Speaking In Tongues
Лавка Языков

Амир Аминев

ТРИЖДЫ СЕМЬ

Перевод Айдара Хусаинова и Зухры Буракаевой

Лишь только рассвет очертил себя в небе узенькой полоской, Билал-карт, стараясь не разбудить храпевшую рядом старуху, приподнялся с постели (сон его не был сном, можно сказать, что он даже ресниц не сомкнул за эту ночь) -- и уставился в календарь, пригвожденный меж окон: не ошибся ли, неужто уже седьмое? Да нет, пока еще шестое, лист календаря не вырван. А вот как сорвет он его, так сразу и начнется седьмое. Вдоль спины побежала волна холода. Еще бы, ведь это его последний день в светлом мире.

Так… сорвать, или нет? Не срывать, тогда вроде бы и день смерти еще не наступил, а если сорвет, словно сам приблизит день отбытия на тот свет. Впрочем, эта цифра на махоньком, с ладошку, листе и так будет кричать своей чернотой -- не забывай, мол, все равно седьмое нынче, седьмое. Посомневался старик Билал и… решил сорвать листок: от резкого движения он выскользнул из руки, извиваясь и кружась, словно падая с дерева, лег на пол. Настал день смерти старика, подступил конец затянувшейся его жизни.

Тихо пройдя по дому, он вышел в чулан. Стараясь не шуметь, отцепил крючок с входной двери и вышел на крыльцо.

Утренний воздух влажен, прохладен. Вокруг расстилается молочный туман, и в нем не видны высокие ворота, летняя кухня, лабаз. Только слышится птичий говорок из-за ольховых и черемуховых кустарников за картофельным полем да с озера Хасан доносится кваканье лягушек. А вот где-то рядом заклокотал перепел, словно почуял, что настал последний день старика Билала, и с непонятной радостью извещает всех: "По-мрет! По-мрет!"

Билал-карт не из тех, кто время свое тратит зря, любуясь красотой природы, слушая пение птиц. Эту самую природу он и сам не замечает, и удивляется тем, кто глазеет по сторонам, да еще рассказывает об этом. Это все удел молодых, беспечных, думает старик. Сам-то он всю жизнь жил в спешке, ходить не торопясь, степенно было не его - вечно он куда-то бежал, куда-то спешил. Потому и прозвали его односельчане: "Живчик". А вот сегодня вдруг захотелось ему все-все услышать, почувствовать, запечатлеть в своей памяти. Почему - понять не может.

Старик глубоко вздохнул, спустился с крыльца, не спеша дошел до туалета, потом также не спеша умылся.

Отточенный топор его лежал в летней кухоньке. Взяв его, Билал-карт пошел выбирать себе жердину толщиной с черенок вил, длиной метра полтора-два. Наконец выбрав, один конец заострил, другой стесал. Огрызком карандаша написал имя и фамилию, день и год рождения, день и год смерти. Сегодняшнее число при этом он обвел несколько раз. Прихватив еще и лопату, направился к воротам. Намерение было у него одно -- сходить на кладбище, наметить место для могилы. Обо всем этом он и думал, предаваясь ночным размышлениям.

Деревня была пустынна и тиха. Билал-карт, озираясь, словно конокрад, быстро шагал по пыльной, щедро обсыпанной навозом улице. Идет-идет да сунет голову за ворот куртки, словно прячется. Потом нет-нет, да и глянет в окно дома, мимо которого идет. Чудится ему, что наблюдают за ним, знают, куда и зачем он идет.

За деревней он миновал разрыхленное, в яминах поле, усыпанное всякими железками (здесь когда-то был машинно-тракторный парк колхоза), затем ступил на луг, на котором росла утоптанная скотиной трава. Вот и кладбище. Сняв петлю из грубо железного прута, он открыл калитку и вошел.

Хороша в этом году трава. Скоро-скоро Минлегали-карт, сторож кладбища, начнет ее косить. На всю зиму хватает той травы скотине. Кладбище у них большое, еще позапрошлым летом его огородили.

Могилы отца и матери -- по правую руку. Рядом -- могила старшего брата, который еще молодым свалился с моста вместе со своим трактором. Тут же и младший брат, он скончался в позапрошлом году. Рядом с ними пусть положат и самого Билала. Три брата, отец с матерью. Если огородить пять могилок разом, получится братская могила. Об этом он уже говорил своей старухе, чтобы так сделали. Старуха его тоже ляжет рядом с ним, за общей оградой, когда придет ее время.

Старик наметил место, воткнул в землю лопату. Отойдя в сторону, убедился, что все пять могил на одной линии. Прочитав все молитвы, которые знал, начал копать. Наконец вбил в небольшую яму принесенную жердь.

Пройдет немного времени, и его могилу покроет трава. Посереет земля, заржавеет и покосится со временем решетка. Дети, что разбрелись по разным краям, все реже и реже будут вспоминать его, а уж про внуков-внучат и говорить нечего. Им-то будет казаться, что дедушка жил чуть ли не век тому назад, дескать, был у них такой старикан... Билал-карт ужаснулся этой мысли, ему вдруг показалось, что жизнь прожита бессмысленно. Он стал напряженно думать, что же такое он должен был сотворить, чтоб не забыли его люди, вся родня, дети, внуки…

Билал-карт забылся, задремал в вихре мыслей и очнулся только от крика сороки, присевшей на решетку отцовской могилы. Поднял он голову, глянул на бесстыдную птицу, прервавшую его мысли. Не любит он сороку, с детства эта нелюбовь. Мало того, что тело у нее какое-то нескладное, неприятное, раздражала она воровством своим, тем, съедала корм, для домашних птиц предназначенный. Вон ведь, даже на кладбище притащилась, покоя нет от нее. Чего, спрашивается, здесь потеряла?

Никого в округе. Туман постепенно рассеивается. Доносятся уже голоса женщин, вышедших доить коров, бьет в ведра молоко, горланят петухи. Билал-карт еще долго стоял, держась за прибитую жердь. Наконец он вздохнул, подобрал топор, снова глянул на сороку. Птица это заметила, затрещала что-то свое. Старику показалось, что неспроста она трещит, словно говорит: "Что, решил, где лежать будешь? Правильно сделал. Братья твои умерли, ровесников тоже нет никого, один ты все ходишь и ходишь, землю топчешь. Постыдился бы".

Билал-карт, разозлившись, махнул рукой и сорока, все еще треща, полетела в сторону деревни. Теперь она будто бы трещала так: "Гони-не гони, а все равно здесь ляжешь. А я буду трещать над твоей головой, хи-хи-хи".

Темнее менее старик остался доволен местом, которое выбрал. Кто знает, и что было бы иначе? Вдруг бы какой -нибудь дивана ляпнул, мол, чего сюда пихать, давайте найдем место попросторнее, и все дела. Давай, давай, согласятся другие. Им то что, равнодушным -- взяли лопаты да и пошли. И лежал бы вдали от братьев своих, от отца с матерью. Нет, уж лучше рядом, если возможность есть общаться на том свете. Тела не встретятся, зато души будут вместе.

В горле у старика пересохло, поэтому, когда вернулся домой, он первым делом налил воды в чайник и воткнул вилку электрочайника в розетку. Пока он закипит, подумал он, схожу в сарайчик.

