Рикард. — За это время я понял, как дорога ты мне, что ты для меня значишь. Ты стала смыслом всей моей жизни, неотъемлемой частью меня самого. Помимо тебя, Маргарита, я не вижу, ради чего еще мне стоит жить. Теперь я знаю, что только любовь к тебе и тайная надежда когда-нибудь добиться взаимности обуздывали во мне самые дурные наклонности, не позволяли им взять верх над тем добрым и чистым, что есть в каждом человеке… Но стоило мне потерять тебя — и я оказался способным на такую гадость, на такую мерзость…
      — Ты имеешь в виду попытку самоубийства?
      — Нет, не только. Но об этом позже, а сейчас…
      — Да, ты прав, — согласилась Маргарита, понимая его лицо к себе. — О делах мы поговорим утром, а сейчас… — Она наклонила голову и нежно поцеловала его в губы. — Знаешь, милый, у меня такое чувство, будто вернулось лето. Наше с тобой лето… Я тоже многое поняла за это время. Я не люблю и никогда не любила Красавчика. Я люблю тебя.
      Рикард схватил ее за плечи.
      — Это правда? — с дрожью в голосе переспросил он. — Это не почудилось мне? Я не ослышался? Ты… ты любишь меня?
      — Да, люблю. Может быть, я превратно понимаю значение этого слова. Может быть, то чувство, которое я испытываю к тебе, на самом деле не является любовью… Но если я и люблю кого-то, если я вообще способна кого-нибудь любить, так это только тебя. До нашей размолвки я даже представить себе не могла, как ты стал мне дорог, как мне будет не хватать тебя. Возможно, это всего лишь привычка — ну что ж, пусть будет так, мне нравится такая привычка. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной, хочу снова и снова слышать твои заверения в любви, хочу заниматься с тобой любовью, хочу засыпать и просыпаться в твоих объятиях. В постели ты прекрасный любовник, но что гораздо важнее, ты замечательный друг, лучший из друзей, и я очень нуждаюсь в тебе, нуждаюсь в твоей ласке, в твоей заботе, в твоем понимании и участии. И если это не любовь, тем хуже для любви.
      Рикард слушал ее со смешанным чувством удивления, недоверия и какого-то радостного потрясения. Он уже привык к резким перепадам в настроении Маргариты, но в таком взвинченном состоянии видел ее впервые. В ее искренности сомневаться не приходилось, она была слишком возбуждена, чтобы сознательно кривить душой, однако вопрос состоял в том, было ли это правдой или просто попыткой самообмана, стремлением оскорбленной женщины выдать желаемое за действительное.
      — Ты это серьезно, дорогая? Ты не разыгрываешь меня?
      — Клянусь, милый, я люблю тебя. Прости за ту нашу ссору, прости за все, что я наговорила тебе в тот день… и на следующий тоже… Господи, как я была слепа! Ты на целую голову выше Красавчика — и не только ростом, но и во всех других отношениях. Он подлый обманщик, грязный, отвратительный негодяй, а ты… Ты хороший, ты честный, ты порядочный, ты так любишь меня, так мне предан. Ты самый лучший, самый прекрасный человек из всех, кого я знаю… Да что там! На всем белом свете не сыщешь лучше и прекраснее тебя. Я так соскучилась по тебе, любимый, я так тебя хочу. Ведь ты останешься со мной, правда? Ведь ты не уйдешь? Мы снова будем вместе, снова будем любить друг друга, и все у нас будет по-прежнему…
      Чем больше лестных слов сыпалось в его адрес, тем больше Рикард хмурился. Все это было явно неспроста. Вне всякого сомнения, Маргарита говорила, что думала; но при всем том она явно что-то недоговаривала, что-то скрывала, пытаясь оттянуть неизбежное объяснение, и тем временем подслащивала горькую пилюлю, которую ему рано или поздно все же придется проглотить.
      — Нет, дорогая, — оборвал он ее, — по-прежнему ничего у нас не выйдет.
      — Почему? — удивилась Маргарита. — Разве мы не любим друг друга? Разве мы не будем счастливы вместе? Ну, скажи: что теперь мешает нашему счастью?
      — Неопределенность в наших отношениях, вот что. Я чертовски устал, Маргарита. У меня больше нет сил жить в постоянном страхе перед грядущим днем, ежеминутно, ежесекундно дрожать при одной лишь мысли о том, что я могу потерять тебя, потерять навсегда. Если это вернется, я не выдержу, я сойду с ума.
      — О нет, милый, нет! Я никогда не разлюблю тебя, верь мне.
      — И ты согласна освятить нашу любовь узами законного брака? Ты станешь моей женой?
      Маргарита вздохнула и высвободилась из его объятий.
      — Это невозможно, Рикард. Все, что угодно, только не это. Брак всегда был камнем преткновения в наших отношениях, он был причиной всех наших ссор. Пожалуйста, не надо об этом, я не хочу ссориться с тобой, я не хочу снова потерять тебя. Я очень тебя люблю, и ты мне очень, очень нужен.
      — И это все, чего стоит твоя любовь? — с горькой улыбкой, больше похожей на гримасу боли, произнес Рикард. — Да-а, не сказал бы что много. Несмотря на столь пылкие заверения, твоей любви ко мне явно чего-то недостает. А именно, готовности разделить со мной не только постель, но и всю свою жизнь.
      — Не говори так, дорогой! — воскликнула Маргарита и тут же в смущении опустила глаза. — Да, это правда, у меня будет муж… Но любить-то я буду тебя!
      — Весьма тронут, сударыня. Ваши слова делают мне честь… А в мужья, стало быть, я вам не гожусь? Недостоин, наверное?
      — Ах, Рикард, не в том дело, — почти что простонала она, прижимая руки к груди. — Вовсе не в том.
      — А в чем же тогда? Объясни мне, непонятливому. Нынче ты не на шутку разоткровенничалась, так будь же откровенной до конца. Ну!
      Маргарита сплела пальцы рук, положила их себе на колени и сосредоточенно посмотрела на Рикарда.
      — Разумеется, я могу объяснить, — сказала она. — Но вряд ли мое объяснение придется тебе по душе.
      — Об этом уж позволь судить мне самому. Придется по душе или не придется, но я должен знать, что тобой движет. Возможно, мне удастся переубедить тебя, развеять твои сомнения.
      — Как бы я этого хотела! — с тяжелым вздохом произнесла Маргарита. — Но это безнадежно. Беда в том, Рикард, что я очень плохая девочка. Я вконец испорченная. Капризная, своенравная, самовлюбленная, эгоистичная, развращенная властью, богатством и всеобщим поклонением — и это лишь малая толика моих отрицательных черт; в действительности я еще хуже… Молчи! Я знаю, что ты любишь меня со всеми достоинствами и недостатками, со всем хорошим и плохим, что у меня есть; но речь сейчас о другом. Когда-нибудь я стану королевой (дай Бог, чтобы это случилось как можно позже), и я хочу быть настоящей правительницей Наварры, а не женой правителя, королевой, а не женой короля. Как бы я не любила тебя, как бы я не нуждалась в твоей любви, власть для меня превыше всего, и я не собираюсь делиться ею даже с тобой.
      — Но ведь я не честолюбив, Маргарита. Я люблю тебя, а не твое наследство, и корона мне ни к чему. Поверь…
      — Я верю тебе, Рикард. Я ничуть не сомневаюсь в твоей искренности. Уж я-то знаю, каков ты на самом деле. При других обстоятельствах из тебя вышел бы идеальный супруг для такой непомерно честолюбивой женщины, как я. Однако, себе на беду, ты происходишь из могущественного наваррского рода. Твой отец пользуется большим уважением в Наварре, особенно в ее кастильской части. После моего отца он самый влиятельный человек в стране, и волей-неволей ты унаследуешь от него и это уважение, и это влияние. К сожалению, всерьез рассчитывать на то, что со временем ты растеряешь полученный в наследство авторитет, не приходится. Ты слишком честен, порядочен, благороден, добродушен и даже простодушен. С такими качествами из тебя вряд ли выйдет хороший правитель, но подданные будут любить тебя, для них ты будешь олицетворением доброго и справедливого короля в противоположность мне — злой и коварной королеве. Ты вправду далек от государственных забот, политика не твоя стихия, и тем не менее, женившись на мне, ты против своей воли будешь втянут в эту трясину. И когда в один прекрасный день мои подданные скажут: «Королева нам не указ! У нас есть король, потомок Александра Завоевателя⁴ по мужской линии, пусть он нами и правит», — тогда у тебя не будет даже того слабого оправдания, что, дескать, ты никогда не занимался делами государства.
      Рикард поднялся с колен, глядя на Маргариту с каким-то суеверным ужасом.
      — И только поэтому ты отказываешь мне?
      — Да, только поэтому. Не будь ты сыном Клавдия Иверийского, внуком Елены де Эбро, я бы с радостью вышла за тебя замуж и была бы счастлива с тобой. Ты прекрасный человек, Рикард, я тебя очень люблю, но, увы, судьба распорядилась иначе. Прости меня, дорогой.
      — Боже! — в отчаянии прошептал он. — Кого я полюбил? Я полюбил чудовище!
      — Рикард…
      — Да, Маргарита, ты чудовище. Жажда власти, неограниченной, неоспоримой власти, так испортила тебя, что в тебе мало что осталось человеческого. Ты ничем не лучше кузена Бискайского! Тот свихнулся на мысли об утраченной короне, а ты заразилась от отца чувством неполноценности, которое преследует его с тех пор, как он взошел на престол, поправ законные права сына своего старшего брата. В тебе также сильно это чувство, порождающее угрызения совести, и ты во что бы то ни стало стремишься самоутвердиться, убедить саму себя в законности своих прав, подчиняя этой цели все остальное — от личной жизни до государственных интересов. Ты отказываешься от счастья, от любви; мало того, ты упускаешь возможность укрепить королевскую власть, объединив Внутреннюю Наварру, Риоху и Алаву в единый домен. И ради чего все это? Ты пренебрегаешь мной, собой, целостностью страны единственно ради того, чтобы никто не мог подвергнуть сомнению неделимость твоей власти. Ты, повторяю, чудовище. Ты политическая и моральная извращенка.
      — Какой ты жестокий, Рикард! — тоном обиженного ребенка произнесла Маргарита. — Жестокий! Жестокий!
      — Это ты жестокая, и, прежде всего, по отношению к себе. Ты калечишь свою жизнь и калечишь мою. Но я не позволю тебе и дальше измываться надо мной — уж лучше смерть, чем такая жизнь.
      С этими словами Рикард направился к выходу.
      — Нет!!! — закричала ему вслед Маргарита, вскочив с кресла. — Нет! Не надо! Не делай этого!
      У двери он остановился.
      — Нет, я не собираюсь покончить с собой — если ты это имела в виду. К сожалению, у меня не хватит мужества на вторую попытку самоубийства. Увы!..
      — Не покидай меня, дорогой, — взмолилась Маргарита, протягивая к нему руки. — Вернись, ты мне очень нужен. Я люблю тебя.
      — Нет, дорогая, тебе не удастся завлечь меня этими словами. Слишком часто ты повторяешь их в последние минуты, чтобы они всякий раз производили на меня магическое действие. Я уже порядком устал от них и более не хочу слышать никаких признаний — ни в любви, ни в ненависти. Если ты в самом деле любишь меня, если ты так сильно нуждаешься во мне, скажи только «да», и я буду твоим — но целиком и на всю жизнь. Ни на что меньшее я не согласен, меня не устраивает должность обер-любовника при твоем дворе. И вообще, тебе стоило бы подумать, прежде чем предлагать эту унизительную роль мне — внуку римского императора… Хорошенько поразмысли, Маргарита, и реши наконец, что в тебе сильнее — любовь ко мне, если таковая имеется, или страх перед утратой части властных полномочий. Даю тебе неделю сроку, как раз до намеченной тобою поездки в Кастель-Бланко — и ни днем позже. К тому времени ты должна сделать выбор, только смотри не опоздай.
      — Но, Рикард…
      — Это все, дорогая. На сегодня все. Следующий наш разговор состоится лишь тогда, когда ты примешь мое предложение… или вовсе не состоится. До свидания, Маргарита. Или прощай — это зависит только от тебя.
      Оставшись одна, Маргарита бессильно опустилась на пол возле кресла, уткнулась лицом в его мягкое сидение и вновь зарыдала. Той ночью она впервые в жизни прокляла корону, которая достанется ей от отца. Вот так это случилось впервые — но далеко не в последний раз…

Глава 43

ЕЩЕ РАЗ К ВОПРОСУ О БРАТЬЯХ И СЕСТРАХ

— Что ты тут делаешь, Жоанна? Уже третий час ночи.
      Граф Бискайский стоял посреди просторной гостиной своих апартаментов и вопросительно глядел на сестру, которая сидела перед ним в кресле, сложив на коленях руки. Как ни старалась она казаться спокойной, но мелкая дрожь ее пальцев, озабоченное выражение лица и лихорадочный блеск в глазах выдавали ее крайнее возбуждение.
      — Я ждала тебя, Сандро. Где ты был столько времени?
      — Ждала? — Граф проигнорировал ее вопрос; не говорить же ей, в самом деле, что сложись обстоятельства иначе, она бы вряд ли когда-нибудь увидела его, да и наверняка не захотела бы его видеть. — Зачем ты ждала меня?
      — Нам надо поговорить.
      — Поговорить? — удивился Александр. — Среди ночи? Ты что, не могла дождаться утра?
      — Я не могла уснуть, Сандро.
      — Почему?
      — Я узнала, что помолвка Маргариты с Филиппом Аквитанским не состоялась, и подумала…
      Граф пододвинул стул к ее креслу и сел напротив нее.
      — Ну, и что ты подумала?
      — Понимаешь, — сказала Жоанна, нервно перебирая пальцами кружевные оборки своего вечернего платья. — Теперь у тебя снова появились шансы на престол, а я… Словом, есть один человек…
      Александр широко ухмыльнулся, оскалив зубы.
      — Молодой человек, — уточнил он. — Молодой, интересный, привлекательный, сильный, мужественный, большой и добрый. Любовь с первого взгляда, как я понимаю. При наваррском дворе есть такой милый обычай — влюбляться мгновенно и без памяти. И ненадолго.
      — Нет, Сандро, это всерьез. Прости, но…
      — Ай, прекрати, Жоанна! Свои извинения можешь оставить при себе. — Он откинулся на спинку стула и издал короткий истерический смешок. — Рано или поздно это должно было случиться, и я был готов к этому. Мы, люди, по существу своему похотливые создания, нас постоянно одолевают низменные страсти, и однажды познав плотские радости, мы уже не можем без них жить.
      Жоанна покраснела от стыда и негодования и смущенно опустила глаза. В последнее время ее брат стал еще более грубым и циничным, чем был раньше.
      — Так ты знаешь, кто он? — после минутного молчания спросила она.
      — О Боже! Конечно, знаю.
      — И… И что ты о нем думаешь?
      — Ха! Что я могу думать о нищем варваре? Только то, что он нищий варвар.
      — Этого я и боялась, — горько вздохнула Жоанна.
      — Чего?.. Ну-ка, ну-ка! — Александр подался вперед и испытующе посмотрел ей в глаза. — Неужели он настолько повредился в уме после падения, что намерен просить твоей руки?
      Жоанна молча кивнула.
      — Вот оно что! — с расстановкой произнес граф. — Понятно.
      Лицо его нахмурилось, лоб и щеки покрылись густой сеткой невесть откуда взявшихся морщин. Какое-то время они оба молчали. Жоанна кусала нижнюю губу и умоляюще глядела на брата, который напряженно о чем-то размышлял. Наконец он спросил:
      — Ты уже обращалась по этому поводу к… к своему папочке?
      — Нет, Сандро, дядя ничего не знает. Еще никто ничего не знает. Я решила прежде всего посоветоваться с тобой.
      — Вот как! А почему не с Маргаритой?
      — Я… Боюсь, она не одобрит мой выбор.
      — И правильно боишься… А впрочем, кто знает? Маргарита женщина парадоксальных решений, ее поступки порой непредсказуемы. Не исключено, что она уговорит дядю дать согласие на этот мезальянс — просто так, шутки ради, ведь она у нас известная проказница.
      — А ты, Сандро? Ты-то что думаешь?
      — Я думаю, что не надо спешить. Обожди чуток.
      — Обождать? Зачем? Сколько?
      — Недели две. Еще хотя бы две недели. Ты же совершенно не знаешь его. Присмотрись к нему, убедись, что он вправду любит тебя, а не охотится за богатым приданным.
      — Нет, он не такой, он хороший — я знаю.
      — Угу, — иронически произнес Александр. — Без году неделя, как познакомилась с ним, и все-то ты о нем уже знаешь!
      — Да, знаю!
      — Однако нелишне будет удостовериться. Если ты согласишься покамест держать это в тайне, я наведу о нем кое-какие справки и заодно пораскину мозгами, как бы умаслить дядю и Маргариту, чтобы они не противились вашему браку.
      — Правда? — не веря своим ушам переспросила Жоанна. — Ты сделаешь это?
      — Да, сестренка. Ведь я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива. Ну как, согласна?
      — О да, конечно! — радостно воскликнула она, чуть ли не хлопая в ладоши. — Ты так добр ко мне, Сандро.
      Лицо графа нервно передернулось, и лишь усилием воли ему удалось совладать с собой.
      — Ладно, договорились. А теперь ступай спать, поздно уже.
      — Спокойно ночи, Сандро, — сказала Жоанна, поцеловала брата в щеку и быстро, будто боясь, что он передумает, покинула гостиную.
      Александр бухнулся в освободившееся кресло и облегченно вздохнул. Все это время, с момента объявления о помолвке между Филиппом Аквитанским и Анной Юлией Римской, он находился на грани нервного срыва, и только сейчас напряжение последних часов начало понемногу спадать. Разумеется, он был бы плохим стратегом, если бы не предвидел возможности примирения Рикарда Иверо с Маргаритой — на этот случай у него был разработан план незамедлительной ликвидации весьма ненадежного сообщника. Однако, к ужасу Александра, события развивались так стремительно, что не успел он отдать соответствующие распоряжения, как неожиданное вмешательство Елены, явившейся среди ночи повидаться с братом, напрочь спутало все его карты.
      Когда же ему доложили о ночной встрече Рикарда с принцессой, граф вообще запаниковал и решил было пуститься в бега, даже пробрался по тайному ходу в предместье Памплоны, где держал наготове конную заставу; но в конечном итоге оказалось, что дела обстоят не столь уж плачевно. Судя по всему, Маргарита не собиралась мириться с бывшим любовником, а тот, в свою очередь, предпочел не упускать возможности одним махом поправить свое финансовое положение и отвести от себя угрозу лишения наследства.
      Теперь Александр мог спокойно приступить к устранению ставшего опасным сообщника, подстроив ему несчастный случай, однако… Успех его грандиозного по своей дерзости замысла во многом зависел от кузена Иверо, и было уже поздно что-либо менять. Рикарду отводилась ключевая роль в предстоящем фарсе, и просто так, механически заменить его кем-нибудь другим, тем более в последний момент, увы, не представлялось возможным. У Александра был небогатый выбор — или отказаться от всей этой затеи и спрятать концы в воду, или все-таки рискнуть, понадеявшись, что безумие, алчность и ненависть возьмут в Рикарде верх над некстати проснувшейся совестью, а его раздоры с Маргаритой будут продолжаться.
      Решение было предопределено — ставка была столь высока, что оправдывала какой угодно риск, и тем не менее граф долго и мучительно размышлял. Стоило ему вспомнить о совести, и она тут как тут — вернее, то, что осталось от нее после многих лет нравственного выхолащивания. «Ты так добр», — сказала Жоанна. «Добр… Добр… Добр…» — как удары колокола звучало в его голове. Это и был голос совести. Жоанна заменяла ему утраченную совесть — а теперь он потерял и ее. Она ушла… И хоть он сам решил отказаться от нее — той памятной ночью, две недели назад, — все же она ушла. И сказала на прощание: «Ты так добр… добр… добр…»
      — Замолчи, проклятая! — схватившись за голову, простонал Александр. — Замолчи! Замолчи! Замолчи!..
      Он потерял свою совесть — даже ту, которая не была его собственной. Впрочем, теперь совесть ему ни к чему — ни своя, ни чужая. Корона лежит за пределами добра и зла, над ней не властны нравственные законы.

часть пятая

ТЕМНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Глава 44

О МНОГОМ И РАЗНОМ

Когда на следующий день утром Филипп явился к Анне, чтобы согласно обычаю сопровождать королеву любви и красоты на ристалище, она приветствовала его такими словами:
      — Стало быть, принц, теперь ты мой жених?
      — Да, принцесса, — ответил он, вежливо поцеловав ее руку. — Вчера вечером Цезарь, отец твой, дал свое согласие на наш брак.
      — В таком случае, почему ты целуешь только мою руку? — с лукавым видом спросила Анна. — Вот уж не думала я, что ты так застенчив!
      Филипп слегка опешил. Хотя свидетели этой сцены были все свои — герцог, император и по несколько придворных с обеих сторон, — ему стало неловко. А к его вящему удивлению, Август ХII с довольной ухмылкой посоветовал дочери:
      — А ты сама поцелуй жениха, Анна.
      Ну что ж, если женщина просит… Под одобрительный шумок присутствующих Филипп легонько обнял Анну за талию и наклонил голову с намерением по-братски чмокнуть ее, но едва их губы соприкоснулись, она тотчас перехватила инициативу, всем телом прижалась к нему и крепко, взасос поцеловала его, умело работая зубами и языком. Ее поцелуй выказывал хоть и не слишком большой, но все же вполне достаточный опыт в таких делах, и был по-мужски агрессивен.
      «Вот те на! — мысленно выругался Филипп. Тут ему припомнились некоторые туманные слухи о странных пристрастиях римской принцессы, затем он вспомнил, с каким выражением лица она одобрила его интерес к Бланке, и вовсе обалдел: — Черти полосатые! Выходит, все эти сплетни не праздная болтовня злых языков. Моя маленькая проказница в самом деле балуется с девчонками…»
      Позже, когда они следовали во главе праздничной процессии по пути к ристалищу, Анна сделала Филиппу знак, чтобы он склонился к ее носилкам.
      — А ты хорошо целуешься, мой принц, — сказала она. — Мне понравилось.
      — Ты тоже не лыком шита, — ответил Филипп, стремясь скрыть замешательство под личиной нарочитой грубости. Мальчишеская прямолинейность Анны, ее непосредственность, начисто отвергавшая все ухищрения своего пола, раз за разом сбивали его с толку, и он то и дело терялся, словно неопытный юнец. — Прости за нескромный вопрос, принцесса, но…
      — Если тебя интересует, девственница ли я, — перебила его Анна, — то да. Мужчин у меня еще не было.
      «Чертова девственница!» — раздраженно подумал Филипп, а вслух сдержанно произнес:
      — А между тем, дорогая моя королева, мужчина может дать тебе то, на что не способна ни одна женщина.
      — Оригинальная мысль, — ничуть не смутившись, ответствовала римская принцесса. — Будем надеяться, что в самом скором времени ты на деле докажешь мне справедливость своего утверждения… Только не обольщайся — это произойдет в нашу первую брачную ночь, и ни днем… то бишь ни ночью раньше.
      «Ну, вот! — удрученно констатировал Филипп. — Нашла коса на камень. Дело явно идет к тому, что вскоре в нашей развеселой компашке появится еще один крутой парень — моя жена».
      Но на этом сюрпризы в то утро не закончились. По прибытии на ристалище Анна подошла к Маргарите и совершенно серьезно заявила, что откажется от венца королевы любви и красоты, если ее наваррская кузина не согласится разделить с ней этот титул. После бессонной ночи Маргарита выглядела измученной и опустошенной. Она весьма вяло поблагодарила Анну за проявленную любезность и без каких-либо условий и оговорок со своей стороны приняла ее предложение. Таким образом была устранена возникшая накануне неловкость, когда на турнире по случаю дня рождения Маргариты царствовала другая принцесса. (Впрочем, сплетники и остряки были склонны искать этому более пикантные объяснения; мы их приводить здесь не будем, но истины ради признаем, что некоторые из них оказались не так уж далеки от действительности.)
      По приглашению Филиппа в почетной ложе королевы любви и красоты прочно окопались (якобы для защиты дам, но на самом же деле, чтобы оправдать свое неучастие в турнире) Тибальд де Труа, Оттон Савойский, Педро Арагонский, а также несколько друзей и родственников Филиппа, среди которых был и Гастон д’Альбре. Этот последний благоразумно попросил убежища, скрываясь от целой оравы рыцарей, жаждавших сразиться с победителем легендарного Грозы Сарацинов. Филипп сжалился над ним, но прежде заставил кузена дать страшную клятву никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминать в его присутствии о своей победе над Гуго фон Клипенштейном.
      А вот неутомимый охотник за престолами, самый знатный из всех странствующих рыцарей — мы говорим, конечно, об Эрике Датском, который поначалу согласился войти в почетную свиту короля турнира, в последний момент изменил свое решение и записался рядовым рыцарем в отряд Эрнана де Шатофьера, благо к утру там еще оставалось несколько свободных мест. Вопреки формальной цели своего посещения Наварры, молодой датский принц не обращал особого внимания на Маргариту и не предпринимал ни малейшей попытки снискать ее расположение. Злые языки при наваррском дворе поговаривали, будто бы он, увидев, какая она беспутная и легкомысленная, заявил в сердцах: «На кой черт мне сдалась эта вертихвостка, пусть и с королевством в придачу», — и отказался от претензий на ее руку. Впрочем, Филипп догадывался об истинной причине столь странного поведения датского принца; он также понимал, что коль скоро Анна не пригласила в свою свиту Изабеллу Арагонскую, то и Эрику нечего было делать в ложе королевы, — но все свои догадки на этот счет Филипп предпочитал держать при себе…
      Уж если было упомянуто о свите королевы любви и красоты, то надо сказать, что дам и девиц в свое окружение Анна подбирала тщательно и с большим знанием дела. Филипп по достоинству оценил ее утонченный вкус, позволивший ей собрать вокруг себя великолепный букет очаровательных личек и потрясающих фигур. Обилие красавиц, впрочем, не повлияло на планы Филиппа, и, отдав должное Анне, как своей королеве и невесте, он вскоре подсел к Бланке с явным намерением воспользоваться благоприятными обстоятельствами для решительного штурма ее защитных порядков; к счастью, Монтини, имевший обыкновение являться в самые неподходящие моменты, теперь был лишен такой возможности.
      Но Бланка недолго терпела приставания Филиппа. Чувствуя, что ее сопротивление начинает таять, она ласково велела ему убираться прочь, пригрозив, что в противном случае уйдет сама и больше в ложу не возвратится. Внешняя кротость и ласковость ее тона не обманули Филиппа, даже наоборот — не на шутку испугали его, так как свидетельствовали о непреклонной решимости исполнить угрозу, и он счел лучшим ретироваться, проклиная Монтини на чем свет стоит и невольно перебирая в уме различные способы его физического устранения.
      Чтобы досадить объекту своей безответной страсти, Филипп, с позволения Анны, принялся ухаживать за Дианой Орсини — той самой, что накануне прислала ему в подарок оторванный от своего платья рукав. Как оказалось впоследствии, эта черноволосая и синеглазая девчушка пятнадцати лет, представительница младшей ветви одного из самых могущественных в Италии родов и любимица римской принцессы, не разделяла всецело вкусов своей подружки и госпожи. Диану больше привлекали парни, нежели девчонки, а Филипп вовсе очаровал ее, и уже к вечеру она была готова отдать ему не только рукав, но и всю свою одежду с невинностью в придачу. Филиппа не пришлось уговаривать принять этот дар: по его твердому убеждению, все сочли бы его глупцом и невежей, откажись он ответить взаимностью на любовь такой милой и очаровательной девушки.
      Что же касается Бланки, то она, видимо, на зло Филиппу, взяла себе в кавалеры наследного принца Арагона Педро — весьма инфантильного молодого человека с безвольными чертами лица и таким же безвольным характером. Кстати сказать, некогда они были помолвлены, но потом их отцы разошлись во взглядах на дальнейший ход Реконкисты, поссорились и даже малость повоевали между собой за Южную Валенсию, которая в конечном итоге досталась Кастилии. А с тех пор как Бланку, так и Педро, преследовали неудачи в личной жизни. К тому времени двадцатичетырехлетний наследник арагонского престола успел дважды жениться и дважды овдоветь и от обоих браков не заимел ни одного ребенка.
      По мнению Филиппа, Педро был бы идеальной партией для честолюбивой и тщеславной наваррской принцессы; брак с ним позволял ей стать в будущем единоличной правительницей сразу двух королевств — Наварры и Арагона. Однако Маргарита резко отрицательно относилась к своему арагонскому кузену. По ее собственному признанию, его вялость, слабохарактерность и инфантильность вызывали у нее отвращение, за глаза она называла его бесхребетным слизняком, и, как подозревал Филипп, ей становилось тошно при одной лишь мысли о том, чтобы лечь с ним в постель, хотя внешне принц Педро казался довольно привлекательным молодым человеком. Вне спальни Маргарита привыкла властвовать над мужчинами, и тем не менее она терпеть не могла глупых и безвольных парней. Ее привлекали молодые люди иного склада — такие, например, как Тибальд де Труа, граф Шампанский, ставший после самоустранения Филиппа главным претендентом на руку наваррской принцессы.
      В определенном смысле Тибальд был совершенством: умный, волевой, инициативный и целеустремленный, он, вместе с тем, отличался крайней непрактичностью, безудержной мечтательностью, даже был чуточку не от мира сего. Самым главным его увлечением была поэзия, затем он любил женщин, веселые пирушки, охоту, турниры и прочие мирские развлечения — а в государственных и хозяйственных делах он был полный профан и ни от кого не скрывал этого. Тибальд откровенно сокрушался по поводу того, что богатство и высокое положение непременно сопряжены с властью. Его неспособность вести дела была просто потрясающа. Он развращал своих управляющих одного за другим. Даже кристально честный человек, поступив к нему на службу, не мог долго устоять перед искушением быстро обогатиться и, в конце концов, начинал воровать. В то время Шампань была самой дурно управляемой провинцией во всем Французском королевстве, которое тоже управлялось не ахти как хорошо, и Тибальд, помимо того, что был без памяти влюблен в Маргариту, надеялся, что она, выйдя за него замуж, возьмется навести порядок в графстве, да и вообще взвалит на себя все заботы по его управлению.
      Маргарита, однако, не спешила обнадеживать Тибальда. Разойдясь с Филиппом и не помирившись с Рикардом, она полдня просидела в почетной ложе в гордом одиночестве, почти ни с кем не общаясь, была мрачнее тучи и притворялась, будто внимательно следит за ходом турнира. Только к вечеру Маргарита немного ожила, но, к большому огорчению Тибальда и к немалому смущению своего отца и императора, принялась отчаянно заигрывать с Анной, благо римская принцесса также не оставалась равнодушной к своей наваррской кузине. Этот мимолетный и довольно нетрадиционный роман, несомненно, омрачил бы празднества, не будь внимание подавляющего большинства гостей целиком приковано к происходящим на арене событиям.
      А турнир, надо признать, удался на славу. Безусловно, он был одним из лучших ратных игрищ за всю историю подобных состязаний — и по уровню организации, и по составу участников, и по накалу страстей как на самой арене, так и вокруг нее. Бесспорным героем турнира стал Эрнан де Шатофьер, доказавший себе и другим, что он не только талантливый военачальник, но и непревзойденный боец. В групповом сражении возглавляемый им отряд одержал уверенную победу, а сам Шатофьер в очном поединке одолел Гуго фон Клепенштейна и был единодушно признан лучшим рыцарем второго дня. Вдохновленный своим успехом, Эрнан выиграл все главные призы и в последующих соревнованиях, не оставив ни единого шанса даже великолепному Грозе Сарацинов. Все женщины на турнире просто сходили по нему с ума, но он по-прежнему продолжал свято блюсти обет целомудрия, и один только Бог, возможно, догадывался (да и то не наверняка), чего ему стоило в последнее время строить из себя святошу…

Через день после окончания турнира, 10 сентября 1452 года, Италия обрела новую королеву. Это знаменательное событие произошло в соборе Пречистой Девы Марии Памплонской, где епископ Франческо де Арагон с высочайшего соизволения его святейшества папы Павла VII сочетал браком императора Августа XII Юлия и кастильскую принцессу Элеонору.
      А вечером накануне венчания был подписан составленный впопыхах брачный контракт между Филиппом Аквитанским-младшим и Анной Юлией Римской, наследницей галльских графств Перигора, Руэрга и Готии. Точную дату бракосочетания предстояло еще согласовать, но была достигнута принципиальная договоренность, что свадьба состоится в Риме вскоре после Рождества, а пока что к Анне в услужение будет приставлена свита из гасконских дворян, чтобы от имени Филиппа заботиться о ней, как о его невесте.
      На последнем пункте Филипп настаивал особо, и когда в числе молодых людей, удостоенных этой чести, он назвал Этьена де Монтини, стало понятно почему. В отличие от других счастливчиков, которые радовались перспективе провести три месяца в императорском дворце на Палатинском холме, Монтини был отнюдь не в восторге и волком смотрел на Филиппа, то и дело бросая умоляющие взгляды на Бланку. Однако она не могла ничего поделать: хотя Этьен был лейтенантом наваррской гвардии и подчинялся королю, он, как гасконский подданный, не смел ослушаться приказа Филиппа, даже если бы терял при этом лейтенантский чин.
      Бедняга Монтини сошел со сцены, так и не попрощавшись с возлюбленной. Всякий раз, чувствуя себя беспомощной, Бланка ужасно злилась; когда же, вдобавок, у нее были месячные, она норовила сорвать свою злость на первом попавшемся ей под горячую руку и зачастую ни в чем не повинном человеке. Тем же вечером, но чуть позже, оставшись с Этьеном наедине, Бланка обвинила его во всех смертных грехах и прогнала прочь, а на следующий день во время свадьбы и утром 11-го числа, когда римские гости тронулись в обратный путь, всячески избегала его, о чем впоследствии горько сожалела, проклиная себя за жестокость и бессердечие. Так что мы не ошибемся, если скажем, что Монтини покидал Памплону с тяжелым сердцем, терзаемый самыми дурными предчувствиями.
      Перед отъездом Август XII, улучив свободную минуту, отвел Филиппа в сторону и тихо сказал ему:
      — Пожалуй, я должен поблагодарить учителя моей жены за проявленное усердие. Отлично сработано!
      Филипп обалдело уставился на своего будущего тестя. Он все утро ловил на себе странные взгляды императора и, в общем, догадывался, в чем дело, но такой откровенности никак не ожидал. Между тем Август XII положил ему руку на плечо и продолжал:
      — А я-то думал, что избежал этой участи, когда принцесса Бланка вышла за графа Бискайского. Вот нерадивые у меня осведомители — ну, никуда не годные… Впрочем, мы с тобой квиты, — с некоторой долей злорадства добавил он. — Моя дочь тоже не подарок.
      Филипп согласно кивнул. От Дианы Орсини он узнал, что увлечение Анны девчонками было далеко не столь невинным, как ему казалось прежде. Последние полтора года при императорском дворе активно возрождались хорошо забытые традиции древнеримских весталок, и Август XII, потеряв всяческую надежду образумить свою горячо любимую, но крайне беспутную дочь путем уговоров, угроз и наказаний разной степени тяжести, видел только одно средство: поскорее выдать Анну замуж и переложить, таким образом, все заботы на плечи ее супруга — что он, собственно, и сделал.
      «Однако семейка у нас будет! — сокрушенно думал Филипп. — Что муж, что жена, оба бабники».
      На прощание они с Анной обменялись вежливыми колкостями по поводу того, кому после их свадьбы достанется Диана Орсини. Сама девушка явно отдавала предпочтение Филиппу, от которого была без ума, и в последнюю ночь то и дело заходилась слезами, не желая расставаться с милым. Филипп был очень нежен с ней и утешал ее тем, что спустя три месяца они снова увидятся и больше не расстанутся никогда. Он обещал во время разлуки часто думать о ней, и это не было благой ложью. К концу турнира в его личном рейтинге популярности опять произошли изменения: третью строку сверху, после Бланки и Амелины, заняла Диана, вытеснив Маргариту на четвертую позицию. Анна же дулась на «эту подлую изменщицу» и ревновала их обоих друг к другу.
      Вот так и расстался Филипп с Анной Юлией Римской и Дианой Орсини — двумя юными женщинами, которым предстояло сыграть большую роль в его жизни, ибо первая из них впоследствии стала его женой, а вторая — фавориткой.

С окончанием официальных торжеств большинство гостей наваррского короля поспешили разъехаться по домам — но так поступили не все гости. Формальным поводом для оставшихся послужило заявление Маргариты, что через две недели, 26 сентября, состоится ее бракосочетание. Правда, она не изволила сообщить имя избранника, но сам факт назначения точной даты сужал круг подозреваемых до четырех человек, с которыми король Наварры имел твердые договоренности, полностью готовые к подписанию брачные контракты и разрешение Святого Престола на брак; это были Тибальд де Труа, Рикард Иверо, Педро Оска и Педро Арагонский. Что же касается истинной причины задержки делегаций Франции, Галлии, Арагона и Кастилии в Памплоне, то о ней можно было догадаться хотя бы на том основании, что король Робер III, вынужденный срочно возвратиться в Тулузу, поручил вести переговоры от имени всей Галлии известному иезуитоненавистнику герцогу Аквитанскому. Кроме того, при наваррском дворе появились некие таинственные личности, одетые как купцы, но с повадками знатных господ, — по утверждению сведущих людей, эмиссары королей Англии, Лотарингии и Бургундии, германского императора, а также великого герцога Фландрского. Таким образом, в Памплоне собрались представители всех стран, где были сильны позиции иезуитов; они обсуждали план совместных действий в свете предстоящего отлучения ордена от церкви и наложения на все его области Интердикта.
      При других обстоятельствах Филипп принял бы деятельное участие в переговорах, но, как мы уже упоминали, Маргарита пригласила молодых вельмож погостить недельку в ее загородной резиденции Кастель-Бланко — небольшом опрятном замке вблизи реки Арагон, все стены и башни которого были выстроены из белого известняка, так что он вполне оправдывал свое название⁵ . Принцесса рассчитывала, что ее гостям придется по вкусу смелая, можно сказать, революционная идея на какое-то время избавиться от назойливых придворных и всласть порезвиться в обществе равных себе по происхождению и занимаемому положению, в веселой, непринужденной обстановке, не ограничивая свою свободу суровыми предписаниями дворцового этикета и не боясь уронить свое высокое достоинство в глазах знати среднего и мелкого пошиба, поскольку присутствия таковой не предвиделось.
      Как и предполагала Маргарита, ее идея была принята на ура, и рано утром 13 сентября около полусотни знатных молодых людей в сопровождении одной только личной прислуги и вооруженной до зубов охраны покинули Памплону и отправились на юг, где в стороне от людских поселений находилась цель их путешествия — уютный белый замок, заблаговременно укомплектованный многочисленным штатом пажей и слуг, чтобы с самой первой минуты пребывания в нем вельможи не испытывали никаких неудобств.
      В этой компании высокородных и могущественных дам и господ было, однако, три исключения. Во-первых, Маргарита уважила просьбу Эрика Датского и пригласила в Кастель-Бланко Ричарда Гамильтона, который хоть и происходил из древнего шотландского рода Гамильтонов, но принадлежал к одной из младших его ветвей и был куда более известен своими военными подвигами в Палестине, нежели поместьями на юге Шотландии. Во-вторых и в-третьих, помимо традиционных забав, вроде прогулок, охоты, купания в реке, Маргарита решила развлечь высоких гостей небольшим пикантным представлением — сельской свадьбой, как она ее называла, и с этой целью прихватила с собой Габриеля и Матильду.
      Накануне Филипп и Бланка предприняли последнюю отчаянную попытку отговорить Габриеля от брака с Матильдой, но он упорно стоял на своем. Сама Матильда чувствовала себя точно приговоренной к смерти, ее отношение к Габриелю ничуть не улучшилось, и каждый день, а то и по несколько раз ко дню, она умоляла его, Маргариту и Этьена изменить свое решение, однако все трое оставались глухи к ее мольбам, и в конце концов бедняжка, если не смирилась со своей участью, то, во всяком случае, покорилась неизбежному. Филипп всей душой жалел Матильду; он видел, как в ней с каждым днем растет и крепнет ненависть ко всем без исключения мужчинам, — и тогда ему становилось безмерно жаль Габриеля…

Кастель-Бланко находился более чем в двадцати милях от Памплоны, и молодые люди, хоть и отправились в путь на рассвете, прибыли к месту назначения поздно вечером. Все были крайне утомлены дорогой, а Филипп, к тому же, чертовски зол. Весь день он гарцевал на лошади возле кареты, в которой ехала Бланка, жалуясь ей вначале на жару, а позже — на усталость, но она упорно не желала понимать его прозрачных намеков и большей частью отмалчивалась, стремясь тем самым показать ему, как низко он пал в ее глазах после той выходки с Монтини. Помимо этого, у Бланки была еще одна, не менее веская причина не пускать Филиппа к себе в карету: только что у нее закончились месячные, и она, чувствуя повышенную возбудимость и даже некоторую гиперсексуальность, не без оснований опасалась, что ей не хватит сил успешно противостоять его чарам. Так Филипп и проехал весь путь верхом под аккомпанемент издевательских смешков, время от времени доносившихся из следовавшей впереди него кареты, на дверцах которой горделиво красовался герб графства Иверо: это Гастон д’Альбре, в обществе княжны Елены, комментировал ей очередную неудачу Филиппа или же развлекал свою спутницу пикантными историйками о том же таки Филиппе.
По прибытии в замок молодые люди наскоро отужинали и сразу разошлись по отведенным им покоям, чтобы успеть как следует отдохнуть перед намеченным на следующий день развлечением — сельской свадьбой. Филипп также собирался уходить к себе, но Маргарита задержала его и попросила зайти к ней якобы для серьезной беседы. Разговор их вправду был серьезным, и к концу Маргарита так расстроилась, что Филиппу пришлось утешить ее, оставшись с ней на всю ночь.

Глава 45

ГРУСТНАЯ СВАДЬБА

С легкой руки Маргариты словосочетание «сельская свадьба» всегда будет вызывать в памяти Филиппа гнетущую атмосферу тоски и безысходности, царившую в маленькой часовне Кастель-Бланко, когда настоятель небольшого монастыря, что в двух милях от замка, сочетал Габриеля и Матильду узами законного брака. Низенький толстячок-аббат с круглым, как луна, благообразным лицом и добродушным взглядом светло-серых глаз был так неприятно поражен похоронным видом невесты, что вдруг заторопился и чуть ли не наполовину скомкал всю церемонию, а заключительное напутствие и вовсе произнес таким мрачным тоном, каким в пору было бы говорить: requiescat in pace⁶ .
      Задумка Маргариты явно не удалась. Веселье было подрублено на корю, и широко разрекламированная ею сельская свадьба превратилась в бездарный и жутковатый фарс. К ее немалой досаде, падре Эстебан, духовник Бланки, единственный священнослужитель, к которому наваррская принцесса чувствовала искреннюю симпатию, наотрез отказался венчать молодых, весьма резко заявив, что не будет принимать никакого участия в этом, по его мнению, богопротивном деянии, — и большинство гостей каким-то непостижимым образом об этом прознало. Возможно, потому на праздничному банкете молодые вельможи, опрокинув за здоровье новобрачных кубок-другой, постарались поскорее выбросить из головы виновников так называемого торжества, и, быть может, именно поэтому все они, включая и дам, пили в тот день много больше обычного — чтобы чуточку расшевелиться.
      Ближе к вечеру обильные возлияния дали о себе знать. Присутствующие оживились, приободрились, их лица все чаще стали озаряться улыбками, в подернутых пьяной поволокой глазах заплясали чертики, посыпались шуточки, раздались непринужденные смешки, а затем разразился громогласный гомерический хохот. Пир, наконец, сдвинулся с мертвой точки и сразу же понесся вскачь. Знатная молодежь пьянствовала вовсю, позабыв о чувстве меры и о приличиях, невзирая на все свое высокое достоинство. Даже Филипп, вопреки обыкновению, изрядно нахлестался и раз за разом подваливал к Бланке с не очень скромными, вернее, с очень нескромными предложениями — но она была еще недостаточно навеселе, чтобы принять его бесцеремонные ухаживания.
      Часов в десять вечера порядком захмелевшая Маргарита с откровенностью, ввергнувшей Матильду в краску, объявила, что новобрачным пора ложиться в кроватку. К удивлению Филиппа, добрая половина участников пиршества, главным образом неженатые молодые люди, вызвались сопровождать молодоженов в их покои. Лишь немногим позже он сообразил, что все эти принцы королевской крови, не сговариваясь, решили принять участие в игре, которой они неоднократно были свидетелями, но еще ни разу не снисходили до того, чтобы самим ввязаться в схватку за обладание подвязкой невесты. Филипп никак не мог пропустить такого диковинного зрелища и пошел вместе с ними, также прихватив с собой Бланку, которая не нашла в себе мужества отказать ему. Поняв, в чем дело, за ними потянулись и остальные пирующие.
      Дорогой осовелые господа весело болтали и наперебой отпускали в адрес молодоженов соленые остроты, а первую скрипку в этой какофонии, бесспорно, играл Филипп де Пуатье. Водрузив свою центнеровую тушу на плечи двух здоровенных лакеев, он густым басом распевал какую-то развязную песенку крайне неприличного содержания; ее, наверняка, сочли бы неуместной даже на свадьбе свинопаса с батрачкой. При этом некоторые относительно трезвые гости обратили внимание на гримасу глубокого отвращения, исказившую безупречно правильные черты лица жены наследного принца Франции, Изабеллы Арагонской.
      Между тем Филипп, цепко держа Бланку за запястье, обмозговывал одну великолепную идею, пришедшую ему в голову в порыве гениального озарения: схватить даму своего сердца на руки и, решительно подавив возможное сопротивление, тотчас, немедленно утащить ее к себе — а потом хоть трава не расти. Однако при зрелом размышлении он пришел к выводу, что для такого смелого и мужественного поступка ему недостает, как минимум, двух бокалов доброго вина, и твердо постановил воспользоваться первым же представившемся случаем, чтобы наверстать упущенное. Словно догадываясь, какие мысли роятся в голове Филиппа, Бланка опасливо косилась на него и то и дело предпринимала попытки отойти на безопасное расстояние, но все ее усилия пропадали втуне — сомкнувшиеся у нее на запястье пальцы, хоть и не причиняли ей боли, вместе с тем казались сделанными из стали, а не из мягкой, хрупкой и податливой человеческой плоти.
      Очутившись в просторной спальне новобрачных, разгоряченные вином вельможи большинством голосов потребовали, чтобы сперва Габриель полностью раздел Матильду и только затем отдал им на растерзание ее подвязку. В те времена еще был в ходу обычай перед первой брачной ночью выставлять совершенно голую невесту на всеобщее обозрение и в присутствии шумной компании друзей жениха укладывать ее в постель. По крайней мере, Филиппу с Луизой пришлось пережить подобное, и потому он спьяну поддержал это требование, начисто проигнорировав умоляющие взгляды Матильды, которые она бросала на него, Бланку и Маргариту.
      Тяжело вздохнув, Габриель безропотно принялся исполнять желание их высочеств. От волнения его зазнобило, а на лбу выступила холодная испарина. Матильду пробирала нервная дрожь; она зябко ежилась под откровенными взглядами, раздевающими ее быстрее, чем это делал Габриель, и, сгорая от стыда, страстно молила небеса ниспослать ей быструю смерть.
      Когда на девушке оставались лишь чулки, туфли и короткая нижняя рубаха из тонкой полупрозрачной ткани, Бланка твердо произнесла:
      — Ну все, милостивые государи, довольно. По-моему, хватит.
      В ее звонком мальчишеском голосе было нечто такое странное, не поддающееся описанию, почти неуловимое, и тем не менее необычайно властное и даже угрожающее, что пьяные хихиканья женщин, возбужденные комментарии и похотливые ахи да охи мужчин мигом улеглись, и все присутствующие в одночасье протрезвели.
      — Кузина права, — сдержанно отозвалась Маргарита. — Пожалуй, достаточно. А теперь, дорогие дамы и женатые господа, отойдите-ка в сторону. Пускай господа неженатые малость поразвлекутся.
      Все дамы, женатые господа и господа, причислившие себя к таковым, торопливо отступили к стене, оставив посреди комнаты семерых молодых людей, жаждавших выяснить между собой, кто же из них первый станет женатым. Габриель опустился перед Матильдой на колени, дрожащими руками снял с ее правого чулка отделанную кружевом подвязку и, глубоко вдохнув, наобум бросил ее через плечо.
      И пошло-поехало!.. Филипп множество раз присутствовал на свадьбах, но никогда еще не видел столь яростной, жестокой, беспощадной борьбы за обыкновенную подвязку, пусть даже снятую с такой прелестной ножки, как у Матильды. Зрители громко хохотали, пронзительно визжали, некоторые, согнувшись пополам, тряслись в истерике, и все дружно подзадоривали дерущихся, каждый из которых, раздавая пинки и тумаки направо и налево, стремился подхватить с пола подвязку и не подпустить к ней кого-либо другого. Улучив момент, сразу двое из них, Педро Оска и Тибальд Шампанский, одновременно нырнули вниз, протягивая руки к драгоценному талисману, но столкнулись лбами, взвыли от боли и грохнулись на пол. Остальные пятеро навалились на них сверху.
      Однако злополучная подвязка не досталась никому из семи претендентов. Видимо, в пылу борьбы кто-то невзначай подцепил ее, но, не заметив этого, сделал резкое движение — как бы там ни было, подвязка вылетела из образовавшейся кучи-малой, описала плавную дугу и приземлилась точно у ног Жоанны Наваррской.
      — Вот и все, — спешно констатировала Маргарита, побаиваясь, что увлеченные борьбой драчуны того и гляди набросятся на ее кузину. — Победила Жоанна… Гм. Это очень кстати, сестренка. Тебе давно пора замуж.
      Жоанна покраснела и, скрывая смущение, быстро наклонилась к подвязке — якобы для того, чтобы подобрать свой трофей.
      — Ну, ладно, друзья, — между тем продолжала Маргарита. — Поразвлеклись и хватит, хорошего понемножку. Пускай теперь порезвятся наши молодые. Пора им тоже вступить в противоборства — но любовные, разумеется.
      Большинство присутствующих добродушно загоготало на грубую шутку наваррской принцессы, а Бланка закусила губу и нахмурилась.
      «Боюсь, это вправду будет походить на противоборства, — подумала она, сочувственно глядя на убитую горем Матильду. — Буквально…»
      Молодые вельможи задержались в брачных покоях еще ровно настолько, чтобы распить бурдюк вина. При этом умудренные опытом сердцееды, можно сказать, мастера в деле ублажения дам, среди коих был и Филипп, дали Габриелю несколько весьма ценных, квалифицированных, но очень пикантных советов, от которых бедная Матильда так и села на кровать, искренне сожалея, что не может провалиться сквозь землю.
      Но вот постепенно спальня опустела. Чуть дольше остальных задержалась в ней Бланка. Она подошла к Матильде, молча обняла ее и расцеловала в обе щеки; затем, чувствуя, что на глаза ей наворачиваются слезы, торопливо, почти бегом, бросилась к выходу. Наконец, молодожены остались наедине.
      Какое-то время в спальне царила напряженная тишина, лишь из-за двери доносилась неразборчивая болтовня и громкие смешки вельмож, покидавших брачные покои. Габриель сбросил с себя камзол и башмаки и робко подступил к Матильде, которая сидела на краю широкого ложа, ссутулив плечи, и исподлобья пугливо глядела на него, как будто умоляя не приближаться к ней.
      Сердце Габриеля заныло в истоме. Он хотел сказать Матильде так много ласковых слов, он так любил ее, он так ее обожал… А она ненавидела и презирала его — за ту единственную ошибку, которую он совершил три недели назад, ослепленный внезапно вспыхнувшей в нем страстью, полностью потеряв рассудок и всякий контроль над собой. Лишь теперь Габриель понял, к чему привело его упрямство в паре с безумием. Он на всю жизнь связал себя с женщиной, которая испытывает к нему отвращение, которая гнушается его, в глазах которой он олицетворение всего самого худшего, самого грязного, самого низменного, что только может быть в мужчине. С каждой ночью, с каждой их близостью, ее отвращение будет лишь усиливаться, а вместе с ним будут расти ее ненависть и презрение к нему, и постепенно его жизнь превратится в ад. Он никогда не дождется от нее ответной нежности, теплых слов поддержки и понимания. Они всегда будут чужими друг другу, мало того — врагами…
      Все ласковые слова, посредством которых Габриель собирался излить на Матильду свою безграничную любовь к ней, вдруг застряли у него в горле. Он резко, почти грубо, произнес:
      — Ты сама снимешь чулки, или это сделать мне?

Глава 46

РЕШИТЕЛЬНЫЙ ШТУРМ

Едва лишь Бланка вышла из покоев новобрачных, тотчас рядом с ней возник Филипп, и его пальцы вновь сомкнулись вокруг ее запястья.
      — Дорогой кузен, — раздосадовано сказала она. — Пожалуйста, отпустите меня.
      — И не подумаю, моя бесценная кузина, — кротко, но категорически возразил он. — Почему бы нам не пойти вместе?
      — Хотя бы потому, что нам не по пути.
      — Вот как?!
      — Да, Филипп. Я иду к себе.
      — Но зачем?
      — Как это зачем? Поздно уже.
      — Поздно? — удивился Филипп. — Не смешите меня, Бланка. Уж я-то знаю, когда для вас настает «поздно».
      — Сегодня я устала, — объяснила она. — К тому же у меня плохое настроение — и вам известно из-за чего… Ну, так отпустите вы меня или нет?
      — Ни-ко-гда!
      — Но учтите: по доброй воле я с вами не пойду, — предупредила Бланка. — Конечно, вы можете применить грубую силу, но тогда я буду сопротивляться.
      — О нет, солнышко, до этого дело не дойдет. Раз вы устали, я не смею задерживать вас.
      — Так отпустите! — Бланка попыталась высвободить руку, но Филипп хватки не ослаблял. — Как же я пойду, скажите на милость?
      — Очень просто — я пойду с вами.
      Бланка тяжело вздохнула:
      — Вы несносный, Филипп!
      — Вовсе нет, дорогая. Просто я пленен вашими чарами, и это выше моих сил — отпустить вас сейчас.
      Пока они вот так пререкались, не трогаясь с места, остальные дамы и господа уже дошли до конца коридора. Оглянувшись, Маргарита окликнула их:
      — Кузина, принц! Почему вы отстаете?
      — Кузина Бланка устала, — ответил за двоих Филипп. — Она возвращается к себе и попросила меня сопровождать ее. Разумеется, я не могу отказать ей в этой услуге.
      В ответ на эту беспардонную ложь Бланка лишь поджала губы и с достоинством промолчала. Она понимала, что любые возражения или опровержения только ухудшат ее положение, и без того довольно щекотливое.
      Молодые люди весело рассмеялись, пожелали им обоим доброй ночи и приятных развлечений и пошли своей дорогой. Но прежде, чем их голоса утихли за углом, чуткие уши Бланки все же уловили несколько прозрачных намеков и неприличных острот, уточнявших особо пикантные моменты ее предполагаемого времяпрепровождения с Филиппом.
      — А вы ничуть не изменились, Филипп, — обиженно сказала она.
      — В каком смысле?.. Эй, парень! — поманил он пажа с фонарем, который задержался, чтобы в случае надобности прислужить им. — Посвети нам, будь так любезен.
      Паж молча поклонился и прошел вперед. Филипп и Бланка последовали за ним.
      — И в каком же отношении я не изменился? — повторил свой вопрос Филипп.
      — Да во всех отношениях.
      — А в частности?
      — А в частности, остались таким же настойчивым и бесцеремонным нахалом, каким были всегда.
      — Что за слова, Бланка? Вы меня обижаете. Какой же я нахал?
      — Как это какой? Самый обыкновенный… Впрочем, нет, необыкновенный. Вы нахал, каких мало.
      — Взаимно.
      — Что? — не поняла Бланка.
      — Взаимно, говорю. Вы тоже не промах.
      — Я?!
      — А разве нет? Когда некая знатная дама говорит «милый» своему любовнику в присутствии дяди своего мужа — как прикажете это называть? Ярчайшим образцом застенчивости?
      Бланка смущенно опустила глаза и ничего не ответила. Остаток пути они прошли молча. Филипп нежно мял ее руку в своей руке, а она уже не пыталась вырваться. Покои Бланки находились в том же крыле, только в конце коридора, рядом с покоями Маргариты, Елены и Жоанны. У ее двери паж остановился, ожидая дальнейших распоряжений.
      — Ступай, — сказал ему Филипп. — Ты свободен.
      — Э нет, любезный! — сразу всполошилась Бланка. — Постой. Ты должен проводить господина принца, не то он еще заблудится в темноте.
      — Это излишне, — возразил Филипп. — Я сам найду дорогу. Ступай, парень.
      — Нет, постой!
      — Можешь идти, я сказал.
      — А я говорю: постой!
      Паж не двигался с места и лишь одурело таращился на препиравшихся господ.
      — Так мне можно идти или еще подождать? — наконец не выдержал он.
      — Ступай, — ответил Филипп, а после очередного «Нет, постой!» Бланки, быстро повернулся к ней: — А как же насчет того, чтобы посидеть вместе, поболтать?
      — У меня не то настроение, Филипп.
      — Так будет то. Я мигом подниму ваше настроение.
      Бланка отрицательно покачала головой.
      — Об этом и речи быть не может. Пожалуйста, оставьте меня в покое.
      Филипп изобразил на своем лице выражение глубочайшего замешательства.
      — Ах да, понимаю, понимаю. И прошу великодушно простить мою оплошность.
      Бланка недоуменно взглянула на него:
      — О чем вы, Филипп? Я не…
      — Ну все, замнем это дело. Я, право, не хотел вас смущать, но как-то само собой получилось. Вот дурак, сразу не догадался…
      — Филипп…
      — Я все понял, Бланка. И еще раз прошу простить меня. Примите во внимание, что сегодня я перебрал. Я спьяну увязался за вами, не сообразив, что вам всего лишь нужно было отлучиться на пару минут. Конечно же, я подожду вас здесь.
      Щеки Бланки вспыхнули густым румянцем. Она рывком распахнула дверь и гневно выкрикнула:
      — Ну, проходите! И будьте вы прокляты…
      С самодовольной ухмылкой Филипп отвесил ей шутливый поклон.
      — Только после вас, сударыня.
      Они пересекли узкую переднюю и вошли в небольшую уютную комнату, обставленную, как будуар. Несмотря на то, что Бланка провела в своих новых покоях всего лишь одну ночь, они чувствовались обжитыми и уже пахли своей хозяйкой — в воздухе витал тонкий аромат жасмина и еще чего-то, чуточку пряного и невыразимо приятного, чем всегда пахло от Бланки и от всех ее личных вещей. Этот запах всякий раз вызывал у Филиппа сильное возбуждение.
      Дверь, ведущая в соседнюю комнату, отворилась и в образовавшуюся щель просунулась голова Коломбы, горничной Бланки. Увидев свою госпожу с мужчиной, она мгновенно исчезла.
      Бланка расположилась на диванчике в углу комнаты и жестом указала Филиппу на стоявшее рядом кресло. Филипп машинально сел, не сводя с нее восхищенного взгляда. Он любовался ее изящными, грациозными движениями, живой мимикой ее лица, тем, как она усаживается и сидит, — он любовался ею всей. Бланка была одета в изумительное платье из великолепной золотой парчи, которое удачно подчеркивало ее естественную привлекательность, превращая ее из просто хорошенькой в ослепительную красавицу. Филипп почувствовал, что начинает терять голову.
      — Здорово я сыграл на вашей деликатности, не правда ли? — лукаво улыбаясь, скала он. — Между прочим, вы знаете, как называет вас Маргарита? Стыдливой до неприличия, вот как. И она совершенно права. Порой вы со своей неуместной стеснительностью сами ставите себя в неловкое положение. Это ваше уязвимое место, и я буду не я, если не найду здесь какой-нибудь лазейки в вашу спальню. Как раз сейчас я думаю над тем, в чем бы таком ужасающе постыдном мне вас обвинить, чтобы вы могли опровергнуть мое обвинение только одним способом…
      — Прекратите, бесстыжий! — негодующе перебила его Бланка. — Немедленно прекратите!
      В это самое мгновение в голове у Филиппа что-то щелкнуло — видимо, начало действовать выпитое в брачных покоях вино, — и она закружилась вдвое быстрее. И, естественно, вдвое быстрее он замолотил языком:
      — Но почему «прекратите»? Нельзя ли покороче: «прекрати»? Так будет резче, емче, весомее… и гораздо интимнее. Что ты в самом деле — все выкаешь да выкаешь? Ладно еще когда мы на людях, но с глазу на глаз… Черт возьми! Как ни как, ты моя троюродная сестричка. Даже больше, чем троюродная, почти двоюродная — ведь мой дед и твоя бабка были двойняшки. Близнецы к тому же. Ну, доставь мне удовольствие, милочка, называй меня на ты.
      Бланка невольно улыбнулась. Эта песенка была ей хорошо знакома. Всякий раз подвыпивши, Филипп с настойчивостью, достойной лучшего применения, начинал выяснять у нее, что же мешает им быть на ты.
      — Нет, Филипп, — решительно покачала она головой. — Ничего у вас не выйдет.
      — Ваше высочество считает меня недостойным? — едко осведомился Филипп. — Ну да, как же! Ведь вы, сударыня, дочь и сестра кастильских королей, а я — всего лишь внук короля Галлии. Мой род, конечно, не столь знатен, как ваш, а мой предок Карл Бастард, как это явствует из его прозвища, был незаконнорожденным… Ха! Черти полосатые! Ведь он и ваш предок! Значит, мы оба принадлежим к одному сонмищу ублюдков…
      — Филипп!..
      — Мы с тобой одной веревкой связаны, дорогая, — продолжал он, все больше возбуждаясь. — Мы просто обязаны быть друг с другом на ты. И никаких возражений я не принимаю.
      — Ну, а потом вы потребуете, чтобы мы… сблизились, не так ли? — сказала Бланка. — Дескать, коль скоро мы с вами на ты, то и наши отношения, как вы поговариваете, должны быть «на надлежащем уровне».
      Филипп демонстративно хлопнул себя по лбу.
      — Ага! Так вот что вас волнует! Ну, уж если на то пошло, мы можем сначала сблизиться и лишь затем перейти на ты.
      С этими словами он одним прыжком пересел с кресла на диван рядышком с Бланкой, как бы нечаянно обнял ее за талию и привлек к себе.
      — Что вы делаете, нахал! — воскликнула Бланка, изворачиваясь всем телом. — Что вы…
      — Как это что? Иду на сближение, — с невозмутимым видом пояснил Филипп, однако глаза его лихорадочно блестели. Он отбросил с ее лба непокорную прядь волос и запечатлел на нем нежный поцелуй. — Вот мы и сблизились… Гм. По крайней мере, частично.
      — Свинья! Наглец!
      — А вы невежа.
      — Да неужели?!
      — А разве нет? — притворился изумленным Филипп. — За кем, свет души моей, я ухаживаю последние три недели? Ясное дело, за вами. И что в ответ? Меня не замечают! Ради кого я отослал господина де Монтини в Рим — жаль, что не в Пекин? Разумеется, ради вас…
      — Ах! — саркастически произнесла Бланка. — Так, значит, это было сделано исключительно для моего блага!
      — Вот именно. Он чувствительно мешал нашей любви.
      — Так, так, так…
      — А вы жутко обиделись на меня.
      — Ай-ай-ай! Какая черная неблагодарность с моей стороны! — Она предприняла еще одну, впрочем, безуспешную попытку вырваться из его объятий. — Ведь мне следовало сразу же броситься вам на шею.
      Филипп важно закивал с умиротворенным видом пастыря, чей беспутный прихожанин наконец решил взяться за ум.
      — Итак, ты осознала свою вину. Что ж, отрадно… Но раскаиваешься ли ты?
      — Раскаиваюсь? — искренне возмутилась Бланка. — Ну, это уже слишком! Может, мне еще стать на колени и попросить прощения?
      — Гм… В общем-то, неплохая идея.
      Слово «колени» вызвало у Филиппа цепочку тривиальных ассоциаций, побудивших его к активным действиям. Левой рукой он сделал молниеносный выпад вниз с явным намерением задрать ее юбки, но Бланка ни на мгновение не теряла бдительности. Она тут же лягнула его ногой и закатила ему звонкую пощечину — он почувствовал себя на седьмом небе от блаженства.
      — Бесстыжий нахал! Похотливый самец! Гнусный извращенец!
      С двумя первыми характеристиками Филипп, по-видимому, был согласен. Во всяком случае, против них он особо не возражал, чего нельзя было сказать о последней, которая очень огорчила и даже оскорбила его.
      — Я извращенец? Да что вы говорите, Бланка?!
      — А нет? Как же иначе вас называть после тех ваших советов господину де Шеверни?.. Брр! — Бланку всю передернуло от отвращения; лицо ее запылало. — Бедная Матильда не знала, где ей деться от стыда.
      Филипп оторопел. Он выпустил Бланку из объятий и, широко распахнув глаза, в молчаливой растерянности глядел на нее, будто не веря своим ушам.
      — О Боже!.. — наконец выдавил из себя он. — Бланка! Что ты нашла гнусного, а тем более извращенного, в моих советах Габриелю? Признаю, они были слишком откровенны, довольно нескромны, и мне, пожалуй, не следовало давать их при Матильде и прочих женщинах. Но из-за этого называть меня гнусным извращенцем… Черти полосатые! — Он схватил Бланку за плечи и быстро заговорил, прожигая ее насквозь пламенным взглядом: — Ты меня убиваешь, детка! До сих пор я полагал, что Нора была уникальна в своем невежестве, на тебя я даже подумать не мог — ведь ты у нас такая умница, такая вдумчивая и рассудительная. Я всегда считал тебя донельзя стеснительной, ужасно скрытной и потайной, но мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что ты такая забитая, затурканная… Господи, да что и говорить! Когда мы с Норой… мм… сблизились, ей еще не исполнилось тринадцати лет, она была наивной и невинной девчушкой и понятия не имела, что значит быть женщиной. Тебе же скоро семнадцать, ты замужем, у тебя есть любовник — и ты такое несешь! Такой вздор, такую несусветицу!.. Позор твоему мужу — впрочем, если он вправду не спит с тобой, это отчасти оправдывает его. Но Монтини нет никакого оправдания. Позор ему, позор! Он не достоин быть любовником такой изумительной женщины, как ты. Твой Монтини — мужлан неотесанный.
      — Филипп!
      Он с вожделением облизнулся и нетерпеливо потер руками, точно в предвкушении некоего редчайшего лакомства.
      — Обожаю девственниц, — сообщил он. — А ты настоящая девственница. Ты неиспорченная, целомудренная девчонка, чистая душой и помыслами, достойная воспитанница монахинь-кармелиток. — Его глаза засияли каким-то удивительным сочетанием нежности и похоти. — Я научу тебя любви, Бланка, хочешь? Поверь, нет ничего постыдного в тех ласках, которыми мужчина одаривает женщину и наоборот. Какие бы ни были те ласки, главное, чтобы они доставляли им обоим удовольствие не в ущерб их здоровью, а все остальное неважно… Ну, скажи: «хочу», милочка. Одно-единственное слово или просто кивок головы — и со мной ты испытаешь такое наслаждение, какого еще не знала никогда и ни с кем.
      — Вы просто чудовище! — пораженно вскричала Бланка.
      — Да, я чудовище, — подтвердил Филипп, притягивая ее к себе. — Я дракон. Грр!
      Он попытался ухватить зубами ее носик. Бланка увернулась и наградила его еще одной пощечиной.
      — Отпустите меня, вы, пьяная свинья!
      — Я не свинья, я дракон. Пьяный дракон. А ты знаешь, милочка, что больше всего любят драконы — и пьяные и трезвые? Они просто обожают кушать хорошеньких, вкусненьких девчонок — таких, как ты, например. А поскольку я дракон, голодный и пьяный дракон, то сейчас я тебя съе-е-ем! — последнее слово Филипп прорычал.
      Одной рукой он прижал Бланку к себе, а другой принялся расстегивать ее корсаж. Она увертывалась, извивалась, брыкалась, лягалась, но вырваться из его объятий ей не удавалось.
      — Прекратите немедленно! Я буду вас бить.
      — Бей, — равнодушно ответил Филипп. Он как раз сосредоточил все свое внимание на застежках, которые почему-то не хотели выполнять своей основной функции — расстегиваться.
      — Я буду кусаться, — предупредила Бланка.
      — Об этом я только и мечтаю, — заверил ее Филипп.
      — Негодяй ты! — сказала она и вдруг всхлипнула.
      Оставив в покое корсаж, Филипп взял Бланку за подбородок и поднял ее лицо к себе. На ее длинных ресницах, словно капли росы, блестели слезы.
      — Что с тобой, милая? Почему ты плачешь?
      — Вы… Ты насилуешь меня. Ты заставляешь… принуждаешь…
      Он провел большим пальцем по ее розовым губам, которые непроизвольно напряглись и задрожали, готовые подчиниться малейшему желанию своей обладательницы.
      — А если я не буду принуждать, ты согласишься?
      — На что?
      — Как это на что? Да все на то же самое — лечь со мной в постельку. Ну, не отказывайся, солнышко, ведь я так тебя хочу. Я никого еще не хотел так, как тебя. Вот как я тебя хочу!
      Бланка отрицательно покачала головой:
      — Нет, Филипп.
      — Но почему, почему? Неужели я не нравлюсь тебе?
      Бланка промолчала. Продолжая удерживать ее в объятиях, Филипп свободной рукой погладил сквозь ткань юбок и платья ее бедро, затем пальцами пробежал вдоль стана к груди, пощекотал ее подбородок, шею, за ушком… Бланка глубоко и часто дышала, вся пылая от стыда и сладостного возбуждения.
      — Разве я не нравлюсь тебе? — повторил свой вопрос Филипп.
      — Нет, почему же, нравишься, — дрожащим голосом, почти умоляюще, ответила Бланка. Как-то само собой она перешла на ты, понимая, что в данной ситуации обращение во множественном числе выглядело бы по меньшей мере комично. — Даже очень нравишься.
      — Так почему…
      — Я люблю другого, Филипп.
      — А если бы не любила, согласилась бы?
      Бланка смущенно опустила глаза.
      — Да, — после непродолжительного молчания призналась она. — Тогда бы я согласилась.
      — Значит, и в Толедо ты любила другого?
      — Мм… Нет.
      — Так почему же и раньше ты…
      — Тогда все было иначе, Филипп. Теперь многое изменилось, очень многое… Только не спрашивай что.
      — И сейчас ты любишь Монтини?
      — Да, его.
      Филипп тяжело вздохнул и просто положил руку ей на колено.
      — Очень любишь?
      — Очень.
      — Так хоть частичку этой любви, если она такая большая, обрати на меня, Бланка. Поверь, от этого Монтини не убудет, честное слово! Любовник не муж, к верности ему не обязывает никто — ни церковь, ни общество. Не все равно ли тебе, скольких любить — одного, двух, десяток? Бери пример с Маргариты. Полюби меня, милочка, я просто дурею от тебя.
      — Нет, Филипп, я не могу. Мне далеко не безразлично, скольких любить и кого любить. Любовь — она одна, единственная и неделимая, и я не могу выполнить твою просьбу, пойми меня правильно… Впрочем, вряд ли ты поймешь. Ведь ты никогда еще не любил по-настоящему.
      Филипп отпустил Бланку. На лицо его набежала тень.
      — Ошибаешься. Я знаю и понимаю это. Была у меня настоящая любовь… Когда-то. Давно… — Он хмуро взглянул на нее. — Но это не относится к вам с Монтини.
      — Почему?
      — Потому что ты не любишь его, ты просто увлечена им.
      — Неправда! — запротестовала Бланка. — Я люблю его.
      Филипп медленно покачал головой:
      — Ты еще такое наивное дитя, Бланка. Вот только что ты утверждала, будто бы я не способен понять тебя. На самом же деле я вижу тебя насквозь. Ты не можешь любить Монтини, в этом я уверен.
      — И, наверное, потому, — саркастически произнесла она, — что он мне не ровня?
      — Вовсе нет, золотко. Уж я-то знаю, с какой легкостью любовь преодолевает все кастовые предрассудки, сметает все преграды, стоящие у нее на пути… Но сейчас речь о другом.
      — О чем же?
      — О том, как ты восприняла мои советы Габриелю.
      — Это бесстыдство!
      — Вот именно. Ты считаешь это бесстыдством — и не только то, что я дал эти советы в присутствии женщин, но и то, что я вообще даю такие советы. Следовательно, Монтини с тобой ничего подоб…
      В этот момент Бланка зажала ему рот рукой.
      — Имей же совесть, Филипп!
      Филипп отнял ее руку от своего рта и осыпал ее нежными поцелуями.
      — А между тем, — продолжал он, как ни в чем не бывало, — господин де Монтини, насколько мне известно, весьма опытный в таких делах молодой человек. Он не какой-нибудь сопливый юнец, который только то и умеет, что залезть на женщину, а спустя пару минут слезть с нее…
      — Замолчи!
      — Нет, Бланка, я не буду молчать, — в обличительном порыве заявил Филипп. — Я открою тебе глаза на истинное положение вещей. Ну, сама подумай: чем можно объяснить тот факт, что на третьем месяце любовной связи с таким отъявленным повесой, как Монтини, ты все еще остаешься забитой, невежественной девственницей?
      — Я…
      — Этому есть лишь одно объяснение. Ты не любишь Монтини. В постели с ним ты чувствуешь себя скованно, неуютно, неуверенно. Ты не отдаешься ему полностью и ему не позволяешь отдаваться тебе целиком. Ты стесняешься его, тебя неотступно преследует страх оказаться в неловком положении. И перед кем? Перед человеком, которого ты, как утверждаешь сама, беззаветно любишь! Я почти уверен, что не единожды ты отталкивала Монтини, когда он, по твоему мнению, «заходил слишком далеко», предлагал тебе «постыдные ласки»…
      — Ну все, хватит!
      Бланка решительно встала, явно намереваясь указать ему на дверь. Однако Филипп был начеку — он тут же сгреб ее в объятия и усадил к себе на колени.
      — Отпусти меня, Филипп! Сейчас же отпусти!
      — Спокойно, пташечка! — произнес Филипп с металлом в голосе. — Если ты сию же минуту не уймешься, клянусь, я пренебрегу своими принципами и изнасилую тебя. Сегодня ты так возбуждаешь меня, что я, пожалуй, решусь на этот поступок.
      — И покроешь себя позором!
      — Ха! Кабы не так! Да ты скорее умрешь, чем обмолвишься кому-нибудь хоть словом. Еще и горничной строго-настрого прикажешь держать язык за зубами. Или я ошибаюсь?
      Бланка обреченно вздохнула, признавая его правоту.
      — Нет, не ошибаешься.
      — То-то и оно, — удовлетворенно констатировал Филипп. — Вот мы и пришли к согласию. Теперь, милочка, устраивайся поудобнее — ты даже не представляешь, какое для меня удовольствие служить тебе креслом, — и мы продолжим наш разговор.
      — О чем?
      — Вернее, о ком. О нас с тобой. О том, как ты нравишься мне.
      — И как я тебе нравлюсь?
      — Очень нравишься, Бланка. Больше всех на свете.
      — Врешь! Ты говоришь это всем женщинам, которых хочешь соблазнить.
      — Но только не тебе. Тебе я не вру. Я просил твоей руки вовсе не потому, что ты была скомпрометирована теми дурацкими слухами. Право, если бы я женился на всех девицах, чья репутация была подмочена из-за меня, я был бы обладателем одного из самых больших гаремов во всем мусульманском мире. Но я не мусульманин, я принц христианский, и я собирался взять себе в жены ту, которая нравилась мне больше всех остальных. Тебя, сладкая моя. Потому что ты прелесть, ты чудо… Ты сводишь меня с ума!
      На этот раз ему быстро удалось расстегнуть корсаж и обнажить ее плечи и грудь. Поначалу Бланка не могла собраться с силами для решительного отпора, памятую давешнюю угрозу Филиппа изнасиловать ее, а чуть погодя ей пришлось направить все свои усилия на то, чтобы преодолеть дикое возбуждение, вмиг поднявшееся в ней от легоньких, но бесконечно нежных прикосновений к ее коже его пальцев и губ.
      — Филипп, не надо… прошу… — умоляюще прошептала она.
      — Неужели я чем-то хуже твоего Монтини? — спросил Филипп, страстно глядя ей в глаза. — Скажи: чем?
      Бланка до боли закусила губу, еле сдерживаясь, чтобы не выкрикнуть: «Да ничем!» — и самой поцеловать его.
      Филипп прижал голову Бланки к своей груди и зарылся лицом в ее душистых волосах. Она тихо постанывала в истоме, а ее руки все крепче обвивались вокруг его туловища. Наконец Филипп поднял к себе ее лицо и пылко прошептал:
      — Я люблю тебя, Бланка. В самом деле люблю… Я так тебя люблю! Я так сожалею, что мы не поженились. Очень сожалею… А ты — ты любишь меня?
      Вместо ответа она закрыла подернутые поволокой карие глаза и чуть разжала губы. Наклонив голову, Филипп коснулся их своими губами — а мгновение спустя они слились воедино в жарком поцелуе.
      Целовалась Бланка умело (в этом Монтини нельзя было упрекнуть), а ее губы были так сладки, что Филипп совсем одурел. Он опрокинул ее навзничь и, не обращая внимания на протестующие возгласы, отчаянные мольбы и угрозы, запустил свои руки ей под юбки. При этом обнаженная правая нога Бланки оказалась меж ног у Филиппа, и, скорее машинально, чем осознанно, она пнула коленом ему в пах.
      Удар вышел не очень сильным, но вполне достаточным, чтобы Филипп, взвыв от боли, сложился пополам и бухнулся с дивана на пол. Бланка приняла сидячее положение, одернула платье и прикрыла обнаженную грудь.
      — Коломба! — громко позвала она.
      Тотчас в комнату вбежала молоденькая горничная. Она плотно сжимала свои тонкие губы, ее смуглое лицо искажала гримаса едва сдерживаемого смеха, а большие черные глаза лучились весельем. Она явно была в курсе всего происходящего.
      — Коломба, золотко, — сказала ей Бланка. — Господин принц собирается уходить. Проводи его, чтобы не заблудился.
      Тем временем Филипп поднялся на ноги, но полностью выпрямиться еще не мог. На лице его отражалась адская смесь чувств — боли, досады, растерянности и недоумения. Горничная прыснула смехом и с издевкой заметила:
      — Мне сдается, монсиньор, вам срочно надобно кой-куды сходить.
      — Да иди ты туды!.. — простонал он и пулей вылетел из покоев Бланки.
      «Этот Монтини — нахал, каких еще свет не видел, — раздраженно думал Филипп, несясь по темному коридору. — Когда-нибудь он доиграется, что я его порешу. И очень скоро…»

