Speaking In Tongues
Лавка Языков

Стивен Бартельм

Небеса

Перевел М. Немцов

Об авторе: Стивен Бартельм преподает в Университете Южного Миссисипи. Его работы публиковались в журналах «Максуиниз», «Норт-Американ Ревью» и «Йель Ревью».

Поэт бережно ковыряет в носу, пока разговаривает по моему телефону. Его старые вытертые туфли на резиновой подошве водружены на мой кофейный столик. Поведение неподдельно: поэт доказывает, что он поэт. По крайней мере, я предполагаю, что делает он именно это. Он поднимает на меня взгляд, продолжая ковырять в носу и разговаривать.

-- …в этой стране! -- кричит он в трубку. Это шутка: он беседует с другим поэтом о третьем поэте. Хохоту не оберешься. Он кладет что-то в пепельницу.

Хороший ли он поэт? Поэтические власти считают его хорошим поэтом, но много ли они понимают? Я его люблю, но к качествам его поэзии беспристрастен. В стихотворение, которое он написал на мою смерть, я вписал лишь одну хорошую строчку. Он меня цитировал, но это вышло неочевидно. Я умер за двадцать одну минуту до того, как он сел за машинку.

Необъяснимо, но моя сестра не хочет спать с поэтом, хотя я уже несколько раз его ей подсовывал. Сестра сказала, что она сама выберет себе метод терапии, большое спасибо.

-- Похоже, ему помыться не мешает, -- сказала она. -- Он, как бы это сказать… с душком.

«Душок» -- это такое слово у нее.

-- Поэты дорожат подобным образом себя. -- сказал я. -- Женщины прыгают к нему в постель десятками.

-- Во блин, -- сказала сестра.

-- Поэты завлекают женщин, как только могут. Пьют, жрут бензедрин, изводят загадками.

-- Это не сильно им поможет.

-- За школьные годы отыгрываются.

Небеса. На небесах нет паркетных полов, нет бейсбола, а тех поэтов, кого поймают за разговорами о спорте, волокут на дыбу. Вчера видел Иисуса в кожаной кепке.

Вот что поэт говорит сейчас по телефону:

-- …снова вместе? В самом деле? В Вермонте она с Бруно и Тайгом в озере в чем мама родила -- и увы, вуаля… -- Еще один фрагмент звучит так: -- …и вот трусики у нее наизнанку, ха ха ха…

Звонок междугородный.

А вот о чем поэт говорит в аудитории:

-- Будьте необъяснимым, но не неизъяснябельным. Будьте пусть вас толкуют, но не цементуют. (Такого слова в моем словаре нет; подозреваю, что это его неологизм.) Будьте отвратительны, но живительны. Обнуляйтесясь. (Слух у меня неважный, а потому последнее слово могло быть чем угодно: «Обновляйтесь!» -- хотя Паунда он презирает; или же «Обнуляйте все!» -- иногда он пришепетывает, да еще с фальшивым французским акцентом.) О, и задержитесь после занятий: Кэйтлин, Фета, Анг Ли, Эшчольция, Маргарита, Цинния, Далия.

Прежде чем меня впустили в небеса, я девяносто дней промучился в чистилище -- откуда, собственно, и знаю, что он написал стихотворение на мою смерть. Нормально. Некоторым достаются велики. Преисподней, совершенно очевидно, не существует.

Поэт, конечно, ездит на «лендровере». Любит свою жену. Со смаком чешет собак за ушами.

В небесах скотч благословенно безопасен, спина у меня, наконец, болеть перестала, и кожу я себе отрастил просто буйволовую. Костыли тоже не нужны -- я и поэзией-то занялся, чтобы без них обходиться. Однако поэт написал: «На самом деле поэту нужны только пиво и пиво. "Гролш" и убойная мускулатура», -- пояснил он.

-- Но «Гролш» -- это же дорого! -- воскликнул я.

-- В этой стране, -- ответил поэт.

Небеса напоминают очень большой отель «Дэйз-Инн», по которому постоянно шляется Господь и пристает ко всем:

-- Иисуса не видали? Иисуса не видали? -- Они постоянно препираются. Иисус говорит:

-- Погублю мудрость мудрецов, -- имея в виду то, что сказал его Отец («Первое к коринфянам», глава первая, я проверял), и прищелкивает пальцами: -- Фундаментально несерьезно, папаша.

-- Наверное, мне нужно больше хмуриться, -- говорит его Отец и изображает усталость. Само здание -- небеса, то есть -- простирается, докуда хватает глаз, в облака. В фойе по утрам появляется невероятно длинная скатерть, на ней -- кофе и одна лимонная датская печенюшка, которая обновляется до бесконечности. Повсюду ангелы, танцуют.

Жизнь поэта прошла на самом краю -- в нескольких странах, по квартирам друзей. Двенадцать лет поэт отмантулил в корпорации Джона Дира, две недели -- в юридическом институте в Бостоне, провел сутки в тюрьме по обвинению в бродяжничестве (позже -- источник вдохновения для стихов из сборника «Я шел поперек закона»); однажды играл на тамбурине в рок-группе. Группа-то и подсадила его на поэзию, когда он обнаружил существование высоких чувств и впервые сделал себе перманент. «Леденец на палочке», -- вспоминает он о том периоде своей карьеры.

