Один младенец попал на небо. На небе было тепло. Потом подул ветер
и сдул его с неба, и он упал вниз... Он летел... летел... летел... долго-долго...
И долетел.
И упал в реку зимы. И пробил головой лед. И вмерз. Вода растворила
голову, а ноги, торчавшие из проруби, запорошил снег. Все было кончено.
Он встрял.
ИМЕНИНЫ
Именины — маленький грустный день. И ему — лысому ушастому мальчику
подарят какую-нибудь унылую буратину или волосатый теннисный мячик...
Именины — и ему, теперь — маленькому лысому дядьке с женой и двумя
ее собаками, подарят вязаные шерстяные носки.
А ему всю жизнь хотелось иметь большую пластмассовую железную дорогу.
Но вместо немецкой железной дороги с домиками, деревцами и семафорчиками
ему торжественно вручали жабу с резиновой грушей, тусклую ноющую юлу или
вообще какую-нибудь гадливую мерзость, наподобие толстого красного самолета..
Страшная это штука — неутоленные желания детства...
ВСЕ СЕСТРЫ-БРАТЬЯ
Ее звали.. Как ее звали! Ах! Франческа (это имя в последнее время часто
попадается мне на глаза), нет, ее звали Памелла (нет не Памелла, а Розалинда).
А еще точнее Орнелла Мути. Нет, не она! (Мне нравится Орнелла Мути,
еще мне нравится Джейн Фонда, да мало ли еще кто?) Скорее всего... Так,
все! Пускай будет Норма. И еще у нее был брат-двойняшка (двойняк?) и его
звали Норман (Бэйкер?), но он умер через три минуты после того, как родился.
Или нет. Он родился мертвым, сразу. Сначала-то он был живой, но Норма его
убила (она потом еще говорила: «Я так легонько, не всерьез куснула его
за ушко...»), и он был вынужден родиться мертвым.
Итак, Норма стояла у огромной пыльной витрины, ела мороженое и разглядывала
себя в стекле. Она была копия моя сестра, ну просто вылитая моя сестра,
которую как раз и звали Орнеллой Мути, но на самом деле она была Мартой.
(Марте, как и Норману не повезло!) И так как она была копия моей сестренки,
я, ясное дело, был копией ее мертвого братца. (Меня, ясное дело, звали
Мартином!).
Я приблизился к ней со спины, я видел ее лицо, маячившее на гладкой
и мутноватой поверхности застывшей жидкости...
Она тоже увидела мое отражение, я как бы выплыл из пыльной неопределенности
ожившим гипсовым манекеном и вцепился ей в шею с желанием лишить жизни,
которой...
(Чушь!)
Я легонько куснул ее за ушко, прошептал пару ласковых слов и мы пошли
пить пиво и общаться с разными девчонками и мальчишками...
(Тоже чушь!)
Я надел брюки клеш и короткую цветастую рубашку, и тут по потолку пробежал
маленький Джим Моррисон.
Я разделся и надел джинсы и водолазку, но тут по потолку пробежал маленький
Антуан Рокантен...
(Бред!)
Я все это придумал, сидя на белом горшке.
СОБАКА
Леха гулял с собакой. Внезапно собака бросилась за угол дома. И пропала.
Нет и нет ее обратно. Забежал Леха за угол, а там кошка. А еще ба-а-альшой
пустырь, а собаки нет. И понял Леха, что собака его превратилась в кошку.
Хотел Леха схватить свою кошку, а та бросилась за угол и пропала. Нет и
нет ее обратно. Забежал Леха за угол, а там мышка, и понял Леха, что его
кошка превратилась в мышку. А мышка — шнырь! Сами знаете куда (за угол).
Нет и нет ее обратно. И не знал Леха, что ждет его за углом.
А за углом его ждала какашка. Заплакал Леха, над своей пропавшей мышкой,
бережно положил какашку на ладошку и понес домой. И понял он, что жизнь
его так же сера и недачна как этот рассказ.
P.S. Леха не знал! А мышка на самом деле превратилась в мелкую-мелкую
букашку.
P.P.S. А лехину собаку на самом деле убили злые киборги.
