…Она вышла из пены речной как раз там, где Каменку перекрывала плотина
с мельницей, и как раз тогда, когда в воду упали капли крови оскоплённого
Зевсом Урана, иначе говоря -- когда взошло солнце. Была на ней белая-белая
сорочка, окаймлённая красной вышивкой, бёдра охватывала тесно пригнанная
юбка, а стан был подпоясан тем самым поясом, который может сделать смертную
женщину красивее, чем сама красота. Была она златовласой, с сияющим влажным
взглядом и нежной улыбкой на устах. Звалась она по-разному: Никефорос,
то есть Победоносная, Арейя, сиречь Воительница, а то ещё Басилея-Царственная
-- и была она некогда покровительницей троянцев. А также её звали Таласия,
что как раз и означает Покровительница, а ещё Пелагия-Морская, либо Анадиомена-Пенорождённая.
Иногда её также звали Астарта, то есть Страстная, Пандемос, сиречь Всенародная,
Урания-Небесная… да и много ещё других имён у неё было. Это она в своё
время, как рассказывал мне некогда дядька Киприян, вывела троянцев из горящей
Трои: одни приплыли туда, где позднее был основан Рим, а другие -- в Южное
Причерноморье. Это она весной приходит на землю, и там, где ступают её
сапожки с золотыми подковками, расцветают цветы. Это она шла через сады,
касаясь нежными пальцами веток фруктовых деревьев, и они вспыхивали серебристыми
цветами. Это она будила пчёл, которые бросались на цветы и, взяв себе мёд,
оплодотворяли их. Посему её ещё называли Цветочной Женщиной. Именно эта
женщина появилась в июне 1582 года в Житомире, тогда, когда я невыразимо
страдал от неразделённой любви к Юстине, хотя что было сил изображал из
себя петуха с грудью колесом и, вместо того, чтобы прийти к воротам Юстины
с музыкантами и запеть там любовную песню, как мне это однажды даже приснилось,
-- проходил теперь мимо её хаты, сделав рожу кирпичом. Возможно, позвал
Басилею в наши края мой дядька Киприян, а может, и я сам, а может, она
сама пришла, пожалев меня, растерзанного и бедного. Так вот, значит, шла
она, не спеша, берегом Каменки, маленькой речки, что неподалеку впадает
в Тетерев,
(я же стоял в это время на разрушенной башне нашего замка и смотрел
задумчиво в даль, на роскошные холмы, поросшие деревьями и травой, и на
две долины глубокие, в которых синевой змеились реки; очи мои словно остекленели,
и сам я как будто застыл и не мог и пальцем шевельнуть),
и было это тогда, когда к речке спускалась с вёдрами Юстина. И вот
когда девушка набирала воду, окликнула её Таласия:
-- Не дашь ли мне напиться, девочка? -- произнесла Никефорос. -- Устала
я.
Глянула на неё в удивлении Юстина и поразилась её красоте и стати.
-- Такой пани, -- сказала она, -- да чтоб пить воду из речки -- негоже
это. Пойдёмте со мной, тут недалеко живу, дам воды вам родниковой.
-- Хорошо, -- согласилась Урания. -- Ради этой воды я сюда и пришла.
И они пошли к Юстининому двору: впереди самая красивая девушка нашей
улицы, с коромыслом, на котором покачивались подвешенные вёдра, а за ней
Арейя, ступающая красно-золотыми сапожками, и из следов её сразу же вырастали
цветы.
-- Почему вы одни и почему пешком идёте? -- спросила Юстина, ещё не
ведавшая, кто явился к ней.
-- Карета моя и слуги остались вон на том пригорке, -- молвила Анадиомена.
--
Я же не удержалась, чтобы не спуститься в эту долину. Мало где ещё
встретишь такую красоту.
(Я же стоял на разрушенной замковой башне и любовался этой красотой.
Ещё не начался новый день, ещё утро стелило свои тонкие ткани, и еле-еле
дымилась вода обеих речек. И все линии, все извивы, земные и речные, все
тропы складывались в какой-то загадочный лабиринт, который безнадёжно пытался
распутать мой застывший взгляд. И все деревья были одеты в прозрачные одеяния,
словно это собрались девушки на ритуальное действо, а некоторые из этих
деревьев, словно люди, двигались. Но не на деревья и не на всю эту и вправду
удивительную красоту,этот волшебный окоём я смотрел, а только на этих две
фигурки, поднимавшиеся крутой тропкой. И сердце моё не билось в груди,
а только ныло, ибо покрывала его лёгкая, как и на деревьях, словно ткань,
печаль.)
