Ничего, кроме тошноты не принесет мне эта утренняя сигарета, думал
он. Однако, в полдень он думал совсем про другое. В полдень он подумал,
напишу книгу. Все вокруг пишут книги. Говорят об этом. Хвастаются. Рисуются.
Вот, мол, как дела, а я вот сейчас книгу пишу, точнее уже написал, готовлю
к изданию, делаю верстку, макет... Так почему бы и мне, черт подери?!!
Он стоял на снегу в туфлях и наброшенном на плечи пальто, и с неба изредка
что-то капало на его сигарету, и ему было очень холодно, сыро и ветрено
в своих туфлях, и любовь не грела его.
Во сне вчерашнем из темной пустоты выплывали призрачные друзья и прозрачно
намекали, тянули за руку. Кто-то опять раздавал экземпляры с дарственной
надписью. И он был тут как тут, и какое-то полузнакомое лицо, именно лицо,
плавающее в бледных водах сновидения, белая круглая таблетка, улыбалось,
и в руках, выросших из той же пустой и тошнотворной бездны, протягивало
ему темно-коричневый томик. Туман рассеивался, и яркий вспыхивал свет,
играла музыка, точнее полуминутный фрагмент, повторяющийся бесконечно,
столбик музыки, стойко укоренившийся там, где был воткнут, в твердой асфальтовой
корке его башки. И он прогуливался по кругу, как корова, силой своего ума
крепко привязанный к этому столбику. Потом появлялись разноцветные цилиндры.
Издали казалось, что это фигурки людей. Но когда они подбирались ближе,
становилось понятно, что люди не могут так двигаться. Очень плавно, и в
то же время быстро, они скользили, как сливочное масло по сковороде. Они
приближались к нему с разных сторон, и у каждого была своя странная замысловатая
траектория, и двигались они совершенно бесшумно, так же бесшумно сталкиваясь
между собой и изменяя направление движения. Их становилось много, очень
много, они мелькали вокруг, и ударялись друг о друга, и в абсолютной тишине
казалось, что им не вредят эти частые легкие столкновения, но он понимал
одно: если в этот момент он случайно окажется между ними, его расплющит
как медную монетку, упавшую на трамвайные рельсы. Он уже слышал хруст своих
костей. Тогда он подпрыгивал высоко-высоко, стремясь вырваться из этого
жуткого круга, и бился головой о потолок.
Он пулей взлетал вверх, как тонкий красный поплавок, и чувствовал,
как охватывал его со всех сторон лихорадочный холодный ветер, и неведомая
сила мчала его... Он несся через сновидения, свои и чужие, перепрыгивая
с одного на другое, как плоский камушек-попрыгун по барашкам катящихся
волн, соскальзывая молниеносно в каждое из них, как бусинка с тонкой нитки,
и рассыпался как ожерелье, без надежды собраться когда-нибудь вновь, самые
мелкие частички его закатывались под диван, в щели паркета, и в каждом
сновидении он оставлял кусочек себя, и боялся когда-нибудь рассыпаться
окончательно и остаться там навеки, но так же молниеносно, как вторгся
он в этот очередной сон, тот в свою очередь окутывался дымкой и исчезал,
освобождая место для другого.
Это был бесконечный мир, ограниченный принципом карточной игры. Надо
было только собрать конечное число образов и заняться их перетасовкой.
Образы перемешивались друг с другом и возникали причудливые комбинации.
С самого утра внутри было пусто и гулко. Огромное незаполненное пространство,
пробел, дыра в реальности, и в эту дыру с шумом всасывало воздух. Теперь
не хватало лишь одного. Чтобы кто-то заткнул эту дыру. Заполнил ее чем-то
незыблемым и твердым. Кто-то просто обязан был прийти и построить пирамидку.
Северные города, северные города, монотонно бубнило радио, что-то там
про свет и тепло, и он летел над пространством этих городов, да, он был
в северных городах, да, он знает, что такое северные города. Но эти картины
были ему незнакомы, эти места были ему неизвестны, эти города он не посещал.
