Speaking In Tongues
Лавка Языков

Сан Женель

Этюд моей смерти

Сегодня вечером я сел за свой письменный стол и принялся писать прозаический этюд, как мне посоветовал один умный писатель. Но писать его нужно было только определенным стилем. Он дал мне задание описывать объекты вначале поочередно, а потом все разом. Потом обязательно должно следовать описание природы, потом описание еды. Потом внутренние чувства, потом объяснение, потом кульминация и развязка. Начинаю свой этюд описанием объедков. Выполняю его в заданной форме. Итак, вот какие объекты были вчера:

«Я вошел в приемную. В приемной сидело три женщины». Опишу их по очереди: «Первая была в полупрозрачном платье. У нее были длинные вставные ноги и длинные волосы. Она периодически снимала и надевала свои темные очки. У второй были пышные формы, а платье на ней было маленькое. Третья смотрела на меня очень красивыми глазами, и вообще у нее было очень красивое лицо. Обо всем остальном ничего не могу сказать, поскольку она, видимо от холода, вся закуталась в одеяло. Впрочем, под одеялом угадывалось…» Нет, так не пойдет. Опишу их лучше всех сразу:

«Итак, все три женщины, сидящие в приемной, были по своему красивы. Одна…» Стоп! Это уже по-очереди.

Хорошо, тогда так:

«У всех у них были длинные или короткие стройные или толстенькие ножки и пышные фигуры».

Нет, расскажу лучше, как я был вчера в бане. В бане было, какое странное совпадение -- тоже три женщины. Начну описывать их всех вместе, а потом уж поочередно:

«Все они были голые. Это с самого начала произвело на меня положительное впечатление, потому что нет другого такого приятного зрелища, как голая женщина. Но вот если начинать описывать их по оче…» -- Стоп!

Хорошо, буду продолжать описывать их всех вместе. Постараюсь найти, что в них было общего:

«Тела их были мокрыми от воды». Прекрасное описание! «У каждой такой женщины на ногах было по пяти мокрых пальцев на каждой ноге». Нет, это слишком сухо…

Тогда вот:

«Волосы этих женщин наводили на меня поэтическое настроение! Я весь трепетал. Я даже почувствовал какое-то непонятное томление в груди. Все больше и больше пара наполняло помещение бани, и женщины все больше и больше растворялись в нем. Одна из них растворилась совсем. Одна из двух оставшихся неожиданно стала махать ногами…»

Стоп, стоп, стоп! Это уже отдельно-приведенное описание. -- Хорошо, тогда перехожу к описанию отдельному:

«Одна из них неожиданно принялась махать ногами. Как я узнал позже от второй (блондинки с крашеными ногтями), это было занятие аэробикой. Я же почему-то вообразил, что такими движениями женщина, возможно, приглашает меня на танец, и будет не вежливо не ответить на это приглашение. Остальные женщины остались как-то в стороне, а мы с размахивающей ногами -- опишу ее здесь, если уж о ней зашла речь: у нее было белое тело, длинные ноги, длинные волосы…» стоп… было -- тело, но ноги -- были… «у нее были белое тело, длинные ноги, длинные волосы…» нет, это как-то странно: «у нее были белое тело». Да, но тут надо смотреть уже на следующее словосочетание, тогда будет понятно: «у нее были белое тело, длинные ноги…» не хватает двоеточия: «У нее были: белое тело, длинные ноги, длинные волосы…» Совершенно верно!!!

«У нее были: белое тело, длинные ноги, длинные волосы…» -- что же еще у нее было? Нужно добавить какое-то незрительное ощущение, попытаюсь вспомнить… ах вот: «у нее была теплая кожа на бедрах и на спине, где касалась ее моя рука. В остальных местах тела я не знаю, была ли ее кожа теплой или холодной, потому что в этих местах я ее не трогал.» Фу… какое длинное и сложное описание.

Несколько оно затянулось. Как учил меня писатель, нужно теперь вставить описание природы:

«Дверь в баню неожиданно распахнулось и внезапный порыв ветра вынес… лучше выдул -- выдул добрую половину женщин из бани. Мы с оставшейся в моих руках женщиной наблюдали сквозь раскрытую дверь дивную картину -- золотую осень, падающие листья и обнаженные… обнаженные деревья на голой… да, на голой, черной земле. Река, про которую мы ничего не знали, сидя в бане, текла у наших ног неизвестно куда. Видимо, эта река и унесла тех нескольких женщин, которых вынес из душной бани ворвавшийся туда стремительно сильный порыв ветра».