Вот так и вошла в Юстинин двор Астарта. И что-то странное стряслось
с Юстининым псом, моим приятелем. Он кинулся к Пандемос, ноги его подогнулись,
упал на землю и приниженно пополз к ногам Пелагии, чтобы лизнуть эти красные,
эти подбитые золотыми подковками сапожки. И лизнул лишь раз, затем положил
голову на вытянутые передние лапы, повернул голову и засмотрелся на Никефорос
со счастливым изумлением.
-- Он вас за свою признал, -- не менее изумлённо сказала Юстина.
-- Значит, чует, что не со злом я к тебе пришла, -- ответила Урания.
-- А теперь принеси же мне, девочка, попить.
И не было в то время дома родителей Юстины, да оно и понятно, почему:
в городе был базарный день, и все мещане житомирские ещё спозаранку потянулись
на площадь возле магистрата, где висел гуд людской, мычала скотина, ржали
кони, визжали свиньи, где стояли возы, а на них квохтали куры с петухами,
да гуси гоготали, да утки крякали. А возле тех возов пели слепые кобзари,
играли музыканты зрячие, те самые, которых я хотел пригласить, чтобы спели
для Юстины. А немного сбоку зазывали покупателей купцы и перекупщики, и
стояла надо всем этим вавилонским столпотворением розовая туча пыли, как
чад, словно все эти люди были в полупрозрачном туманном шаре, и там метались,
и там вертелись, ходили, стояли, долдонили, горланили, балаболили, бормотали.
И парило в крынках свежее молоко, и сидели на лавочках пышнотелые, круглолицые
и краснощёкие тётки-перекупщицы, и стояли перед своими шатрами бородатые
торговцы и гортанными голосами что-то верещали, и скалили белые, сверкающие
зубы цыгане, помахивая и пощёлкивая бичами, -- вот тут и блуждали, потеряв
друг друга, мать и отец Юстины: мать приглядела в лавке роскошную ткань
и ходила вокруг да около, отходя и возвращаясь, а купец посматривал на
неё, прижмуривши хитро один глаз, но не хватал за руки и не зазывал, зная,
что никуда и так бабёнка не денется. Отец же Юстинин в это время стоял
у разложенных инструментов: молотков, клещей, рашпилей, гвоздодёров, рубанков,
фуганков, пилок и пилочек -- и ко всему основательно приценивался. Так
что никто в Юстинином дворе не мешал Басилее, а она взяла из рук Юстины
ковшик, полный искристой, свежей и сладкой воды, и помаленьку её пила,
а пёс всё так и лежал у её ног, повернув голову и завороженно на Анадиомену
глядя.
-- Может, пани устали с дороги, присядьте в саду или зайдите в хату,
-- предложила Юстина любезно, как и полагается, когда приходит гость, тем
паче такая прекрасная и дивная гостья.
И они сели в саду, где наливались соком груши, яблоки, сливы да вишни,
а вишни уже и покраснели слегка, пришёл туда к ним и пёс, лёг снова у ног
Арейи и положил, словно в знак полной её победы, морду ей на носки сапожек
(я же стоял на разрушенной башне и любовался уже на иную красу:
женскую и девичью, Пелагии и Юстины, в жизни не видел никого прекраснее,
и сердце моё тихо играло в груди, и так тепло стало на душе, и такое со
мной творилось, что и не удивлялся: как же так, всё чётко вижу, хотя так
далеко, всё чётко слышу, хотя тоже далеко… а может, пришло мне на ум, я
всё это придумываю?).
-- Какая ты милая, девочка, -- сказала Астарта. -- Наверное, есть у
тебя паренёк, которого любишь?
-- Нет у меня никакого парня, -- сухо ответила Юстина, -- да и не хочу
никого, ибо предназначила себя в невесты Христовы. Бродит тут вокруг меня
один пёс шелудивый, да ни к чему он мне.
-- Зачем же псов оскорбляешь? -- спросила Никефорос. -- Разве они не
Божьи твари?
Тут Юстинин пёс в ногах Талассии тявкнул, завозился и сердечно поцеловал
её сапожок.