Корова тяжело сопела, бычок тоже поднялся, овцы сгрудились в углу хлева. Билал-карт с каким-то неведомым наслаждением наблюдал за ними, потом тяжело похлопал бычка по спине, погладил по голове корову. Та даже и не шелохнулась, а вот бычок метнулся в сторону -- почему-то на сей раз не принял ласки хозяина. Ладно, скоро от меня избавишься, только жизни тебе не будет без меня: чистить под тобой будут редко, завтраком не всякий раз побалуют, зимой сенца лишний клок не подкинут. Вот тогда вспомнишь обо мне, о своих счастливых днях, будешь вздыхать, куда, мол, наш хозяин запропастился, да только поздно, поздно.

В проем меж двумя лабазами под общей крышей Билал-карт из года в год складывал всякие доски ли, дощечки, жерди, черенки лопат, вил, граблей. Из лесу ли принесет что, на полянке подберет или просто стащит на конной или овцеводческой ферме.

Он выбрал доски, что сгодятся для гроба, перетащил в дровяник. Так, значит, ведро с гвоздями, молоток, гвоздодер имеются. Попытался вспомнить, с чем он ходил на кладбище, когда-то кто-то из односельчан умирал. Лопата! Да, рыть могилу нужна лопата, самое, значит, необходимое орудие. Ладно, пусть не мучаются, коль нужно -- зайдут и возьмут. Такой уж Билал-карт всю жизнь был запасливый да хозяйственный, пусть восхитятся, мол, как же так он все смог приготовить заранее?

Хотя… Не сегодня же его будут хоронить, он же еще не умер, а раз так, к чему лопата, гвозди, гвоздодер? Все, кроме досок, которыми будут прикрывать боковую нишу, он занес в дом, ругая себя: ну ты и состарился, Билал, семьдесят семь стукнуло, памяти уже никакой. Значит, и впрямь тебе пора на тот свет, коли не помнишь, какова в этом деле очередность.

В дверях показалась старуха.

-- Ты что это, старик, спозаранку вскочил? -- удивилась она.

-- Выспался, чего валяться? -- недовольно ответил Билал, морщась оттого, что обманывает старуху.

Старуха крикнула из аласыка:

-- Чайник-то весь выкипел, чего не смотришь?

-- Выключи, совсем запамятовал, -- пробормотал он, словно ничего особенного не произошло.

-- Да он выкипел весь, надо снова ставить.

Старуха с недовольным видом пошла доить корову. Билал-карт вытащил из аласыка ведро с помоями, разлил по двум тазам. Бычок и корова, давясь, воткнулись в них с головой. Дождавшись, когда показалось дно, он погнал в стадо.

-- Ну! -- замахнулся Билал-карт и корова с бычком рванулись в глубь стада. Идти было недалеко, удобно. Стадо собирали прямо посреди деревни. Билал-карт подошел к мужикам, которые стояли неподалеку. Давняя это привычка, постоять, погалдеть вместе, пока стадо не выйдет из деревни.

Билал-карт степенно поздоровался, прислушался, что говорят мужики о погоде, о предстоящем сенокосе, потом и сам вставил слово. Да, тех, кто стоит рядом с ним, видит он в последний раз. И они его, стало быть, тоже. Разница лишь в том, что они этого не знают, это даже не приходит им в голову. А вот Билал-карт знает. Эти мужики завтра также сгонят свою скотину, только будут говорить не о погоде, а о нем, Билале. Вот ведь, подивятся они, только вчера стоял рядом с нами, а теперь его нет. Потом припомнят, как двенадцать лет назад девять свекольщиц перевернулись на тракторе и погибли. Постепенно речь зайдет о его нраве, характере, вспомнят связанные с ним забавные или даже удивительные случаи. Кто-нибудь скажет, что теперь придется кому-то из сыновей вернуться насовсем, все же дом крепкий, да и скотины много. Кто-то вставит, что детям отправят телеграммы, что не станут хоронить, пока все не приедут.

Рауф, что живет на том конце аула, опять расскажет свою историю, как рыли могилу да наткнулись на кости, как отпихнули в сторону, а потом снова положили в могилу вместе с гробом. Лежат, скажет, в обнимку. Салим-курше встрянет многозначительно - мол, человек живет да умирает, нет в жизни, стало быть, никакого смысла. Наиль-курше, как всегда, будет выказывать недовольство, станет рассказывать, как надо рыть могилу, поучая знающих и незнающих. Так и будет, в точности. Билал-карт знает все их повадки.

Вернувшись во двор, старик освободил привязанного теленка и выгнал его на улицу, дал еду требовательно гогочущим гусям и молчаливым курам, что давно уже собрались возле аласыка. Потом он вычистил летний хлев, набрал всяких щепок и принес в летнюю кухню, сходил поокучивать картошку. Почувствовав усталость, он подумал, что может свалиться прямо здесь. «Хватит!» -решил он и вошел в дом.

Передохнув, он вышел в аласык, где долго пил чай. Вернувшись, немного растерялся -- закрывать ему дверь изнутри, прежде чем лечь, или оставить дверь открытой? Закроет -- старуха будет маяться, не закроет -- будут сновать туда-сюда, затормошат. Подумал-подумал и решил умирать, не запирая двери. Снял рубашку, брюки, от которых несло навозом, аккуратно сложил в чулане. Старуха потом постирает. Повесил на спинку стула новый костюм, который подарил ему на семидесятипятилетие тот сын, что работает на Севере. Надел чистую рубаху, завязал галстук, который сын его забыл второпях, сунул ноги в туфли, которые носил только по большим праздникам и встал перед зеркалом. Перед ним стоял человек с пепельно-серыми волосами, с глубоко посаженными светло-голубыми глазами, острыми скулами, сабленосый, с поджатыми тонкими губами. Длинная с кадыком шея, сухое, но жилистое, упругое тело, сильные руки. Слава богу, еще ничего, подумал стоявший перед зеркалом. Видя его хорошее настроение, человек в зеркале тоже улыбнулся. Но довольная улыбка почему-то тут же сменилась едкой насмешкой, светлые глаза сузились, густые брови взметнулись. Билал-карт не заметил этих изменений, только удивился, что лицо в зеркале так переменилось.

Да, надо бы прилечь, сегодня он должен помереть. И старик растянулся вдоль широкой скамьи у печки. Не очень-то мягко, да что поделать, не спать же он собрался. Ноги прижал одна к другой, руки сложил на груди, закрыл глаза. В душе спокойно, сердце не мечется, нет тени сомнения, так что пора умереть. Сколько надо было, столько жил, что положено, то и съедено.

Бог дал пожить - грех жаловаться. Воевал, вернулся домой -- не покалечен -- не изувечен, троих сыновей вырастил, двух дочерей, всех женил, всех выдал замуж, отдельно все живут. Два дома срубил, ухаживал за отцом -- матерью, похоронил их со всеми почестями, работал до пенсии. Всякое было, но язык не повернется сказать, что жизнь не удалась, что не видал того, чего хотел. Да, было то, о чем теперь сожалел, проказы молодые - и ссорился, и, бывало, дрался, при случае от чужих жен головы не отворачивал.