ТУМАН
Сначала ничего не было. Был туман, туман был я, и он был везде. Потом
в одном месте туман сгустился в женщину, она вышла из тумана и резко очертила
границы моего существования.
В ее руке был скальпель. Она придала мне форму и вдохновенный силуэт.
Я вытер ладони, на которых оставалась конденсированная влага, вдохнул густой,
несвежий воздух и зашлепал голыми ступнями по кафельной плитке.
На том месте, где я изначально пребывал в бесформенном состоянии, в
тумане осталось черное пятно с такими знакомыми очертаниями. А вокруг все
было так же туманно-бело, но ощущалось некое присутствие еще чьего-то существования.
Она взмахнула скальпелем и... он зашлепал по кафельной плитке.
Когда нас стало трое (не считая ее), мы все ощутили присутствие какого-то
высшего, объединяющего нас существования. Мы все стояли на кафельной плитке,
переминаясь с ноги на ногу, и глядели друг на друга. Поэтому мы отняли
у нее скальпель и размыли границы ее существования. Потом мы разошлись
в разные стороны. Потом ничего не было, был туман.
* * *
Девять ангелов сидели на скамейке, один зеленый другой с рожками, итого
одиннадцать. Три бумажных ангела стояли на твоей книжной полке (один с
трубой, другой с барабаном). Значит уже четырнадцать.
Одного ангела я украл (пятнадцать!).
Другого кошка съела (шестнадцать).
Двое вообще улетели, а один остался (девятнадцать), вот ты его и прихлопнула
тапком (двадцать), да так, что у него рожки отпали и он в глазах стал двоиться.
А всего значит было двадцать два ангела!
* * *
Желтая дура небес, истекающая черным медом. Мое дорогое сердце, сожми
Луну в своих беспощадных руках. Какие страшные были пчелы.
* * *
Лунный мостик сквозь стрелу с черным оперением.
* * *
Тяжкая рептилия зимы волокла за собой банку мутного супа из облаков.
Шаман, проглотивший лампочку, рассуждал о природе электричества.
Тетенька покупала шоколадки и халву. Собачка мочилась на могилке Санта
Клауса. Далеко от земли кто-то вертелся мятной пружинкой.
Начинался Новый год. Метеорит прострелил облако на рассвете. За чужой
дверью спросили: «Кто там?..» И я ответил: «Не знаю...»
CAROUSEL
I
Инертные летчики летают там, где не летают воздушные летчики. Инертные
летчики бывают неоновыми, аргоновыми, криптоновыми...
А этот был ксеноновый. Он летал внутри огромной как мир, и длинной
как зима, стеклянной трубки. И крылья его самолета были длинные-длинные,
прозрачные и голубые. И когда он летал в своей трубке, привинченной к потолку,
и совершал в ней изящные пируэты, кульбиты и развороты, то все зрители,
расставленные по многочисленным полкам этого пыльно-тусклого полуподвала,
похожие на консервированные грибы в своих банках с формалином, кувыркались
через голову, подобно странной рыбе-попугаю, беззвучно разевали заспиртованные
рты и хлопали набухшими серыми веками, не успевшими запечатлеть краткие
фазы своих внутримышечных предсуществований.
II
Каждый из них в своей не до конца успешной материализации инстинктивно,
бессознательно стремился воплотиться в бессмертную мистическую фигуру инертного
летчика.
Теперь им оставалось только наблюдать за безотчетными серыми вибрациями
горизонта, вращением комнаты относительно своего позвоночного столба и
кувыркаться в эмбриональных солипсических позах, объективно отталкиваясь
ногами от пола и потолка.
III
В третьей части рассказа полагалось поведать о глубоко трагичной судьбе
бывшего криптонового летчика, ставшего подземным трактористом и одновременно
мечтающего воплотиться в японский сад камней, но не успевшего завершить
это воплощение в связи с незапланированным выходом трактора на поверхность...
Стоп. Когда в лаборатории гасили свет, банки, вздрогнув разом, начинали
медленно вращаться по кругу, невысоко зависая в воздухе...
Что закономерно, в темноте инертный летчик вкапывал в сырую землю свой
позвоночный столб, служивший осью этой чудесной карусели.
* * *
Мертвецы. В сущности — скелеты, так как у них совершенно ничего нет
кроме костей.