В ту ночь Бланка легла спать, отказавшись от приготовленной ей теплой купели. Обычно она мылась дважды — утром и вечером — и такое вопиющее отступление от правил попыталась оправдать перед собой тем, что якобы очень устала за день, а недавние переживания и вовсе лишили ее последних сил. В действительности же ей хотелось подольше сохранить на своем теле невидимые следы поцелуев и ласк Филиппа…

Глава 47

ФИЛИПП СТАНОВИТСЯ ДОЛЖНИКОМ,
А ЭРНАН МЕЖДУ ТЕМ ПЬЯНСТВУЕТ

Когда Филипп вернулся в банкетный зал, там еще оставалось человек двадцать пирующих. Молодые люди разделились на две почти равные группы, одной из которых, чисто мужской, заправлял Эрнан де Шатофьер. Хорошо зная привычки своего друга, Филипп догадался, что он устроил поединок выпивох, уже успел опоить всех своих соперников до зеленых чертиков, и их безоговорочная капитуляция была лишь вопросом времени.
      Душой второй компании была Маргарита. Она безжалостно измывалась над Тибальдом де Труа и графом Оской и натравливала их друг на друга, проявляя при том незаурядное остроумие, утонченное коварство и почти полнейшее бессердечие, а несколько ее кузин и кузенов от души забавлялись этим представлением.
      Появление Филиппа присутствующие восприняли с неподдельным изумлением. На мгновение в зале воцарилась напряженная тишина; двадцать пар осовелых глаз с немым вопросом уставились на него.
      — Вот как! — озадаченно произнес Фернандо де Уэльва. — Вы уже кончили?
      Сказанная им пошлость была весьма характерна для его отношений с Бланкой, которую он ненавидел так же люто, как нежно любил ее Альфонсо, а она, в свою очередь, отвечала обоим братьям взаимностью, любя старшего и презирая младшего. В этой семейной вражде Филипп всякий раз принимал сторону Бланки, чем снискал себе глубокую ненависть Фернандо, и тот никогда не упускал случая уязвить его какой-нибудь едкой остротой — что, впрочем, в равной степени относилось и к Филиппу.
      Грубая шутка Фернандо пришлась по вкусу большинству пирующих, и зал просто сотрясся от гомерического хохота, в котором особо выделялся сочный баритон Шатофьера и густой бас Пуатье. Филипп подошел ближе к компании Маргариты и устремил на кастильского принца пронзительный взгляд.
      — Каждый думает в меру своей распущенности, кузен де Уэльва, — ответил он, когда смех немного поутих. — Что же касается меня, то я лишь проводил кузину Бланку до ее покоев.
      — Однако долго вы ее провожали, — не унимался Фернандо. — Больше часа… Ага! Понятненько! Все в порядке, господа. Моя сестра, оказывается, поселилась где-то по соседству, и кузену Аквитанскому пришлось отвозить ее.
      — А к вашему сведению, — вставила словечко Маргарита, — ближайшее людское поселение, мужской монастырь августинцев, находится в двух милях отсюда. Так что нашему дорогому принцу пришлось здорово попотеть, чтобы уложиться в один час… Вы, случаем, лошадь не загнали, кузен?
      Присутствующие так и покатились со смеху. Филипп не на шутку разозлился, но никакой достойной отповеди насмешникам, кроме грязных ругательств, не приходило в его затуманенную хмелем голову.
      — А ему это не впервой, — заметил Фернандо. — В бытность свою в Толедо он имел обыкновение назначать по несколько свиданий в одну ночь.
      — Ну и как? — вяло поинтересовался Педро Арагонский. — Успевал?
      — Ясное дело, успевал. Он же вездесущ и неутомим.
      — Какое счастье, что я оставил свою сестру в Шалоне, — с серьезной миной констатировал Тибальд де Труа. — Так я чувствую себя более или менее спокойно. Хотя, надо признаться, если я подолгу не вижу кузена Аквитанского, меня начинают мучить дурные предчувствия.
      Опять хохот.
      — Надеюсь, — отозвалась Маргарита, — с кузиной Бланкой по дороге ничего не случилось?
      — А что с ней могло случиться? — с циничной ухмылкой произнес Филипп, наконец совладав с собой. — Кто-кто, но вы, Маргарита, должны знать, что ничего особенного. С вами же все было в полном порядке, не так ли? Вы даже не забеременели, насколько мне известно.
      Смешки в зале мигом умолкли. От неожиданности Маргарита остолбенела. Королева Констанца Орсини, Жоанна Наваррская, Изабелла и Мария Арагонские стыдливо опустили глаза, а Тибальд де Труа и Педро Оска вскочили со своих мест и, сжав кулаки, медленно двинулись к Филиппу. Эта медлительность придавала их угрозе некую зловещую внушительность. Филипп ожидал их приближения с олимпийским спокойствием. Синева его глаз, обычно чистая и глубокая, как весеннее небо над Пиренеями, поблекла и стала напоминать скованное льдом зимнее озеро.
      Эрнан тоже встал.
      — Сейчас будет драчка! — громко сообщил он. — Двое на одного. Ну, ничего, невелика беда. Держитесь, государь, я иду на подмогу. Вместе мы их так отделаем… — И он ринулся к Филиппу.
      Первой опомнилась Изабелла Арагонская. Она торопливо поднялась с кресла, быстрым шагом опередила Тибальда и Педро Оску и стала между ними и Филиппом.
      — Умерьте свой пыл, господа! — чеканя каждое слово, произнесла она, обращаясь к атакующим. — Ваше искреннее негодование направлено явно не по адресу. Вам следовало бы несколько раньше выказать свое рыцарство — когда дон Фернандо и Маргарита оскорбляли отсутствующую здесь Бланку. Кузина Наваррская сама напросилась на неприятности, и нечего тут винить дона Филиппа. В конце концов, это его личное дело, где он был и с кем он был. А вы, дон Фернандо… Я, право, не понимаю вас. Хотите вы того или нет, но Бланка ваша родная сестра, и как бы вы к ней ни относились, она таковой остается. Своими пошлыми остротами в ее адрес вы прежде всего оскорбляете всю свою семью, а значит, и самого себя. Мне стыдно, что у моей сестры такой муж.
      Маргарита и Фернандо смутились под осуждающими взглядами прочих дам и господ, которые, вдруг почувствовав себя неловко, поспешили переложить на них всю вину, хоть и сами были не без греха.
      Филипп невольно залюбовался Изабеллой.
      «Ах, какая она красавица! — с умилением подумал он и тут же удрученно добавил: — А досталась такому увальню…»
      — Дон Педро, — снова заговорила Изабелла, властно глядя на графа Оску. — Я старшая дочь вашего короля. — Затем она перевела свой взгляд на графа Шампанского: — Я ваша наследная принцесса, дон Тибальд. И я приказываю вам обоим вернуться на свои места. — Она топнула ножкой. — Ну!
      Тибальд де Труа и Педро Оска неохотно повиновались, всем своим видом показывая, что поступают так против своей воли и только из уважения к женщине и принцессе.
      Эрнан де Шатофьер тоже уселся и хлопнул по плечу сидевшего рядом виконта Иверо.
      — Аларм отменяется, приятель. Продолжим-ка наше состязание.
      Порядком кося глазами, Рикард внимательно посмотрел на Эрнана и в растерянности захлопал ресницами, по-видимому, не соображая, о чем идет речь, но потом все же неуверенно кивнул.
      — Вот и ладушки, — сказал Шатофьер и поднял очередной кубок вина.
      Между тем Изабелла подошла к Филиппу и взяла его за руку.
      — Кузен, вы не откажете мне в одной маленькой услуге?
      — Всегда рад вам служить, моя принцесса.
      — В таком случае, побудьте моим кавалером до конца этого вечера. Сегодня мой муж не в состоянии позаботиться обо мне.
      — Почту за честь, кузина, — вежливо поклонился Филипп. — Я весьма польщен вашей просьбой и с превеликим удовольствием выполню ее.
      Граф де Пуатье недовольно заерзал в своем кресле, однако возражать не стал, лишь потребовал себе еще вина.
      Филипп и Изабелла отошли в противоположный конец зала, подальше от обеих компаний, и устроились в мягких креслах, немного повернутых друг к другу. На какое-то мгновение их колени соприкоснулись, и Изабелла с такой поспешностью отдернула ногу, будто до боли обожглась. Ее щеки вспыхнули ярким румянцем, и Филипп с некоторым самодовольством отметил, что смутилась она вовсе не из страха оказаться в неловком положении — ведь их ноги надежно укрывал от посторонних глаз стоявший перед ними невысокий столик.
      — Кузина, — первым заговорил он. — Примите мою искреннюю признательность за ту услугу, которую вы мне оказали… Да и не только мне — всем остальным тоже.
      — Я сделала то, что сочла нужным сделать, — просто ответила Изабелла. — Не больше, но и не меньше.
      — И все же позвольте мне считать себя вашим должником.
      Она кротко улыбнулась, а в ее глазах зажглись лукавые искорки.
      — Вы не очень обидитесь, если я не позволю?
      — Но почему? — удивился Филипп.
      — Честно говоря, я боюсь быть вашим кредитором, дорогой кузен. Насколько мне известно, у вас довольно своеобразное понимание долга перед дамой, к тому же вы, как и Господь Бог, привыкли воздавать сторицей. Поэтому я сразу списываю ваш долг и сжигаю все ваши векселя — и вот, вы мне уже ничем не обязаны.
      Филипп тихо рассмеялся.
      «По-моему, я влюбляюсь, — решил для себя он, желая отомстить Бланке за ее неуступчивость. — Какое очаровательное дитя!.. Гм, дитя то дитя, да почти на три года старше меня».
      Он нежно поцеловал ее руку и в то же мгновение почувствовал на себе хмурый взгляд своего тезки, графа де Пуатье.
      — Ну вот, — сокрушенно констатировала Изабелла. — Так у нас с мужем всегда: когда он смеется — я невеселая, мне весело — он бычится.
      — Искренне вам сочувствую, — сказал Филипп. — Боюсь, вы ставите себя под удар, продолжая оставаться в моем обществе.
      Изабелла мило тряхнула своей белокурой головкой.
      — Ваши опасения напрасны, кузен.
      — Разве?
      — Да. Я уже поставила себя под удар, когда вмешалась в вашу ссору с кузенами Тибальдом и Педро. Дальше хуже не будет. Теперь не имеет принципиального значения, сколько времени я проведу с вами наедине — четверть часа или четыре часа.
      — Или всю ночь? — вкрадчиво поинтересовался Филипп.
      — Или всю ночь, — повторила она с утвердительной интонацией. — Это ничего не изменит. Все равно завтра меня ожидает бурная сцена ревности.
      — Гм… И на каком основании?
      — Да ни на каком. Просто чуть ли не с самого первого дня нашего пребывания в Памплоне мой муж вбил себе в голову, что мы с вами тайком, как он выражается, крутим шуры-муры.
      — Вот как! Стало быть, у нас роман? А я и не знал.
      — Зато мой муж в этом уверен… Был уверен.
      — Был?
      — Да, был. После того, как в этой ссоре я приняла вашу сторону, его уверенность переросла в убеждение.
      — Ну, коли так, — произнес Филипп, устремив на нее нежный взгляд, — то что мешает нам оправдать его надежды… то бишь, подозрения? Ведь по вашему собственному утверждению, хуже все равно не будет. А?
      Щеки Изабеллы вновь порозовели. Она потупила глаза и в замешательстве принялась перебирать тонкими пальцами оборки своего платья.
      — Это следует понимать так, что вы меня соблазняете?
      — Помилуй Бог, кузина, вовсе нет! Это вы меня соблазняете.
      — Я?!
      — Ну да. Ведь наш разговор вели вы, а я лишь пассивно поддерживал его в заданном вами русле. И именно вы спровоцировали меня на это предложение.
      Изабелла еще больше смутилась.
      — Поверьте, кузен, я и не помышляла ни о чем подобном.
      Филипп пристально посмотрел ей в глаза:
      — М-да. Похоже, вы не лукавите.
      — Я же говорю, что вы ошибаетесь.
      — Э нет, кузина, все не так просто. Может, сознательно вы не собирались провоцировать меня, но где-то в глубине души вам очень хотелось, чтобы я предложил вам свою любовь. Что, собственно, я и сделал.
      — Любовь, говорите? — произнесла вконец обескураженная Изабелла. — А вам не кажется, что вы слишком вольно трактуете это слово? Любовью нельзя разбрасываться направо и налево. Любовь одна, она неделима, и любить можно только одного человека.
      — Вы рассуждаете точно так же, как Бланка, — с недовольным вздохом заметил Филипп.
      Изабелла усмехнулась:
      — То-то я и гляжу, что слишком уж близко к сердцу вы приняли пошлые остроты Маргариты и Фернандо. У меня сразу возникло подозрение, что вы ушли от кузины Бланки не солоно хлебавши, и потому были так взвинчены.
      Теперь пришла очередь краснеть Филиппу. Однако он быстро совладал с собой и отпарировал:
      — Уж коли вы так проницательны, принцесса, то не скажете ли мне, почему ваш двоюродный брак Эрик смотрит на меня с таким видом, будто я сейчас соблазняю его жену. Кажется, он безнадежно влюблен в одну известную нам обоим даму, которая явно не спешит отвечать ему взаимностью.
      — Но ведь она замужем, — возразила Изабелла, впрочем, без особой убежденности.
      — Ну и что? Это же не мешает ей заигрывать с Гамильтоном.
      Изабелла недоуменно взглянула на него:
      — О чем вы говорите, кузен?
      Ее изумление было таким неподдельным, что Филипп даже растерялся.
      — Неужели я ошибся? Почему-то я был уверен, что это по вашей просьбе кузен Эрик выхлопотал для барона приглашение в Кастель-Бланко.
      — Да, по моей. Однако я здесь ни при чем. Об этой услуге меня попросила кузина Иверо. Сейчас она не в ладах с Маргаритой. Недавно они здорово погрызлись…
      — Я знаю, — кивнул Филипп. — Из-за ее брата.
      — Вот именно. Поэтому Елена не хотела обращаться напрямик к Маргарите. Она попросила меня, чтобы я через Эрика выхлопотала для Ричарда Гамильтона приглашение.
      — Понятно, — сказал Филипп, а после короткой паузы добавил: — И все же странно.
      — Что странно?
      — Просто мне казалось, что кузина Елена всерьез увлечена Гастоном д’Альбре.
      Изабелла пренебрежительно фыркнула:
      — Да бросьте вы, в самом деле! Если Елена кем и увлечена, так это своим братом. А что касается Гастона д’Альбре, то разве можно принимать его всерьез, когда он сам несерьезный? Вы уж простите меня за прямоту, но у меня сложилось весьма неприглядное мнение о вашем друге. Он груб, до крайности пошл, настырен, к тому же похотлив и любострастен, как мартовский кот.
      — Я это знаю, — улыбнулся Филипп. — Быстро же вы его раскусили!
      — Кстати, — сказала Изабелла, косясь в сторону. — Еще об одном вашем друге. Кажется, господин де Шатофьер победил.
      С некоторым усилием Филипп оторвал взгляд от глубокого выреза ее платья, обнажавшего верхнюю часть ее прелестной груди, и посмотрел в том же направлении. Последний из выпивох — противников Эрнана только что отключился, и теперь Шатофьер принимал поздравления от компании Маргариты. Он стоял, выпятив грудь, и, чуть пошатываясь, держался за спинку своего кресла.
      — Матерь Божья! — пораженно пробормотал Филипп. — Да ведь он пьян!
      — Разумеется, — пожала плечами Изабелла. — Как же ему быть трезвым после такой залихватской попойки?
      — Э нет, моя принцесса. Вы просто не знаете Шатофьера. Ни с того ни с сего он никогда не пьянеет. И если он пьян, значит имеет на то основания.
      — Вы не шутите?
      — Ни в коей мере.
      Тем временем Эрнан взял в обе руки два наполненных вином кубка и неуверенной поступью двинулся через зал в направлении Филиппа.
      — Великолепный и грозный сеньор Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский, — заорал он, довольно удачно подражая главному герольду турнира, — вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского, принца Беарнского, верховного сюзерена Мальорки и Минорки и… э-э… графа Кантабрии и Андор-р-ры! — Это последнее раскатистое гасконское «р-р-р» было произнесено так звучно и с таким смаком, что все вельможи, которые еще оставались при своей памяти, дружно захохотали.
      — Неужели он играет? — с сомнением произнесла Изабелла. — Уж больно естественно у него все получается.
      — Я думаю, — предположил Филипп, — что при необходимости он просто позволяет хмелю ударить себе в голову. Но сколько бы он ни выпил, ни капли здравомыслия не теряет — за это я отвечаю.
      Подойдя к ним, Эрнан поставил оба кубка на стол и бухнулся в соседнее кресло.
      — Ну что, государь, посоревнуемся?
      — Не возражаю, — ответил Филипп, внезапно почувствовав настоятельную потребность дозаправиться. Он взял в руки один из принесенных Эрнаном кубков, сделал небольшой глоток и спросил: — Что стряслось, дружище? Почему ты пьян?
      Шатофьер бросил быстрый взгляд на Изабеллу и, сохраняя пьяное выражение лица, но совершенно трезвым голосом заговорил:
      — Слушай меня внимательно, Филипп… И пей, пей, не смотри на меня так… И вы, сударыня, тоже — сделайте вид, что я несу вам пьяный вздор… Так вот, Филипп, сейчас я отключусь, а ты через час-полтора возвращайся к себе. Нам надо потолковать. Понял?
      — Да. Но что…
      — Об этом позже. Одно скажу: дело серьезное… Гм, ладно. Только что мне стало известно, что твой брат Робер плетет против тебя заговор. Но не тревожься понапрасну — я держу ситуацию под контролем… И еще раз повторяю: через час, максимум через полтора часа я жду тебя в твоих покоях. — Он снова взглянул на Изабеллу. — Ну, хорошо. Крайний срок — два пополуночи. Если в четверть третьего тебя не будет, я тебе голову оторву. Уразумел?
      — Да.
      — А вас, сударыня, — обратился он к Изабелле, — убедительно прошу держать все услышанное вами в тайне.
      — Безусловно, граф, — кивнула она. — О чем может быть речь!
      — Вот и ладушки! — Эрнан одним духом осушил свой кубок и пьяно завопил: — Где вино, черт возьми? Где же вино, чтоб вам пусто было! Куда делись слуги? Эй вы, свиньи ленивые, несите еще вина.
      С этими словами он запустил пустой кубок в ближайшего лакея, грузно откинулся на спинку кресла, умиротворенно закрыл глаза, и спустя пару секунд из его глотки раздался могучий храп, который вызвал новый приступ гомерического хохота в окружении Маргариты.
      — Отнесите господина графа в его покои, — велел Филипп двум подошедшим лакеям. — Нет-нет, возьмите третьего — вдвоем вы его уроните… А еще лучше, если вас будет четверо.
      Когда четыре лакея вынесли Шатофьера из банкетного зала и смех пирующих поутих, Изабелла спросила у Филиппа:
      — Он что, вправду заснул?
      — Похоже на то. Но через полчаса он проснется и будет свеженький, как огурчик.
      — Однако странный у вас друг!
      — До странности странный, — согласился Филипп. — И жутко охоч до драматических эффектов.
      — Вы о его последней выходке?
      Филипп молча кивнул.
      — Да, кстати, — произнесла Изабелла. — Ваш брат Робер действительно интригует против вас?
      — О нет, для этого он слишком прост и прямолинеен. По сравнению с ним даже Симон де Бигор может показаться гигантом мысли.
      — Но ведь господин де Шатофьер…
      — Он не доверяет женщинам, их способности молчать, поэтому решил пустить вас по ложному следу — на тот случай, если вы пробол… если вам будет невтерпеж с кем-нибудь поделиться услышанным.
      — Понятно. А вы, стало быть, доверяете женщинам?
      — Не всем. Но вам — да.
      — Спасибо. Я постараюсь оправдать ваше доверие, — сказала Изабелла и поднялась с кресла.
      Следом за ней вскочил и Филипп.
      — Вы уже покидаете меня?
      — Пожалуй, мне пора уходить. Я не привыкла засиживаться так допоздна. Благодарю вас за приятную беседу, кузен… — Она умолкла в нерешительности; на щеках ее заиграл слабый румянец смущения. Наконец она собралась с духом и робко добавила: — Окажите мне еще одну любезность, проводите меня до моих покоев.
      Филипп одарил ее лучезарной улыбкой:
      — С превеликим удовольствием, кузина.
      К счастью для Изабеллы, граф де Пуатье к тому времени вконец осовел и перестал что-либо соображать, кроме того, что в правой руке у него — вместительный кубок, а в кубке — вино, которое надо пить, и то побольше, чтобы не давать возможности бездельничать пажам, в чьи обязанности вменялось следить за бокалами гостей. Изабелла даже не стала прощаться с ним. Ей было хорошо знакомо это агрессивное беспамятство, в которое впадал наследник французского престола, всякий раз напившись в стельку. В таком состоянии он никого, кроме своей кормилицы, не узнавал, а всех прочих, кто пытался заговорить с ним, в том числе и родителей, посылал в очень неприличные и весьма отдаленные места.
      Когда Филипп и Изабелла выходили из зала, за их спиной послышался едкий комментарий Маргариты:
      — Приношу свои извинения, кузен Фернандо. Ведь поначалу я грешным делом подумала, что вы малость присочинили насчет нескольких свиданий в одну ночь…
      Филипп ухмыльнулся. Он уже забыл о своей перебранке с Маргаритой. Будучи вообще злопамятным, Филипп, однако, не мог подолгу держать зла на хорошеньких женщин.
      — Боюсь, принцесса, — тихо произнес он, — что граф, муж ваш, сегодня вряд ли способен посетить супружеское ложе.
      Изабелла сделала вид, что не услышала его тонкого намека, и промолчала, а сопровождавший их паж украдкой захихикал.

Глава 48

В КОТОРОЙ ФИЛИПП ДОКАЗЫВАЕТ,
ЧТО НЕ ПРИВЫК ДОЛГО ОСТАВАТЬСЯ В ДОЛГУ

Весь путь они прошли молча. Изабелла знай искоса поглядывала на Филиппа и то и дело заливалась краской. Во всем ее облике, в каждом ее движении чувствовалось необычайное напряжение, будто она решала про себя какую-то мучительную дилемму.
      Возле дверей ее покоев Филипп взял Изабеллу за обе руки и спросил:
      — Так вы точно сожгли мои долговые расписки или только припрятали их?
      В ответ она смерила его томным взглядом и тихо, но с пылом, произнесла:
      — Анна даже не представляет, как ей повезло с мужем. Надеюсь, когда-нибудь она поймет это и думать забудет про девчонок.
      Изабелла рывком прижалась к Филиппу и жадно поцеловала его в губы. Но не успел он опомниться и заключить ее в объятия, как она быстро отстранилась от него, даже чуть оттолкнула, и, страстно прошептав: «Прости меня, Господи!» — скрылась за дверью.
      Несколько секунд Филипп стоял, не двигаясь с места, и обалдело таращился на дверь. Затем он посмотрел на ухмылявшегося пажа, затем снова на дверь, наконец пробормотал: «Черти полосатые!» — и ворвался внутрь.
      В два прыжка он пересек маленькую переднюю, распахнул следующую дверь и вихрем влетел в прихожую, едва не столкнувшись с Изабеллой. Лицо ее было бледное, как мрамор; она прижимала руки к груди и прерывисто дышала. В полумраке комнаты, освещенной лишь одной свечой, ее изумрудные глаза сияли, как две яркие звезды.
      «У меня еще никогда не было зеленоглазых женщин», — почему-то подумал Филипп.
      Тут он увидел стоявшую в стороне горничную и прикрикнул на нее:
      — Пошла вон!
      Девушка растерянно заморгала и не сдвинулась с места. Филипп схватил ее за плечи и вытолкал в переднюю. Захлопнув за ней дверь, он сразу же бросился к Изабелле.
      Они целовались наперегонки. Едва переведя дыхание, они снова и снова осыпали друг друга жаркими поцелуями. Потом Изабелла положила свою белокурую голову ему на плечо и вдруг тихо заплакала.
      Филипп растерялся. Он всегда терялся перед плачущими женщинами. Женский плач выбивал его из равновесия, и всякий раз невесть почему на глаза ему тоже наворачивались слезы.
      Филипп усадил Изабеллу в ближайшее кресло, сам опустился перед ней на колени и сжал ее руки в своих.
      — Не плачь, родная, — взмолился он. — Прошу тебя, не плачь. Если ты не хочешь, я не стану принуждать тебя.
      — О нет, милый, нет. Ты был прав. Я хочу, чтобы ты остался со мной. — Она поднесла его руку к своим губам и поцеловала ее. — Я так хочу тебя…
      — Но почему ты плачешь?
      — Это я так… от счастья.
      — Ты счастлива?
      — Безумно! Я уже оставила всякую надежду когда-нибудь свидеться с тобой… Но вот, благодаря Маргарите, мы снова вместе, и ты опять целуешь меня… как и тогда…
      — Ты все еще помнишь об этом? — спросил Филипп, нежными прикосновениями губ собирая с ее щек слезы.
      — Да, помню. Все до последней мелочи помню. — В глазах Изабеллы заплясали изумрудные огоньки. — Я никогда не забуду ту неделю, которую ты провел у нас в Сарагосе.
      — Я тоже не забуду…
      — Особенно тот последний вечер, когда ты явился ко мне в спальню якобы для того, чтобы попрощаться со мной. И тогда мы чуть не переспали.
      Филипп улыбнулся — мечтательно и с некоторым смущением.
      — «Чуть» не считается, Изабелла. — Он крепче обнял ее и прижался лицом к ее груди. — Тогда мы здорово испугались.
      — Как? Ты тоже?
      — Еще бы! У меня аж поджилки тряслись.
      — А мне сказал, что не хочешь лишать меня невинности вне брака.
      — Надо же было как-то оправдать свое отступление. Да и скрыть испуг. Вот я и сказал, что первое пришло в голову.
      — Подумать только! — томно произнесла Изабелла, запуская пальцы в его золотистую шевелюру. — У тебя — и поджилки тряслись!
      — Тогда я был ребенком, — пробормотал Филипп, изнывая от блаженства; ему было невыразимо приятно, когда женщины трепали его волосы. — Я был невинным, неиспорченным ребенком. Лишь через два месяца мне исполнилось тринадцать лет.
      — Но выглядел ты на все пятнадцать.
      — На четырнадцать. Это ты выглядела младше своих лет, и потому мы казались ровесниками.
      — Отец тоже так говорил. Он сказал: это не беда, что я старше тебя на два с половиной года, что с течением времени эта разница сгладится. В конце концов, моя бабка, королева Хуана, была на целых пять лет старше моего деда, Корнелия Юлия, — и ничего, жили в любви и согласии. Отец был уверен, что из нас получилась бы замечательная пара.
      — А я думал, что это была твоя идея.
      — Это была наша с отцом идея. Когда я сказала ему, что хочу стать твоей женой, то думала, что он лишь посмеется надо мной и уже готовилась закатить истерику. Но отец отнесся к этому очень серьезно. В письме к твоему отцу, предлагая обручить нас, он пообещал сделать меня наследницей престола, если твой отец, в свою очередь, завещает тебе Гасконь. Он пола…
      — Да что ты говоришь?! — перебил ее пораженный услышанным Филипп. Он поднял к ней лицо и вопрошающе поглядел ей в глаза. — Неужели так было?
      — А разве твой отец ничего тебе не рассказывал?
      — Нет. Тогда он вообще со мной не разговаривал, а потом, когда мы помирились… Думаю, он просто побоялся признаться мне в этом. Побоялся моего осуждения… Черт возьми! — Филипп досадливо закусил губу. — А как же твой брат? — после секундного молчания спросил он.
      — Педро не будет королем, — ответила Изабелла, качая головой. — Это было ясно уже тогда и тем более ясно теперь.
      — Твой отец намерен лишить его наследства?
      Изабелла грустно вздохнула:
      — Ты же знаешь, что представляет из себя мой брат. Тряпкой он был, тряпкой и остался. Навряд ли он долго удержится на престоле и, надо отдать ему должное, прекрасно понимает это. Педро сам не хочет быть королем. Он панически боится власти и ответственности за власть и вполне довольствуется своим графством Теруельским. Отец дал ему последний шанс — жениться на кузине Маргарите…
      — Это безнадежно, Изабелла, уж поверь мне.
      — Я знаю. И скажу тебе по секрету, что сегодня ты поцапался с будущим королем Арагона.
      — С Фернандо?! О Боже!..
      — Только никому ни слова, — предупредила Изабелла. — Об этом не знает даже Мария. Для пущей верности отец решил дождаться, когда Маргарита со всей определенностью назовет имя своего избранника, и лишь тогда он объявит Марию наследницей престола.
      — Но Фернандо! — воскликнул Филипп. — Он же отдаст Арагон на растерзание иезуитам.
      — Не беспокойся. Мой отец еще не стар и рассчитывает дожить до того времени, когда с иезуитами будет покончено.
      — А если…
      — Все равно не беспокойся. Мария властная женщина, пожалуй, еще почище Маргариты, и не позволит Фернандо совать свой нос в государственные дела.
      — Однако она любит его, — встревожено заметил Филипп. — При всем его скверном характере и дурных наклонностях, Мария просто без ума от него. А любящая женщина зачастую становится рабой любимого ею мужчины.
      — Так таки и без ума? — криво усмехнулась Изабелла. — Ее якобы безумная страсть к Фернандо нисколько не помешала ей переспать с тобой — и не единожды, кстати. Мария сама призналась мне в этом.
      — Ну и что? С ее стороны это была лишь дань моде.
      — Ну, не скажи! Из ее слов я поняла, что представься ей снова такой случай, она без колебаний изменила бы своему безумно любимому мужу с тобой. И между прочим, Мария сама не уверена, от кого у нее дочка — от тебя или от Фернандо.
      — Я тоже не уверен, — с горечью произнес Филипп. — Как бы мне хотелось знать наверняка… Ах! — спохватился он. — Но почему твой отец не посвятил меня в свои планы? Ведь через год я становился совершеннолетним, и мы могли бы пожениться даже вопреки воле моего отца.. Черт! Тогда бы он поломался немного, но в конце концов признал бы меня наследником без этой семилетней волокиты. И сейчас мы бы уже владели всей Галлией и потихоньку прибирали бы к рукам Францию и Бургундию… Как глупо все получилось!
      Изабелла опять вздохнула:
      — Да, пожалуй, отец сглупил. Он дожидался твоего совершеннолетия, не предпринимая никаких шагов, все ждал, увенчается ли успехом заговор молодых гасконских вельмож, а когда стало известно о твоей женитьбе, об этом мезальянсе…
      — Тогда я просто потерял голову от любви, — быстро перебил ее Филипп. — Я проявил обыкновенную человеческую слабость, поддался чувству — что недопустимо в нашем положении. А сопротивление отца и друзей лишь укрепило меня в намерении жениться на Луизе. Другое дело, будь мы с тобой помолвлены, путь даже тайно — тогда бы все сложилось иначе.
      — Да, — с грустью согласилась Изабелла. — Тогда бы все сложилось иначе. Особенно для меня… Узнав о твоей женитьбе, отец ужасно разозлился — и больше на себя и на меня, чем на тебя. Он упрекал себя за излишнюю осторожность и благодушие, а меня — за то, что я, взрослая девушка, не смогла соблазнить такого сопливого юнца, как ты. — Она нервно хихикнула. — Вот так-то. Поначалу отец собирался потребовать от Святого Престола, чтобы твой брак был признан недействительным, затем передумал, плюнул на все и выдал нас с Марией замуж. — Снова вздох. — Он предложил мне выбрать, за кого я хочу пойти — за кузена Фернандо или за этого… брр! — Она содрогнулась.
      — И ты выбрала Филиппа Французского?
      — Д-да…
      — Но почему его, а не Фернандо? Потому что он наследник престола?
      — Нет, вовсе не потому. Я поступила так из-за тебя. Ведь женившись, ты уехал в Кастилию — а я не желала больше встречаться с тобой. Тогда я возненавидела тебя, я готова была тебя задушить… Если бы только я знала…
      Филипп запечатал ее рот поцелуем. Он уже раз слышал подобные откровения от Амелины и не хотел услышать их вновь от другой женщины.
      — Прошлого не вернешь, дорогая. Хватит горьких воспоминаний, давай займемся настоящим. Пойдем в спальню, у нас очень мало времени.
      Изабеллу прошибла мелкая дрожь.
      — Филипп… милый…
      — Ты не хочешь? — удивленно спросил он. — Уже передумала?
      Она напряглась и побледнела.
      — Нет-нет! Я… хочу, но… Только не надо спешить. У нас еще полтора часа… даже больше… Прошу тебя, не спеши. Пожалуйста…
      Филипп нежно прикоснулся ладонями к ее бледным щекам.
      — Тебе страшно?
      — Д-да…
      — Ты так боишься прелюбодеяния?
      — Нет… нет… Я… Я боюсь…
      — Ты боишься вообще заниматься любовью?
      Изабелла всхлипнула — раз, второй, третий…
      — Да разве я когда-нибудь занималась любовью?! — истерически выкрикнула она и разразилась громкими рыданиями.
      Филипп не пытался утешить ее. Он понял, в чем дело, и решил, что сейчас самое лучшее — дать ей выплакаться вволю.
      Наконец Изабелла успокоилась и, то и дело шмыгая носом, заговорила:
      — Мой муж — грязное, отвратительное, похотливое животное. Меня тошнит от одного его вида. Он… он… Каждый раз он попросту насилует меня. Он настоящий изувер! Он делает мне больно… — Она прижала голову Филиппа к своей груди. — Боже, как мне больно! В первую ночь, когда я увидела его… это… его раздетого — я упала в обморок… а он… он пьяный набросился на меня. и… — Ее затрясло от нового приступа рыданий.
      Из глаз Филиппа тоже потекли слезы.
      — Потерпи, милая, — захлебываясь, говорил он. — Потерпи немного. В следующем году я стану соправителем Галлии, и тогда объявлю Франции войну. Пора уже кончать с существованием нескольких государств на исконно галльских землях — я соберу их воедино и возрожу Великую Галлию, какой она была при Хлодвиге. Я освобожу тебя от этого чудовища, любимая, а его самого упеку в монастырь.
      Изабелла мигом утихла.
      — Это правда?
      — Клянусь, я так и сделаю.
      — Нет, нет, я не о том спрашиваю. Ты назвал меня любимой — это правда?
      — Истинная правда.
      — А как же тогда Бланка? А твоя кузина Амелия? А Диана Орсини?
      Филипп вздохнул:
      — Вы мне все дороги, Изабелла. Я всех вас люблю, даже не знаю, кого больше. — Он положил голову ей на колени. — Я закоренелый грешник и ничего не могу поделать с собой. Но, думаю, Господь простит меня. Ведь Он все видит и все понимает. Он знает, что мною движет не похоть, но любовь; что я всей душой люблю каждую женщину, которой обладаю. Жаль, что сами женщины не хотят этого понять и не могут простить меня.
      — Я понимаю тебя, милый, — ласково сказала Изабелла. — У тебя так много любви, что ее хватает на многих, и ни одна женщина недостойна того, чтобы ты излил на нее всю свою любовь. Ты еще не встретил такую… и, может быть, не встретишь никогда… Но мне все равно, я на тебя не в обиде. Не пристало мне, замужней женщине, пусть и ненавидящей своего мужа, требовать, чтобы ты любил только меня. Я вполне удовольствуюсь той частичкой твоей любви, которая приходится на мою долю.
      — О, как я тебя обожаю! — восхищенно произнес Филипп, поднимая голову.
      Они долго и страстно целовались, а потом он подарил ей ту частицу своей любви и нежности, которая приходилась на ее долю…

По истечении второго часа пополуночи Филипп вышел из покоев Изабеллы и с удивлением увидел перед собой сопровождавшего их пажа, который сидел на полу напротив двери, прислонившись спиной к стене коридора. Уронив голову на грудь, он тихо посапывал. Справа от него стоял потухший фонарь.
      Закрывая дверь, Филипп намеренно громко хлопнул ею, едва не задув пламя своей свечи. Паренек вздрогнул, поднял голову и недоуменно уставился на него. Сообразив, наконец, что к чему, он быстро вскочил на ноги и виновато заморгал.
      — Прошу прощения, монсеньор. Я малость вздремнул.
      — Какого дьявола ты здесь забыл?
      — Но монсеньор! Вы же не велели мне уходить. А я человек исполнительный.
      — М-да, — вынужден был согласиться Филипп. — Тут ты прав.
      — К тому же, — поспешил добавить паж, — я стоял на шухере.
      — Ясненько, — ухмыльнулся Филипп и протянул ему свечу. — Ладно, пошли.
      Возле своей двери Филипп остановился и сунул пажу в руку два золотых гасконских дублона. Парень взглянул на монеты, и тут же челюсть его отвалилась, а глаза чуть не вылезли из орбит. Он, конечно, рассчитывал на солидное вознаграждение за свое молчание — но такой щедрости он никак не ожидал.
      — Объяснять нет никакой необходимости? — спросил Филипп.
      — Разумеется, нет, монсеньор, — с трудом выдавил из себя обалделый паж. — Вы только проводили ее высочество и сразу же ушли.
      — Ты видел это собственными глазами?
      — Ясное дело! Я же сопровождал вас — сначала до покоев госпожи, а потом — до ваших.
      — Вот и хорошо. А то, что могло тебе почудиться или присниться, когда ты малость вздремнул, — об этом ты никому, даже лучшим друзьям и подругам, надеюсь, не расскажешь?
      — Конечно, монсеньор. Свои сны я никому не рассказываю. Только…
      — Что «только»?! — грозно осведомился Филипп.
      — Монсеньор, — заговорил паж, сам изумляясь своей наглости. — Вы дали мне две монеты с отчеканенным на них вашим профилем…
      — Ну, и что?
      — Одну из них я хотел бы сохранить на память, но…
      — Ага, понятно! — Филипп выудил из кармана монету достоинством в четверть скудо и отдал ее бессовестному шантажисту. — Здесь тоже отчеканен мой профиль. Теперь ты доволен?
      — О да, монсеньор!
      — И учти, сорванец: если ты вздумаешь вести двойную игру и соблазнишься на монеты с профилем Филиппа-Августа Третьего…
      — Монсеньор! — с притворным негодованием воскликнул паж. — За кого вы меня принимаете?
      — За того, кто ты есть, — невозмутимо ответил Филипп. — Ты знаешь Эрнана де Шатофьера?
      — Да, монсеньор. Ваш паж д’Обиак рассказывал, как господин граф, в качестве разминки, вырывает с корнями молодые дубки и…
      — Так вот, приятель, — перебил его Филипп. — Я не люблю лупить детей, так что, если ты дашь волю своему длинному языку, я попрошу Шатофьера ухватить тебя за ноги и перебросить через крепостную стену Кастель-Бланко. Он не откажет мне в этой маленькой услуге.
      — Монсеньор! Зачем эти угрозы? Ведь я дворянин и даю вам слово чести.
      — Так тому и быть, — кивнул Филипп. — Положусь на твое слово чести, а также на твой страх быть переброшенным через стену — это ты тоже учти. А теперь ступай и будь паинькой.
      Паж молча поклонился и уже отошел на несколько шагов, как вдруг ухмыльнулся и сказал:
      — Однако и женщина мне приснилась, монсеньор! Губки оближешь.
      — Пошел вон, сопляк! — раздраженно гаркнул Филипп. — Оближи сначала молоко со своих губ, а потом уже на женщин облизывайся.

Глава 49

НОЧНОЕ СОВЕЩАНИЕ

В прихожей его покоев было темно и пусто. Филипп прошел в соседнюю комнату, откуда слышалась унылая болтовня. Там его ожидали д’Альбре и Бигор. Симон выглядел сонным, а Гастон злым.
      — Почти все наши в сборе, — констатировал Филипп. — Но где же Эрнан? Как я понимаю, он главный виновник этого торжества.
      — Его светлость велела обливать себя холодной водой, — проворчал в ответ Гастон.
      Филипп прислушался — из мыльни доносился плеск воды и довольное рычание баритоном.
      — У него отходняк, — хмуро добавил Симон.
      Филипп снял с себя камзол, плюхнулся в кресло напротив друзей и спросил:
      — Так это он привел вас ко мне?
      — А кто же еще? — лениво проронил Гастон. — Чертов монах!
      — Ты был у Елены Иверо? — сочувственно осведомился Филипп.
      — У нее самой.
      — Ага! Теперь ясно, почему у тебя такой кислый вид. Стало быть, Эрнан чувствительно помешал твоим забавам?
      — Ну да. Этот евнух с гениталиями, считай, вытащил меня из постели.
      (С присущим ему грубоватым изяществом Гастон назвал постелью кресло, стоявшее в двух шагах от дивана, где располагалась Елена. Ему стыдно было признаться друзьям, что за три недели он ни разу не переспал с ней — как, впрочем, и ни с какой другой женщиной.)
      — А ты, Симон? Где ты был?
      — Я?.. Я ничего… — Глаза его забегали. — Я просто…
      — Он просто беседовал с графиней де Монтальбан, — прокомментировал Гастон. — Граф, ее муж и двоюродный дядя, оказался слишком стар, чтобы быть приглашенным в Кастель-Бланко, и графиня скучала без него. Вот Симон и решил чуток поразвлечь ее. Ты же знаешь, какой он интересный и остроумный собеседник.
      Филипп с серьезной миной кивнул, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
      — Да уж, знаю. Ведь это общеизвестно.
      — А ты что делал? — спросил у него д’Альбре. — Ну-ка, ну-ка! — он взял Филиппа за грудку, притянул его к себе и обнюхал всклокоченные волосы; затем толкнул его обратно в кресло. — Ну, и как она?
      Филипп покраснел.
      — Кто «она»?
      — Изабелла Арагонская.
      — С чего ты вдруг…
      — Да полно тебе! — отмахнулся Гастон. — Не изображай оскорбленную невинность. Только что ты валялся в постели с Изабеллой Арагонской, я это по запаху учуял.
      — Ах, по запаху? Подумать только! Наша борзая взяла след.
      — Твой сарказм неуместен, дружище. Нюх у меня действительно тонкий — пусть и не столь тонкий, как у борзой, но и жаловаться на его отсутствие мне не приходится. Давеча я пытался приударить за этой недотрогой…
      — И получил от ворот поворот, — злорадно вставил Симон.
      — Всяко бывает, — невозмутимо ответил Гастон. — Когда тебя отвергает чужая жена или незамужняя девица, это всего лишь неудача, в этом нет ничего позорного. А вот один наш общий знакомый (из деликатности и не стану называть его по имени), так его порой отшивает его же собственная жена.
      Симон понурился, а Филипп захихикал.
      — Итак, — между тем продолжал Гастон, — Франция получила от тебя уже вторую пощечину. Сначала ты отвоевал Байонну, а теперь оттрахал жену наследника…
      — А ну, заткнись! — внезапно вскипел Филипп, глаза его гневно засверкали. — Если я еще раз услышу от тебя это слово применительно к женщинам, которых я лю… которые мне нравятся, — то пеняй на себя и не говори, что я не предупреждал.
      Гастон обреченно вздохнул:
      — В таком случае мне придется вообще позабыть это слово. Ведь ты лю… то есть, тебе нравятся все без исключения женщины, которых можно без отвращения тра… пардон, заниматься с ними любовью в более или менее трезвом состоянии.
      — Фу! — произнес Филипп, брезгливо поморщившись. — Какой ты пошляк!
      — Что правда, то правда, — послышался с противоположного конца комнаты голос Эрнана. Раскрасневшийся от холодного купания и укутанный в широкую белую простыню, он стоял у двери, ведущей в мыльню. — Филипп совершенно прав: как только в жизни появляется что-нибудь светлое и прекрасное, тут же приходит Гастон и все испошлит.
      Д’Альбре демонстративно фыркнул:
      — Чья бы корова мычала! Кому-кому, но не тебе, монаху чертову, разглагольствовать про светлое и прекрасное.
      — Но и не тебе, жеребцу похотливому, — отпарировал Эрнан, вразвалку приближаясь к друзьям. — А ты, Филипп, хорошо устроился, как я погляжу. Такие шикарные покои, не то что у меня. Мне, к твоему сведению, приходится ютиться в одной жалкой комнатушке… Ну, не так, чтобы слишком жалкой, но все же это несправедливо.
      — Вот когда станешь гроссмейстером тамплиеров, — заметил Гастон, — тогда и тебя будут принимать наравне с королями. Думаешь, мои апартаменты намного лучше?
      — У тебя две комнаты.
      — Та же твоя комната, только и того, что разделена надвое тонкой перегородкой…
      — И сени у тебя попросторнее. Так или иначе, ты можешь не бояться, что кто-нибудь вломится к тебе и сразу увидит, как ты мочишься в ночную вазу. — Эрнан вздохнул и плюхнулся на диван. — Что ни говори, а граф графу рознь.
      — Подчас и виконт графу рознь. — Гастон завистливо покосился на Симона. — Нашего друга поселили вместе с принцами, предоставили ему аж три большие комнаты, не считая передней и мыльни. Небось, Маргарита уже положила на него глаз. Будем надеяться, что вскоре он отквитает Амелине еще пару ветвей на своих рогах…
      Тут Филипп не выдержал.
      — Хватит! — прикрикнул он. — Прекратите это словоблудие!
      В этот же момент из мыльни вышел Филиппов слуга Гоше и почтительно осведомился:
      — Вашим светлостям чего-то надобно, монсеньоры?
      — Нет, Гоше, ничего, — ответил Филипп, — до утра ты свободен, ступай. — А когда слуга с поклоном удалился, он повернулся к Шатофьеру: — Ну, давай, дружище. Что стряслось? Только по существу, без околичностей.
      Лицо Эрнана приобрело серьезное выражение.
      — Буду говорить по существу, но околичностей нам не избежать.
      Филипп нетерпеливо щелкнул пальцами.
      — Ладно, валяй свои околичности. Но покороче, по существу, без всяких вступлений и отступлений.
      — Вот и ладушки, — удовлетворенно промурлыкал Эрнан. — Теперь ответь мне на такой вопрос, Филипп: как, по-твоему, охраняется Кастель-Бланко?
      — Надежно. Приступом его так просто не возьмешь.
      — Что ж, согласен. А внутри?
      — Тоже хорошо.
      — А этот этаж?
      — Как государственная тюрьма. В конце концов, здесь находятся апартаменты принцев и принцесс королевской крови.
      Шатофьер хмыкнул.
      — Тогда выйди в коридор.
      — Зачем?
      — Чтобы провести смотр охраны.
      — Ах, вот ты о чем! — усмехнулся Филипп. — В самом деле, ни в коридорах, ни в галерее ты не встретишь ни одного стражника. Но все подходы на этот этаж охраняются так, что и муха не пролетит, не подвергнувшись тщательной проверке. И между прочим. Сам выйди в коридор и выкрикни что-нибудь вроде «ой-ой-ой!» — так сразу же к тебе сбежится дюжина стражников. Нет, дружище, все твои опасения напрасны. Охрана здесь невидима, но лишь до тех пор, пока в ней не нуждаются; а так она вполне надежна. За исключением Маргариты и ее сорока семи гостей, сюда никто беспрепятственно не войдет. Отошли я Гоше за бутылкой вина, обратно он вернется в сопровождении двух стражников, которые уберутся лишь тогда, когда убедятся, что все в полном порядке. А что касается отсутствия часовых в коридорах и галерее, то…
      — То это очень удобно, — продолжил его мысль Гастон. — Хоть сейчас наш Филипп может снова пойти к принцессе Изабелле, и если он будет осторожен, а ее горничная будет держать язык за зубами, то никто никогда не узнает, где он был и сколько времени он там «где-то» провел… Гм, разве что по запаху — ведь она так аппетитно пахнет!
      Эрнан прокашлялся, призывая к вниманию.
      — Но в этом, кажущемся безобидным, удобстве есть не только светлая, романтическая, но и темная, зловещая сторона.
      — Вот как! — насторожился Филипп. Хмурый вид Эрнана не предвещал ничего хорошего. — А ну, выкладывай, что у тебя на уме!
      Гастон и Симон подались вперед; глаза их лихорадочно заблестели.
      — Прежде всего, — начал Эрнан, — немного пофантазируем… Нет-нет, чуток, самую малость. Так вот, в противоположном крыле замка на этом же этаже обитает девять дам, и все они принцессы крови — Маргарита и Жоанна Наваррские, Бланка Кастильская, Елена Иверо, Мария и Изабелла Арагонские, Адель де Монтальбан и, наконец, королева Кастилии Констанца Орсини. Есть, правда, еще брачные покои с Габриелем и Матильдой — но эта парочка не в счет. Если они и замышляют кого-то убить, так это друг дружку… Гм-м, далее. В нашем крыле, то есть в твоем крыле, Филипп, обитает восемь принцев крови плюс один Симон де Бигор. Кроме главного коридора, эти два крыла соединены также галереей, где нет никаких лестничных пролетов, и вот по этой галерее… Представим себе такую возможность (только не принимай это всерьез, Симон, я беру тебя к примеру), итак, предположим, что наш Симон заимел зуб на какую-нибудь из восьми вышеупомянутых дам, скажем… скажем, на Марию Арагонскую.
      Щеки Симона вспыхнули.
      — Гнусная ложь! — пробормотал он, виновато пряча глаза.
      Филипп и Гастон вопросительно уставились на Эрнана.
      — Что такое? — хором произнесли они.
      — Ничего особенного, — отмахнулся тот. — Это наш с Симоном секрет, и я не намерен выдавать его… В том случае, конечно, — веско добавил Шатофьер, — если он будет вести себя паинькой… Значит, продолжим. По некоторым причинам Симон заимел зуб на госпожу Марию, и вот, темной ночью, когда все легли спать, он, спрятав на груди кинжал, выходит от себя, без излишних предосторожностей, но и не создавая лишнего шума, никем не замеченный, переходит по галерее на женскую половину, подходит к двери вышеупомянутой принцессы, тихо стучит… — Тут Эрнан обескуражено умолк и покачал головой с таким видом, будто только сейчас обнаружил в своих рассуждениях существенный изъян.
      — Ну! — приободрил его Филипп. — Что дальше?
      — Дальше ничего, — сокрушенно вздохнул Шатофьер. — Я выбрал неудачный пример. Ни госпожа Мария, ни ее горничная не впустят Симона внутрь, а скорее всего поднимут гвалт и вызовут стражу.
      — Однако мысль твою я уловил. Кто-нибудь из нас, принцев, проявив определенную сноровку и некоторую осторожность, может явиться среди ночи к какой-нибудь из принцесс, остаться с ней наедине, якобы для серьезного разговора, ловко перерезать ей горло — так, чтобы она не пикнула, затем прикончить горничную, как единственного свидетеля, и спокойно возвратиться к себе… Ч-черт! Но это же чистейший вздор!
      — Отнюдь, — авторитетно заявил Эрнан. — Никакой это не вздор. Именно так собирается поступить Рикард Иверо с принцессой Маргаритой.
      — О Боже! — испуганно взвизгнул Симон.
      — Когда? — спросил практичный Гастон.
      — Черти полосатые! — сказал Филипп. — Ты это серьезно?
      — Серьезнее быть не может. Ты помнишь наш первый разговор о лурдском лесничем?
      — Да, — ответил Филипп, выстрелив взглядом в Симона. — Дело, кажется, было на ристалище…
      — Вот-вот, на ристалище. В твоем шатре. А когда вы оба уехали, я там уснул, и виделся мне жуткий сон…
      Разумеется, Эрнан поведал друзьям не о коварных сарацинах из своего сна. Он рассказал о не менее коварных христианах, которые имели обыкновение обсуждать свои преступные планы на арабском языке.
      Филипп, Гастон и Симон слушали его, не перебивая. Когда Эрнан закончил, в комнате воцарилась гробовая тишина — все трое, каждый в меру своих умственных способностей, переваривали полученную информацию.
      — Матерь Божья! — наконец выдавил из себя Филипп. — Граф Бискайский, виконт Иверо!.. Кто бы мог подумать!
      — То-то и оно! Никто бы на них не подумал. Графа здесь нет. Он вдохновитель и организатор покушения, и остался в Памплоне, чтобы никто не заподозрил его в причастности к убийству…
      — Не совсем так, — перебил Эрнана Филипп. — Маргарита вообще не приглашала его в Кастель-Бланко.
      — Это несущественно. Главное, что граф будет вне подозрений. А что касается Рикарда Иверо, то он втихую сделает свое дело и будет таков. А всю вину свалит на другого.
      — Как? — спросил Гастон.
      — Этого я не знаю. Возможно, он собирается обронить на месте преступления чужую вещицу. Или, к примеру, оставить там же окровавленный кинжал предполагаемого козла отпущения. Есть много разных способов.
      — И я, кажется, догадываюсь, — сказал Филипп, — кому отводится роль козла отпущения.
      — И кому же?
      — Думаю, Ричарду Гамильтону. Он приглашен сюда по просьбе Эрика Датского, но на самом деле инициатива исходила от Елены Иверо, которая, должно быть, лишь исполнила просьбу своего брата.
      Эрнан одобрительно хмыкнул:
      — Вероятно, ты прав. Во всяком случае, когда я узнал, что Гамильтон едет с нами, на него-то я и подумал.
      — Но почему? — отозвал Симон. — Зачем они хотят убить Маргариту?
      Гастон с громким стоном выдохнул воздух.
      — Неужели тебе не ясно, что после смерти Маргариты наследником престола станет граф Бискайский?
      — Ну… Это мне ясно. Вправду ясно, Гастон, и не смотри на меня такими глазами. Я ведь имел в виду не графа, а виконта Иверо. Ему-то зачем убивать Маргариту? Он же любит ее.
      — От любви до ненависти один шаг, детка, — снисходительно ответил Эрнан. — Виконт не просто любит ее, он любит ее безумно и, по всей видимости, окончательно выжил из ума, когда она отвергла его. Он истратил на подарки ей целое состояние, по уши погряз в долгах, евреи-ростовщики затравили его, требуя немедленно расплатиться по векселям. На него обрушился гнев родителей. Как мне стало известно, граф, отец его, даже пригрозил ему лишением наследства, а тут еще Маргарита послала его подальше и бросилась на шею Филиппу. — Эрнан тяжело вздохнул. — Одним словом, было от чего рехнуться. Я понимаю его, сочувствую — но не оправдываю. Не люблю слабовольных людей, порой они способны на такие гнусности, что… Ай, ладно! В общем, первое, что отколол Рикард Иверо, получив отставку, это попытался покончить с собой. Но тут ему некстати помешал граф Бискайский…
      — Откуда ты знаешь?! — изумился Филипп. — Ведь это держалось в строжайшем секрете.
      — Я знаю все, что считаю нужным знать, — самодовольно ответствовал Эрнан. — Так вот, судя по всему, графу удалось убедить кузена, что не стоит убивать себя. Дескать, гораздо лучше и приятнее будет отомстить обидчице, убив ее саму.
      Филипп задумчиво кивнул:
      — Все сходится. Абсолютно все. Даже то, почему Рикард Иверо не взял с собой камердинера — чтобы не было лишних свидетелей. А вчера я разговаривал с Маргаритой… — Тут до него кое-что дошло, он резко вскочил на ноги и вперился в Эрнана гневным взглядом: — И все это время ты молчал?! Ты никому ничего не сказал?!
      — Нет, никому.
      Филипп плюхнулся в кресло и обхватил голову руками.
      — Боже правый! Черти полосатые! Три недели злоумышленники готовили покушение на наследницу престола, а этот… эта жирная свинюка спокойно себе пьянствовала и обжиралась.
      — Эта жирная свинюка, — внушительно произнес Эрнан, впрочем, ничуть не обидевшись, — все три недели вместе со слугами следила за подозреваемыми и собрала неопровержимые доказательства их вины. Кроме того, вышеупомянутая свинюка обнаружила, что в дело замешано еще, как минимум, четыре человека.
      — Кто?
      — Канцлер графа Бискайского, Жозеф де Мондрагон, двое слуг и один бывший доминиканский монах, брат Гаспар…
      — Весьма похвальное усердие, — ворчливо промолвил Гастон. — И если не секрет, можно полюбопытствовать, что эта свинюка намерена делать дальше?
      — Она собиралась стеречь покои принцессы Маргариты и поймать преступника на горячем.
      — Достойная восхищения самонадеянность, — буркнул Симон.
      — Так чего же ты здесь развалился? — раздраженно произнес Филипп. — Валяй, сторожи, подстерегай!
      — Вчера я еще сторожил, — невозмутимо ответил Шатофьер. — Мы, кстати, вдвоем охраняли принцессу — я в коридоре, а ты в ее спальне.
      Филипп пристально поглядел на Эрнана:
      — Вот что я тебе скажу, дружище. Не знай я тебя так хорошо, как знаю, то, право слово, подумал бы, что ты по уши влюблен в Маргариту.
      — Скажешь еще! — фыркнул Эрнан. — Все, что я хочу, так это взять преступников с поличным.
      — А разве подслушанный тобою разговор не доказательство? Почему ты не пришел тогда ко мне… ну, если не ко мне, то к Маргарите или к ее отцу, и…
      — И сделал бы самый обыкновенный донос, — с неподдельным возмущением перебил его Эрнан. — Подобно лакею, случайно подслушавшему барский разговор. Ну, нетушки! Я не доносчик. Я жирная свинюка, согласен, но я не доносчик. Я поступил так, как велели мне честь и долг: я позволил злоумышленникам подготовить злодеяние, тем временем собирал доказательства их виновности, узнал имена их сообщников… Между прочим, о сообщниках. Один из них, брат Гаспар, бывший доминиканец, некогда служил в королевском казначействе, затем его уличили в подделке подписей и печатей, он едва не лишился головы и был приговорен к пожизненному заключению, но спустя полтора года, ровно две недели назад, его освободили под ручательство Александра Бискайского.
      — Черт! — выругался Филипп.
      — То-то и оно. И теперь, на предстоящем допросе этот подделыватель документов расскажет очень много интересного, чего не смог бы рассказать на позапрошлой неделе. Думаю, он подделал парочку писем или что-то вроде того, призванное скомпрометировать некую особу, предположительно барона Гамильтона. Эти письма либо будут подброшены графом Бискайским на видном месте в покоях принцессы в королевском дворце, либо будут в кармане у Рикарда Иверо, когда он пойдет на дело.
      — А что если он уже пошел на дело? — встревожено спросил Гастон.
      — Нет, — успокоил его Эрнан. — Сегодня ночью госпожа Маргарита может спать спокойно. Покушение состоится завтра.
      — Ты уверен?
      — Я убежден.
      — И на каком основании?
      — Ну, во-первых, Рикард Иверо сейчас пьян, как бревно…
      — Бревно не пьет вино, — заметил Гастон.
      — Зато люди подчас напиваются до такой степени, что превращаются в бесчувственные бревна. А я его напоил именно до такого состояния. Это во-первых.
      — А во-вторых?
      — Во-вторых, Рикард Иверо сам признался мне, что покушение состоится завтра ночью.
      — Да?
      — Вот как?
      — И что же он сказал?
      Последний вопрос, единственный содержательный, принадлежал Филиппу.
      — Когда я увидел, что виконт теряет над собой контроль, — повествовал Эрнан, — я перевел наш с ним разговор на Маргариту. Он сразу же начал плакаться мне в жилетку, твердил, какая она жестокая, бессердечная, извращенная. Потом бухнул что-то о плахе с топором и по секрету сообщил, что завтра ночью произойдет нечто такое, что заставит всех нас содрогнуться от ужаса. После этого он вырубился окончательно.
      — Понятно, — сказал Филипп, чуть поостыв. — Но все же…
      — Не беспокойся. На всякий случай я поставил Жакомо сторожить покои принцессы. Он спрятался в нише коридора и до самого утра глаз не будет спускать с ее двери. Так что и сегодня она в полной безопасности.
      — И на том спасибо, — снова проворчал Гастон. — Успокоил…
      — А я вот одного не понимаю, — отозвался Симон. — Причем здесь топор, о котором говорил Эрнану виконт Иверо? Он что, собирается зарубить принцессу?
      Д’Альбре устремил на своего зятя такой взгляд, как будто ожидал, что тот с минуты на минуту должен превратиться в осла.
      — И за кого я только выдал мою единственную сестру! — удрученно пробормотал он.
      Симон густо покраснел и понурился.
      — Любого преступника не покидает мысль о наказании, — снизошел до объяснения Филипп. — Это становится его навязчивой идеей. Поэтому Рикард Иверо и сболтнул о плахе с топором. Он прекрасно понимает, какое наказание ждет его в случае изобличения… Гм… — Тут на его лице изобразилось сомнение.
      — Что значит твое «гм»? — оживился Эрнан. — Что там у тебя?
      Филипп чуть помешкал, потом вздохнул:
      — Ладно, расскажу. Только воздержись от едких комментариев, Гастон, предупреждаю тебя наперед… Вчера, как вы уже знаете от Эрнана, я провел ночь с Маргаритой. Однако пригласила она меня вовсе не затем.
      — А зачем?
      — Чтобы излить мне свою душу…
      — Да ну! И как же она это делала? Хорошо? Пальчики, наверное, оближешь после такого излияния души.
      — Прекрати, Гастон! — рявкнул Эрнан. — Тебя же по-хорошему просят попридержать свой язык. Еще одно слово, и я надаю тебе по лбу. Продолжай, Филипп.
      — Поэтому я не стану пересказывать весь наш разговор, а лишь вкратце сообщу то, что имеет отношение к делу. Итак, первое. Маргарита решила выйти замуж за графа Шампанского…
      — Искренне ему сочувствую, — вставил Гастон и тут же получил от Шатофьера обещанный щелчок.
      — Однако, — продолжал Филипп, — любит-то она своего кузена Иверо.
      — Да что ты говоришь! — это уже не сдержался Эрнан. Пораженный услышанным, он не обратил никакого внимания на щелчок, который не замедлил вернуть ему Гастон. — Она его любит?
      — Ладно, скажем иначе: он ей очень дорог. Но если вы хотите знать мое личное мнение, то после вчерашнего разговора с Маргаритой я убежден, что она в самом деле любит его и страстно желает помириться с ним. Однако он отвергает любые компромиссы и твердо настаивает на браке, как непременном условии их примирения.
      — Ничего не понимаю, — пожал плечами Симон. — Если она любит виконта Иверо, почему тогда выходит за графа Шампанского?
      — Я тоже не понимаю, — признался Филипп. — Поступки женщин зачастую не поддаются никакому логическому объяснению. И посему я не уверен, что Рикарда Иверо ждет казнь или тюрьма.
      — А что, по-твоему, брачное ложе? — язвительно осведомился Гастон.
      — Это не исключено и даже очень может быть. Рикард Иверо не преступник, он сумасшедший. Он просто помешан на Маргарите, и граф Бискайский решил воспользоваться его безумием, чтобы чужими руками таскать каштаны из огня. Вот он и есть настоящий преступник, безжалостный и хладнокровный.
      — И ты думаешь, она простит его? Я, конечно, имею в виду виконта Иверо.
      — Такой исход дела вполне вероятен. Маргарита женщина парадоксальных решений. Узнав обо всем, она может без лишних разговоров вцепиться ему в горло, но может и броситься ему на шею, до глубины души растроганная столь пылкой и безумной страстью, готовностью скорее убить ее, чем уступить кому-нибудь другому.
      — Ты не шутишь?
      — Отнюдь. Насколько я понял, Маргарита панически боится потерять Рикарда Иверо, но никогда не рассматривала эту перспективу всерьез. Даже попытку самоубийства она восприняла как обычный шантаж с его стороны. Однако в последние дни ее начали мучить дурные предчувствия — как оказалось, не напрасные. И вчерашний разговор со мной она затеяла в подспудной надежде, что я сумею убедить ее пересмотреть свое решение насчет замужества.
      — То есть, она хотела, чтобы ты уговорил ее выйти за виконта Иверо?
      — Вот именно. Но я не стал этого делать. Напротив, я приложил все усилия к тому, чтобы она не передумала.
      — Почему? — спросил Симон.
      — Да потому, детка, что меня не устраивает брак Маргариты с Рикардом Иверо; мне ни к чему укрепление королевской власти в Наварре. И коль скоро на то пошло, мне вообще непонятно, зачем она существует, эта Наварра — искусственное образование, слепленное из кастильских и галльских земель.
      — Следовательно, — отозвался Эрнан, — ты против примирения принцессы с виконтом Иверо?
      — Решительно против.
      — А раз так, ты должен согласиться, что ей нельзя ничего рассказывать, прежде чем виконт не будет изобличен публично.
      После секундных размышлений Филипп утвердительно кивнул:
      — Пожалуй, ты прав.
      — Значит, ты позволяешь мне действовать по моему усмотрению?
      — Э нет, дружище, хватит самодеятельности. С этого момента командовать парадом буду я. Сейчас ты ляжешь в кроватку, пару часиков поспишь (кстати, можешь остаться у меня), а утром сядешь на своего Байярда и, если не будешь мешкать, к полудню доберешься до Памплоны. Я дам тебе верительное письмо — предъявив его, ты будешь немедленно принят королем… Что качаешь головой? Не согласен? Отказываешься повиноваться своему сюзерену?
      — Отказываюсь категорически. Ты снова предлагаешь мне стать доносчиком.
      — Но какой же это будет донос?!
      — Самый обыкновенный донос. И кроме того, — вкрадчиво добавил Эрнан, — уверен ли ты, что король захочет предавать огласке это дело? А не решит ли он замять некоторые его аспекты?
      — То есть как?
      — Элементарно. Дон Александр весьма благосклонен к Рикарду Иверо и мечтает женить его на своей дочери. К тому же отец виконта, дон Клавдий, очень могущественный вельможа, дядя императора по жене, и в кастильской Наварре его почитают гораздо больше, чем самого короля…
      — Давай покороче, — резко перебил его Филипп. — К чему ты клонишь?
      — А не получится ли так, что король, выслушав меня, велит арестовать графа Бискайского и троих его помощников, свалит на них всю вину, а Рикарда Иверо представит героем, втершимся к нему в доверие и расстроившим все его преступные замыслы? Предварительно он, конечно, шепнет Маргарите: «Либо ты, доченька, выходишь за него замуж, либо я твоему милку буйну головушку отрублю», — и если она любит его, как ты утверждаешь, то, безусловно, согласится… Ну, отвечай! Не исключен ли такой исход дела?
      — Гм. В общем, не исключен. Но…
      — И все же не исключен? — настаивал Эрнан.
      — Да, — вздохнул Филипп, уступая. — Этого исключить нельзя. И что ты предлагаешь?
      — Я предлагаю компромисс между нашими двумя вариантами. Я предлагаю во время завтрашней прогулки незаметно изловить виконта и вытянуть из него признание.
      — Вытянуть?
      — Вот именно. Постращать пытками…
      Филипп помотал головой:
      — Об этом и речи быть не может. Королевскую кровь надо уважать. Рикард Иверо — внук императора Римского, правнук короля Наварры. Даже дон Александр, его государь, не вправе подвергнуть его пыткам без согласия Судебной Палаты Сената.
      — Ты невнимательно слушаешь меня, Филипп. Я вовсе не предлагаю подвергать его пыткам — но лишь постращать. Он ведь слабак и сразу расколется, стоит ему показать клещи для вырывания ногтей. Мы запротоколируем его признание в двух экземплярах, один из которых вручим королю, а другой — верховному судье Сената графу де Сан-Себастьяну. Тогда виконту никак не избежать суда; и даже если затем король его помилует, замуж за него Маргарита не выйдет.
      — Не выйдет, — эхом повторил Филипп.
      — Вот я же и говорю…
      — Ты не понял меня, Эрнан. Я сказал: не выйдет. Ничего у тебя не выйдет. Потому что я не согласен на эту авантюру.
      — И мне это не нравится, — поддержал Филиппа Симон.
      — А я согласен с Эрнаном, — решительно заявил Гастон.
      Филипп озадаченно уставился на него:
      — Как?! Ты ухаживаешь за Еленой, которая души в своем брате не чает, и, по идее, должен был бы поддержать мой вариант действий, дающий Рикарду Иверо шанс…
      — Однако я поддерживаю Эрнана.
      — Ну что ж, воля твоя. Все равно это ничего не меняет. Наши голоса разделились поровну, а значит, окончательное решение остается за мной. И я…
      Шатофьер предостерегающе поднял руку.
      — Э нет, Филипп, не спеши. Симон еще не высказал своего мнения; он лишь заметил, что ему это не нравится. — Эрнан с суровостью судьи поглядел на Бигора. — Но клянусь Марией… Кгм-м!.. Пречистой Девой Марией клянусь, нравится ему это или не нравится, он поддержит мое предложение.
      Симон опустил глаза и еле слышно произнес:
      — Да, я, конечно, поддерживаю Эрнана… Но мне это не нравится…
      — Шантажист! — раздосадовано буркнул Филипп. — Хотелось бы мне знать, на чем ты подловил Симона…
      — Ну, так что? — торжествующе осведомился Эрнан. — Подчинишься решению своих друзей или прикажешь своим подданным повиноваться тебе?
      — Ладно, лиса хитрющая, — обреченно сказал Филипп. — На сей раз твоя взяла. Выкладывай свой план.
      — Итак, — начал Шатофьер, — в четырех милях от Кастель-Бланко есть небольшое местечко Сангоса… Да, кстати, Филипп, твой Гоше надежный человек?
      — Он предан мне как собака. Его бывший хозяин, один из моих кантабрийских вассалов, жестоко издевался над своими крестьянами, и когда я отменил в Кантабрии рабство, Гоше перешел на службу ко мне и по сей день благодарен за освобождение от того чудовища. Он готов ради меня пойти в огонь и в воду.
      — Прекрасно! А он сообразителен?
      — Умнейший из слуг. Если тебе нужен помощник, то лучшего не сыщешь.
      — Вот и ладушки. Я его беру. А теперь внимание! — И Эрнан вкратце изложил свой план.
      Выслушав его, Филипп сокрушенно покачал головой:
      — Ты неисправимый авантюрист, дружище!
      Шатофьер презрительно оттопырил губы — так, как мог (и осмеливался) делать только он один.
      — Что, испугался ответственности?
      — Но это же противозаконно!
      — Правда? А разве ты сам себе не закон?
      — К тому же цель оправдывает средства, — веско добавил Гастон.
      — А по-моему, все в порядке, — нехотя отозвался Симон, подчиняясь повелительному взгляду Шатофьера. — Знаешь, Филипп, мне это начинает нравиться… Ну, не так чтобы очень уж нравилось, но задумано неплохо. Очень изящно.
      — Сдаюсь! — вздохнул Филипп. — План Эрнана принят единогласно, прения закончены. Вы, друзья, — обратился он к Бигору и д’Альбре, — ступайте к себе и хорошенько отоспитесь, завтра у вас будет нелегкий день. А мы с Эрнаном сейчас же приступим к составлению всех необходимых бумаг.
      — И ведите себя как ни в чем не бывало, — предупредил Шатофьер. — Не вздумайте смотреть на виконта Иверо большими глазами. Будем надеяться, что он не вспомнит о своем пьяном признании. Но если вспомнит, пусть считает, что я спьяну не придал его словам никакого значения и никому ничего не сказал. Было бы нежелательно в самый последний момент спугнуть его.
      — Мог бы и не предупреждать, — ответствовал Гастон, вместе с Симоном направляясь к выходу. — Разве мы похожи на идиотов?.. Гм… Во всяком случае, я.
      Когда они ушли, Филипп устремил на Эрнана проникновенный взгляд и доверительным тоном спросил:
      — И все же, друг, признайся чистосердечно: почему ты не рассказал мне об этом раньше?
      Кутаясь в простыню, Эрнан поднялся с дивана, подошел к окну и распахнул его настежь.
      — Я боялся, Филипп, — ответил он, не оборачиваясь. — Боялся давать тебе много времени на размышления.
      — Но почему?
      — Ты мог бы не устоять перед соблазном позволить злоумышленникам сделать свое дело — убить Маргариту. И лишь потом преступники были бы изобличены, вся наваррская королевская семья опозорена, ну а ты… Ай, что и говорить! У тебя было бы достаточно времени, чтобы как следует подготовиться к этому дню. И тогда не успел бы никто опомниться, как ты возложил бы на свое чело наваррскую корону, оставляя свою руку свободной для брака с какой-нибудь другой богатой наследницей. Хотя бы с той же Анной Юлией. — Эрнан тяжело вздохнул. — Политика — чертовски грязная штука. В ней цель оправдывает любые средства ее достижения.