Заскрипела калитка, и старик вскочил, не сообразив, чего это он разлегся тут на скамье, глянул в окно. А, Шамсетдин! Сосед, живет через дом. Должно быть, пришел за электрорубанком. Сын привез с Севера этот самый рубанок, да вот Билал так и не смог им всласть попользоваться, все ходит инструмент от соседа к соседу по всей улице. И сейчас, кстати, нет его дома.

Шамсетдин ступая на свои кривые, как дуга, ноги, что-то не пошел в дом, стал бродить по двору, словно выискивая, что ему может быть полезным, постоял у досок, пощупал дубовые жерди, прислоненные к изгороди, склонившись с высоты своего роста, должно быть, прикидывал, для чего они понадобились соседу, и только потом медленно направился к дому. Билал к тому времени торопливо стянул с себя костюм и рубаху, забросил их за ширму, надел повседневную одежду.

-- Ассаламагалейкум! Дома? -- громко поздоровался в чулане Шамсетдин. Привычка у него такая, громко говорить -- туговат на ухо. Сам не слышит, вот и кажется, что все такие.

-- Дома, дома, заходь, -- Билал повысил голос, чтоб сосед услышал.

-- Как оно -- хорошо?

-- Пока хорошо. Рубанок нужен?

Шамсетдин сверкнул глазами.

-- Откуда знаешь?

-- Ну как не знать... Ты же ко мне заходишь, когда тебе рубанок нужен.

-- Ну да? -- смутился Шамсетдин на минуту. -- Хотя ты прав. А что делать, раз своего нет? Скоро сын возвращается, с пацанами приедет. Вот, хочу нары соорудить, а то в дом не вмещаемся.

-- Забери у Наиля. Как закончишь -- верни, мне самому нужен, -- Билал-карт подошел к окну, кивнул, дескать, вон, приготовил доски, обстругать надо.

Шамсетдин кивнул в знак согласия. Конечно, Билал-карт беспокоился, вдруг после смерти сосед не вернет рубанок. Неприятно, если он заныкает такую дорогую и нужную вещь.

Тут он заметил, как сосед пристально на него смотрит. Видно, думает, какой он смешной, занервничал старик. «Как бы не заметил, что я умирать собрался. Эх, правду говорят, что на воре шапка горит» -- подумал он.

Только Шамсетдин вышел, другая беда -- старуха вернулась. Ладно лечь не успел. Пришлось пить с нею чай, отвечать на ее расспросы. Говорит, а сам голову ломает, куда бы ее сплавить хотя бы на полдня.

-- Кажется, от Алимы давно нет известий. Может, съездишь к ним? Почему-то она мне приснилась сегодня, -- сказал Билал-карт не глядя на старуху свою. Голос дрожит -- не привык он хитрить, а тут наврал, что приснилась.

Алима -- это их старшая дочь. Вышла замуж за парня из соседней, километрах в пяти, деревни, живет, работает продавщицей.

-- Позавчера от нее привет передавали, дескать, все хорошо. Разве же я тебе не сказала? - удивилась старуха.

-- Нет.

-- Забыла, значит.

-- Ты это всегда так. Теперь скрываешь, как поживают наши детки...

Конечно, старуха передала ему это самый привет. Просто Билал-карт знал, что когда жестко скажешь, старуха его теряется и бежит исполнять. Вот и теперь она стала собирать узелок.

-- Теленок что-то приходит заморенный, налей ему воды и выгони обратно, гусей и кур...

-- Ладно, знаю, -- нетерпеливо оборвал ее старик. -- Первый день, что ли?.. Дочери, это, передай привет.

Когда старуха ушла, Билал -- карт опять переоделся, закрыл наружную дверь, пока никто не зашел, и лег на скамью.

...Семнадцать лет назад это был. Праздновал он тогда пенсию свою. Сел тогда на скамью у ворот, задумался. Вечерело. Хоть и трещала голова с перепою, настроение было хоть куда, душа прямо пела - ведь завтра не надо выходить на работу. Радостно болтал он с проходившими соседями, расспрашивал их о том, о сем, шутил с играющими детьми.

Тогда-то и показались на том конце улицы две женщины с мешками за плечами. Не были они похожи на деревенских: платком укутаны до глаз, одетые в длинные, широкие платья. Цыганки, что ли. Тяжело шагали -- должно быть, шли издалека, да и поклажа тяжела. Поравнявшись с Билалом, замедлили шаг. Одна прошла дальше, а вторая, та, что постарше, пронзительно глянула на Билала. Тут ему захотелось уйти во двор -- от греха-беды подальше, цыгане ведь неспроста ходят, даже приподнялся со скамьи, но потом подумал -- не съедят же, наврут чего, и все. Он сел обратно. Любопытство, одним словом, одолело. Женщина спросила, как называется деревня, сколько километров до следующей, а потом... Глядя Билалу прямо в глаза, сказала на одном дыхании: «Парень (именно так и сказала -- парень), что ждет впереди -- все скажу, не пожалеешь, всю жизнь будешь благодарить меня».

Цыганский люд - он всегда под подозрением, испокон веков на людей страх нагоняет. В детстве они часто приходили в деревню. Продавали платки, пестрый коврики( один такой висит теперь на стене), предсказывали будущее, гадали, попрошайничали. Когда они уходили из деревни, все спохватывались, обнаружив, что в доме обязательно чего-то не хватает. Ругали цыган, соседи обвиняли друг друга в ротозействе, призывали друг друга быть в следующий раз поосторожней, да куда там -- опять повторялось тоже самое. Помнит Билал, как-то пять-шесть парней помчались вслед за цыганами, распотрошили все пожитки, однако ничего не нашли. То ли успели они спрятать наворованное, то ли знали, что гонятся и все бросали... Привычка цыган пугаться осталась с детства. Вот и умудренный годами Билал чуть не подскочил от страха.

Цыганка глянула на его ладонь и сказала - сейчас, мол, ты живешь словно птица в небе, словно рыба в воде, в последующие дни столько людей сгорит, а ты все жить будешь. Пятеро детей у тебя, в доме достаток, это любит тебя цифра семь, дойдешь ты до с ней до трех семерок, вот что сказала ему цыганка. Не понял Билал, что значат эти три семерки.

-- Ты, -- говорит,-- ясней скажи. Седьмой год, может, или седьмой месяц.

-- Седьмое число, -- пояснила цыганка, -- конец твоей жизни в этих семерках, когда рядом встанут они.

Не поверил Билал, и все же словно бальзам на душу были эти слова. К шестидесяти его годам прибавить семнадцать лет -- не шутка. Это же до семидесяти семи годков дожить можно, получается!

-- Да сказки все это, брехня, -- для вида махнул рукой Билал, а цыганка на своем стоит - мол, верь, я правду говорю, по рукам твоим, по глазах твоим прочитала, так и написано, так что когда достигнешь возраста трех семерок, так вспомнишь мои слова. В дорогу тогда не выходи, гостей не собирай.

Крепко стоял Билал на своих ногах, верил он в свои силы, потому и не стал обращать внимания на всю эту старину и суеверия. Только спросил, что им нужно, а цыганка и шепчет, мол, еда у них кончилась да круглое зеркальце разбилось, может есть? Вынес им Билал каравай хлеба, круглое зеркальце и две головки курута, воспользовался тем, что жена возилась на летней кухне...

