1901: роды осложнились; мать чуть не умерла. Вероятно, из чувства мести
она настояла, чтобы ему дали девчоночье имя: Вивиан. Его отец, иллюстратор,
расхожего сорта свободный художник, носил дома кимоно и был молчалив. Когда
появился второй ребенок, Дики, семья переместилась на Лонг Айленд в деревню.
Их огромный дом осыпался, был без обогрева; протечки оставались без присмотра
годами. Соседи избегали их, как иные избегают экзотичных зверей. Их считали
французами.
После того, как отец оставил их, уйдя к любовнику, мать и два мальчика
стали спать вместе в запертой комнате, с комодом, подпирающим дверь; мать
держала топор рядом с кроватью, Вивиан — нож под подушкой. Он вспоминал,
как в полдень, бывало, лежал на кушетке с пущенной на самотек зубной болью,
разглядывая репродукцию на стене, «Смерть-утешитель»: на ней был нарисован
скелет, заманивающий в преисподнюю обнищавших рабочих*.
Сколько-то лет спустя отец возвратился, чтобы жить в доме, как Джон
Габриэль Боркман, молчаливо, от семьи совершенно отдельно. Еду приносили
в его комнату на подносе. Однажды утром он вышел и, не роняя ни слова,
сразил наповал все цветы.
Мальчик развлекался, предпринимая долгие прогулки по лесу, изучая французский,
немецкий, испанский, латынь, греческий, забавляя себя хиндустани, персидским,
гэлльским, цыганским, русским, а также ассирийским клинописным письмом.
Он занес в свой дневник: «я отщепенец. Моя семья отщепенцы. У нас нет друзей,
нет общественных связей, нет церкви, нет товарищества, которое бы нас признало
своими и которое бы мы признали своим, у нас нет коммуны». Это детство
поэта, преступника, идеолога, шпиона, скрытного гомосексуала, ученого или
доносчика.
Вивиан станет всем. Он входит «в общество» в 1920 году, когда, напутешествовавшись
по окрестностям, берет себе девичье имя своей матери и поступает в Колумбийский
университет. Теперь его зовут «Уиттэйкер Чэмберс».
В университете Чэмберс открыл поэзию, вдохновленный ментором-энтузиастом
Марком Ван Дореном (как раз тогда работавшим над своим первым сборником)
и собратьями-однокурсниками Луисом Зукофски, Клифтоном Фадиманом, Лэнгстоном
Хьюзом, Лайонелом Триллингом. Там же он распахнул окно в коммунизм. Зукофски
дал ему копию «Манифеста». В 1923, когда Чэмберса турнули из университета
за публикацию атеистической пьесы в студенческой прессе, Ван Дорен подсказал
ему поехать в молодой Советский Союз. Вместо этого Чэмберс поехал в Европу
со студентом истории искусств Мейером Шапиро.
Возвратившись из короткого Гранд-Турнэ, он работал в Нью-Йоркской Публичке
перед тем, как был уволен за кражу книг. Его любовниками были мужчины и
замужние женщины. Лучшим другом его был Зукофски. Он жил дома или иногда
в палатке на берегу океана с тем или иным интимным партнером. Дом состоял
из взаимно изолированных друг от друга родителей, сумасшедшей бабушки,
разгуливавшей по дому с ножом и нарастающе-раздражающего Дики, который
перемежал суицидальные депрессии с необузданными ночами в поисках подпольных
пивных.
Его заботами были коммунизм и стихи. Поэзия его, опубликованная в «Нэйшн»
с 1924 по 1926 год, — переменчиво-уязвима, самосознаваемо «современна»,
а иногда садистски жестока. В одном стихотворении, под названием «Чертова
дыра», рассказчик приходит на свидание на окраину города. Он прячется;
появляется женщина; он наблюдает, как она ждет его на протяжении нескольких
часов; она уходит; он уходит. Другой, неозаглавленный стих о грушах, прерывается
неожиданно-резко:
...Где каблуки размалывают
груши в мякотную смесь, там пчелы поздние и осы
желтые пронзительно летают: несколько утопло.
Есть и одно гомоэротическое стихотворение, «Тандарей», опубликованное
прогрессивным порнографом Самуэлем Ротом в журнале «Два мира». Слишком
откровенное для 1926 года, оно, пожалуй, превосходит намерение изначального
замысла:
Но все, что рука моя может объять и чем обладать —
позвонки твоей шеи, и ребра, что упадают
так испуганно в выемку, когда ты давишь
на меня своим сердцем, которое, кажется, моментами совсем
прекращает движенье,
в то время как избыток живицы твоей истекает в меня густотою,
как сок из ветвей подсеченного дерева.