Мертвецы отличаются от живых тем, что они мертвые.
Живые любят кошек, собак, попугаев и канареек. Мертвецы повсюду таскают
с собой спичечные коробки с дождевыми червями. Поэтому с мертвецами хорошо
ходить на рыбалку.
Чтобы отличать мертвеца от живого нужно самому быть мертвецом. Живые
совершенно не видят разницы. Есть только ряд косвенных признаков: мертвецы
— они какие-то более живые, что-ли, суетливые, но в то же время чинные
и благообразные.
Жизнь живого человека — в его крови и ритмичных движениях грудной клетки.
Жизнь мертвеца заключена в полостях его трубчатых костей. Его жизнь — неописуема.
С точки зрения живого человека — это гудение ветра в трубе (или проводов
в сыром тумане). Таков звук жизни трубчатых костей.
Может ли быть живой женщина, если она родила мертвого ребенка?
Мертвецом становишься незаметно и постепенно, но замечаешь что умер
только потом, через некоторое время, и сразу это как-то вдруг ошарашивает.
— Знаешь, когда я понял, что я умер? — со смехом спрашивал мой знакомый
мертвец Людвиг, — однажды во время обеда. Я сунул себе в рот маленький
сэндвич, и он через секунду упал мне на колени!..
Мы с Людвигом гуляем по вечерам. Людвиг тискает своих любимых червяков.
— Как ты думаешь, она живая? — спрашиваю я, глядя вслед красивой молодой
женщине, идущей через дорогу.
— Она? — Людвиг недоуменно шмыгает носом. — Она-то? Да ты что! У ней
и головы то нет. Начисто оторвало.
Мертвецы любят музыку, которая резонирует с гудением трубчатых костей.
Призраки — это мертвецы лишенные жизни, т.е. гудения трубчатых костей.
Люди хорошо различают призраков, потому что и у тех и у других нет
гудения трубчатых костей.
* * *
«Писать надо прутиком на воде или пальцем на мокром песке в ожидании
прихода волны. Можно писать огоньком сигареты в душном воздухе ночи. Можно
губами на теле любимой. Можно глазами на облаках. Карандашом можно писать
только во сне. НЕЛЬЗЯ ПИСАТЬ НА БУМАГЕ.»
* * *
В чужом и пыльном городе случайно вдруг занесло меня в какой-то супермаркет,
июль, жара, зеркальные витрины.. Я, одинокий в одинокий полдень, я — сущность
без намерений, лениво скользил среди сверкающих иллюзий с желанием найти
далекий выход.. Но все никак его не находил. С обложки иностранного журнала
меня манила девица нагая, мне обещая Love & Satisfaction, кого-то
мне она напоминала, и все еще никак не понимала, что не нуждаюсь я в ее
любви..
Покинув неприкаянную деву, я устремил глаза свои направо и мне открылось
чудо из чудес. Там мельница кофейная стояла, с потертой ручкой антиквариата,
и я представил, я на миг представил — как много ароматнейшего кофе она
смолола на своем веку, и сколько было у нее хозяев, о чем они за кофе говорили,
как принимали дорогих гостей... Для нас такие вечные предметы, без кнопок,
вилок, электромоторов — как елка, как машинка заводная, юла из старой обувной
коробки — укусы вечности, что сладки и остры, и долго по ночам не заживают,
любимые, болезненные раны — и им плевать на слабое леченье, на медсестру-жену,
на телевизор, на швы из дыма крепких сигарет..
Врачи ушли, в приемном гасят свет.
* * *
«Я заполню все свободные места, чтобы больше негде было писать...»
INDIAN SUMMER
Утро над красным кварталом
Утро над нами
Утро надо мной
Поздно
Так поздно
Что кончилась даже ночь
Ветер несет мусор и тучу пыли
Эльфы-дворники сушат крылья
За закрытыми дверьми...