По улице загромыхала арба, надвое рассекла мысли старика. Лихо дребезжала, с того конца улицы было слышно. Проехала, было, и вдруг возле дома послышался голос, пытавшийся остановить лошадь -- тпр-р-ру да тп-р-р-ру.

«Этого еще не хватало, -- рассердился Билал - карт. -- Надо же было ему остановиться именно у моего дома!». А возница все тпрукает, просит чего-то, умоляет. И голос-то у него совсем детский. Возня продолжалась, и конца-края ей не было. Старик не выдержал, привстал и взглянул в окно. Так и есть -- прямо у дома отцепился шкворень телеги. Молодой жеребец, прирученный совсем недавно, вырывается из рук юнца, в руках у которого вожжи. Тот одной рукой пытается удержать коня, а второй никак не может справиться с этим шкворнем. «Нет, -подумал старик,-- придется встать, иначе так оно и будет продолжаться». Он торопливо вышел во двор, а оттуда на улицу.

Схватив коня за уздечку, старик отвязал ее от дуги, притянул к столбу.

-- Шкворень мал, потому и отцепляется, -- обернулся он к мальчику. Ушел во двор, отломал кусок железной проволоки длиной с локоть, воткнул в нижнее отверстие шкворня, примотал накрепко, согнул, удовлетворенно крякнул.

-- Больше не отцепится. А ты не гони, конь молодой, арба у тебя пустая, подпрыгнет и опять отцепиться - прибавил он строгости в голосе.

Это был сын соседа Наиля. Поблагодарив, юнец тронулся с места. Билал-карт поспешно вошел во двор. Закрывая калитку, заметил -- вышел-то он в новом костюме! На подол пиджака, на колени брюк попало машинное масло, которым был щедро смазан шкворень. Что делать? Билал-карт отряхнулся, потер грязные места под рукомойником, но разве масло просто так кончится, только еще крепче прилипло. Ну почему он такая бестолочь, а? Ведь мог же переодеться! Зашел бы, снова надел. И как сейчас лечь в грязной одежде? «Живчик, ты и есть Живчик!»-- ругнул он себя. Но было уже поздно и потому он успокоился.

Времени подумать у него никогда не было -- всю жизнь в плену бесконечных домашних хлопот по двору, по хозяйству! Вот только когда стал приближаться день смерти, он и начал как-то размышлять -- о мире, о жизни, о детях, об их будущем, только тогда стал себя спрашивать, хорошо ли он жил, стал сравнивать, а как жили другие.

И все же особого какого-то смысла в жизни своей старик не нашел. Во-первых, жизнь-то уже прошла, во-вторых, до той бучи, что названа была «перестройкой», все же было как-то спокойнее, надежнее. Была цель какая-то, было какое-то стремление. А потом жизнь покатилась совсем по другой дорожке -- ни цели тебе, ни веры, словно в кромешной темноте тычешь палкой в поисках дороги. Что за польза от работы в колхозе -- люди там три года уже не могут получить денег за работу. Чем попусту ходить, думает человек, займусь -ка я ведением своего хозяйства, своим бытом. И все это не один день, а месяцы и годы так продолжается. Начальство хоть и кричит при каждом удобном случае, что не позволит развалить колхоз, а ведь по сути он уже развалился, все, что можно было утащить -- утащили, технику разбазарили, скот порезали.

Три года тому назад колхоз поделился на две части. Старики тогда говорили, что не надо этого делать, но куда там, кто их больно слушал. Да только не зря народ говорит -- кто отделится, того волк съест, кто разойдется, того медведь съест. Оба хозяйства разбазарили свое имущество, что-то продали, что-то украли, специалисты разбежались кто куда-- в другие колхозы, в райцентр, рванули в город, втянулись в куплю-продажу.

Мимо дома гогоча прошла стайка гусей, залилась лаем соседская собачонка, видно, перебежала кому дорогу. Лежит Билал-карт, помирать пора, а смерть все не приходит. То ли время еще не подошло, то ли цыганка обманула. Да, Билал, простак ты и есть, кому поверил, разлегся. Чем лежать, смерти ждать, лучше бы ты что-нибудь по хозяйству сделал.

Так что вскочил старик и за минуту снова стал прежним, снова стал Живчиком -- беспокойным, трудолюбивым, неприхотливым. Словно того и ждал, у ворот замычал теленок. Крепко, по-молодецки ступая, старик вышел во двор. Скотина она и есть скотина, теленок выпил все помои, которые поставил перед ним Билал-карт, и словно выпрашивая еще, резко поднял морду. Слюни изо рта полились прямо на брюки. Ах, бестолочь, ах, проклятый, что он делает, сукин сын! Этого только не хватало!

Старик не веря своим глазам рассматривал свои брюки, а теленок еще и зафыркал. Слизь изо рта и ноздрей полностью обрызгала брюки. Погубил, испортил костюм, в котором старик должен был возлечь во гроб! Билал-карт от злости не нашел ничего лучшего и пнул теленка в живот. Тот отпрыгнул в сторону, помчался в хлев. Старика охватило мстительное чувство, и он, позабыв обо всем на свете, словно безумный побежал вслед. Теленок влетел в хлев, выпучив глаза, стал бросаться из угла в угол, брыкаясь изо всех сил.

Хорошо, старику не перепало, а то попади в живот или ногу - травма обеспечена. Грязь, вылетевшая из-под копыт, плюхнулась в лицо. Билал-карт отпрянул назад, закрыл лицо руками. А теленку хоть бы что, он резво выбежал во двор, толкнув при этом старика. Оттого, что над ним издевается какой-то теленок, старику стало невыносимо обидно, он почувствовал себя жалким и беспомощным, на глаза навернулись слезы. Даже глупый теленок знает, что он сегодня умрет, вон как открыто издевается.

Старик вытер рукавом лицо, дошел до летней кухни, умылся. Краем полотенца вытер запачкавшийся подол и рукава. Да, в таком виде лежать в гробу будет просто неприлично. Подумают, что нет у него костюма получше. Никто ведь не знает, что он боролся с теленком, да еще пособлял сыну Наиля.

Билал-карт решил отогнать теленка в поле, -- мычит, все равно покоя не даст. По дороге, как на грех, ему встретился Сагит по кличке "Зимагор". Он уехал из деревни молодым, вернулся только под старость, уже пенсионером. Издалека пялился на него, а когда приблизился, Билал заметил его изумленный взгляд.

-- Билал-агай, уж не жениться ли на старости собрался?

Старик посмотрел на свою костюм, понял, над чем надсмехается проклятый Зимагор.

-- Да нет! - только и сказал в ответ. Не объяснишь ведь, что лег умирать, что вот этот четвероногий придурок все нервы вымотал своим мычанием, что пришлось встать, напоить и снова выгнать в поле. - По делам иду.

Сагит, конечно, не поверил. В такой одежде по делам не ходят, по большим только праздникам да свадьбам надевают, или когда в город соберутся. Потому не стер с лица ухмылку, лишь покачал головой.

-- А я, грешным делом, подумал, что ты решил жениться, вырядился-то как, хи-хи-хи.