Глава 50

О ТОМ, КАК БЛАНКА ОКАЗАЛАСЬ
В ЗАТРУДНИТЕЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ
И КАК ВОСПОЛЬЗОВАЛСЯ ЭТИМ ФИЛИПП

На следующий день события разворачивались именно так, как им и полагалось разворачиваться для успешного осуществления замысла Эрнана, правда, со значительным запаздыванием во времени. Задержка эта была вызвана тем, что большинство гостей Маргариты отсыпались после вчерашней попойки до двух, а кое-кто и до трех пополудни, и лишь в четвертом часу два десятка молодых людей из сорока восьми гостивших в Кастель-Бланко изъявили желание отправиться на прогулку в лес, чтобы немного проветрить отяжелевшие с похмелья головы — благо погода стояла прекрасная, и ее ухудшения не предвиделось.

В числе оставшихся в замке была Изабелла Арагонская, которая замкнулась в своих покоях и, сославшись на плохое самочувствие, велела горничной никого к ней не впускать. В первый момент Филипп не на шутку встревожился, заподозрив, что ее муж каким-то образом прознал обо всем случившемся прошлой ночью и жестоко избил ее. Однако чуть позже стало известно, что после вчерашнего у графа де Пуатье начался очередной запой, и он, едва лишь проснувшись, сразу же вызвал к себе виконта де ла Марш и графа Ангулемского — своих обычных собутыльников, в их компании быстро нахлестался и к часу пополудни снова впал в состояние полного беспамятства.
      Не выехали на прогулку также Жоанна Наваррская, Констанца Орсини, Фернандо де Уэльва, Эрик Датский, Педро Оска, Педро Арагонский и еще десятка два вельмож. Поначалу от участия в прогулке отказывался и Рикард Иверо, но затем он поддался на уговоры сестры и изменил свое решение, так что Гастону не пришлось даже намекать Елене на желательность присутствия в их компании ее брата.
      Углубившись в лес, молодые люди разделились на несколько небольших групп, каждую из которых сопровождали знавшие местность слуги, с тем чтобы господа случайно не заблудились. Маргарита была единственная, кто не взял с собой проводника. Кастель-Бланко был излюбленным местом ее отдыха, с десяти лет она по два-три раза в год выезжала вместе с придворными в эту загородную резиденцию, часто здесь охотилась или просто прогуливалась по окрестным лесам и знала их, как свои пять пальцев.
      Быть ее спутниками на прогулке Маргарита предложила Филиппу и графу Шампанскому. Оба приняли ее приглашение, впрочем, без особого энтузиазма. Тибальд, как оказалось, был очень обижен на принцессу. Прошлой ночью, уже после ухода Филиппа, Маргарита публично, в присутствии своих кузенов и кузин, едко высмеяла одну из поэм графа — по его собственному мнению, самую лучшую из всего им написанного. Талантливый поэт и прозаик, признанный потомками самой видной фигурой в галло-франкской литературе Позднего Средневековья, Тибальд был нетерпим к любой критике, но особенно его раздражали безосновательные нападки несведущих дилетантов, к числу которых он, при всей своей любви к ней, относил и Маргариту. Когда она разошлась не на шутку, разбирая по косточкам поэму и походя отпуская ядовитые остроты в адрес ее создателя, Тибальд просто встал со своего места и в гордом молчании удалился. Насмешки Маргариты были столь язвительны, несправедливы и даже неприличны, что он до сих пор дулся на нее и в начале прогулки довольно вяло поддерживал с ней разговор.
      Филипп тоже не слишком охотно беседовал с наваррской принцессой. Он отвечал ей невпопад и знай искоса бросал быстрые взгляды на соседнюю группу, где был Рикард Иверо. Филипп нисколько не переживал за успех замысла Эрнана — в таких делах он полностью полагался на своего друга и был уверен, что тот своего не упустит. Его повышенный интерес к этой компании объяснялся другой причиной: кроме Рикарда и Елены Иверо, Гастона д’Альбре, Марии Арагонской и Адель де Монтальбан, там была также и Бланка, которая оживленно болтала о чем-то с Еленой, не обращая на Филиппа ровно никакого внимания.
      — Эй, Бланка! — окликнула ее Маргарита, смекнув, наконец, в чем дело. — Присоединяйся к нам. Елена, отпусти кузину — у вас ведь мало кавалеров, а нашей компании как раз недостает одной дамы.
      Бланка взглянула на Филиппа и уже было покачала головой, но тут Елена с хитрой усмешкой произнесла:
      — Кузина боится за свою добродетель. Она трепещет перед чарами кузена Аквитанского. Вчера он едва не соблазнил ее, и лишь отчаянным усилием воли ей удалось дать отпор его похотливым домогательствам. Так что не удивительно…
      — Прекрати, кузина! — возмущенно воскликнула Бланка, вмиг покраснев. — Такое еще скажешь!
      Она хлестнула кнутом по крупу своей лошади, подъехала к Маргарите и, с вызовом глядя на Филиппа, заявила:
      — И вовсе я не боюсь!
      Филипп взглядом поблагодарил Елену, которая ответила ему заговорщической улыбкой, и обратился к Бланке:
      — Я в этом не сомневаюсь, кузина. Ведь, чтобы меня боялись, я должен быть страшным. А я совсем не страшный — я очаровательный и прекрасный.
      Маргарита рассмеялась.
      — Ну, разве это не прелесть, граф? — сказала она Тибальду. — Вы только посмотрите, какая у нашего принца оригинальная манера ухаживать.
      Тибальд лишь мрачно ухмыльнулся и ничего не ответил.
      А Филипп склонился к Бланке и спросил:
      — Так это правда?
      — Что?
      — То, что сказала кузина Елена. Об отчаянных усилиях.
      Бланка негодующе фыркнула и не удостоила его ответом.
      Между тем группы молодых людей, по мере углубления в чащу леса, рассеялись и вскоре потеряли одна другую из виду. Маргарита уверенно вела своих спутников по хорошо знакомой ей лесной тропе. Двигались они не спеша и за час преодолели такой небольшой отрезок пути, что каждый из них по отдельности, припустив лошадь, мог без особых усилий покрыть это расстояние за каких-нибудь четверть часа.
      Отчаянно паясничая, Маргарита пыталась расшевелить Тибальда, но все ее шутки он либо игнорировал, либо отвечал на них кривыми усмешками и неуместными замечаниями весьма мрачного содержания. Тем временем между Филиппом и Бланкой завязался непринужденный разговор. Филипп сыпал остротами, она отвечала ему меткими добродушными колкостями, то и дело они заходились веселым смехом. Короче говоря, в эмоциональном плане эта парочка представляла собой полную противоположность дуэту Маргарита — Тибальд.
      В конце концов, наваррская принцесса не выдержала и раздраженно произнесла:
      — Ну, и угрюмый же вы тип, господин граф! А еще поэт!
      — Вот именно, — проворчал Тибальд. — Я поэт.
      — И куда же девался ваш поэтический темперамент? Волки съели? Вы претендуете на роль спутника всей моей жизни, а на поверку оказываетесь никудышным спутником даже для прогулки в лесу… А вот противоположный пример, — она кивнула в сторону Филиппа и Бланки. — Вы только посмотрите, как разворковались наши голубки. Кузен Аквитанский, по его собственному признанию, и двух строк толком слепить не может, не говоря уж об эпических поэмах. Но это обстоятельство ничуть не мешает ему заливаться сейчас соловьем.
      — Неправда, — вмешалась Бланка. — В Толедо Филипп слагал прелестные рондо.
      — Благодарю вас, кузина, за столь лестный отзыв, — вежливо поклонился ей Филипп, — но вы явно переоцениваете мои скромные достижения.
      — Отнюдь! — с неожиданным пылом возразила она. — Это вы, Филипп, слишком самокритичны и требовательны к себе сверх всякой разумной меры. Он скромничает, кузина, граф, не слушайте его. Вы знакомы с сеньором Хуаном де Вальдесом, дон Тибальд?
      — Лично не знаком, к моему глубочайшему сожалению, принцесса, — ответил ей граф Шампанский. — К сожалению — ибо считаю господина де Вальдеса одним из своих учителей и лучшим поэтом Испании всех времен. А ваш новоявленный гений, так сказать, этот Руис де Монтихо, и в подметки ему не годиться.
      — Так вот, — продолжала Бланка, — сеньор Хуан де Вальдес как-то сказал мне, что у кузена Филиппа незаурядный поэтический дар, но, увы, он зарывает свой талант в землю. И я всецело разделяю это мнение.
      — Видите, граф, — вставила словечко Маргарита, — как они трогательно милы. И какая досада, что они не поженились! В самом деле жаль. Это бы устранило последнее имеющееся между ними недоразумение, единственный камень преткновения в их отношениях.
      — И что же это за камень такой? — все с тем же угрюмым видом осведомился Тибальд.
      — Они расходятся во мнениях насчет характера их дружбы. Кузина решительно настаивает на целомудрии, а кузен Аквитанский… Нет, вру! Бланка вправду настаивает на этом, но не очень решительно, а в последнее время даже очень нерешительно. В конце прошлой недели она призналась мне, что если бы не…
      — Маргарита! — в замешательстве воскликнула Бланка. — Да замолчи ты, наконец! Как тебе не совестно!.. Ну все, впредь я ничего не буду тебе рассказывать, коли ты не умеешь держать язык за зубами.
      — А ты и так не шибко поверяешь мне свои тайны, — огрызнулась Маргарита. — Все больше шушукаешься с Еленой. Впрочем, и она изрядная болтунья.
      — И тем не менее…
      — Ладно, Бланка, прости, я не нарочно, — извинилась Маргарита и переключила свое внимание обратно на Тибальда: — Итак, граф, вам не кажется, что вы выглядите белой вороной в нашей жизнерадостной компании?
      — Гм. Вполне возможно.
      — Но почему? Неужели вы еще в обиде на меня?
      — Вполне возможно.
      — И все из-за того стишка?
      — Это не стишок, сударыня. К вашему сведению, это поэма.
      — Пусть будет поэма. Какая, собственно, разница!
      — Разница большая, сударыня. И если вы не в состоянии отличить стихотворение от поэмы, то уж тем более не вправе судить, насколько уместно я…
      — Ах, не вправе! — с притворным возмущением перебила его Маргарита. — Вы осмеливаетесь утверждать, что я, дочь короля и наследница престола, не вправе о чем-то судить?
      — Да, осмеливаюсь. Я, между прочим, внук французского короля, но не стыжусь признаться, что преклоняюсь перед гением Петрарки, человека без роду-племени, ибо подлинное искусство стоит неизмеримо выше всех сословий. Человек, который считает себя вправе свысока судить о науках и искусстве единственно потому, что в его жилах течет королевская кровь, такой человек глуп, заносчив и невежествен.
      — Ага! Это следует понимать так, что я августейшая дура?
      — О нет, сударыня. Просто вы еще слишком юны, и ваша хорошенькая головка полна кастовых предрассудков, подчас бессмысленных и необоснованных. Вы верите в свою изначальную исключительность, в свое неоспоримое превосходство над прочими людьми, стоящими ниже вас по происхождению, так же слепо и безусловно, как верят евреи в свою богоизбранность. Но и то, и другое — чистейший вздор. Да, это правда: Бог разделил человечество на знать и плебс, чтобы господа правили в сотворенном Им мире, а все остальные повиновались им и жили по законам Божьим, почитая своего Творца. Без нас, господ, на земле воцарилось бы безбожие и беззаконие, и наш мир превратился бы в царство Антихриста.
      — Ну вот! — сказала Маргарита. — Вы же сами себя опровергаете.
      — Вовсе нет. Я ни в коей мере не отрицаю божественного права избранных властвовать над прочими людьми. Я лишь утверждаю, что поелику все люди — и рабы, и князья — равны перед Творцом, то равны они все и перед искусством, как божественным откровением. Королевская кровь дает право на власть, славу и богатство, но человек, озаренный откровением свыше, приобретает нечто большее — бессмертие в памяти людской.
      — Ах, вот как!
      — Да, принцесса. Именно так обстоят дела. Мирская слава преходяща — искусство же вечно. Владыку земного чтят лишь пока он жив, а когда он умирает, последующие поколения быстро забывают о нем.
      — Но не всегда, — заметила Маргарита, довольная тем, что ей наконец удалось раззадорить Тибальда. — Александр Македонский, Юлий Цезарь, Октавиан Август, Корнелий Великий, Карл Великий — их помнят и чтят и поныне.
      — Но как их чтят! Главным образом, как персонажей легенд, баллад, хроник и романов. Да, они были великими государями, их деяния достойны восхищения потомков — но память о них не померкла лишь благодаря людям искусства, которые увековечили их имена в своих произведениях. А что касается самых заурядных правителей… — Тут Тибальд умолк и развел руками: дескать, ничего не попишешь, такова жизнь.
      — Ну, а я? — лукаво улыбаясь, спросила Маргарита. — Меня тоже быстро забудут?
      — Если только… — начал было Тибальд, но вдруг осекся и смущенно потупил глаза.
      — Если только, — живо подхватила принцесса, — я не выйду за вас замуж. О да, тогда потомки будут помнить меня! «А-а, Маргарита Наваррская! Та самая, на которой был женат великий Тибальд де Труа? Ну, и вертихвостка она была, надо сказать…»
      Филипп, последние несколько минут внимательно слушавший их разговор, громко захохотал, взглядом приглашая Бланку посмеяться вместе с ним. Однако Бланка в ответ лишь вымучила вялую улыбку. Весь ее вид определенно свидетельствовал о том, что она испытывает какое-то дразнящее неудобство, вроде камешка в башмаке, а ее явное замешательство указывало вдобавок, что обстоятельства, вызвавшие у нее чувство острого физического дискомфорта, были несколько деликатного свойства.
      Поймав на себе умоляющий взгляд Бланки, Маргарита мигом смекнула, в чем дело, и придержала свою лошадь.
      — Езжайте прямо по этой тропе, господа, — сказала она Тибальду и Филиппу. — Мы с кузиной вас скоро догоним.
      Молодые люди, как ни в чем не бывало, продолжили путь, но не успели они отдалиться и на тридцать шагов, как позади них раздался окрик Маргариты:
      — Постойте, принц!
      Филипп остановил коня и повернул голову. Бланка уже спешилась и недоуменно глядела на Маргариту, которая, оставаясь в седле, с коварной ухмылкой сообщила:
      — У кузины начали неметь ноги. Вероятно, у нее что-то не в порядке с чулками.
      — Маргарита! — почти простонала Бланка, потрясенная такой откровенностью. Она, казалось, даже не была уверена, произнесены эти слова на самом деле или они ей только почудились.
      Филипп тоже был изумлен, впрочем, не настолько, чтобы не сообразить, к чему клонит принцесса. Точно выброшенный из катапульты, он вылетел из седла и опрометью бросился к Бланке.
      — Правильно! — одобрила его действия Маргарита. — Помогите кузине разобраться с этими дурацкими чулками… И помассируйте ее онемевшие ножки, — смеясь добавила она и ударила кнутом свою лошадь. — Поехали, Тибальд! Айда!
      Тибальд не нуждался в повторном приглашении. Он тоже припустил своего скакуна, и вскоре оба исчезли за деревьями. Еще некоторое время издали доносился звонкий и чистый, как серебряные колокольчики, смех Маргариты, но затем и он стих в лесной чаще. Филипп остался с Бланкой наедине.
      Они стояли друг перед другом раскрасневшиеся и запыхавшиеся — Филипп от быстрого бега, а Бланка от жгучего стыда и волнения. В руке она судорожно сжимала кнут.
      — Оставьте меня… прошу вас… — сбивчиво проговорила Бланка.
      Филипп демонстративно огляделся вокруг.
      — А нас что, здесь так много, что ты просишь нас оставить тебя?
      — Филипп… прошу… оставь меня.. Уйди… Ну, пожалуйста!..
      — Это уже лучше, — усмехнулся Филипп. — Но не совсем. Так просто я не уйду.
      — А что… что тебе надо?
      — Как что! А помочь тебе? Разобраться с твоими чулками, помассировать ножки. Ведь Маргарита просила…
      — Маргарита бесстыжая! — взорвалась Бланка. — У нее нет ни стыда ни совести! Она развратна, беспутна, вероломна… Она… Она как змея подколодная! У нее нет ни малейшего представления о приличиях!..
      — Ну, солнышко, уймись, — успокоительно произнес Филипп. — Право, не стоит так горячиться. Маргарита очень милая девушка, и зря ты на нее нападаешь.
      — Но она…
      — Она поступила так, как сочла нужным поступить. И забудем о ней. Она заварила кашу, но расхлебывать ее придется нам с тобой, и только нам двоим. Прежде всего, займемся твоими чулками. Маргарита поручила мне позаботиться об этом, и я не могу обмануть ее ожиданий. — С этими словами он сделал шаг вперед.
      Бланка тут же отступила на один шаг и угрожающе подняла кнут.
      — Только попытайся, — предупредила она. — И я ударю.
      — Бей, — с готовностью отозвался Филипп. — Я жду.
      Она замахнулась.
      — Сейчас ударю!
      — Бей! — вскричал он тоном христианского мученика периода гонений. — Бей же! Бей меня!
      — Вот… сейчас… сию минуту…
      — Ну, давай! — Филипп добродушно улыбнулся, поняв, что она не ударит его. — В Андалусии мавританские сводники предлагали нам девочек с кнутами, но, признаться, мне так и не довелось испытать на собственной шкуре всю прелесть этого пикантного развлечения.
      Бланка в отчаянии швырнула кнут наземь и всхлипнула.
      — Не могу… не могу…
      — И не надо, — Филипп подступил к ней вплотную и обнял ее за стан, — девочка ты моя без кнута.
      — Филипп, — томно прошептала Бланка, положив ему руки на плечи. — Прошу, оставь меня
      Он нежно поцеловал ее в губы, и она ответила на его поцелуй.
      — Но ведь чулки…
      — С… с чулками я разберусь сама. Оставь меня пожалуйста… Уйди… Уходи же скорее!..
      — Понятно! — выдохнул Филипп. — Выходит, Маргарита обманула меня. Тебе нужно было…
      — Нет, нет! — быстро перебила его Бланка; к лицу ее прихлынула кровь. — Вовсе не это… ты ошибаешься..
      Филипп прижался щекой к ее пылающей щеке.
      — Не будь такой стыдливой, милочка, — прошептал он ей на ушко. — Ну, что ты в самом деле?! Ты как… как не знаю кто…
      — Прекрати! — простонала Бланка, готовая разрыдаться — Ты ошибаешься! Просто… У меня.. просто…
      — У тебя месячные? — «помог» ей Филипп.
      — Да нет же, нет! Такое еще… У меня…
      — Так что же у тебя не в порядке?
      — Подвязки! — яростно воскликнула Бланка, отстранясь от него и в неистовстве тряся его за плечи. — Подвязки! Вот что у меня не в порядке! Коломба чересчур сильно стянула их, и теперь мне больно… Прошу тебя, уходи. Уходи, оставь меня! Сейчас же!
      — Нет, — упрямо покачал головой Филипп. — Никуда я не уйду. Я не оставлю тебя на произвол судьбы и сам разберусь с твоими подвязками.
      Он снова привлек ее к себе.
      — Филипп! — стало запротестовала Бланка. — Не надо…
      Он запечатал ее рот поцелуем.
      — Надо, милочка.
      — Не…
      — Надо! — опять поцелуй.
      — Ну, прошу тебя.. — прошептала она из последних сил.
      На сей раз Филипп крепко поцеловал ее.
      — Ты ведь хочешь этого, правда? Хочешь, чтобы я помог тебе? Да? Отвечай!
      Бланка зажмурила глаза и слабо кивнула.
      — Вот то-то! — Филипп опустился перед ней на колени и подобрал ее юбки. — Да уж, — с вожделением облизнувшись, констатировал он, — твоя Коломба явно перестаралась. Однако нерадивая у тебя горничная! Прямо как Марио д’Обиак, один из моих пажей. Он бы с ней здорово спелся, жаль только, что она старше его… Ах, ладно, что-то я уже понес околесицу. Займемся делом. Ну-ка, придержи свои юбки, милочка.
      — Даже так! — возмутилась пристыженная Бланка. — Я еще должна их держать, пока ты… ты…
      — У меня всего две руки, дорогуша, — спокойно заметил Филипп. — И если ты откажешься помочь, мне не останется ничего другого, кроме как нырнуть тебе под юбки. Я, разумеется, только и мечтаю об этом, и тем не менее… Так ты придержишь или как?
      С тяжелым вздохом Бланка все же повиновалась. А когда Филипп снял с ее ног подвязки и откатил книзу чулки, она не удержалась и облегченно вздохнула.
      — Та-ак, одно дело сделано. А теперь мы помассируем твои онемевшие ножки, — и Филипп поглубже запустил обе руки ей под юбки.
      Бланка испуганно ойкнула и затрепетала в сладостном возбуждении.
      — Что ты делаешь, Филипп?!
      — Массирую твои ноги, — ответил он, постанывая от удовольствия.
      — Это… это уже не ноги, Филипп… Разве ты не видишь?..
      — То-то и оно, что не вижу. Приподними-ка свои юбчонки, чтобы я видел… Вот так… Еще чуть-чуть… еще… и чуток еще… И еще самую малость… Ну же!
      — Негодяй! — всхлипнула Бланка и до конца задрала юбки. — Вот, получай! Подавись, чудовище!
      Она вся пылала от стыда и в то же время испытывала какое-то мучительное наслаждение, демонстрируя перед Филиппом свою наготу.
      Филипп облизнул свои враз пересохшие губы и принялся нежно массировать… нет, ласкать ее стройные ножки, забираясь все выше и выше.
      — Филипп… что… о-ох!.. Что ты делаешь?.. Прекрати…
      — Но ведь тебе это нравится. Тебе это приятно, правда? Тебе очень приятно, ведь так? Ну, признавайся!
      Вместо ответа Бланка истошно застонала и пошатнулась, теряя равновесие.
      Филипп быстро встал с колен. Обхватив одной рукой ее талию, он прижал Бланку к себе и провел ладонью по ее шелковистым каштановым волосам.
      — Ты так прекрасна, милочка! Ты вся прекрасна — с ног до головы. И я люблю тебя всю. Всю, всю, всю!..
      Бланка еще крепче прижалась к Филиппу и подняла к нему лицо. Ее губы невольно потянулись к его губам.
      — Сейчас я сойду с ума, — в отчаянии прошептала она. — Ты меня соблазняешь…
      Филипп легонько коснулся языком ее губ, затем поцеловал ее носик.
      — Признайся, милочка, ты любишь меня? Ну, скажи, что хочешь меня.
      Бланка запрокинула голову и устремила свой взгляд вверх.
      — Да! — вскричала она, будто взывая к небесам. — Да, чудовище, я хочу тебя! Ты даже не представляешь себе, как я тебя хочу!
      Филипп весь просиял.
      — Бланка, ты потрясная девчонка! — с воодушевлением сообщил он и повалил ее на траву.
      — Филипп! — пролепетала она, извиваясь. — Что ты делаешь?..
      — Как это что? — удивился Филипп. — Я делаю именно то, что ты хочешь. — Он сполз к ее ногам и стал целовать их. — Ой!.. Да что с тобой, в самом деле? — Филипп поднял голову и озадаченно уставился на нее. — Ты чуть не расшибла мне нос.
      Бланка села на траву и одернула юбки.
      — Ты, конечно, прости, Филипп, но так дело не пойдет, — решительно заявила она. — Здесь не место для… для этого.
      — Но почему?
      — Нас могут увидеть.
      — Кто? Птички?
      — Нет, люди. Эта тропинка ведет к усадьбе лесничего — не ровен час, кто-нибудь появится, когда… когда мы…
      — Ну, и пусть появляется. Ну, и пусть увидит. Ну, и пусть позавидует мне… да и тебе тоже.
      Бланка вздохнула:
      — Какой ты бесстыжий, Филипп!
      — Такой уж я есть, — согласился он и нетерпеливо потянулся к ней. — Иди ко мне, солнышко.
      — Нет, — сказала Бланка, отодвигаясь от него. — Только не здесь.
      — А где же?
      — В замке.
      — В замке? Ты меня убиваешь, детка! Пока мы доберемся до замка, я умру от нетерпения, и моя смерть будет на твоей совести. Уж лучше поехали в усадьбу лесничего. Надеюсь, там найдется место и для нас…
      — Но до усадьбы еще далеко, — возразила Бланка. — Целый час езды. И это если поспешить, а если не…
      — Вот видишь…
      — Зато до замка рукой подать, — быстро добавила она. — Ведь мы большей частью блуждали по окрестностям. Самое позднее через четверть часа мы уже будем на месте.
      — А ты не заблудишься?
      — Об этом не беспокойся. Я хорошо помню эту тропинку с прошлого раза, она ведет прямо к замку.
      — А ты не передумаешь?
      — Об этом тоже не беспокойся. — Бланка пододвинулась к Филиппу и положила голову ему на плечо. — Теперь уже я тебя не отпущу. Теперь пеняй на себя, милый; так просто ты от меня не избавишься. Слишком уж долго я ждала этот день…
      Весь путь к замку они преодолели молча. По дороге Бланка то и дело смахивала с ресниц слезы. Филипп делал вид, что не замечает этого, не решаясь спросить у нее, почему она плачет.

Глава 51

НА ХОРОШЕГО ЛОВЦА ЗВЕРЬ САМ БЕЖИТ

Присутствие рядом с Рикардом Иверо его сестры Елены Эрнан учел наперед и предполагал избавиться от нее при помощи Гастона д’Альбре, но вот Мария Арагонская и Адель де Монтальбан никак не входили в его планы. Впрочем, нельзя сказать, что это обстоятельство сильно расстроило Шатофьера. Он лишь предвидел некоторые осложнения в связи с возникшей необходимостью отделаться от этих двух дам и уже просчитал в уме несколько вариантов своих дальнейших действий.
      Однако все опасения Эрнана оказались напрасными, и никаких дополнительных мер предпринимать ему не пришлось. Едва лишь он вместе с Симоном присоединился к компании, Мария Арагонская, негодующе фыркнув, демонстративно отъехала в сторону.
      — Что стряслось, кузина? — спросила у нее Елена, придерживая лошадь. — Вы покидаете нас?
      — Пожалуй, да, — ответила Мария и бросила на Симона презрительный взгляд.
      — Почему?
      — Я уже устала. И вообще, зря я выбралась на эту прогулку. Скучно, неинтересно… Вернусь-ка я лучше к мужу.
      Видя, что решение Марии окончательное, Елена подъехала к ней.
      — Что ж, ладно. Я, признаться, тоже не в восторге от прогулки и с удовольствием вернусь в замок… Адель, — обратилась она к молоденькой графине де Монтальбан, — вы с нами?
      Графиня украдкой взглянула на Симона, чуть зарделась и отрицательно покачала головой.
      Елена хохотнула:
      — Ну, как хотите, дорогуша, как хотите. Воля ваша. — Она пришпорила лошадь. — Всего хорошего, господа. Присмотрите за моим братом, ладно? Ему надо хорошенько развеяться после вчерашнего.
      — Непременно, сударыня, — пообещал ей Эрнан. — Мы все будем присматривать за ним.
      Мария Арагонская, не проронив ни слова, хлестнула кнутом по крупу своей лошади и последовала за Еленой.
      Когда обе девушки скрылись за деревьями, Гастон озадаченно спросил у Симона:
      — Признайся, малыш, чем ты так напакостил госпоже Марии, что она шугается от тебя, как черт от ладана?
      — Да ничего я ей не сделал, — растерянно ответил Бигор, покраснев, как варенный рак. — Ровным счетом ничего.
      — Он лишь попытался поухаживать за ней, — объяснил Эрнан. — Не более того… Гм… О подробностях я деликатно умолчу.
      Д’Альбре ухмыльнулся:
      — И что он в ней нашел, вот уж не пойму! Худощава сверх меры, ноги как тростинки, грудь еле заметна, да и лицом не очень-то вышла. Трудно поверить, что Изабелла Юлия — ее родная сестра.
      — Замолчи, Гастон! — резко произнес Эрнан. — Не забывай, что с нами дама.
      Адель де Монтальбан наградила Эрнана чарующей улыбкой. Подобно большинству женщин, присутствовавших на турнире, она была чуть-чуть влюблена в него.
      — Господин д’Альбре глубоко не прав, — сказала графиня. — Он судит лишь по внешности, а между тем кузина Мария прекрасный человек, очень душевная и чуткая женщина, хорошая подруга. Она, хоть и высокомерна, но не заносчива, не чванится и не смотрит на всех сверху вниз, как ее гордячка-сестра. И уж если на то пошло, сам Кра… ваш кузен Аквитанский одно время ухаживал за ней.
      — Вот как! — Гастон склонил голову, будто в знак признания своей неправоты. — Тогда я беру назад все свои слова и покорнейше прошу вас, сударыня, вместо отсутствующей здесь госпожи Марии Юлии, великодушно простить меня. Мой кузен Филипп для меня непререкаемый авторитет, и, по моему твердому убеждению, дамы, которые привлекают его внимание, достойны всяческого восхищения. Теперь я преклоняюсь перед госпожой Марией с ее худенькими ногами и девственной грудью. А ее маню-у-усенький носик и вовсе сводит меня с ума.
      Гастон откровенно провоцировал графиню на ссору в надежде, что она обидится и оставит их компанию. Но семнадцатилетняя Адель де Монтальбан оказалась девушкой непосредственной и не слишком застенчивой; ее ничуть не покоробило от грубости Гастона. К тому же она, по всей видимости, твердо решила держаться подле Симона.
      — Однако вы шут, господин д’Альбре, — спокойно ответствовала Адель. — И между прочим, о ногах. У кузины Елены, к вашему сведению, довольно узкие бедра, да и грудь не ахти какая. Конечно, лицом она хороша, право, писаная красавица. Но характер у нее такой вздорный и капризный, что не приведи Господь.
      — Вот и получай, дружище, — злорадно сказал Эрнан. — Сам напросился… Ну, так что? Мы поедем куда-нибудь или нет?
      — А куда ты предлагаешь нам ехать? — спросил Симон с таким наигранным безразличием в голосе, что Адель де Монтальбан недоуменно уставилась на него, заподозрив что-то неладное.
      — В часе езды отсюда, — быстро заговорил Эрнан, стремясь поскорее замять возникшую неловкость, — если меня, конечно, верно информировали, находится усадьба здешнего лесничего.
      — Вас верно информировали, граф, — меланхолично отозвался молчавший до сих пор Рикард Иверо. — Но не совсем точно. В часе быстрой езды — это уже другое дело. А если не спеша, да еще с дамой, то весь путь займет добрых два часа.
      — Ах, бросьте, кузен! — обиделась Адель. — За кого вы меня принимаете, за какую-то неженку? Да я в своем дамском седле езжу не хуже, чем ваша сестра в мужском. Хотите, посоревнуемся наперегонки?
      — И тогда вы вспотеете, — предпринял очередную попытку отвадить ее Гастон. — А женщинам негоже потеть… Кроме как в постели с мужчиной, разумеется.
      — Это мое личное дело, когда мне потеть, где, как и с кем, — огрызнулась юная графин — И уж во всяком случае не с вами. — Она демонстративно повернулась к нему спиной и продолжила, обращаясь якобы к Эрнану, тогда как на самом деле ее слова были адресованы Симону: — Кузина Маргарита говорила, что вблизи усадьбы лесничего протекает глубокий ручей, где можно искупаться… Это к вопросу об упревании, столь уместно затронутом господином д’Альбре. Потом, в доме лесничего есть несколько спальных комнат, где можно отдохнуть после быстрой езды, — она выстрелила своими бойкими глазами в Симона. — По словам кузины, там есть все условия, чтобы остаться даже на ночь.
      «Вот бесстыжая-то!» — раздраженно подумал Гастон и открыл было рот для очередного язвительного замечания, но тут Эрнан опередил его.
      — Друзья, — произнес он с видом кающегося грешника. — Я должен сделать одно признание.
      — И какое же? — поинтересовалась Адель де Монтальбан.
      — Еще утром я отослал своего слугу к лесничему…
      — Да? А зачем?
      — Чтобы он отвез туда дюжину бутылок самого лучшего вина, которое я смог найти в погребах Кастель-Бланко. Я думал, что прогулка начнется значительно раньше, и предполагал сделать там привал на обед, но поскольку…
      — Ах, как прелестно! — перебила его графиня, захлопав в ладоши. — Ведь мы можем сделать привал на ночь. Я очень хочу искупаться в том ручье — его так расхваливала Маргарита! А, кузен?
      Рикард отрицательно покачал головой:
      — Вы себе езжайте, а я остаюсь.
      — Но почему? Вино там есть, еда, думаю, найдется. Есть где спать…
      — И есть с кем спать, — язвительно вставил д’Альбре. — Правда, Симон?
      Адель смерила его испепеляющим взглядом.
      — Если вы хотите смутить меня, то зря стараетесь, — ледяным тоном произнесла она. — Может быть, в Гаскони этого не знают, но здесь всем известно, что мой муж уже давно бессилен как мужчина. Он женился на мне лишь в надежде, что я рожу ему наследника, чтобы его графство не досталось моему беспутному братцу. Что, собственно, я и намерена сделать в самое ближайшее время. И я не вижу, чем плох ваш зять как отец моего будущего ребенка… Вы уж простите меня за такую откровенность, милостивые государи.
      — Весьма прискорбная откровенность, — пробормотал слегка обескураженный Гастон.
      — Да, и вот еще что, господин д’Альбре, — добавила Адель. — Мне начинает казаться, что вы просто сгораете от желания избавиться от меня. Возможно, я ошибаюсь, и это лишь игра моего воображения, но ваше вызывающее поведение заставляет меня предположить, что мое присутствие в вашей компании чем-то вас не устраивает. И если это так, то почему бы вам самому не убраться восвояси?
      — Вы ошибаетесь, сударыня, — поспешил вмешаться Эрнан, видя, что их перепалка принимает нежелательный для дела оборот. — Поверьте, мы очень польщены тем, что внучка великой королевы Хуаны Арагонской отдала предпочтение именно нашей компании. А что касается моего друга, графа д’Альбре, то я приношу вам глубочайшие извинения за проявленную им бестактность. Всему виной его дурной характер и невоспитанность, к тому же… Прошу покорнейше отнестись к нему снисходительно. Ведь вы сами были свидетелем того, как госпожа Елена лишила его своего общества, даже не попрощавшись с ним напоследок.
      — Ах, вот оно что! — рассмеялась графиня. — А я как-то выпустила это из внимания. Да, господин д’Альбре, вас действительно можно понять. Искренне вам сочувствую.
      Гастону хватило благоразумия и выдержки не огрызаться.
      — Вот и ладушки, — подытожил Эрнан. — Мир нам да любовь. Как я понимаю, все, кроме господина Иверо, согласны отправиться на ночевку в усадьбу лесничего… Минуточку! — С притворным изумлением он огляделся по сторонам. — А где же запропастился наш проводник? Друзья, вы не заметили, куда подевался этот негодяй?
      — Кажется, он поехал вслед за кузинами Марией и Еленой, — промолвила Адель де Монтальбан. — Да, точно! Так оно и было.
      — Ну и ну! — покачал головой Эрнан. Он, естественно, не собирался признаваться, что сам велел проводнику немедленно исчезнуть, сунув ему в руку для пущей убедительности пару серебряных монет. — Что же нам делать? Ведь без господина виконта мы в два счета заблудимся в этом лесу.
      — Кузен, — обратилась графиня к Рикарду, который, понурившись, сидел на коне и с безучастным видом слушал их разговор. — Неужели вы бросите нас на произвол судьбы?
      — Нет, почему же, — хмуро отозвался он. — Я проведу вас к замку.
      — Ну-у! — разочарованно протянула Адель.
      — А там покажу тропинку, что прямиком ведет к усадьбе.
      — И мы попадем туда аккурат к заходу солнца, — констатировал Эрнан.
      — А тогда уже похолодает, и я не смогу искупаться в ручье, — добавила Адель. — Пожалуйста, Рикард, не упрямьтесь. Прошу вас. Я вас прошу, — последние слова она проворковала и обворожительно улыбнулась ему. — Что вы такой мрачный, кузен? Перестаньте, наконец, хмуриться.
      — И в самом деле, — поддержал ее Гастон. — Ваша сестра, виконт, просила позаботиться о вас, проследить, чтобы вы развеялись. Что же мы скажем ей, когда вы вернетесь с прогулки вот такой — как в воду опущенный?
      — Вам не помешал бы кубок доброго вина, — заметил Эрнан. — Это у вас с похмелья.
      При упоминании о вине Рикард весь содрогнулся и в то же время невольно облизнул пересохшие губы.
      — Я вчера изрядно напился…
      — Тем более вам надо похмелиться, — настаивал Шатофьер. — Это должно помочь, ведь подобное лечат подобным. У вас такой угнетенный, подавленный вид… Да вам просто необходимо выпить!
      Рикард заколебался.
      — Собственно, я бы не отказался от кубка доброго вина, но…
      — Но что?
      — Но выпить можно и в замке. Я… я должен вернуться.
      — Прямо сейчас?
      — Ну… Нет, чуть позже. К ночи.
      — Ага! — с заговорщическим видом закивал Эрнан. — Понятно! У вас свидание, верно?
      — Ну… В общем, да… В некотором роде…
      — Однако до наступления ночи еще много времени. Если мы поспешим, то будем в усадьбе где-то в начале шестого, не позже. Там сделаем привал, перекусим, выпьем, немного отдохнем, а часам к девяти вернемся в Кастель-Бланко… Не все, конечно, — он быстро взглянул на графиню де Монтальбан. — Кто захочет, может искупаться и переночевать в доме лесничего. А я — так тому и быть! — я поеду вместе с вами. А, господин виконт?
      — Я и вправду не прочь напиться, — в нерешительности промямлил Рикард. — Сегодня у меня… у меня отвратительное настроение.
      — Ну, кузен! — подзадорила его Адель. — Соглашайтесь.
      — Ладно, — вздохнул Рикард. — Я согласен.
      А в голове у него пронеслась шальная мысль: если он хорошенько напьется и не сможет взобраться на лошадь, чтобы вовремя вернуться в замок, то…
      Рикард припустил лошадь настолько, насколько это позволяла ему лесистая местность. Четверо его спутников мчались следом за ним, не отставая. Адель де Монтальбан справлялась со своим скакуном ничуть не хуже парней. Ее слова о том, что в верховой езде она ни в чем не уступает мужчинам, оказались не пустой похвальбой.
      Приблизительно в то же время, когда Филипп разбирался с подвязками Бланки, пятеро наших молодых людей выехали на вершину холма и увидели в двухстах шагах перед собой опрятный двухэтажный дом посреди большого двора, обнесенного высоким частоколом. С противоположной стороны усадьбы, возле самой ограды, голубой лентой извивался широкий ручей.
      — Ого! — изумленно воскликнул Симон. — У лесничего, видать, губа не дура — такой домище себе отгрохал! У него, наверное, целая орава ребятишек.
      — Вовсе нет, — вяло возразил Рикард. — Лет двадцать назад, когда еще не был до конца построен Кастель-Бланко, этот особняк служил охотничьей резиденцией Рикарду Наваррскому, отцу графа Бискайского. А лесничий здесь новый, у него нет ни жены, ни детей. Сам он родом из Франции…
      — Вот как! — перебил его Эрнан. — Стало быть, раньше Кастель-Бланко принадлежал графу Бискайскому?
      — Ну да. Восемь лет назад король отобрал у графа этот замок вместе с охотничьими угодьями и подарил его Маргарите на ее десятилетие.
      — Понятно…
      — И лесничий живет один в таком большом доме? — отозвалась графиня де Монтальбан. — А как же лесные разбойники?
      — Разбойничьих банд здесь нет, — ответил Рикард. — Окрестности замка надежно охраняются, и тем не менее эту усадьбу регулярно грабят — правда, все местные крестьяне, и то по мелочам, чтобы не шибко злить Маргариту.
      Эрнан слушал его разъяснения и поражался, с какой нежностью и с каким благоговейным трепетом Рикард выговаривает имя женщины, которую сегодня ночью собирается убить.
      «Кто бы мог подумать, — мысленно сокрушался он, — что можно убивать не только из ненависти, но и из любви! Воистину, пути Господни неисповедимы… Впрочем, пути Сатаны тоже…»
      В припадке сентиментальности Эрнану вдруг пришло в голову, а не послать ли ему к черту все политические соображения, бросить эту затею, немедленно разыскать Маргариту и рассказать ей все: пусть она сама решает, как ей поступить. Однако он быстро преодолел свою минутную слабость и взял себя в руки. В конце концов, Филипп его друг и государь, интересы Филиппа — его интересы, и служить ему — его первейшая обязанность…
      Тем временем они въехали во двор и приблизились к конюшне, возле распахнутых ворот которой их встречал слуга Эрнана, Жакомо.
      — Те люди уже явились, монсеньор, — сообщил он, почтительным поклоном приветствуя прибывших господ.
      — Какие люди? — удивленно спросила Адель.
      — Да, Жакомо, что за люди? — Эрнан украдкой подмигнул слуге, давая ему понять, что дама не посвящена в их планы. — И где, кстати, хозяин усадьбы?
      — Мастер лесничий отправился за хворостом, — сказал чистую правду Жакомо, а дальше принялся импровизировать, приправляя правду вымыслом: — Тут неподалеку был пойман преступник, и из Сангосы прибыли люди, чтобы на месте допросить его.
      Адель охнула:
      — Преступник? Бог мой!.. Виконт, помогите мне. — Опершись на плечо Симона, она спрыгнула с лошади. — А где эти… эти люди?
      — В подвале, госпожа.
      — Они п-пытают его? Но почему не слышно…
      — Его еще не допрашивали, госпожа. Но если и будут пытать, криков вы не услышите. Под домом не подвал, а настоящее подземелье. Некогда Рикард Наваррский, наследник престола, устроил там пыточную камеру, где тайком мордовал схваченных врагов и своих слуг, заподозренных в измене. Жуткий был тип, отец нынешнего графа Бискайского, надобно вам сказать, госпожа. Настоящий зверь был он. Там, в той камере, я такие инструменты видел!..
      Графиня вздрогнула и прижалась к Симону.
      — Очень интересно, — сказал Эрнан. — А как ты думаешь, Жакомо, эти люди не станут возражать, если мы спустимся к ним, чтобы взглянуть на преступника?
      — Думаю, что нет, монсеньор.
      — Только без меня! — Адель брезгливо поморщила нос. — Ненавижу преступников, они так противны!.. Лучше я пойду купаться, пока еще не похолодало. Вы со мной, виконт?
      Симон вопрошающе взглянул на Эрнана. Тот улыбнулся ему одними лишь уголками губ и утвердительно кивнул. Симон понял, что на его долю выпало далеко не самое худшее — отвлекать внимание графини.
      — Да, Адель. Конечно, я провожу вас.
      — А может, искупаемся вместе? — спросила она, уже направляясь вместе с ним к небольшой калитке, выходившей к ручью.
      Гастон глядел им вслед, ухмыляясь.
      — Наш Симон разгулялся вовсю, — заметил он. — Но, надеюсь, хоть одно доброе дело он сделает… вернее, не дело, а будущего графа де Монтальбан. И у меня появится еще один племянник — сын мужа моей сестры.
      — Однако циник ты еще тот, дружище, — покачал головой Эрнан. Он подождал, пока калитка за Симоном и Адель затворилась, и обратился к Рикарду, готовый в случае отказа мигом сгрести его в охапку и зажать ему рот: — Так что, господин виконт, сходим поглядим на преступника?
      Рикард понуро кивнул:
      — А почему бы и не взглянуть? Ведь я тож… Вот только выпить бы мне…
      — Жакомо сейчас все приготовит, — успокоил его Эрнан. — А пока идемте, господа, посмотрим на преступника.
      Через несколько минут после того, как молодые люди свернули за угол дома, где находился вход в подземелье, у ворот ограды появился мужчина лет шестидесяти с охапкой хвороста в руках. Жакомо быстрым шагом направился к нему.
      — Преступника уже привезли, хозяин, — сказал он.
      — Да, я видел, — произнес лесничий с сильным шампанским акцентом. — И уж прости меня, друг, что не поспешил поприветствовать господ. Не шибко мне хотелось встретиться со злодеем.
      — Ничего. Все в порядке, хозяин.
      Лесничий тяжело вздохнул:
      — Ох, не нравятся мне эти дела, вельми не по нутру. Боюсь, перепадет мне от госпожи, что я без ее дозволения…
      — Не беспокойся, хозяин, госпожа еще поблагодарит тебя. Ведь бумага у тебя есть — так чего же переживать?
      — Бумага-то есть, — проворчал лесничий. — Да что мне с той бумажкой делать?
      — Покажешь ее госпоже, когда она потребует. Пойми, ты делаешь ей большую услугу.
      — Это я разумею…
      — Вот и ладушки, — ухмыльнулся Жакомо, подражая Шатофьеру. — Да, и еще одно. Вместе с нами приехал господин с женой, сейчас они купаются в ручье, а когда воротятся, будь так любезен, накорми их, попотчуй тем вином, что я привез, и приготовь им постель. Возможно, они захотят отдохнуть, а то и останутся переночевать.
      — О, с этим нет проблем, — заверил его лесничий. — Про господина с женой я позабочусь с превеликой охотностью. Мне приятно будет послужить гостям, которые не имеют никаких жутких дел.
      — Им ты скажешь, что мы взяли вино и отправились прогуляться пешком в лесу. Что мы приехали с преступником, они не знают, и не говори им ничего.
      — Хорошо, хорошо…
      — А если кто-нибудь сюда наведается, ты ни о чем не знаешь.
      — Ну, конечно, конечно…
      — Вот и ладушки… Кстати, позаботься о наших лошадях, — добавил Жакомо и направился к углу дома, за которым исчезли господа.

А тем временем трое молодых людей вошли в одно из дальних помещений подвала, которое до жути напоминало самую настоящую пыточную камеру.
      В помещении находилось четверо человек. Один из них был Гоше, слуга Филиппа; он сидел за ветхого вида столом, напротив одетого в черное человека лет тридцати. На столе стояла початая бутылка вина, три зажженные свечи в подсвечнике, а также чернильница, полная чернил. Перед человеком в черном лежало несколько листов чистого пергамента и полдюжины новых, зачищенных перьев. Судя по всему, ему предстояла горячая работа.
      В противоположном конце камеры пылал вставленный во вделанное в стену кольцо факел. Рядом, возле жаровни с тлеющими углями, хлопотали двое раздетых до пояса громил, раскладывая на полу зловещего вида инструменты, о назначении которых было нетрудно догадаться.
      Завидев вошедших господ, все четверо вскочили на ноги и поклонились.
      — Ваша светлость, — сказал Гоше Шатофьеру. — Вот те самые люди, которых мы ждали: секретарь городской управы мэтр Ливорес, а также мастер городской палач с подручным.
      — Молодчина, Гоше, — одобрительно произнес Эрнан. — Ты прекрасный слуга, не то что мой Жакомо.
      — А где же преступник? — спросил Рикард, тревожно озираясь по сторонам.
      — Ну, раз вы уже пришли, господа, — ответил секретарь, — то и его должны вскоре привести.
      С этими словами он вопросительно взглянул на Эрнана, но тот притворился, будто не понял его взгляда.
      — А вы не скажете, — не унимался Рикард, — в чем состоит его преступление?
      — Разве вы не знаете? — искренне удивился мэтр Ливорес. — Впрочем, нам тоже сообщили об этом лишь по приезде сюда. К вашему сведению, сударь, нам предстоит допрашивать преступника, обвиненного в покушении на жизнь ее высочества Маргариты Наваррской.
      — О Боже! — в ужасе содрогнулся Рикард. — Как же так!.. О Боже!.. Кто?.. Кто?..
      — И этот преступник, — невозмутимо продолжал секретарь, даже не подозревая, как он развлекает этим Шатофьера. — Представьте себе, милостивый государь, этот преступник — ни кто иной, как сам господин виконт Иверо.