-- Да это я так, к слову, -- усмехнулась Юстина. -- Своего пса я люблю.
-- Отчего ж не полюбишь того, кто пылает к тебе страстью, спит и видит
тебя, и хочет честно взять тебя в супруги? Или так он уж плох собою, или,
может, злой и жадный?
-- Не злой он и не плох собою, но не для него я себя предназначила,
-- ещё суше ответила Юстина.
-- Глянь вокруг, -- предложила Басилея, -- разве ж люди не как эти
яблони и груши, сливы и вишни, не то же предназначение у них: дать плод
для жизни и вечности из семени своего?
И когда она это сказала, всё, что было плодового в том саду, встрепенулось,
а вишни ещё больше покраснели, хоть и не время им ещё было.
-- Зарок я положила прожить свой век в телесной чистоте, -- обронила
холодно Юстина, и личико её стало строгим, как будто даже утратив часть
своей природной красы.
-- Каково воздаяние за жизнь в честном браке, всем известно: заведёте
дом и семью, работать будете, как велел Господь, в поте лица своего, трудом
и любовью утверждая мир сей в добре его. Какое же воздаяние, дева Юстина,
будет от бесплодия твоего? Зачем смерти телесной жаждешь?
-- Огромное и невыразимое воздаяние! -- пылко воскликнула Юстина. --
Тем, кто сохраняет невинность телесную (и чудо то великое, что люди о драгоценном
сокровище чистоты ангельской не заботятся ничуть, а ко греху плотскому
рвутся), уготовано Царство Небесное.
Сказала и подняла лицо, которое словно рябью покрылось и ещё больше
красоты утратило.
Пандемос же грустно смотрела на неё, и уста её тронула лёгкая усмешка:
-- Страшные слова говоришь, девушка. Если бы все так думали, каким
же образом мир стоять бы мог и как бы люди рождались? И когда бы Ева чистоту
сберегла, подумай, дева: где был бы род людской?
-- Ева чистоту не сберегла из-за греха, -- жёстко ответила Юстина.
-- Бога ослушалась и посему смертной сделалась.
-- Наслушалась ты, девушка, тёмных и немудрых, -- сказала Пелагия.
-- Разве, сотворив Еву, Бог не заботился о вечности? Разве, искусив Еву,
не дал Адаму и ей свободу жить своим умом и творить свою вечность в детях?
И разве не Господь сотворил Адаму семя, а Еве вложил в нутро чудесное яйцо
с запрятанной в нём тайной жизнетворения?
-- Бог их тем покарал, -- отрезала Юстина, -- ибо отдалил от Царства
Небесного, потому только те из людей, которые сберегут чистоту невинности,
обратно в то Царство попадут.
-- Откуда ты это знаешь? -- поинтересовалась Арейя.
-- Святой отец Михайло мне рассказал, -- ответила Юстина.
-- А откуда знает святой отец Михайло? -- спросила Пелагия.
-- Так сказано в церковном учении, -- молвила Юстина.
-- А что, если это учение тех, в кого дьявол вселился?
-- Те, в кого дьявол вселился, в миру живут, а святой отец Михайло
-- монах и живёт в Боге и в Духе, -- сказала Юстина.
-- Мудрая ты девушка, -- заметила Таласия, -- да только кривая твоя
мудрость. Воистину супружество есть доброе дело, его ведь сам Господь установил.
Да и писание христианское его хвалит, ибо сказано в "Послании к евреям":
"Пусть же будет у всех честный брак и ложе непорочное". И многие
великие святые разве не были женаты? Супружество дал Бог на утеху людям,
чтобы, на детей своих глядя, веселились и хвалили его…
Тогда вдруг встрепенулась Юстина, лицо её искривилось от страха и стало
почти старческим, а очи расширились, и плеснул из них чёрный огонь. Вскочила
она и крикнула в голос:
-- Сгинь, пропади, сатана! Зачем меня искушаешь? -- и перекрестила
Басилею.
Но ничего с Никефорос от этого не случилось, она по-прежнему сидела,
грустно усмехаясь, и только смотрела печально на Юстину.