-- Не говори ерунду! -- рассердился Билал-карт и, чтобы побыстрее уйти от Сагита, хлестнул теленка кнутом.

Этот болтун Сагит, как услышит о его смерти, сразу скажет -- пока сам не увижу, не поверю, он только что гнал теленка, вырядившись в праздничную одежду! Я у него и спросил -- чего это ты так принарядился, решил еще раз жениться? Во-он оно что было на самом деле! Скажет так, да еще и пошутит, мол, не на скамью надо было ложиться, а сразу в гроб, -- и ударит себя по ноге. Да, по ноге - всегда так делает, когда удивляется.

Жители Верхней улицы Место телят отгоняют на самое начало бригадного поля. Оно отгорожено, однако телята сквозь дыры в плетне так и норовят пролезть. Караульщик их выгоняет, да что толку-- скотина прекрасно знает, где трава слаще.

Вот он верхом на коне мчится что есть духу за телятами -- бьет, кричит, матерится, наезжает на них. Вот бестолочь этот сын Муталлапа -- узнал его Билал-карт, -- чего так уж терзать скотину.

Караульщик поля выгнал всех телят за плетень, с победным видом погрозил кулаком.

-- Чего ты их истязаешь? -- спросил старик, приблизившись.

-- А пусть не ходят! -- ответил мальчишка, повышая голос.

-- Дак они же идут туда, где корма больше. Чтоб не мучаться, лучше заделай все дырки в плетне.

-- Мне, что ли?

-- Да хоть тебе. Или с отцом заделай. Или пусть отец скажет бригадиру, тот поручит кому-нибудь.

Мальчишке это не понравилось, босыми пятками он шлепнул по бокам коня и помчался по дорожке через картофельные поля к своему дому. Билал-карт, покачав головой, пошел домой. Пройдя десять-пятнадцать шагов, повернул обратно.

Теленок все еще стоял у плетня. Старик ласково погладил его по спине. Это было извинением за то, что пнул его. Теленок, помахивая хвостиком, отпрянул в сторону. Билал еще долго смотрел на него, потом, не оборачиваясь, пошел домой.

Первый дом с этой стороны -- Наиля. Дом крепкий, двор полон, скотины много, к тому же мастер на все руки. Вот и сейчас в тени лабаза возле верстака прилаживает рукоятку. А, делает деревянные грабли -- вертит в руках короткие палочки-зубчики, вымеряет на глаз длину. Значит, к покосу готовится. А Билал-карт не сможет нынче косить. Да, теперь уж больше не придется ему косить. Жаль, конечно, это ведь одно из любимейших его занятий.

Напротив Наилевского -- дом Ишмурата, у ворот которого круглый год стоит телега от трактора "Беларусь", лежат всякие железки, разлито машинное масло. Въезд в деревню всегда в грязи, как польет дождь, так не пройдешь. А перед домом Ишмурата всегда чисто -- техника-то у него в своих руках, вот он и привез с речки несколько тележек гравия, засыпал. Мог бы все ямы вокруг засыпать, чего ему стоит, да нет, не шелохнется. Еле-еле выползает, но равнять не хочет. А ведь эти ямы сам же трактором и наездил.

Возле дома Камиля расшумелась детвора. Хохочут, кричат, а самый младшенький почему-то плачет. Билал-карт остановился возле него.

-- Чего случилось? Почему ревешь?

Мальчик, ему лет пять, замолчал на минуту, глянул исподлобья, стал крутить пуговицу на рубашке. Когда открутил, быстренько спрятал в ладошку. Три пацана года на два-три старше, увидев, что старик заговорил с малышом, бросились к реке. К старику подлетела девчонка, совсем малышка, тоже лет пяти-шести.

-- Они сказали, что воробушка дадут, а сами дали какашку, вот он и ревет, -- пропищала она.

-- Что за какашка? -- не понял старик.

-- Они, во-он те мальчишки, накрыли какашку фуражкой, а ему сказали: "Воробушка поймали, ты всунь руку под фуражку и держи». Он сунул и схватил какашку, -- тараторила девчонка-стрекоза. Сама все прыгает на скакалке, понять трудно, радуется она или сочувствует мальчику.

-Ах, бесстыдники! - возмутился Билал-карт, оглянувшись на мальчишек, которые все бежали к реке, оглядываясь на ходу. -- А рот почему грязный?

-- Какашка прилипла.

-- Как так?

-- Он встряхнул руку и ударился об решетку. Пальчику стало больно и он засунул его в рот.

Билал-карт не смог удержаться от смеха. Хоть и жаль было мальчишку, но история, в которую он попал, была смешной. Когда мальчишка вновь заревел, старик поспешил уйти. Эх, дети, все для вас игра, -- завистливо думал он. -- Мне бы ваше горе!

Отшагав довольно далеко, старик обернулся. Мальчишка, который «поймал воробушка» бежал к реке, смешно раскидывая ноги. За теми пацанами побежал, должно быть...

Вернулся, а сад полон коз! «Ой-бой, вроде и закрывал калитку, когда выходил», -- удивился старик. Открыл, наверное, кто-то. Может, тот мальчишка, с поля, решил ему отомстить, дескать, в другой раз не будешь делать замечаний.

-- Злыдни, бестолочи, я вас! -- старик схватил палку и бросился в сад. Шустрые козы, завидев его, на миг перестали жевать, и постригли ушками, словно ножницами, а потом как по команде стали пытаться перепрыгнуть через забор. Когда это им не удалось, они побежали вдоль забора. Билал-карт, размахнувшись, метнул палку. Она попала в криворогую козу. Остальные испуганно заблеяли, и помчались еще быстрей. Они бегали из одного угла сада в другой, испуганно блеяли, наконец заметили открытую калитку и ринулись, толкая друг друга во двор. Оттуда уже высыпали на улицу.

Сад, в котором уже поспевали ягоды, превратился во перепаханное поле. Уже не поймешь, что где росло. Стебли помидоров обломаны, сами помидоры раскиданы по всему саду, кочаны капусты обгрызаны, стебли огурцов словно длинная мочалка растянулись по всему саду. Надо же, возись весну, лето, выращивай, ухаживай и за две минуты все пошло прахом! Сколько труда, денег, времени ушло, а самое теперь самое страшное, что на зиму ничего не осталось. Ладно, Билалу не надо теперь ни огурцов, ни помидор, но старуха что будет делать. Ее жаль. Как вспомнит, так и будет проклинать этих коз.

Старик заметил дырку в заборе со стороны соседей. Так, голова козы влезет. А куда влезает голова козы, туда и тело влезет. Значит, вошли отсюда. Долго стоял старик в растерянности, при таком раскладе получается, что у него нет права умирать. Он-то избавится от мирских страданий, а старуха без него будет маяться. Пока она не вернулась, надо быстрее заделать дыру!

Пару столбиков поставлю, доски прибью, решил старик и стал спускать с крыши лабаза бревна, те, что потоньше. Тут он заметил, что по всей длине забора, который разделяет их и соседский огороды, сгнили столбы. В последние годы много дел переделал Билал -- обновил крышу лабаза, соорудил дровяной сарай, оградил конец картофельного поля, а вот до огорода, где овощи у них растут, руки так и не дошли. То ли на соседа понадеялся, то ли думал, что еще постоит. Как же быть? Не сделать нельзя, а для дела нужно время. Его-то как раз и нет. Если завтра помрет - то, может, еще успеет. Постой, постой, цыганка-то не говорила, что он должен помереть утром или в обед, может, он испустит дух только ночью? А ведь до ночи времени хоть отбавляй!