-- Только женщины меня понимают, -- говорит он. При поддержке зажиточной угольной вдовы он начал издавать «Новое битуминозное обозрение» и заполнял его жуткими и навязчивыми писаниями редакторов других самиздатовских журнальчиков. Затем три года подряд бесстрашно разгуливал взад и вперед по Шестой авеню, заполнял аппликационные формы на получение грантов; девять получил.

-- Живу в мире, где поэты жрут друг друга, -- говорит он.

Они не только препираются. На прошлой неделе Господь и Иисус скатывали ковер в главном вестибюле и ржали насчет преисподней.

-- Ну кто бы мог подумать, что они на это поведутся? -- говорил Господь. -- Она им уже два тысячелетия покоя не дает! -- Он фыркнул и скорчился от хохота.

-- А… а… -- заходился Иисус, стирая слезы с сияющих глаз своих, -- а мы же просто пошутили. Господи, должно быть, они решили, что мы сволочи!

И они ушли, хлопая себя по лбу и по коленкам, а у Иисуса слетела его кожаная кепка. Глаза у него очень красивые, синие. И он очень высокий.

Поэтам полагается выглядеть так, будто они с душком, сказал я сестре. У этого получается очень хорошо -- он один пяти лучших современных американских поэтов.

-- Его жена не против, -- сказал я, -- потому что он -- художник.

-- А его поэзия про что? -- спросила сестра.

-- О муках, -- ответил я. -- О черной скорби. О яростной бесстыдной страсти. О затемнениях в легких. Некоторые из самых новых его стихов впервые открывают шокированным читателям глаза на правду о привратнике желудка, где клапан неотделимо соединяет желудок человека с его тонкой кишкой.

Смерть моя случилась так: я отравился. Презрением. И еще -- завистью, зависть там тоже присутствовала. Но преимущественно -- презрением.

Поэт вешает трубку. Перед ним лежит большой желтый блокнот и черно-синяя немецкая ручка, вероятно, он работает над «Рефлюксом». Это его новая книга, выйдет в серии «Озерная школа Лос-Анджелеса». Стихотворение начинается так: «С избытком веса я стремлюсь…» Поэт делает паузу, подносит ручку к губам. Он думает. Я спрашиваю, останется ли он обедать, а он швыряет ручку на столик в ярости:

-- Ох, Господи, -- говорит он, -- неужели ты не видишь -- я работаю? Что у тебя на обед? Я приглашу Пишу, Пашу и Тони. Теперь все испорчено, -- говорит он. Ручка у него очень красивая. Он снимает трубку.

Я сижу в шезлонге возле одного из бассейнов, и ко мне подходит Иисус. В одной руке у него пухлая красная записная книжка, в другой -- две банки с лимонадом из автомата. Одну протягивает мне. Ледяная. Вокруг народ подымается на ноги, встает с мест. Где-то играет музыка.

-- Кепка? -- спрашиваю я. -- На картинках у тебя никогда кепки не было.

-- Мне уже две тысячи лет, -- говорит Иисус и похлопывает себя по кожаной кепке. -- Хочу носить кепку и буду. -- Он шутовско ухмыляется. -- Ты у меня тут значишься за презрение и зависть, -- говорит он, заглядывая в красную записную книжку. -- Ты должен его простить.

-- Нечего там прощать, -- отвечаю я и делаю глоток из банки. Что за музыка-то? Гендель?

-- Ба, я Иисус, ты не забыл? Зачем ты докучаешь мне своею ложью?

-- А, ну да. Прости, я забыл. Х-хосподи, какой лимонад холодный…

Иисус вздыхает.

-- Хорошо сказал -- это «х-хосподи». Глупо, конечно, учитывая, что ты уже на небесах. Но все равно: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых». -- Он пожимает плечами. -- Первое к коринфянам.

-- Это будет первая глава, -- говорю я. -- Стих двадцать семь.

Он резко смотрит на меня какую секунду, затем встряхивается, кивает и шлепает красной записной книжкой о штанину.

-- Ты должен его простить.

-- Ладно. Прощаю.

Иисус смотрит на меня своими алмазными глазами. Таким долгим, театрально терпеливым взглядом обычно смотрят не отцы, а любимые старшие братья.

-- Ладно, ладно. Сказал же -- прощаю.

Ветерок в небесах мягкий, сладкий, нежно пахнет апельсинами.

Поэт хочет писать хорошую поэзию -- это я точно знаю. Он не считает себя тупым хищником-карьеристом и туфтой. У него бы, наверное, получилось оставаться подделкой и все равно писать замечательные стихи. Он хочет познать трепет благоговения. Он хочет сообщать своим собратьям что-то важное, согревать холодные души, снимать боль, превозносить любовь, вселять надежду в отчаявшихся, дарить дружбу одиноким, мгновение удерживать на ладони дыхание мудрости, прибавлять к тому, что у нас уже есть. Он хочет видеть. Даже слепая белка находит… Ладно, этого трогать не будем.

-- Господи, как трудно-то. Трудно-то как, а? -- говорю я. -- Господи.

Глаза у него ужасные.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Стивен Бартельм

Небеса

Speaking In Tongues
Лавка Языков