Глава 52

В КОТОРОЙ ТИБАЛЬД МИРИТСЯ С МАРГАРИТОЙ
И ВСТРЕЧАЕТСЯ СО СТАРЫМ ЗНАКОМЫМ

Спустя час после того, как Тибальд и Маргарита остались наедине друг с другом, отношения между ними значительно улучшились. Вначале они, по требованию Маргариты, мчали во весь опор, убегая от обескураженной Бланки и готовившегося соблазнить ее Филиппа. Потом, замедлив шаг, Маргарита еще немного поупрямилась, но в конечном итоге все-таки попросила у Тибальда прощения за вчерашние злые остроты, оправдываясь тем, что сказаны они были спьяну и не всерьез. В первое Тибальд охотно поверил — еще бы! — но в искренности второго утверждения он позволил себе усомниться, о чем и сказал ей напрямик.
      Вместо того, чтобы продолжать оправдываться, Маргарита прибегла к более верному способу убедить своего собеседника, что он несправедлив к ней, — она принялась с выражением декламировать эту злосчастную эпическую поэму, послужившую причиной их ссоры.
      Тибальд весь просиял. Его роман в стихах «Верный Роланд» уже тогда снискал себе громкую славу, но тот факт, что Маргарита знала его наизусть, польстил ему больше, чем все восторженные отзывы и похвалы вместе взятые. Когда через четверть часа Маргарита устала и голос ее немного осип, Тибальд тут же перехватил у нее инициативу и был восхищен тем, с каким неподдельным интересом она его слушает.
      Так они и ехали не спеша, увлеченно повествуя друг другу о похождениях влюбленного и чуточку безумного маркграфа Бретонского, верного палатина франкского императора Карла Великого. Маргарита первая опомнилась и звонко захохотала:
      — Нет, это невероятно, граф! Что мы с вами делаем?
      — Насколько я понимаю, декламируем моего «Роланда».
      — Слава Богу, что не «Отче наш».
      — В каком смысле?
      — Вы что, не знаете эту пословицу: «Женщина наедине с мужчиной…»
      — Ага, вспомнил! «…не читает “Отче наш”».
      — Ну да. Вот уже солнце садится, а мы все… Да что и говорить! Держу пари, что кузену Красавчику даже в голову не пришло читать Бланке свои рондо — хоть как бы они ей ни нравились.
      Тибальд усмехнулся:
      — Не буду спорить, принцесса. Потому что наверняка проиграю.
      — Бедный Монтини! — вздохнула Маргарита. — Зря он поехал в Рим.
      — Это вы о ком?
      — О любовнике Бланки… уже о ее бывшем любовнике. Наверное, сейчас он сходит с ума.
      — Он ее очень любит?
      — Точь-в-точь, как ваш Роланд. Был себе хороший парень, в меру распущенный, в меру порядочный, но повстречал на своем пути Бланку — и все, погиб.
      Тибальд снова усмехнулся.
      — Да у вас тут все дамы отъявленные сердцеедки, как я погляжу, — с иронией заметил он.
      — Возможно, — пожала плечами Маргарита. — Но к Бланке это не относится. Она у нас белая ворона — скромная, застенчивая, даже ханжа.
      — Однако странное у нее ханжество!
      — Это вы к чему?
      — Да к тому, что ее ханжество нисколько не помешало ей иметь любовника.
      — И не только иметь, — добавила Маргарита. — Но и здорово кусать его в постели.
      Тибальд нахмурился:
      — Постыдитесь, сударыня! У госпожи Бланки есть все основания обижаться на вас. Она была права, упрекая вас в том, что вы рассказываете обо всех ее секретах, которые она вам поверяет.
      — А вот и ошибаетесь. Бланка ничего подобного мне не говорила.
      — Так значит, ее любовник вам рассказал.
      — И вовсе не ее любовник, а мой… мой кузен Иверо. Как-то во время купания он заметил на плече Монтини такой солидный, сочный синяк от укуса — ну, и рассказал об этом мне. Так что никаких секретов я не выдаю. Может быть, вы считаете иначе?
      Тибальд хранил гордое молчание, хмурясь пуще прежнего.
      — Что с вами стряслось, граф? — спросила Маргарита. — Если вам не по нутру, что некоторые женщины кусаются в постели, так и скажите… Гм… На всякий случай… Что вы молчите? О чем вы задумались?
      — Я думаю над тем, как это назвать.
      — Что именно?
      — Вашу болтовню.
      — И как же вы ее расцениваете?
      — Как копание в грязном белье — вот как.
      — Да ну! Вы такой стеснительный, господин Тибальд!
      — Вы преувеличиваете, госпожа Маргарита. Стеснительность не является моей отличительной чертой. Однако, по моему твердому убеждению, для всякой откровенности существует определенная грань, переступать которую не следует ни в коем случае — ибо тогда эта откровенность становится банальной пошлостью.
      — Да вы, похоже, спелись с Красавчиком, — с явным неудовольствием произнесла принцесса. — Недели три назад, прежде чем впервые лечь со мной в постель, он…
      — Замолчите же вы! — вдруг рявкнул Тибальд, лицо его побагровело. — Как вам не стыдно!
      Маргарита удивленно взглянула на него:
      — В чем дело, граф? Я что-то не то сказала?
      — Вот бесстыжая! — буркнул Тибальд себе под нос, но она расслышала его.
      — Ага! Выходит, я бесстыжая! Да вы просто ревнуете меня.
      — Ну, допустим… Да, я ревную.
      — И по какому праву?
      — По праву человека, который любит вас, — ответил Тибальд, пылко глядя на нее.
      — Ах да, совсем забыла! Ведь в каждом своем письме вы не устаете твердить: прекрасная, божественная, драгоценная — и так далее в том же духе. А из «Песни о Маргарите», которую вы прислали мне в прошлом году и вовсе следует, что солнце для вас восходит на юго-западе, из-за Пиренеев. Вы что, вправду путаете стороны света?
      — Не насмехайтесь, Маргарита. Вы же прекрасно понимаете, что это была поэтическая аллегория.
      — Что, впрочем, не помешало вам написать мне этим летом, что вы отправляетесь на свой личный восток, чтобы снова увидеть свое солнышко ясное.
      — И опять же я выразился фигурально. Я…
      — Ну, и как вы находите свое солнышко? — не унималась Маргарита. — Скажите откровенно, вы не были разочарованы?
      — Напротив. Оно стало еще ярче, ослепительнее. Оно сжигает мое сердце дотла.
      — Однако вы еще не предложили этому солнышку ясному свою мужественную руку и свое горящее сердце.
      — А я уже предлагал. В прошлом году. Солнышко ясное помнит, что оно мне ответило?
      Опустив глаза, Маргарита промолчала. Щеки ее заалели.
      — Вы прислали мне, — после короткой паузы продолжал Тибальд, — большущие оленьи рога, чтобы — как было сказано в сопроводительном письме — немного утешить меня, поскольку настоящие, мужские, наставить мне отказываетесь. Было такое? Отвечайте!
      — Да, — в смятении подтвердила она. — Так я и сделала.
      — Это была не очень остроумная шутка. Но язвительная. — Тибальд пришпорил коня. — В моей охотничьей коллекции хватает оленьих голов с рогами, — бросил он уже через плечо, — и мне ни к чему еще одна пара, подаренная вами.
      Маргарита также ускорила шаг своей лошади и поравнялась с Тибальдом.
      — Не принимайте это близко к сердцу, граф, — сказала она. — Я признаю, что тогда переборщила, и… и приношу вам свои извинения. Давайте лучше переменим тему нашего разговора.
      — И о чем вы предлагаете поговорить?
      — О нашей влюбленной парочке, о Бланке и Красавчике.
      — Сударыня! Опять вы…
      — Да нет же, нет! Ни слова об укусах и прочих пикантных штучках. Поговорим о романтической стороне их отношений.
      — Романтической? — скептически переспросил Тибальд.
      — Ну, конечно! Бланка до крайности романтическая особа, да и Красавчик не промах. А я, как любительница рыться в грязном белье, была бы не прочь посмотреть, как они занимаются любовью на лоне природы. Тем более, что белье у них всегда чистое, они ужасные чистюли, и если бы я вздумала рыться…
      — Принцесса! — возмущенно воскликнул Тибальд. — Извольте прекратить…
      — Нет уж, это вы извольте прекратить строить из себя святошу, — огрызнулась Маргарита. — Лицемер несчастный! Будто бы я не читала ваши «Рассказы старой сводницы», в которых вы бессовестно подражаете Бокаччо.
      Тибальд покраснел.
      — Это… знаете ли… — пристыжено пробормотал он. — У каждого есть свои грехи молодости. Десять лет назад — тогда мне было шестнадцать, — и я…
      — Тогда вы лишь недавно потеряли невинность, но сразу же возомнили себя великим сердцеедом и большим знатоком женщин. Я угадала?
      — Ну, в общем, да.
      — Так почему бы вам не переписать эти рассказы с учетом накопленного опыта. И добавить к ним новеллу про Красавчика с Бланкой — если хотите, ее мы напишем вместе.
      Тибальд пристально поглядел на нее:
      — Вы это серьезно?
      — Вполне.
      — Что ж, в таком случае, у нас выйдет не новелла, а поэма.
      — Тем лучше. И на каком же языке мы будем ее слагать — на галльском или на французском? Но предупреждаю: французский я знаю плохо.
      Тибальд хмыкнул:
      — А разве есть вообще такой язык?
      — А разве нет? — удивилась Маргарита.
      — Конечно, нет. То, что вы называете французским, на самом деле франсийский — на нем разговаривает Иль-де-Франс, Турень и Блуа; а мой родной язык шампанский. В разных областях Франции, если Францией считать также и Бретань, Нормандию, Фландрию, Лотарингию и Бургундию, разговаривают на очень разных языках — анжуйском, пуатвинском, бургундском, бретонском, пикадийском, нормандском, валлонском, лотарингском, фламандском…
      — Ой! — с притворным ужасом вскричала Маргарита. — Довольно, прекратите! У меня уже голова идет кругом. Боюсь, вы меня превратно поняли, граф. Говоря о французском, я имела в виду язык знати, духовенства, в конце концов, просто образованных людей.
      — То есть, франсийский?
      — Да.
      Тибальд снова хмыкнул:
      — Увы, но франсийский явно не дотягивает до уровня общефранцузского языка.
      — А какой же из перечисленных вами дотягивает?
      — Никакой.
      — Да ну! — покачала головой Маргарита. — И что же с вами, бедными французами, станется?
      — Ясно что. Когда-нибудь все французы станут галлами.
      Маргарита удивленно подняла бровь:
      — Вы тоже так думаете?
      — А почему «тоже»?
      — Потому что так же считает Красавчик. По его мнению, Франция и Галлия должны быть и непременно станут единой державой — как это было когда-то в древности.
      Тибальд кивнул:
      — Тут он совершенно прав. И не суть важно, как будет называться это объединенное государство — Великой Францией или Великой Галлией, кто выиграет в объединительном споре — Париж или Тулуза…
      — А вы как думаете?
      — По-моему, Париж проиграет. Галлам несказанно повезло, что более трехсот лет в новое время они находились под властью Рима.
      — Повезло, вы говорите?
      — Как это не парадоксально, но это факт. Не говоря уж о положительном культурном влиянии Италии, жесткая, централизованная власть римской короны заставила галлов сплотиться в борьбе против господства чужеземцев. За три с половиной столетия пребывания в составе Римской Империи, они стали единым народом даже в большей степени, чем сами итальянцы. Вся галльская знать разговаривает на одном языке — лангедокском или, если хотите, галльском, а различия между говорами простонародья далеко не столь значительны, как у нас во Франции. Единственно, чего не хватает Галлии для ее успешной экспансии на север, это сильной королевской власти.
      — Таковая вскоре появится, — со вздохом ответила Маргарита. — Из Красавчика получится отменный король… Ладно, оставим это. Вернемся к нашим баранам, то бишь к Бланке и Красавчику. И к нашей поэме о них. Вы, кстати, не передумали?
      — Если вы настаиваете…
      — Я лишь предлагаю вам свою помощь, — уточнила принцесса. — У вас богатый мужской опыт, у меня — женский. Итак, мы будем писать нашу поэму на галльском языке…
      — Лучше на латыни.
      — На латыни? Но тогда у нас получится скорее научный трактат, а не поэма. «De amoris natura et de amore in natura»⁷ . Каково?
      Вместо ответа Тибальд резко осадил своего коня.
      — Что с вами? — удивленно спросила Маргарита, также остановившись.
      — Неправильно.
      — Что?
      — Название.
      — Вам не нравится?
      — В общих чертах нравится. Но его следует уточнить.
      — А именно?
      — «De Margaritae amoris natura et de eicum amore in natura»⁸ .
      — Как это следует понимать, граф?!
      — А вот так! — Тибальд спешился, подошел к Маргарите и протянул ей руку. — Давайте я вам помогу.
      — Что?
      — Сойти с коня.
      — Зачем?
      — Чтобы немедленно приступить к работе над трактатом. Заодно проверим — может быть, и у вас непорядок с чулками.
      — Ага! Значит, вы набиваетесь!
      — А как набиваюсь, так что?
      Маргарита весело фыркнула и ловко соскочила с седла прямо в объятия Тибальда. Их губы сомкнулись в страстном поцелуе.
      — А ты хорошо целуешься, — сказала она, переведя дыхание.
      — Вы тоже не промах, — поделился своим впечатлением Тибальд.
      — Прекрати выкать! — враз посуровела Маргарита. — Вот за что я не выношу французов — они даже в постели говорят мне «вы». — Она запустила пальцы в его буйную шевелюру. — Просто обожаю брюнетов!
      — Но ведь и Красавчик, и Рикард Иверо блондины, — с ревнивыми нотками в голосе заметил Тибальд.
      — Потому-то мне нравятся брюнеты, — сказала Маргарита и вновь поцеловала его. — Так пойдем же!
      — Куда?
      — Сейчас увидишь. Пошли.
      Держа лошадей за поводья, они взобрались на знакомый нам холм, который более часа назад миновала компания, ведомая Рикардом Иверо. Маргарита указала на дом, возле которого мы уже побывали.
      — Что это? — спросил Тибальд.
      — Усадьба лесничего.
      — Ничего себе усадьба лесничего! Это больше похоже на охотничью резиденцию какого-нибудь вельможи.
      — Так оно раньше и было. Но теперь здесь живет лесничий. И сейчас мы навестим его.
      — А зачем?
      Маргарита вздохнула и кокетливо покосилась на графа.
      — Вот ты недотепа, Тибальд! Уже поздно, холодает, скоро начнет смеркаться, и время для «amore in natura» не очень подходящее. А так у нас будет кров над головой, и мы сможем всласть позаниматься любовью, невзирая ни на какие капризы погоды.
      — Значит, ты согласна? — просиял Тибальд.
      — А как согласно, так что? Думаешь, мы случайно забрели сюда?
      — А нет?
      — Конечно, нет. Перед отъездом я сказала мажодорму Кастель-Бланко, чтобы к вечеру меня не ждали. Уже тогда я решила провести с тобой ночь в усадьбе лесничего. Сейчас мы поужинаем — я чертовски голодна! — а потом займемся любовью.
      Теперь уже вздохнул Тибальд. Тяжело вздохнул.
      — Что случилось? — тревожно осведомилась принцесса.
      — Да так, ничего особенного. Просто я подумал…
      — И что ты подумал?
      — Что все-таки странная ты девушка, Маргарита.
      — В каком смысле? — спросила она, останавливаясь у ворот усадьбы.
      — Да в любом. В частности, ты сказала «займемся любовью» точно таким же тоном, как и «поужинаем».
      — Это тебе показалось, Тибальд.
      — Вовсе нет. Ты холодная, как льдинка, дорогая.
      — Ты тоже, милый.
      — Я-то?! С чего ты взяла?
      — А с того, что будь ты так безумно влюблен в меня, как утверждаешь, и желай ты меня так страстно и неистово, как хочешь это показать, то наверняка не обратил бы никакого внимания на мой тон.
      — Вот как?
      — Да, да, да! Одно лишь мое предложение заняться любовью прозвучало бы для тебя райской музыкой, ты должен был бы плясать на радостях и…
      — И целовать землю под твоими ногами, — саркастически добавил Тибальд.
      — Вот именно. И не только землю под моими ногами, но и мои ноги. И вообще, всю меня.
      — Какая же ты бесстыжая! — восторженно вскричал он, заключил ее в объятия и покрыл ее лицо жаркими поцелуями.
      Но тут Маргарита резко отстранилась от него.
      — Погоди. К нам, кажется, идут.
      И в самом деле — пока они пререкались, из дома вышел лесничий, с которым мы уже имели случай познакомиться, и поспешил навстречу своим новым гостям.
      — Не называй меня Маргаритой, — предупредила она Тибальда. — Для этого человека я кто угодно, только не принцесса Наваррская.
      — С какой это стати? Ведь он твой слуга.
      — Он меня еще ни разу не видел, но наверняка боится, как геенны огненной.
      — Почему?
      — Понимаешь, он немного того…
      — Бог мой! Чокнутый лесничий? Этого еще не хватало!
      — Да не бойся. Говорят, он добродушный малый и вполне безобиден. У него лишь одна навязчивая идея… Тсс! Об этом молчок!
      Тем временем лесничий приблизился к ним и отвесил почтительный поклон. Вдруг глаза его округлились от изумления.
      — Ваша светлость! — воскликнул он. — Господин граф!
      Тибальд был удивлен не меньше него.
      — Вот те на! Да это же слуга моего покойного отца!
      — Он самый, монсеньор, — еще раз поклонился лесничий. — Готье меня зовут. Ваша светлость еще спасли меня от разбойников, когда я шел исполнять волю Господню… Ах, простите, милостивые государи! — всполошился он. — Прошу, проходите в дом. Сейчас я позабочусь о ваших лошадях, накормлю их овсом, напою студеной водой из колодца…
      — Так ты знаешь этого человека? — озадаченно спросила Маргарита.
      — Да, знаю, — ответил Тибальд. — Мы встретились с ним при весьма интригующих обстоятельствах. — Он повернулся к Готье: — А ты как очутился в этих краях?
      — Господь привел, Господь привел… Ах, как я рад видеть вашу светлость, как приятно поговорить на родном языке! А госпожа, верно, жена вашей светлости?
      Тибальд не знал, что и сказать.
      — А как же иначе, — вместо него ответила Маргарита. — Конечно, жена. Так ты говоришь, что Господь привел тебя в эти края?
      — Ну да, ваша светлость, он самый. Господь Всевышний.
      — И это Всевышний назначил тебя лесничим? — с иронией осведомилась Маргарита.
      — О, сударыня, не насмехайтесь! — серьезно произнес Готье. — Лесничим-то назначила меня госпожа Наваррская, но с благословения Господня.
      Принцесса фыркнула. А Тибальд спросил:
      — Так ты уже исполнил волю Божью?
      — Да, монсеньор, исполнил. Все, что велел мне Господь, я сделал.
      — Ну-ка, ну-ка! — отозвалась Маргарита. — Что-то я припоминаю. Это не ты, случайно, пустил стрелу в окно королевского кабинета?
      — Да, сударыня, я самый.
      Тибальд в изумлении вытаращился на Готье:
      — Это был ты?!!
      Лесничий молча кивнул.
      — Но зачем?
      — Так велел мне Господь, монсеньор.
      — Ты уверен?
      — А как же! Я услышал Его приказ. Такова была воля Божья. И госпожа принцесса считает так же.
      — А? — удивилась госпожа принцесса. — С чего ты взял, что она так считает?
      — А с какой тогда стати она назначила меня лесничим? — вопросом на вопрос ответил Готье. — Меня ведь сперва в тюрьму упекли. — Он сокрушенно вздохнул. — Оказывается, все злодеи — законченные идиоты.
      Маргарита ухмыльнулась и прошептала Тибальду по-латыни:
      — Это была не тюрьма, а приют для умалишенных.
      — Ну-ну! — криво усмехаясь, произнес Тибальд. — Однако здорово он тебя боится! Аж трясется от страха.
      — А может, принцесса просто пожалела тебя? — обратилась к Готье Маргарита. — Поэтому освободила из заточения.
      Но тот был непреклонен:
      — Нет, сударыня. Ее высочество знала, что это была воля Божья, и не я выстрелил — выстрелил сам Господь моей рукою.
      — Из моего арбалета, — добавил Тибальд.
      — Воистину так, — подтвердил Готье.
      — Да ну! — пораженно воскликнула Маргарита. — Это ты дал ему оружие, Тибальд?
      Пока они шли к дому, Тибальд в нескольких словах поведал ей о своем падении на охоте, приведшему к спасению Готье от разбойников.
      — Ну и дела! — задумчиво промолвила Маргарита. — Как непостижимо переплетаются судьбы людские.
      — На все воля Провидения Господнего, к сведению ваших светлостей, — назидательно отозвался Готье с видом человека, посвященного в самые сокровенные тайны мироздания.
      — У тебя уже кто-то гостит? — спросила Маргарита, заметив в конюшне лошадей.
      Лесничий забеспокоился:
      — Ну… В общем-то, да, сударыня. Один господин с женой. Они искупались в ручье, поужинали и совсем недавно отправились спать. К сведению ваших светлостей, на втором этаже у меня несколько барских спален, и ежели ваши светлости захотят отдохнуть…
      — Спасибо, любезный Готье, так мы и сделаем. И поужинаем тоже. Надеюсь, у тебя найдется, что поесть?
      — О да, сударыня. Конечно, найдется. Даже пара бутылок доброго вина еще…
      — Постой-ка! — перебила его Маргарита. — Но лошадей у тебя целый табун. Откуда же взялись остальные?
      — Это другие господа их оставили, — в замешательстве ответил лесничий. — Они оставили мне на попечение своих лошадей, а сами гурьбой пошли в лес. Только один господин с женой…
      — А кто они, собственно, такие, этот господин с женой?
      — Увы, ваша светлость, не знаю. Я не любопытен излишне. Очевидно, они гости моей госпожи — как и вы, вероятно… Ну, и еще за ужином они называли друг друга Симоном — это господина, и Аделью — это госпожу.
      — Ага! — рассмеялась Маргарита. — Понятно. Графине де Монтальбан не терпится родить своему мужу наследника.
      — О да, сударыня, да, — с готовностью закивал лесничий. — Как видите, они еще засветло отправились в спальню… Надеюсь, ваша светлость вскоре тоже подарит монсеньору ребенка. Первая жена господина графа, царство ей небесное, так и не…
      — Замолчи! — рявкнул смущенный Тибальд. — Не суй свой нос не в свое дело.
      — Но почему же? — ласково промурлыкала Маргарита, положив руку ему на плечо. — Мастер Готье дело говорит. Ведь дети — это так прекрасно.
      — О да, сударыня, да, — подтвердил лесничий и тяжело вздохнул. — Жаль, что у меня нет ни жены, ни детишек… Да и поздно мне их заводить, старому монаху-расстриге…

Глава 53

СКАЗКА ОТ ТИБАЛЬДА ДЕ ТРУА

Поужинав, они уединились в одной из спален. Покои на втором этаже действительно были барские, предназначенные для отдыха господ, выбравшихся на охоту, но перегородки между комнатами были довольно тонкими, и из соседней спальни слышались сладострастные стоны, которые еще больше возбудили Тибальда. Он рывком привлек к себе Маргариту и жадно поцеловал ее, но она тут же высвободилась из его объятий.
      — Погоди чуток. Прежде всего, нам надо поговорить.
      — О чем?
      Маргарита скинула башмаки, забралась на широкую кровать и села, обхватив колени руками.
      — Ты тоже садись… Нет-нет, не рядом со мной. Возьми вон тот табурет, пододвинь его ближе… Вот так. Теперь можешь присаживаться.
      Тибальд устроился на низеньком табурете и тотчас облизнулся — его взгляду открылись стройные ножки Маргариты и ее коротенькие панталоны.
      Заметив это, принцесса быстро одернула платье.
      — Как вам не стыдно, господин граф! Заглядывать дамам под юбки, уподобляясь сопливым пажам… Впрочем, ладно, Тибальд. Давай поговорим серьезно.
      — О чем? Или о ком?
      — О нас с тобой. Ты еще не отказался от идеи жениться на мне?
      — Ну, вообще-то…
      — Я не вообще спрашиваю. Я требую определенного ответа.
      — Да. Определенно, да. Решительно! Я безумно хочу жениться на тебе, Маргарита.
      — Ах, какой пыл, какая страсть! С чего бы это?
      — Потому что я люблю тебя. Вот уже четыре года я безнадежно влюблен в тебя.
      — Надо же! И можно подумать, что все эти годы ты хранил мне верность душой и телом.
      — Душой да, но что касается тела… Знаешь что, Маргарита… — Тибальд замялся.
      — Ну! — подбодрила его принцесса.
      — Вот что я тебе скажу: чья бы корова мычала, а твоя молчала. Можно подумать, что ты само вместилище добродетели и целомудрия, воплощенная невинность, олицетворение девичьей застенчивости. И не тебе упрекать меня в беспутстве, ибо ты сама отнюдь не монашка.
      — Так почему же ты любишь меня?
      — Потому что ты ангел, — серьезно ответил Тибальд.
      Маргарита откинулась на подушки и разразилась звонким хохотом, дрыгая в воздухе ногами. При этом ее платье задралось выше колен.
      — Я — ангел? — смеясь, переспросила она. — Бесстыжая, развратная, вертихвостка — и ангел?! С ума сойти!
      — Я как раз это и делаю.
      — Что?
      — Схожу с ума.
      — От чего?
      — От вида твоих прелестных ножек. Теперь у меня нет нужды заглядывать тебе под юбки — но и отворачиваться, уподобляясь стыдливому ханже, я тоже не собираюсь.
      — Ну, и не надо, — ответила Маргарита, и не думая поправлять платье. — Смотри и дурей себе потихоньку. Только сначала скажи, почему ты считаешь меня ангелом?
      — Потому что я люблю тебя.
      — А любишь меня, потому что я ангел?
      — Вот именно.
      Маргарита вздохнула:
      — Получается замкнутый круг. Однако, четыре года назад, когда ты впервые увидел меня, ты же меня еще не любил…
      — И как только увидел, так сразу же и влюбился.
      — Но чем я тебя привлекла?
      — Любовь слепа, Маргарита, полюбишь и козла… то бишь, ангела.
      — И все-таки, что было первично — ты понял, что я ангел, или ты влюбился в меня?
      — Я влюбился в тебя и сразу же понял, что ты ангел…
      — Ага!..
      — Но с другой стороны, — поспешил добавить Тибальд, — увидев, какой ты ангел, я тотчас влюбился в тебя.
      Маргарита вновь приняла сидячее положение и обхватила руками колени — теперь уже не прикрытые платьем.
      — По-моему, мы зациклились, Тибальд. Тебе так не кажется?
      — Вполне возможно. Мы блуждаем меж трех сосен, выясняя, что было вначале — курица или яйцо, вместо того чтобы перейти к серьезному разговору.
      — А именно?
      — Прежде всего (тут ты права) нам надо определиться в наших отношениях. Ты уже выяснила для себя, что я люблю тебя и хочу жениться на тебе. Теперь настал мой черед.
      — Ну! — В глазах принцессы заплясали чертики. — Давай.
      — Итак, спрашивать о том, любишь ли ты меня, я не буду.
      — Почему?
      — Я уверен, что в данный момент ты меня любишь.
      — В самом деле?
      — В самом деле. Насколько я тебя знаю, Маргарита, ты любвеобильная женщина и любишь всякого мужчину, с которым ложишься в постель… Прости, я не совсем точно выразился. Ты ложишься в постель только с теми мужчинами, к которым ты испытываешь определенное влечение, именуемое тобой любовью.
      — Ты в этом уверен?
      — А разве это не так? Скажи откровенно, сама себе скажи — мне можешь не говорить.
      Маргарита промолчала, сосредоточив все внимание на своих ногах, обтянутых тонким шелком чулок.
      — О тебе рассказывают всякие небылицы, — между тем продолжал Тибальд. — Но в одном все сплетники единодушны: у тебя никогда не было нескольких любовников одновременно. В определенном смысле ты убежденный однолюб. «Любить» и «заниматься любовью» для тебя синонимы, ты не видишь никакого различия между этими двумя понятиями, а потому у тебя никак не вкладывается в голове, как это я могу, в душе храня тебе верность, искать утешения на стороне. Другое дело, что ты непостоянна, ты часто влюбляешься и меняешь мужчин, как перчатки. Но если ты увлечешься кем-нибудь, то остаешься верной ему до тех пор, пока с ним не порвешь… Впрочем, сейчас у тебя, кажется, кризис. Ты стоишь на перепутье, чего с тобой еще никогда не случалось.
      — И что же это за кризис такой? — в замешательстве произнесла Маргарита. — Просвети-ка меня, недотепу.
      — И не пытайся изобразить недоумение, милочка. Ты прекрасно понимаешь, о чем я веду речь. После разрыва с Красавчиком ты бросилась в объятия Анны Юлии лишь затем, чтобы забыться, и этот, с позволения сказать, роман я комментировать не буду. Оба Педро — Оска и кузен Арагонский — вызывают у тебя устойчивую антипатию, поэтому они мне не соперники. Далее, ты назначила конкретную дату бракосочетания — а из этого следует, что ты выйдешь либо за меня, либо за Рикарда Иверо. Вот тут-то и зарыта собака.
      — Какая еще собака?
      — Твоя раздвоенность. Тебя влечет и ко мне, и к нему — и тебе это в диковинку, тебя это сводит с ума. Ты предложила мне заняться с тобой любовью, но вместе с тем ты влюблена в кузена Иверо, то есть сейчас ты любишь нас обоих.
      — Прекрати! — выкрикнула Маргарита с отчаянием в голосе. — Прекрати сейчас же!
      Она уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала. Тибальд присел на край кровати и взял ее за руку.
      — Поплачь, девочка, — нежно сказал он. — Тебе надо поплакать. Ты вконец запуталась, и я понимаю, как тебе тяжело и больно. Облегчи свою душу…
      Выплакав все слезы, Маргарита поднялась, села рядом с Тибальдом и положила голову ему на плечо. Он с неописуемым наслаждением вдыхал аромат ее душистых волос.
      — Тибальд, — наконец отозвалась она. — Ты, хоть ты, можешь убедить меня в том, что я должна выйти замуж именно за тебя?
      — Если всей моей любви к тебе недостаточно…
      — Рикард тоже любит меня. Он просто свихнулся на мне.
      — А я…
      — Пока что ты в своем уме.
      — Но если ты отвергнешь меня, я сойду с ума.
      — Вы всего лишь поменяетесь местами — к Рикарду вернется рассудок, а ты свой потеряешь.
      — Мало того, — добавил Тибальд, — я стану сатанистом.
      — Что?!
      — Я продам душу дьяволу.
      — Зачем?
      — Чтобы он поскорее сделал тебя вдовой, и я смог бы жениться на тебе.
      — Ну… Коль скоро на то пошло, Рикард тоже готов продать душу дьяволу… или кузену Бискайскому, что, собственно, без разницы. Чует мое сердце, он уже позволил Александру втянуть себя в какие-то грязные интрижки… — Принцесса вздохнула. — Так что и в этом отношении ты с Рикардом на равных.
      — Что ж… Тогда просто покорись судьбе, Маргарита.
      — А разве ты знаешь, что мне предначертано?
      — Кажется, знаю.
      — И что же?
      — Стать моей женой.
      — А с чего ты взял, что это моя судьба?
      — Только не смейся, Маргарита…
      Она подняла голову и пристально поглядела ему в глаза:
      — Ты имеешь в виду этого чокнутого Готье и ту пресловутую стрелу?
      — А почему ты подумала именно о них? — с серьезным видом осведомился Тибальд.
      Маргарита слегка смутилась.
      — Но ведь это была чистая случайность, — будто оправдываясь, сказала она. — Всего лишь совпадение и ничего более.
      — А вот я считаю иначе.
      — Воля Божья?
      — Зачем так высоко метить? Бери чуть ниже — просто судьба.
      — Судьба? — протяжно повторила Маргарита, как бы смакуя это слово.
      — Да, судьба. Не больше, но и не меньше. Почти как в сказке.
      — В какой сказке?
      — Да так, к слову пришлось. Вот только что вспомнил одну славянскую сказку…
      — Славянскую?! Ты знаешь славянские сказки?
      — Ну, знаю. А что?
      — И много?
      — Всего ничего. Не больше дюжины.
      — Ты просто чудо! — произнесла Маргарита, глядя на него с каким-то детским восторгом. — Я-то ни одной немецкой толком не помню — а ты знаешь целую дюжину славянских! А они какие, эти сказки?
      — Сказки, как сказки. Немного причудливые, непривычные для нас, но в целом…
      — А та, которую ты вспомнил, о чем она? И почему, собственно, ты ее вспомнил?
      — Ну… Впрочем, лучше будет, если я вкратце перескажу ее содержание. Тогда ты сама все поймешь. Согласна?
      — Разумеется, да. Я жутко люблю сказки. До десяти лет я требовала от кормилицы, чтобы она рассказывала мне их на ночь — все новые и новые… Ладно, расскажи мне свою славянскую сказку, перед тем как… как мы ляжем в постельку.
      — Итак, — начал Тибальд. — Жил-был на свете один король, и было у него три сына…
      — Фи! — скривилась Маргарита. — Старо, как мир.
      — Старо, как сказка, — уточнил Тибальд. — Мне продолжать?
      — О да, конечно!
      — Так вот, двое старших принцев для нас особого интереса не представляют, но младший, по имени Hansnarr⁹ …
      — Ха! — перебила его принцесса. — Славянский язык так похож на немецкий?
      — Не думаю. Просто эту сказку мне поведал один немец, который услышал ее от какого-то странствующего славянского монаха. Он называл младшего сына короля Hansnarr…
      — Монах так называл?
      — Нет, немец. Он говорил мне, как звучит это имя в оригинале, но, каюсь, я запамятовал. Поэтому пусть будет Hansnarr.
      — Ни в коем случае, — возразила Маргарита. — Ты же не немец. Называй младшего принца… ну, скажем, Жоанчик Балбес. — Она хихикнула. — Однако имечко у него дурацкое!
      — А в той сказке он и есть дурак.
      — Гм… Никто из известных мне дураков не согласился бы носить дурацкое имя.
      — Не паясничай, Маргарита! Твоего же отца называют Александром Мудрым, не испрашивая у него позволения.
      — Ага! Теперь понятно. Выходит, Жоанчик стал Балбесом таким же образом, как мой отец Мудрым?
      — В общем, да.
      — Все! Я усекла. Можешь продолжать.
      — Так вот. Когда принцы подросли и стали мужчинами, король, отец их, решил, что пришла пора им жениться. Дал он каждому по стреле…
      — Вот! — с притворным пафосом воскликнула Маргарита. — Вот они, стрелы!
      — К чему я и веду, — сказал Тибальд. — Слушай дальше, тут-то и начинается завязка. Этот король дал своим сыновьям стрелы и велел им выйти в чисто поле и выстрелить в три разные стороны.
      — Зачем?
      — Чтобы они нашли себе невест.
      — Да ну! Неужели он думал, что если принцы бабахнут стрелами в небо, так тотчас же оттуда свалятся им невесты?
      — Отнюдь. Королевская воля была такова: пусть каждый принц пустит наобум стрелу, и девица красная, которая подберет ее, станет его женой.
      — Надо же такой король был! — прокомментировала Маргарита. — И звали его, небось, Какой-то-там Остолоп. Сыновья, узнав о его решении, наверное, одурели от счастья… Ха! А если стрелу подберет не девица красная, но мужлан неотесанный?
      Тибальд вздохнул:
      — Ни одну из стрел мужчина не подобрал. Старшему сыну досталась княжна, среднему — купеческая дочь, а младшему — жаба.
      — Тьфу! Так я и знала, что ничего путного из этой королевской затеи не выйдет. Надо сказать, королю еще крупно повезло, ведь все три стрелы могли попасть к жабам или к козам, или к овцам… И что же делал тот третий, Жоанчик?
      — Отец заставил его жениться на жабе.
      — Пречистая Дева Памплонская! Какое самодурство, какая изощренная жестокость! Мало того, что он Балбес, так ему еще жабу в жены подсунули.
      — Словом, повенчались они… — из последних сил продолжал Тибальд.
      — Кто?
      — Жоанчик с жабой.
      — Побей меня гром! Как мог восточный патриарх допустить такое святотатство?
      Тибальд громко застонал:
      — О нет! Я этого не вынесу!
      — Чего?
      — Твоих дурацких комментариев.
      — Но ведь и сказка дурацкая. Я никак не пойму, в чем ее смысл.
      — Да в том, что принцесса оказалась сущей жабой… То бишь, жаба оказалась самой настоящей принцессой.
      — На что ты намекаешь? — грозно осведомилась Маргарита.
      — Ни на что! Ни на что я не намекаю! — вскричал Тибальд и опрокинул ее навзничь. — Та жаба, на которой женился Балбес, была вовсе не жабой, а заколдованной красавицей-принцессой. В конце сказки Жоанчик освободил ее от злых чар, и зажили они счастливо, стали рожать детей…
      — И что из этого следует?
      Тибальд жадно поцеловал Маргариту в губы.
      — А то, что я не Балбес. Я не выходил в чисто поле и не пускал стрелу наобум. Но я спас от разбойников чокнутого Готье и дал ему арбалет, из которого он впоследствии выстрелил прямо в окно королевского кабинета, чем помешал своему отцу выдать тебя замуж — говорят, за Красавчика. Филипп Аквитанский, конечно, не злой колдун, но мне все равно, злой он или добрый; это несущественно. Главное, что я, именно я, посредством помощи, оказанной мною Готье, спас тебя от этого брака.
      — Избавил от злых чар, — задумчиво добавила Маргарита и вдруг содрогнулась всем телом. — Боже милостивый! Боже… Как мне тогда повезло! — Она рывком прижалась к Тибальду. — Какое счастье, что я не вышла за Красавчика!.. И все ты, ты! По сути, ты спас меня от него.
      — Ты так боишься его? — спросил Тибальд, пораженный ее пылом. — Почему?
      — Он страшный человек… Нет, он, в общем, хороший — как друг. Но если бы я стала его женой… Брр!… Давай лучше не будем о нем.
      — Ладно, не будем. Возобновим разговор о нас с тобой.
      — А нам больше не о чем разговаривать, Тибальд, — грустно произнесла Маргарита. — Я уже все решила.
      Сердце Тибальда екнуло. С дрожью в голосе он спросил:
      — И каков будет твой приговор?
      — Твоя дурацкая сказка убедила меня. Я покорюсь своей судьбе.
      — То есть…
      — Вскоре мы с тобой поженимся. Надеюсь, ты готов к свадьбе?
      Тибальд выпустил Маргариту из своих объятий и обессилено положил голову на подушку рядом с ее головой.
      — Ты серьезно, дорогая?
      — С такими вещами я не шучу. Я согласна стать твоей женой.
      Несколько долгих, как вечность, секунд они оба молчали. Наконец Тибальд произнес:
      — Ты говоришь это таким тоном, будто собираешься похоронить себя заживо.
      — Возможно, так оно и есть, — отрешенно ответила Маргарита. — Очень может быть… Разумеется, ты можешь отказаться от этого брака, сделать благородный жест — уступить меня Рикарду…
      Тибальд поднялся и крепко схватил ее за плечи.
      — Нет, нет и нет! Я никому тебя не уступлю. Я не такой благородный, как ты думаешь. Я настоящий эгоист и себялюб… и еще тебялюб. Я люблю тебя и сделаю тебя счастливой. Я так люблю тебя, что моей любви хватит на нас двоих с лихвой. Клянусь, ты никогда не пожалеешь о своем выборе.
      — Хотелось бы надеяться, — вяло промолвила принцесса. — Очень хотелось бы… Скажи мне, Тибальд, та твоя «Песнь о Маргарите»…
      — Да?
      — Она ведь так хороша, так прелестна… Но я ни разу не слышала, чтобы ее пели менестрели. Почему?
      Он отпустил плечи Маргариты, взял ее за подбородок и ласково вгляделся в синюю бездну ее больших прекрасных глаз.
      — Неужели ты так и не поняла, родная, что ее я написал только для тебя? Для тебя одной…

Глава 54

ПРОЗРЕНИЕ

Филипп раскрыл глаза и, обалдело уставившись на пламя горевшей на тумбе возле кровати свечи, вяло размышлял, спал он или же только вздремнул, а если спал, то как долго. Вдруг по его спине пробежал холодок: ведь если он спал, то не исключено, что все происшедшее с ним ему лишь приснилось. Он в тревоге перевернулся на другой бок и тут же облегченно вздохнул. Жуткий холодок исчез, и его сменила приятная теплота в груди и глубокая, спокойная радость. Нет, это ему не приснилось!
      Рядом с ним, тихо посапывая носиком, в постели лежала Бланка. Она была совершенно голая и даже не укрытая простыней. Ее распущенные волосы блестели от влаги, а кожа пахла душистым мылом. Широкое ворсяное полотенце лежало скомканное у нее в ногах.
      «Совсем умаялась, бедняжка, — нежно улыбнулся Филипп. — Милая, дорогая, любимая…»
      Их первая близость была похожа на изнасилование по взаимному согласию. Едва лишь очутившись в покоях Бланки, они стремглав бросились в спальню, на ходу срывая с себя одежду. Они будто хотели за один раз наверстать все упущенное ими за многие годы, всласть налюбиться за те пять лет, на протяжении которых они были знакомы, неистово рвались в объятия друг к другу, но так и оставались лишь добрыми друзьями. Они жаждали излить друг на друга всю нежность, всю страсть, весь пыл — все, что накапливалось в них день за днем, месяц за месяцем, год за годом в трепетном ожидании того момента, когда из искорок симпатии, засиявших в их глазах при первой же встрече, когда из дрожащих огоньков душевной привязанности, что впоследствии зажглись в их сердцах, когда, наконец, из жара физического влечения, пронзавшего их тела сотнями, а затем и тысячами раскаленных иголок, вспыхнуло всепоглощающее пламя любви…
      Осторожно, чтобы не разбудить Бланку, Филипп сел в постели, взял ее влажное полотенце и зарылся в него лицом, задыхаясь от переполнявшего его счастья. На глаза ему навернулись слезы, он готов был упасть на колени и зарыдать от умиления. Ему отчаянно хотелось кататься на полу, в исступлении лупить кулаками пушистый ковер и биться, биться головой о стену… Впрочем, последнее желание Филипп сразу подавил — главным образом потому, что если Бланка проснется и увидит, как он голый стоит на четвереньках и бодает стену, то гляди еще подумает, что у него не все дома.
      Наконец Филипп встал с кровати и повесил на шею полотенце. После нескольких тщетных попыток вступить в миниатюрные комнатные тапочки Бланки, он, понадеявшись, что весь пол на его пути будет устлан коврами, на цыпочках направился к двери.
      Выйдя из спальни, Филипп едва не столкнулся с Коломбой, горничной Бланки. От неожиданности девушка тихо вскрикнула, затем оценивающе осмотрела его голое тело, и ее губы растянулись в похотливой улыбке.
      — Не обольщайся, детка, — сказал он, потрепав ее по смуглой щечке. — На служанок я не зарюсь. Даже на таких хорошеньких, как ты. Теплая вода еще есть?
      — И да, и нет, монсиньор.
      — Ба! Как это понимать?
      — Госпожа совсем незадолго мылась, так что в лохани вода еще не остудилась. Но коли вам надобна будет горячая вода, мне доведется…
      — Нет, не надо. Я обойдусь и той, что есть. А пока, детка, ступай на кухню и вели слугам принести нам ужин.
      — Я лишь только оттудова, монсиньор. Госпожа меня туды посылала и совсем скоро ужин прибудет.
      Филипп фыркнул.
      — А ты-то откудова таковая узялась? — спросил он, подражая ее забавному говорку.
      — В котором понятии, монсиньор?
      — Откуда ты родом, спрашиваю.
      — А-а, вот оно што! Из Корсики я, монсиньор.
      — Так я и подумал. Говори со мной по-корсикански, мне будет легче понять тебя… Хотя нам нечего долго болтать. Вот что мы сделаем, детка. Когда прибудет ужин, подай его в спальню — мы с госпожой поужинаем там. А ты… Да, кстати, меня никто не искал?
      — Кажется, никто, — по-корсикански ответила горничная. — Во всяком случае, я не слышала, чтобы вас спрашивали. А что?
      — Ты знаешь, где мои покои?
      — Да, монсиньор, знаю. А что?
      — Когда подашь нам ужин, немедленно ступай ко мне…
      — А зачем?
      — Не перебивай. Ты останешься там на ночь, и если меня будут искать господа де Шатофьер, де Бигор или д’Альбре, но только они…
      — А если кто-то другой, но по их поручению?
      — Тоже годится. Так вот, только им или тому, кто явится по их поручению, ты скажешь, где я нахожусь.
      — То есть, у госпожи?
      — Да. И непременно предупредишь, что если дело может подождать до утра, пусть меня не беспокоят. Понятно?
      — Да, монсиньор, я все понимаю. Только в случае крайней необходимости.
      — Ты очень сообразительная девчонка, — похвалил ее Филипп. — Ч-черт! Ты такая умница, что, пожалуй, я тебя поцелую… Но в щечку.
      Филипп легонько чмокнул девушку в щеку, взял у нее зажженную свечу и прошел в соседнюю комнатушку, которая служила мыльней. Посреди комнаты стояла довольно большая деревянная лохань, наполовину заполненная теплой мыльной водой. Положив полотенце на длинную скамью и поставив там же свечу, Филипп быстро забрался в лохань и по грудь погрузился в воду. При одной только мысли, что эта самая вода недавно ласкала тело Бланки, его охватила сладкая истома. Он в блаженстве откинул голову и закрыл глаза.
      Перед мысленным взором Филиппа со стремительностью молнии пронеслись все пять лет его жизни в Толедо, начиная с того момента, как он на первом приеме у Фернандо IV увидел хрупкую одиннадцатилетнюю девчушку, лишь неделю назад ставшую девушкой, и оттого смущенную, обескураженную и даже угнетенную новыми, непривычными для нее ощущениями. Вопреки строгим правилам дворцового этикета, она жалась к своему брату Альфонсо, ища у него поддержки и утешения. Сначала Филипп посмотрел на нее просто с интересом, вполне объяснимым — как-никак, она была его троюродной сестрой. А потом, когда их взгляды встретились…
      Впрочем, тогда он еще ничего не почувствовал. Но именно с того момента, именно в тот самый миг его первая возлюбленная и его единственная любовь окончательно и бесповоротно превратилась в тень прошлого. Сердце Филиппа стало свободным для новой любви, однако боль и горечь утраты еще были свежи в его памяти, и за эти пять лет ни одна женщина не смогла стать для него тем, кем была Луиза, — и не потому, что все они ей и в подметки не годились, как он пытался убедить сам себя. На самом же деле Филипп панически, до ужаса боялся снова потерять любимого человека, и потому боялся снова полюбить, полюбить по-настоящему. Он хранил в своей памяти образ Луизы, как щитом, прикрывая им свое сердце, что позволяло ему увлекаться женщинами, влюбляться в них, заниматься с ними любовью, не любя их всем своим естеством. Он даже не замечал, как этот образ со временем менял свои очертания: светло-каштановые волосы постепенно темнели, фигура становилась хрупче, глаза — бойче, живее, ум — острее, манеры — более властными и мальчишескими. И вот, в один прекрасный день Филипп внимательнее всмотрелся в образ своей любимой и вдруг понял, что она жива, что она рядом с ним. Он осознал, какую пустоту носил в своей душе все эти годы, лишь когда ее целиком заполнила другая женщина, и он захлебывался слезами, в последний раз оплакивая давно умершую Луизу и радуясь рождению новой любви…

Выйдя из мыльни, Филипп обнаружил, что дверь в спальню чуть приоткрыта и оттуда доносится оживленное шушуканье. Он мигом обернул полотенце вокруг бедер, на цыпочках подкрался к двери и прислушался. В спальне болтали две девушки. Большей частью говорила гостья Бланки, но тараторила она так быстро и с таким жаром, что Филипп ровным счетом ничего не разобрал, за исключением того, что разговор между ними велся по-кастильски и предметом обсуждения был он сам.
      На какое-то мгновение после тихого «да» Бланки, произнесенного в явном замешательстве, в спальне воцарилась тишина, которая затем взорвалась звонким, жизнерадостным и очень заразительным смехом Елены Иверо.
      — Ах ты моя маленькая проказница!… Нет, подумать только! Ты.. Ты…
      Филипп тактично постучал в дверь, вдобавок громко прокашлялся и вошел в спальню.
      — Добрый вечер, принцессы. Как поживаете?
      Обе девушки сидели в обнимку на краю кровати. Елена была одета в вечернее платье темно-синего цвета, Бланка — в розовый кружевной пеньюар. Перед ними стоял невысокий столик, обильно уставленный всяческими яствами и напитками.
      — Рада вас видеть, кузен, — с улыбкой произнесла Елена. — Особенно в таком виде. И между прочим, ваше обращение «принцессы» в данной ситуации неуместно.
      — В самом деле? — сказал Филипп, усевшись на табурет напротив девушек и принимаясь за еду. — А как же мне подобает обращаться?
      — Как мужчине, вошедшему в спальню дамы в одной лишь набедренной повязке. Приблизительно так: «Добрый вечер, кузина. Какой сюрприз, что вы здесь!» — это ко мне. А затем: «Бланка, солнышко, как ты себя чувствуешь? Надеюсь, с тобой все в порядке? Как спалось? Кузина не будет возражать, если я сейчас же тебя поцелую?»
      Филипп рассмеялся. Он искренне симпатизировал Елене и не уставал восхищаться ее неистощимым жизнелюбием. Он от всей души надеялся, что эта жажда жизни поможет ей с достоинством принять жестокий удар, который обрушится на нее уже завтра, когда она узнает, что ее единственный брат, человек, любимый ею скорее как мужчина, оказался безумцем и преступником.
      — Боюсь, нас раскусили, Бланка, — произнес Филипп, все еще посмеиваясь, но в смехе его проскальзывала грусть, навеянная мыслью о Рикарде. — Должен покаяться, кузина: недавно мы совершили грех прелюбодеяния. Да простит нас Бог! — И он лицемерно возвел горе очи.
      — То-то я и слышала, как вы хныкали в мыльне. Знать, вымаливали у Господа прощение. — Елена хитро усмехнулась. — А Бланка, в виду отсутствия падре Эстебана, исповедывалась мне.
      — А? — Филипп вопросительно взглянул на Бланку. — Исповедывалась?
      — Ну, не совсем исповедывалась, — немного смущаясь, ответила она. — Просто я рассказала кузине о…
      — Обо всем, что произошло между вами, — подхватила Елена. — Начиная с того момента, как коварная Маргарита оставила вас наедине с подвязками.
      Филипп чуть не подавился куском мяса, с трудом проглотил его и закашлялся.
      — Вы шокированы, кузен? — осведомилась княжна. — Почему?
      — Ну… По правде говоря, я не ожидал, что Бланка будет с вами так откровенна.
      — И тем не менее она со мной откровенна. Только со мной, и только с глазу на глаз.
      — Елена моя лучшая подруга, — вставила Бланка. — Она во всем понимает меня, а я — ее.
      — А как же Маргарита? Ведь она считает тебя своей лучшей подругой.
      — С Маргаритой я тоже очень дружна, но… Уж слишком мы с ней разные.
      — Вот именно, — сказала Елена. — Зачастую Маргарита не понимает Бланку или превратно истолковывает ее слова, потому что смотрит на жизнь совершенно иначе. Естественно, это не способствует откровенности — тем более со стороны такой застенчивой особы, как наша Бланка.
      — Ну, а вы, кузина? Лично я не рискну назвать вас застенчивой. Скромной, порядочной — да. Но отнюдь не застенчивой.
      Елена с благодарностью улыбнулась:
      — Вы безбожно льстите мне, кузен; это насчет скромности. А что касается нас с Бланкой, то несмотря на всю нашу несхожесть, мы прекрасно ладим. Она понимает меня, я понимаю ее, и в определенном смысле я знаю о ней больше, чем она — сама о себе.
      — Вот как! — удивилась Бланка.
      — Ну, разумеется! Ведь не зря же говорят, что порой со стороны виднее. Свежий взгляд на вещи отмечает то, на что другие, сжившиеся с ними, не обращают внимания в силу многолетней привычки. К примеру, еще до вашего приезда, кузен, у меня не было никаких сомнений, что вы с Бланкой… — Елена насмешливо покосилась на нее. — Иными словами, я предвидела это и знала, что рано или поздно…
      — Прекрати, кузина! — обиженно воскликнула Бланка.
      — Э, нет, милочка, — ласково возразил Филипп. — Это очень интересно. И я не вижу причин стесняться, если вы с Еленой действительно такие близкие подруги. Прошу вас, кузина, продолжайте.
      — А тут, собственно, и продолжать нечего. Только и того, что однажды Бланка сама призналась мне, что она просто без ума от вас и страстно желает… э-э… сойтись с вами поближе.
      — Я этого не говорила! — запротестовала Бланка.
      — Такими словами, нет, — согласилась Елена. — Но вспомни, дорогуша, что ты рассказывала о себе и кузене Филиппе той ночью, когда мы влюбились друг в друга.
      Во второй раз за последние несколько минут Филипп чуть не подавился — теперь уже яблоком.
      — Что?!! — ошарашено произнес он, выпучив глаза. — Я не ослышался?
      — И опять вы шокированы! — весело рассмеялась княжна. — Нет, нет, это вовсе не то, о чем вы подумали. Отнюдь! Просто однажды нам с Бланкой обеим не спалось, вот мы и болтали всю ночь напролет, делясь своими секретами… Тогда-то мы, собственно, и сдружились по-настоящему. А Маргарита нафантазировала себе невесть что. Дескать, мы в одночасье воспылали нежнейшей любовью — так это выраженьице и прилипло к языку. На самом же деле Маргарита просто ревнует Бланку и знай поддевает нас: «Как вам не совестно, кузины! Стыдище-то какое!» И прочее в том же духе… — Елена негодующе фыркнула. — Чья бы корова мычала! Сама она, когда у нее нет парней, тащит к себе в постель фрейлин, а чего только стоят ее шуры-муры с кузиной Анной. Это вообще черт-те что… — Княжна растерянно умолкла. — Ах, простите, друзья! Что-то я разговорилась не в меру. Я вообще ужасная болтунья. Дайте мне только повод, и я вас до смерти заговорю. Боюсь, кузен, вы глубоко заблуждаетесь относительно моей скромности… Ну, ладно. Я пришла сюда не для того, чтобы надоедать вам своей пустой болтовней…
      — Что вы, принцесса!..
      — Ай, прекратите, принц! — отмахнулась Елена. — Я страшно не люблю лицемерия, пусть даже из вежливости. Я прекрасно понимаю, что сейчас вы хотите остаться наедине с Бланкой, и она хочет того же. Поэтому я не отниму у вас много времени, лишь выполню поручение кузины Арагонской и тотчас уйду.
      — Вы имеете в виду Изабеллу? — уточнил Филипп, невольно краснея под ревнивым взглядом Бланки.
      Елена снова улыбнулась, но на этот раз в ее улыбке не было ни веселья, ни иронии, ни лукавства — одна только грусть.
      — Похоже, что в нашей милой королевской компании назревает громкий скандал, — с серьезным видом произнесла она, подобрала край своего платья и вынула из пришитого к нижней юбке накладного кармана сложенный в несколько раз лист бумаги. — Это письмо вам, кузен. Как видите, оно не запечатано, и я не стану утверждать, что не читала его.
      Филипп в смятении развернул письмо, написанное мелким, почти бисерным почерком, но явно второпях, и быстрым взглядом пробежал его неровные, местами скачущие и налезавшие друг на друга строки.
      — Carajo!¹⁰ — в сердцах выругался он, настолько потрясенный, что даже не обратил внимания, как покоробило от этого обеих девушек. — Черти полосатые! Пресвятая Богородица, спаси нас и помилуй…
      Отведя таким образом душу, Филипп внимательно перечитал письмо с самого начала:

«Мой милый друг!

Когда кузина Елена вручит тебе эту прощальную записку, которую я не решаюсь назвать письмом, я буду уже далеко отсюда, и мы с тобой больше никогда не свидимся. Навряд ли я смогу убедительно объяснить тебе причины моего поступка, да и не намерена делать это. Возможно, ты скажешь, что я сошла с ума, но по мне лучше такое безумие, чем та жизнь, на которую обрекает меня брак с этим чудовищем — моим мужем. Сама же я не считаю себя сумасшедшей, напротив — я, наконец, прозрела и поняла, что не смогу больше жить так, как жила прежде, я поняла, в каком аду я провела последние шесть лет, и я не хочу возвращаться в это пекло.
      После того, как ты ушел от меня, я всю ночь не сомкнула глаз. Я была безмерно счастлива и глубоко несчастна. Я чувствовала себя очищенной от всей накопившейся во мне скверны и в то же время я осознавала, что после всего происшедшего между нами, такого светлого и прекрасного, я скорее умру, чем позволю мужу снова осквернить меня, я убью себя прежде, чем эта отвратительная жаба вновь прикоснется ко мне своими мерзкими лапами. Я была в отчаянии, я не знала, что мне делать, я готова была тут же повеситься — и вовсе не страх перед гневом Всевышнего удержал меня от этого поступка. Я хочу жить, хочу любить, но еще больше (и это я поняла благодаря тебе) я хочу быть любимой. Ты любил меня лишь полтора часа — но какое я познала блаженство! Ты разбудил меня от жуткого сна, ты заставил меня прозреть, и теперь я знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы меня любили — ведь это так прекрасно, когда тебя любят! Я до конца своих дней буду благодарна тебе за преподанный мне урок. Да благословит тебя Господь, Филипп, и ниспошлет тебе долгие годы счастливой жизни.
      У меня есть друг, верный друг, который любит меня и готов ради меня на все, — и ты знаешь, кто он. Еще неделю назад он предлагал мне бежать вместе с ним. Сегодня на рассвете я приняла его предложение, но с условием, что бежим мы немедленно. Я рассказала ему все, и он согласился. Он знает о нас с тобой, и он понимает меня, потому что любит. А для меня это самое главное — что он любит меня. Пусть даже я пока не люблю его, но полюблю непременно — в ответ на его любовь и преданность. Я знаю, я верю, что буду счастлива с ним. И если мне суждено будет вскоре погибнуть в чужом краю, так и не достигнув того, что посулил мне Эрик, то я хоть умру счастливой.
      Мы уезжаем прямо сейчас, как только я допишу это письмо и отдам его Елене. У меня начинается новая жизнь, и я перечеркиваю всю прежнюю. Я отрекаюсь даже от своих детей. Да простит меня Бог, но я всегда ненавидела их, с самого их рождения, — ведь они также и дети того чудовища в человеческом обличии, которое испоганило всю мою юность. Мне горько и больно, но в жилах моих детей течет дурная кровь, и ты сделаешь Франции большую услугу, если выполнишь свое обещание и лишишь их наследства. Возможно, мне придется отречься и от своей веры, и я сделаю это без колебаний — ведь Бог един и, думаю, Ему все равно, как люди крестятся, славя Его. Но об этом пусть тебе расскажет Елена — я ей во всем доверилась и надеюсь, что не ошиблась в выборе.
      У меня уже нет ни сил, ни времени, ни желания писать дальше. Я сказала тебе все, что хотела сказать. Прости за сбивчивый слог. И прощай, милый.
      Не пишу, что твоя, ибо это уже не так, но просто

Изабелла».

Филипп тяжело вздохнул и, ни мгновения не колеблясь, передал письмо Бланке.
      — Да, скандал будет отменный, — согласился он. — Шикарный скандал намечается. Надеюсь… То бишь боюсь, что это окончательно добьет Филиппа-Августа Третьего.
      Елена посмотрела на него долгим взглядом. Между тем Бланка углубилась в чтение письма, и по мере того, как она пробегала глазами все новые и новые строки, выражение ее лица менялось. Первоначальная ревность уступила место недоверчивому удивлению, которое вскоре переросло в глубочайшее изумление, затем она прошептала: «Матерь Божья!» — и в голосе ее явственно слышалось искреннее сочувствие и даже одобрение.
      — Так вы боитесь, кузен? — наконец произнесла Елена, не отводя от него пристального взгляда. — Или все-таки надеетесь?
      Филипп опять вздохнул:
      — Не буду лукавить, кузина, я на это надеюсь. Филипп-Август Третий, хоть авантюрист и до крайности безалаберен, все же порядочный человек и любим подданными. Он всю свою жизнь, не покладая рук, трудился во благо Франции — и не его вина, но беда его, что результаты оказались прямо противоположными.
      — Вы его расхваливаете, — недоуменно заметила Елена, — и тем не менее…
      — И тем не менее для меня более предпочтителен король Филипп Шестой, который самое большее за десять лет разбазарит всю страну, доведет ее до нищеты и разорения, и каждая собака в крестьянском дворе, не говоря уж о людях, люто возненавидит его.
      — И тогда Франция сама попросится под руку галльского короля, — подытожила княжна. — Я вас правильно поняла?
      — Совершенно верно, кузина.
      — Однако вы честолюбец!
      — Не возражаю, я честолюбив. Но вместе с тем замечу, что воссоединение Франции с Галлией не просто мой каприз, это неизбежный процесс. Рано или поздно все галльские государства объединятся в одно — Великую Галлию. В конце концов, французы — те же галлы, разве что нахватались сверх меры германских слов и взяли себе дурную привычку «съедать» конечные гласные…
      — Какой же ты бессердечный! — вдруг выкрикнула Бланка, сжимая в руке письмо Изабеллы; на длинных ее ресницах блестели слезы. — Во всем ищешь для себя выгоду. И как только я могла полюбить такого… такое чудовище!
      — Ну вот, — с грустной улыбкой констатировала Елена. — Первая семейная ссора. А сейчас последует бурная сцена ревности.
      — Вовсе нет, — чуть успокоившись, ответила Бланка. — Никакой ревности. Ведь это было вчера, и это.. Это так трогательно, так прекрасно!
      — Прекрасно?
      — Да, Елена, прекрасно. Кузина Изабелла поступила правильно, она мужественная женщина. Когда я впервые увидела графа де Пуатье, то поняла, как мне повезло, что я не родилась лет на пять раньше — глядишь, меня бы выдали за эту мерзкую скотину. А потом… Вчера, когда он затянул эту гнусную песню, я посмотрела на Изабеллу — у нее был такой взгляд, там было столько боли, отчаяния и безысходности, что я…. Право, будь моя воля, я бы тотчас прикончила его, — последние слова она произнесла с тем жутким умиротворением, с той неестественной кротостью, с какими ее отец выносил смертные приговоры. — Но тебе этого не понять, кузина. Пока не понять — потому что ты еще… это…
      — Потому что я еще девственница, — помогла ей Елена. — Нет, это потрясающе, Бланка! Недавно ты рассказывала о таких пикантных вещах, а теперь, в присутствии кузена Филиппа, стесняешься произнести это совершенно невинное слово… Но именно такую я тебя и люблю. — Она обняла Бланку и расцеловала ее в обе щеки. — Вы, случаем, не ревнуете, кузен?
      — Ни капельки, — заверил ее Филипп. — Друзья Бланки — мои друзья.
      — А значит, мы с вами друзья. Вот и хорошо! Может быть, тогда выпьем, как говаривают немцы, на брудершафт?
      — То есть на ты? Великолепная идея! Ведь мы не такие уж дальние родственники — король Галлии Людовик Пятый был нашим общим прапрадедом. К тому же у меня с трудом поворачивается язык говорить «вы» хорошеньким девушкам, в особенности таким красавицам, как… как ты, Елена.
      Они выпили на брудершафт.
      — Итак, — произнесла затем княжна, — мне рассказывать про Изабеллу и Эрика сейчас, или мы чуть повременим?
      — Сейчас, но только в общих чертах, — ответила Бланка. — Куда они направились? И что это за намек на возможное отречение от Господа Иисуса?
      — И тебя это больше всего смущает, — улыбнулась Елена. — Не беспокойся, ты просто неверно истолковала написанное. Речь там идет всего лишь о переходе в греческую веру.
      — Ага! — сообразил Филипп. — Кузен Эрик возвращается на Балканы.
      — Да. К весне в Далмации и Герцеговине снова намечается восстание против византийского господства, и на этот раз большинство тамошних вельмож склонны признать Эрика своим вождем, правда, с условием, что он примет православие.
      — И Изабелла вместе с ним?
      — Да. Чтобы выйти за него замуж.
      — Вот как! — сказала Бланка.
      — Вот именно! После обращения в греческую веру ее брак с кузеном Пуатье будет считаться недействительным, вернее, сомнительным по православным канонам, и любой греческий епископ может освободить ее от всех обязательств, налагаемых на нее прежним браком.
      Филипп понимающе кивнул:
      — Итак, оба наших беглеца вскоре поженятся, и если их предприятие увенчается успехом, через год они станут правителями Далмации и Герцеговины. Что ж, недурно. В плане своего положения кузина Изабелла теряет немного… кроме истинной веры, конечно, — добавил он, лукаво взглянув на Бланку. — Да и кузен Эрик не прогадал, влюбившись в Изабеллу Юлию, — ее родовое имя Филипп произнес с особым нажимом.
      — О чем это ты? — спросила Елена.
      — Кажется, я понимаю, — отозвалась Бланка, укоризненно глядя на Филиппа. — И во всем-то он ищет политическую подоплеку, несносный такой!.. А впрочем, кузина, в этом что-то есть. Балканские славяне, хоть они и греческого вероисповедания, в политическом плане больше тяготеют к Риму, чем к Константинополю, и посему брак кузена Эрика с троюродной сестрой царствующего императора значительно укрепит его позиции.
      — Ах! — в притворном отчаянии всплеснула руками Елена. — Почему тогда я не бежала с Эриком! Ведь я же двоюродная сестра Августа Юлия.
      Все трое весело рассмеялись, и последние тучи над их головами рассеялись.
      — Да, кстати, — спросил Филипп. — Когда они бежали?
      — Сегодня утром, в восьмом часу, когда все остальные еще отходили после вчерашней попойки. Кузен Эрик оставил для Маргариты письмо, в котором сообщает, что вынужден незамедлительно вернуться на родину, и приносит всяческие извинения за столь поспешный отъезд. А что касается Изабеллы, то она «проболеет» до завтрашнего вечера — к тому времени они с Эриком уже наверняка будут в Беарне…
      — Черти полосатые! — не очень тактично перебил ее Филипп. — Надо было сказать мне раньше. Я бы…
      — Я в этом не сомневалась, кузен, и потому убедила Эрика скорректировать свои планы. Он отправил гонца в Барселону с приказом для капитана своего корабля не мешкая отплыть в Нарбонн, а дворяне из его свиты, которые остались в Памплоне, должны присоединиться к нему и Изабелле в Олороне…
      — Я сейчас же напишу распоряжение коменданту олоронского гарнизона…
      — Не стоит, кузен. С этим все улажено.
      — Вот как! И кем улажено?
      — Господином де Шатофьером.
      — Так он в курсе?!
      — Да. Я посоветовала кузену Эрику довериться твоему коннетаблю, и он последовал моему совету. Граф Капсирский любезно согласился помочь им и дал кузену сопроводительное письмо, которым предписывается комендантам всех гасконских гарнизонов оказывать всяческое содействие нашим беглецам и обеспечить им надежную охрану, пока они не взойдут на корабль Эрика в нарбоннском порту… Я думаю, Бланка, ты не будешь возражать, если на некоторое время они воспользуются твоим гостеприимством.
      — О нет! Конечно, нет! Какие могут быть разговоры.
      А Филипп угрюмо покачал головой:
      — М-да, вижу, у вас все схвачено, все учтено, и на мою долю ничего не осталось… Но нет! Кое-что все же осталось. Я возьму под защиту горничную кузины Изабеллы. Когда граф де Пуатье узнает, что она покрывала свою госпожу, то наверняка вознамерится порешить ее.
      Елена усмехнулась:
      — И это учтено, кузен. С сегодняшнего утра девушка находится в моем услужении, и то, что она делает, исходит от меня. По сути, она выполняет мои приказания.
      — Эх! — вздохнул Филипп. — Ладно, сдаюсь.
      — И все-таки, — произнесла Бланка. — Почему Изабелла доверилась именно тебе? Почему не своей сестре?
      — Ну, прежде всего потому, что Мария вчера много выпила, к тому же ночью у нее был Фернандо. Вот Изабелла и обратилась ко мне, ведь я известная авантюристка. — Елена звонко рассмеялась. — А кроме всего прочего, за мной был небольшой должок.
      — Это насчет Гамильтона? — поинтересовался Филипп.
      — Да, точно. И ты, небось, думаешь, что у меня с ним роман?
      — Я уж и не знаю, что мне думать, — откровенно признался он.
      — Скоро узнаешь. Скоро все узнают. Это будет еще один сюрприз… — Елена встала с кровати и расправила платье. — Ладно, я побежала. Вижу, кузен, ты уже наелся и теперь поедаешь взглядом Бланку… Нет-нет, все в порядке. Не уверяйте меня, что мое присутствие вам не мешает. Не люблю лицемерия, повторяю, пусть даже из самых лучших побуждений. Я и так засиделась у вас, а мне надо еще разыскать Рикарда. Боюсь, он снова надрался до чертиков и валяется где-то бесчувственный, как бревно. — Она удрученно вздохнула. — Бедный мой мальчик! Просто ума не приложу, что мне с ним делать. В последнее время он ведет себя так странно, что я… Ой! Я опять заболталась. Будь он неладен, мой длинный язык! Всего хорошего, друзья.
      С этими словами Елена выбежала из спальни, но минуту спустя она вихрем ворвалась обратно и застала Филиппа и Бланку, стоявших возле кровати и целовавшихся.
      — О Господи! — пробормотала она в полном замешательстве. — Что на меня нашло?!.. Простите меня, друзья, ради Бога простите. Я такая бестактная, я вовсе не скромная. Но я… Я это из лучших побу… Ох!.. Прости, кузен, прости, Бланка, но раз уж я вернулась… В общем, скажи мне, Филипп: ты действительно любишь Бланку? Только откровенно.
      — Да, — ответил он, страстно глядя на Бланку. — Я ее очень люблю.
      — И она очень любит тебя. Пожалуйста, не обижай ее, очень прошу… Ведь она просто обожает тебя.
      — Не обижу, — пообещал ей Филипп. — Не волнуйся, Елена. Бланка сама не даст себя в обиду.
      — Ты только не подумай ничего такого, кузен…
      — Что ты, кузина! Уверяю тебя, я ничего такого не думаю. Сейчас я вообще не в состоянии о чем-либо думать.
      Елена закатила глаза и протяжно застонала.
      — Ах, да, да! Вот я недотепа! Ну, что же это со мной, в самом деле?! Простите… Простите…
      Высоко задрав юбки, она стремглав вылетела из спальни, громко хлопнув за собой дверью.
      — Елена замечательная девушка, — сказал Филипп, снова подумав о Рикарде. — Такая веселая, общительная, непосредственная. И очень душевная. У тебя хорошая подруга.
      — О да, — согласилась Бланка. — Она прекрасная подруга. Я ее очень люблю.
      — И она тебя очень любит. А как переживает за тебя, надо же! — Он пристально посмотрел ей в глаза. — Интересно, чем ты ее приворожила? Несмотря на ее пылкие заверения, мне все-таки кажется, что она безотчетно испытывает к тебе…
      — Филипп! — воскликнула Бланка, чуть не задохнувшись от негодования. — Думай, что говоришь!
      — Я говорю, что думаю, милочка, — кротко ответил Филипп. — Ты так прекрасна, что перед тобой не устоит никто — ни женщины, ни мужчины… Ну, ладно, замнем это дело.
      Он бережно опустил Бланку на кровать, сам прилег рядом с ней и нежно поцеловал ее в губы.
      — Филипп, — прошептала она. — Боюсь… Боюсь, я сейчас не смогу…
      — Я тоже не смогу, дорогая. — Он ухватил губами прядь ее волос и потянул к себе. — Так я еще никогда не уставал.
      — Мы с тобой будто сдурели, Филипп.
      — Да-а, здорово у нас получилось. Ты хочешь спать?
      — Нет… То есть, не очень. Я уже немного выспалась, но… Понимаешь, мне больно…
      — Понимаю, — сказал Филипп. — И кстати, мне тоже больно. Ты меня всего искусала.
      — Ах, Филипп!.. — прошептала Бланка, прильнув к нему. — Я… Я совсем потеряла голову.
      — И мы выделывали с тобой все, что я посоветовал тогда Габриелю, — продолжал он. — Тебе не стыдно?
      — Нет, Филипп, не стыдно. Ни капельки не стыдно.
      — Правда? И почему?
      — Потому, что я действительно люблю тебя. Елена не ошиблась, она поняла это раньше меня.
      — А ты когда поняла?
      — Лишь только сегодня. Там, в лесу, когда ты ласкал меня. Тогда я поняла, что давно люблю тебя. С самого начала, с первой нашей встречи. Боже, как я была глупа!.. Помнишь тот день, когда ты приехал в Толедо?
      — Да, любимая, помню. Прекрасно помню — как будто это происходило вчера.
      — Тогда я… Тогда у меня… тогда я…
      — Тогда ты стала девушкой, — помог ей Филипп.
      — Ну… Да. Первый раз. И я была страшно напугана. Но Альфонсо утешил меня. Он сказал, что теперь я уже взрослая девушка и могу выйти замуж. А когда я увидела тебя — ты был такой красивый! — я решила, что вот мой жених.
      — Даже так?
      — Да. Ты смотрел на меня, улыбался, украдкой строил мне глазки, и я подумала, что быть женщиной не так уж и плохо, если это позволит мне стать женой такого милого, такого очаровательного, такого… Я видела, с каким восхищением глядели на тебя все мои старшие подруги и даже взрослые дамы. Они просто умрут от зависти, думала я, когда мы с тобой поженимся… А потом… потом мне сказали, что, немного повзрослев, я стану королевой Италии…
      — И ты перестала интересоваться мной как мужчиной?
      — Не совсем так. Я заставила себя видеть в тебе только друга. И все же… Когда у тебя был роман с Норой, я сходила с ума от ревности. Тогда я часто менялась с ней платьями и… иногда я даже надевала ее белье. Теперь я понимаю, что мне очень хотелось оказаться на ее месте; в ее одежде я чувствовала себя как бы чуточку ею. Поэтому я и подстраивала все так, чтобы люди думали, будто я встречаюсь с тобой. Зря Нора благодарила меня за такое самопожертвование — я делала это для себя, для своего удовольствия, хотя сама об этом не подозревала. И знаешь, мысль о том, что в меня украдкой тычут пальцами, что за моей спиной шушукаются про меня, была мне приятна. Я сгорала от стыда, но вместе с тем чувствовала себя на верху блаженства. А когда отец вызвал нас с Норой и Альфонсо к себе и грозно произнес, обращаясь ко мне: «Ах ты бесстыжая, развратная девчонка!» — я чуть не задохнулась от счастья…
      — И даже тогда ты не поняла, что любишь меня? И не раскрыла мне глаза на то, что я люблю тебя.
      — Наверно, я испугалась, Филипп. Я всегда боялась тебя, боялась потерять из-за тебя голову. И, кажется, мои опасения не были напрасными… Я так убеждала себя, что люблю Этьена — он очень милый, очень добрый, очень хороший парень. Но ты… ты…
      Филипп крепко обнял ее и поцеловал.
      — И что же мы будем делать, Бланка? Теперь, когда мы знаем, что любим друг друга?
      — Не знаю, — всхлипнула она и зарылась лицом на его груди. — Ничего я не знаю, Филипп. Я не хочу думать о будущем.
      — А надо… — Филипп не успел развить свою мысль, поскольку в этот самый момент раздался громкий стук в дверь.