Старик почти бегом вошел в дом, снял пиджак и брюки, надел повседневную одежду и принялся за работу. Сначала он свалил старый забор, перетаскал доски и бревна в дровяник, потом топором заострил концы новых бревен. На то, чтобы вскопать ямы, установить столбы и прибить штакетник ушло не так много времени.

Когда солнце стало припекать, забор был готов. Старик довольно осмотрел свою работу, порадовался, что смог так время сотворить немалую работу.

Жалко, конечно, штакетник, который он хранил для забора, выходящего на улицу. Но что делать - надо. Ничего, теперь хватит надолго, старухе не придется маяться, а забор на улицу еще крепкий, только позапрошлым годом поменял, еще пять-шесть лет продержится. Да, не зря его называют Живчик -- быстро-наскоро, но добротно сделал он работу.

Старик отнес инструменты в клеть, совершил омовение и пошел в аласык. Там он с удовольствием, пока не раздулся живот, пил айран, разбавив его холодной водой.

Когда вошел в дом, опять закрыл дверь, лег на скамью. Полежав немного, он вспомнил, что не поменял одежду. «Да, памяти никакой», -- подумал старик. Пришлось встать, бросить к дверям повседневные штаны и рубаху, снова вырядится.

Старуха не задержится, скоро вернется, так что надо успеть помереть. Старик закрыл глаза, но успокоиться не мог, горячка работы все еще кипела в нем. Постепенно волнение поредело, волна мыслей обволокла его, и он начал погружаться в сон. Только решил старик, что смерть, должно быть, подступает к нему, как в дверь постучали.

Билал-карт вздрогнул, вскочил, стал ощупывать тело. Наконец он убедился, что все еще жив. Неужели люди так долго душу отдают? Он, наверное, закрыл дверь в чулан, открыть не могу, вот и ломятся. Опять мешают, заразы эдакие, умереть не дают. Неужели все вокруг стали живчиками? Что это за дела, а?

Старик решил не открывать дверей. Хотя, наверное, это вернулась старуха. Ничего, пусть походит, подождет. Еще пару раз долбанет по двери и отойдет, прильнет к окну. Старуха и впрямь еще раз постучала, затем подошла к окну, прижала седой лоб к стеклу. Долго смотрела она вовнутрь, словно знала, что Билал-карт дома.

Эх, не успел умереть, не пришлось бы тогда играть в прятки. Эх, все наоборот у его старухи -- то чайник у нее выкипит, то тесто из ведра вывалится, то теленок успевает высосать все молоко. Всю жизнь делала наоборот, а сегодня нужно было, чтоб она походила подольше, так нет же -- вернулась ранехонько.

Старуха потопталась во дворе, опять подошла к двери, со злостью еще раз дернула, встала посреди двора. Можно подумать, офицер -- стоит, поглядите, грудь колесом. Надо же, наконец увидела новую ограду! Видно было, что удивлена, не поняла сначала, потом отворила калитку и вошла вовнутрь.

Вот старуха осмотрела огород, перепаханный козами, вот схватилась обеими руками за голову.

Хорошо, что я здесь, а то дала бы она мне жару, подумал старик, наблюдая за старухой, приподняв край занавески. Ладно, скоро он помрет, и старуха забудет про огород. Да и без солений-- варений не останется, дочки привезут. А вот про забор не забудет, запричитает, заливаясь слезами - «И когда только он успел, я уходила, он даже не начал! И за каких-то два часа (не скажет -- за полдня, именно скажет, что за два часа) сделал новую ограду!» А впрочем, кто ее знает, может и не станет плакать, а еще и проклинать возьмется - когда еще говорила, чтобы забор обновил в огороде, не слушал меня, лапоть этакий, в день смерти насилу приладил.

Старуха тем временем вышла из огорода, опять потопталась у окна, возле которого хоронился Билал-карт, направилась на улицу. К соседям пошла, или же к подружке какой. Старик глубоко вздохнул, успокоился. Эх, сейчас позабудет он обо всем на свете! Махнул рукой и снова растянулся на скамье.

Ох, ну почему никак не приходит эта штука по имени смерть? То ли Газраил заплутал по дороге, то ли очередь еще не дошла? Уже давно перевалило за полдень, а он все жив. Ночи ждать, что ли? Но ведь тогда уже восьмое будет. Может, в поле или в лес пойти умирать? В прошлом году его ровесник, Мударис, почуяв приближение смерти, ушел в горы. Взял с собой косу (это в конце сентября!), сказал старухе: "Покошу на поляне у подножья, а ты состряпай чего-нибудь". Удивилась старуха, говорит: "Разве же ты там не скосил?» «Вчера ходил, там снова все выросло»,-- ответил Мударис. «Отава, что ли - не унималась старуха. «Да, да! - разозлился старик. В общем, ушел. Полдень, затем и вечер наступил -- нет его. Не вернулся, в общем, в тот день. А когда утром рано старуха отправила внука за дедом, тот лежал мертвым в шалаше. Обманул старуху, спрятавшись от глаз людских умер...

Может, и ему пойти на гору? Да нет, искать будут, это одна забота, а найдут - вторая-- надо будет труп перенести. Пока найдут - труп может разложиться по этакой-то жаре, но самое плохое - появится пища для сплетен. Почему ушел, наверняка поссорился со старухой или детьми, чего-то они там не поделили, а может, совсем старик из ума выжил... Нет, нет, лучше умереть дома, тихо, спокойно, лишь бы подальше от злых языков.

Вчера только мылся в бане, так что раздевать-одевать не надо, готовенький. Лежишь себе на скамье, вы только прочитайте положенную молитву да снесите на кладбище. А там и место уже отмечено. Хлопот особых с ним не будет...

Где-то недалеко громко залаяла собака, протрещала что-то свое сорока (наверное, та самая, с которой виделся на кладбище), потом открылась и захлопнулась калитка. Кто-то, быстро-быстро перебирая ногами, вошел во двор и дернул входную дверь. Снова дернул, раз не открылась. Такими же быстрыми шагами ушел из двора - снова громко хлопнула калитка. Отчего-то любопытство разобрало старика -- он привстал, посмотрел в окно, выходящее на улицу. Ой, не Сагида ли то была, почтальонша? Видно, она, точно. Не пенсию ли принесла? Коли так, ох как не вовремя.

Старик постучал в окно. Бестолку. Старик постучал громче. И на этот раз звук был слишком слаб. Да, если пенсию не получит - будет плохо, ведь три месяца уже, как не получали. Потом жди еще три месяца. Скажет -- ходила, вас дома не было. А деньги уже кончились, все раздала. А ведь старухе деньги-то ой как понадобятся -- на похороны, на милостыню, туда-сюда. Старик выбежал во двор, резко распахнул калитку, крикнул:

-- Сагида-а!

Почтальонша как раз стояла возле соседнего дома, обернулась.