Теперь должно следовать описание еды:

«Еду подали прямо сюда. Не надо было никуда идти. Отодвинув все лишнее, мы принялись за еду и долгое время были заняты только ею. Над рекой клубились огоньки и стало совсем темно. Мы ели на ощупь, часто не попадая едой туда, куда надо, но это нисколько не уменьшало нашего аппетита. Еда состояла из котлет, картофельного пюре, соленых огурцов и, кажется, устриц, я точно не помню. Еще мы пили кажется Шампанское. На закуску нам подали сладкое, но что это было конкретно -- я не разобрал. В это время сидевшая рядом со мною женщина принялась плакать. Она долго лила слезы, а потом призналась, что плакала от счастья, так как такого счастливого вечера до сих пор в ее жизни не было. Бедная мадемуазель -- мне ее стало жалко. Я решил продлить для нее этот вечер, хотя, честно говоря мне давно уже хотелось спать. Я зажег свечку, и она, наверное в благодарность, принялась меня обнимать и даже пыталась поцеловать мне живот. Я страшно боюсь щекотки, поэтому этого ей делать не позволил. Вместо этого я отвязал лодку, и мы поплыли по реке вниз по течению. Она была так рада, что согласилась сесть за весла и грести против течения, потому что по течению мы очень скоро уткнулись в плотину. Я расположился на корме, а она гребла что было сил и оказалась довольно выносливой женщиной. Признаться, я этого от нее не ожидал. Она гребла столь усердно, что даже вспотела». Теперь снова надо дать небольшое описание природы:

«Пока наша лодка греблась усердными усилиями юной девушки, сидящей на веслах, я, укрывшись большим листом кувшинки, прилег на корме и любовался природным пейзажем. Погода стояла теплая. Листья сыпались в лодку отовсюду и даже немного завалили мою спутницу, так что ей периодически приходилось подниматься и сбрасывать листья в воду. В такие моменты она становилась похожа на мельницу. Потом она снова садилась за весла. Видимо, было уже поздно, и бедняжку клонило в сон, и я, чтобы помочь ей, несколько раз поднимался со своего уютного местечка и выливал на нее ведро холодной воды из-за борта. Это ее сильно взбадривало, и она в благодарность мне улыбалась -- правда слезы, быть может чрезмерного счастья выступали еще иногда на ее глазах. Уже засыпая, из под полуприкрытых век я немного лучше рассмотрел ее, так как мы в это время как раз, выйдя из сельской местности, подплывали к центру города, и бесчисленные огни освещали ее белое, хотя и порозовевшее от физического усилия тело.

Опишу здесь ее более детально. Сначала, скажем, дать хотя бы такой факт: сантиметрах в пятнадцать выше колена на ноге ее (а может быть эта часть женской ноги называется уже бедром -- тут, как писатель, я обязан уточнить этот момент и при случае посмотрю в каком-нибудь медицинском словаре), так вот, в этом месте у нее была небольшая родинка, выделяющаяся на белой коже очень живописно. Вообще, гребущая в ночи женщина выглядит чрезвычайно живописно, особенно если вы находитесь в центре Парижа, и вас освещают огни Эйфелевой башни. Если бы это знали импрессионисты, то они наверняка бы усаживали своих натурщиц за весла и рисовали бы их в таком положении. Это и вдвойне приятно -- так как постоянное передвижение освежает взгляд.

Так вот, вернусь к своей спутнице. Неожиданно она бросила весла и в изнеможении упала на меня. Надо сказать, что было уже очень холодно, и совершенно нечем укрыться в такой поздний час посередине реки в лодке, вокруг которой к тому же черт знает какая нечисть может кружить и заманивать меня на дно. И хотя она была несколько тяжела, но зато очень теплая, так что спать было довольно неплохо. Правда, вначале она сильно дрожала, и это никак не давало мне заснуть. А то вот еще: мне на лицо все время текли какие-то хотя и теплые, но соленые капли, пока я не попросил ее немножко отодвинуть голову вбок. Она опять сказала, что плачет от радости. Наконец она уснула, и я накрыл ее сверху кувшинки листом.