Глава 55

ЭРНАН ОТКАЗЫВАЕТСЯ ЧТО-ЛИБО ПОНИМАТЬ

Бланка торопливо натянула на себя и Филиппа одеяло и спросила:
      — Кто там?
      — Эрнан де Шатофьер, — послышался за дверью знакомый баритон. — Прошу прощения, сударыня, но…
      — Я здесь, — отозвался Филипп. — Что тебе надо?
      — Ты. И немедленно.
      — Что-то стряслось? — всполошился Филипп, тут же соскочил с кровати и начал второпях одеваться. — Он не сознался?
      — Да нет, сознался, — ответил Эрнан с какими-то странными интонациями в голосе. — Однако палачам пришлось хорошенько поработать!
      — Матерь Божья! — ужаснулся Филипп. — Вы что, пытали его?! Вы его изувечили?
      — Нет-нет, ни в коем случае. Но его пришлось долго бить. Очень долго, черт возьми! Целый час мы запугивали его пытками, палачи показывали ему клещи, плети, прочие свои причиндалы, детально описывали, как их используют, какую жуткую боль они причиняют — а он хоть бы хны…
      — Прекрати! — прикрикнул на него Филипп. — Вы добились от него признания?
      — Вернее, мы выбили из него признание. Это было не шибко приятное зрелище. Он ведь такой хрупкий, такой неженка, он так пронзительно визжал, то и дело терял сознание…
      — Замолчи! В каком он состоянии?
      — Сейчас в плачевном. Но через неделю-другую будет в норме… чтобы достойно взойти на эшафот.
      — О чем это вы? — озадаченно спросила Бланка; она уже натянула на ноги чулки, вступила в тапочки и закуталась в пеньюар. — О ком вы говорите?
      Филипп замешкался, не зная, что ей ответить.
      — Сударыня, — произнес за дверью Эрнан. — Право, мне очень неловко, но в связи с отсутствием госпожи Маргариты я вынужден обратиться за помощью к вам.
      Филипп и Бланка обменялись взглядами.
      — Хорошо, — сказала она и, оценивающе поглядев на свой длинный пеньюар, добавила: — Одну минуту, граф.
      Пока Филипп одевался, Бланка расправила на кровати одеяло, зажгла в канделябре еще две свечи и спрятала в сундук все свое белье и верхнюю одежду. Затем она присела на край кровати перед столиком с остатками ужина и пригласила Шатофьера войти.
      Эрнан выглядел уставшим и до предела взвинченным. Во всем его облике сквозила растерянность вперемежку с недоумением.
      — Я, право… — начал было он, но Бланка решительно перебила его:
      — Отбросим формальности, граф. Я знаю вас как очень тактичного и воспитанного человека, и не сомневаюсь, что без веских на то оснований вы бы не решились поставить меня… поставить всех нас в неловкое положение, явившись ко мне в столь поздний час. Прошу вас садиться, сударь.
      Эрнан осторожно опустился на табурет, где прежде сидел Филипп. Сам Филипп устроился подле Бланки.
      — Дорогая, — сказал он, видя, что Шатофьер колеблется. — Приготовься услышать от моего друга дурные вести. Он собирается поведать нам еще об одном скандале в нашей милой королевской компании.
      — И эти вести, — добавил Эрнан, — гораздо хуже, чем ты полагаешь, Филипп.
      — Вот как? — озадаченно произнес он.
      — А в чем, собственно, дело? — осведомилась Бланка. — Насколько я поняла из ваших слов, граф, вы кого-то допрашивали. Вы раскрыли какой-то заговор, верно?
      Эрнан сдержанно кивнул.
      — И небось, — продолжала она, — в нем замешан… мм… мой муж? — последние два слова Бланка произнесла с презрительной иронией?
      — Да, — подтвердил Филипп. — Граф Бискайский вместе с виконтом Иверо запланировали убийство Маргариты.
      При этом известии Бланка не вскрикнула от ужаса, как ожидал Эрнан, и не сверкнула в гневе глазами, как предполагал Филипп, и даже не вздрогнула — что, по мнению обоих, было бы вполне естественной реакцией. Она лишь поджала губы и побледнела, а пальцы ее рук судорожно сцепились. В спальне воцарилась гнетущая тишина.
      — Я опасалась чего-нибудь в этом роде, — наконец произнесла Бланка со зловещей кротостью в голосе. — Еще летом я предупреждала Маргариту, что она играет с огнем. Это правда, она не давала Рикарду никаких надежд и не уставала повторять, что не выйдет за него замуж. И тем не менее, она держалась с ним не как с любовником, а как с супругом. Она сильно привязала его к себе, а он… Он так безумно любил ее, что, когда был отвергнут, и вовсе потерял голову… Бедный Рикард! Бедная Елена!.. А мой муж — мерзкий, отвратительный негодяй! Это он во всем виноват, он воспользовался безумием Рикарда и подбил его на преступление. Надеюсь, он не уйдет от расплаты. Надеюсь, ему отрубят голову — чего он давно заслужил.
      От этих слов Бланки, от ее жуткого, неестественного спокойствия по спине Эрнана пробежал озноб. Несколько секунд он ошеломленно глядел на нее, затем с трудом промолвил:
      — Будем надеяться, моя принцесса, что граф не избежит заслуженной кары — и людской, и Божьей. А вместе с ним — и виконт Иверо.
      Взгляд Бланки смягчился. Наряду с холодной решимостью в ее глазах появилась грусть.
      — Маргарита помилует Рикарда, в этом я не сомневаюсь. Ведь он не преступник — он безумец.
      Эрнан тяжело вздохнул:
      — Увы, сударыня, все не так просто. Господин виконт в своем безумии зашел слишком далеко. Он уже переступил ту грань, за которой кончается милосердие. Вначале я тоже жалел его и сочувствовал ему — пока не узнал, как обстоят дела в действительности.
      — Есть что-то еще? — спросила Бланка. — Что-то, о чем не сказал Филипп?
      — К сожалению, да. Задумай виконт совершить покушение на жизнь госпожи Маргариты в пылу страсти, побуждаемый ревностью и отчаянием, его, безусловно, можно было бы простить. Но…
      — Но? — Бланка вся напряглась и немного подалась вперед.
      — Но? — эхом отозвался Филипп. Едва лишь увидев Эрнана, он почувствовал что-то неладное. А чуть позже у Филиппа возникло подозрение, что Шатофьер узнал нечто, потрясшее его до глубины души, и теперь, пусть и неумышленно, он оттягивает тот момент, когда ему придется сообщить им эту ужасную весть. — Да скажи, наконец, что стряслось!
      — Сударыня, — заговорил Эрнан, обращаясь главным образом к Бланке. — Как вы, наверное, догадались из нашего разговора с Филиппом, я только что…
      — Да, вы допрашивали сообщника — это я поняла. И кто же он?
      — Сам виконт Иверо.
      Бланка вздрогнула и недоверчиво поглядела на него.
      — Боже правый! Вы…
      — Да, моя принцесса. Я сознаю, что нарушил закон, ибо допрашивать принца королевской крови с пристрастием допустимо только с позволения короля и Судебной Палаты Сената… Впрочем, его просто били, и я готов нести за это ответственность — за то, что велел нанятым мною людям избить господина виконта. Я искренне сожалею, сударыня, поверьте. Но я не раскаиваюсь. Полученные таким путем сведения оправдывают те незаконные средства, к которым я вынужден был прибегнуть.
      — И что это за сведения? — холодно спросила Бланка, всем своим видом показывая, что доводы Эрнана не убедили ее.
      — Между прочим, — добавил Филипп, с укоризной глядя на друга, — я не давал тебе полномочий применять насилие.
      — К счастью, мне хватило ума превысить свои полномочия.
      — Даже так? — искренне возмутился Филипп. — К счастью?!
      — Именно так — к счастью. К счастью для Жоанны Наваррской.
      — Для Жоанны? — переспросила удивленная Бланка. — Она-то здесь причем?
      — А притом, что сегодня ровно в час пополуночи Рикард Иверо должен встретиться в галерее, соединяющей два ваших крыла, с неким сообщником, предположительно, с самим графом Бискайским, и помочь ему в убийстве княжны Жоанны.
      — Пресвятая Богородица! — воскликнула Бланка. — Да что вы говорите, граф?!
      Ошарашенный Филипп с немым вопросом уставился на Эрнана, который невозмутимо продолжал:
      — В этом самом преступлении и сознался виконт Иверо. Он утверждает, что абсолютно непричастен к заговору Александра Бискайского с целью убийства госпожи Маргариты и ничего не слышал о нем.
      — Но разговор…
      — Не напоминай мне об этом! — раздраженно рявкнул Шатофьер. — Я ничего не понимаю! Ровным счетом ничего. Я вдолбил в свою тупую башку, что собеседником графа был Рикард Иверо — будто бы он единственный отверженный принцессой любовник. А взять хотя бы Рауля де Толосу… Но ведь все, решительно все свидетельствовало против виконта. И этот разговор на ристалище: «Она поступила с тобой по-свински… Она отступилась от тебя», а эти слова, что присутствующие не в счет, когда речь шла о родственниках — неужели я превратно истолковал их?.. Нет, я отказываюсь что-либо понимать! Или я глупец и редкостный тупица, или же… Тысяча чертей! Из-за своей дурацкой самоуверенности я чуть было не позволил Александру Бискайскому совершить сразу два убийства — сестры и кузины. Мне просто повезло, сказочно повезло, что Рикард Иверо, непричастный к покушению на принцессу Маргариту, все же оказался замешанным…
      — Повезло?! — гневно оборвала его Бланка. — Вам повезло! Да вы с ума сошли!.. Боже милостивый! Как же так?.. Как мог Рикард… Как он мог?.. Он… Он…
      Филипп обнял ее за плечи и привлек к себе, чтобы утешить, но тут Бланка, так же внезапно, как и взорвалась, взяла себя в руки и успокоилась.
      — Прошу прощения, сударь, за мою несдержанность, — сказала она Эрнану. — Но вы должны понять меня. Елена Иверо моя лучшая подруга, и я… я просто не могу поверить, что ее брат способен на такое… на такую мерзость. Он совсем спятил, он сумасшедший, он полностью потерял рассудок. Зачем, ну зачем ему убивать Жоанну? Что она ему сделала?.. Да, конечно, порой она поступала не совсем порядочно по отношению к нему, но разве это повод для убийства? Это… — Бланка коснулась ладонью лба, словно желая убедиться, что у нее нет жара. — Это похоже на какой-то жуткий кошмар!
      — Да, — согласился Эрнан. — Это самый настоящий кошмар. Но и это еще не все.
      — А что еще? — Бланка сложила руки на коленях. Ее бледное лицо не выказывало ровно никаких эмоций, взгляд был отрешенным. — Говорите, граф, я готова услышать все, что угодно.
      — Виконт пошел на это преступление ради денег.
      — Что?! — воскликнул Филипп.
      Щека Бланки нервно дернулась.
      — Не может быть! — почти что простонала она.
      — Он сам в этом признался. Граф Бискайский скупил у ростовщиков все его долговые обязательства — на восемьдесят тысяч скудо — и пообещал отдать их виконту после убийства княжны Жоанны.
      — Но почему? — произнес Филипп. — Зачем графу Бискайскому убивать свою сестру?
      Эрнан нахмурился и как-то странно поглядел на Бланку.
      — Виконт Иверо сказал, что все, кому надлежит это знать, знают почему… Я тоже знаю — вернее, догадываюсь.
      Брови Бланки поползли вверх.
      — Вы знаете?! Но откуда? Кто вам сказал?
      — Я сам догадался, сударыня. Обычно братья и сестры не стесняются нежничать друг с дружкой на людях — и это вполне естественно. Однако… Последние три недели я тщательнейшим образом следил за поведением вашего супруга и заметил одну характерную деталь: княжна Жоанна откровенно избегает брата — при всем том, что она очень привязана к нему, — и в присутствии посторонних держится с ним слишком уж сухо, с такой нарочитой официальностью, что это не может не вызвать подозрений. Простите за прямоту, моя принцесса, но я осмелюсь предположить, что госпожа Жоанна… э-э… является камнем преткновения в ваших отношениях с графом. Поэтому он решил избавиться от нее, видимо, в надежде, что со временем вы простите его прегрешение и помиритесь с ним.
      — О чем это вы тол… — начал было Филипп, как вдруг умолк на полуслове, челюсть его отвисла, а во взгляде появилось понимание, смешанное с изумлением. — Черти полосатые! Значит, вот почему ты…
      Бланка резко толкнула его локтем в бок.
      — Замолчи! Сейчас же! — Минуту она помолчала, пристально глядя Эрнану в глаза, затем произнесла: — Пожалуй, вы правы, граф. Я еще не знаю наверняка, но… Если бы Жоанна умерла, то со временем… Конечно, образцовой супружеской четой мы бы не стали… надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, — смущенно добавила Бланка и покосилась на Филиппа. — Но как бы то ни было, боюсь, что в конце концов я бы смирилась с самим фактом моего замужества.
      — А пока ты еще не смирилась, — удовлетворенно констатировал Филипп.
      — Нет, — решительно ответила Бланка. — И теперь уже не смирюсь ни за что… Но сейчас не то время и не очень подходящие обстоятельства, чтобы детально обсуждать этот вопрос. Прежде всего нам надо решить, что делать дальше.
      — Поэтому я и обратился к вам, принцесса, — сказа Эрнан. — Госпожи Маргариты в замке нет…
      — Да ну! — встревожился Филипп. — Куда же она подевалась? А вдруг граф Бискайский запланировал на эту ночь оба убийства?
      — В таком случае, он прогадал. Этой ночью госпожа Маргарита находится в надежных руках. Она… — Шатофьер осекся и быстро взглянул на Бланку. — Она и граф Шампанский сейчас в усадьбе лесничего.
      — Ага, понятно, — проговорил Филипп и тут же вскипел: — Так вы ей ничего не рассказали, идиоты?!
      — То-то и оно, что нет. Когда мы уезжали, то не знали, что она там… то есть мы с Гастоном не знали, зато Симон знал. Он с графиней де Монтальбан… гм, оставим это. Одним словом, он видел в окно, как они подъехали к усадьбе и вошли в дом, но не счел нужным сообщать нам об этом до тех пор, пока мы не приехали в замок.
      — Вот недотепа!
      — Да нет, просто всю дорогу он дремал. Перед самым нашим отъездом я вытащил его тепленьким с постели и даже не потрудился как следует растормошить. Так что вина за все целиком лежит на мне.
      В этот момент колокол на замковой башне гулко, но не очень громко пробил полночь.
      — Остался ровно час, — сказала Бланка. — Вы упоминали о неком сообщнике, господин граф…
      — Которым вполне может оказаться ваш муж, сударыня.
      — Ага…
      — По крайней мере, виконт Иверо уверен, что его сообщником будет граф Бискайский.
      — Но ведь он в Памплоне, — возразил Филипп.
      — А что мешает ему приехать в Кастель-Бланко, сделать свое черное дело и к утру вернуться во дворец? Ведь можно подстроить все так, что никто, кроме верных ему людей, не будет знать о его отсутствии.
      — Думаешь, охрана замка куплена?
      — О нет, вовсе нет. Однако хозяева замков имеют дурную привычку делать потайные ходы.
      — А с чего ты взял, что граф Бискайский знает тайные ходы в замке Маргариты?
      — Он знает тайные ходы в своем замке. Восемь лет назад Кастель-Бланко принадлежал ему, и вряд ли он, расставаясь с ним не по доброй воле, сообщил некоторые секреты его новой хозяйке.
      Филипп так и присвистнул и вопросительно поглядел на Бланку.
      Она кивнула, подтверждая слова Шатофьера, затем встала с кровати и вышла из-за стола.
      Эрнан мигом вскочил на ноги. Следом за ним поднялся и Филипп.
      — Итак, друзья, — решительно произнесла Бланка. — Что мы будем делать? Лично я предлагаю немедленно вызвать начальника караула и велеть ему устроить в галерее засаду.
      — Это уже сделано, — с готовностью ответил Эрнан. — Этим-то и занимается Гастон д’Альбре.
      — Вот и хорошо. Как только я приоденусь, мы пойдем к Жоанне, расскажем ей обо всем и будем подле нее до тех пор, пока не схватят второго сообщника — кто бы он ни был.
      — Вернее, первого, — уточнил Шатофьер. — Самого главного — который и должен убить княжну. А задачей виконта Иверо было, если он не соврал, лишь подстраховать его.
      — А как же горничная? — спросил Филипп.
      — Она-то как раз и куплена, — ответил Эрнан. — В отличие от охраны… И вот еще что, — добавил он, вновь переводя свой взгляд на Бланку. — Боюсь, вы сочтете меня нескромным, моя принцесса, но я бы не советовал вам переодеваться. Времени у нас в обрез, а выглядите вы вполне прилично.
      Бланка скептически осмотрела себя в небольшом настенном зеркале, плотнее запахнула пеньюар и, выставив вперед ножку, убедилась, что при ходьбе она не будет обнажаться выше лодыжки.
      — Хорошо, я пойду так. Времени у нас действительно мало.

Глава 56

ЖОАННА НАВАРРСКАЯ

Ночь была темная, безлунная, в коридоре царила почти что кромешная тьма, и трое молодых людей медленно продвигались вдоль стены, держась друг за друга. Ни фонаря, ни зажженной свечи они с собой не взяли, поскольку покои Жоанны и Бланки находились рядом, и их двери разделяло не более двух десятков шагов.
      Возле самой цели этого короткого путешествия Эрнан вдруг замер и предупреждающе зашипел. Филипп и Бланка тоже остановились и навострили уши. Из галереи, которая соединялась с коридором впереди них, все явственнее доносился шум приближающихся шагов.
      — Он? — прошептал Филипп, а про себя подумал: «Больно уж рано. Неужели он что-то заподозрил?»
      Эрнан опять зашипел и подтолкнул Филиппа с Бланкой к неглубокой нише в стене коридора прямо напротив двери покоев Жоанны. Все трое спрятались в ней и, затаив дыхание, ожидали дальнейшего развития событий.
      Вскоре из-за поворота показалась мужская фигура, также без свечи, и, крадучись, направилась к ним.
      «Боже! — подумал Филипп. — Какой он здоровенный! Да он одной рукой способен свернуть ей шею… Кто же это, черт возьми?!»
      Не заметив засады, мужчина остановился перед дверью Жоанны и легонько толкнул ее. Дверь подалась и открылась почти бесшумно. Здоровила удовлетворенно промурлыкал и вошел в переднюю. Но не успел он взяться за ручку двери, чтобы закрыть ее за собой, как Эрнан с тихой грацией пантеры вынырнул из ниши, в два прыжка пересек коридор и набросился на него.
      Никакой борьбы не было. Незнакомец был так ошарашен молниеносным и, главное, бесшумным нападением со спины, что даже не пытался сопротивляться. Одной рукой обхватив его за туловище, а другой зажав ему рот, Эрнан негромко бросил через плечо:
      — Ко мне, друзья. И закройте дверь. Но потише.
      Не создавая лишнего шума, Филипп и Бланка вошли в переднюю.
      — Отлично сработано, — шепотом произнес Филипп, затворяя дверь. — Никакого переполоху. Если это не тот, кого мы ждали…
      — Тот он, тот, — уверенно ответил Эрнан. — Во как дрожит весь! Но, увы, это не граф Бискайский. Знать, его светлость не изволили самолично явиться к сестре.
      Тут дверь в прихожую распахнулась и на пороге появилась княжна Жоанна. Она была одета точно так же, как Бланка, то есть в чулки и длинный пеньюар.
      — Господа!.. Кузина!..
      — Прошу прощения, сударыня, — сказал Эрнан. — Мы вам кое-кого привели. Посторонитесь, пожалуйста. — И он втолкнул незнакомца в освещенную прихожую.
      — Ричард! — тихо вскрикнула Жоанна. — Вы!..
      — Ба! — изумился Филипп, вслед за Бланкой и Эрнаном проходя в комнату. — Это же Ричард Гамильтон!
      — Ну да, — прохрипел барон, с трудом переводя дыхание; от излишнего усердия Эрнан едва не задушил его. — Но я не понимаю…
      — А-а, вы не понимаете! — саркастически произнес Шатофьер. — Он, видите ли, не понимает! Так, может быть, объясним ему, друзья? Объясним этому доблестному и благородному рыцарю, зачем он в столь поздний час пытался тайком пробирался в покои дамы, а?
      Жоанна густо покраснела и опустила глаза.
      — Это вас не касается, господин граф, — огрызнулся Гамильтон. — Это мое личное дело.
      — Ваше личное дело, подумать только! А то, что вы хотели сделать с госпожой Жоанной, тоже ваше личное дело?
      Жоанна пронзительно ойкнула и пошатнулась. Гамильтон стремительно бросился к ней и бережно усадил ее в кресло.
      — Замолчите же вы, негодяй! — рявкнул он, грозно сверкая глазами. — Думайте, что говорите!
      — Это я-то негодяй?! — возмутился было Эрнан, но тут Филипп, тихо посмеиваясь, положил ему руку на плечо.
      — Успокойся, дружище, ты ошибся. Ты даже не представляешь, как ты ошибся! Барон никакой не злоумышленник — он любовник.
      — А?! — произнесла Бланка и изумленно уставилась на Жоанну.
      Та еще больше смутилась и глубже вжалась в кресло. Гамильтон вновь сверкнул глазами.
      — Вы слишком любопытны, господа!
      — Одну минутку, барон, — примирительно сказал Филипп. — Не петушитесь. Поверьте, мы вовсе не собирались вмешиваться в ваши личные дела.
      Он подтянул ближе два кресла, в одно из которых села Бланка, а сам устроился в другом. Между тем Эрнан с облегченным вздохом развалился на соседнем диване.
      — Так вот о каком сюрпризе намекала Елена, — задумчиво промолвила Бланка, попеременно глядя то на Жоанну, то на Гамильтона. — Однако же!.. Вы что, барон, всерьез надеетесь жениться на кузине?
      Гамильтон побагровел. Он все еще стоял возле кресла Жоанны; руки его судорожно сжались в кулаки.
      — Сударыня, — с достоинством заговорил он. — Я вправду небогат, к тому же для вас я чужак, варвар. Но мой род в знатности ничем не уступает вашему. Гамильтоны — один из самых древних и могущественных кланов в Шотландии, а мои предки по матери…
      — Прекратите, Ричард! — остановила его Жоанна, совладав с собой. Затем она устремила на Бланку решительный взгляд своих больших карих глаз и сказала: — Да, кузина, я выйду за него замуж. Хотите вы этого или нет, но мы поженимся. И можете называть наш брак как угодно — хоть мезальянсом, хоть…
      Эрнан деликатно прокашлялся:
      — Господа, дамы! Боюсь, сейчас не время обсуждать эти проблемы. Сударыня, — обратился он к Жоанне. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов, довольно щекотливых вопросов, и, поверье, очень важно, чтобы вы откровенно ответили на них. Это важно прежде всего для вас.
      — Да? — озадаченно произнесла Жоанна и вопрошающе поглядела на Бланку.
      Бланка кивнула:
      — Да, кузина, это очень важно.
      — Но я ничего не понимаю…
      — Вскоре мы все объясним, — заверил ее Эрнан. — Но прежде… Вы не могли бы сказать нам, где сейчас ваша горничная?
      Жоанна снова посмотрела на Бланку.
      — Ну же, говори! — приободрила ее та. — Это вовсе не праздное любопытство.
      — Она… — в нерешительности начала Жоанна. — Она с Александром…
      Все трое — Филипп, Бланка и Эрнан — вздрогнули и переглянулись.
      — Так она с вашим братом? — переспросил Шатофьер.
      — Ну… да.
      — И он сейчас в замке?
      — Да… Но он просил никому не говорить об этом. Я пообещала и… и нарушила свое слово.
      — Вы правильно сделали, сударыня, и убедительно прошу вас не огорчаться по этому поводу… Вы знаете, где сейчас находится ваш брат?
      — Н-нет, не знаю… Честное слово. Ни малейшего представления…
      — Однако вы виделись с ним?
      — Да.
      — Когда?
      — В начале одиннадцатого.
      — Он приходил к вам?
      — Да.
      — И никто его не видел?
      — Нет, никто… Кроме меня и Доры, разумеется.
      — Дора, это ваша горничная?
      — Да.
      — И он взял ее с собой?
      — Да.
      — Она одна из его девушек?
      — Мм… Да.
      — И давно она у вас служит?
      — Нет, всего лишь неделю. Это Александр попросил меня взять ее к себе… Ну… Вы же понимаете…
      — Понимаем, — кивнул Эрнан. — А эта Дора откуда?
      — Раньше она служила у кузины Иверо, но когда Елена узнала…
      — Когда Елена узнала, — помогла ей Бланка, — что ее горничная путается с Александром, то прогнала ее прочь.
      — Понятно, — сказал Шатофьер. — А теперь, сударыня, я заранее приношу вам свои глубочайшие извинения за очень нескромный вопрос, я очень сожалею, что вынужден задать его вам, но…
      Жоанна напряглась и побледнела, как полотно. Пальцы ее вцепились в подлокотники кресла.
      — Я слушаю вас, сударь, — с трудом вымолвила она.
      — Когда сегодня ваш брат приходил к вам, о чем вы с ним говорили?
      — Это очень нескромный вопрос, господин граф, — только и сказала княжна и закусила нижнюю губу. Но лицо ее выражало явное облегчение; очевидно, она ожидала куда более нескромного вопроса.
      — Сударыня, — вновь заговорил Эрнан. — Убедительно прошу вас ответить, ради вашего же блага. Посмотрите на нас — ведь мы ваши друзья. Господин Гамильтон, с которым вы твердо решили пожениться. Госпожа Бланка, которую вы немножко побаиваетесь, и тем не менее уважаете ее. Ваш кузен Филипп — он чувствует к вам искреннее расположение. И наконец я — госпожа Бланка может поручиться за меня. Поверьте, я желаю вам только добра.
      — Доверься графу, Жоанна, — поддержала его Бланка. — Доверься всем нам. Я ручаюсь за господина де Шатофьера и за кузена Филиппа.
      Жоанна тяжело вздохнула:
      — Ладно. Я разговаривала с Александром про господина барона.
      — Так он знает об этом?
      — Да, знает.
      — И одобряет вашу связь?
      — Ну… В душе-то он против, однако согласие свое дал.
      — На ваш брак?
      — Да.
      — И когда же?
      — На прошлой неделе. Но с испытательным сроком.
      — В каком смысле?
      — Александр потребовал, чтобы я скрывала это до тех пор, пока он не убедится, что намерения Ри… господина Гамильтона серьезные.
      — И вы скрывали?
      — Да. Хотя… Мне пришлось довериться Елене, чтобы… чтобы…
      — Я знаю, — кивнул Эрнан. — Ну, вот мы и подошли к самому, пожалуй, деликатному моменту в нашей беседе. Скажите, сударыня, как ваш брат относится к вашим ночным свиданиям с господином бароном?
      Щеки Жоанны вспыхнули ярким румянцем стыда. Она прикрыла лицо руками, готовая тут же провалиться сквозь землю.
      — Он не одобряет этого. Поэтому он и приехал сюда… предупредить, что я не должна…
      — И вы пообещали ему?
      — Да.
      — Но, как видно, вы и не думали сдержать свое обещание.
      — О нет, нет! Что вы! Я собиралась отправить Ричарда обратно — как только он явится. Ведь так хочет Александр, а он… он так добр ко мне.
      — Добр! — пораженно прошептала Бланка. — Она считает его добрым!.. Бог мой!..
      — Если мы расскажем ей сейчас, — тихо произнес Эрнан, — начнется истерика. А между тем дело близится к развязке… — Он поднялся с дивана. — Госпожа княжна, господин барон. Может быть, мое предложение покажется вам весьма странным, но я просил бы вас ближайший час, максимум полтора часа, провести в покоях госпожи Бланки.
      Жоанна отняла руки от лица и удивленно воззрилась на Шатофьера.
      — Но зачем? Я не понимаю… — Она повернулась к Бланке: — Кузина! Хоть ты объясни мне, что все это значит?
      Обменявшись с Эрнаном быстрыми взглядами, Бланка подошла к Жоанне, опустилась перед ней на корточки и взяла ее руки в свои.
      — Хуанита, — ласково и вместе с тем непреклонно заговорила она. — Если я скажу тебе, что так надо, ты послушаешься меня? Не задавая никаких вопросов, не требуя никаких объяснений — просто потому, что я так хочу, что я считаю это необходимым. Сделай так, как советует господин де Шатофьер. Ну!
      Жоанна согласно кивнула. Она была девушка слабовольная, нерешительная, особым умом не блистала и привыкла плыть по течению, подчиняясь тем, кто сильнее ее; поэтому умная, волевая и властная Бланка имела на нее огромное влияние.
      — Вот и хорошо, душенька. Позже мы непременно все тебе расскажем, а пока пусть господин де Шатофьер проведет тебя и барона в мои покои.
      Тем временем Эрнан отвел Гамильтона в сторону и извлек из-за отворота камзола пергаментный свиток.
      — Надеюсь, вы читаете по-галльски, барон?
      — Да.
      — А вы помните, что случилось с замком шейха эль-Баттиха, когда наши лазутчики устроили пожар в его пороховом погребе?
      — Конечно, помню. Весь замок взлетел на воздух. Но к чему вы клоните?
      — А вот к чему, — сказал Эрнан, сунув Гамильтону в руки свиток. — Когда вы прочитаете княжне то, что здесь написано, с ней случится нечто подобное. И я убедительно прошу вас, барон: войдя в покои госпожи Бланки заприте на все запоры дверь, проведите княжну в спальню… Не беспокойтесь, там все в полном порядке, постель убрана, никаких дамских вещичек на виду не валяется, обстановка опрятная и приличная. Я сказал: «в спальню» только потому, что это самая дальняя комната, и никаких криков, рыданий и причитаний с коридора слышно не будет.
      — А эти самые крики, рыдания и причитания — они будут?
      — Еще бы! Да такие, что не приведи Господь. И ваша задача, барон, состоит в том, чтобы ни в коем случае не позволить госпоже Жоанне немедленно броситься к нам за разъяснениями. Постарайтесь успокоить ее, утешить… ну, вы понимаете, как может мужчина утешить женщину…. И обязательно заприте входную дверь… Ах да, насчет двери. — Он повернулся к Жоанне, которая как раз поднималась при помощи Бланки с кресла: — Сударыня, ваш брат, случайно, не просил оставить незапертой дверь?
      — Да, просил, — ответила окончательно сбитая с толку Жоанна. — Он оставил здесь свой дорожный плащ и шляпу и на рассвете собирается зайти за ними. Ну, и сказал, что не хочет будить меня. К тому же вместе с ним должна вернуться и Дора — вот тогда она и запрет дверь на щеколду.
      — Понятно, — сказал Эрнан. — Итак, сударыня, барон, вы готовы идти со мной.
      — Да, — ответил Гамильтон, сжимая в руке свиток. — Ведите нас, господин граф.
      Проводив Ричарда Гамильтона и Жоанну Наваррскую, Эрнан вскоре вернулся в покои княжны и застал Филиппа и Бланку, сидевших на диване в прихожей и целовавшихся.
      — Ну вот! — с притворным недовольством констатировал он. — До намеченного покушения осталось не более получаса, а они себе нежничают, как ни в чем не бывало.
      Поначалу Бланка смутилась, но потом, встретившись с доброжелательным взглядом Шатофьера, успокоилась и позволила Филиппу вновь обнять себя.
      — Чертов монах! — буркнул Филипп, подражая Гастону. — Тебе не понять, каково это — любить женщину.
      — Это мне-то… — с неожиданным пылом начал было Эрнан, но тут же прикусил свой язык. — Мне-то как раз и не положено этого понимать. Ведь я дал обет.
      Той ночью он был так взвинчен, что на какое-то мгновение потерял над собой контроль. Но, увы, от жарких поцелуев Бланки Филипп полностью разомлел и упустил уникальную возможность заглянуть другу в самую глубь его души.
      — Насколько я понимаю, — после неловкой паузы заговорил он, — ты…
      — А я ничего не понимаю! — резко оборвал его Шатофьер. — Ведь граф Бискайский еще два часа назад мог спокойно убить и сестру, и горничную, и сразу же убраться восвояси. Зачем ему вообще нужен был помощник, черт его дери?! В конце концов, он мог просто отравить ее — и кто бы его заподозрил? Нет, я ничего не понимаю! Ровным счетом ничего. Здесь кроется что-то еще, что-то такое, чего я никак не могу усечь. Чего-то во всем этом деле я не улавливаю, хотя чувствую — объяснение всей этой белиберде находится где-то рядом, что-то вертится в моей голове, но никак не складывается в целостную картину.
      — И поэтому ты решил позволить графу явиться сюда?
      — Вот именно.
      — А если он не придет? — отозвалась Бланка.
      — Почему?
      — Ведь в назначенный час кузен Рикард не сможет появиться в галерее, и граф, глядишь, заподозрит неладное.
      — Это я учел. Вместо виконта Иверо в галерее будет виконт де Бигор.
      — Что?!! — поразился Филипп. — Симон?
      — Он самый. Симон похож на Рикарда Иверо и ростом, и фигурой, и прической, даже в их манерах и походке есть что-то общее. Правда, волосы у него темные, но сегодня новолуние, так что будем надеяться…
      — Но ведь наш маленький, глупенький Симон…
      — Хочешь сказать, что он не справится с ролью?
      — Думаю, что нет.
      — А я думаю, что справится. На самом деле Симон не так прост, как это кажется; вспомним хотя бы историю с дочерью лурдского лесничего. К тому же особенно играть ему не придется, его роль предельно проста: встретиться с сообщником, взять у него долговые расписки виконта Иверо, скупленные графом Бискайским у евреев, и последовать за ним… Черт подери! — вдруг вскричал Эрнан. — Понял! Понял, наконец!
      — Что ты понял? — оживился Филипп.
      — Зачем графу нужен был виконт Иверо.
      — И зачем же?
      — А затем, чтобы… Нет, погодите! — Минуту он простоял в задумчивости. С его лица напрочь исчезло обескураженное выражение, уступив место хорошо знакомой Филиппу мине уверенного в себе и в своей правоте человека. — Все сходится. Абсолютно все.
      — И вы поделитесь с нами вашими догадками? — вежливо спросила Бланка.
      — Непременно, моя принцесса, — ответил Эрнан. — Но прежде надо погасить всюду свет и распахнуть ставни. Затем мы спрячемся в спальне княжны и, пока будем ждать появления злоумышленника, я изложу вам свои соображения на сей счет… Гм… У меня, кстати, появилась одна весьма остроумная идея, и если вы, сударыня, согласитесь, а ты, Филипп, не станешь возражать, мы можем устроить отличное представление…

Глава 57

ЗЛОУМЫШЛЕННИК

А тем временем одетый в костюм виконта Иверо Симон расхаживал по своим покоям, пытаясь сымитировать походку Рикарда. Гастон д’Альбре, которому Эрнан поручил проинструктировать Симона, недовольно морщился.
      — Ну что ж, — сказал он наконец. — Будем надеяться, что преступник купится на твою шляпу. В актеры ты явно не годишься.
      — А может, оставим эту затею? — робко предложил Симон. — Пусть стражники схватят его прямо в галерее…
      — Нетушки, дружок! Не увиливай! Они схватят его только в том случае, если он раскусит тебя. Но все же постарайся честно отработать те часы, что ты пронежился в постельке с Адель де Монтальбан, между тем как мы… Ч-черт! И что она в тебе нашла такого, что решила родить ребенка именно от тебя, а не от меня, к примеру… Ай, ладно. — Гастон подступил к Симону и нахлобучил ему на лоб шляпу с непомерно широкими полями, которую последние несколько дней носил Рикард Иверо. — Вот так будет лучше. Готовься, дружок. Уж близится твой час.
      У Симона вдруг затряслись поджилки. Он невольно застучал зубами.
      — М-мне уж-же ид-ти?
      — Нет еще. Обожди немного, успокойся. Пусть сообщник первым явится в галерею, А то не ровен час увидит, что ты вышел не из той двери… Да прекрати ты дрожать! Ну, прямо как девчонка пугливая.
      Постепенно Симону удалось унять дрожь в коленях. Он даже чуток приободрился и расправил плечи.
      — Уже пора?
      — Пожалуй, да. Долго задерживаться тоже опасно. Он может забеспокоиться и, чего доброго, еще вернется за виконтом. Пошли.
      — Мы так и пойдем вместе? — недоуменно спросил Симон.
      — До входа в галерею. Я буду подстраховывать тебя — чтобы ты не так волновался.
      Они вышли в темный и пустынный коридор и, крадучись, подобрались к галерее. Д’Альбре легонько хлопнул Симона по спине и еле слышно прошептал:
      — С Богом, дружище.
      Симон вошел в галерею и увидел шагах в пятидесяти впереди себя мужскую фигуру. Его зазнобило, а на лбу выступила испарина. Вне всякого сомнения, это был злоумышленник!
      И он поманил его к себе!!!
      У Симона подкосились ноги, но он с мужеством насмерть испуганного человека смело двинулся навстречу своей судьбе. Подойдя к злоумышленнику, он так низко склонил голову, пряча лицо под полями шляпы, что наблюдавший за ним из-за угла Гастон про себя выругался:
      «Негодный мальчишка! Сейчас он испортит все дело…»
      К счастью, злоумышленник ничего не заподозрил, по-видимому, отнеся его странное поведение на счет вполне естественного волнения.
      — Вы опоздали, кузен, — с ледяным спокойствием произнес он. — И не тряситесь так. Все будет в порядке.
      «Матушка моя родная! Амелинка моя любимая!» — мысленно вскричал Симон. Он узнал голос злоумышленника и громко застучал зубами.
      Между тем злоумышленник извлек из кармана какой-то пакет и протянул его Симону.
      — Надеюсь, это вас успокоит. Здесь все ваши долговые расписки — на восемьдесят две тысячи скудо.
      Дрожащими пальцами Симон взял у злоумышленника пакет и запихнул его за отворот своего камзола.
      — Так идемте же, кузен, — сказал злоумышленник. — Все будет в полном порядке, уверяю вас.
      Весь путь они прошли молча. Симон плелся позади злоумышленника, низко склонив голову, и видел только его ноги. В голове у него царил полнейший кавардак. Потрясенный своим открытием, он никак не мог собраться с мыслями и готов был разрыдаться от ужаса и отчаяния. Больше всего на свете ему хотелось броситься наутек, но страх показаться трусом удерживал его от этого поступка.
      Наконец они подошли к двери покоев Жоанны. Как ни в чем не бывало, злоумышленник вошел в переднюю и тихо произнес:
      — Входите живее. И закройте дверь.
      Симон машинально подчинился этому приказу, и они очутились в кромешной темноте. В руках злоумышленника вспыхнула искра — сердце Симона ухнуло в холодную бездну, и он едва не лишился чувств, — но тут же искра погасла, и в передней снова воцарился мрак. Злоумышленник хотел лишь выяснить, где находится следующая дверь.
      Когда они вошли в прихожую, Симон облегченно вздохнул — теперь уже не понадобится чиркать огнивом. Ставни окон были открыты, шторы раздвинуты, и сумрачного света, проникавшего извне, было вполне достаточно, чтобы идти, не рискуя натолкнуться на мебель.
      — Так, — прошептал себе под нос злоумышленник. — Теперь направо… Вон та дверь. Следуйте за мной, кузен.
      Они пересекли еще одну комнату и оказались перед дверью в спальню. Злоумышленник осторожно приоткрыл ее, и полумрак комнаты, в которой они находились, рассекла тонкая полоска света. В спальне, видимо, горела свеча.
      Злоумышленник замер и несколько секунд обождал. Никакой реакции не последовало. Тогда он шире отворил дверь. Симон проворно отступил в сторону и спрятался в тени. Злоумышленник предостерегающе поднял палец и вкрадчивой поступью вошел в спальню.
      На ночном столике возле кровати горела свеча. В постели ничком лежала укрытая до плеч девушка; ее пышные темно-каштановые волосы веером рассыпались по одеялу и подушкам.
      Злоумышленник остановился посреди спальни и довольно ухмыльнулся. Его правая рука потянулась к поясу, где висел короткий кинжал. Но тут меж лопаток ему кольнуло что-то острое, а в локоть мертвой хваткой вцепились чьи-то стальные пальцы. В тот же момент из-за дальнего полога кровати выглянула белокурая голова Филиппа.
      — Однако! — пораженно произнес он. — Вот уж кого я не ожидал здесь увидеть…
      Девушка, лежавшая в постели, быстро перевернулась на спину — и вдруг ее красивое лицо исказила гримаса неподдельного ужаса. Широко раскрывая рот, она судорожно хватала воздух, будто вынутая из воды рыба. Зрачки ее глаз расширились почти на всю радужную оболочку.
      — Игры окончены, дон Фернандо, — прозвучал за спиной злоумышленника голос Шатофьера. — Именем высшей справедливости мы арестовываем вас за попытку убийства госпожи Жоанны Наваррской, княжны Бискайской.
      — Боже! — с невыразимой болью в голосе прошептала Бланка, к которой наконец вернулся дар речи. — Боже милостивый! Мой брат — убийца!..

Глава 58

РИКАРД ИВЕРО

Тибальду как раз снилось, что он силится надеть на себя наваррскую корону, но огромные ветвистые рога чувствительно мешают ему это сделать, когда в его вещий сон ворвался громкий стук и встревоженный девичий голос доносившийся из-за двери:
      — Просыпайтесь, кузина! Да проснитесь же вы, наконец!
      Тибальд раскрыл глаза. В комнате царила кромешная тьма — вечером, прежде чем лечь в постель, они затворили на окнах ставни и задернули их шторами.
      — Кузина! — продолжал вещать нежный голосок. — Я знаю, что вы здесь. Отзовитесь же!
      Лежавшая в объятиях Тибальда Маргарита, убрала голову с его плеча и откинулась на подушку.
      — Эо-ы, аэй? — зевая, произнесла она, что, по-видимому, должно было означать: «Это вы, Адель?» — Что вам надо?.. Кстати, который час?
      — По-моему, начало двенадцатого…
      — Так какого же дьявола…
      — Кузина! — взволнованно перебила ее графиня де Монтальбан. — Случилось нечто ужасное! Я… О, Господи!.. Это ужасно!
      — Что стряслось?
      — Кузен Иверо… Его избили.
      — Рикарда?! — Маргарита мигом села в постели, свесив ноги на пол, и принялась на ощупь искать свою одежду. — Кто его избил? Как это случилось?
      — Я… Я не знаю. Я недавно проснулась… и не нашла…
      — Вот черт! — раздраженно выругалась Маргарита. — Я тоже не могу найти! У вас есть свет, кузина?
      — Да, свеча.
      — Тогда входите. А ты, Тибальд, укройся.
      Дверь приоткрылась и в спальню проскользнула наспех одетая графиня де Монтальбан. В руке она держала зажженную свечу в подсвечнике. Ее растрепанные черные волосы обрамляли неестественно бледное лицо, зрачки глаз были расширены от ужаса, чувственные губы дрожали. Адель быстро взглянула на укрытого по шею Тибальда, затем поставила на стол свечу и переключила все свое внимание на Маргариту.
      Принцесса тем временем надела короткую нижнюю рубаху и подобрала с пола чулки и панталоны.
      — Рассказывайте, кузина. Что вы знаете?
      Графиня присела на табурет и вздохнула.
      — Недавно я проснулась и не увидела… э-э… Я была не одна…
      — Вы не увидели виконта де Бигора. Я знаю, кузина, вы были с ним. Что дальше?
      — Я немного обождала, потом оделась и пошла его искать. Я разбудила лесничего, и тот сказал, что в десять часов они все уехали.
      — Кто — они?
      — Господа де Шатофьер, д’Альбре и де Бигор.
      — Так это они избили Рикарда?
      — Я, право, не знаю. Но Си… виконт де Бигор тут ни при чем. Он был со мной, когда господа де Шатофьер и д’Альбре с кузеном Иверо отправились в лес… Правда, сначала они ходили посмотреть, как допрашивают преступника…
      — Какого преступника?
      — Я не знаю. Говорят, в лесу схватили какого-то разбойника и здесь же, в подвале, допрашивали его. Из Сангосы специально был вызван секретарь городской управы, мэтр… он представился мне, но я забыла его имя.
      — Ладно, черт с ними обоими — и с тем разбойником, и с мэтром. Меня интересует Рикард.
      — В том-то и дело, что этот мэтр, кажется, имеет самое непосредственное отношение к тому, что случилось с кузеном Иверо.
      — Ничего не понимаю! — сказала Маргарита, натягивая на себя платье.
      — И я ничего не понимаю. — Не дожидаясь, когда принцесса сама попросит ее об этом, Адель принялась помогать ей одеваться. — Когда я решила вернуться в свою комнату и уже начала подниматься по лестнице, как вдруг услышала стоны…
      — Это был Рикард?
      — Да.
      — Где он сейчас?
      — Там, где я его и нашла. В небольшой комнате под лестницей.
      — Он сильно избит?
      — Очень сильно. Он был без сознания. За ним ухаживал слуга — кажется, личный камердинер кузена Красавчика.
      — Вот как!
      — Но я не уверена, там было довольно темно. К тому же я разговаривала не с ним, а с мэтром… ага, вспомнила! — с мэтром Ливоресом.
      — И что он вам сказал?
      — Ничего конкретного. Я настойчиво требовала объяснений — вы же понимаете, кузина, Рикард мне вовсе не чужой, и я считаю своим долгом…
      — Да, да, разумеется. Я понимаю вас, Адель. Рикард ваш двоюродный брат, и вы имели полное право требовать объяснений.
      — Но мэтр Ливорес отказался что-либо объяснять. Он, видите ли, заявил, что это государственная тайна, и без вашего на то позволения или позволения вашего отца, он не вправе никому ни о чем рассказывать.
      — Да ну! Государственная тайна?
      — Вот именно. Тогда я сказала этому дерзкому мэтру, что вы здесь, в усадьбе.
      — Ну, и что он?
      — Он не на шутку встревожился. Сказал, что дело безотлагательное и что те трое господ очертя голову помчались в Кастель-Бланко, чтобы предупредить вас о заговоре.
      — О заговоре?! — воскликнула Маргарита.
      — Да, так он и выразился: предупредить о заговоре.
      — Где он?
      — В свободной комнате напротив. Я рассудила, что, быть может, вы пожелаете немедля переговорить с ним с глазу на глаз, поэтому велела ему подняться вместе со мной.
      — Вы правильно поступили, кузина, — сказала Маргарита. — Очень правильно… Вот дьявольщина! Боюсь, оправдаются самые худшие из моих опасений.
      — Какие опасения? — подал голос Тибальд, который все еще лежал в постели.
      — Это к вопросу о продаже души Сатане, — ответила принцесса, расправляя платье. — Или кузену Бискайскому — что, как я уже говорила, не имеет принципиального различия. Ведь, в сущности, все равно кому продаваться — хозяину или его слуге… Ладно, Тибальд, сейчас я пойду потолкую с этим мэтром… — Маргарита непроизвольно прижала руки к груди в тщетной попытке унять мучительное щемление в сердце. — А ты пока приоденься и жди меня здесь. Кузина, — обратилась она к графине, — вы ступайте присмотрите, пожалуйста, за Рикардом. Я скоро приду.

Через четверть часа Маргарита в сопровождении Тибальда и мэтра Ливореса спустилась по лестнице на первый этаж. Лицо ее было белое, как мел, и неподвижное, как у статуи. Движения ее были каким-то скованными, неловкими, лишенными привычной грации; она ступала, едва сгибая ноги, словно на ходулях.
      Под лестницей возле двери стоял Гоше. Он приветствовал принцессу почтительным поклоном.
      — Ваше высочество…
      — Как господин виконт? — бесцветным голосом осведомилась Маргарита, отрешенно глядя сквозь слугу.
      — Его светлость уже пришли в себя, а когда узнали, что ваше высочество тут, пожелали увидеться с вами.
      — Графиня там?
      — Да, ваше высочество. Ее светлость велели мне выйти.
      — Хорошо, — сказала Маргарита. — Вы все оставайтесь здесь. Вас это также касается, Тибальд.
      Она вошла в небольшую комнату, освещенную тусклым светом одной коптящей в подсвечнике на грубо сколоченном столе свечи. В противоположном углу комнаты стояла узкая кровать, возле которой сидела на табурете Адель де Монтальбан. Завидев принцессу, она быстро поднялась на ноги.
      — Мне оставить вас, кузина?
      — Да, пожалуйста.
      Доски кровати заскрипели. Послышался стон, а затем слабый голос Рикарда:
      — Маргарита… Она здесь?..
      Адель молча удалилась из комнаты, плотно затворив за собой дверь. Тогда Маргарита подошла к кровати, опустилась на табурет и смерила Рикарда пристальным взглядом.
      Он лежал навзничь, одетый лишь в нижнее белье, местами запачканное кровью; на шее у него на тонкой золотой цепочке висел медальон. Обтертое влажной тряпкой лицо было все в ссадинах и синяках, обе брови были разбиты, а из носа и потрескавшихся губ сочилась кровь. Глаза его скорбно и виновато глядели на Маргариту.
      — Что ты наделал, Рикард? — с невыразимой болью в голосе произнесла она. — Что же ты наделал?!
      — Собирался помочь кузену Бискайскому убить его сестру.
      — Это я знаю. Но зачем?
      — Он сказал…
      — Меня не интересуют его мотивы. Тем более что я догадываюсь, чем ему мешает Жоанна. Но ты, ты…
      — Это не долги, Маргарита, вовсе нет. Хотя…
      — Хотя что?
      — Александр скупил все мои векселя. Не знаю, где он взял столько денег, и тем не менее он их скупил. Он думал, что крепко держит меня в узде, но…
      — И он таки держал тебя в узде. Он втянул тебя в эту грязную, мерзкую, отвратительную авантюру. И ты согласился, ты поддался соблазну одним махом уладить свои дела, но больше всего ты хотел причинить мне боль. Ведь ты знаешь, как я люблю Жоанну, пусть и немного ревную к ней отца.
      — Ошибаешься, Маргарита. Я ни о чем таком не помышлял. Когда ты отвергла меня, мне стало все безразлично, я просто плыл по течению, я не задумывался ни над чем, не осознавал того, что участвую в злодеянии. А потом…
      — Потом ты решил продать своего сообщника в обмен на мое согласие выйти за тебя замуж. Но сделка не выгорела, и ты… О, негодяй! Ты еще осмелился читать мне мораль! Ты назвал меня чудовищем!
      Рикард слабо усмехнулся, и тут же лицо его передернулось от боли.
      — Мы оба чудовища, дорогая. Мы с тобой одним миром мазаны, жаль, что мы не поженимся. Ты слишком идеализировала меня в нашем последнем разговоре.
      — Скорее, я переоценила устойчивость твоего рассудка. Ты вконец рехнулся.
      — Вовсе нет. Всю последнюю неделю я был в здравом уме.
      — В здравом уме?!
      — Да. Я все тщательно продумал и просчитал. Я решил умереть…
      — Ну, так повесился бы, чтоб тебе пусто было! — в ярости воскликнула принцесса. — Зачем же убивать Жоанну?
      — Жоанну должен был убить Александр… или кто-то другой — но не я.
      — И все же ты его сообщник, а значит, тоже преступник.
      — Вот именно. Я преступник и заслуживаю смертной казни. Как раз к этому я и стремился.
      — К чему?
      — К смерти. Чтобы меня казнили. Я слабый, малодушный человек, Маргарита, я не способен кого-либо убить собственноручно, даже себя; однако я оказался способным стать соучастником преступления. Я хотел признаться во всем на следующее утро, но — увы! — меня изобличили раньше времени, до того как я успел сделать для своей семьи доброе дело — забрать у Александра мои долговые расписки и сжечь их.
      — Доброе дело!!! — вскричала Маргарита. — Бог мой! Доброе дело!… Сумасшедший! Безумец! Да ты совершенно не думал о своей семье — о своих родителях, о своих сестрах. Какой это будет для них удар!.. Особенно для Елены. Мне даже страшно подумать, что с ней будет, когда она узнает обо всем. Ведь она так любит, она просто обожает тебя. Она превозносит тебя до небес — а ты… ты… В конце концов, ты мог бы найти какой-нибудь другой способ уйти из жизни, коли жить стало невмоготу. Но ради несчастных восьмидесяти тысяч обрекать на смерть кроткую, безобидную Жоанну…
      В глазах Рикарда сверкнули молнии.
      — А вот кроткую и безобидную Жоанну мне нисколько не было жаль. Уж если я и ненавидел кого-то, так это ее. Она постоянно интриговала, то и дело вмешивалась в наши с тобой отношения, прилагала все усилия, чтобы настроить тебя против меня, нашептывала тебе всякие мерзости обо мне. По большому счету, это ее заслуга, что наш брак не состоялся. С какой стати я должен был жалеть ее? Напротив, мне жаль, что я так быстро раскололся, не продержался до часа… хотя бы до полуночи — ведь Шатофьер требовал от меня признания, что якобы я намерен убить тебя… Ах, как жаль, что Александра схватят прежде, чем он убьет ее… Как жаль!..
      — Опомнись, Рикард! Жоанна никогда не желала тебе зла. Ты ей очень нравился, она хотела выйти за тебя замуж и, естественно, ревновала…
      — А между делом потрахивалась со своим братцем, — злобно добавил Рикард. — Вот сука-то! Змея подколодная!
      Маргарита тяжело вздохнула:
      — Ловко же кузен Бискайский заарканил тебя! Нечего сказать, очень ловко.
      В комнате воцарилась гнетущая тишина. Принцесса нервно теребила шнурок, стягивавший воротник ее прогулочного платья.
      — Маргарита, — наконец отозвался Рикард. — Скажи: что ты обо мне думаешь?
      — Я думаю, что гороскоп, составленный твоей матерью, не солгал. Звезды были правы — мы принесли друг другу несчастье. Ты полностью потерял рассудок, стал буйнопомешанным негодяем, а я… Боже! Задумай ты убить меня, я бы простила тебя, но так…
      — Я хочу умереть, Маргарита, — с неожиданной решимостью произнес Рикард. — Я больше не могу жить.
      — Ты умрешь, — холодно пообещала она, но в глазах ее стояли слезы. — Тебя казнят вместе с кузеном Бискайским. Уж об этом я позабочусь.
      Рикард со стоном приподнялся на подушке, взял дрожащими руками свой медальон, открыл его и вынул изнутри серого цвета шарик величиной с зерно фасоли.
      — Что это? — спросила Маргарита.
      — Яд.
      — Где ты его взял?
      — Украл у матери. Не зря же ее зовут итальянской ведьмой… Только не пытайся отнять. Я проглочу его прежде, чем ты встанешь с места.
      — А я не собираюсь тебе мешать, — сказала готовая разрыдаться Маргарита. — Глотай.
      Рикард секунду помедлил, затем тяжело вздохнул, застонал и протянул шарик ей.
      — На, возьми.
      — Зачем?
      — Возьми!
      Осторожно, будто боясь обжечься, она взяла двумя пальцами шарик и рассмотрела его вблизи. На ощупь он был мягкий и пластичный, как свежезамешанное тесто.
      — И что мне с ним делать?
      — Сама решай, — ответил Рикард. — Я уже говорил тебе, что я малодушный человек. Я преступник, я сумасшедший, но мне не хватит мужества взять на себя еще один грех, совершив самоубийство. Теперь моя судьба целиком зависит от тебя — либо ты обрекаешь меня на суд и казнь, либо… либо я приму этот яд из твоих рук и по твоей воле. Ты наследная принцесса, ты имеет право казнить и миловать, я отдаюсь на твой суд — так что это не будет ни убийством, ни самоубийством.
      Маргарита долго молчала, раздумывая. Потом спросила:
      — Тебе будет очень больно?
      — Нет. Я просто усну и больше никогда не проснусь.
      — Ты уверен?
      — Да, я вычитал это в книге моей матери, где она записывает результаты всех своих опытов.
      Еще немного подумав, Маргарита поднялась с табурета, отошла к столу и вернулась обратно с кружкой воды в руке.
      — Тебе, наверное, надо будет запить, — дрожащим голосом произнесла она, усаживаясь на край кровати.
      — Значит, ты решила?
      — Да, Рикард. Нас слишком много связывает, чтобы я позволила чужому человеку лишить тебя жизни.
      С этими словами она положила ему в рот шарик с ядом и поднесла к его губам кружку.
      — Побудь со мной, дорогая, — попросил Рикард, выпив воду. — Это займет не больше получаса.
      Маргарита лишь кивнула в ответ, судорожно сцепив зубы и с трудом сдерживая слезы. Она пересела в изголовье кровати и положила его голову себе на колени.
      — Я умру счастливым, Маргарита, — благодарно прошептал он. — Последние недели моей жизни были сущим адом на земле, но прежде, чем я попаду в ад подземный, я проведу несколько минут в раю.
      Маргарита тихо всхлипнула.
      — Дорогая, — снова отозвался Рикард, голос его уже был сонным. — Ты помнишь тот наш последний разговор?
      — Да, помню.
      — Тогда ты сказала, что любишь меня…
      — Я сказала правду, милый. Ты был единственный человек, которого я любила по-настоящему.
      Она нашла в себе силы говорить ему ласковые и нежные слова, тогда как сердце ее разрывалось от горя, а к горлу то и дело подступал комок. Минуты для нее растянулись в столетия, каждое слово давалось ей с невероятным трудом. Ей казалось, что уже прошла целая вечность; казалось, что она уже стала древней старухой и умрет вместе с ним, если не раньше его. Но, наконец, тело Рикарда обмякло, он уснул, дыхание его быстро ослабевало, а вскоре пропало вовсе.
      Маргарита встала, положила его голову на подушку и, опустившись на колени, прижалась ухом к его груди.
      Сердце Рикарда, умевшее пылко любить и страстно ненавидеть, молчало. Маргарита услышала лишь тишину, взорвавшуюся для нее, как сотни раскатов грома. И горькие слезы боли, тоски и отчаяния хлынули из ее глаз.
      — Прощай, Рикард, — прошептала она, содрогаясь от беззвучных рыданий. — Прощай, моя несостоявшаяся любовь… И прости меня, прости… Слишком поздно я поняла, что мы были созданы друг для друга…

Когда Маргарита вышла из комнаты, лицо ее было спокойное, и лишь воспаленные глаза свидетельствовали о том, что недавно она плакала, — но в полумраке коридора этого никто не заметил.
      — Он умер, — бесстрастным тоном произнесла принцесса. — Да простит его Господь.
      Адель де Монтальбан пронзительно вскрикнула и пошатнулась. Она бы так и рухнула на пол бесчувственная, если бы в последний момент Тибальд не успел подхватить ее.
      — Граф, — сказала ему Маргарита. — Вы останетесь здесь до утра и присмотрите за кузиной. Боюсь, сейчас она не в состоянии вернуться в замок, тем более что я намерена ехать очень быстро.
      — Но… — начал было Тибальд.
      — Никаких «но»! До замка меня проводят Гоше и мэтр Ливорес, так я решила. Сейчас мы поможем графине подняться в ее комнату — кажется, она понемногу приходит в себя, — уложим ее в постель, и вы останетесь при ней в виду отсутствия здесь сиделки. А ты, Гоше, пока приготовь лошадей к отъезду.
      — Будет сделано, ваше высочество, — с поклоном ответил Гоше и тотчас направился к выходу.
      Вслед за ним поспешил мэтр Ливорес. Когда они вышли во двор, он задумчиво пробормотал:
      — Интересно, кто этот француз — наш будущий король или просто очередной любовник госпожи?
      Гоше обернулся и с искренним недоумением взглянул на него.
      — А вам не все едино? — спросил он. — Не все ли вам равно, кто будет вашим королем, коль скоро у вас будет такая королева?
      Секретарь городской управы согласно кивнул.

Глава 59

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Возле входной двери покоев Жоанны стояло несколько вооруженных охранников. Не отвечая на их приветствия, Маргарита вихрем ворвалась внутрь, миновала переднюю и очутилась в ярко освещенной прихожей, где уже находилось пятеро молодых людей. Гастон д’Альбре и Эрнан де Шатофьер сидели на диване, зажав меж собой, как в тисках, Фернандо де Уэльву. Напротив них в креслах расположились Филипп и Симон. Откинувшись на мягкие спинки, они очумело таращились на Фернандо, будто не веря своим глазам.
      — Где Жоанна? — спросила Маргарита, с трудом переводя дыхание после быстрого бега; щеки ее пылали лихорадочным румянцем. — Она жива?
      Филипп повернул к ней голову и вяло обронил:
      — Не беспокойтесь, кузина. С ней ничего не случилось.
      — А где же она?
      — В покоях Бланки… Прошу садиться, принцесса. Вижу, вы порядком устали.
      Маргарита опустилась в свободное кресло рядом с Симоном.
      — Так вы схватили кузена?
      — Да, сударыня, — ответил Эрнан. — Схватили.
      — И где же он?
      — Перед вами.
      — Что?!! — воскликнула Маргарита, потрясенно глядя на Фернандо. — Вы, кузен?!
      — Он самый, сударыня. Кузен, да не тот, кого мы ждали.
      — Пречистая Дева Памплонская!.. Нет, это невероятно!
      — И тем не менее это факт, — сказал Филипп. — Мы взяли его с поличным, когда он вошел в спальню кузины Жоанны и ухватился за кинжал.
      — Вот, — сказал Эрнан, указывая пальцем на тумбу возле дивана. — Это тот самый кинжал. Как я и предполагал, с вензелем виконта Иверо на рукояти.
      Маргарита встала с кресла и подошла к тумбе.
      — Да, — недоуменно произнесла она. — Это один из кинжалов Рикарда… А это еще что такое? — Она взяла в руки тяжелый железный прут, длиной фута полтора и не менее полудюйма в сечении.
      — Его мы также изъяли у дона Фернандо, — ответил Эрнан.
      — До зубов вооружился, скотина! — с отвращением добавил Симон. — И все для того, чтобы убить беззащитную женщину.
      Маргарита уронила прут на пол и в отчаянии поглядела на Фернандо:
      — Но зачем, кузен? Зачем вы хотели убить Жоанну? Что она вам сделала?
      — Сами спросите у этой суки! — злобно ответил Фернандо. — Теперь-то она вам все выложит — и про меня, и про своего братца. Но я не скажу ничего. Будьте вы прокляты!
      Маргарита удрученно вздохнула и, понурившись, вернулась на свое место.
      — Надо порасспросить Жоанну, — сказала она. — Ей наверняка что-то известно.
      — Как раз этим сейчас и занимается Бланка, — ответил Филипп. — Кузен де Уэльва отказывается что-либо говорить, дескать, кузина Жоанна все равно все знает, а сам он не собирается рыть себе могилу. Верно, боится признаться в том, о чем Жоанне неизвестно.
      — Правда, вначале его высочество с испугу сделал одно весьма любопытное заявление, — отозвался Эрнан.
      — И какое же?
      — Вот дословно: «Это Александр! Это он подговорил меня убить их».
      — Их? — переспросила Маргарита. — Кого еще, кроме Жоанны?
      — Дон Фернандо не соизволил дать нам исчерпывающие разъяснения. Едва лишь я спросил: «Зачем?» — он как воды в рот набрал. Но лично для меня в этом нет никакой загадки. Когда вы вошли, сударыня, я как раз объяснял друзьям, что кинжал предназначался госпоже Жоанне, а прут — виконту Иверо.
      — О Боже!
      — Да, принцесса. Дон Фернандо и граф Бискайский предполагали свалить всю вину за убийство княжны на вашего кузена Рикарда.
      — Но каким образом?
      — Элементарно. Думаю, их план был таков: сначала дон Фернандо убивает госпожу Жоанну и оставляет в ее теле кинжал, принадлежащий виконту, а его самого со всей силы бьет прутом по голове — либо в затылок, либо в висок. Потом измазывает кровью какой-нибудь предмет в спальне — угол стола, подлокотник кресла, косяк двери или еще что-то в этом роде, — и спокойно уходит, прихватив с собой прут. А утром, обнаружив в спальне княжны два тела, все подумали бы, что это господин виконт убил госпожу Жоанну, но в последний момент она толкнула его, то ли он сам потерял равновесие — так или иначе он упал, ударился о что-то головой и тоже умер. Так сказать, его постигла кара Божья на месте преступления.
      — Пречистая Дева Памплонская! — повторила Маргарита. — Но ведь…
      — Вы хотите сказать, что тогда возник бы законный вопрос: что побудило Рикарда Иверо пойти на убийство госпожи Жоанны? Злоумышленники предусмотрели и это. В том пакете, где якобы… Да, кстати, Симон. Пакет у тебя?
      Симон утвердительно кивнул, извлек из-за отворота камзола довольно внушительного вида пакет и молча передал его Эрнану.
      — Вот здесь, — сообщил своим слушателям Шатофьер, — по идее, должны находиться долговые расписки виконта, выкупленные графом Бискайским у ростовщиков. На самом же деле этот пакет содержит бумаги, призванные объяснить мотивы, побудившие Рикарда Иверо совершить убийство княжны Жоанны. Посмотрим теперь, насколько богата фантазия у наших злоумышленников. — С этими словами он вытряхнул содержимое пакета себе на колени. Вдруг лицо его вытянулось, брови изумленно поползли вверх. — Черт меня дери со всеми потрохами! Это действительно долговые расписки!
      Фернандо и вовсе был ошеломлен:
      — Что?! Мои расписки!.. Как же так?
      Эрнан пристально поглядел на него:
      — Ага! Стало быть, вы тоже не ожидали их увидеть? Ну!
      Фернандо промолчал. Взгляд его затравленно метался по комнате.
      — Так это ваши расписки? — не унимался Шатофьер. — Это вы их скупили? Не граф Бискайский?
      — Что произошло, сударь? — осведомилась Маргарита. — Вы что-то напутали?
      — Да нет. Пожалуй, что нет. Пожалуй, это сам дон Фернандо что-то напутал — взял не тот пакет или… Ах, ты ж черт! — громко воскликнул он и вскочил на ноги. — Неужели?.. Прошу прощения, сударыня. Филипп, Симон, присмотрите за пленником. Гастон, за мной… Я сказал — за мной! Скорей!
      Как угорелые, они выбежали из прихожей, едва не столкнувшись в дверях с только что вошедшей Бланкой. Она недоуменно поглядела им вслед, затем повернулась к оставшимся.
      — Что с ними стряслось?
      — Думаю, — ответил Филипп, — они побежали ловить твоего… графа Бискайского. Как я понял, Александр подсунул Фернандо большущую свинью — вернее, пакет с долговыми расписками.
      — А?!
      — Вот-вот, оно самое. — Филипп бросил быстрый взгляд на кастильского принца. — Оказывается, это Фернандо выкупил у ростовщиков все векселя кузена Иверо.
      — Так я и думала. Ведь у Александра не нашлось бы таких средств, а к услугам Фернандо казна Уэльвы и сокровища иезуитов. — Бланка подошла к наваррской принцессе и положила руку ей на плечо. — Мне очень жаль, кузина. У меня просто нет слов…
      Маргарита обхватила руками ее талию и прижалась к ней лицом. Плечи ее задрожали.
      Бланка погладила ее по голове.
      — Я представляю, как тебе больно, дорогая. В сущности, Рикард был хорошим человеком, не то что мой брат Фернандо — его гнусная выходка меня безмерно огорчила, но не скажу, что я очень удивлена. Я всегда знала, что он мерзкий негодяй.
      — Да-а, сестричка у меня что надо, — ухмыльнулся Фернандо, исподлобья глядя на нее. — Нечего сказать…
      — Вот и не говори ничего, раз сказать тебе нечего, — спокойно произнесла Бланка, отстраняясь от Маргариты. Она села в свободное кресло между Филиппом и Симоном и продолжала: — И возблагодари Господа, Фернандо, что твоя участь зависит не от меня, а от Альфонсо. Так у тебя еще есть шанс остаться в живых.
      Филипп невольно поежился.
      — Ну как? — обратился он к Бланке. — Ты что-нибудь выведала у Жоанны?
      — Да. Но об этом чуть позже, когда вернется господин де Шатофьер. Я не хочу повторяться, особенно, когда речь идет об очень неприятных для всей нашей семьи вещах.
      — А как Жоанна? — спросила Маргарита.
      — У нее истерика. Но она уже понемногу успокаивается.
      — И ты оставила ее одну?!
      — Нет. С ней господин Гамильтон.
      — Гамильтон? А он-то здесь при чем?
      Бланка вздохнула:
      — Это будет еще один скандал, вернее, скандальчик. Жоанна собирается за него замуж.
      — Вот те на! — Маргарита ненадолго задумалась, а потом махнула рукой. — Ну, и пусть себе женятся, мне-то какое дело.
      Филипп и Бланка недоуменно переглянулись.
      «Что-то случилось», — поняли они.
      — И ты не станешь возражать? — спросила Бланка.
      — А почему я должна возражать? Мне этот мезальянс только на руку. Ведь когда Александра казнят, Жоанна станет графиней Бискайи, и для меня было бы гораздо хуже, если бы она вышла, скажем, за виконта де Сан-Себастьян.
      — Понятно, — сказала Бланка, впрочем, нисколько не убежденная таким аргументом. — Ах да, Филипп, ты упоминал о долговых расписках. В чем, собственно, дело?
      Филипп вкратце рассказал о том, как в пакете, где предположительно должны были находиться компрометирующие Рикарда Иверо документы, оказались его долговые расписки.
      — По выражению лица Фернандо было ясно, что версия Эрнана верна, — добавил затем он. — Лично я не имею на сей счет никаких сомнений. Но при виде этих векселей у него аж челюсть отвисла. Вероятно, граф Бискайский задумал какую-то хитроумную игру и в самый последний момент подменил пакет.
      — Ага. И господин де Шатофьер с господином д’Альбре, как я понимаю, направились в покои Фернандо — проверить, нет ли там графа?
      — Думаю, да.
      Некоторое время они молча ожидали возвращения Эрнана и Гастона. Бланка протянула Филиппу руку, и он сжал ее в своей руке. Маргарита кусала губы и глубоко дышала носом. Фернандо тупо глядел себе под ноги.
      — Кузина, — первой отозвалась Бланка. — Что ты думаешь делать с Рикардом?
      — Ничего.
      — Как это ничего?
      — А вот так. Он сам себя достаточно наказал… Бланка, прошу тебя, не будем говорить о Рикарде.
      Они снова умолкли и молчали так до прихода Эрнана. Тот явился один, без Гастона.
      — А где кузен д’Альбре? — первым делом осведомилась Маргарита.
      — Я велел ему от вашего имени поднять на ноги гарнизон и прочесать весь замок и его окрестности. Граф Бискайский не мог далеко уйти.
      — Вы его упустили?
      — Да, мы пришли слишком поздно.
      — Но хоть что-нибудь обнаружили?
      — О да, моя принцесса. Мы много чего обнаружили… Но обо всем по порядку. — Он бухнулся на диван рядом с Фернандо и похлопал его по плечу. — Боюсь, приятель, ваш сообщник здорово подставил вас.
      — Как это понимать? — спросила Бланка.
      — Сейчас объясню, сударыня. Но прежде всего — чем закончилась ваша беседа с княжной? Если я не ошибаюсь, ей ровным счетом ничего не известно.
      — Ошибаетесь, граф. Она кое-что знает.
      — Вот как! И что же?
      Бланка бросила на брата испепеляющий взгляд.
      — Оказывается, Фернандо, вместе с иезуитами, готовит покушение на жизнь Альфонсо. Они разработали план его отравления.
      — Черти полосатые? — выругался Филипп.
      — Господи Иисусе! — бледнея от ужаса, произнес Симон.
      Маргарита пробормотала что-то насчет Пречистой Девы Памплонской, наградив ее весьма нелестными эпитетами.
      — Это правда… кузен? — спросила она у Фернандо, с трудом выговорив последнее слово.
      — Я не собираюсь комментировать слова этой сучки, — злобно огрызнулся тот, неизвестно, кого имея в виду — Бланку или Жоанну.
      Филипп встал с кресла, подошел к Фернандо и наотмашь ударил его по лицу.
      — Это тебе за сучку, — спокойно произнес он и возвратился на свое место.
      Фернандо было вскочил на ноги, но Эрнан тут же толкнул его обратно на диван.
      — Все в порядке, приятель, не петушитесь. В дальнейшем, чтобы не утруждать Филиппа, я буду сам давать вашему высочеству по светлейшей образине за каждое бранное слово в присутствии дам… Итак, моя принцесса, — повернулся он к Бланке. — Прошу вас, продолжайте. Княжне известны какие-нибудь детали заговора?
      — Нет. Это все, что она узнала от брата.
      Фернандо снова подхватился.
      — От брата?! — в неописуемом ужасе вскричал он. — Так это он сам рассказал ей?! Она ничего не подслушала?!
      Эрнан опять усадил его и испытующе посмотрел ему в глаза:
      — Ну? Теперь вы поняли, монсеньор, как жестоко вас надул ваш же сообщник? Может быть, начнем понемногу раскалываться?
      Однако Фернандо плотно сжал губы и промолчал.
      — Ладно, — сказал Эрнан. — Госпожа Бланка, у меня к вам еще один вопрос. Вы, случайно, не спрашивали у княжны, когда брат поведал ей о заговоре дона Фернандо?
      — На следующий день после вашего приезда.
      — Так, так, так. Ясненько. И как же он преподнес ей свой рассказ?
      — Дескать, Фернандо доверился ему, рассчитывая на поддержку, но он не намерен впутываться в это грязное дело и собирается убедить Фернандо отказаться от своих планов.
      — И, конечно же, взял с нее слово молчать?
      — Да. Александр сказал, что покушение намечено аж на ноябрь, и если к концу празднеств ему не удастся отговорить Фернандо, он сам сообщит обо всем Альфонсо.
      — И княжна поверила ему?
      — Ну, разумеется! Вы просто не знаете Жоанну — она так доверчива.
      — И кроме того, — веско добавила Маргарита, — Жоанна явно преувеличивает достоинства брата, приписывает ему какие-то несуществующие добродетели… Ну все, хватит об этом. Теперь ваш через рассказывать, господин де Шатофьер. Что вы обнаружили в покоях Фернандо? Есть ли у вас объяснение всему происходящему?
      — Да, пожалуй, есть. Но я попрошу у вас, сударыни, еще минуту на размышления. Мне нужно согласовать новые факты с моими предположениями и кое-что уточнить для себя. — Поскольку дамы не возражали, Эрнан немного помолчал, собираясь с мыслями, затем заговорил: — По-моему, все сходится. Более того, рассказ госпожи Бланки и реакция на него дона Фернандо позволяют мне уже не предполагать, но утверждать. Итак, не подлежит никакому сомнению, что дон Фернандо сговорился с Инморте убить своего брата, чтобы занять его место на престоле. Несомненно также и то, что он поведал графу Бискайскому о своих планах.
      — Но зачем? — спросила Маргарита.
      — Зачем? — повторил Эрнан, вопросительно глядя на Бланку. — Если я не ошибаюсь, дон Фернандо, хоть и редкостный интриган, человек, в сущности, наивный, не отличается особым умом и не умеет держать язык за зубами.
      Бланка кивнула:
      — Это не лестная, но очень меткая характеристика, господин граф. Фернандо таков. Разумеется, он не стал бы поверять свои тайны первому встречному, но они с Александром сдружились еще в прошлом году в Толедо…
      — И я подозреваю, — добавил Филипп, — что граф Бискайский также и соратник Фернандо по тайному братству иезуитов.
      — Как же так? — недоуменно отозвался Симон. — Ведь они оба женатые. Как они могут быть иезуитами?
      Бланка и Маргарита одновременно взглянули на него — одна с изумлением, другая с умилением.
      — Будь здесь Гастон, — вымученно улыбаясь, произнес Филипп, — он бы сказал: «И за кого только я выдал свою единственную сестру!»
      Бланка взяла Симона за руку и терпеливо объяснила:
      — Филипп просто-напросто имел в виду, что как и мой брат Фернандо, мой муж каким-то образом связан с Инморте.
      — И это очень существенно, — отметил Эрнан. — В противном случае, моя теория окажется несостоятельной. Впрочем, я уверен, что не ошибаюсь — таким типам, как граф Бискайский, прямая дорога в соратники Инморте. И кстати. Габриель де Шеверни рассказывал мне, что когда Хайме де Барейро вызвал графа на поединок, у того было такое удивленное выражение лица, точно он не мог поверить своим глазам: дескать, как же так, друг Хайме хочет сразиться со мной! А граф де Барейро, по моему мнению, просто выбрал себе самого слабого противника, чтобы без особого труда победить его и занять его место… Ай! Ладно, перехожу к делу. Итак, дон Фернандо прибыл в Памплону в тот же день, когда прибыли мы, и тут же похвастался графу Бискайскому, что месяца через три он станет королем Кастилии и Леона.
      Бланка устремила на брата такой пронзительный взгляд, что тот весь съежился.
      — А на следующий день, — между тем продолжал Эрнан, — граф пригласил дона Фернандо прогуляться с ним на ристалище и там сообщил ему, что княжна Жоанна якобы подслушала их вчерашний разговор и теперь угрожает разоблачением. Она, мол, требует, чтобы дон Фернандо сознался во всем дону Альфонсо, и дает ему время на размышление — предположительно, до окончания празднеств…
      — Постойте, — перебила его Бланка, не отводя глаз от побледневшего, как полотно, Фернандо. — Держу пари, что вы правы в своих догадках. Но с чего вы взяли, что этот разговор состоялся на следующий день и именно на ристалище?
      — И к тому же разговаривали они на арабском, вернее, на мавританском языке, — с важной миной добавил Шатофьер. — Однако все предпринятые ими меры предосторожности не помогли им, ибо в шатре, возле которого они вели столь милую беседу и который они считали пустым, находился человек, достаточно хорошо знающий арабский язык, чтобы понять, о чем они говорят.
      — И это были вы?!
      — Да, я. К сожалению, тогда я как раз вздремнул и не слышал начала их разговора. Первое, что я разобрал, проснувшись, было: «Она должна умереть, хочешь ты этого или нет. Я уже вынес ей смертный приговор». Так сказал дон Фернандо.
      — Но ведь там его не было! — озадаченно произнес Симон. — Там были граф Бискайский и виконт Иверо.
      — Молчи, Симон! — щелкнул пальцами Филипп. — Молчи. Кажется, я понял, в чем дело.
      Эрнан виновато склонил голову.
      — Друзья мои, должен вам покаяться: я ошибся. Я был слишком самоуверен, слишком убежден в своей правоте, в своей непогрешимости, и эта моя ошибка едва не привела к роковым последствиям. Мне страшно подумать, что случилось бы, выбери граф Бискайский на роль козла отпущения не виконта Иверо, а кого-нибудь другого. Это будет мне уроком на всю жизнь — проверять, перепроверять и еще перепроверять, Я не распознал беседовавших по голосам, и не только потому, что еще не был с ними знаком. Плотные стенки шатра, арабский язык, на котором они говорили с грехом пополам, чмокая и хрюкая, расстояние, наконец, — все это не позволило мне определить индивидуальные особенности их голосов. Содержание разговора заставило меня уверовать, что это были Александр Бискайский и Рикард Иверо, но я был просто обязан проверить свою догадку, расспросив рабочих на ристалище, слуг во дворце… Увы, я этого не сделал. Несколько услышанных мною фраз прямо таки заворожили меня, и я не видел никакой необходимости искать дополнительные подтверждения тому, что и так было для меня яснее ясного. Вы только послушайте, о чем они говорили дальше! Граф Бискайский: «Боюсь, мне придется смириться с этим». Дон Фернандо: «Тем более, что она поступила с тобой по-свински…»
      — Жоанна поступила с Александром по-свински? — удивилась Маргарита.
      — Минуточку, сударыня, вскоре я изложу вам свои соображения по этому поводу. А пока продолжу. Итак, граф Бискайский: «Да, ты прав». Они немного помолчали, затем дон Фернандо спросил… — Слово за словом Эрнан принялся пересказывать подслушанный им разговор. На реплике Фернандо: «В конце концов, она отступилась от тебя — так что же ты колеблешься?» — он остановился. — Вот это, пожалуй, больше всего прочего ввело меня в заблуждение. Если бы речь шла о госпоже Маргарите, эти слова могли быть адресованы лишь одному человеку — Рикарду Иверо. Как, собственно, и упоминание о том, что она поступила с ним по-свински… Вы уж простите меня за откровенность, сударыня.
      — Все в порядке, господин граф, — ответила Маргарита. — Сейчас не время для церемоний. Мы обсуждаем дело, к тому же я действительно… — Она запнулась и покраснела. — Прошу вас, продолжайте.
      — Очевидно, что в том разговоре, я имею в виду их первый ночной разговор, речь шла не только о заговоре дона Фернандо, но и о некоторых проделках графа Бискайского, предположительно, о его планах завладеть наваррским престолом.
      — Не сомневаюсь, что таковые у него имеются, — прокомментировала Маргарита.
      — Поэтому граф, для пущей убедительности, сказал дону Фернандо, что госпожа Жоанна, якобы подслушивавшая тот разговор, угрожает разоблачением им обоим.
      — Ага! Это объясняет все — и то, что «она поступила с тобой по-свински», и «мы одной веревкой связаны», и «она стоит у нас на пути», и «она отступилась от тебя» — сестра, решившая предать брата. Пожалуй, вы правы, сударь.
      — Идем дальше. Дон Фернандо заявил, что ради короны он готов пожертвовать всеми без исключения родственниками, но тут же добавил, что присутствующие не в счет. «Ой, не заливай! — ответил ему граф. — Для тебя моя жизнь не стоит ни гроша. Просто я полезен тебе и не стою на твоем пути». Тогда дон Фернандо… — Эрнан сделал паузу и в некотором смятении поглядел на обеих принцесс. — Сударыни, я лишь дословно передаю вам то, что сказал дон Фернандо, ничего не добавляя от себя: «Зато эта сучка, то бишь кузина — вот она-то стоит на моем пути». Он так и сказал — кузина, хотя говорили они по-арабски. По идее, это должно было насторожить меня. Если бы речь шла о госпоже Маргарите, и эти слова принадлежали графу Бискайскому, он наверняка сказал бы: «дочь брата моего отца». Дон Фернандо употребил слово «кузина», поскольку не мог подобрать в арабском краткого выражения своей родственной связи с княжной Жоанной, и вместе с тем, видимо, не хотел лишний раз напоминать графу, что она его сестра. К сожалению, я отнес это на счет плохого знания языка… Потом они стали обсуждать способы убийства. И тут я совершил еще одну ошибку — я перепутал говорящих. Это можно объяснить (но не оправдать!) тем, что инициативу в разговоре перехватил граф Бискайский. Дон Фернандо спросил: «Так что же мы выберем — кинжал или яд?..»
      Когда Эрнан закончил свой рассказ, в комнате надолго воцарилось тягостное молчание. Наконец Бланка задумчиво промолвила:
      — Таким вот образом мой муж подбил моего брата на убийство Жоанны. И не просто подбил — он подстроил все так, что Фернандо сам настоял на этом. А Жоанне он рассказал о готовящемся покушение на Альфонсо с тем, чтобы ее поведение в присутствии Фернандо было именно таким, как если бы она действительно подслушала их разговор. Что ж, хитро задумано… Но вот вопрос: зачем граф впутал в это дело Фернандо? Неужели только для того, чтобы он выкупил у евреев векселя Рикарда? Конечно, это была немаловажная часть его плана, и тем не менее…
      — Вы правы, сударыня, — кивнул Эрнан. — Будь это так, он бы просто занял у вашего брата деньги. Однако в планы графа Бискайского входило не только и даже не столько убийство княжны Жоанны (хотя, по определенным причинам, ему было желательно избавиться и от нее также), но главным образом он замышлял убийство самого дона Фернандо.
      При других обстоятельствах подобное заявление произвело бы эффект разорвавшейся бомбы. Но в том состоянии глубочайшего потрясения, в котором находились Филипп, Бланка и Маргарита, их уже нечем было удивить. А Симон и вовсе потерял ощущение реальности, и появись перед ним сам Сатана собственной персоной, он бы принял это как должное и лишь вяло перекрестился бы, изгоняя нечистого прочь.
      — Убить меня?! — изумленно воскликнул Фернандо. — Он собирался убить меня?!
      — Да, приятель, — ответил Эрнан. — Как это для вас не прискорбно, но это факт. В ваших покоях мы не нашли графа Бискайского. Видимо, он что-то заподозрил и исчез, оставив в вашей спальне горничную княжны со свернутой шеей, а в прихожей — вашего камердинера с перерезанным горлом.
      — О Боже! — прошептала Бланка.
      Маргарита снова помянула Пречистую Деву Памплонскую.
      — Кроме того, — повествовал дальше Эрнан, — в прихожей на полу валялась скомканная записка, якобы написанная княжной Жоанной. — Он извлек из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, который вначале был смят, а потом расправлен, и передал его Маргарите: — Вот, сударыня, посмотрите.
      Она развернула записку и пробежала ее быстрым взглядом.
      — Но ведь это почерк Жоанны! Точно! Ее почерк, чтоб мне пусто было!
      — Вне всякого сомнения, это работа брата Гаспара, бывшего «пса Господня»¹¹ . Искусная подделка, очень искусная. Если вас не затруднит, сударыня…
      — О да, конечно, — сказала Маргарита и прочла вслух:

«Рикард

Я никак не могла тебя найти, но дело не терпит отлагательства, и потому я велела Доре обязательно разыскать тебя, даже если ей придется не спать всю ночь. Она и передаст тебе эту записку.
      Мне стало доподлинно известно, что все твои векселя кузен Фернандо держит при себе. Они здесь, в Кастель-Бланко, в его спальне. Сегодня днем Дора случайно увидела под одной из подушек на его кровати большой синий пакет — я уверена, что это тот самый. Вполне возможно, что он еще там, и если Фернандо будет ночевать у Марии, попытайся пробраться в его покои и выкрасть пакет. Дора поможет тебе в этом. По ее утверждению, камердинер Фернандо немного глуховат и спит, как сурок.
      Это, конечно, нечестно, но, боюсь, другого выхода у нас нет. К тому же поступки Фернандо в отношении тебя честными уж никак не назовешь.
      Желаю тебе удачи и хочу надеяться, что избавившись от шантажа, ты все же согласишься претворить в жизнь положительную часть плана Фернандо — я имею в виду его идею насчет нашего брака. Но это, разумеется, лишь мое пожелание.

Жоанна».

— Ясненько, — произнес Филипп, как только Маргарита закончила читать. — Стало быть, Александр отправил Фернандо к Жоанне, предварительно подменив содержимое пакета, а сам свернул шею горничной, перерезал горло камердинеру, «обронил» в прихожей записку и стал ждать возвращения сообщника, чтобы прикончить и его — мавр сделал свое дело, мавр может уйти… из жизни. Если бы его план увенчался успехом, то завтра утром, обнаружив в спальне Жоанны двух мертвецов, а в покоях Фернандо — аж трех, и ознакомившись с содержанием записки, все пришли бы к выводу, что Фернандо шантажировал Рикарда Иверо выкупленными векселями, угрожая затеять процесс и отсудить часть графства его отца — если тот, конечно, не отречется от сына. Однако виконт прознал, где находятся его расписки. Вместе с горничной Жоанны он пробрался с спальню и забрал пакет — но тут нагрянул хозяин. Завязалась драка, в результате которой погибли горничная и Фернандо, а Рикард Иверо бросился бежать, прирезав по пути проснувшегося камердинера и потеряв во время схватки с ним записку. Потом он явился к Жоанне, рассказал ей обо всем, она, естественно, впала в истерику и решила вызвать стражу. Они повздорили, в пылу он убил ее, но при этом оступился, упал, ударился о что-то головой и тоже погиб. — Филипп поежился. — Жуть какая!.. Не усни тогда Эрнан в моем шатре на ристалище, завтра нам осталось бы только гадать, какие же планы строил Фернандо в отношении Жоанны и Рикарда Иверо.
      — Гадать не пришлось бы, — ответил Шатофьер. — У меня хватило ума порыться в шкатулке с деловыми бумагами дона Фернандо… Прошу великодушно простить меня, ваше высочество, — с сардонической ухмылкой добавил он, — что я сломал замок шкатулки, но цель оправдывает средства — ведь так говорят ваши друзья иезуиты? В числе прочих бумаг, тоже небезынтересных, я обнаружил весьма любопытную петицию, написанную почерком дона Фернандо, но наверняка рукой уже упомянутого мною брата Гаспара, и адресованную Инморте…
      — Где же она?
      — Вместе со шкатулкой я передал ее на хранение коменданту замкового гарнизона. Вкратце содержание этого письма таково: дон Фернандо якобы предлагает Инморте организовать убийство госпожи Маргариты и свалить вину за это на графа Бискайского с тем, чтобы возвести на наваррский престол княжну Жоанну и Рикарда Иверо, которых он намерен поженить. Дон Фернандо якобы утверждает, что крепко держит обоих в узде — угрожая виконту его векселями, а за княжной, дескать, водятся некоторые грешки, — и уверен, что заставит их дать письменные обязательства, чуть ли не присягу на верность иезуитам. А поскольку, говорится в послании, и княжна Жоанна и Рикард Иверо слабовольные и безынициативные, к тому же она попросту глупышка, а он постоянно витает в облаках, то вскоре после смерти короля дона Александра Наварра фактически превратится еще в одну область ордена Сердца Иисусова, которой на самом деле будут править ставленники Инморте. Вот так-то.
      Маргарита покачала головой:
      — М-да… В чем, в чем, но в уме и хитрости кузену Бискайскому не откажешь.
      — Но зачем? — недоуменно спросила Бланка. — Зачем ему убивать Фернандо? Я ничего не понимаю!
      Филипп внимательно поглядел на нее и произнес:
      — Ты просто отказываешься это понять, боишься посмотреть правде в глаза и признать, что все это — следствие проявленного тобой малодушия, когда ты отвергла предложение падре Антонио. Он был готов прибегнуть к обману, солгать ради твоего же блага, но ты предпочла до конца оставаться праведницей и вышла замуж за графа Бискайского, а не за меня. Ты стала женой нелюбимого и неприятного тебе человека, зато, видишь ли, не осквернила себя ложью. И вот тебе результат: твой муж, эта скотина, едва не взошел на престол твоего отца по ступеням, обагренным кровью Жоанны, Рикарда Иверо и обоих твоих братьев. И только благодаря Эрнану ты избежала незавидной роли невольной и ничего не ведающей соучастницы этого ужасающего преступления.
      Бланка резко вскочила на ноги и в гневе выкрикнула:
      — Прекрати, Филипп! Сейчас же прекрати!.. — Вдруг она вся сникла и тихо всхлипнула. — Не мучь меня, дорогой. Прошу тебя, не надо…
      Филипп подошел к ней и обнял ее за плечи.
      — А в чем, собственно, дело? — отозвался озадаченный Симон. — Что происходит?
      Эрнан тяжело вздохнул:
      — Глупенький! Граф Бискайский рассчитывал, что, устранив дона Фернандо, он все же убедит Инморте не отказываться от задуманного им убийства дона Альфонса.
      — Ну, и что с того?
      — Да у тебя не мозги, а решето, друг мой любезный! Кто тогда унаследует кастильский престол, спрашивается? Конечно же, не годовалая дочурка Фернандо де Уэльвы, а госпожа Бланка, и вместе с ней граф Бискайский — как ее муж.
      Тут раздался пронзительный вопль Фернандо. Бланка мигом отпрянула на Филиппа и во все глаза уставилась на брата, лицо которого было перекошено от бессильной ярости и злобы. Он, наконец, понял все, осознал, как был глуп и беспечен, с какой легкостью его провел тот, кого он считал своим другом. И этот крик был криком тонущего в безбрежном океане отчаяния рассудка.
      В комнату ворвались два охранника с обнаженными мечами — Маргарита жестом велела им выйти.
      — Фу! — брезгливо произнесла она. — Как он противно кричит! Господин де Шатофьер, если вас не затруднит, велите ему заткнуться.
      Эрнан велел Фернандо заткнуться, для пущей убедительности пнув кулаком его в живот, затем наклонился и подобрал с ковра все долговые расписки Рикарда.
      — Сударыня, — сказал он, обращаясь к Бланке. — Эти векселя по праву принадлежат вашему брату. Однако сейчас он находится под арестом, а посему вам решать, что с ними делать.
      Бланка молча взяла у него кипу векселей и методично разодрала каждый на мелкие клочья.
      — В мерзкой затее Александра был, впрочем, один положительный момент, — промолвила она, глядя на Фернандо с кротостью, повергнувшей того в ужас. — Надеюсь, все вы понимаете, что я имею в виду. И у меня аж руки чешутся привести в исполнение эту часть несостоявшегося плана. Пойдем, Филипп, иначе я за себя не отвечаю.
      — Ты уходишь, кузина? — вяло спросила Маргарита.
      — Да.
      — Но ведь у тебя Жоанна.
      — Я… Я буду у Филиппа.
      Принцесса вздохнула:
      — Ну что ж, ладно, ступайте. Мы с господином де Шатофьером сами решим, что делать дальше… Но нет, постойте! Не думаю, что эта хорошая идея — тебе, Бланка, провести ночь у мужчины, пусть и у Филиппа. Уж лучше останьтесь здесь, а мы сейчас пойдем ко мне, прихватив с собой кузена Фернандо, разумеется, — полагаю, вам он не понадобится. Таким образом, вы с Жоанной просто поменяетесь покоями. Рокируетесь, говоря на языке твоей любимой игры.

Глава 60

ДОЧЬ КАСТИЛИИ

Первое, что увидела Бланка, проснувшись, было склоненное над ней лицо Филиппа и были слезы, стоявшие в его глазах.
      — Почему ты плачешь, милый? — спросила она.
      — Это я от счастья, родная… Вправду от счастья.
      С его ресниц сорвалась крупная слеза и упала ей на губы.
      — Не обманывай меня, Филипп. Взгляд у тебя такой печальный, а слезы так горьки… О чем ты думаешь? Что тебя мучит?
      Филипп положил голову на подушку, крепко обнял Бланку и зарылся лицом в ее волосах.
      — Я вспомнил нашу первую встречу… Почему мы сразу не поняли, что любим друг друга? Почему мы не поняли это позже? Ведь у нас было столько времени! Целых пять лет мы были слепы. Даже когда я просил твоей руки — даже тогда я не понимал, что люблю тебя. Я не настоял на немедленном браке, я принял условия твоего отца, не заподозрив в них подвоха. Проклятье!..
      — Ты очень жалеешь об этом?
      — Я проклинаю себя за это. Ведь мы могли пожениться, всегда быть вместе, жить счастливо… Боже, да что и говорить! Упустили, проворонили мы наше счастье, Бланка…
      — Однако тогда ты не смог бы жениться на Анне Юлии, и наследством Армана Готийского, вероятнее всего, завладел бы граф Прованский.
      — Ну, и что с того? Ну, пришлось бы мне повоевать с ним за галльский престол — эка беда! В конце-то концов, я бы все равно вышел победителем… Знаю, это нелогично, неразумно, не по государственному, но когда говорит любовь, рассудок молчит.
      Бланка вздохнула:
      — Любовь… Ты слишком часто употребляешь это слово. Боюсь, оно значит для тебя не больше, чем банальное желание обладать женщиной…
      — Но, милочка…
      — Молчи, Филипп. Твой язык, пусть и против твоей воли, становится лживым, когда ты разговариваешь с женщинами. Прошу тебя, не надо опошлять словами то единственное прекрасное, что осталось у меня — мою любовь к тебе. На первое время ее хватит на нас обоих, а потом… Потом видно будет, время само расставит все на свои места. У нашей любви нет будущего, зато есть настоящее, и пока я с тобой, я буду жить лишь текущим днем. Со вчерашнего вечера меня больше ничто не связывает с графом Бискайским, и я буду с тобой до тех пор… — Она умолкла, подняла к Филиппу лицо и пристально поглядела ему в глаза. — Имей в виду, дорогой. Вчера, отдавшись тебе, я потеряла от любви голову, но вся моя гордость осталась при мне. Я ни на мгновение не забываю и никогда не забуду о том, что я принцесса Кастилии, дочь и сестра кастильских королей. Разумеется, я не стану требовать от тебя верности — право, это было бы смешно. Ты уже неисправим, ты до такой степени развращен и любвеобилен, что будешь путаться с другими женщинами, даже если действительно любишь меня, любишь так, как люблю тебя я. К тому же вскоре у тебя появится жена…
      — Насчет Анны можешь не беспокоиться. Она предпочитает девчонок, и вряд ли ее вкусы изменятся.
      — Это несущественно, Филипп. В любом случае, она должна родить тебе сына или дочь. Твое право на галльскую корону станет бесспорным только тогда, когда твои и Анны родовые земли будут объединены общим наследником. Впрочем, речь сейчас не об этом. За прошедшие восемь месяцев я во многом изменилась. Я уже не та маленькая твердолобая святоша, которую ты тщетно пытался совратить с пути истинного. Я поняла, что реальную жизнь никак нельзя втиснуть в прокрустово ложе ханжеской морали, исповедуемой моими воспитательницами-кармелитками. Я приняла, как должное, факт существования внебрачных связей, и даже сама грешила этим. Я отдаю себе отчет в том, что мы с тобой будем любовниками, и я согласна на это, я этого хочу. Однако запомни, хорошенько запомни: мы будем вместе, пока я буду владеть всеми твоими помыслами, как ты владеешь моими. Время от времени мне придется делить тебя с другими женщинами — но сердце твое должно целиком принадлежать мне одной, иначе… Как только я почувствую, что ты охладеваешь ко мне, что у меня появилась соперница, которая, с твоего позволения, покушается на мое единовластие, я не стану бороться с ней — ибо я не жена тебе, а насильно удерживать любовника будет для меня унизительно, — но я первая уйду от тебя. Я уйду прежде, чем ты сам осознаешь, что теряешь ко мне интерес. Ты будешь утверждать, что произошло ужаснейшее недоразумение, будешь клясться, что любишь меня больше всех на свете, и это не будет ложью. Но я все равно брошу тебя. Брошу навсегда.
      — Никогда…
      — Не зарекайся, Филипп. Если тебе кажется, что ты любишь меня, так люби, пока тебе кажется. Но наперед не загадывай… Лучше поцелуй меня.
      Он поцеловал ее, а затем они любили друг друга, пока им хватало сил.

Около часа пополудни Бланка встала с постели и накинула пеньюар, собираясь вызвать горничную, чтобы дать ей распоряжения насчет обеда и воды для купания. Но едва лишь отворив дверь, она тут же остановилась на пороге, как вкопанная. Из ее груди вырвалось изумленное восклицание:
      — Брат!
      Филипп быстро набросил на себя одеяло и в два прыжка очутился возле нее. Челюсть у него отвисла, и он недоуменно уставился на сидевшего в кресле в дальнем от двери углу комнаты человека.
      — Альфонсо!
      Король Кастилии попытался доброжелательно улыбнуться им, но то, что у него получилось, больше походило на отчаянную гримасу боли.
      — Мне, конечно, следовало бы обождать в прихожей, но вы так красиво занимались любовью, что просто загляденье… Нет, нет, я, пожалуй, неточно выразился. Разумеется, я не подглядывал за вами, — но звуковое сопровождение было потрясающим. Честное слово, после всех тех гадостей, которые мне довелось услышать в последние несколько часов, мне было несказанно приятно послушать, как вы самозабвенно любились. Я даже немного воспрянул духом.
      Смущенная Бланка подошла к брату, поцеловала его в щеку и присела рядом, сжимая его руку в своих руках. Следовавший за ней Филипп пододвинул еще одно кресло и расположился напротив них, кутаясь в одеяло, как в широкий плащ.
      — Рад вас видеть, Альфонсо, — сказал он. — Жаль только, что при таких обстоятельствах. Когда вы приехали?
      — В начале десятого.
      — А? — удивилась Бланка. — Как ты успел?
      Король нервно усмехнулся:
      — Скорее, я опоздал. Мне надо было выехать еще вчера днем, как только я получил письмо от невестки.
      — Мария послала к тебе гонца?
      — Да. Собственно, потому я и приехал так рано. С господином де Шатофьером мы встретились на полпути.
      — Мария что-то знала о планах Фернандо?
      — Кое-что, но ничего существенного. Оказывается, Фернандо имеет привычку разговаривать во сне, особенно, когда выпьет. До поры до времени Мария молчала, потому что любит его, но вчера ночью он нес такую жуть, что она, хоть и ничего толком не поняла, не на шутку испугалась и решила немедленно известить меня, что Фернандо, по ее мнению, влез в какую-то опасную авантюру. Особо Мария упомянула его слова о том, что, дескать, святой хрыч вот-вот издохнет.
      — Святой хрыч? — пораженно переспросил Филипп; он знал, что так иезуиты прозывают между собой Павла VII. — Инморте готовит покушение и на папу?
      — Боюсь, что уже не готовит, — хмуро ответил Альфонсо. — Как раз вчера вечером пришло сообщение, что святейший отец при смерти.
      Бланка перекрестилась:
      — Матерь Божья! Да что же это творится такое?!
      — Полночи я переколотился, не зная, как мне поступить. Лишь перед рассветом я, наконец, принял решение, взял с собой два десятка гвардейцев и отправился к вам. Но, увы, опоздал.
      — Ты уже разговаривал с Фернандо?
      — Да. Он умолял простить его, клялся, что впредь ничего подобного не повторится. Он утверждает, что это была инициатива Инморте, а сам он ни о чем таком не помышлял. По его словам, Инморте соблазнил его, вскружил ему голову. Теперь он обещает немедленно порвать с иезуитами и вести себя паинькой.
      — Он раскрыл тебе детали заговора?
      — Фернандо сказал, что на эту тему Инморте с ним не шибко откровенничал. Ему известно лишь то, что меня должны отравить и что покушение намечено на конец ноября. И кстати. Фернандо подтвердил, что болезнь святейшего отца — дело рук иезуитов. Инморте прознал о готовящемся отлучении его ордена от церкви и устроил отравление папы.
      Бланка снова перекрестилась:
      — Ну, это уже слишком! Они вконец обнаглели, еретики!.. Будем надеяться, что с Божьей помощью святейший отец вскоре поправится.
      — Однако, — добавил Филипп, — ему лучше не медлить с изданием буллы об отлучении.
      Альфонсо еще больше помрачнел.
      — Для этого необходимо собрать заседание священной конгрегации. А это может сделать либо папа, который, судя по сообщению, очень плох, либо кардинал-камерлинг — а его лояльность к иезуитам общеизвестна.
      — М-да, дело дрянь, — резюмировал Филипп. — Теперь вам, Альфонсо, надо быть начеку. Коль скоро иезуитам удалось добраться до святейшего отца…
      Король кивнул:
      — Отныне я буду начеку. Главное, что я предупрежден. А кто предупрежден, тот вооружен. Я незамедлительно издам указ о лишении Фернандо всех прав на престол и буду молить Бога, чтобы Констанца поскорее подарила мне наследника.
      Филипп с сомнением покачал головой.
      «В Кастилии королевские указы редко переживают своих королей», — подумал он.
      А Бланка сказала:
      — Ты знаешь, брат, я не жестокий человек. И не кровожадный. Но на твоем месте…
      Альфонсо тяжело вздохнул:
      — Пожалуй, ты права, сестренка. Так бы, бесспорно, поступил наш отец. Так бы, скорее всего, поступила ты. Но я… Я же все помню! В детстве мы с Фернандо были очень дружны, вместе воспитывались, вместе играли в разные игры, позже ухаживали за одними и теми же барышнями… Да что и говорить! Боюсь, я никудышный король. Отец не уставал напоминать мне, что в государственных делах нельзя давать волю человеческим слабостям, но я оказался плохим учеником… Эх, Бланка, зря ты не родилась мужчиной и моим старшим братом.
      Бланка взглянула на Филиппа и застенчиво улыбнулась, словно говоря: «Женщиной тоже быть неплохо».
      — Моего мужа схватили? — спросила она.
      — Пока нет. Но даже если ему удастся сбежать, насчет развода не беспокойся — я все улажу. Самое большее, это займет полгода. Как только граф Бискайский будет осужден… Ах да, чуть не забыл. Кузина Маргарита не желает широкой огласки, что вполне понятно, и намерена потребовать от Сената передачи дела на рассмотрение малой коллегии, состоящей из короля, верховного судьи и епископа Памплонского. Думаю, что с этой целью она попросит вас дать показания перед Судебной Палатой, что граф совершил государственное преступление, в результате чего погиб Рикард Иверо.
      — Рикард мертв! — воскликнула Бланка. — Они что, избили его до смерти?
      — Нет. Просто он выпил яд, находясь в здравом уме и твердой памяти… так, во всяком случае, утверждает Маргарита. А как оно было на самом деле — сам ли он отправился или же она принудила его к этому — ведомо только Богу единому.
      — Бедная Елена, — прошептала Бланка. — Бедняжка… Впрочем, для нее это будет лучше, чем публичный суд и наказание Рикарда. Пусть она думает, что он был убит графом Бискайским.
      — Маргарита считает так же. Она уже разговаривала с кузинами Жоанной и Адель и взяла с них слово держать язык за зубами. Вы тоже ничего не знаете, добро?
      — Добро… Нет, постой, так не пойдет. Вскоре Елена придет ко мне плакаться — странно, что она еще не явилась…
      — Поговорив с Маргаритой, она сразу поехала в усадьбу лесничего и до сих пор не вернулась оттуда.
      — Вот и хорошо. Пока она там, мне надо потолковать с Маргаритой. Мы должны решить, что говорить Елене и как лгать ей поубедительнее… — Бланка вздохнула. — Не выношу лжи, но порой ложь — большое благо. Так что я уж постараюсь выглядеть искренней.
      Они немного помолчали, обмениваясь быстрыми взглядами, затем король спросил:
      — А ты что будешь делать, сестренка? Может, вернешься в Толедо? Мне очень не хватало тебя в последнее время, а с замужеством Норы я и вовсе остался один. Конечно, у меня есть Констанца, но она не сможет заменить мне сестер — особенно тебя. Подумай над моим предложением, Бланка. Ты еще молоденькая, спешить тебе некуда, поживи пару годков в свое удовольствие, потом найдешь себе нового мужа… Между прочим, я окончательно помирился с арагонским королем, все былые раздоры забыты, и я уверен, что он с радостью отдаст за тебя своего сыночка.
      Бланка решительно покачала головой:
      — Нет, Альфонсо, об этом и речи быть не может. Я больно обожглась на своем замужестве и сейчас даже думать не хочу о каком бы то ни было браке. Кузен Педро, конечно, не подлец и не интриган, он вообще никто и ничто, он и мухи обидеть неспособен, он просто малое дитя, однако… Нет, нет и нет! И слышать не хочу и думать не желаю.
      — А я не настаиваю, сестренка. Ты можешь выйти замуж когда угодно и за кого угодно. Я согласен даже на мезальянс, лишь бы твой избранник был дворянин и католик. Для меня твое счастье превыше всего. Кроме того, что я люблю тебя, я считаю аморальным дважды приносить тебя в жертву политическим амбициям. Ведь и в политике должны существовать хоть какие-то нравственные нормы, иначе весь наш мир провалится в тартарары. Если тот парень, господин де Монтини, по твоему мнению, достойный человек, бери его в мужья и будь с ним счастлива — а я приму его как брата. Главное, чтобы ты вернулась ко мне, в Толедо.
      Бланка молча поднялась с кресла и отошла к окну.
      — Нет, Альфонсо, — произнесла она, глядя в чистое безоблачное небо. — Я не хочу возвращаться назад, потому что не могу воротиться, потому что детство мое ушло безвозвратно, и его уже ничем не вернешь. Я уже взрослая, мне скоро семнадцать, и я должна идти вперед, смотреть в будущее, а не цепляться за прошлое. Отец сделал меня графиней Нарбоннской, по галльским законам я совершеннолетняя, я один из пэров Галлии, и мое место в этой стране, которая, надеюсь, станет моей второй родиной. Прости, брат, что я не оправдала твоих надежд.
      Король пристально поглядел на Филиппа:
      — Так вот оно что! Мне всегда казалось, что вы влюблены друг в друга, но я говорил себе: если кажется, креститься надо. А выходит, я не ошибался.
      — Неужели это было так заметно? — в недоумении спросил Филипп.
      — Это было очень заметно, кузен. Вы всегда смотрели на Бланку как-то особенно, иначе, чем на остальных женщин. Раньше я все не мог понять, что же в вашем взгляде такого необыкновенного, но теперь я знаю, теперь я вижу, что это обожание.
      Альфонсо встал, подошел к Бланке и обнял ее за плечи.
      — Желаю тебе счастья, сестренка, от всей души желаю. Но запомни, что я тебе скажу. Что бы там ни случилось, как бы ни повернулась твоя судьба, Кастилия с распростертыми объятиями примет свою дочь, а брат — сестру.
      В больших карих глазах Бланки заблестели слезы.
      — Я всегда буду помнить это, Альфонсо…

часть шестая

ЦЕНА ВЕЛИЧИЯ

Глава 61

СИМОН ДЕ БИГОР ПИШЕТ ПИСЬМО¹²

Дорогая моя Амелина!

Прошло больше недели с тех пор, как я послал тебе последнее письмо, и вот, наконец, решил написать снова. Надеюсь, это уже последнее мое письмо из Памплоны, и вскоре я увижу тебя и прижму тебя к своему сердцу, родная. Ты, кстати, очень обидела меня в своем письме, которое я только что получил, намекая, будто бы я не шибко скучаю за тобой, и потому не спешу возвращаться в Тараскон. Можно подумать, что это от меня зависит! Да и кому-кому, но не тебе упрекать меня за мою якобы неверность. Ты же для меня единственная в мире женщина, других женщин для меня просто не существует, то есть они-то на самом деле существуют, другие женщины, но мне все они безразличны. Они совершенно не трогают меня, и если кто-то пытается меня оклеветать, не верь тем грязным наветам.
      Да, кстати, чтобы не забыть. В предыдущем письме я забыл предупредить тебя, чтобы ты никому не рассказывала о покушении на княжну Жоанну и прочих грязных делах графа Бискайского. А ты рассказал, небось? Матушке. Так попроси ее молчать. А если вы с матушкой рассказали своим подругам, попросите молчать и их. Правда, Эрнан, узнав, что я забыл предупредить тебя сразу, да и вообще, что написал тебе об этом, сказал, что теперь это гиблое дело. Дескать, предупреждай, не предупреждай — все едино. Однако я верю тебе, ведь ты у меня — самая лучшая на всем белом свете жена, только вот изменяешь мне, бесстыжая. Если бы ты (зачеркнуто). И мама у меня самая лучшая из мам. Я полагаюсь на вас. Это очень важно — сохранить все в тайне, ибо это государственная тайна. За исключением нескольких человек, никто даже не догадывается об истинной подоплеке дела. Большинство полагает, что граф Бискайский… Впрочем, он уже не граф, равно как и Жоанна Наваррская уже не княжна. Король добился согласия Сената на передачу этого дела так называемой малой коллегии, и позавчера эта самая коллегия — король, граф де Сан-Себастьян и монсеньор Франческо де Арагон — после тайного совещания огласили эдикт, в соответствии с которым граф Бискайский признается виновным в государственной измене, лишается всех прав, титулов и владений и приговаривается к смертной казни путем отделения головы от туловища, а все его титулы и владения переходят к его сестре Жоанне, теперь уже графине Бискайской. Король назначил солидное вознаграждение за поимку бывшего графа, но того уже и след простыл — видно, не хочется ему расставаться с головой.
      А епископ Памплонский, кроме того, сделал еще одно заявление. Он объявил о расторжении брака госпожи Бланки с графом Бискайским с момента вынесения последнему смертного приговора. Я целиком поддерживаю это решение, ведь неизвестно, сколько времени уйдет на розыски графа, прежде чем его казнят, так что было бы в высшей степени несправедливо заставлять госпожу Бланку ждать, аж пока она станет вдовой. А вот Эрнан, мне показалось, был недоволен такой скорой развязкой. По его словам, он думал, что епископ не решится самолично расторгнуть брак и направит дело на рассмотрение Курии. Но вот вопрос: почему Эрнан выглядел недовольным и даже встревоженным? Я прямо так и спросил у него, однако он ответил, что мне это лишь показалось. И все же мне думается, что тут не все чисто.
      Я предполагал рассказать тебе про свадьбу госпожи Маргариты с графом Шампанским, но вот подумал чуток и пришел к выводу, что рассказывать тут особо не о чем. Ну, разве что только о том, что перед первой брачной ночью (ну да, так уж она и первая была!) Маргарита сама пожелала, чтобы Тибальд, следуя этому варварскому обычаю, раздел ее догола при всем честном народе — а в спальне тогда собралось около полусотни человек. И она ничуть не смущалась, бесстыжая, куда больше смущался сам Тибальд, раздевая ее — а ей хоть бы хны, она даже рисовалась перед всеми в своей наготе, ни стыда у нее, ни совести, как, собственно, и у тебя (зачеркнуто). А впрочем, справедливости ради надобно сказать, что ей было что показать всему честному народу — только ты не подумай ничего такого.
      А сейчас в королевском дворце полным ходом идет подготовка еще к одному бракосочетанию, вернее, к мезальянсу. Да-да, оно самое! Я уже рассказывал тебе про Ричарда Гамильтона — так, оказывается, не только Маргарита, но и король дал свое согласие на брак с ним госпожи Жоанны. По правде говоря, она, после того как стала графиней, ни в чьем согласии, кроме согласия церкви, не нуждается, но факт примечательный — дон Александр согласился принять в свою семью нищего шотландского барона. Гастон говорит, что это вполне объяснимо, ведь госпожа Жоанна старше Маргариты на два года, она дочь старшего брата короля, приемная дочь самого короля и, по идее, имеет больше прав на престол, чем сама Маргарита. Поэтому, утверждает Гастон, король, боясь, как бы сторонники ее брата не сомкнулись вокруг нее, с радостью отдает госпожу Жоанну за Гамильтона — и в самом деле, кто захочет иметь своим королем какого-то варвара? И вообще, скажу тебе, этот Гамильтон в высшей степени странный человек. Представляешь, ему уже двадцать семь лет, а он только женится, тогда как у Тибальда де Труа Маргарита уже вторая жена. А вот Филипп мне сказал, что не видит в этом ничего странного, дескать, британцы все такие: там север, туманы, и они (то есть британцы) созревают для брака лишь после двадцати лет. Мне в это с трудом верится, но Филиппу, конечно, виднее.
      Ага, про Филиппа! Собственно, зачем я и взялся писать тебе. На днях приехал Этьен де Монтини, кажется, я упоминал о нем в предыдущем письме. Да, точно, упоминал — он любовник госпожи Бланки. Теперь можно с уверенностью сказать, что бывший любовник. Филипп отослал его в Рим в почетной свите Анны Юлии, чтобы он не препятствовал ему в соблазнении Бланки, но вот он вернулся. Сбежал, как оказалось, в Барселоне перед самой посадкой на корабль; видно, ревность его замучила, и он воротился. Долго будут помнить его возвращение! Весь двор никак не нахохочется, вспоминая его блистательное возвращение. Я и сейчас смеюсь, когда пишу тебе эти строки.
      Одним словом, Монтини вернулся — это было после обеда, — ну и, балда такая, тотчас побежал к Бланке. Идиот, он думал, что она с нетерпением ждет его. Да уж, больно ждала она его — с Филиппом в постели. Они, кстати, будто с ума сошли — добрых полдня (и это не считая ночи) проводят в спальне. Ну, никак не налюбятся! Впрочем, с Филиппом все ясно, он у нас жеребец похотливый, а сейчас Бланка — его единственная женщина. Но вот ей каково?!
      Ладно, вернемся к Монтини. Он вихрем ворвался в спальню, чтобы обнять поскорее Бланку, но не тут-то было — ее уже обнимал другой! Когда Филипп позже признался, что они как раз очень мило развлекались, Гастон бухнулся на пол — так хохотал. Но разве это самое смешное? Вовсе нет! Самое смешное то, что Монтини парень сообразительный, но дурак еще тот. Едва лишь он увидел свою Бланку с Филиппом, сразу все понял и схватился за шпагу. А у Филиппа шпаги не было, как и тогда, с боярином. Однако на этот раз он не виноват — ну, где ему было повесить, эту шпагу, спрашивается? Монтини чуть было не убил его. Как буйно помешанные, они носились по покоям, швыряли друг в друга кресла и стулья, разбили большое зеркало, выбили три окна, задавили насмерть трех кисок госпожи Бланки — она была безутешна и горько оттого рыдала. Филипп потом клятвенно уверял ее, что это не он, что это все Монтини. А киски те были такие красивые, такие маленькие, пушистые и хорошенькие. Бланка очень любит кошек, и когда она приедет к нам, вы с ней быстро найдете общий интерес… Впрочем, хватит о котах, заговорился я что-то. Продолжу.
      Значит, не знаю там как, но Монтини в конце концов удалось вытеснить Филиппа в коридор. Вот-вот, оно самое! Тогда Филипп пустился наутек. Монтини побежал за ним, изрыгая проклятия и угрозы. И никто его не остановил — из стражников, я имею в виду. Наверное, им было интересно посмотреть, чем же все это кончится. А кончилось это тем, что, к счастью Филиппа, по коридору как раз шел Эрнан, направляясь к нему и госпоже Бланке. Он тут же разобрался с Монтини — разоружил его и сгреб в охапку. А Филипп тем временем сорвал с него (то есть с Эрнана) плащ, кое-как прикрыл свою наготу и бегом возвратился в покои Бланки.
      Теперь один только Бог знает, что станется с Монтини. Филипп может и прикончить его — он у нас такой, очень гордый, впечатлительный и злопамятный. Пока что Эрнан взял Монтини под свое покровительство — не хочу, говорит, смертоубийства. А дальше видно будет. Такие вот дела.
      Кстати, легок на помине. Только что ко мне заходил Филипп. Тихонько так вошел, бессовестный, стал у меня за спиной и через плечо читал, что я тебе пишу. Заметив его, я, конечно, возмутился, а он и себе вскипел, накричал на меня: мол, какого черта я про все это пишу. Я же отрезал ему, что его не должно касаться, о чем я пишу — что хочу, то и пишу.
      А впрочем, не затем приходил ко мне Филипп, чтобы читать мое письмо. Собственно, он и понятия не имел, что я пишу тебе, пока не начал читать. (Проклятый этикет, что позволяет принцам заходить без предупреждения!)
      Так вот, Амелина. Оказывается, Филипп изменил свои планы. Он передумал возвращаться в Тараскон в этом году, собирается погостить в Памплоне аж до конца ноября и прямо отсюда отправиться в Рим на свою с Анной Юлией свадьбу и торжества по случаю освобождения Европы от мавров — таковые состоятся, невзирая на смерть папы (если ты еще не знаешь, его святейшество Павел VII умер 19 сентября — да почиет он с миром). Так вот, торжества состоятся, хоть и без предполагаемой помпы. К тому же Филипп рассчитывает, что к Рождеству будет избран новый папа, который отлучит иезуитов от церкви. Надеется, небось, отхватить и себе часть владений и богатств ордена.
      Ты, безусловно, спросишь, с какой это стати Филипп решил остаться в Памплоне. Я тоже спросил, а он ответил мне, что намерен перенести свой двор из Тараскона в Тулузу — дон Робер, оказывается, продал ему Империал. Да-да, тот самый дворец в старой части города, который был резиденцией последних римских наместников и первых королей Галлии. Королевской казне стало не по средствам и дальше содержать Империал — ты же знаешь, как беден наш король. Да и какой он, собственно, король, если уж говорить откровенно. Предки дона Робера расчленяли свой домен, передавая во владение каждому из младших сыновей отдельное графство, и вот результат — вскоре Филипп отнимет у него корону.
      Но это еще не объясняет, почему Филипп остается в Памплоне, можешь сказать ты. Я тоже так сказал Филиппу. А он мне сказал, что сегодня посылает преподобному Антонио соответствующие распоряжения, и вскоре в Тарасконе начнется такая суматоха в связи с переселением, что спокойной жизни у нас не будет. Маргарита любезно предложила Филиппу тем временем погостить у нее (верно, все еще надеется снова завлечь его к себе в постель), и он согласился.
      Так что, Амелина, с начала следующего года мы будем жить в Тулузе. По идее, такое решение Филиппа вполне понятно и объяснимо. Женившись на Анне Юлии, он станет графом Перигора, Руэрга и Готии (вряд ли маркиз Арман долго протянет), а значит, и главным претендентом на галльскую корону. Еще на прошлой неделе Эрнан говорил мне, что после смерти старого маркиза Филипп станет фактическим правителем Галлии и, естественно, не замедлит переехать в столицу своего королевства. Как видишь, он (то есть Эрнан) не ошибался, он вообще редко ошибается, когда что-то говорит.
      Однако я подозреваю, что не только это обстоятельство побудило Филиппа поспешить с переселением, а еще немного поразмыслив, я пришел к выводу, что и остаться в Памплоне он решил вовсе не потому, что в Тарасконе вскоре начнется суматоха. Кажется, позавчера Гастон говорил мне, что это вызовет множество нелицеприятных толков, если госпожа Бланка поселится в Тарасконе — ведь она королевская дочь, и положение, в котором она окажется, будет для нее унизительным. А вот Тулуза — совсем другое дело. Ее переезд в Тулузу будет выглядеть совершенно естественно — ей скоро семнадцать лет, она графиня Нарбоннская, пэр Галлии, разведена с мужем, а то, что она будет жить с Филиппом, это уже ее личное дело. Главное, что все приличия будут соблюдены.
      Вот это, думаю и есть подлинная причина того, почему Филипп остается в Памплоне. Империал будет обустроен месяца через три, то бишь аккурат к нашему возвращению из Рима. Филипп же ни в какую не хочет расставаться с госпожой Бланкой — даже на один день, не говоря уж о трех месяцах. Надобно сказать, что он, похоже, свихнулся на ней. Эрнан утверждает, что это у него всерьез и надолго, и хмурится при том, мрачнее тучи становится. У меня создается такое впечатление, что Эрнан опасается, как бы Филипп не послал императора с его доченькой-сыночком к чертям собачьим и не женился на Бланке, благо она уже разведена… или к несчастью для Эрнана, она уже разведена — кажется, я понял, почему Эрнан был недоволен решением монсеньора Франческо де Арагон и назвал его скоропалительным и неканоническим. Он попросту не хочет, чтобы Филипп с Бланкой поженились, не хочет терять лангедокских владений Анны Юлии. Если это так, то я решительно не согласен с ним. Госпожа Бланка такая очаровательная, такая прекрасная и умная женщина — только ты не подумай ничего такого. Я питаю к ней лишь искреннее уважение и глубокую симпатию, но люблю я только тебя, одну тебя, хотя ты (зачеркнуто).
      Вот это Филиппово решение свалилось на меня, как снег на голову. Он спросил, останусь ли я с ним, а я еще не решил. Надо будет все взвесить, посоветоваться с отцом — только ты не обижайся на меня, если я все же решу остаться, ладно? Филипп сказал, что вся наша молодежь остается гостить у госпожи Маргариты по ее приглашению — и Эрнан, и Гастон, и оба д’Арманьяка, и Русильон, и кузены Сарданские, и Габриель де Шеверни… Вот он, бедняга, женушку нашел, чтоб ей пусто было! Она попросту ненавидит его, по-настоящему ненавидит, смотрит на него так, будто в любой момент готова убить его — я вовсе не шучу. Между ними что-то неладно, это я давно заподозрил. Я много раз спрашивал у Габриеля, что же произошло, но он все отмалчивался и только однажды спьяну сказал мне: «Все это кара за мое преступление. Жестокая кара. Уж лучше бы меня бросили в темницу». И все, больше ничего, ни слова. Эрнан и Филипп тоже молчат, не говорят мне, какое же преступление совершил Габриель. А Гастон, похоже, сам в недоумении. Он говорит, что Матильду насильно выдали за Габриеля, но это еще не объясняет ее бесстыжего поведения. Всего ничего прошло со дня их свадьбы, а она уже напропалую изменяет ему — и не с мужчинами, а с женщинами. Представь себе! Гастон говорит, что Матильда с Анной Юлией два сапога пара, а Филипп и Габриель — товарищи по несчастью. Только Филипп относится к своему положению с юмором, а Габриель, бедолага… Мне так жаль его, Амелина, так жаль! Раньше я считал себя самым несчастным из мужей, но теперь понимаю, что это не так. Ведь ты любишь меня, правда? Пусть ты изменяешь мне, но ты любишь меня и не желаешь мне зла. Я тоже люблю тебя, очень люблю, и мне так хочется повидаться с тобой, я так по тебе соскучился, милая. Я бы с радостью уехал из Памплоны хоть сегодня, но пойми меня правильно, родная: в свите нашего дяди, герцога, я буду выглядеть белой вороной, ведь, повторяю, по словам Филиппа, вся наша молодежь остается гостить у Маргариты.
      Ага! Мне пришла в голову одна великолепная идея! А что, если я приеду к тебе в ноябре, побуду с тобой две-три недели, а когда наша компания оставит Памплону и тронется в путь, я присоединюсь к ним уже в Барселоне и сяду вместе с ними на корабль. Как ты думаешь — так пойдет? По мне, это очень даже неплохая мысль, и, пожалуй, так я и поступлю. Только сперва надо посоветоваться с отцом и Филиппом, а также с Гастоном — может быть, он согласится поехать со мной.
      А впрочем, нет, навряд ли он согласится. У него свои заботы, он, к твоему сведению, тоже влюбился — правда, не в княжну Елену, а в графство Иверо, наследницей которого она стала после смерти своего брата. Только об этом — ни слова, ни полслова, Амелина. Никому, даже матушке. Дело в том, что твой брат (и это серьезно!) хочет развестись с Клотильдой, чтобы жениться на княжне Иверо. Без шуток! И Филипп (надо же!) намерен поддержать его. Он пообещал Гастону, что уговорит нашего архиепископа найти какой-нибудь формальный повод для расторжения брака. Только молчи, заклинаю тебя. Я украдкой подслушал их разговор, они не знают, что я что-то знаю об их планах. А когда я рассказал о подслушанном разговоре Эрнану, он сказал мне, что нечего тут удивляться. Филипп, мол, положил глаз на Наварру, собирается в будущем присоединить ее к Галлии, сохранив, впрочем, за Маргаритой титул королевы, так что твой брат, как граф Иверийский, будет ему на руку в этой его затее.
      Скажу тебе откровенно, Амелина: у Филиппа непомерный аппетит к власти, гляди еще подавится. Небось, хочет прослыть вторым Филиппом Воителем, но, по-моему, он так и останется Красавчиком. Однако Эрнан со мной не согласен, он говорит, что Филипп прав в своих устремлениях, что все земли, где люди разговаривают по-галльски и по-французски, должны войти в состав Галлии, Великой Галлии. Не знаю, быть может, это и так, Эрнану виднее — я же в политике ничего не смыслю и ею не интересуюсь.
      Вот, пожалуй, и все, Амелинка. Я закругляюсь. Надо успеть отдать письмо гонцу, который отправляется в Тараскон с распоряжениями Филиппа — так будет намного быстрее, чем посылать его с обычным почтовым курьером. А если я и забыл тебе что-то написать, то напишу об этом в следующий раз, и то очень скоро.
      Целую тебя, любимая, поцелуй от меня маму, нашего маленького Филиппа, мою сестренку, обоих братиков — я всех вас очень люблю. Но тебя особенно — поэтому еще раз целую.

Твой Симон.

Амелина, негодница! Я уже собирался отдать письмо гонцу, как тут явился Гастон и, так противно ухмыляясь, сообщил, что с этим же гонцом Филипп шлет тебе подарок — несколько прозрачных ночных рубашек и полдюжины маленьких женских панталон. Ах, ты бесстыжая! А твой Филипп — нахал, каких мало. Постыдились бы оба, бессовестные!

Глава 62

В КОТОРОЙ ФИЛИППА ТЕРЗАЮТ СОМНЕНИЯ,
А ЭРНАН ЗАТЕВАЕТ ОЧЕРЕДНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ

Войдя в гостиную покоев Филиппа, Эрнан сразу же почуял что-то неладное.
      Филипп и Гастон играли в шахматы; партия была в самом разгаре. Симон, полулежа в кресле, лениво наблюдал за игрой. Сам он в последнее время наотрез отказывался садиться за шахматный столик, ибо проигрывал всем без исключения, даже тем, кто чуть ли не впервые видел шахматные фигуры. Гастон советовал ему не принимать свои поражения близко к сердцу — дескать, это не столько от глупости, сколько от исключительной и достойной всяческого удивления невнимательности. Так что Симон сидел в сторонке, пассивно наблюдал за игрой и время от времени поглаживал пушистую кошечку Бланки, Марцию, которая вздремнула у него на коленях.
      Увидев Шатофьера, Филипп рассеянно кивнул.
      — Привет, дружище. Где ты пропадал все утро?
      — Дела, Филипп, дела, — пророкотал Эрнан, громыхнул креслом, пододвигая его к себе, и всем своим весом бухнулся в него.
      Марция испуганно мяукнула, соскочила с колен Симона и юркнула под диван.
      — Полегче, друг, — укоризненно произнес Симон. — Что ты как с цепи сорвался?
      Эрнан небрежно отмахнулся:
      — Вот еще не хватало мне на цыпочках ходить ради спокойствия какого-то кота.
      — Не какого-то, а кота Бланки, — уточнил Гастон. — И не кота, а кошки.
      — Я ей под хвост не заглядывал… Да, кстати, я пришел огорчить вас.
      Филипп так и подпрыгнул и уставился на Эрнана встревоженным взглядом.
      — Что стряслось? — спросил д’Альбре.
      — Я ненадолго покидаю вас.
      Филипп облегченно вздохнул и расслабился.
      — Ненадолго — это на сколько? — поинтересовался Гастон.
      — Не больше месяца. Встретимся в начале декабря в Барселоне.
      — Так ты едешь с Симоном?
      — Да, еду. Но не с Симоном.
      — И куда?
      Эрнан загадочно усмехнулся:
      — Есть одно деликатное дельце.
      — Какое?
      — Говорю же вам: де-ли-кат-но-е.
      Гастон поморщился:
      — Небось, опять что-то затеваешь?
      — Угу.
      — И нам ничего не скажешь?
      — Хоть убейте.
      — А жаль, — отозвался Филипп.
      — Что «жаль»?
      — Что ты уезжаешь. Вот и Гастон колеблется — не поехать ли ему вместе с Симоном в Тараскон.
      — Это правда, Гастон?
      Тот неуверенно пожал плечами:
      — Да вот думаю.
      — И что ты надумал?
      — Еще не решил. Собственно говоря, делать мне здесь все равно нечего, а так хоть лично прослежу за подготовкой к переселению.
      Эрнан понимающе кивнул:
      — И то правда. Что тебе здесь делать, раз княжна Иверо в Калагорре.
      Д’Альбре почему-то покраснел, а Симон хихикнул.
      — Да, вот еще что, — сказал Эрнан после минутного молчания. — У меня к тебе одна просьба, Филипп.
      — Какая?
      — Отпусти со мной Монтини.
      — Монтини? — Филипп оживился, но его взгляд не предвещал ничего хорошего. — Зачем он тебе?
      — Во-первых, он смышленый парень. Да и вообще, человек явно незаурядный, если такая исключительная женщина, как Бланка, любила его.
      В глазах Филиппа сверкнули молнии.
      — Она не любила его! — категорически возразил он. — Я единственный.
      Гастон и Симон обменялись насмешливыми взглядами.
      — Черт тебя дери! — добродушно ухмыльнулся Эрнан. — Это, между прочим, еще одна причина, почему я хочу взять его с собой.
      Филипп в смятении захлопал ресницами.
      — Я не собираюсь причинять ему… Я не сделаю с ним ничего плохого.
      — Ну да, конечно. Только и того, что больше месяца держишь его под арестом. В конце концов, ты доведешь бедного парня до помешательства. Он даже спит, как на иголках, ежеминутно вздрагивает при малейшем шуме, боится, что это ты явился самолично расквитаться с ним за ту прогулку нагишом по коридору. И, кстати, его страхи не так уж и напрасны. У тебя аж руки чешутся прикончить его или, по меньшей мере, избить до полусмерти. И если бы не мы с Бланкой… Э-э, что и говорить! Пусть он поедет со мной — вдали друг от друга вы, надеюсь, чуток поостынете. Ну как, идет?
      Филипп вздохнул:
      — Да ладно уж, бери его с собой. На кой черт он мне сдался!
      Гастон невесть почему захихикал, а кошка Марция, убедившись, что Шатофьер не буйствует, выбралась из-под дивана и возвратилась к Симону на колени.
      Эрнан бегло оценил позицию на шахматной доске. Филипп играл белыми, но его положение было безнадежным.
      — Что-то не видно здесь руки Бланки, — заметил он. — Кстати, а она-то где?
      — У лекаря, — ответил Гастон.
      — У лекаря? — всполошился Эрнан. — Она заболела?
      — Да нет, не беспокойся. Просто с утра ее затошнило. Филипп подозревает, что она беременна.
      — А?! — пораженно воскликнул Эрнан. — У нас будет маленький Филиппчик?
      — Или Елена, — как-то неуверенно промолвил Филипп.
      Эрнан пристально поглядел на него и почесал затылок.
      — Чтоб я сдох! — пробормотал он, мигом вскочил с кресла и опрометью выбежал из комнаты.
      Симон поднял голову и недоуменно заморгал.
      — Что его припекло?
      — Отправился забирать из-под ареста Монтини, — объяснил Гастон. — Пока Филипп не передумал.
      Щеки Филиппа заалели. Он в смущении потупил глаза.
      — А почему он должен передумать? — спросил Симон, так ничего и не поняв.
      Д’Альбре сокрушенно вздохнул и возвел горе очи.
      — Однако ты наивен, дружок! Ведь ребенок может оказаться не его, а Монтини.
      — Ах, вот оно что! — протяжно произнес Симон, глядя на удрученного Филиппа с искренним сочувствием, пониманием и в то же время с некоторым злорадством. — А разве Бланка не знает, чье это дитя?
      — Да она сама еще дитя, и если бы не Филипп, ей бы и в голову не пришло заподозрить что-то неладное. Впрочем, Филипп тоже хорош. Вот уже семь недель кряду он каждую ночь спит с ней…
      — Ну, и что с того? Я с Амелиной…
      — Ой, не заливай! Уж ты с Амелиной явно не спал каждую ночь, особенно этим летом. И к твоему сведению. Если ты думаешь, что Амелина знает наверняка, чей у нее ребенок, то глубоко заблуждаешься. Черта с два она знает! Бедная сестренка просто разрывалась между любовью и супружеским долгом — сегодня с тобой, завтра с Филиппом. Где уж ей знать-то!
      — Прекрати! — возмущенно воскликнул Симон, краснея от стыда. — Опять распустил язык! Ну, сколько можно, в самом-то деле?
      — Сколько нужно, столько и можно. Мой язык — говорю, что хочу… Ладно, оставим это. Я вот что имел в виду: почти семь недель Филипп каждую ночь проводит у Бланки.
      — И что тут такого?
      Д’Альбре снова вздохнул и пустился в пространные рассуждения о месячных.
      — Так почему же тогда Филипп сам не расспросил Бланку? — осведомился Симон, выслушав исчерпывающие разъяснения Гастона.
      — В общем, это понять несложно. Он боится, что ребенок может быть от Монтини, и втайне надеется, что лекарь научит Бланку, как надо солгать, чтобы убедить его в обратном.
      — Ага! — сказал Симон. — Теперь ясно.
      Филипп еще больше смутился: Гастон будто прочел его самые сокровенные мысли.
      Некоторое время все трое молчали, думая каждый о своем. Особенно горькими были думы Гастона — но об этом мы расскажем чуть позже и в надлежащем месте.
      Наконец, в передней послышались быстрые шаги, затем дверь распахнулась и в гостиную вошла Бланка. Следом за ней, довольно ухмыляясь, шел Эрнан.
      — Вот, Филипп, — сказал он. — Встретил по дороге твою Бланку с твоим дитем. Смертоубийство отменяется.
      Филипп вскочил с кресла, кинулся к Бланке и обнял ее.
      — Это правда?
      — Правда, милый, — шепотом ответила она. — Мэтр объяснил мне, почему я не могла быть беременной до тебя.
      Филипп облегченно вздохнул, вспомнив необычайную раздражительность Бланки в последние дни официальных торжеств, и еще крепче прижал ее к себе.
      — Маленькая ты моя девочка! Кто бы мог подумать, что ты такая невежда… А ребенок будет?
      — Мэтр не решается утверждать наверняка, но думает, что да.
      Филипп потерся щекой о шелковистые волосы Бланки. Пушистая Марция, радостно мурлыча, терлась об их ноги.
      — Я так счастлив, родная.
      — Я тоже счастлива, Филипп, — сказала Бланка. — Господь благословил нашу любовь.
      Филипп поднял к себе ее лицо и заглянул ей в глаза.
      — Твоя правда, милочка, — серьезно произнес он. — Дитя, которое ты носишь под сердцем, для меня знак Божьей милости. Я давно мечтал стать отцом, и вскоре моя мечта исполнится. С тобой, именно с тобой я познаю это счастье. Я так люблю тебя, Бланка, дорогая моя, любимая… — Не в силах дальше сдерживаться, он приник к ее губам жарким поцелуем.
      Между тем Эрнан значительно подмигнул Гастону, тот понимающе кивнул, схватил Симона за руку и все трое покинули покои Филиппа.
      — Что случилось, друзья? — удивленно спросил Бигор уже в коридоре. — Такая трогательная сцена, а вы…
      — Потому мы и поспешили убраться, что она слишком уж трогательная, — сказал Гастон. — Какой же ты балбес, Симон, право слово! Сейчас Филипп наверняка потащит Бланку в спальню, так что наше присутствие там было бы неуместным. Бланка очень стеснительная девушка, и лучше ее лишний раз не смущать. Правда, Эрнан?
      Шатофьер молча кивнул.
      — А теперь что мы будем делать? — поинтересовался Симон.
      — Можем нагрянуть к Маргарите, — предложил д’Альбре. — Если я не ошибаюсь, через полчаса она будет обедать и, разумеется, пригласит нас составить ей компанию.
      — Только без меня, — покачал головой Эрнан.
      — Почему?
      — Я ведь сказал, что вскоре уезжаю и в Памплону уже не вернусь. Надо же подготовиться к отъезду, как ты думаешь? Одним словом, дел у меня невпроворот, а времени в обрез.
      — Ну что ж… — Гастон в задумчивости почесал нос. — Тогда иди к Маргарите сам, Симон. Поведаешь ей про беременность Бланки, и вообще…
      — Что «вообще»? — оживился Бигор.
      — Вчера Маргарита рассорилась с мужем. Говорят, он уже умудрился оприходовать одну из ее фрейлин, тогда как она еще не успела наставить ему рога. Так что… — Тут д’Альбре многозначительно умолк.
      — Так что? — повторил Симон, краснея.
      — Так что у тебя неплохие шансы, малыш. Сейчас она злая, как сто чертей, и рада будет воспользоваться случаем, чтобы отомстить Тибальду.
      — А ты не дуришь меня?
      — А зачем мне дурить тебя? Ты смазлив, хорошо сложен — как раз в ее вкусе. Правда, умом ты не блещешь, но в постели это не главное. Вперед, дружок, не теряй времени даром. Надеюсь, за оставшиеся три дня ты научишься у Маргариты кое-каким штучкам-дрючкам, которые придутся по вкусу Амелине. Она ведь и отдает предпочтение Филиппу в частности потому, что он, не в пример тебе, знает множество всяческих штучек и дрючек, и ей гораздо приятнее в постели с ним, чем с тобой.
      — Грубиян ты! — буркнул напоследок Симон и почти бегом бросился вперед по коридору.
      Эрнан тихо засмеялся:
      — И эту басню ты сочинил только затем, чтобы поскорее избавиться от него и поговорить со мной наедине?
      — Отнюдь, — возразил Гастон. — Ничего я не сочинял. Маргарита вправду положила на Симона глаз, просто ты в последнее время жутко чем-то озабочен и не обратил на это внимания. А я лишь воспользовался этим обстоятельством, чтобы Симон оставил нас в покое, не задавая лишних вопросов. Ты же знаешь, какой он навязчивый и как любит совать свой нос в чужие дела. Но в одном ты все-таки прав. Я действительно хочу потолковать с тобой с глазу на глаз.
      — Что ж, — сказал Эрнан. — Раз так, пойдем ко мне. Потолкуем без свидетелей.