-- Сказала ведь уже, -- тепло и укоризненно промолвила, -- что не с
лихим сердцем я к тебе пришла. Сатана же не с доброй наукой и во славу
Божию появляется, а со злом. Что хорошего сделаешь, себя живой в гроб уложив,
вместо того, чтобы добро в мире творить, любовь сеять и вечность в детях
своих воплощать? Так-то, девушка, сатана не во мне, а в тебе. Опомнись,
одумайся, прогони из себя нечистого. Отрекаясь от Господнего наказа, не
вечность, а смерть преждевременную найдёшь, ибо Царство Божие не в небе
строится, а в живом мире и в людях сего мира, их добродеянием и любовью.
Вот это и есть дар, что дал Бог Адаму и Еве, отсылая их творить трудом
своим жизнь на земле, вот оно -- диво, вот оно -- начало любви.
Но не дошли эти слова до Юстины. Она раскраснелась от гнева, топнула
ногой и завопила ещё громче:
-- Сгинь, пропади, сатана! Не склоняй меня ко греху! Останусь чистой
телесно, и ничто меня с этого пути не собьёт! Плюю на твои злоречивые и
лихие слова!
И диво дивное учинилось
(всё это увидел я, стоя на разрушенной башне замка и глядя неотрывно
в сад, где шла эта беседа):
те плоды, которые раньше словно увеличились от одного присутствия там
Таласии, теперь скорчились и сморщились, из вишен пропал красный цвет,
и снова стали они зелёными с жёлтизной, и полетели на тот сад бабочки и
осы: бабочки отложили на листья яички, и тут же начали из них плодиться
гусеницы, а осы прокусывали хоботками, точно иголками, зелёные, маленькие
ещё, сливки и жадно высасывали из них сок. А Цветочная Женщина поднялась
с лавки, наклонилась к псу, который всё ещё смотрел на неё зачарованно,
погладила нежными пальцами, и пёс аж уши прижал от удовольствия. А потом
глянула на Юстину, что стояла перед нею, сухая, чёрная, и не было уже ничего
привлекательного ни в лице девичьем, ни в стати, а походила больше на Мегеру.
И сказала ей Урания перед тем, как уйти:
-- Жаль, что сердце ты в камень превратила. Воля твоя думать и поступать,
как знаешь, ибо одни люди рождаются для красоты, другие -- для любви и
добра, третьи -- для тьмы, смерти и зла, а четвёртые -- для нетерпимости.
Если хочешь, оживлю и растоплю твоё сердце, а нет, так пусть Бог над тобою
смилуется.
-- Сгинь, пропади, сатана! -- твёрдо повторила Юстина и снова перекрестила
Пандемос.
И тогда расплодилось в саду без числа гусениц и червяков, и налетело
ещё больше ос и саранчи, и начали они пожирать и выпивать плоды, и глодать
зелёные листья в Юстинином саду. Юстинин же пёс вскочил на ноги и печально
на всё смотрел, и вроде что-то сказать хотел, да не мог, -- не дано псам
языка для выражения вслух их пёсьих мыслей. Талассия же снова усмехнулась
и пошла прочь, но теперь там, где ступали её золотом подбитые сапожки,
не вырастали цветы, ибо земля там была сухая, голая и бесплодная, прахом
была она и не полнилась животворным соком
(а я стоял на разрушенной башне житомирского замка, и очи мои слезами
полнились, и любовь моя сжалась и съёжилась, словно в кулаке стиснутая.
"Диво дивное сей мир, -- думал я, -- а самое удивительное в нём --
это я со своей безнадёжной любовью". И всё смотрел вниз, на улицу,
что спускалась от замка в долину, к речкам; шла по ней Анадиомена, но не
весёлая -- грустная, хотя красы своей не утратила и не погасила свою чарующую
улыбку, освещающщую весь мир, и поэтому всё вокруг жило, цвело и шумело,
ибо мир живой -- широк и безграничен, а стало быть -- бессмертен)…
…И приснилось мне, что раскрылись двери и вошла в них Юстина в белой,
облитой лунным светом сорочке, с распущенными волосами и с чарующей усмешкой
на лице. Тогда я подскочил от неимоверной радости и, подбежав, обнял её
и поцеловал со словами:
-- Как хорошо, что ты пришла ко мне, прелесть моя Юстина!
Но она выскользнула из моих рук, засмеялась, и голос её прозвенел,
словно соловей пропел:
-- Сперва поймай меня, а уж тогда целуй!