Утром мне надо было на работу, но я так пригрелся, что не хотел даже вылезать. Вначале мы плыли в полном тумане, и я не знал, где мы и даже стал воображать в своем мозгу, будто мы заплыли в сказочную страну. Но потом туман над Сеной постепенно рассеялся и я увидел, что мы плывем по Сене. Как раз лодку прибило к берегу, недалеко от моей работы. Я потихоньку выполз из-под… к сожалению забыл вчера спросить, как ее зовут -- эту женщину -- ну да ладно. Ну, вобщем, я выполз из-под нее потихоньку, чтобы не будить, потому что по себе знаю, как это не приятно, когда тебя будят рано утром поутру, да еще когда холодно. Хотя конечно можно было на нее для взбадривания вылить опять ведро воды, но мне уже лень было ее зачерпывать из-за борта. Тем более, что возле лодки плавала какая-то грязь, принесенная, видимо с какой-нибудь фабрики. Говорят, в Сене каждый день находят кучу трупов. Может быть и так. Мне просто жаль было пачкать так чисто вымытое вчера в бане тело моей спутницы.

О том, как я попал на работу и что со мной было дальше, рассказывать здесь не буду, потому что писатель строго наказал мне не описывать событий, выходящих за рамки одного дня. Хотя, если разобраться, то за рамки дня я вышел уже давно, потому что описал события прошлой ночи. Так что ограничение на длительность событий уже не верно. Но я все равно не буду описывать то, что случилось со мной на работе, потому что это неинтересно. Тут я должен внести некоторое разъяснение: сами события, происшедшие на работе были интересными, а вот описывать их мне совсем не интересно. Поэтому опишу всего лишь самое начало:

«Придя на работу, я сел за стол и принялся думать о девушке, которую я оставил в лодке. Я из-под нее выполз и пошел на работу. Я стал думать над этим, и, чем больше думал, тем непонятнее мне все становилось. «Куда она пойдет после того, как проснется?» -- спрашивал я себя. -- «Не может ли например она повеситься?» Известно, что в Париже многие девушки вешаются. Но я отбросил это предположение. Повеситься в лодке не на чем. Вряд ли она сможет повеситься на весле. В своей жизни я видел только одного человека, которому удалось повеситься на весле -- кстати это был интересный феномен. Но не буду на нем останавливаться.

В сущности, если разобраться, поступок мой не так уж и хорош -- выползать из-под спящей девушки. Я вернулся на набережную, но лодки с девушкой уже не было. Точнее лодка-то была, но девушки в ней уже не было. Тогда я вернулся на работу и вторично подумал, что поступил не хорошо. И вот, подумав так, я вдруг, сидя на работе, понял, что страшно влюбился в нее, и что в душе моей начался любовный пожар.

С тех пор прошел уже почти год, а я все ищу ее и никак не найду. Кто скажет мне хотя бы, стоит ли ее искать среди живых? Быть может, я сам, тем что не разбудил ее тогда отправил ее в мир иной? Могла ли судьба так злобно поступить со мной? Как бы там ни было, я продолжаю ее искать и по сей день. Я часто бываю в той самой бане, но девушки найти там не могу. Меня там уже все знают и даже не хотят пускать; женщины страшно ругаются, как только могут ругаться француженки -- они совершенно не согласны терпеть мое присутствие в их, как они выражаются, исключительно женской бане. Подумаешь! Испытай они такую любовь, они забыли бы даже, что они женщины!

Я позабыл обо всем на свете. И если я бы был женщиной -- забыл бы и об этом. Есть моя прошлая жизнь -- двадцать, кажется, лет назад, и есть эта ночь, и есть эта баня. Как я попал из такого дремучего места в центр Парижа? И куда девалась прекрасная незнакомка, всю ночь плакавшая от счастья? К моей великой досаде женщины безобразно разгуливают по Парижу одетыми, в то время как я ни разу не видал на своей возлюбленной ни клочка одежды. Как мне ее найти среди этого вороха материи? Ведь и она тоже ее носит! Но быть может, у нее есть определенный день в году, когда она выходит на прогулку такой, как я видел ее? Тогда это наверняка в тот самый день -- в день нашей свадьбы. Наша свадьба произошла во сне, когда мы спали на дне лодки, в ворохе осенних листьев.