Дети сидят взаперти
Песок хрустящий
Песок плачущий
Песок росы и дождя
За углом не заводится старый грузовик
Хлопает дверь
Индианка вешает сырое белье
По крышам крадутся
Осторожные сквозняки
Мы уезжаем на дребезжащей машине
И за нами с лаем бежит говорящий пес
На выцветшей вывеске
Трудно различить буквы
Он уже пьян
Она уже больна
Когда они встретятся
У него в руке будет
Свежая газета
В кинотеатре
Показывают белый экран
Никто не ходит на утренние сеансы
Он один в зале
И на стеклах его темных очков
Отражается ровный ряд
Потертых старых кресел
Странный ребенок говорит со мной
По телефону
Он любит сидеть в потемках
Не включая света
Она еще не вернулась с работы
Чтобы хлопнуть дверью
И искать выключатель
На влажной шершавой стене
Я иду за ней следом
Догоняю
Хватаю за руку
Обнимаю за плечи
Я люблю ее
Она лениво
Запрокидывает голову
И смотрит на небо
Из под опущенных ресниц
Мимо проносится
Пожарная машина
Она уходит
Где-то раздаются пьяные крики
Мне говорят
Что наступает зима
Я не верю в зиму
И остаюсь ждать
На мокром от дождя тротуаре
Старый индеец курит табак
Я медленно ухожу
Не оглядываясь
И не знаю что за спиной
Солнце слепит глаза
Ветер дует в спину
Какой-то мальчишка
Бредет сзади
Пытаясь ступать за мной
След в след
* * *
«Пробовал читать. Меня тошнит от прозы, от поэзии, от всего. От
слов. Столько слов. Миллиарды, триллиарды... Вселенные из слов. Мертвых
и пустых слов. Душа больше не отзывается на слова. Я больше не могу ЧИТАТЬ!
А мы еще и еще нагромождаем свои собственные кучи слов, усугубляя
положение. Пора Богу смешать все буквы в словах книг, как он ранее это
сотворил с языками.
Про музыку вообще говорить не хочется. Хочу вселенское кладбище
звуков.
Хочу только альбомы с безымянными картинками.
Сидеть на холме, в тени Большой Абрикосы, листать бессмысленную
книжку с бессмысленными рисунками (черно-белыми). И чтобы ни единой буквы.
Слушать тихие, одиночные, свистящие звуки, медленные и протяжные, невидимого
источника неизвестной природы... И медленно наполняться тихой радостью
небытия.»
* * *
В дрожащем желтом мареве июля
В ветре, в расплавленном воздухе
В движении пустоты от края к краю
Моей эфемерной вселенной
Я помню ее
Дочь утонувшего рыбака
Застывшую в пространстве необьятного двора
Против солнца
За кадром качаются на заборе
Мокрые сети
Пес звякает цепью и исчезает
В темном пятне будки
Соль на песке
Она пахнет морем
У нее грубые руки
Ветер бьющийся в распахнутые окна
Бредит в ночной духоте
Прохладой арктического льда
Ветер заставляющий скрипеть
И дрожать в ночи
Наш нелепый деревянный домик
Прилепившийся как ракушка
К заросшему зеленому днищу
Безымянного корабля
Вечно плывущего
На Север
ЗИМНЯЯ ПОЧТА
«Внутри меня та же зима, что и за окнами. Лютое и мерзкое вытье
вьюги. Мелкая, колкая, белая дрянь. Ветер — как летящая пачка бритвенных
лезвий — сдирающий кожу лоскутами.
Ненавижу эту вернувшуюся зиму. А ведь уже выросла травка. Все сдохло,
все. И травка, и тюльпаны, и петрушка. А внутри меня — продолжение того,
что снаружи. А я лишь тонкая оболочка, отделяющая зиму внутри от тепла
моего мрачно-настороженного дома, окруженного миллионами лет страшной кривой
зимы с изуродованным рыхлым лицом.
Внутри меня воет ветер и сыплет снег...»
* * *
Только теперь я понял! За холстом, на котором был нарисован очаг, не
было никакой волшебной дверцы!
Там была Черная Пустота Без Дна.
Страшно жить в комнате, где вместо четвертой стены из кирпича — ЧПБД
(Черная Пустота Без Дна). Поэтому ее и завесили холстом, а на холсте нарисовали
очаг. Если так можно создать хоть какое-либо подобие уюта. Если при этом
забыть про ЧПБД. Про ее существование. А на стену из кирпича видимо НЕ
БЫЛО ДЕНЕГ.Да-да, тех самых денег.