И я кинулся её ловить, а она выворачивалaсь и убегала, а когда хватал
её за сорочку, то сорочка с треском рвалась, словно гнилая, и обвисала
лохмотьями, показывая сияющее голое тело. Она же смеялась и убегала от
меня, и мы уже были не в моём доме, а в каком-то круглом покое, словно
внутри шара, где ни стула, ни ложа, ни стола, ни окон, ни дверей. Она мчалась
вдоль закруглённой стены, а я мчался за нею, расставив руки и разинув рот.
Хватал её за плечи и за остатки сорочки, но она выскальзывала из пальцев,
как уж или рыба-вьюн, а иногда казалось, что не тела касаюсь, а чего-то
светло-прозрачного, бестелесного и текучего, как вода. И у меня уже перехватывало
дух, потому что мчались мы всё быстрее и быстрее, вроде уже и не бежали,
а летели друг за другом, и не мог я её ни поймать, ни схватить, и лишь
раздавался, словно соловиная песня, смех её. Иногда оборачивалась ко мне,
и я видел смеющееся лицо.
-- Вот такой ты парень! -- кричала весело. -- Девку поймать не можешь!
И вот совсем вытек у меня из груди воздух, и я упал на колени и припал
лицом к полу, покрытому толстым слоем пыли. Пил я ту пыль и наполнялся
ею доверху.
-- Помилуй, Юстина! -- еле выговорил. -- Если не захочешь быть пойманной,
никогда не поймаю тебя.
-- Такой ты парень? -- спросила она, остановившись возле меня, я видел
лишь голые и стройные её ноги.
-- Такой уж я парень! -- ответил печально.
-- Что ж, ладно, возьми меня, но при одном условии -- никогда больше
не увидимся. Хочешь этого?
-- Нет, -- ответил я на одном дыхании. -- Хочу видеться с тобой, Юстина!
-- Да ведь не Юстина я, -- сказала девушка, -- а бес её… Если хочешь
её, соединись со мной, -- это последнее, что она может тебе подарить.
Тогда я поднял глаза и увидел чудо из чудес: передо мной стояла голая
и сияющая Юстина, волосы её вспыхивали искрами, очи пламенели горячим,
чёрным огнём, пышные губы раскрылись, и меж них поблёскивали жемчужные
зубки; шея у неё была, как у лани, светлая и гибкая, груди её колыхались,
а соски так торчали, словно вот-вот из них должно было брызнуть молоко;
живот и торс были точно из мрамора точёные; лоно её темнело, как лес густой,
а ноги стояли, словно две колонны стройные.
-- Юстина, -- простонал я. -- Любовь моя, Юстина!
-- Не Юстина я, -- сказала она нежно, -- а только бес её. Хочешь её
не забыть, возьми меня, буду всегда с тобой, пока жить будешь…
Она преклонила колени передо мной, тоже стоявшим на коленях, и начала
расстёгивать у меня на груди сорочку. Я дрожал, как в лихорадке. И тогда
рука её пролезла в мою грудь, да и не рука даже, а железные пальцы с когтями,
схватили моё сердце и вырвали его из груди, и сердце то в её руках забилось
и затрепетало, и застонало, и словно пыталось вырваться, но Юстина глубоко
вонзила в него когти, поднесла ко рту и вгрызлась жемчужными зубами так,
что во все стороны плеснула, забрызгав меня всего, горячая пенящаяся кровь.
И тут услышал я голос, идущий не от беса Юстининого:
-- Погубитель и совратитель, сосуд всяческой нечистоты и скверны, теперь
увидела я твою немощь, теперь поняла я, что ты ничто, ничего не можешь,
и на месть силы у тебя нету. Соблазнилась я, окаянный, услышав, что ты
любишь меня, и поверила соблазну тому, отступись же от меня, проклятый,
отступи! Отойди, отойди, беззаконник, враг истины и всякого добра супротивник
и ненавистник!
И тогда я увидел перед собой отвратительное, искривленное, скособоченное
Юстинино лицо: очи безумием пылали, раздулись ноздри, выставились красные,
огромные зубы, рот был весь в крови.
-- Я твоё сердце съела, -- сказала хрипло. -- А теперь разрешаю съесть
моё. Вырывай и грызи!..
Я проснулся в холодном поту. Дышать было трудно, я задыхался, сердце
болело, словно и впрямь его вырвали…