Кто может мне посоветовать, что мне делать? И как он может это сделать, если я не слушаю ничьих советов? Чуть только заслышу от кого-нибудь совет -- сразу бью его в лицо, а если под рукой что нибудь горячее, то и выливаю это на него. Один старичок мне посоветовал. Ох уж как я бил его -- мне самому даже стыдно. Я бил его канцелярской скрепкой по ключице. Согласитесь, это неординарный метод. Правда, после я долго жалел его. Я носил ему в больницу цветы, а потом и на могилу несчастного. Как непредсказуема судьба! Оказывается, у него нечем было заплатить за лечение, но из больницы его не выгоняли из жалости. Он голодал и в конце концов умер от истощения. У него не осталось денег даже на похороны, и я заплатил для него за место на кладбище. А я приносил ему такие роскошные цветы! Медсестра рассказала мне потом, что он цветы вообще ненавидел, и тут же их выбрасывал в окно на внутренний двор больницы. «На нашем кладбище их использовали для венков», -- сказала она мне. Подумать только! Мои цветы, подаренные от чистого сердца, использовали для венков! И я ничего об этом не знал… «Потом, впрочем, -- рассказывала медсестра, -- старичок перестал выбрасывать мои цветы, и стал питаться ими. Бывало, пересиливая тошноту, он поедал почти что целый букет». При этих ее словах на глазах моих выступили слезы. Бедный старик! Я отвернулся. «Я вас понимаю, -- говорила медсестра. -- Зря я вам это рассказываю… а еще он не любил розы», -- и тут я вспомнил, какое бывало лицо у старичка, когда я приносил ему розы. «Да-да, он не любил розы, шипы, понимаете, шипы… зря я вам это рассказываю, -- вздохнула она, увидев, как я горько рыдаю. -- Простите, месье. Но я вам вот еще что скажу. Его рвало этими шипами, понимаете…» -- при этих ее словах я кинулся вон из больницы и больше туда никогда не приходил.

Из-за старичка я совсем не заметил, что давно уже наступила зима и весь Париж оделся снегом. Снег в Париже такая редкая вещь, но тут, словно что-то произошло на небе -- снег валил и валил изо дня в день, наметая сугробы. Мне было нечего одеть, последние деньги я потратил на цветы, а потом и на похороны бедного старичка, которого я так жалел. Я ходил в пиджаке и мерз ужасно, но не сдавался, потому что предпочел бы лучше умереть на улице, чем дома.

Надежды на то, что я узнаю теперь свою возлюбленную стало еще меньше. Женщины, закутанные в меха, непрестанно попадались мне на улице. В отчаянии я даже несколько раз набрасывался на них и срывал с них мех. Впрочем, чаще я делал это не сам, а с помощью какой-нибудь уличной собаки, которая по моей просьбе изрывала лисицу на какой-нибудь дамочке в клочки. Но из этого ничего не выходило. Парижанки отвратительно мерзливы и зимой надевают на себя горы одежды. У собаки не хватает зубов, чтобы это все сорвать. После того, как одна из моих овчарок насмерть подавилась бюст-галтером одной из уличных прохожих, я отказался от этого способа. Жаль стало бедную собачку. В общем, ничего не помогало.

Приблизительно в то же время у меня появился приятель, который сделал меня вхожим в светские салоны. Он рекомендовал меня как подающего большие надежды актера, и мне позволяли тихо сидеть и греться у камина. Один раз, когда вошла какая-то дама, во мне шевельнулось какое-то неясное чувство. Я упал перед ней на колени и, воспользовавшись ее замешательством, сорвал с нее юбку. Но в пятнадцати сантиметров от коленки на ее ноге -- или, как я это теперь точно выяснил, бедре -- родинки не оказалось. Ноги дамы были гладки и недоступно красивы. Всем, находящимся в этот момент в салоне, казалось, что ноги такой дамы совершенно не доступны, и вот я сделал невозможное, и они признали во мне неоспоримый талант. «Талант!» -- сказали все. И долго потом с благоговением шептались обо мне в коридорах -- особенно дамы.

«Мадам! -- сказал я голосом, какой бывает у артистов. -- Позвольте мне от имени вашего мужа облобызать вашу очаровательную часть, находящуюся пятнадцатью сантиметрами выше колена, в знак вечной любви, приобретенной мною год назад под осенними листьями!»

Все захлопали, а она, оказавшись вполне порядочной, и к тому же доброй женщиной милостиво разрешила мне целовать свое колено. Колено было восхитительно, и мне даже захотелось съесть его, потому что я вот уже два дня как ничего не ел. Воспользовавшись суматохой, я откусил кусочек. Дама, откинувшись назад, аплодировала; она ничего не заметила. Я откусил еще кусочек, потом пошел выше и глубже. Она, казалось, ничего не замечала. Наконец в ней что-то хрустнуло. И вдруг я отчетливо увидел лицо старичка, когда его рвало выскакивающими из него по очереди шипами от роз. Я перестал есть. У меня начисто пропал аппетит, хотя я был невероятно голоден. У меня закружилась голова, и я потерял сознание.