-- Давай, заходи, я дома, -- пробурчал старик и не дожидаясь, пока она подойдет, поспешил домой. Опять он в этом костюме, к тому же ноги у него босые. Что она подумает?

-- У вас дверь заперта, вот я и подумала, что вас дома нет - удивленно сказал почтальонша, войдя в дом. Потом она с изумлением уставилась на старика. -- Вы что, куда-то собрались?

-- Да нет, - махнул рукой Билал-карт. -- Хотел примерить. Давно висит в шифоньере. Сын привез с Севера, а я даже не одевал толком ни разу.

Старику было неловко, он расхаживал по дому взад-вперед, не зная, куда девать руки. -- Пенсия, что ли?

Сагида сняла с плеча толстую неудобную сумку, поставила на тахту, вытащила из нее толстую тетрадь. Отыскав фамилию старика, она вручила ему ручку.

-- Только за месяц, -- ответила она. -- А Халимы-апай дома нет, что ли?

-- Ушла к Алиме.

-- Ну тогда и за нее распишитесь.

Почтальонша вынула сумку поменьше, из пухлой пачки денег отсчитала положенное, вручила старику.

-- А когда будет еще?

-- Когда пришлют, -- сухо сказала Сагида. Было видно, что этот вопрос, который ей задавали в каждом доме, уже сидит у нее в печенках. Она лихо закинула сумку через плечо и вышла уверенным, быстрым шагом.

Настроение испортилось окончательно -- он-то надеялся получить деньги за три месяца. И почему задерживают, непонятно. Можно подумать, что у государства нет денег. Когда он работал, никто у него не спрашивал, надо ли удерживать в пенсионный фонд, или не надо. И положенное, и неположенное забирали сколько хотели и когда хотели. Но зарплату выдавали вовремя. А сейчас какие-то странные порядки, вернее сказать, просто беспорядки -- даже кровно заработанное приходится ждать месяцами. Это же не один Билал, это же мучаются пенсионеры всей деревни, всего района, всей России, можно сказать. И нет этому ни конца, ни края, наоборот, чем дальше, тем больше творят они беспредел.

Старик даже не стал пересчитывать, бросил пачку на полку шифоньера, запер дверь и раздраженно плюхнулся на скамью. Он пожалел, что вставал, могла бы старуха получить, ничего бы такого не случилось. Тут он вспомнил, что собрался умереть. Тогда деньги за него не никто бы не дал! Эх, обрадовался старик и принялся ругать себя за дурную мысль.

Да, теперь и Сагида не поверит, что он умер. Ой, скажет, ведь только вчера выдавала ему пенсию, здоровехонек он был, ходил, выряженный в новый костюм. К тому же еще пожалеет, что дала ему деньги только за месяц. Надо было все выдать, скажет она...

Кода он лег умирать утром, солнце светило во двор, а сейчас оно бьет в окна с улицы. Да, вечереет. И все равно на улице еще жарко. Ведь почти месяц не было дождя. Еще неделя такой жары, и с пшеницей может случиться беда. Сам-то он больше не увидит яркого солнца, не почувствует его жар. Мир, в который он попадет, будет беспросветно черным - там всегда темная ночь. Не надо будет беспокоиться, что нет дождя, что солнце жжет пшеницу, что сохнет трава. Не будет он больше косить сено, ездить за зерном на ток. Это хорошо, конечно, вот только забудут его и люди в деревне, и старуха с детьми. Помянут, конечно, на третий день, потом еще на седьмой, потом на сороковой день устроят поминки. Соберутся еще и на годовщину смерти, а потом... вассалям. Он-то знает, как они к нему относятся, ни у кого не вызывал он особых чувств, никогда его никто не воспринимал всерьез. Был Билал и нет Билала, и никогда больше не будет. Все живут, а его нет. Какая это все-таки несправедливость! Впрочем, коли родился, умирать придется. И все равно печально все это. Обидно, что жизнь человеческая так коротка.

А может, обманула его цыганка? Он же вначале не верил, что доживет до семидесяти семи. Поверил только после одного случая, который прогремел даже не на весь район, на всю республику!

...Шел третий год, как старик вышел на пенсию. Пришел к нему бригадир, стал говорить, что людей не хватает, а надо возить воду тем, кто на свекле работает. Согласился старик, так и провел все лето. Поставит на арбу две фляги, в каждую четыре ведра воды входит, и трусит потихоньку к свекольному полю. Оно от деревни в двух километрах располагается. Иногда раз в день привезет, иногда два раза скатается. Вода всегда нужна - и для готовки, значит, и просто помыть посуду.

В один из жарких дней, ближе к обеду вдруг подул ветер и небо закрыли черные тучи. Почуяв приближение бури женщины побросали свои мотыги и побежали в шалаш посреди поля. Билал только что приехал с родника, так что он тоже укрылся от дождя.

Туча не заставила себя ждать, дождь полил, как из ведра. Старик, который сидел у самого выхода, все качал головой. Длинные полосы дождя, где-то с палец толщиной сбивали ростки свеклы, гнули к земле. Хорошо, хоть в шалаш вода не проникает, не пожалели бабы, густо набросали осоку на ольховые и черемуховые ветки.

Вдалеке, возле горы, у Зилима и Мандыма шарахнула молния, ударил гром. Женщины постарше начали шептать, еле шевеля губами: "О Аллах, о Аллах!". Стараются не смотреть на взбесившийся дождь. Те, кто помоложе, еще иногда переглядываются, мечут взгляды друг на друга, но у всех на лице испуг и тревога.

Вдруг молния сверкнула где-то совсем рядом. Подбила, небось, какой-нибудь тополек на берегу Зилима. Женщины ахнули, прижались друг к другу, стали прятать лица.

-- Не сидите так близко, не жмитесь друг к другу, -- прикрикнул на них Билал. Но глупые бабы его не послушались, в страхе они еще теснее обняли друг дружку.

Снова сверкнула зарница, осветив нутро шалаша, затем громыхнул гром, что-то засвистело. Удар был настолько мощен, что можно было подумать, это гора Магаш обрушилась на землю. Не прошло и десяти секунд, как удар повторился, а потом удары пошли сплошной чередой. И каждый словно пытался ударить мощнее, страшнее. Билалу все казалось, что кто-то бьет по ним из миномета, и мины ложатся все ближе и ближе. Следующая молния непременно ударит по шалашу...

И тут подала голос его кобыла, которая осталась под дождем. «Молния ее ударила! - промелькнула в голове у старика мысль, и он выглянул наружу. Кобыла-то не привязана, может убежать в лес. Сквозь плену дождя ничего не было видно, и старик метнулся наружу. Тяжелые, словно камни, капли застучали по голове, обдира лицо, шею, спину, и он тут же промок до нитки. Бедная его кобылка стояла, склонив голову. Когда хозяин подошел к ней, она даже не посмотрела в его сторону, словно обиделась, что он оставил ее одну посреди такого кошмара. Ладно, что скотинка в годах, был бы молодняк, давно бы убежал куда подальше. Билал метнулся к шалашу, накрыл кожанкой спину кобыле, старым бешметом обмотал голову. Только хотел пойти к шалашу, как вдруг его ослепило невиданным светом, и тут же заложило уши от удара грома. Что-то пронзительно просвистело совсем рядом, и женщины в шалаше одновременно вскрикнули.