Глава 63

ТАЙНАЯ МИССИЯ ЭРНАНА

В небольшой гостиной квартиры Эрнана Гастон устроился в удобном мягком кресле и сказал:
      — А теперь, дружище, раскалывайся. Что ты замышляешь?
      Шатофьер сел напротив него.
      — Раскалываться, говоришь? А кто ты, собственно, такой, чтобы я раскалывался?
      «Кокетничает, значит расскажет», — подумал Гастон, а вслух спросил:
      — Когда отправляешься?
      — Завтра на рассвете.
      — Куда?
      — Гм, тебе только скажи…
      — Вот и скажи.
      — А ты поедешь со мной? — резко подавшись вперед, выпалил Эрнан.
      — Ага! — усмехнулся Гастон. — Так вот что ты хочешь!
      — Допустим, хочу, — невозмутимо отвечал Шатофьер. — А еще допустим, что тебе не шибко хочется ехать в Тараскон, равно как и не хочется оставаться в Памплоне.
      Д’Альбре явно смутился:
      — С чего ты взял?
      — Чувство, Гастон, чувство. А это такая штука, которая еще никогда меня не подводила. Ну, скажи откровенно: я угадал?
      Гастон неохотно кивнул:
      — Да, ты прав… Только не спрашивай почему.
      — А я и не спрашиваю. Я лишь предлагаю тебе ехать со мной. Согласен?
      — Но куда же? А что если тебя припекло съездить в Пекин? Ведь ты у нас такой.
      — Ну, положим, в Пекин я не поезду, хотя бы потому, что никак не успею через месяц попасть в Барселону. А вот что я отправляюсь в Толедо, это уже ближе к истине.
      — В Толедо?
      — Угу. И ради тебя, если ты поедешь со мной, я готов сделать небольшой крюк, чтобы наведаться в Калагорру.
      Уже третий раз за этот день слова Эрнана привели Гастона в смятение. В Калагорре как раз находилась Елена Иверо. После смерти брата она не возвратилась в Памплону. Поговорив с Маргаритой и Бланкой, она на следующий же день забрала в усадьбе лесничего тело Рикарда и отправилась прямо к родителям, в Калагорру. Так вся их семья и сидит там безвыездно вот уже второй месяц. Граф Клавдий, говорят, очень плох, и многие сомневаются, что он вообще когда-нибудь оправится — таким сильным ударом явилась для него смерть сына. За все это время Гастон получил от Елены три письма (а сам написал ей аж семь), и судя по всему, она не подозревает о его причастности к гибели брата.
      — Ладно, — вздохнул Гастон, — составлю тебе компанию. Но при одном непременном условии.
      — При каком же?
      — Ты расскажешь мне все о цели твоей поездки. Все — понял? Без всяких твоих штучек с недомолвками и полуправдой.
      — Предположим, я расскажу. А ты будешь молчать?
      — Ясное дело!
      — Смотри мне! — Эрнан погрозил ему пальцем, затем напустил на себя серьезный вид. — Итак, моя миссия состоит в том, чтобы препроводить Фернандо де Уэльву из Кастель-Бланко в Толедо.
      — Ба! — пораженно воскликнул Гастон. — Он все еще в Наварре?!
      — Эге. Согласись, хитро придумано. Никому даже в голову не пришло, что брат дона Альфонсо мог остаться в Кастель-Бланко.
      — Гм. И впрямь хитро. Я лично не сомневался, что король увез его в Кастилию и держит под стражей в одной из своих крепостей… Однако продолжай.
      — Так вот. Кастильские вельможи уже начали выражать обеспокоенность в связи с длительным отсутствием дона Фернандо, и король был вынужден сообщить им, что велел арестовать брата по обвинению в его участии в заговоре против законной власти.
      — Да ну! А ты-то откуда знаешь?
      — Сегодня я получил письмо от дона Альфонсо.
      — Ого! — удивленно произнес Гастон. — Он написал тебе письмо? С какой это стати?
      — Потому что доверяет мне.
      — И что же он тебе доверяет?
      — Препроводить Фернандо де Уэльву в Толедо, стеречь его по дороге, а в случае надобности даже прикончить его. Как видишь, у нас намечается веселая прогулка.
      При этих словах Гастон так и подпрыгнул.
      — Прикончить?!
      — То-то и оно. В случае крайней необходимости, разумеется.
      — И что ж это за необходимость такая, скажи по секрету?
      — Если дорогой иезуиты попытаются освободить его. Тогда это следует сделать без проволочек. Вместе с письмом дон Альфонсо прислал мне еще два распоряжения. Первое — для своих гвардейцев, которые стерегут сейчас Фернандо де Уэльву в Кастель-Бланко, — чтобы они во всем подчинялись мне. А второе, так это указ о казни брата, благо в Кастилии король может самолично приговорить к смерти кого угодно…
      — Выходит, он все же решился? Бланка все-таки убедила его?
      — Не совсем так. Этот указ развязывает мне руки, позволяя на законных основаниях убить Фернандо в случае попытки иезуитов освободить его. Там, в указе, прямо говорится, что смертный приговор может быть приведен в исполнение каким-либо способом по моему усмотрению. То есть, я вправе просто перерезать Фернандо горло.
      — А что? — с опаской спросил д’Альбре. — Иезуиты вправду…
      Эрнан презрительно оттопырил губы.
      — Ну, вот! Ты уже испугался.
      — Испугался я или нет, — рассудительно заметил Гастон, — но ввязываться в драку мне не больно-то хочется. Возможно, ты сочтешь меня трусом, но как бы то ни было, шкура у меня одна, и я очень дорожу ею, чтобы подвергать ее смертельной опасности из-за какого-то светлейшего негодяя.
      — Успокойся, дружище. Твоя драгоценная шкура будет в полной безопасности.
      — Правда?
      — Я отвечаю. Инморте не столь глуп, чтобы рисковать жизнью такого ценного своего сторонника, как граф де Уэльва. Он, конечно, понимает — да и то, если ему известно, где находится Фернандо, — что король непременно позаботился о том, чтобы его брат не выбрался живым на свободу.
      — Однако же дон Альфонсо…
      — Да, он подписал ему смертный приговор — но только на тот случай, если иезуиты все же предпримут попытку освободить Фернандо. Король полагает, что Инморте не отказался от своих планов отравить его и возвести на престол графа де Уэльву.
      — А ты уверен, что он отказался?
      — Напротив, я убежден в обратном. Но я знаю некоторые слабости кастильского короля и знаю также, что о них прекрасно осведомлен Инморте. Дон Альфонсо очень привязан к своему младшему брату и вряд ли решится казнить его даже за участие в заговоре с целью захвата власти. Другое дело, когда иезуитам все же удастся отравить короля — уж тогда-то он, находясь при смерти, велит казнить Фернандо.
      — Вот видишь! Ты сам противоречишь себе. Выходит, в любом случае Инморте стоит рискнуть и попытаться освободить Фернандо.
      — Погоди, дружище, не спеши с выводами. Я еще не закончил свою мысль. Да, несомненно: умирая, король велит казнить брата. В этом ни я, ни ты, ни Инморте — словом, никто из посвященных не сомневается. Но исполнят ли волю умирающего короля — вот это уже вопрос!
      — Как?! Ты думаешь…
      — Да, да, да! Я уверен, убежден. Я ничуть не сомневаюсь в том, что, случись нечто подобное, королевскую волю просто проигнорируют. В Кастилии король всемогущ и всевластен — но до тех пор, пока он здоров. Больной король Кастилии, а тем паче умирающий, теряет всю свою власть, ибо держится она исключительно на его воле и энергичности. Если, не приведи Господь, иезуиты отравят дона Альфонсо, то как только он сляжет в постель и вплоть до его смерти страной будут заправлять могущественные вельможи — гранды Кастилии…
      — Ты думаешь, они в большинстве своем сторонники Инморте?
      — Отнюдь. Но в подавляющем большинстве своем они сторонники баронских вольностей и яростные противники сильной королевской власти. Графы и герцоги Кастилии рады были бы превратить ее в некое подобие Галлии или Германии — то есть, в союз самостоятельных княжеств, лишь номинально зависимых от короны. Король Фернандо Четвертый проводил последовательную политику, направленную на ослабление влияния крупных феодалов и централизацию королевской власти. Дон Альфонсо продолжил этот курс. А вот Фернандо де Уэльва, в пику отцу и старшему брату, всегда заигрывал с могущественными вельможами. Как ты полагаешь, Гастон, кого предпочтут эти самые вельможи — Бланку, которая с виду такая кроткая и ласковая, но нравом еще покруче своего отца, или же глупого и слабохарактерного Фернандо, пусть даже руки его будут обагрены кровью брата?
      Д’Альбре задумчиво кивнул:
      — Пожалуй, ты прав, дружище. Кастильские гранды наверняка отдадут предпочтение графу де Уэльве перед графиней Нарбоннской. Неужели дон Альфонсо не понимает этого?
      — Думаю, он все понимает. Он уже подготовил указ о лишении Фернандо де Уэльвы всех прав на престол — но этого явно мало. Генеральные Кортесы, разумеется, утвердят этот указ, они ведь и созданы лишь для того, чтобы одобрять все решения короля; это тебе не Римский, не Галльский и даже не Наваррский Сенаты. В случае чего, вельможи проигнорируют резолюцию Генеральных Кортесов с такой же легкостью, как и волю самого короля. Поэтому дон Альфонсо обратился к Святому Престолу с просьбой одобрить его решение касательно Фернандо де Уэльвы, и если это будет сделано, все надежды Инморте пойдут прахом. Кастильцы — народ очень набожный, и они не позволят взойти на престол принцу, отвергнутому церковью. Тогда и дон Альфонсо сможет спать спокойно, не опасаясь покушений со стороны иезуитов. Даже напротив, Инморте будет беречь его, как зеницу ока, ибо для него он более удобный король, чем Бланка — королева.
      Гастон с сомнением хмыкнул:
      — Так-то оно так, но весь вопрос в том, когда же будет избран папа. А если он и будет избран, то согласится ли он лишить Фернандо права на престол? Вдруг новый папа окажется ставленником иезуитов?
      — Такой поворот событий вряд ли возможен, большинство кардиналов Курии не относятся к числу сторонников иезуитов, и тем не менее… — Тут Эрнан тяжело вздохнул. — Я другого боюсь, Гастон. Боюсь, что еще целый год весь католический мир будет жить без папы. Позавчера Филипп получил от нашего архиепископа письмо…
      — Вот как! — изумленно вскинул брови д’Альбре. — Но ведь это…
      — Да, это незаконно. Во время конклава кардиналам запрещено общаться с внешним миром. Поэтому помалкивай — ни слова никому, ни полслова, иначе нашему архиепископу не поздоровится. Ты понял меня?
      — Да, конечно, я буду молчать. Я же не Симон, который… Ну, и что пишет наш архиепископ? Как дела на конклаве?
      — Дела неважнецкие. Коллегия раскололась, и яблоком раздора, как и следовало ожидать, стало предполагаемое воссоединение церквей. Из тридцати двух кардиналов тринадцать, чертова дюжина, являются непримиримыми противниками объединения, одиннадцать — такими же яростными его сторонниками…
      — Это те одиннадцать кардиналов, которых ввел в курию покойный папа Павел?
      — Да, они самые. И в их числе наш архиепископ. Они приверженцы созыва Объединительного Собора на условиях, предложенных папой Павлом Седьмым и принятых восточными владыками. Они считают этот путь единственно верным, более того — в сложившихся обстоятельствах это, по их мнению, единственная возможность примирить запад и восток перед лицом турецкой угрозы. Эти одиннадцать кардиналов поклялись на Евангелии, что скорее отрекутся от своего сана, чем допустят срыв объединительного процесса, и решили блокировать выборы папы до тех пор, пока восемь колеблющихся кардиналов и, по меньшей мере, трое из тех тринадцати не согласятся проголосовать за одного из них.
      — Блокировать выборы? — переспросил Гастон. — Каким образом?
      — Их одиннадцать, то есть больше трети. А для того, чтобы папа был избран, его кандидатура должна собрать не менее двух третей голосов от общего числа присутствующих на конклаве кардиналов. Выборы происходят ежедневно, утром и вечером, и всякий раз каждый из этих одиннадцати кардиналов голосует сам за себя.
      — Ага, понятно. Стало быть, в том, что у нас до сих пор нет папы, виновны приверженцы объединения?
      — Не совсем так. Чертова дюжина яростных противников тоже не лыком шиты. Они и себе поклялись на Евангелии, что будут до конца отстаивать чистоту веры и не допустят соглашательства с ортодоксами. Беда в том, что сама постановка вопроса не оставляет простора для каких бы то ни было маневров и компромиссов. Возможны только два варианта: или будущий папа отзовет буллу «Ибо все мы христиане и Господь Иисус у нас один», или же не отзовет — и тогда Объединительный Собор состоится летом пятьдесят четвертого года. Иного не дано.
      — И что же теперь будет, коль скоро обе группировки настроены столь непримиримо? Неужели придется ждать, пока часть кардиналов не протянет ноги, обеспечив преимущество какой-нибудь из сторон?
      — Не обязательно, хотя такой исход дела также не исключен. Согласно уставу папы Григория Великого конклав не может длиться сколь угодно долго. Если ровно через год после его начала кардиналы так и не придут к согласию, Римский император, как старший сын церкви и первый из рыцарей-защитников веры Христовой, должен предложить на рассмотрение кардиналов кандидатуру, которую он выберет сам. Если его первая кандидатура в результате двух туров голосования — утреннего и вечернего — не наберет положенных двух третей голосов, на следующий день он должен предложить вторую. Если и вторая кандидатура будет отвергнута, то на третий день император предложит третью, последнюю, — и вот ей достаточно будет набрать простое большинство голосов. Но если кардиналы не поддержат и ее, все они без исключения лишатся своего сана и остаток жизни обязаны будут провести в монастырях, как простые монахи, а папой станет самый старший из епископов, имеющих епархии, но не являющихся кардиналами. Имеется в виду старший не по возрасту, а по длительности пребывания в сане епископа. Он-то и должен в первую очередь назначить новых кардиналов в количестве не менее пятнадцати человек — чтобы в случае его скоропостижной кончины было кому выбирать следующего папу. Правда, за всю историю церкви это положение устава еще ни разу не применялось на практике, и будем надеяться, что и нынешний кризис не зайдет так далеко. Наш архиепископ убежден, что в конце концов часть непримиримых пойдет на попятную — хотя бы потому, что все они преклонного возраста и им будет не под силу выдержать годичное заключение на конклаве, пусть и в относительном комфорте.
      — Однако, — заметил Гастон, — вначале ты сказал, что боишься, как бы конклав не продлился целый год.
      Эрнан хмуро усмехнулся:
      — Ты же знаешь, что по натуре своей я пессимист и привык предполагать самое худшее.
      — И кто же тогда станет папой? Кто старейшина среди епископов-некардиналов?
      Эрнан вновь усмехнулся, теперь уже хитровато:
      — Монсеньор Франческо де Арагон.
      — Епископ Памплонский?!
      — Он самый. И это еще не все. Я забыл упомянуть одну немаловажную деталь. Если через три месяца после начала конклава, то есть аккурат к Рождеству, кардиналы не изберут нового папу, Франческо де Арагон станет блюстителем Святого Престола — опять же, согласно уставу Григория Великого. Подобный прецедент уже был, в начале прошлого века, и тогда кардиналы после пяти с половиной месяцев бесплодных дискуссий, не мудрствуя лукаво, избрали папой тогдашнего местоблюстителя, епископа Равеннского, который стал Иоанном XXII. Так что у монсеньора Франческо неплохие шансы.
      — Вот обрадуется-то Маргарита! Она просто обожает своего епископа.
      — Между прочим, — заметил Эрнан. — Кардиналы-приверженцы воссоединения церквей не имеют ничего против кандидатуры монсеньора Франческо, а девять из них уже сейчас готовы отдать за него свои голоса. Он всецело поддерживает идею Объединительного Собора и, кроме того, он яростный противник иезуитов.
      — Да-а, уж он-то задаст им перцу. Как пить дать отлучит от церкви.
      — Только тогда, когда станет папой. Функции местоблюстителя очень ограничены. Собственно говоря, эта должность была введена Григорием Великим лишь для того, чтобы при любых обстоятельствах католический мир не оставался надолго без своего верховного пастыря.
      — Но хоть указ о лишении Фернандо де Уэльвы права на престол местоблюститель сможет утвердить и одобрить от имени церкви?
      — Полагаю, что да. Ведь это будет чисто символическим актом. Но боюсь… Я снова боюсь, черт возьми! Я боюсь, что к Рождеству Фернандо может стать королем.
      — Несмотря на все меры предосторожности, которые принимает дон Альфонсо? Неужто и ты считаешь Инморте всемогущим колдуном?
      — Ну, нет, он далеко не всемогущ и вряд ли наделен какими-то сверхъестественными способностями. Однако он могуществен, очень могуществен, и сила его не только в легионах вооруженных до зубов и хорошо обученных воинов, не только в грозных боевых кораблях под черными знаменами с косым красным крестом, не только в трех областях ордена Сердца Иисусова, но также и в фанатизме его приверженцев. Думаешь, в его распоряжении мало фанатиков, готовых пойти за него в огонь и в воду? Или засунуть голову в петлю — что ближе к теме нашего разговора. Фанатизм, это чертовски опасная штука, Гастон. Я знавал много всяких фанатиков — и христиан, и мусульман, — и, поверь мне, они ничем друг от друга не отличаются. Фанатики-христиане ничуть не лучше своих неверных собратьев, а в некоторых отношениях даже хуже, ибо у мусульман фанатизм — вполне нормальное состояние. Какой-нибудь полоумный доминиканский монах способен по наущению Инморте во время крестного хода вонзить в грудь кастильского короля кинжал, а затем взойти на эшафот с гордо поднятой головой, до последнего момента пребывая в полной уверенности, что совершил богоугодное, чуть ли не святое деяние.
      — И что же ты собираешься предпринять? — спросил д’Альбре. — Ведь наверняка у тебя есть что-то на уме.
      — Да, есть, — кивнул Эрнан. — Я намерен заставить дона Альфонсо казнить своего брата.
      — Но как?
      — Я спровоцирую Фернандо на публичное признание в своих грехах — что касается его участия в заговоре с целью убийства короля. Это признание услышат гвардейцы, а через неделю об этом будет знать вся Кастилия. У королевского дворца станут собираться толпы простонародья, требующие смертной казни для графа де Уэльвы, да и мелкопоместные дворяне и Генеральные Кортесы затянут ту же песенку — ведь и те, и другие недолюбливают Фернандо. Так что волей-неволей королю придется уступить. Vox populi, vox dei, как говорят римляне. Глас народа, глас Божий.
      — А как ты его спровоцируешь? Фернандо вправду глупец, но я все же не думаю, что он настолько глуп, чтобы самому себе подписывать смертный приговор.
      — Вот именно, — сказал Шатофьер. — Смертный приговор… — И он вкратце изложил суть своего замысла.
      Выслушав его, Гастон вздохнул и покачал головой:
      — Ты неисправим, дружище! Филипп совершенно прав, утверждая, что ты жутко охоч до драматических эффектов. Это, безусловно, в твоем репертуаре.
      — Тебе что, не нравится?
      — Нет-нет, что ты! Очень даже нравится. Это будет воистину сногсшибательное зрелище, и я поехал бы с тобой только ради того, чтобы не пропустить такое представление, не говоря уж о том… — Тут он осекся и покраснел. — Впрочем, ладно. Но в одном я больше, чем уверен: сеньору дону Фернандо твоя затея не придется по нутру.
      — Это уже его личное горе. — Эрнан поднялся с кресла, потянулся и смачно зевнул. — Значит так. Мы тронемся в путь очень рано, этак в третьем часу утра, чтобы к вечеру наверняка попасть в Калагорру. В Кастель-Бланко мы долго не задержимся — я уже послал туда Жакомо с письменным распоряжением для лейтенанта де Сальседо немедленно готовиться к отъезду. Так что и ты, дружище, не мешкай с приготовлениями и пораньше ложись спать, иначе завтра будешь дрыхнуть всю дорогу. — Он опять зевнул и щелкнул зубами. — Ну, а я пошел забирать из-под ареста Монтини.
      — Да, кстати, — сказал Гастон. — Зачем ты берешь с собой этого сумасброда?
      — Из чистейшего милосердия, — ответил Шатофьер. — От греха и Филиппа подальше. Знаешь, я ведь не только закоренелый пессимист, но еще и крайне сентиментальный человек. В отличие от тебя, циника.

Глава 64

НОВЫЙ МИЛОК МАРГАРИТЫ

Гастон не ошибался, говоря Симону, что Филипп вскоре уведет Бланку в спальню. Не ошибся он также и в том, что Маргарита не удержится от искушения, в отместку Тибальду, завлечь Симона к себе в постель. К тому времени, когда Филипп и Бланка, «отпраздновав» радостную весть, уже оделись и прихорошились, собираясь идти к Маргарите, чтобы, как обычно, провести в ее обществе весь вечер, сама наваррская принцесса еще не покидала своей спальни и не отпускала от себя Симона. Впрочем, надо сказать, что и Симон не имел особого желания вставать с постели, и хотя он был сыт любовными утехами по горло, ему было невыразимо приятно вот так просто лежать, прижав к себе Маргариту, и время от времени целовать ее сладкие губы.
      В постели Маргарита оказалась совсем не такой, какой она была на людях, вне спальни. Одним из ее бесспорных достоинств как любовницы было то, что, скинув с себя одежду, она переставала быть принцессой и отдавалась мужчинам просто как женщина, как равная им, ибо прекрасно понимала, что там, где начинается неравенство, кончается любовь. Даже такой любви, к которой она привыкла, скорее не любви, а мимолетному увлечению длинною в несколько ночей, — даже этому чувству малейшее проявление спеси и высокомерия способно нанести сокрушительнейший удар.
      Разомлевшему и одуревшему от только что испытанного наслаждения Симону с трудом верилось, что эта милая и нежная женщина, которую он держит в своих объятиях, и та надменная гордячка, принцесса Наваррская, которую он знал раньше, — один и тот же человек. Не склонный к глубокому анализу, не привыкший смотреть в самую суть вещей и явлений, Симон по простоте своей душевной пришел к выводу, более близкому к истине, чем все мудреные умозаключения прочих мужчин, бывших свидетелями этой удивительной метаморфозы. По его мнению, та властная, высокомерная и своенравная Маргарита была лишь маской, притворной личиной, за которой скрывалась чувствительная и ранимая душа.
      Симон взял руку Маргариты и поцеловал каждый ее пальчик. Не раскрывая глаз, она мечтательно улыбнулась, перевернулась на бок и положила свою белокурую голову ему на грудь.
      — Ты такой милый, такой ласковый, такой хороший… — в истоме прошептала она.
      Симон тяжело вздохнул.
      — Амелина думает иначе, — невольно вырвалось у него.
      — Она предпочитает Филиппа, — скорее констатировала, чем спросила, Маргарита.
      Симон снова вздохнул и промолчал.
      — Такова жизнь, — сказала принцесса. — Далеко не всегда она светлая и радостная. Ты, кстати, никогда не задумывался, почему жена изменяет тебе?
      — Она любит Филиппа, — хмуро ответил Симон. — Она с самого детства влюблена в него.
      — И тебе не хочется говорить о ней? — поняла Маргарита.
      — Нет, не хочется.
      — А ехать к ней?
      Симон опять промолчал, и тогда Маргарита уточнила свой вопрос:
      — Вот сейчас, именно сейчас, тебе хочется ехать к ней?
      — Нет, Маргарита, не хочется.
      — Так не езжай.
      — Как это?
      — Оставайся у меня до конца месяца — как Филипп, граф д’Альбре, остальные твои друзья.
      — Но зачем?
      — Глупенький! Неужели я не нравлюсь тебе?
      Маргарита услышала, как при этих словах у Симона учащенно забилось сердце.
      — Ты… мне… О Боже!.. — запинаясь, проговорил он. — Разумеется, нравишься… Очень нравишься.
      — Так в чем же дело? — Она подняла голову и обхватила руками его шею. — Если я нравлюсь тебе, а ты нравишься мне, что мешает нам провести эти три недели вместе?
      Симон уставился на нее недоверчивым взглядом.
      — Но ведь… ты… граф Тибальд…
      — Во-первых, с Тибальдом я крепко поссорилась, так как он имел наглость изменить мне раньше, чем я ему. Во-вторых, на днях он отправляется во Францию — там у него какие-то дела. Ну, а в-третьих, не такая уж я шлюха, как ты думаешь.
      Симон густо покраснел.
      — А я и не думаю, что ты шлюха, — обескуражено пробормотал он. — Я никогда так не думал и уж тем более не говорил ничего подобного. Это тебе кто-то наврал. Скорее всего, Филипп или Гастон. Они любят возводить на меня напраслину, им пальца в рот не клади.
      Маргарита откинулась на подушку и разразилась веселым смехом:
      — Ты просто чудо, Симон! Никто мне не говорил, что ты называешь меня шлюхой. Я вовсе не это имела в виду.
      — А что же?
      — Да то, что я не меняю себе парней каждую ночь. Это не в моих привычках, нет. По мне, это грубо, вульгарно, невоспитанно, одним словом, по-мужски. Это вы, мужчины, привыкли перепрыгивать с одной женщины на другую… Между прочим, сколько у тебя было женщин? Только откровенно.
      — Ну, Амелина…
      — Это понятно. Еще кто?
      Симон назвал имена трех фрейлин принцессы и Адель де Монтальбан, благоразумно умолчав о дочери лурдского лесничего и ее дочурках.
      — И это все? — усмехнулась Маргарита. — Выходит, впервые ты изменил жене лишь в Наварре? — (Симон утвердительно кивнул.) — Так это же потрясающе!
      Она выскользнула из-под одеяла, села на краю кровати и принялась натягивать на ноги чулки. Симон с восхищением глядел на нее, все больше убеждаясь, что Амелина ей и в подметки не годится.
      — Ты, милок, — сказала Маргарита, — почитай девственник, хоть и женат семь лет. Как раз такие мне нравятся больше всего. Чем старше мужчины и опытнее, тем они неинтереснее для меня. Они слишком ушлые, умелые, чересчур самоуверенные, а подчас до тошноты самонадеянные. Другое дело, ты — такой славный, неиспорченный мальчик, что я… Право же, я твердо гарантирую тебе все эти три недели, а дальше — ведь мы вместе поедем в Рим, — тогда и видно будет.
      Глаза Симона засияли:
      — Правда?
      Маргарита надела поверх своей полупрозрачной рубашки кружевной халат, затем взяла Симона за руки и устремила на него томный взгляд своих прекрасных голубых глаз.
      — Если, конечно, ты останешься здесь. Ты же останешься, не так ли?
      — Да! Да! Да! — с жаром воскликнул Симон и привлек к себе Маргариту. — Ой, батюшки! — растерянно добавил он, сжимая ее в объятиях. — Что подумает Амелина? Она уже и так подозревает меня. Это Филипп и Гастон в своих письмах ей на меня доносят.
      — Ну, и путь подозревает, пусть поревнует чуток. Поверь, тогда она будет больше ценить тебя. Ты пытался растрогать ее своей верностью — и потерпел неудачу. Теперь попробуй досадить ей супружеской изменой, и когда после твоего возвращения она устроит тебе бурную сцену ревности, можешь считать, что ты завоевал если не ее любовь, то, по крайней мере, ее уважение.
      — И все-таки, как же мне объяснить Амелине…
      — Ради Бога, Симон! Придумай какой-нибудь смехотворный предлог, к примеру, что ушиб колено.
      — Точно! — обрадовался Симон. — Так я и напишу. Как это я сам не додумался?..
      В этот момент послышался тихий стук в дверь. Принцесса отстранилась от Симона и громко спросила:
      — Лидия?
      — Да, госпожа, это я.
      — Чего тебе?
      — Пришла госпожа Бланка с монсеньором Аквитанским и спрашивает вас.
      — Уже?! — удивилась Маргарита и покачала головой. — Как быстро бежит время! Воистину, счастливые часов не наблюдают… Лидия!
      — Да, госпожа.
      — Где сейчас Бланка и принц?
      — Там, где обычно. Я проводила их в Красную гостиную.
      — Вот и хорошо. Вели кому-нибудь из девчонок передать им, что я скоро приду, а сама возвращайся — поможешь мне одеться.
      — Сию минуту, госпожа. Все будет сделано. — За дверью послышались удаляющиеся шаги горничной.
      Маргарита повернулась к Симону. Тот лежал, натянув до подбородка одеяла. Лицо его было бледное, а взгляд — затравленный.
      — Что стряслось? — спросила она. — Тебе плохо?
      — Филипп! — испуганно проговорил он и выбил зубами мелкую дробь. — Он… Если он узнает, то напишет Амелине…
      Маргарита небрежно передернула плечами:
      — Разумеется, он узнает. Как не сегодня, так завтра. А завтра уже наверняка. Завтра вся Памплона будет судачить о том, что у меня появился новый милок. — Она рассмеялась. — И какой милок! Другого такого мне вовек не найти.

Глава 65

ВЕСТИ ХОРОШИЕ, ВЕСТИ ДУРНЫЕ…

Приблизительно через четверть часа одетая в простенькое вечернее платье Маргарита вошла в Красную гостиную своих зимних покоев и первым делом обняла Бланку и расцеловала ее в обе щеки.
      — Я так рада за тебя, кузина. И вас тоже поздравляю, принц. Дети, это большое счастье.
      Филипп вежливо поцеловал протянутую ему руку. После произошедшего почти два месяца назад разрыва между ними, их отношения были несколько суховаты и официальны даже в неофициальной обстановке.
      — Вы так считаете, принцесса?
      — Разумеется, кузен! — В ее доброжелательной улыбке промелькнула затаенная печаль. — Дети всегда в радость. И особенно, если они от вас.
      — Благодарю за комплемент, сударыня, — поклонился Филипп.
      А Бланка метнула на Маргариту сердитый взгляд. Та вновь усмехнулась, и опять в ее улыбке промелькнула грусть.
      — Не гневайся, душенька, за эти мои невинные слова, — сказала она, садясь в кресло. — Будь снисходительна к отвергнутой сопернице… И не надо морщиться, прошу тебя. Здесь все свои — зачем же лицемерить?
      Такие вот реплики, которые время от времени позволяла себе Маргарита, очень льстили тщеславию Филиппа, а Бланку приводили в смятение, вызывая у нее болезненные приступы ревности, вкупе со страхом когда-нибудь потерять Филиппа, как потеряла его Маргарита. И чтобы не поссориться с подругой, Бланка всякий раз спешила переменить тему разговора.
      — Боюсь, мы пришли некстати, — заметила она, глядя на небрежную прическу наваррской принцессы. — Ты, наверное, отдыхала?
      — И да, и нет. Я только что вышла из спальни, но там я не отдыхала, а развлекалась. Наставляла рога Тибальду.
      Бланка смутилась и в замешательстве опустила глаза. А Филипп тихо фыркнул.
      — Быть может, нам лучше уйти, чтобы не мешать вам? — спросил он. — Только откровенно, принцесса. Ведь здесь все свои, как вы любите выражаться. Отбросьте излишнюю деликатность, и если мы помешали вам, так прямо и скажите. И тогда мы уйдем.
      — Э нет, друзья, останьтесь, — покачала головой Маргарита. — С этим делом я давно справилась, даже увлеклась сверх меры.
      — Гм… И кто же ваш счастливый избранник?
      Бланка укоризненно поглядела на Филиппа, мысленно упрекая его за столь бесцеремонный вопрос. Маргарита же улыбнулась им обоим своей лучезарной улыбкой, а в глазах ее заплясали чертики.
      — Ах, друзья, это настоящее чудо! Он такой милый, такой наивный, такое очаровательное дитя…
      — Прямо как Симон, — вырвалось у Филиппа.
      — Так это он и есть.
      Филипп изумленно уставился на Маргариту:
      — Симон?! Да что вы говорите!
      — А что тут такого странного, скажите на милость? И вообще, я не могу взять в толк, принц, почему ваша двоюродная сестра пренебрегает им.
      — Он уже успел вам поплакаться?
      — В некотором смысле, да.
      — Это в его репертуаре. Симона хлебом не корми, дай ему только пожаловаться на Амелину… И все же поверьте, Маргарита, он сгущает краски. По-своему Амелина очень любит его.
      — По-своему? — с лукавой улыбкой переспросила принцесса. — Как это, по-своему?
      — Это долгая песня, пожалуй, длинною в целую жизнь. А если в нескольких словах, то он трогает ее, она жалеет его и любит, как свое дитя.
      — Жалеет, говорите? — задумчиво произнесла Маргарита. — Гм… По мне, жалость со стороны женщины только унижает мужчину. Настоящего мужчину… Кстати, о госпоже д’Альбре де Бигор. Филипп, вы не откажете мне в одной небольшой услуге?
      — С удовольствием, Маргарита.
      — Тогда напишите Амелии, что ее муж вывихнул ногу.
      — Но зачем?
      — Я хочу, чтобы Симон остался в Памплоне.
      — Кузина! — с упреком отозвалась Бланка.
      — И в самом деле, — поддержал ее Филипп. — Не надо травмировать Симона. Прошу вас, Маргарита.
      — А с чего вы взяли, что я собираюсь его травмировать? Напротив, я хочу сделать из него взрослого мужчину. Настоящего мужчину, которому ни к чему будет жалость женщины.
      Филипп с сомнением покачал головой:
      — Вряд ли что-то получится из вашей затеи. Через пару дней он вам надоест, вы найдете себе другого, а его бросите, вскружив ему голову.
      — Вы так считаете?
      — Я в этом уверен. Ведь ни для кого не секрет, что наш Симон глупенький.
      — Ну, и что с того? Почему вы думаете, что мне обязательно нужны умники? Вовсе нет! От них только сплошные неприятности. Один умник был так умен, что, в конечном итоге, свихнулся и позволил кузену Бискайскому погубить его. Другой умник коварно одурачил меня. — (Тут Филипп покраснел и поджал губы.) — А третий из этой блестящей компании умников поспешил забраться под юбки моей фрейлине — авансом, так сказать, чтобы я, случаем, не опередила его. Да плевать я на всех вас хотела!
      — Хорошо, Маргарита, — примирительным тоном произнес Филипп, видя, как она завелась. — Ваши симпатии, это ваше личное дело. Можете не сомневаться, я исполню вашу просьбу, напишу, что Симон вывихнул ногу, только вряд ли Амелина в это поверит. Я подозреваю, что кто-то из моей свиты информирует ее о каждом его шаге.
      — Это несущественно, кузен. Речь идет лишь о формальном предлоге. А то, что госпожа д’Альбре де Бигор будет знать обо всем, даже к лучшему. Поверьте, пренебрежение со стороны мужчины больно уязвляет женщину. А если, к тому же, она сама далеко не святая, то ее начинают мучить угрызения совести, что она так откровенно и бесстыдно изменяла своему мужу…
      — А может, достаточно, принцесса? — без всяких церемоний оборвал ее Филипп. — Поговорим-ка лучше о чем-нибудь другом, более приемлемом для Бланки. Этот наш разговор вгоняет ее в краску.
      Маргарита взглянула на смущенную Бланку и глумливо ухмыльнулась:
      — Ох, уж эта ее деликатность! И когда же вы, в конце-то концов, перевоспитаете ее? А, Филипп?
      — Не все сразу, Маргарита, не все сразу. Не так-то просто выбить из этой хорошенькой и умненькой головки те дурацкие предрассудки, которые прочно засели там благодаря стараниям ее целомудренных наставниц-кармелиток. Впрочем, некоторый прогресс уже налицо. Так, скажем, сегодня Бланка объяснила мне, почему она не может быть беременной от Монтини, и при этом ни разу не покраснела. Правда, милочка?
      Милочка утвердительно кивнула, и вопреки уверениям Филиппа щеки ее заалели.
      — Простите за нескромный вопрос, кузен, — сказала Маргарита, — но я никак не могу добиться от Бланки внятного ответа. В постели с ней вы…
      — Прекрати, кузина! — резко произнесла Бланка; взгляд ее помрачнел. — Какая же ты бесстыжая, в самом деле! Тебя не должно касаться, что мы делаем в постели, заруби себе на носу. И уж тем более ты не должна спрашивать об этом Филиппа, понятно? Здесь ни при чем мое якобы ханжество, просто есть вещи, о которых следует молчать даже в кругу близких друзей…
      — Из деликатности, разумеется.
      — Да, из деликатности. Негоже обсуждать на людях то… то самое сокровенное, что является достоянием лишь двух человек. Мне всегда казалось, что ты слишком озабочена этим, но по-моему это уже чересчур — совать свой любопытный нос в чужую постель. Учти: еще одно слово, и я уйду.
      — Бланка права, — поддержал ее Филипп. — Как мне не прискорбно, кузина, но в таком случае я тоже буду вынужден уйти.
      — Ну что ж, — вздохнула Маргарита. — Коль скоро вы не желаете говорить о любви, потолкуем о смерти.
      — О чьей смерти?
      — О смерти французского короля и его старшего сына, о чьей же еще?
      Бланка удивленно вскинула брови:
      — Да что ты говоришь?!
      — А разве вы ничего не слыхали?
      — Нет, принцесса, ровным счетом ничего, — ответил пораженный Филипп. — А что произошло? Несчастный случай?
      Маргарита хмыкнула:
      — Скорее, это счастливый случай. Филипп-Август Третий с его авантюрными крестовыми походами был настоящим бедствием для Франции — но Филипп де Пуатье стал бы ее погибелью. По моему убеждению, Господь, наконец, смилостивился над несчастной страной.
      — И все же, что случилось?
      — Подробностей я не знаю. О них расспросите у Тибальда. Вчера к нему прибыл специальный курьер от графа д’Артуа… Ну, вот! — констатировала она, устремив свой взгляд в противоположный конец комнаты; тон ее вмиг стал хмурым и неприязненным. — Помяни дурака.
      Филипп оглянулся и увидел графа Шампанского, который только что вошел в гостиную. Он, несомненно, услышал последние слова Маргариты.
      — Весьма польщен, сударыня, что вы такого высокого мнения о моей скромной персоне, — невозмутимо произнес он, подойдя ближе. — Приветствую вас, принц, принцесса. Прошу великодушно простить, что мои первые слова были обращены не к вам. — Тибальд сел в свободное кресло и снова заговорил: — Премного наслышан, дражайшая супруга. Я очень рад, что вы не остались в долгу. — Он демонстративно ощупал свою голову. — Рожки уже прорезались. Правда, пока они еще манюсенькие, но вскоре та-ак разрастутся!.. Вы не подскажете, моя дорогая, у кого из ваших придворных дам самый рогатый муж? Я непременно сражусь с ним на первом же турнире — право, это будет похоже на бой оленей-самцов в брачную пору!
      Филипп и Бланка весело фыркнули. А Маргарита улыбнулась:
      — Браво, дорогой муженек, брависсимо! Я не сомневалась, что вы воспримете это философски и с присущим вам чувством юмора. А что до вашего вероятного противника на турнире, то бесспорным лидером по темпу роста рогов является Габриель де Шеверни — если, конечно, измену жены с женщинами можно расценивать как супружескую измену… — Улыбка напрочь исчезла с ее лица, и оно помрачнело. — Ах, Матильда, Матильда! Маленькая, глупенькая Матильда!..
      — Это твоя вина, Маргарита, — жестко сказала Бланка. — Целиком твоя. Я предупреждала тебя, что ты губишь Матильду, настаивая на ее браке с господином де Шеверни. Но ты не слушала меня, еще и Этьена подуськивала: дескать, благодаря этому он поднимется по иерархической лестнице сразу на несколько ступеней выше, станет родственником графа Капсирского и уже не будет считаться выскочкой. Радуйся теперь, ты добилась своего! Можешь добавить в свою коллекцию еще две искалеченные твоими стараниями судьбы.
      Маргарита тяжело вздохнула.
      — Не сыпь мне соль на рану, Бланка, — с горечью произнесла она, по-видимому, не думая оправдываться. — Я сама понимаю, что совершила непростительную глупость. Я проклинаю себя за это. Но разве могла я предвидеть…
      — Ты должна была предвидеть! Даже я — а я не так хорошо, как ты, знаю Матильду, — и то я боялась, что этим все закончится.
      — Не потому ли, — язвительно осведомилась Маргарита, — что последние несколько ночей перед ее свадьбой вы с ней провели в одной постели?
      Филипп и Тибальд хотели было вмешаться в их перепалку во избежание дальнейших осложнений, но, взглянув на Бланку, передумали. Выражение ее лица было спокойным и даже кротким, без малейшей тени смущения или замешательства.
      — Возможно, и потому, — ответила она задумчиво. — К твоему сведению, уже тогда Матильда приставала ко мне. Так что задел этому был положен еще раньше, в твоей постели. — Бланка решительно поднялась с кресла. — Прошу прощения, дон Тибальд, за этот откровенный женский разговор в вашем присутствии, но его спровоцировала не я, а ваша жена, у которой, как вы, наверное, знаете, весьма искаженное представление о приличии и почти полностью отсутствует чувство такта. — С этими словами она взяла Филиппа за руку. — Пойдем, Филипп. Полагаю, у кузины и дона Тибальда есть что обсудить наедине друг с другом.
      — Ни в коем случае! — живо запротестовала Маргарита и почти насильно усадила Бланку обратно. — Не уходите. Сейчас я не склонна выяснять с Тибальдом отношения. Может быть, завтра, когда он вернется от своей очередной потаскушки, у меня и возникнет желание обсудить с ним некоторые вопросы, но только не сегодня. Сейчас я не хочу портить себе аппетит, потому как у меня намечается роскошный ужин.
      — Увы, — покачал головой Тибальд. — Должен вас огорчить, моя дражайшая супруга. Или напротив — обрадовать. Это уж как посмотреть.
      — Что вы имеете в виду?
      — Никакого разговора между нами завтра не состоится. На рассвете я отправляюсь в Париж. Кузен д’Артуа просил меня приехать как можно скорее. По его словам, дело не терпит отлагательства.
      — Что ж, тем лучше, — сказала Маргарита. — Да, кстати, дорогой супруг. Бланку и Филиппа интересуют обстоятельства смерти короля Франции и его сына. Не соблаговолите ли вы уделить нам несколько минут своего драгоценного времени, чтобы поведать об этом прискорбном событии?
      — Охотно, — сказал Тибальд, доброжелательно глядя на Филиппа. По натуре своей благодушный и незлопамятный, он уже напрочь позабыл, что совсем недавно они считались соперниками. — Собственно говоря, смерть Филиппа-Августа Третьего меня ничуть не удивила. Он так и не оправился после ранения в Палестине, а известие о бегстве Изабеллы Арагонской с кузеном Эриком и вовсе доконало его. Одним словом, не вынес гордый властелин позора своего сына и предпочел умереть — по дороге в Париж я выкрою время и сочиню по этому поводу коротенькую эпитафию. Что же касается самого Филиппа де Пуатье, то он так горько сожалел, что не задушил жену прежде, чем она успела сбежать от него, и с таким нетерпением ожидал смерти отца, чтобы затем, ей в отместку, передушить всех ее горничных и придворных дам, что пил без просыпу, пока не допился до белой горячки и сгорел в ней за считанные часы. Черт сцапал его почти в то же самое время, когда душа его отца вознеслась на небеса, может быть, чуточку позже. Так что присутствовавшие при кончине короля дворяне, провозглашая: «Король умер! Да здравствует король!» — были не совсем уверены, про какого же, собственно, короля, который «да здравствует», идет речь.
      Маргарита и Филипп разразились громким хохотом; вскоре к ним присоединился и Тибальд. А Бланка, помимо своей воли, улыбалась. Она отдавала себе отчет в том, что грех смеяться над чужим горем, однако не могла сдержать улыбки. Тибальд преподнес эту грустную историю в такой форме и говорил с такой откровенной иронией в голосе, будто пересказывал сюжет какой-то забавной трагикомедии.
      Всласть посмеявшись, Маргарита встала с кресла и чмокнула мужа в щеку.
      — Ты прелесть, Тибальд. Не думаю, что какая-то там фрейлина или даже десяток фрейлин помешают нам ладить друг с другом.
      — Всецело согласен с вами, моя дорогая, — с серьезной миной произнес граф. — Еще накануне венчания мы договорились, что наша клятва вечной верности будет иметь чисто символическое значение, и вопрос состоял лишь в том, кто первый перейдет от слов к делу. Но сейчас это уже несущественно хотя бы потому, что завтра я отправляюсь в Париж, и моя поездка, уверяю вас, ни в коей мере не будет напоминать благочестивое паломничество к святыням. Да и вы, по моему твердому убеждению, вовсе не собираетесь на время моего отсутствия уединиться в монастыре.
      — Уж в этом вы можете не сомневаться, — сказала Маргарита, возвращаясь на свое место.
      — И кто же теперь правит Францией? — отозвалась практичная Бланка. — Кто регент при малолетнем Филиппе-Августе Четвертом?
      — Вот это и предстоит решить Совету Пэров и Парижскому Парламенту, — ответил Тибальд. — Пока что бразды правления взяла в свои руки королева-вдова Хуана Португальская, но младший брат покойного короля, граф д’Артуа, оспаривает у нее это право. Собственно, затем я и еду в Париж — чтобы поддержать кузена.
      — То бишь, вы его сторонник? — спросил Филипп.
      Тибальд поморщился:
      — Ничей я не сторонник. Меньше всего в этой жизни меня интересует политика. Вам наверняка известно, что я передал управление Шампанью Маргарите и, подобно Пилату, умыл руки. Сейчас ее люди наводят порядок в моих владениях, но это уже меня не касается, благо я не сомневаюсь, что Маргарита будет прекрасно справляться с обязанностями хозяйки Шампани. А что до Франции вообще, то я просто хочу, чтобы у нее был мудрый и рассудительный правитель, способный поставить ее на ноги и позаботиться о том, чтобы юный король получил достойное государя воспитание.
      — Ясненько, — задумчиво произнес Филипп. — Передайте графу д’Артуа мои наилучшие пожелания. Я целиком на его стороне, и он может рассчитываться на мою поддержку, равно как и на поддержку моего отца.
      — Непременно передам, — заверил его Тибальд и встал с кресла. — Прошу прощения, друзья, но я вынужден покинуть вас. Мне еще надо закончить подготовку к отъезду и пораньше лечь спать.
      Едва лишь Тибальд вышел из гостиной, как Филипп поднялся со своего места.
      — Пожалуй, я ненадолго отлучусь. Вы не возражаете, Маргарита?
      — Воля ваша, кузен. Только возвращайтесь поскорее, не то мы с Бланкой заскучаем.
      — Постараюсь, кузина.
      Филипп ласково улыбнулся Бланке, нежно поцеловал ее руку, затем украдкой подмигнул ей и направился к выходу.
      Маргарита проводила его долгим взглядом, а когда он исчез за дверью, спросила у Бланки:
      — Ты думаешь о том же, что и я?
      — А ты о чем думаешь?
      — Что твой Филипп решил подставить моего бедного муженька. Тибальд так наивен и неискушен в политике, что принял его слова за чистую монету, и теперь разболтает всем, что якобы граф д’Артуа пользуется поддержкой и уважением гасконских правителей, чем окажет ему медвежью услугу.
      — И это еще не все. Я полагаю, что Филипп ушел не просто так. Со своей стороны он приложит все усилия, чтобы регентом Франции осталась Хуана Португальская, в надежде, что она продолжит дело, начатое ее покойным мужем, и в конце концов доведет страну до ручки. Ты предупредишь Тибальда?
      — А с какой стати? — удивилась Маргарита. — Какое мне дело до Франции?
      — Но ведь ты, кроме всего прочего, графиня Шампани.
      — Ну, и что с того? Я же не верноподданная французской короны. И уж если на то пошло, мне выгоднее быть лояльной к Филиппу и оказывать ему всяческую поддержку. Помяни мое слово: став галльским королем, он рано или поздно съест Францию с потрохами, и Шампань будет первой из французских провинций, которая изъявит желание добровольно войти в состав объединенной Галлии. Тибальд возражать не станет, он к этому готов.
      — Однако, — заметила Бланка, — прежде Филипп съест твою Наварру. Или же разделит ее с моим братом.
      Маргарита грустно усмехнулась:
      — Я это прекрасно понимаю, дорогуша. Я реалистка и предпочту уступить часть своей власти, чем вовсе потерять ее. Когда-то Рикард назвал меня политической извращенкой, и он был прав. Но теперь я не такая, теперь я трезво смотрю на жизнь… Жаль только, что эта перемена произошла слишком поздно. — Она тяжело вздохнула, взгляд ее потускнел. — Бедный, бедный Рикард! Ведь я действительно любила его…
      Они ударились в воспоминания, и уже в который раз Маргарита выплакивала Бланке всю свою боль, всю печаль, всю тоску по потерянному счастью, по тем радостным и безоблачным дням, которых никогда не вернешь…

А в то же самое время Филипп сидел за письменным столом у себя в кабинете, с головой погруженный в работу. Он знал, что после захвата Байонны одно лишь упоминание его имени вызывает в Парижском Парламенте настоящую бурю негодования, и решил воспользоваться этим, чтобы скомпрометировать графа д’Артуа. Он строчил письмо за письмом всем своим ближайшим родственникам во Франции — и сторонникам графа д’Артуа, и его яростным противникам, — убеждая их всех, что нельзя допустить, чтобы Хуана Португальская оставалась регентом Франции, что самая подходящая кандидатура на должность регента — граф д’Артуа. Он от всей души надеялся, что эти письма возымеют прямо противоположное их содержанию действие, особенно, если произойдет утечка информации и факт поддержки им графа д’Артуа станет достоянием гласности. Филипп рассчитывал, что у противников графа хватит ума инспирировать такую утечку или же просто предъявить Парламенту и Совету Пэров его письма.
      Он как раз составлял вычурное послание своему троюродному брату, герцогу Невэрскому, когда к нему пришел Гастон и сообщил о своем решении поехать вместе с Эрнаном в Толедо. Филипп отложил перо и удивленно поглядел на кузена.
      — Какого дьявола? Что вам понадобилось в Толедо?
      — Этого я сказать не могу. Прости, но…
      — Ты пообещал Эрнану молчать?
      — Да.
      — Ну что ж… Жаль, конечно, что и ты покидаешь нас. — Филипп снова взялся за перо. — Не обессудь, дружище, но у меня еще много дел, а времени в обрез — я обещал Бланке вскоре освободиться. Понимаешь, она не сможет заснуть без меня. Смешно, черт возьми, но и я, если подолгу не вижу ее, чувствуя себя брошенным ребенком. Просто уму не постижимо, как это я раньше… — Он осекся и тряхнул головой. — Боюсь, я начинаю повторяться. Ты что-то еще хотел мне сказать?
      Гастон пришел в замешательство, лицо его побледнело, но он тотчас совладал с собой и извлек из кармана скрепленный герцогской печатью пакет.
      — Чуть не забыл, — сипло произнес он. — Сегодня ко мне прибыл гонец из Тараскона. Это тебе письмо от отца.
      — Ага! — рассеянно произнес Филипп, взял пакет, повертел его в руках и отложил в сторону. — Позже прочитаю… Ты, случайно, не знаешь, Эрнану передали мою просьбу?
      — Да. Он скоро придет.
      — Поторопи его, дело не терпит отлагательства. — Филипп мокнул перо в чернильницу и склонился над недописанным письмом. — До скорой встречи, друг. Удачи тебе.
      — До скорой. — Гастон вздохнул, бросил быстрый взгляд на отложенный Филиппом пакет и вышел из комнаты.

И только на следующий день за обедом Филипп вспомнил о письме отца. Он велел Габриелю принести его, распечатал и начал читать.
      И первые же строки письма заставили Филиппа вскрикнуть от неожиданности.
      — Что случилось? — обеспокоено спросила Бланка.
      Филипп молча передал ей письмо.
      — О Боже! — произнесла она, прочитав его. — А Гастон поехал в Толедо.
      — Вот именно, — кивнул Филипп. — А он взял и поехал в Толедо. Проездом, кстати, через Калагорру.
      — Может быть, он еще не знает? — предположила Бланка.
      — Глупости! Гонец-то прибыл к нему, а не ко мне. — Филипп сокрушенно вздохнул. — Я всегда знал, что Гастон редкостный циник. Но разве мог я подумать, что он аж такой циник!

Глава 66

О ТЩЕТЕ МИРА СЕГО

Сопровождаемый отрядом кастильских королевских гвардейцев, большой обитый кожей рыдван с запряженными в него двумя парами лошадей медленно катился по ухабистой дороге, приближаясь к реке, которую римские завоеватели некогда называли Иберус и которую сейчас кастильцы зовут Эбро, а галлы — Иверо. Человек двадцать гвардейцев ехали впереди рыдвана, по два — с обеих его сторон, внимательно следя за дверцами, а остальные следовали позади. Кроме того, еще четыре гвардейца сидели внутри, составляя компанию дону Фернандо де Уэльве, младшему брату кастильского короля, ради которого, собственно, и была устроена вся эта помпа.
      Процессию замыкали Эрнан де Шатофьер с Гастоном д’Альбре, а также Этьен де Монтини, который понуро плелся шагах в пятнадцати позади них, с головой погруженный в свои невеселые думы. Его конь, великолепный андалузский жеребец, подарок Бланки, живое напоминание о тех незабываемых летних днях, когда они были вместе, будто чувствуя подавленное состояние своего хозяина, тоже загрустил и не сильно рвался вперед, а время от времени и вовсе останавливался пощипать схваченную ноябрьским морозом пожелтевшую траву на обочине. И только частые окрики Эрнана вынуждали Монтини ненадолго возвращаться к действительности, чтобы пришпорить своего скакуна.
      Солнце уже скрылось за горизонтом. Вечер стоял холодный, дул пронзительный ветер с гор, и д’Альбре, зябко поеживаясь, кутался в свой широкий подбитый мехом плащ.
      — И какая муха меня укусила, что я вызвался ехать с тобой? — жаловался он Эрнану. — Сидел бы сейчас в той уютной гостиной Маргариты, поближе к камину, играл бы с Бланкой и Филиппом в шахматы, или же в карты с Маргаритой и Жоанной, и чихал бы на этот проклятущий ветер.
      — А ты подсядь к сеньору дону Фернандо, — посоветовал Шатофьер, которому уже порядком осточертели нарекания Гастона. — Перекинешься с ним в картишки, если, конечно, он пожелает. И от ветра заодно укроешься.
      — Э нет, уж лучше я чуток померзну. Недостоин я такой чести, как развлекать его кастильское высочество… У-ух! Что-то рано в этом году похолодало.
      — Ноябрь как-никак, — заметил Эрнан. — Капризный месяц.
      — Пожалуй, ты прав. Больше всего я не люблю ноябрь и март. — Гастон плотнее запахнул плащ и бросил через плечо быстрый взгляд назад. — А вот кому наплевать на все капризы Госпожи Погоды, так это Монтини. Он само воплощение скорби. Очень величественное и трогательное зрелище, надо сказать.
      — Да уж, — согласился Эрнан. — Полгода назад, говорят, с кровати на кровать перепрыгивал, и вот на тебе — влюбился без памяти.
      — И Филипп втюрился. Они оба прямо-таки помешались на Бланке.
      — Она стоит того, чтобы по ней сходили с ума.
      — Не возражаю. И тем не менее…
      — И тем не менее, — усмехнулся Эрнан, — княжна Елена с ее приданным привлекает тебя больше. Подозреваю, что дело тут не только в ее приданном, ведь ты ухаживал за ней с достойной всяческого удивления настойчивостью еще при жизни ее брата. А что касается Изабеллы Арагонской, то это была лишь попытка (и, следует заметить, не очень удачная) вызвать у Елены ревность и отомстить ей за то, что она — вот негодница-то! — ну, наотрез отказывалась ложиться с тобой в постель.
      — Да что ты мелешь такое! — обескуражено произнес Гастон, сгорая от стыда.
      — Истинно, истинно мелю, дружище. Нет, в самом деле, это же надо такому случиться — в свои тридцать два года влюбился, как мальчишка. Должен признать, я ошибался, полагая, что уже знаю тебя, как облупленного. А в последние два дня ты вообще ведешь себя донельзя странно — то и дело приходишь в смятение, смущаешься по любому пустяку, то бледнеешь, то краснеешь… Вот и сейчас побледнел… Впрочем, довольно пустой болтовни. Вскоре мы уже будем на месте, там ты и увидишь свою Елену. А мне еще надо потолковать с Монтини. Вчера вечером этот негодник вывел меня из себя, и я его хорошенько поколотил, так, может, сегодня он будет поразговорчивее.
      С этими словами Эрнан придержал лошадь и обождал, пока с ним не поравнялся Этьен.
      — О чем задумался, приятель? — доброжелательно спросил он.
      Этьен поднял на него свои красивые черные глаза, подернутые туманной дымкой грусти.
      — Да так, господин граф, ни о чем.
      — Э нет, дружок, не пытайся провести меня. Все твои мысли мне предельно ясны, и я могу читать их с такой же легкостью, как открытую книгу. Ты думаешь о Бланке, думаешь о том, как ты несчастен, ты жалеешь сам себя. Ведь я не ошибаюсь, а?
      Этьен промолчал, глядя вдаль бездумным взором.
      — Негоже мужчине жалеть себя, — вновь заговорил Эрнан, так и не дождавшись ответа. — Это недостойно мужчины, любого мужчины. А тем более мужчины, которого любила такая исключительная женщина, как Бланка.
      — Она никогда не любила меня, — хмуро возразил Этьен. — Она просто использовала меня, чтобы немного поразвлечься. А я, глупец, поверил ей.
      — Вот именно, ты глупец. Глупец, что думаешь так. Ты, кстати, не задавался вопросом, почему я взял тебя с собой?
      — И почему же?
      — Чтобы ты не мозолил ей глаза. Именно ей, а не Филиппу. Сейчас Бланка чувствует вину перед тобой, и я не хочу, чтобы ты своим несчастным видом растрогал ее, чтобы она начала жалеть тебя, потому что если женщина жалеет мужчину — дело дрянь. Когда-нибудь ты понадобишься Бланке. Рано или поздно настанет момент, когда ей будет нужен человек, которого она любит и уважает, беззаветно преданный ей и любящий ее, готовый поддержать ее в трудную минуту жизни. Ты хороший парень, Монтини, и Бланка сможет полностью положиться на тебя — если, конечно, к тому времени она не перестанет любить тебя и уважать.
      — Глупости! — вяло отмахнулся Этьен. — Она презирает меня. Вместе с Коро… Они вдвоем с Красавчиком смеются надо мной.
      Эрнан сплюнул:
      — А чтоб тебе пусто было! Ты вбил себе в голову эту чушь лишь затем, чтобы еще больше жалеть себя. Отверженный, презираемый, всеми гонимый — ах, какой необъятный простор для самоуничижения! Небось, тебе жутко приятно мучить самого себя, ты просто упиваешься своими страданиями, как пьяница вином. Боль приносит тебе наслаждение, а чувство унижения и обиды доставляет тебе какую-то противоестественную радость. Это безобразие, приятель, это недостойно мужчины. Вот я, когда… — Тут Эрнан прикусил язык, явно сболтнув лишнее.
      Однако Этьен был парень смышленый. Он мигом сообразил, что имел в виду Шатофьер.
      — У вас было совсем иначе, господин граф. Она вас не предала, она умерла. Вам легче.
      Эрнан промолчал. Разумеется, ему было что ответить на это. Он мог бы сказать: «Да, ты прав, она не предала меня. Она до конца оставалась верной мне. Но и покончила она с собой потому, что любила меня. Ты, парень, свободен — и перед Бланкой и перед своей совестью. А я — нет. Я должен хранить верность той, кого уже давно нет в живых. Она защитила свою честь своей смертью, и с моей стороны было бы бесчестием предать ее память. Так кому же легче, скажи? По крайней мере, ты можешь утешать себя тем, что Бланка твоя жива, что отнял ее у тебя не Гийом де Марсан, а Филипп. Красавчик-Филипп. Коротышка…» — так бы ответил Эрнан, если бы ему вдруг вздумалось излить свою душу.
      Но это было не в его привычках. Помолчав немного, он сдержанно произнес:
      — Пойми, наконец, приятель, ведь я желаю тебе только добра…
      — Да катитесь вы к черту со своими добрыми пожеланиями! — неожиданно грубо огрызнулся Монтини.
      Эрнан тяжело вздохнул:
      — По идее, мне следовало бы еще разок отдубасить тебя, но, вижу, это безнадежно. Тебя только могила исправит… Гм, могила, — пробормотал он себе под нос, пришпорил лошадь и вскоре догнал д’Альбре. — Несносный мальчишка! — поделился он с ним своими впечатлениями.
      — Вот не понимаю, — пожал плечами Гастон. — К чему тебе лишняя забота? Оставил бы его под арестом и все тут.
      — Чтобы Филипп во время моего отсутствия убил его? Нет уж, спасибочки! Монтини, конечно, виновен, не отрицаю, но он и так здорово наказан. Женщина, которую он безумно любит, бросила его, да и его младшая сестра несчастна в браке… Между прочим, тебе не кажется, что слишком уж много браков заключается не по взаимной любви: та же Матильда и Габриель, Анна Юлия и Филипп, Маргарита и граф Шампанский, Амелина и Симон, Бланка и граф Бискайский, подозреваю, что и Элеонора Кастильская не очень-то рада своему титулу королевы Италии, да и у тебя с Клотильдой… — Вдруг он осекся, изумленно глядя на искаженное гримасой боли лицо Гастона. — Что случилось, дружище? Тебе плохо?
      — Клотильды уже нет, — сипло произнес Гастон, избегая взглядом Эрнана. — Она умерла.
      От неожиданности Шатофьер резко осадил лошадь.
      — О Боже! Когда?
      Д’Альбре тоже остановился.
      — В прошлую среду. А вчера утром ко мне прибыл гонец с сообщением о ее смерти.
      — И ты все это время молчал?!
      — Хотел было сказать Филиппу, но как раз тогда он места себе не находил из-за тех подозрений относительно беременности Бланки, и у меня просто язык не повернулся. Ну, а потом он был так счастлив…
      — Сукин ты сын! — вскипел Эрнан. — Почему мне не сказал?
      — Как это не сказал? Вот же я говорю тебе.
      — Это сегодня. А вчера?
      Гастон горько вздохнул:
      — Ты предложил мне составить тебе компанию, и я боялся, что, узнав обо всем, ты передумаешь, уговоришь меня поехать в Тараскон. А я не хотел туда ехать, не хотел и оставаться в Памплоне, видеть наших, смотреть им в глаза. Я готов был бежать на край света.
      — Почему?
      — Потому что мне стыдно, Эрнан, — с неожиданным пылом ответил Гастон. — Потому что я, именно я виновен в смерти Клотильды. Симон каким-то образом прознал о моих планах насчет развода и написал Амелине — а та взяла и рассказала Клотильде. Это, конечно же, поразило ее, потрясло… — Он сглотнул. — У нее начались преждевременные роды… и она умерла… Они оба умерли — Клотильда и ее ребенок… мой ребенок… сын… Я так долго ждал сына, моего наследника… а он умер, так и не родившись… Из-за меня умер! — Гастон ударил шпорами лошадь и вырвался вперед.
      Некоторое время Эрнан ехал позади. Когда, наконец, он поравнялся с д’Альбре, лицо у того было спокойным и сосредоточенным.
      — А знаешь, Гастон, что это такое? Это совесть. Она всегда просыпается слишком поздно и в самый неподходящий момент.
      Гастон ничего не ответил, как будто вообще не расслышал реплики Эрнана. А тот после минутного молчания задумчиво произнес:
      — И все-таки странная череда смертей, ты не находишь? Все началось с короля Фернандо Кастильского, затем граф Байоннский с обоими сыновьями, виконт Готийский, виконт Иверо, святейший отец, Филипп-Август Французский, Филипп де Пуатье, а теперь вот и твоя жена.
      — Каждую минуту кто-то где-то да умирает, — сухо произнес Гастон. — И я не вижу, чему тут особо удивляться.
      — Э нет, дружище, таки есть чему. Ведь все эти смерти так или иначе затрагивают меня — ну, точно мор какой-то пошел…

Глава 67

КЛАВДИЙ ИВЕРО

Возведенный на руинах римской крепости Калагуррис-Нассика замок Калагорра, родовое гнездо графов Иверийских, произвел на наших друзей удручающее впечатление. Роскошная внутренняя обстановка лишь подчеркивала царившую в нем удушливую атмосферу тоски и безысходности, делая ее совершенно невыносимой, доводя контрасты до полнейшего абсурда. Новоприбывшие не встретили здесь ни единой улыбки, ни одного радостного лица. Только три луча света было в этом мрачном царстве печали и запустения, три юные княжны — Елена, Диана и крошка Маргарита, — но и они предпочитали прятаться от постороннего взгляда за траурными одеяниями.
      Граф Иверо не вышел даже поприветствовать гостей. Вместо него всем заправляла графиня Диана Юлия, дочь покойного императора Корнелия IX, тетка царствующего ныне Августа XII, высокая стройная сорокалетняя женщина с пышной копной огненно-рыжих волос и изумрудно-зелеными глазами, которую за страстное увлечение астрологией и алхимией (чем грешили многие отпрыски римского императорского дома) в Испании прозвали итальянской ведьмой. С гостями графиня была любезна, но сдержана; ее лицо не выказывало ровно никаких эмоций, и только внимательный наблюдатель, каким был Эрнан, мог заметить в ее взгляде затаенную боль.
      Поскольку Альфонсо XIII публично объявил об аресте младшего брата, Шатофьер решил не скрывать этот факт, так что отведенные Фернандо де Уэльве покои находились под совместным надзором королевских гвардейцев и замковой стражи. Афишируя настоящее положение вещей, Эрнан преследовал вполне определенную цель и не ошибся в своих расчетах: в десять часов вечера к нему явился камердинер графа и передал, что хозяин готов повидаться с ним в любое удобное для него время. Это было высказанное в вежливой форме предложение о немедленной встрече. Эрнан только и ждал этого и выразил желание встретиться как можно скорее, а если граф не возражает, то прямо сейчас. Получивший четкие указания камердинер предложил Шатофьеру следовать за ним и провел его в личные апартаменты графа Иверо.

Еще недавно Клавдий Иверо считался одним из самых блестящих вельмож всей Испании. Это был высокий, крепкого телосложения мужчина, волевой, энергичный и моложавый с виду — мало кто давал ему больше тридцати пяти лет, хотя на самом деле ему было уже за сорок. Однако трагическая смерть сына сломила его. За последние полтора месяца он постарел как минимум на двадцать лет, и Эрнан просто не верил своим глазам: неужели этот немощный старик с седыми волосами, изборожденным морщинами лицом и усталым, опустошенным взглядом и есть тот великолепный сеньор, которого он видел в начале сентября в Памплоне? На какое-то мгновение Эрнана обуяли сомнения. Правильно ли он поступает, собираясь довериться человеку, одной ногой стоящему в могиле и, наверняка, с нетерпением ждущему смерти, как милости Божьей, как избавления от своих страданий, — разве способен такой человек на решительные поступки? Может, лучше было бы обратиться к графине?..
      — Прошу садиться, господин граф, — скрипящим голосом произнес Клавдий Иверо, указывая на кресло возле горящего камина.
      Эрнан сел. Граф слабо кивнул своему камердинеру, и тот вышел, оставив господ вдвоем.
      — Итак, — заговорил Клавдий Иверо, как только дверь за слугой затворилась, — кастильский король велел арестовать своего брата. За что?
      — По обвинению в государственной измене.
      — Ага… Ну, это неудивительно.
      Посему в комнате воцарилось тягостное молчание. Граф сидел с закрытыми глазами, бессильно откинувшись на спинку кресла. На его лице застыло выражение смертельной усталости. Эрнан мысленно ругал себя, что допустил ошибку, не доверившись графине. Но теперь уже было поздно что-либо менять. Диана Юлия наверняка удалилась в свои покои или же до утра уединилась в своей алхимической лаборатории и колдует там над колбами и ретортами.
      Наконец Клавдий Иверо раскрыл глаза.
      — Господин граф, король прислал мне копию протокола допроса моего сына. — (Эрнан побледнел.) — Там не указано никаких имен — ни исполнителей, ни свидетелей, — вероятно, он опасался, что я стану мстить… И, кстати, напрасно. Правосудие есть правосудие… Но, по имеющейся у меня информации, вы были непосредственно причастны ко всем тем событиям.
      «Он наводил справки! — воспрянул духом Эрнан. — Значит, еще не все потеряно».
      — Да, дон Клавдий, я участвовал в раскрытии заговора.
      — В таком случае, вы именно тот человек, который мне нужен.
      Шатофьер привстал и поклонился:
      — Я весь к вашим услугам.
      — Дело в том, сударь, — продолжал граф Иверо, — что из протокола допроса я понял лишь то, что мой сын, по глупости своей и безрассудству, впутался в заговор, об истинной цели которого даже не подозревал. По моему глубокому убеждению, это чистейшая нелепица, что он покусился на те злосчастные векселя. В конце концов, я не тиран, я продал бы несколько своих имений и заплатил бы по всем его долгам, а в случае необходимости и защитил бы его от гнева матери. Мне кажется более вероятным, что Рикард… Впрочем, не буду высказывать свои предложения, ибо они заставляют меня усомниться в здравом рассудке моего сына. Я лишь одно хочу знать: верно ли я догадался, что мотивы Рикарда были чисто личные?
      — Да, дон Клавдий. В своем разрыве с принцессой Маргаритой ваш сын отчасти винил графиню Бискайскую, и ее брат воспользовался этим обстоятельством, а также тем состоянием глубокого отчаяния…
      — Не будем лицемерить, сударь, — перебил его Клавдий Иверо. — Скажите прямо: Александр Бискайский воспользовался безумием моего сына. Его все еще разыскивают?
      — Бывшего графа? Да. Недавно король удвоил сумму вознаграждения за его поимку.
      — Уже напали на какой-нибудь след?
      — Увы, нет. Он будто сквозь землю провалился.
      — А как остальные участники заговора?
      — Все, кроме одного, казнены.
      — Жозеф де Мондрагон все еще жив?
      — Он был приговорен к пожизненному заключению. Как мне стало известно, монсеньор Франческо де Арагон отказался подписать ему смертный приговор на том основании, что не было прямых доказательств его причастности к заговору — лишь предположения прочих обвиняемых, что он также участвовал в этом деле… ну, и еще мои собственные умозаключения. Однако теперь это уже несущественно. На прошлой неделе Жозеф де Мондрагон покончил с собой — повесился в своей камере.
      — Об этом позаботился король?
      — Скорее, принцесса Маргарита.
      — Понятно… А что говорят в Памплоне про смерть Рикарда?
      — Все убеждены, что его убил Александр Бискайский. Почему — высказывают самые разноречивые предположения, но ни одно из них не бросает тени на вашего сына.
      — И на том хорошо, — облегченно вздохнул граф. — Но где гарантия, что все посвященные будут молчать?
      Вспомнив про Симона, Эрнан на мгновение замешкался с ответом, но затем сказал:
      — Будьте уверены, дон Клавдий. Молчать будут все.
      — Ну что ж, будем надеяться… Но постойте-ка! Вы сказали, что все, кроме одного, мертвы. Кто же этот один? Или вы имели в виду Александра Бискайского?
      — Нет. Я имел в виду Фернандо де Уэльву.
      Впервые за время разговора глаза Клавдия Иверо сверкнули.
      — Принц Кастильский?
      — Да, он самый.
      Граф судорожно вцепился пальцами в подлокотники своего кресла и резко подался вперед. Дыхание его участилось.
      — И он сейчас у меня в замке!
      — За это он и арестован своим братом, королем.
      — Так, значит, я не ошибался, — прошептал граф с тихой ненавистью в голосе. — Так я и думал, что принц Фернандо виновен в смерти моего сына… Господин де Шатофьер, если вы можете… даже если не можете, даже если не вправе — прошу вас, расскажите, во что впутался мой глупый сын.
      Эрнан сделал вид, будто колеблется, хотя в действительности он решил все наперед.
      — Хорошо, господин граф, я расскажу вам все, что могу рассказать. Александр Бискайский и Фернандо де Уэльва решили избавиться от княжны Жоанны, поскольку она случайно прознала об их планах захватить при помощи иезуитов кастильский и наваррский престолы и угрожала им разоблачением, если они не откажутся от своих замыслов и не покаются перед королями Наварры и Кастилии.
      — Стало быть, Фернандо метил на корону своего брата?
      — Да. Он собирался отравить дона Альфонсо и поведал об этом графу Бискайскому. А княжна подслушала их разговор и…
      — И мой сын принимал участие в их гнусной затее?! Какой позор!
      — Но он понятия не имел об истинной подоплеке дела. Равно как и о том, что его также должны были убить — вместе с княжной Бискайской.
      — Что?! — потрясенно воскликнул граф Иверо. — Да что вы говорите?!
      — Увы, это так. По замыслу заговорщиков, ваш сын, уже мертвый, должен был предстать виновником смерти княжны, ее убийцей, чтобы никому не пришло в голову заподозрить в этом других…
      Эрнан вкратце поведал о поимке Фернандо и обнаруженных у него железном пруте и кинжале с вензелем Рикарда на рукояти. Потом он немного отступил от правды, сказав, что Фернандо передал Симону пакет, в котором действительно было письмо, компрометирующее Рикарда. (На допросе бывший доминиканец Гаспар признался, что по приказу графа Бискайского он подделал и это письмо, правда, небрежно — лишь затем, чтобы усыпить бдительность Фернандо. В том письме Жоанна обвиняла Рикарда в убийстве некоего Хуана Энрике де лас Фуэнтес, кастильского кабальеро, который весной этого года был любовником Маргариты и в самый разгар их романа спьяну утонул в реке. Однако из поддельного письма следовало, что это не был несчастный случай. Жоанна якобы располагала неопровержимыми доказательствами вины Рикарда и шантажировала его, требуя, чтобы он женился на ней.) Эрнан предпочел такую версию происшедшего — хоть и не соответствующую действительности, но и не совсем ложную, — чтобы ни в коем случае не вызвать у графа даже тени сочувствия к Фернандо, который, по замыслу Александра Бискайского, должен был умереть.
      Клавдий Иверо слушал Эрнана, низко склонив голову. Когда же он поднял ее, глаза его пылали яростным огнем, черты лица заострились, оно приобрело выражение непреклонной решимости. Эрнан опешил: где только и девались та усталость и опустошенность, которые так неприятно поразили его в самом начале их разговора. В немощном теле еще был жив здоровый дух!
      — Господин де Шатофьер, — произнес граф. — С тех пор как умер мой сын, у меня пропало желание жить. Я очень гордился Рикардом, может быть, преувеличивал его достоинства — но он был моим единственным сыном. Теперь же единственное, что держит меня на этом свете, так это жажда мести. Прежде чем умереть, я хочу отомстить тем, кто погубил Рикарда. Раньше я ненавидел и тех, кто раскрыл этот заговор, хоть и не собирался мстить им, но теперь… Теперь, когда оказалось, что Рикарду отводилась роль козла отпущения, я искренне признателен тем людям, которые спасли его не от смерти, но от посмертного позора. — Он испытующе поглядел на Эрнана. — Ведь это вы, я полагаю, разоблачили заговорщиков?
      — Да, — невозмутимо ответил Шатофьер. — Это был я.
      — Благодарю вас, граф, — просто сказал Клавдий Иверо и сказал он это от всей души.
      Эрнан вдруг почувствовал, как из глубины груди к его горлу подкатывается комок. Какая все-таки сложная, подумал он, какая скверная штука жизнь, в которой подчас возникают такие ситуации, когда убитый горем отец искренне благодарит человека, изобличившего его сына в преступлении…
      Между тем граф, собравшись с мыслями, вновь заговорил:
      — Итак, Фернандо де Уэльва. Принц Кастилии, наследник престола, преступник. На его совести смерть Рикарда. Мало того, что он собирался убить моего сына, он хотел опозорить его, взвалить на него чужие грехи — а сам остался бы незапятнанным… Ему нет места на этом свете, он должен умереть! — Клавдий Иверо снова подался вперед и даже чуть привстал. Его горящий взгляд, казалось, буравил Эрнана насквозь. — Господин де Шатофьер, отдайте мне этого ублюдка! Уж коли мне не суждено будет расквитаться с графом Бискайским, этим подонком, то я хоть отомщу другому негодяю. Ради всего святого, заклинаю вас — отдайте мне принца Фернандо! Я не могу допустить, чтобы он покинул эти стены живым. Это будет надругательством над памятью моего сына — пусть и не очень светлой, но тем не менее… Граф, вы не можете, вы не должны отказать мне! Всю ответственность я беру на себя. В конце концов, вы в моем замке, воинов у меня гораздо больше, чем у вас, и если возникнет необходимость, я велю арестовать всех кастильских гвардейцев. Если вы сочтете это нужным, я для вида арестую и вас с графом д’Альбре. Вам никто не станет вменять в вину, что вы по доброй воле уступили мне принца — ибо сила на моей стороне. В худшем случае, король Альфонсо обвинит вас в излишней доверчивости — что вы положились на мое гостеприимство.
      Эрнан отрицательно покачал головой:
      — В принятии столь радикальных мер нет никакой необходимости, дон Клавдий. Кастильский король исполнен решимости казнить своего брата — но для этого нужно раздобыть неопровержимые доказательства его вины.
      — Так ведь они есть. У княжны… то бишь у графини Бискайской.
      — Увы, она знает слишком мало. Вот если бы… — тут Эрнан умолк, словно не решаясь закончить свою мысль.
      — Ну!
      — Другое дело, если Фернандо де Уэльва сам сознается в своих преступных замыслах. Если заставить его это сделать.
      — И каким же образом?
      Эрнан в деталях изложил свой план действий.
      — Хорошо, — кивнул Клавдий Иверо, выслушав его. — Это меня вполне устраивает. Я сейчас же дам соответствующие распоряжения. Вот только… А что если Фернандо ни в чем не признается?
      — Тогда я скажу дону Альфонсо, что был вынужден уступить вам. Ведь сила действительно на вашей стороне. Надеюсь, что в таком случае вы подтвердите этот факт в письме к королю.
      — Можете не сомневаться, граф. Я же с самого начала предлагал взять всю ответственность на себя… Ладно. Так или иначе, но преступник не избежит заслуженного наказания. И тогда останется лишь граф Бискайский… а также Маргарита, — неожиданно для Эрнана добавил Клавдий Иверо и глаза его вновь сверкнули. — Ведь на самом деле она погубила Рикарда… Но ее пусть покарает Господь.