Очнулся я в будуаре любезной дамы. Будуар и так был невероятно просторен, да еще и ее муж как раз уехал на месяц за границу, и она любезно пригласила меня пожить этот месяц у нее. Единственным неудобством было то, что в будуаре у нее была только одна кровать, и мне пришлось спать там вместе с ней. Я так замерз за проведенный на улице месяц зимы, что хоть и скрипя сердце, но все же на это согласился. Хотя в будуаре и было тепло, но не совсем, а чистой одежды у меня совсем не было, и любезная хозяйка предложила мне надеть свой пеньюар. Я носил ее пеньюар, который в общем оказался мне вполне впору, расхаживал целыми днями по будуару и курил чубук ее мужа, оставленный им ей до отъезда за границу.

Я все время думал о моей возлюбленной. Когда муж приехал -- меня попросили на улицу. К счастью, было уже тепло. Я гулял по улицам и грелся на теплом парижском солнышке. Тут я заметил, что в Париже, оказывается, очень много собак. Раньше я этого как-то не замечал. Собаки не только в каждом доме, они еще и на столбах, на фонарях и на деревьях. Их немало также и в витринах магазинов, особенно парфюмерных. Но это я так, к слову.

Как-то раз я решил навестить женскую баню. Пришедши туда, я к своему разочарованию понял, что ее переименовали в мужскую. Но к счастью, внутри оказались все те же женщины. Оказывается, баня была действительно теперь мужская, но женщинам пока что негде было мыться, и они все равно продолжали мыться в этой бане. Мужчины ходили и возмущались. Они стояли у входа в баню, пили пиво и жевали табак и, плюя в сторону входа в баню, скверно ругались. Но войти все таки не решались. Когда дверь отворилась, и на снег выскочила хрупкая девушка, я быстро проскользнул внутрь. Моющиеся приняли меня не особенно дружелюбно. Они фыркали носом, и поворачивались ко мне спиной. Мне же, напротив, нужно было подойти к ним с живота, чтобы осмотреть ногу в окрестности колена на предмет родинки. Так я ничего в этой бане и не нашел.

Шло время. Денег у меня совсем не было. Я познакомился со сторожем на одном кладбище, чтобы добыть хоть какие-то деньги. Он позволил мне охранять могилы от подростков. С этими негодяями у меня было несколько стычек, пока мы не договорились. Они построили мне маленький домик на земельной площадке двух могил, в котором я мог теперь ночевать и хранить мои любовные рукописи, которых становилось все больше. Все они были проадресованны к моей утерянной возлюбленной, лицо и тело которой я помнил теперь настолько отчетливо, что временами путал с ними окружающие предметы -- то стол, то шкаф. Всю эту мебель сколотили для меня подростки из украденных из недавних могил гробов. В обмен на это я их не трогал и позволял им красить фиолетовой краской могилы, устраивать на них свои в сущности безобидные и даже иногда смешные оргии (которые нередко я сам наблюдал), выращивать на кладбище какие-то свои наркотические травки, которые дети очень любили. В особенно большие урожаи они угощали меня своими земледельческими плодами, но я их как наркотики не употреблял, а просто украшал их тонкими стеблями свое маленькое жилище.

Недавно же я умер, так и не найдя ни телесного, ни другого подтверждения своей возлюбленной, и теперь лежу в могилке, обустроенной для меня моими, можно сказать, друзьями -- детьми. Рукописки же мои лежат тут совсем рядом, возле меня, в маленьком домике, выстроенном на площади двух могил. Теперь кто хочет -- берите, я любезно соглашаюсь взять эти рукописи и опубликовать их. Лежат они в моем домике тут рядом, между письменным столом и двуногой кухонькой, возде самой стены у пола, в норке мышки. Моя не нашедшаяся возлюбленная, очевидно их прочитает, поэтому и сообщаю для нее свой точный адрес: кладбище Сен-Жермен, ул. Монпаранси, проход номер 2, третья могилка слева, если смотреть направо на восток, в сторону церкви святого Блуаха.

Искренне твой любовник, Сан Женель. (12 октября 2000 года)

Speaking In Tongues Лавка Языков

Сан Женель

Этюд моей смерти

Speaking In Tongues
Лавка Языков