Старик протер глаза, помотал головой. Вначале он ничего не увидел - только дым, гарь, запах жженого сена и... пронзительная тишина. "Эй, -- негромко сказал он. -- Вы живы? Как стрельнуло, а?" Не получив ответа, он принялся подошел к шалашу. Бабы сидели также как, он их оставил. Правда никто не шевелится. "Вы что, шутите, вставайте, чего расселись, дождь проходит", -- забормотал он.... Плюхая по воде, залившей пол шалаша, он подходил то к одной, то к другой женщине, трогал их руки, тела, лица, и только когда убедился, что все они не шевелятся, он понял весь ужас свершившегося. Когда дым рассеялся, он понял, что все девять женщин мертвы. Руки его дрожали, из глаз лились слезы, а сам он все ползал и ползал на коленях, словно хотел отыскать кого-то, кто остался в живых.

Дождь прошел. Слепя всю округу, засияло солнце. Старик, спотыкаясь и падая, то и дело плюхаясь в грязь, подбежал к арбе, сбросил фляги и поехал в деревню -- надо было скорей известить о том, что случилось.

Многое пришлось ему выслушать. Люди спрашивали, почему он остался жив, почему согнал женщин в шалаш, а сам шатался под дождем... Он рассказал, как было дело, и в правлении колхоза, и в сельсовете перед мужьями, отцами и матерями женщин и девушке, что погибли в том шалаше. -- -- Это была случайность, каждый мог оказаться в таком же положении. - твердил он. - Вспомните пастуха Хурмата, которого позапрошлым годом ударила молния. Он укрылся под тополем, молния там и убила его.

Законы природы никому не подчиняются, никто не может ими управлять. В чем же была вина этих совсем молодых, одна другой краше женщин? Сколько сирот осталось, сколько родителей остались без дочерей, сколько семей разрушилось. Перевернулись человеческие судьбы... Эта тоска, это горе все еще висит над деревней, кровоточит эта вечная рана.

Хоть и похоронили каждую из женщин отдельно, но все могилы оградили одной решеткой. На похоронах было очень много народу, приехала вся верхушка района. О трагедии писали в республиканских газетах.

Однажды ночью, спустя где-то месяц, старика вызвали из дома. Били его как собаку, -- молча, яростно. Избили до полусмерти. Старик знал, кто были эти люди, но никому ничего не сказал. Приезжали из милиции, просили написать заявление, подать в суд, но он только отмахивался от их настойчивых расспросов.

-Было темно, я никого не узнал, о чем мне заявлять? - говорил он. В этих смертях есть и его вина, думал старик. После побоев он долго лежал в районной больнице, вернулся оттуда с чувством выплаченного долга, словно он получил наконец по заслугам. Те, кто его избил, не стали больше мстить, успокоились.

Да, если бы кобылка не подала тогда голос, он бы не вышел к ней. А молния сперва ударила бы его -- он же сидел у самого выхода, прямо на пути огненной стрелы. Это случайность, что он вышел из шалаша, хотя это и его счастье. Значит, жизнь его не должна была кончиться в тот день, значит ту кобылку послал ему Бог. Вот тогда-то старик поверил, что будет жить до семидесяти семи лет.

И после этого случая попадал он в переделки: падал с телеги трактора "Беларусь", с большого стога как-то сверзился, потом с лошади упал, как-то раз тонул. Но всякий раз он выживал. Пусть кто-то не верит в чудеса, они, тем не менее, случаются в этой жизни.

...Да, он все еще жив. Глаза закрыты, пытается не думать, вот только лезет в голову то одно, то другое, так и бултыхается он в волнах воспоминаний. С избытком думает о том, о чем не особенно-то и задумывался в своей сознательной жизни. Интересно, как приходит смерть? Наверное, сначала холодеют конечности рук и ног, холод поднимается по икрам и локтям вверх, к сердцу, а потом пытается завладеть мозгом...

На подоконник со стороны двора подлетела сорока. Та самая, наверное, что спозаранку прилетала на кладбище. Откинув головку с черным клювом назад, она прижала свой нос, длинный, словно ижау -- резной деревянный ковш, к окну и принялась неприятно трещать. Остановилась, посмотрела вокруг, заметила лежащего на скамье старика, и принялась трещать. Можно подумать, друга встретила. Ох, что за дура, думал старик, вперив в нее взгляд. Должно быть, радуется, гостинец просит, мол, смерть твоя подоспела.

Хоть и старался старик себя утешить, мол, чего волноваться из-за какого-то птичьего треска, мол, других забот хватает, но все же крики этой врагини буравил мозг, скребли душу.

А сорока тем временем все прыгает, вертит задом, словно легкомысленная бабенка, все дразнится, все задирается. Старик не выдержал, вскочил, закричал, размахивая руками. Сорока со стрекотом улетела прочь. В ее голосе чувствовалось удовлетворение, что удалось-таки вывести старика из себя, сдвинуть его с места.

Старик Билал посмотрел на часы. Надо же - время-то восьмой час! Как долго он лежал! Скоро стадо придет, надо забрать теленка, и гуси подадут голос -- станут требовать, чтоб их пустили во двор. А как пустишь -- станут просить есть. А старухи все нет. Наверняка, зашла к кому-нибудь, нырнула в разговоры. Сидит, чай пьет, бродяжка. А еще Шамсетдин должен занести электрорубанок. Да, надо сказать соседу, мол, смотри, какой забор я выстроил, а ты, давай, огороди со стороны картофельного поля.

Да, хоть и пытался он помереть, да так и не помер. А коли так, чего он тут разлегся, чего ждет смерть, которая никак к нему не поторопиться? Значит, обманула та цыганка, обвела вокруг пальца, а старик поверил ее словам. Нет, не хочется умирать старику, еще не кончилась его жизнь! Он должен жить, жить назло той цыганке, назло Господу самому!

Старик посмотрел во двор, перевел взгляд на улицу. Снял костюм, отряхнул его, поправил, повесил обратно в шифоньер. Надев на себя промасленные брюки и рубаху, пропитанную запахом пота и навоза, вышел во двор. Вздохнув глубоко, он оглянулся вокруг, заметив примостившуюся на крыше лабаза сороку, усмехнулся, погрозил ей пальцем. На сей раз не показалась она ему воровкой и злюкой, наоборот, ее треск словно говорил -- ерундой маешься, не помрешь, разве можно верить какой-то цыганке.

Вечерний воздух был душным, значит, ночью или же утром должен пойти дождь...

* * *

Старуха проснулась ни свет, ни заря, что-то ее испугало, встревожило. Горячо принялась она за молитву. Прочитав «бисмилла» два раза, она прислушалась к тревожной предутренней тишине. Словно вспомнив что-то, повернулась к старику. Прикоснулась сухой рукой к его лицу и вскрикнула… Оно было холодным, как лед...

Примечания

Курше -- сосед

Карт-- старик

Аласык-- летняя кухня

Курут-- самодельный сыр

Speaking In Tongues Лавка Языков

Амир Аминев

ТРИЖДЫ СЕМЬ

* * *

Примечания

Speaking In Tongues
Лавка Языков