После беседы с графом Иверо Эрнан возвратился в свои покои и сразу же вызвал к себе лейтенанта кастильских гвардейцев. Это был сорокапятилетний солдат с пышными, тронутыми сединой усами и суровым, непроницаемым лицом верного служаки, который пользовался безграничным доверием как у Фернандо IV, так и Альфонсо XIII.
      — Господин де Сальседо, — сказал ему Шатофьер. — Вы, конечно, знакомы с распоряжением короля во всем подчиняться мне?
      — Да, сударь. Ваш слуга еще вчера предъявил мне это распоряжение. Кроме того, я получил от его величества письмо, содержащее аналогичные указания.
      — Это очень хорошо, что у вас нет никаких сомнений, поскольку следующее мое распоряжение может явиться для вас неожиданностью. Поэтому важно, чтобы вы полностью доверяли мне.
      — Я целиком доверяю вам, сударь. В письме его величества было сказано, что вы наделены чрезвычайными полномочиями.
      — Тем лучше. — Эрнан взял со стола пергаментный свиток, скрепленный большой королевской печатью и передал его лейтенанту. — Вот, ознакомьтесь с указом короля.
      Лейтенант развернул свиток и принялся читать. По мере того, как глаза его пробегали все новые и новые строки, челюсть его все больше отвисла; казалось, еще немного, и она грохнется наземь.
      — Убедитесь, что подпись и печать подлинные, — спустя минуту добавил Шатофьер.
      Спохватившись, лейтенант закрыл рот, громко лязгнув зубами, и поднял на Эрнана обалделый взгляд.
      — Вне всякого сомнения, сударь, подпись и печать королевские. Весь текст указа его величество написал собственноручно.
      — И вы готовы беспрекословно повиноваться мне во исполнение сего указа?
      — Да, сударь, готов, — не колеблясь, ответил лейтенант. Лицо его опять стало спокойным и невозмутимым. Двадцать лет на службе у Фернандо IV приучили старого гвардейца философски относится к любым неожиданностям. Он привык слепо подчиняться королевской воле и не задавать лишних вопросов.

Глава 68

ЕЛЕНА ИВЕРО

В то время, как Эрнан имел разговор с графом Иверо, у Гастона тоже была аудиенция — но куда более приятная.
      Молоденькая горничная, некогда служившая у Изабеллы Арагонской, провела его в небольшую уютную комнату, обставленную под дамский будуар. Шепотом велев ему ждать здесь, она тотчас удалилась; ее осторожные шаги сопровождались лишь еле слышным шуршанием юбок.
      «Конспираторша», — ухмыльнулся Гастон, вспоминая, как они украдкой пробирались темными коридорами, и горничная то и дело вздрагивала и бледнела от страха, заслышав где-то вдали малейший шорох. Должно быть, это все из-за графини, решил он. Скорее всего, это она, а не граф, держит домашних в кулаке и принуждает их носить траур.
      Вскоре в комнату вошла княжна Елена. Она молча поцеловала Гастона в щеку, усадила его в кресло, а сама устроилась на низеньком диване напротив него. На ней было домашнее платье розового цвета, надетое поверх одной только ночной рубахи без каких-либо нижних юбок; оно плотно облегало ее гибкий стан, подчеркивая соблазнительные линии ее ладно скроенной фигуры. Будучи закоренелым циником, Гастон ни на мгновение не усомнился, что, надевая это платье, она рассчитывала на вполне определенный эффект.
      — А мне раньше казалось, что ты не любишь яркие тона, — произнес он, первым нарушая затянувшееся молчание.
      — А-а! — сказала Елена, взглянув на свое платье. — Это я в знак протеста, мне уже до смерти надоели траурные одежды. Так и хочется взвыть волком от всей этой тоски. Мне и без того горько: как подумаю, что Рикарда больше нет в живых, комок в горле застревает, а тут еще траур — черные одежды, мрачные лица, приглушенные голоса, скорбные взгляды… Жуть!… По-моему, это кощунство — выставлять свое горе напоказ, но мою маму не переубедишь. Она как втемяшет себе что-то в голову, так будет стоять на своем до конца. Три месяца — и точка, ни днем меньше. Не понимаю, с чего мама взяла, что траур надлежит носить ровно три месяца? И все же она молодчина. Видел, как держится!.. А вот папа здорово сдал. Рикард был его любимцем, и после того, как он умер, отца будто подменили. Бедный папа… — Елена вздохнула. — Потому, собственно, я избегаю открытой конфронтации с мамой и ношу этот проклятый траур. Хотя, не в обиду ей будет сказано, я уже давно заметила одну любопытную деталь: самые горькие слезы по покойнику проливают именно те, кто при жизни его не больно жаловал. Вот, к примеру, Маргарита. Да и мама была хороша… Впрочем, ладно. Снова я некстати распустила свой язык. Ты не находишь меня ужасной болтуньей?
      — О нет, — живо возразил Гастон, как всегда в таких случаях. — Мне очень приятно слушать тебя, о чем бы ты ни говорила.
      Елена обворожительно улыбнулась — хоть и не так жизнерадостно, как в прежние времена.
      — Спасибо, ты хороший друг. Однако теперь твоя очередь рассказывать. Что нового на белом свете?
      — Ну, во-первых, откопытал король Франции.
      — Что-что он сделал?
      — Попросту говоря, умер. И сыночка с собой прихватил.
      — Как это прихватил?
      — Они оба отдали концы. Почти одновременно.
      — Погибли?
      — Да нет, просто случайное совпадение. Король умер от болезни и позора. Филипп де Пуатье на радостях, что отец его, наконец, умирает, ужрался немецким шнапсом — а это такое проклятущее зелье, скажу тебе, — тут-то его черт и прибрал.
      — Фи! — тряхнула головкой княжна. — Какая неприятная история. Да и вообще, смерть, смерть и смерть — только и слышу это слово. Право, можно подумать, что людям больше нечего делать, кроме как умирать
      Отчаянным усилием воли Гастон сдержанный сокрушенный вздох, готовый было вырваться из его груди.
      — Люди не только умирают, — возразил он. — Но и рождаются.
      — Маргарита беременна?!
      — Нет, не Маргарита.
      — А кто?
      — Бланка.
      Елена всплеснула руками и даже привстала от неожиданности.
      — Да ну! Что ты говоришь?! Ты уверен?
      Не особенно стесняясь в выражениях, Гастон вкратце рассказал ей о событиях вчерашнего дня. Для виду Елена укоризненно качала головой, но глаза ее радостно сияли.
      — Должно быть, Бланка сейчас на седьмом небе от счастья. В каждом своем письме она писала мне, что очень хочет родить от Филиппа ребенка. Ах, как жаль, что я здесь, а не в Памплоне! Как бы я хотела разделить с Бланкой ее радость.
      — Ты очень соскучилась по ней?
      — Жутко! С тех пор, как мы расстались, я чувствую себя так одиноко, так неуютно. Ведь Бланка — лучшая из моих подруг. Она исключительная девчонка, я просто обожаю ее… и немного жалею.
      — Жалеешь? — удивился Гастон. — Это почему?
      — Ей страшно не везет в личной жизни. Сперва ее прочили в жены императору, но выдали за графа Бискайского. Потом этот нищий проходимец, Этьен де Монтини, воспользовался ее отчаянным положением и вскружил ей голову. А теперь вот кузен Красавчик… Нет-нет, против него я ничего не имею. Он замечательный парень, даже слишком замечательный для Бланки. Ей бы кого попроще.
      — Боюсь, я не понимаю тебя, Елена.
      — А что тут непонятного? Красавчик — давнишняя любовь Бланки; а судя по ее последним письмам она и вовсе помешалась на нем, так его боготворит…
      — Он тоже боготворит ее, — заметил Гастон.
      — Но долго ли это продлится, вот в чем вопрос. Красавчик непостоянен. Когда-нибудь он все равно охладеет к ней, как бы страстно он ни любил ее сейчас, и тогда Бланку постигнет еще одно разочарование в жизни. Жестокое разочарование.
      — А вот Шатофьер боится обратного. Он опасается, что Филипп расторгнет свою помолвку с Анной Юлией и женится на Бланке.
      Елена изумленно подняла брови:
      — Он это серьезно?!
      — Как нельзя более серьезно. Ты просто не видела, что творится с Филиппом. Он будто сдурел. Таким влюбленным я его никогда не видел… Впрочем, нет, вру, видел. Семь лет назад. Тогда он влюбился в кузину Эрнана по матери — ты же знаешь эту историю, — и женился. Так что все может случиться. Раз уж он когда-то в угоду своим страстям пошел на мезальянс, поставив под угрозу свою будущность, то вполне способен наплевать на все политические расчеты, жениться на Бланке и силой отобрать у Робера Третьего королевскую корону, как это чуть было не сделал его отец, когда покойный Робер Второй не согласился по доброй воле выдать за него свою дочь. Не стоит забывать, что Филипп — настоящий сын своего отца.
      — И все-таки я боюсь за Бланку.
      Гастон пристально посмотрел ей в глаза и усмехнулся:
      — А может, ты попросту ревнуешь ее к Филиппу?
      Елена покраснела и в смущении опустила глаза.
      — Да вы что, все сговорились с Маргаритой?! Что за вздор вы несете, в самом-то деле!.. Кстати, чуть не забыла. Как поживает моя милейшая кузина? Что у них с Тибальдом?
      — Скучать им не приходится, жизнь бьет ключом. А намедни они обменялись рогами.
      — Ну, наконец-то! И кому принадлежит пальма первенства?
      — Графу. Но Маргарита в долгу не осталась. Вчера она завлекла в свою постель Симона.
      — Твоего зятя? Но ведь он, прошу прощения, глупенький.
      — Вернее сказать, инфантильный, — уточнил Гастон. — Он еще ребенок, причем ребенок очень милый. Наверное, Маргарита оценила это.
      После некоторых размышлений Елена согласно кивнула:
      — Возможно, ты прав. Маргариту привлекают либо неопытные юнцы, вроде того же Симона де Бигора или моего несчастного брата, либо закоренелые бабники, как-то граф Тибальд или кузен Красавчик… Другое дело, я, — добавила она и д’Альбре мгновенно уловил в ее голосе кокетливые нотки. — Вот мне больше нравятся зрелые мужчины. К примеру, такие, как ты.
      Гастон ухмыльнулся:
      — И скольких же зрелых мужчин ты знала?
      — Пока ни одного. Но вскоре я намерена наверстать упущенное. И начать думаю с тебя.
      — Вот как! — несколько обескуражено произнес он, застигнутый врасплох этим предложением. — Ты…
      — Да, — ответила Елена, глаза ее томно заблестели. — Да! Я сама набиваюсь.
      — Однако! За эти полтора месяца ты, оказывается, очень изменилась. Прежде изображала из себя такую целомудренную недотрогу, лишь изредка позволяла мне поцеловать тебя в губы, да и то из чистой шалости. А теперь вот напрямик приглашаешь меня в свою постель. В чем причина такой внезапной перемены?
      Елена вздохнула:
      — Такова жизнь, Гастон. Это жизнь меня изменила, против моей воли изменила. Я всегда любила Рикарда, любила гораздо сильнее, чем следовало сестре любить брата. Сколько себя помню, я сожалела, что он мой родной брат… Но вот Рикард умер. Я горько оплакивала его, я выплакала по нему все слезы, что у меня были… — Тут она всхлипнула, готовая, вопреки своим же словам, снова разрыдаться.
      — Успокойся, Елена, — ласково сказал Гастон. — Не думай о прошлом. Что было, того не вернешь.
      С минуту она жалобно смотрела на него, затем отвела взгляд и продолжила:
      — После смерти брата я стала наследницей отца. Потеряв человека, которого любила, я обрела независимость, к которой стремилась. Я получила право распоряжаться собой, как мне заблагорассудится. Я не глупышка и не ханжа, отнюдь; девственность никогда не была для меня какой-то самодостаточной ценностью. Но я порядочная девушка, и до поры до времени я придерживалась всех общепринятых правил приличия, зная, как относятся к незамужним девицам, которые путаются с мужчинами. Даже если они самого знатного происхождения, их все равно называют потаскухами!.. Думаешь, мне легко давалось быть святошей при дворе Маргариты? Вовсе нет! Однако я сдерживала себя — пока в этом была необходимость. Теперь, благодаря смерти Рикарда… Видит Бог, как бы я хотела, чтобы не было этого «благодаря»!.. Но ты прав: прошлого не вернешь. Что было, то сплыло, и теперь я принадлежу к тому привилегированному кругу женщин, что и Бланка, Маргарита и Жоанна. Как и они, я независима. Как и они, я уже недосягаема для сплетников, вернее, всяческие сплетни будут значить для меня не больше, чем комариные укусы, — почешется немного и пройдет. Теперь мне наплевать на мнение высшего света, потому что я, как будущая графиня Иверо, — не жена какого-нибудь графа, но сама по себе графиня, — я и есть тот самый высший свет самой высокой пробы. Теперь остальные мне не указ, и все, кто бы то ни был, будут вынуждены принимать меня такой, какая я есть, а не такой, какой бы они хотели меня видеть… Вот она, истинная причина происшедшей во мне перемены, Гастон. Может быть, я цинична, но я не лицемерка. Прежде я притворялась и лицемерила по необходимости, мне никогда не было по душе мое собственное лицемерие, и наконец я избавилась от необходимости постоянно притворяться и строить из себя святошу. С моих плеч будто гора свалилась — и это единственное, что хоть немного утешает меня при мысли о смерти Рикарда… Поэтому я говорю тебе прямо: будь моим любовником, — ее лицо расплылось в сладкой истоме, — моим возлюбленным… Для меня не имеет значения, что ты женат… теперь уже не имеет. Ты нравишься мне, и все тут… Ну! — Закрыв глаза, она протянула к нему руки.
      Однако Гастон и не шелохнулся в ответ на ее призыв. Он все так же сидел в кресле, уставившись взглядом в пустоту перед собой.
      Елена распахнула глаза и мигом вскочила на ноги.
      — Как это понимать?! — воскликнула она негодующе и в то же время растерянно. — Ты, похотливое животное, отказываешься? Я больше не возбуждаю тебя?
      — Елена, — тихо произнес д’Альбре. — Я не сообщил тебе еще одну новость.
      — Какую?
      — Я уже не женат. Уже неделю я вдовец.
      Елена тихо вскрикнула и опустилась обратно на диван.
      — Боже милостивый!.. Как это произошло?
      — Преждевременные роды, — коротко ответил Гастон.
      После этого в комнате надолго воцарилось молчание. Широко раскрыв глаза, Елена смотрела на Гастона и думала о том же, что и он.
      — В последнее время, — наконец заговорил д’Альбре с болью и тоской в голосе, — я только тем и занимался, что строил планы развода с Клотильдой, чтобы иметь возможность жениться на тебе. Я так страстно желал избавиться от своей жены, что Сатана, видимо, услышал мои молитвы и чуток подсобил мне, подговорив Симона наябедничать на меня… После смерти твоего брата изменилась не только ты, но и я. Я понял то, что было ясно, как Божий день, для всех, кроме меня. А именно — что я негодяй, каких мало.
      С этими словами он встал с кресла и направился к двери. Елена стремительно бросилась за ним, преградила ему путь и схватила его за обе руки. Лицо ее излучало гнев и возмущение.
      — Ты… ты…
      Тут она всхлипнула и положила голову на его плечо.
      — Да, ты подлец и негодяй, каких мало. Я не верю ни единому слову из того, что наплели мне Бланка и Маргарита. Я знаю, что ты был одним из тех, кто погубил моего брата. И я ненавижу тебя за это. Слышишь, ненавижу! Но я и люблю тебя, скотину! Ты отнял у меня Рикарда — так изволь же заменить мне его… И если ты надеешься убежать от меня, забудь и думать об этом. Я не отпущу тебя… Я разыщу тебя даже на краю света, понял? Теперь ты нигде от меня не денешься. Всю оставшуюся жизнь ты будешь искупать свою вину передо мной. Проклятый!..
      Той ночью она стала его женщиной.

Глава 69

В КОТОРОЙ ЧИСЛО СМЕРТЕЙ,
ЧТО ТАК ИЛИ ИНАЧЕ ЗАТРАГИВАЮТ ЭРНАНА,
ИМЕЕТ ТЕНДЕНЦИЮ К РОСТУ

В ту ночь, как, собственно, и во все предыдущие, с тех пор как брат велел взять его под стражу, Фернандо спал беспокойно. Он просыпался от малейшего шороха и тревожно озирался по сторонам. Сердце его то замирало, то стучало в бешеном темпе, а на лбу выступала испарина.
      «Может, кто-то идет?» — то и дело спрашивал он себя. Кто-то подкрадывается к нему в ночи…
      Но кто — друзья, чтобы спасти его, или направляемые рукой Альфонсо (Бланки!!!) убийцы?
      Что ни ночь, тем тревожнее она была. Близился критический момент… Или уже наступил?.. Момент, когда решится все — его судьба, его дальнейшая жизнь, будет ли он жить вообще, а если будет, то… И дернул же его черт попасть в такую переделку в такое неподходящее время!!!
      В ту ночь, первую ночь после долгих ночей, проведенных в Кастель-Бланко, Фернандо почти не сомкнул глаз. Едва лишь его начинал одолевать сон, какие-то звуки, доносившиеся снаружи, заставляли его схватываться и садиться в постели.
      Что это? Кто это?! Кто с такой бесцеремонностью, с такой откровенной наглостью нарушает тишину ночи, вторгается в сон всех обитателей замка? Неужели…
      Неужели это доблестные иезуиты берут приступом Калагорру, чтобы освободить его, Фернандо Кастильского, графа де Уэльву, будущего короля Фернандо V?..
      Увы, нет. Весь замок мирно спал. Не было никакой суматохи, ни единого признака надвигающейся паники. Сокрушенно вздыхая, Фернандо вновь ложился на подушку, подкладывая руку под голову. И думал. Думал о том, зачем ему понадобилась эта королевская власть. Что она даст ему, кроме титула величества и кучи лишних забот? Властные амбиции… Они уместны, если ты знаешь, как распорядиться этой властью и с какой целью — одного лишь тщеславия тут недостаточно, на нем далеко не уедешь. А Фернандо не знал, он даже не задумывался над тем, что будут делать, став королем. Разумеется, он будет устраивать пиры, балы, пышные приемы, будет часто выезжать на охоту… Но что же мешает ему делать все это как графу де Уэльве?..
      Арест, разоблачение и последовавшее за тем длительное заключение в Кастель-Бланко дали Фернандо обильную пищу для размышлений. И он много думал, находясь в одиночестве. Это занятие было ему внове, прежде он лишь изредка напрягал свои мозги, да и то ненадолго, — и уж никогда не вдавался в детальный анализ происходящих событий. Но в последние полтора месяца он стал мыслителем поневоле, и чем дальше, тем больше одолевали его разного рода сомнения, мучительные сомнения, дразнящие, зудящие, не дающие ему покоя. А может, и впрямь ему лучше жилось бы без этих непрестанных интриг и заговоров, в которых он, по правде говоря, мало что смыслил… если вообще что-то смыслил? Он всегда был марионеткой в чужих руках: сначала им помыкал брат, затем любовницы, а чуть позже, впрочем, недолго — жена. Ну, а потом его прибрали к рукам граф Саламанка и Инморте, посулив ему золотые горы, вернее, украшенную драгоценными камнями золотую корону его отца — ту самую корону, которая вместе с прочими королевскими регалиями день и ночь находилась под неусыпным надзором целой роты гвардейцев и которую отец возлагал на свое чело лишь в особо торжественных случаях.
      И, наконец, кузен Бискайский. Как подло он обманул его! Провел, как мальчишку. Как несмышленыша! Вознамерился отобрать у него корону. Его корону! Хотел заполучить себе кастильский престол! Себе и Бланке — этой стерве в женском обличии, этому чудовищу с хорошеньким личиком… А как она глядела на него при последней их встрече! Небось, перед этим настойчиво уговаривала Альфонсо казнить его — отрубить голову, вздернуть на виселице, либо просто удушить, либо велеть кому-нибудь из слуг перерезать ему горло…
      Но все это лишь следствия, вдруг понял Фернандо. В первую очередь виноват во всем случившемся он сам и только он один. Если бы он не похвастался Александру… Нет, если бы он вообще не ввязывался в эту затею, если бы он не спутался с Инморте, если бы жил с братом в мире и согласии, если бы… если бы… если бы…
      Фернандо постепенно прозревал. Но было уже поздно: снаружи доносились какие-то странные, подозрительные, невесть почему леденящие душу звуки…

Утром, когда Фернандо, наконец, удалось забыться в тревожном, исполненном кошмарных видений сне, его разбудил лейтенант гвардии, г-н де Сальседо. Он явился в спальню принца в сопровождении четырех гвардейцев и предложил ему одеться.
      Фернандо молча выполнил эту просьбу, выраженную тоном приказа. Ничего, думал он, скрежеща зубами. Ему бы только вырваться на свободу, а тогда уж он найдет способ как можно скорее отправить этого дерзкого лейтенантишку на тот свет. И кузена Бискайского нужно непременно разыскать, где бы он ни скрывался. Ах, как будет приятно помучить его перед смертью!.. Но самый первый кандидат в мертвецы — это, безусловно, Эрнан де Шатофьер. И граф д’Альбре с ним за компанию. И кузен Красавчик. И Симон де Бигор — этот дурачок, который имел наглость надуть его. И, конечно же, милейшая сестрица Бланка. И… И… И…
      Фернандо не смотрел, куда его ведут. Он увлекся составлением перечня лиц, которые нанесли ему обиду и должны поплатиться за это своей жизнью. К действительности он вернулся лишь тогда, когда его вывели во внутренний двор замка и в лицо ему повеяло холодом поздней осени.
      Фернандо очутился лицом к лицу с Эрнаном.
      Невдалеке от них под навесом стояли Клавдий Иверо, графиня Диана Юлия, княжна Елена, несколько придворных графа, капеллан замка в священнической ризе, а также Гастон д’Альбре и Этьен де Монтини. Небольшая площадь была окружена кастильскими гвардейцами и графскими стражниками, причем последних было гораздо больше. А посреди площади возвышался… Сооружение посреди площади Фернандо не видел — его полностью заслоняли широкие плечи Шатофьера.
      — Господин де Сальседо, — важно произнес Эрнан, — ознакомьте его высочество с королевским указом.
      Лейтенант развернул свиток, который держал в руках, и ровным голосом зачитал:
      «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
      Мы, Альфонсо, милостью Божьей король Кастилии и Леона, заботясь о благе государства нашего, стремясь сохранить мир и спокойствие в королевстве нашем, вверенном нам Богом, отправляя высшее правосудие и полагаясь на благословение Господне:
      за организацию покушения на жизнь нашу и достоинство наше с целью свержения законной королевской власти и узурпации престола нашего, дабы другим неповадно было, приговариваем брата нашего Фернандо Кастильского, графа де Уэльву, к смертной казни и повелеваем казнить его тотчас и незамедлительно, по решению г-на Эрнана де Шатофьера, графа Капсирского, который является выразителем воли нашей и действует в соответствии с нашими распоряжениями.
      Место, время и способ приведения приговора в исполнение оставляем на полное усмотрение вышеупомянутого г-на графа Капсирского, каковой в своем выборе ничем не ограничен и волен действовать так, как сочтет это необходимым, и принимать решения лишь в зависимости от сложившихся обстоятельств, невзирая на возможные несоблюдения некоторых формальностей.
      Сие есть наша королевская воля, что не должна быть оспорена никем из владык и судей земных.

Альфонсо, король».

Эрнан отступил в сторону, и лишь тогда Фернандо увидел, что находилось за его спиной — эшафот! На обтянутом красной тканью деревянном помосте была установлена плаха, на которой лежал двуручный с широким лезвием меч палача. Сам мастер заплечных дел стоял у подножия ступеней, ведущих на эшафот, и, сложив на груди руки, с олимпийским спокойствием взирал на своего августейшего клиента.
      «Так вот что за звуки раздавались в ночи!» — рявкнул кто-то в голове у Фернандо. Это же сколачивали помост! Для него!..
      Фернандо словно окаменел, не в состоянии пошевелить хотя бы пальцем. На его лице застыло выражение искреннего изумления, вперемежку с недоверием. Он уставился помутневшим взглядом на плаху с мечом; его глаза остекленели от ужаса.
      К Эрнану подошел Гастон.
      — Боюсь, ты переиграл, дружище. Сейчас его хватит удар.
      — Монсеньор, — обратился Шатофьер к кастильскому принцу. — В указе короля, брата вашего, дозволено казнить ваше высочество каким угодно способом на мое усмотрение, а значит, и путем отделения головы от туловища. Я полагаю, что это больше всего соответствует вашему высокому сану, но если вы придерживаетесь иного мнения и предпочитаете…
      Он не договорил, так как в это самое мгновение Фернандо наконец преодолел оцепенение и с неожиданной прытью набросился на него. Однако Эрнан не терял бдительности и молниеносным ударом в грудь оттолкнул принца от себя — тот споткнулся и упал. Вспомнив о своих обязанностях, кастильские гвардейцы подхватили его и поставили на ноги.
      — Это неправда! — заорал Фернандо таким неприятным визгливым голосом, что Гастон не смог удержаться и с отвращением сплюнул. — Неправда! Это не я, это Инморте! Он отравил брата… Это он сделал, это не я! Он, он виноват! Я тут ни при чем… Не троньте меня, отвезите меня к брату, я ему все расскажу… Вы не имеет права! Не надо…
      — Что он такое несет? — пробормотал Гастон, бледнея. — Короля уже отравили?!
      — Стало быть, так, — невозмутимо ответил Эрнан и вновь обратился к Фернандо, который, брыкаясь и извиваясь, скулил: «Отвезите меня к брату! Я ему все расскажу!»: — Когда это случилось? Когда дону Альфонсо дали яд?
      — В начале августа… Не делал я этого…
      — А кто?
      — Трухильо, помощник главного кравчего. Инморте его подготовил… Это он, он! Я не подговаривал…
      — Медленнодействующий яд, — прошептала графиня и быстро подошла к ним. — Что это бы за яд? — спросила она у Фернандо.
      — Я… я ничего не знаю… Это все Инморте! Это он, он!..
      — Когда должна начаться болезнь? — отозвался Эрнан.
      — Я не… — Вдруг в глазах Фернандо зажглись слабые огоньки надежды. — Я знаю, как помочь брату! Везите меня к нему! Я знаю противоядие, я спасу его.
      — Как? — скептически спросила графиня. — Какое вы знаете противоядие?
      — Я скажу только брату. Он должен дать слово, что помилует меня… Вам я ничего не скажу! Отвезите меня к брату. Только ему…
      Эрнан отрицательно покачал головой:
      — Это исключено, монсеньор. Либо вы сейчас скажете, и я даю слово, что отменю свое решение о приведении приговора в исполнение… если поверю вам. Либо вас казнят — немедленно. Ну!
      — Я скажу только брату… Только ему, ему одному… Я не верю вашему слову, не верю! Вы подлый, бесчестный негодяй!.. — Поняв, что его уловка не сработала, он окончательно впал в панику: — Господа гвардейцы, не слушайте чужака, везите меня к брату. Я спасу его!… Спасу… помогу… Везите меня к брату, пусть он все решит… Господа гвардейцы!.. Господа, не слушайтесь его… их… Не позволяйте им убивать брата вашего короля. Господа гва… Ну, прошу вас, господа! Спасите меня, а я спасу брата… Ну, пожалуйста!..
      Однако ни один из тех, к кому так отчаянно взывал Фернандо, даже не сдвинулся с места. Гвардейцы хорошо знали злобный нрав первого принца Кастилии и полностью отдавали себе отчет в том, что если ему удастся выйти сухим из воды, он никогда не простит им своего унижения и постарается как можно скорее отправить их всех к праотцам. К тому же здесь они были в явном меньшинстве и не питали никаких иллюзий насчет того, какой приказ отдал граф своим воинам на тот случай, если кто-то предпримет попытку освободить Фернандо.
      Эрнан вопросительно поглядел на графиню.
      — Нет, — сказала Диана Юлия. — Увы, слишком поздно. Противоядие, даже если оно есть у принца Фернандо, в чем я сомневаюсь, способно лишь нейтрализовать действие яда — но этот яд уже сделал свое дело. Он породил болезнь, и теперь нам остается возложить все надежды на Бога и на искусство лекарей.
      Шатофьер жестом поманил к себе палача.
      — Мастер, вы готовы приступить к исполнению своих обязанностей?
      Палач утвердительно кивнул:
      — Да, сударь, готов. Я получил от моего господина приказ привести приговор в исполнение именем его величества короля Кастилии и Леона.
      — Так приступайте же, мастер.
      Палач молча поклонился, воротился к эшафоту и поднялся по деревянным ступеням на помост. Фернандо вновь заскулил.
      — Что ты делаешь, Эрнан?! — опомнился Гастон. — Это уже сверх программы. Дон Альфонсо не…
      — Молчи! — зашипел Эрнан. — Я знаю, что делаю.
      — А исповедь?! — вскричал Фернандо, мгновенно прекратив изрыгать угрозы, мольбы и проклятия. — А как же исповедь? Я хочу исповедаться своему духовнику. Везите меня в Толедо к моему духовнику.
      — В этом нет необходимости, — с глумливой ухмылкой ответил Шатофьер. — Согласно булле святейшего отца от 1123-го года каждый посвященный рыцарь ордена Храма Сионского вправе давать предсмертное отпущение грехов — in extremis¹³ , как там говорится. Так что я весь к услугам вашего высочества.
      Фернандо в ужасе отпрянул:
      — Нет! Нет! Только не это!…
      Эрнан безразлично пожал плечами. Иного ответа он не ожидал, однако не смог удержаться от искушения напоследок поиздеваться над поверженным врагом. Позже, когда он вспоминал об этом, ему всякий раз становилось стыдно за свою мальчишескую выходку.
      — Преподобный отец, — обратился Шатофьер к капеллану. — Проводите его высочество в последний путь.
      Затем Эрнан пристально поглядел на Фернандо и добавил:
      — Хотя его преподобие не принадлежит к ордену иезуитов, я не считаю это обстоятельство серьезной помехой для принятия им вашей предсмертной исповеди… Прощайте, монсеньор. Не скажу, что знакомство с вами доставило мне большое удовольствие. И да простит вас Бог.
      Фернандо вскрикнул и полубесчувственный повис на руках гвардейцев, которые, повинуясь приказу Эрнана, поволокли его к эшафоту.
      Гастон подошел к Елене и шепотом произнес:
      — Пожалуй, тебе лучше будет уйти.
      Она решительно покачала головой:
      — Нет, я останусь. Я хочу посмотреть. Отец мне все рассказал. Я знаю, что этот негодяй погубил моего брата и собирался опозорить его. — Елена умолкла и плотно сжала губы.
      Кто-то схватил Гастона за локоть. Он оглянулся и увидел Монтини.
      — Чего тебе, парень?
      — Мне… мне жутко…
      — Так отвернись. И закрой уши. Или вообще убирайся прочь. Думаешь, мне это очень приятно?
      Палач стоял возле плахи, широко расставив ноги, и, опершись на рукоять меча, невозмутимо ожидал своей очереди.
      Гвардейцы вынесли Фернандо на помост, поставили его на ноги перед капелланом и отошли в сторону. Невдалеке от приговоренного стоял подручный палача с перекинутой через плечо веревкой и черной повязкой для глаз в руках.
      — Начнем исповедь, сын мой? — кротко спросил преподобный отец.
      И только тогда Фернандо в полной мере осознал реальность происходящего. Он понял, что этот капеллан — последнее, что он видит в своей жизни. Это последний из людей, который заговорил с ним как с живым человеком, — а для всех остальных он уже мертвец.
      Внезапное озарение, точно молния, поразило Фернандо. Захлебываясь слезами, он грохнулся на колени, обхватил голову руками и без удержу зарыдал.
      Почему? Ну, почему?! Ведь он еще так молод, у него еще вся жизнь впереди… была впереди — ибо сейчас его лишат этой жизни… Почему, почему? Как же так получилось? Когда он ступил на тот зыбкий, порочный путь, который привел его на эшафот? Может быть, когда позволил кузену Бискайскому обвести себя вокруг пальца? Или когда спутался с Инморте? Или когда впервые с вожделением взглянул на корону отца, которую по праву должен был унаследовать его старший брат?…
      Так и не дождавшись от Фернандо исповеди, капеллан тяжело вздохнул, накрыл его голову краями своего шарфа и скороговоркой произнес стандартную формулу отпущения грехов. Как только он закончил, рыдания резко оборвались. Фернандо рухнул на помост и остался лежать там недвижимый. Подручный палача склонился над ним и констатировал:
      — Сомлел. Их высочеству посчастливилось — и повязка на глаза не требуется, и руки связывать нет надобности…
      Фернандо так и не пришел в себя. При виде отрубленной головы, покатившейся по помосту после первого же удара палача, Гастона затошнило. Он вовсе не был таким толстокожим, каким изображал себя перед друзьями. Лишь один-единственный раз он принимал участие в настоящем бою — с иезуитами, и лишь считанные разы присутствовал на казнях — герцог не любил устраивать кровавых зрелищ и не поощрял к этому своих вассалов.
      Этьену де Монтини пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы помешать взбунтовавшемуся желудку исторгнуть обратно только что съеденный завтрак.
      Княжна Елена мертвенно побледнела и, прижав руки к груди, кинулась к ближайшей двери, ведущей внутрь замка. Гастон, не мешкая, последовал за ней и поспел как раз вовремя, чтобы подхватить ее на руки, когда она споткнулась на лестнице, падая в обморок.
      А Эрнан все глядел на Клавдия Иверо, чьи глаза сияли сатанинским торжеством. Теперь в нем не оставалось ничего от того немощного, убитого горем старика, каким он был вчера вечером. Он больше походил на крепкого сорокалетнего мужчину, который после продолжительной болезни наконец пошел на поправку, а седые, как снег, волосы лишь придавали всему его облику какую-то скорбную величественность. Э нет, понял Шатофьер, не скоро Гастон станет новым графом Иверо, старый еще долго продержится. Ему нужен был стимул к жизни, и он получил его — месть. После казни одного из непосредственных виновников смерти сына у него как будто открылось второе дыхание.
      Клавдий Иверо подошел к Эрнану.
      — Боюсь, граф, вы не сможете задержаться у нас до обеда.
      — Да, сударь. Как раз об этом я только что думал. Мы немедленно отправляемся в Толедо. Однако прежде всего следует известить госпожу Бланку, что…
      — Насчет этого не беспокойтесь, — перебил его Клавдий Иверо. — Еще на рассвете я отправил в Памплону курьера с известием, что принц Фернандо казнен, а кастильский король при смерти.
      — При смерти?! — пораженно воскликнул Эрнан.
      — Увы, да, граф. Вы уж простите, что я не сказал вам сразу. Сегодня ночью к Калагорре приблизился внушительный отряд кастильских гвардейцев, человек так сто. Их предводитель потребовал выдачи им графа де Уэльвы, чтобы в соответствии с полученными распоряжениями препроводить его в Толедо — заметьте, в целости и сохранности.
      — Это приказ короля?
      — Нет. Приказ был подписан первым министром, поскольку дон Альфонсо внезапно заболел и, якобы, не в состоянии исполнять свои обязанности.
      Эрнан шумно выдохнул:
      — Слава Богу, мы поспели в самый раз. Хоть какой Фернандо де Уэльва ни подлец, он все же сын короля, и было бы крайне невежливо с моей стороны второпях перерезать ему горло.
      — Вы совершенно правы, господин граф, — согласился Клавдий Иверо. — Я уже сообщил незваным гостям, что принц будет казнен по приказу короля, и предостерег от попыток силой освободить его. Сейчас я передам им тело Фернандо, пусть они отвезут его на родину, чтобы похоронить там со всеми надлежащими почестями. А вы поспешите. Король — если он еще жив, — должно быть, с нетерпением ожидает от вас вестей. Удачи вам, граф.
      В ответ Эрнан лишь молча кивнул.

В тот же день вечером Эрнан, Гастон и Этьен остановились на ночлег в небольшом трактире вблизи Альмасана. Дорогой никто из них и словом не обмолвился об утренних событиях, и только после ужина, когда изрядное количество выпитого вина значительно улучшило настроение Гастона и позволило ему уже без внутреннего содрогания думать о происшедшем, он, растянувшись на своей кровати в отведенной им троим комнате, спросил у Эрнана:
      — Ну, теперь-то ты будешь со мной откровенным, дружище, или опять станешь хитрить?
      Шатофьер приподнялся в постели и поглядел на Монтини. Тот, до предела измотанный бешеной скачкой, а еще больше расстройством желудка, случившемся на нервной почве, дрыхнул без задних ног.
      — О чем ты толкуешь?
      — Ай, прекрати! Можно подумать, ты не понимаешь, что я имею в виду! Ведь ты с самого начала решил казнить Фернандо, верно? У тебя и в мыслях не было везти его в Толедо живым. А?
      — Положим, я лишь исполнил желание короля…
      — Вот как! Значит, и тут ты обманул меня? На самом деле он велел тебе…
      — Он велел мне доставить к нему брата живым и лишь в крайнем случае прикончить его. Так было написано в письме.
      — Тогда я ничего не понимаю.
      — А здесь и понимать нечего. Между волей и желанием есть большое различие. Дон Альфонсо хотел казнить Фернандо, но из сентиментальных соображений никак не решался на этот шаг.
      — И ты помог ему.
      — Вот именно. Впрочем, он сам себе помог. Если бы он вправду хотел сохранить брату жизнь, то ограничился бы одним только письмом, где указывается, при каких обстоятельствах я имею право убить Фернандо. Этого было бы вполне достаточно — письмо, собственноручно написанное королем и скрепленное его личной печатью. Однако он прислал мне и указ о смертной казни Фернандо — для пущей верности, можешь возразить ты, не более того. Дон Альфонсо, пожалуй, тоже так думал. Но я убежден, что втайне, безотчетно он надеялся, что я расценю этот указ, как руководство к действию, и приму его к немедленному исполнению. Сам подумай: как я мог обмануть ожидания короля? Ведь другого такого указа могло и вовсе не последовать. Ты же видишь, что начали вытворять государственные сановники, едва лишь дон Альфонсо занемог.
      — Ага! Так я и знал! — произнес Гастон, подняв к верху указательный палец. — Ты подозревал, что короля уже отравили.
      — Да, я догадывался об этом.
      — И с каких пор?
      — С тех пор как получше узнал Бланку. Меня вообще удивляет, что это не пришло в голову другим осведомленным, тем, кто и раньше знал ее — Филиппу, Маргарите, обоим королям, самой Бланке, наконец… Недели три назад я сидел и смотрел, как Бланка играет с тобой в шахматы, смотрел на выражение ее лица — сосредоточенное, решительное, волевое, даже жестокое… И вдруг меня стукнуло!
      — Что тебя стукнуло?
      — Я подумал: как глуп был граф Бискайский, если он всерьез рассчитывал, что Инморте, который много времени проводил при кастильском дворе и наверняка хорошо знает крутой нрав Бланки, согласится возвести ее на престол. И тут-то я понял: граф вовсе не глуп; человек, спланировавший такое, без преувеличения, гениальное преступление, не может быть глупцом.
      Будто подброшенный пружиной, Гастон вскочил и сел на кровати.
      — Елки-палки! Это же было ясно, как Божий день!
      — Да, да, да! Граф Бискайский, безусловно, знал, что представляет из себя его жена. Он знал, что ее хорошо знает Инморте и что отношения между ними крайне враждебные. Будь на месте Бланки женщина с характером Жоанны Наваррской… Да что там! Будь на ее месте даже Маргарита — и то графу, возможно, удалось бы убедить Инморте, что в конце концов он приберет жену к рукам и сам станет у кормила власти. Но Бланка… — Эрнан цокнул языком. — Одним словом, я тут же написал дону Альфонсо, что, по моему мнению, граф Бискайский либо выжил из ума (что маловероятно), либо (что более вероятно) Фернандо проболтался ему, что его брат уже отравлен и кризис должен наступить в конце ноября. А правду ли он сказал или же малость приврал, опережая события, судить я, мол, не берусь.
      — И распоряжение немедленно доставить Фернандо в Толедо, вместе со смертным приговором ему, как я понимаю, явилось ответом на твое письмо королю?
      — Ну да. И этот ответ чуть было не запоздал. У меня уже начало иссякать терпение. Я не знал, что мне и думать, и, признаться, даже начал всерьез помышлять о том, чтобы тайком пробраться в замок и самолично прикончить Фернандо. К счастью, все обошлось, и теперь, если дон Альфонсо умрет, королевой Кастилии станет Бланка. Осмелюсь предположить, что при ней иезуиты будут с ностальгией вспоминать о двух предыдущих царствованиях.
      — Что верно, то верно, — согласился Гастон. — Уж она-то задаст им перцу… Ай, черт! — вскричал он, пораженный внезапной мыслью. — Ведь тогда Филипп может стать королем!
      — А он и станет королем, — невозмутимо подтвердил Эрнан. — Королем Галлии.
      — Нет, дружище, не о том речь. Боюсь, ты не понял меня…
      Эрнан тоже сел в постели и отрицательно покачал головой:
      — Я прекрасно понял тебя, Гастон. Я еще неплохо соображаю и полностью отдаю себе отчет в том, что теперь у Филиппа появится большой соблазн разорвать свою помолвку с Анной Юлией и жениться на Бланке. Но этому не бывать! Не бывать, уразумел? Пока я жив, я не допущу этого — хоть как бы я ни любил Филиппа и ни уважал Бланку. Пускай себе любятся, пусть рожают детей, но жениться я им не позволю. Дудки! В конце концов я гасконец, я галл. Галлия моя страна — а Филипп должен стать ее государем. Если же он вздумает противиться своей судьбе, то я силой заставлю его пойти под венец с Анной Юлией и все-таки посажу их обоих на престол… Чисто по-человечески, мне, конечно, жаль Бланку и Филиппа, они просто созданы друг для друга. Но они не обычные люди, от их решения зависят судьбы миллионов людей, и осознание всей глубины своей ответственности, ответственности перед Богом и грядущими поколениями, должно помочь им преодолеть свои человеческие слабости. А в случае чего — я буду начеку и подстрахую их.
      С этими словами Эрнан бухнулся головой на подушку и спустя секунду комнату сотряс его могучий храп.

Глава 70

ЛЕДЯНОЕ ДЫХАНИЕ СМЕРТИ

Впервые король Кастилии Альфонсо XIII почувствовал себя плохо вечером во время заседания Государственного Совета. Внезапно у него закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные пятна, на лбу выступил холодный пот, а все тело прошиб озноб. Он мертвенно побледнел, пошатнулся и, наверное, упал бы с кресла, если бы его не поддержал камергер.
      Члены Совета тотчас прекратили прения и устремили на короля встревоженные взгляды. Губы графа Саламанки тронула злорадная усмешка, но он тут же спрятал ее и изобразил на своем лице искреннее участие — даже чересчур искреннее, подозрительно искреннее.
      Между тем король мягко отстранил от себя камергера, кивком поблагодарив его за помощь. Озноб и головокружение прошли. Он вытер со лба испарину, вяло улыбнулся и сказал:
      — Все в порядке, господа. Верно, я переутомился.
      А внутри у него что-то оборвалось.
      «Господи! — подумал Альфонсо. — Неужели Шатофьер прав?.. Господи, я еще так молод, я так хочу жить… Ах, Фернандо, Фернандо! Как же ты мог, Каин?..»
      Он с трудом проглотил застрявший в горле комок и продолжил совещание.
      На следующее утро король был уже не в состоянии подняться с постели. Им овладела необычайная слабость, мысли едва ворочались в его голове, которая время от времени начинала кружиться, и тогда перед его глазами выплясывали свой зловещий танец разноцветные пятна неприятных, отталкивающих, ядовитых оттенков. Чуть позже, к обеду, его затошнило и то и дело рвало; вскоре его стало рвать желчью. Лекари, которые всего неделю назад уверяли его, что он совершенно здоров, теперь то хватались за головы, то беспомощно разводили руками; они никак не могли взять в толк, что же происходит с их королем.
      На третий день тошнота прошла, но это не обмануло Альфонсо. Слабость все больше одолевала его. Даже незначительное умственное напряжение быстро утомляло, он слишком много спал, очень мало ел — у него напрочь пропал аппетит, и каждый кусок пищи ему удавалось проглотить лишь ценой невероятных усилий.
      Перечитав реляции своего посла в Риме о течении болезни святейшего отца, Альфонсо избавился от последних сомнений и одновременно лишился последних надежд — его, как и папу, отравили, причем тем же самым ядом.
      Открыв эту ужасную истину, отравленный король ничем не выдал своих подозрений. Прекрасно понимая, что сейчас сторонники Инморте и Фернандо начеку, Альфонсо отверг соблазн послать навстречу Эрнану гонца с распоряжением немедленно казнить Фернандо. Он знал, что его письмо вряд ли дойдет по назначению, и этим он лишь откроет врагу все свои карты, не говоря уж о том, что приговорит гонца, в сущности, ни в чем неповинного человека, к почти неминуемой смерти.
      Альфонсо оставалось только ждать и надеяться, что у Эрнана хватит ума превысить свои полномочия, или же, в крайнем случае, что он будет строго придерживаться полученных указаний передать ему брата из рук в руки, угрожая тут же прикончить его, если кто-то попытается воспрепятствовать этому. И тогда, как уже твердо решил Альфонсо, Фернандо живым из его спальни не выйдет.

Наши друзья прибыли в Толедо пополудни на седьмой день болезни короля. Дворцовая стража была предупреждена заранее, и как только Эрнан назвался, его немедленно провели в королевскую опочивальню.
      При виде вошедшего Шатофьера Альфонсо приподнялся на подушках и велел всем присутствующим оставить их вдвоем. Усталый взгляд его оживился, дыхание участилось, а на щеках от волнения проступил слабый румянец.
      — Ну! — нетерпеливо произнес он, едва лишь двери опочивальни затворились за последним из вышедших дворян.
      Эрнан почтительно поклонился:
      — Государь! Согласно вашему приказанию, ваш брат дон Фернандо, граф де Уэльва, был казнен утром восьмого ноября в замке Калагорра, принадлежащем дону Клавдию, графу де Эбро. Приговор был приведен в исполнение именем вашего величества, с согласия вышеупомянутого сеньора дона Клавдия и с соблюдением всех необходимых формальностей.
      Альфонсо облегченно вздохнул. Томительная неопределенность последних дней наконец была разрешена, и у него будто гора с плеч свалилась. Он вяло махнул рукой, указывая на стул возле кровати.
      — Прошу садиться, господин граф. Расскажите все по порядку.
      Эрнан осторожно устроился на довольно хрупкого вида стуле и поведал королю обо всем, что произошло в Калагорре, не преминув также упомянуть и про отряд гвардейцев, явно пришедших на выручку Фернандо.
      — Это Саламанка, — промолвил Альфонсо. — Определенно, это его рука. Оказывается, он знал больше, чем я полагал… Нет, это безобразие! Это уже ни в какие рамки не вкладывается. Я еще жив, я еще в здравом уме и твердой памяти, а мои верные вельможи уже закусили удила. Черт-те что вытворяют! И что мне с ними делать, ума не приложу… Впрочем, с ними пусть Бланка разбирается, уж она-то найдет способ их усмирить. А я… Хотите верьте, граф, хотите нет, но я чувствую на своем затылке дыхание смерти… оно ледяное… Старуха с косой настигает меня.
      Любой царедворец на месте Эрнана принялся бы убеждать короля в обратном, но Эрнан не был царедворцем. Он промолчал. Негоже, думал он, утешать королей. Это унижает их достоинство.
      — Но нет! — спустя минуту отозвался Альфонсо. — Одно я все-таки сделаю. Позовите хранителя печати, господина де Риаса, он должен быть в соседней комнате.
      Эрнан исполнил просьбу короля. Хранитель печати действительно находился в соседней комнате, ожидая, когда освободиться король, и по приглашению Шатофьер вошел в спальню.
      — Господин де Риаса, — сказал Альфонсо. — Велите арестовать помощника главного кравчего Трухильо и повесить его… Нет, не сразу. Сначала подвергните его пыткам, пусть признается, кто подговорил его отравить меня, пусть выложит все, что ему известно. Пытайте его подольше, выжмите из него все, что можно, а как только увидите, что ему уже нечего сказать по делу и он начнет признаваться в несуществующих грехах и возводить напраслину на других, отправьте его на виселицу. Смертный приговор я подпишу позже; кстати, распорядитесь, чтобы его подготовили. Формулировка: государственная измена.
      Хранитель печати молча поклонился и направился было к выходу, но король задержал его:
      — Нет, постойте! Вот еще что. Через час созовите Государственный Совет — я назову имя наследника престола. Теперь вы свободны, сударь, оставьте нас.
      Г-н де Риаса вновь поклонился и вышел. За дверью послышались его слова, обращенные к гвардейцам из охраны: «Вы двое — за мной».
      — Ну что ж, — сказал Альфонсо. — Раз Фернандо нет в живых, мне уже нечего бояться за Бланку. Она может спокойно приезжать в Толедо, сейчас ее присутствие здесь просто необходимо — ведь она будущая королева Кастилии.
      — По моим подсчетам, — произнес Эрнан, — госпожа Бланка прибудет самое позднее через неделю.
      Король вздохнул.
      — Дай мне, Господи, еще хоть неделю жизни. Я так хочу повидаться напоследок с сестрой… Я же покрепче святейшего отца… Вы хотите что-то сказать, граф?
      — Да, государь. У меня к вам одна просьба.
      — Так говорите же.
      — Я более чем уверен, государь, что ваша сестра явится к вам вместе с принцем Филиппом…
      — Это было бы желательно, господин граф. К сожалению, времени мне отпущено слишком мало, и я вряд ли успею добиться у императора согласия освободить Филиппа от обязательства, данного им в отношении его дочери Анны. Так что мне остается только положиться на свою последнюю волю. Думаю, Филипп найдет ее достаточным и вполне веским оправданием для себя, если он решится взять свое слово обратно. Надеюсь, Август Юлий с пониманием отнесется к его поступку.
      Теперь пришла очередь вздыхать Эрнану.
      — Как раз этого я и боялся… Так, стало быть, вы хотите, чтобы Филипп женился на госпоже Бланке?
      — Я очень этого хочу. Лучшего короля для Кастилии, чем Филипп, не сыщешь… А чего, собственно, вы боитесь?
      — Буду с вами откровенным, государь, — сказал Шатофьер. — Я боюсь, что Филипп не устоит перед искушением и исполнит последнюю волю вашего величества, о чем впоследствии будет горько сожалеть. Сейчас он не в состоянии принимать взвешенные решения, он безумно любит вашу сестру, к тому же есть основания полагать, что она ждет от него ребенка…
      — Даже так? Тем лучше. Тогда у Кастилии будет и король, и королева, и наследник престола… Но почему вы считаете, что это будет неразумным решением со стороны Филиппа?
      — Потому что его истинное призвание — стать королем Галлии во имя ее грядущего могущества и процветания. Я убежден, что именно ему суждено собрать все галльские земли — во всяком случае, большинство их, — в единое государство. Прошу великодушно простить меня, ваше величество, я очень уважаю вас и с уважением отношусь к вашей стране, но Галлия — моя родина.
      — Ага, понятно! Значит, вы пламенный патриот своей земли?
      — Можно сказать и так. Впрочем, не буду лукавить перед вами, настаивая на своем бескорыстии. В равной степени мною движут и личные мотивы… Или эгоистические — это уж как вам будет угодно их назвать. Именно с Филиппом связаны все мои планы на будущее, но если он женится на госпоже Бланке, я останусь у разбитого корыта. Кастилия, быть может, и примет Филиппа за своего; наверное, так оно и произойдет. А вот я всегда буду для нее чужаком, здесь мне ничего не светит. Самое большее, на что я могу надеяться, это быть презираемым всеми временщиком. Поэтому, государь, я категорически против того, чтобы Филипп и ваша сестра поженились. Я не обещаю вам, что не стану препятствовать их браку. Напротив, можете быть уверены, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы расстроить его. Я слишком горд и честолюбив, чтобы вот так, без борьбы, смириться со своим поражением. Простите за прямоту, государь, но я, из уважения к вам, не считаю себя вправе что-либо скрывать от вас.
      Некоторое время Альфонсо молчал, погруженный в глубокие раздумья.
      — Ну что ж, господин граф, — наконец промолвил он. — Я обязан вам тем, что после моей смерти корона моих предков возляжет на достойное чело, и было бы черной неблагодарностью с моей стороны забыть об этом и проигнорировать ваше пожелание. Так тому и быть: я не буду настаивать на том, чтобы Филипп женился на Бланке, хоть и считаю это целесообразным. Пусть он сам решает, как ему поступить… А теперь, прошу, оставьте меня. Я хочу немного отдохнуть, прежде чем соберется Государственный Совет. Приходите и вы с господином д’Альбре. Посмотрите, какие будут лица у моих вельмож, когда я сообщу им о казни Фернандо и объявлю Бланку наследницей престола… Ах да, чуть не забыл! Как будете выходить, вызовите ко мне капитана гвардии, господина де ла Куэва. Надо немедленно взять под стражу графа Саламанку и первого министра, пока они не сбежали. Ведь я все еще король, не так ли?..

Эпилог

КОРОЛЕВЫ НЕ ПЛАЧУТ

Как Бланка с Филиппом ни торопились в Толедо, узнав о болезни короля, они чуть было не опоздали, и только благодаря тому, что на полпути Бланка, невзирая на горячие протесты Филиппа, решила пересесть из кареты на лошадь, им все же удалось опередить смерть на несколько часов.
      Ко времени их прибытия Альфонсо еще оставался в сознании, но последние силы неумолимо покидали его. Он уже исповедался, причастился и теперь неподвижно лежал на широком ложе в просторной опочивальне, тихим, но все еще твердым и уверенным голосом диктуя секретарям свои последние распоряжения: такую-то сумму он завещает такому-то монастырю с тем, чтобы была отмечена годовщина его смерти, такую-то реликвию он преподносит в дар собору Святого Иакова Компостельского, таких-то своих дворян он вознаграждает за верную и переданную службу, и прочее, и прочее. В опочивальне собралась королевская родня, государственные сановники, могущественные вельможи — гранды Кастилии, высшее духовенство, просто приближенные короля, а также городские старейшины и послы иноземных держав. Все они с нетерпением ожидали появления наследницы престола, которая только что прибыла во дворец и сейчас второпях приводила себя в порядок с дороги, чтобы предстать перед братом в надлежащем виде.
      Ожидание длилось недолго, и вскоре в дверях опочивальни появилась Бланка в сопровождении Филиппа, Гастона д’Альбре и Эрнана де Шатофьера. Присутствующие мигом умолкли и почтительно расступились перед ней. Заблаговременно предупрежденный король прекратил диктовать, перевел свой взгляд на сестру и слабо улыбнулся ей. Бланка остановилась у изголовья его ложа и встала на колени.
      — Брат…
      — Рад снова видеть тебя, — сипло произнес Альфонсо, тон его потеплел. — Как раз тебя мне очень не хватало, сестренка. Присаживайся, поговорим.
      Бланка села на стул, услужливо пододвинутый ей королевским камергером, и устремила на брата грустный взгляд своих больших карих глаз. На ее ресницах заблестели слезы.
      — И вы, Филипп, тоже подойдите ко мне, — добавил Альфонсо. — Мой лучший друг и моя лучшая подруга — вы оба со мной в мой смертный час… Пусть Нора не обижается, она была любимицей отца, но ты, Бланка, всегда была мне ближе, дороже, роднее…
      — Я знаю это, брат, — тихо сказала Бланка. — Я тоже люблю тебя.
      Они помолчали, вспоминая прошлое. Филипп смотрел на истощенного болезнью короля, которого всего полтора месяца назад он видел цветущим, полным жизненных сил и здоровья, и постепенно в нем закипала ярость. Произошло цареубийство — не преступление против отдельной человеческой жизни, но преступление против всего человечества. Убить наместника Божьего, значило покуситься на самые основы существующего строя. Как и всякий властелин, Филипп отождествлял себя с государством, а государство воспринимал как самодостаточную ценность.
      — Недолго я правил, — наконец заговорил король. — Полгода, каких-нибудь шесть месяцев. Столько всего хотел сделать… Но, увы, не успел…
      — Ты много сделал для страны, — всхлипывая, прошептала Бланка. — Очень много…
      Альфонсо утвердительно кивнул — одними лишь веками, которые опустились, а спустя мгновение поднялись вновь.
      — Надеюсь, потомки не забудут, что это при мне Испания окончательно освободилась от мавров. Короли ведь рождаются не для долгой жизни, но для славы… — Заметив, что по щеке Бланки катится большая слеза, он умолк и огляделся: с появлением наследницы престола присутствующие отступили, образовав вокруг его ложа широкий полукруг. Возле короля оставались только Бланка, Филипп и Констанца Орсини — сегодняшняя королева, завтрашняя вдова. Эта последняя значила что-то лишь для Альфонсо, а в глазах всех прочих она уже была тенью прошлого. На свою беду, она не смогла родить ни одного ребенка, чтобы после смерти мужа называться королевой-матерью.
      Из всех присутствовавших в опочивальне умирающего короля сидел только один человек — Бланка.
      — Не надо плакать, сестра, — ласково сказал Альфонсо. — Тебе нельзя плакать. Королевы не плачут. — Он повысил голос и громко произнес: — Мои могущественные вельможи, гордость и украшение всего государства нашего, подойдите-ка ближе.
      Вперед выступили собравшиеся здесь кастильские гранды. Они приблизились к королевскому ложу и встали так, что Филипп оказался как бы в их числе.
      — Господа, — сказал король. — Перед вами принцесса Кастилии Бланка, моя сестра и старшая дочь моего отца, которая, согласно обычаям наших предков и по законам, освященным церковью Христовой, станет вашей королевой в тот самый миг, когда я, по воле Божьей, перестану быть вашим королем… — Он немного помолчал, собираясь с остатками сил. — Господа! Мои могущественные вельможи! Недавно вы единодушно одобрили мое решение лишить преступного брата моего Фернандо его преступной жизни и завещать престол сестре моей Бланке и ее потомкам.
      Вельможи утвердительно зашумели.
      — А сейчас, — спросил король, — не сожалеете вы об этом?
      — Нет, государь, — ответил за всех грандов старейшина, герцог де Самора. — Мы свято чтим законы и обычаи наших предков и полны готовности исполнить вашу королевскую волю.
      — И вот перед вами я, умирающий, — продолжал Альфонсо. — И вот вам моя последняя воля: служите верой и правдой своей королеве, служите ей не за честь, а за совесть. Она еще слишком юна, так что помогайте ей править, и не только мечами своими, хоть и они у вас доблестные, но и мудростью и опытом своим. Будьте ей надежным оплотом во имя вящего могущества, дальнейшего процветания всего королевства нашего и роста благосостояния всех наших подданных. Так поклянитесь же в этом!
      — Клянемся! — дружно произнесли вельможи.
      Тогда король посмотрел на Филиппа.
      — Вам, кузен, — произнес он, — я не вправе приказывать быть моей сестре верным слугой. Так будьте же ей верным другом, как были вы другом мне, и будьте ее верным союзником… А еще я завещаю вам свою месть — то, что я хотел, но не успел сделать при своей жизни. Уничтожьте эту мерзость, которая спекулирует именем Спасителя, сея ненависть и вражду среди людей. Очистите землю от этой скверны — ордена иезуитов.
      — Теперь это мой долг, — просто ответил Филипп.

Альфонсо XIII, король Кастилии и Леона, скончался в ночь на 17 ноября 1452 года во втором часу пополуночи. В мертвой тишине, воцарившейся в опочивальне после этого известия, первый камергер короля закрыл покойнику глаза и снял с его иссушенного болезнью пальца золотой перстень с печаткой, который, согласно преданиям, принадлежал еще вестготскому императору Теодориху. Затем он преклонил перед Бланкой колени и протянул ей перстень.
      — Ваше величество…
      Бланка приняла из рук камергера этот символ королевского достоинства и судорожно сжала его в ладони, едва сдерживая слезы. Перстень был слишком велик для ее тонких, изящных пальцев — так и ноша абсолютной власти казалась непосильной для этой юной и хрупкой с виду девушки, которая, как наивно полагал кое-кто из присутствующих, нуждалась в крепком мужском плече, чтобы надежно опереться на него.
      Бланка, новая королева Кастилии и Леона, обвела туманным взглядом собравшихся и остановилась на Филиппе. Прежде она гнала прочь мысли о возможной смерти Альфонсо, до последнего мгновения она надеялась на чудо, но, когда неизбежное произошло, она вдруг поняла, что это для нее значит.
      «Знаю, сейчас даже думать об этом негоже, — как будто говорил ее взгляд. — Знаю… И мне очень стыдно за свои мысли, поверь. И все же… Ведь теперь галльская корона не стоит между нами, правда? Вместо нее я предлагаю тебе корону Кастилии — ничем не хуже, а может быть, и лучше галльской…»
      Филипп виновато опустил глаза.

Лишь после того, как забальзамированное тело Альфонсо XIII перенесли в собор Толедской Божьей Матери, чтобы народ имел возможность попрощаться со своим королем, Бланке удалось встретиться в Филиппом наедине.
      Они долго стояли молча, пристально глядя друг другу в глаза. Бланка была одета во все белое — цвет траура для королев, лицо ее было бледным, под стать траурным одеждам, и только на щеках еле заметно проступал слабый румянец.
      — Итак, — наконец произнесла она. — Ты уже принял решение?
      — Да, — понуро кивнул Филипп. — После похорон Альфонсо я еду в Рим и там женюсь на Анне Юлии.
      — Но почему? Ты уже разлюбил меня?
      Филипп опустился в кресло и тяжело вздохнул:
      — Милая моя девочка! Пойми, когда речь идет о государственных интересах, о чувствах следует позабыть. Я люблю тебя, родная, очень люблю, но я не могу жениться на тебе. Прежде всего я государь, и лишь потом — человек. И как человек, я хочу быть с тобой, я так хочу любви, счастья, обыкновенного человеческого счастья, хочу, чтобы мы жили вместе, вместе воспитывали наших детей… К сожалению, обстоятельства оказались выше нас, и мы должны смириться с этим, достойно принять обрушившийся на нас удар судьбы. Если бы ты знала, с каким трудом мне далось это решение, как велик был соблазн поступить по-человечески, а не по-государственному…
      Глаза Бланки потемнели:
      — Ты врешь, Филипп! Просто ты разлюбил меня, я уже надоела тебе. И теперь тебе наплевать на нашего ребенка. — Она гневно топнула ножкой. — Какой же ты подлец!.. Милый!.. — Из груди ее вырвалось сдавленное рыдание.
      Филипп встал с кресла и подошел к ней.
      — Ну, нет, Бланка. Так не годится. Ведь ты королева, старшая дочь Кастилии. — Он обнял ее за плечи. — А я сын Галлии. И я не вправе допустить расчленение моей страны, что неминуемо произойдет, если Гасконь подпадет под влияние кастильской короны. Прованс и Савойя не замедлят присоединиться к Германскому Союзу — и тогда всему конец, галльская государственность будет подрублена на самом корню. Это тем более недопустимо сейчас, когда у меня есть уникальный шанс объединить Галлию, превратить ее из союза самостоятельных княжеств в мощное централизованное государство… Мало того, мне предоставлена возможность положить начало объединению всех галльских земель в Великую Галлию — и если я упущу эту возможность, мне не будет прощения. Современники станут презирать меня, а потомки назовут меня преступником и негодяем.
      — А ты и есть негодяй! — в отчаянии воскликнула юная королева. — Жестокий, бессердечный негодяй!
      — Бланка, Бланка! — почти простонал Филипп, лицо его исказила гримаса боли. — Не разрывай мне сердце, милая моя, любимая… И прости меня, родная…
      Он опустился перед ней на колени и совершенно неожиданно для себя зарыдал — громко, безудержно, безутешно. Слезы обильно текли из его глаз, увлажняя снежно-белую ткань траурных одежд Бланки. Так горько и больно ему не было еще никогда, даже когда умерла Луиза, ибо только становясь взрослыми, мы начинаем в полной мере осознавать, какая это большая ценность — любовь, и что для нас значит ее потеря.
      А Бланка изо всех сил сдерживала слезы — королевы не плачут.

И спустя много-много лет, листая в памяти пожелтевшие от времени страницы прошлого, Филипп скажет, что именно тогда, в тот самый день закончилась его юность, и он сделал самый главный во всей своей жизни выбор. В тот день он окончательно и бесповоротно выбрал себе страну — всю Галлию, от Бретани и Нормандии до Пиренеев и Альп.

КОНЕЦ

Примечания

¹ При написании этой главы, за неимением более достоверных источников, были использованы сведения, подчерпнутые из романа Вальтера Скотта "Айвенго". Автор сам не уверен, что он, собственно, хотел написать и что у него, в итоге, получилось — подражание или пародия. (Назад в текст)

² Здесь под дуумвиратом Филипп подразумевает совместное правление двух королей. (Назад в текст)

³ Цезарь — принятое в Средние века обращение к королю Италии. (Назад в текст)

⁴ Александр I Завоеватель — Алессандро Савелли, выдающийся итальянский полководец, один из консулов Рима, впоследствии — основатель королевства Наваррского и первый король Наварры. (Назад в текст)

⁵ Кастель-Бланко (Castel-Blanco) — буквально, «Белый Замок». (Назад в текст)

⁶ reqirscat in pace — да почиет в мире (лат., церк.) (Назад в текст)

⁷ «О природе любви и о любви на лоне природы» (лат.). (Назад в текст)

⁸ «О природе любви Маргариты и о любви с ней на лоне природы» (лат.). (Назад в текст)

⁹ Hansnarr — Глупый Ганс, немецкий эквивалент Иванушки-дурачка. Здесь и дальше Тибальд путает две разные сказки — про Иванушку-дурачка и про Ивана-царевича. (Назад в текст)

¹⁰ Carajo! (от carajar — совокупляться) — грубое испанское ругательство. (Назад в текст)

¹¹ Монахи ордена святого Доминика называли себя псами Господними. (Назад в текст)

¹² Для удобства читателя текст разделен на абзацы и расставлены знаки препинания; лексика и стилистические особенности по возможности сохранены (Назад в текст)

¹³ in extremis — здесь, в исключительных случаях (лат.) (Назад в текст)

Speaking In Tongues Лавка Языков