И так можно было жить еще долго. Если бы не этот злополучный дурак Буратино.
Ткнулся носом в холст, пробил дыру. И увидел...
Да и сказки-то никакой дальше не было. Так и просидел он, дурак, глядя
в дыру, зачарованный навеки Черной Пустотой Без Дна. Страшно было идти
туда, и оторваться от того, что видел — невозможно. Наверное, полено тоже
было зачаровано.
Папа Карло умер давно. А сынок рассыпался в труху на том самом месте
(потом). А труху сквозняком сдуло под холст, прямо в ЧПБД.
Хотя может быть это была БСПБД, а именно — Белая Сияющая Пустота Без
Дна... Впрочем, какая разница?..
Хотя может быть это был не Буратино, и даже не Пиноккио. Может быть
это был Чиполлино. А может быть это был...
БАРМАГЛОТ?
МЕЖДУ РОЗОЙ И МИМОЗОЙ
I
Между розой и мимозой сидит ворон ясноглазый, на гряде сухой, один.
По грядам соседним бродит бедный ангел-землероб. Ноги голые, босые и совсем
один. Он влюблен в одну принцессу, как признаться ей не знает, не узнает
никогда. А ворон пару раз клюнет спелый помидор, улетит и не вернется никогда.
II
Там где не хватает чувств, рук, ног, головы, хвоста, глаз, крыльев,
тоналя и нагваля, резеды и петрушки, начинаются слова. Слова о том, чего
нет и никогда не будет. Слова как разбитое зеркало беспомощно тщатся и
бессильно скалятся, но не могут отразить мою огромную целостность и непрерывность,
дробят на кусочки, искажают суть, сверкая преломленным светом. Многогранность
пустоты режет руки остротой отражаемого лунного луча.
III
В уикэнд идиоты пили чай и играли в шахматы. Царь Ирод занимался резьбой
по младенцам. У вавилонских танков были вавилонские башни.
IV
Путешествие. Путеводная звезда на западном небе. Я сломал дверную ручку
и порезал бритву щекой, несильно. Путешествие. Это когда тебе некогда и
всегда вокруг достопримечательности. Битлз. Свастики на заборе. Слова на
чужом языке. Женские бюсты превратились в бюсты героев. Путешествие между
розой и мимозой. По телевизору каналов больше чем в Венеции. На Марсе каналов
еще больше. Марсианская канализация. Между петрушкой и резедой закопано
самое большое Сокровище Мира — пуговица, которую я так и не проглотил...
в детстве.
* * *
Весной, на берегу реки Людвиг встретил волшебника. Настоящего. Всемогущего.
Великодушного. Исполняющего одно (одно!!!) желание. А не три (как золотая
рыбка). Ведь волшебник не какая-то там рыбка, знает цену желаниям.
Людвиг, задумавшись, просил:
— Сделай, чтобы мне снова было пятнадцать лет!
— Понимаешь, — волшебник задумался, глянул в глаза Людвигу и продолжил:
— Я ведь волшебник настоящий, не из сказок, то есть реальность такова:
чтобы вернуть тебя назад на 15 лет, мне нужно взять у тебя 15 лет жизни
(из тех, что тебе осталось), остальные пойдут на покрытие расходов энергии,
необходимых, чтобы удерживать тебя в пятнадцатилетнем возрасте некоторое
количество времени, чтобы ты еще раз мог расти, мужать и т.д. Так вот —
тут — из расчета два к одному. Один год жизни там (до шестнадцати лет)
— минус два года здесь. Итого, чтобы там ты дожил до двадцати (т.е. пять
лет) — я заберу у тебя десять лет жизни здесь. Значит всего необходимо
хотя бы 25 лет, а их у тебя, мой дорогой, всего...
— Скажи, сколько?!
— Э-э, нет, это уже будет второе желание, а впрочем, извини, я привык
иметь дело с живыми людьми...
И он медленно растаял в воздухе.
А Людвиг пришел домой и сел обедать (помните историю про сэндвичи?).
А вообще-то ничего не было. Ни реки, ни волшебника, ни жизни, ни смерти,
ни Людвига, ни ... Это был сон. Просто сон.