И, когда ты вытягиваешь свои конечности
лучезарным сиянием окружая меня, я должен
принять их в себя, -- в то время как ты предаешь меня
и собираешься меня покидать. Ты должен быть рукою вонзенною
в мою плоть; ладонью врывающейся в меня проникновенно-пронзенно
моя плоть навсегда на твоей, ведомая сквозь хрустящую
корочку-тело.
Стихотворение заканчивается, одной страницей спустя:
Теперь я прав
В том, что осквернил
Могу идти идти вперед опять,
опять бесхозный, к нимбу света.
Чэмберс вступил в партию в 1925 году, к изумлению «попутчиков», своих
интеллектуальных друзей. Один из них — несомненно Зукофски — был вспомянут
двадцать семь лет спустя в хорошо обдуманной автобиографии Чэмберса «Свидетель»:
«я передал ему новости. Как обычно, он сощурил один глаз и приподнял бровь
другого, будто глядя сквозь круглое стеклышко. “Неужели для сверления дырок
в подвале вам нужны пулеметы?” — спросил он прохладно.»
В 1926 году, после серии смертельных попыток, предотвращенных Уиттэйкером
в последний момент, Дики Чэмберс был найден мертвым, голова его покоилась
на подушке, запихнутой в духовку. Зуковски отдал ему дань в “Поэме начатой
с ‘Дэ’” (строчки 76-129) и, два года спустя, в одной из прекраснейших элегий
этого века, в третьей части “А”, которая начинается так:
В вечернюю пору, в холодный час
Твой мертвый рот поет
Рики...
К 1930 году Чэмберс достиг умеренной известности как переводчик бестселлера
«Бэмби» Феликса Залтона и как автор стихов в «Каждодневном рабочем» и рассказов
в «Обновленной толпе». Стихи были рутинные («для мертвецов, мертвецов,
мертвецов, мы маршируем, мастеровые, рабочие»), однако рассказы имели успех:
Линкольн Стеффенс превознес их, московский журнал «Иностранная литература»
заявил, что проблемы в этих рассказах поставлены «безукоризненно правомочно»,
и затем они были инсценированы и переведены в самых неожиданных уголках
мира. На следующий год Зукофски включил Чэмберса в издание «Объективисты»
журнала «Поэзия». Его стих, также на смерть Дики, начинается так:
Движущиеся массы облаков и застывшие
товарняки в стороне, облитые солнцем
вызывают в нас отчаяние, которое мы знаем, брат, мы не
можем снести.
— и продолжается в сходно отстраненном ключе: «только бездвижье вагонов,
/ будучи существенным, остается неунизительным». На предыдущей странице
напечатаны «30-ые» Джорджа Оппена (которые позже станут частью «Запрятанных
серий»); на следующей странице — «Слово» Бэзила Бантинга.
После непродолжительной должности редактора «Обновленной толпы», Чэмберс
покинул литературу в 1932, чтобы примкнуть к обществу еще более эфемерному
и элитарному, чем поэзия, Партия и «сексуальность, бегущая огласки»: четвертому
отделу советской военной разведки. Он перестал быть поэтом; как шпион,
он, кажется, добился немногого, да и то немногое имело малую важность.
В 1948 он входит в историю и легенды, почти герой нынешних экзистенциальных
творений: вульгарный мученик, отщепенский посланец, несущий — в зависимости
от получателя — подставные или скверные вести. Его темно-мотивированные
истории о тыквах и тряпках так и остались непонятыми. Известно только их
воздействие: они разрушили правительственную карьеру амбициозного молодого
человека, Элджера Хисса, и пустили в ход карьеру другого, Ричарда Никсона**.
На заседании суда Чэмберс преподнес Зукофски в качестве своего заручателя.
Зукофски, к счастью, так и не привелось дать показаний, однако выпуск «Поэзии»
был одним из вещдоков. Можно представить себе картинку современной истории:
молодой конгрессмен Никсон, озадаченный поэзией объективистов.
У Зукофски изображенный как «прекрасный / Почти сексуальный // Братья»,
Уиттэйкер Чэмберс остался в памяти как — воспользуемся его собственными
словами — «невысокая, приземистая, одинокая фигура, трусящая по безликим
холлам общественных зданий, чтобы дать показания комитетам Конгресса, присяжным
заседателям, лояльным группам, сводам закона». В последние годы жизни Чэмберс
писал другу Уильяму Бакли о своей любви к Лорке.
1981
1 Мною была прочитана автобиография
Уиттэйкера Чэмберса «Свидетель», из которой удалось выяснить, что было
изображено на картине «Смерть-утешитель». В оригинале Элиот Уайнбергер
эту деталь опускает. — М.М.
2 В конце сороковых годов
Уиттэйкер Чэмберс свидетельствовал на суде против Элджера Хисса, своего
бывшего задушевного соратника и приятеля, высокопоставленного «официального
лица», предоставив доказательства, что Хисс являлся пособником советской
разведки — М.М.