И он летел над ними, он плыл мимо них по морям и озерам, напряженно вглядываясь
в суровые каменные берега, ощетинившиеся домами и трубами, и на всем лежал
утренний оттенок серой холодной стали, на всем была печать сурового и молчаливого
отчуждения, он двигался по их дождевым проспектам, и слушал их хриплые
гудящие голоса, никогда не переходящие в шипящий визгливый шепот, который
твердил ему — ты только гость, больше ты ничего не узнаешь, и этого ты
больше никогда не увидишь, это не твое, здесь тебе не место, здесь тебе
никогда, никогда не побывать…
В этом городе после сорока все женщины поразительно похожи на афишные
тумбы. Да, да, я конечно понимаю, подумал он, я слишком круто беру, хорошо,
ладно, не все, но в большинстве своем, в своих плащевых и кожаных одеяниях.
Безвкусные женщины — женщины без вкуса... Без цвета, без запаха. Как вода,
пресная дождевая вода. Или дистиллировка. У каждой за спиной короткий путь
длиной в тридцать лет от коротконогой школьницы, пахнущей карамелькой,
до афишной тумбы. Когда идет снег, они движутся в этом снегу, пестря плакатами
и афишками, налепленными на их скользкие и мокрые бока, и кажется что в
городе наступил какой-то безумный фестиваль или театральный сезон...
Нет, несомненно, афишные тумбы, мягкие и монотонные, инертно скользящие,
втаптывающие каблуки глубоко в снег. Сапоги, не застегнутые до конца, толстенные
икры вылезают из них, как тесто из кастрюли. И кто бы она не была, и сколько
бы их не было.
Пытаясь проскользнуть между ними, медленно вращающимися вокруг своей
оси, плывущими по направлению к залитому грязью автобусу, он вспомнил допотопные
круглые стиральные машины и валики для выжимания мокрого белья, которыми
пользовалась его бабушка, он понял, что может сейчас оказаться в роли этого
белья, и, рванувшись изо всех сил, раньше всех оказался у передней двери.
Сзади доносился топот.
Любой мужик, по крайней мере, не глупее рыбы.
И откуда только взялась эта пирамидка?
Он ехал в медленном автобусе через мелкий серый дождь, и кабина водителя
напоминала какое-то дикое жилище шамана или языческое капище, она была
оклеена выцветшими иллюстрациями из журналов, там болтались и вихлялись,
свисая с потолка на цепочках и шнурках разнообразные вымпелы, крестики,
заячьи лапки и ожерелья, значки, брелки и прочие предметы... Их беспорядочное
и суетливое мельтешение вызывало тошноту. Он отвернулся, но продолжал представлять,
как они дергаются и кривляются за спиной, и от этого ему становилось еще
хуже.
У нас все водители немного шаманы, он ехал, покачиваясь на боковом
сидении, и длинное пальто подметало мокрый грязный пол. Он как-то неловко
подобрал полы и сидел в такой неудобной напряженной позе, придерживая их
одной рукой. Другой он держался за поручень. Он сидел и боялся. Вдруг кто-то
из пассажиров наступит ему на ногу. Или попросит уступить место. Внутри,
казалось, он был совершенно пуст. Пустой. Полый. Полый человек. Получеловек.
Нет, это не было обыкновенным чувством опустошения души. То было натуральное
опустошение тела. Казалось, все внутренние органы выкрали. Теперь там вакуум,
сдавленный колоссальной земной атмосферой. Ему показалось, что еще немного,
и его сплющит. Он судорожно попытался вдохнуть воздух. Сравнять внутреннее
и внешнее давление. Вдох не получился. Вакуум был абсолютно герметичным.
Все отверстия тела оказались тщательно заделаны изнутри. Ему нечем дышать.
Почему он не умирает. Тяжело. Ужасно тяжело... Проткнуть бы дыру. И заполнить
чем-нибудь эту пустоту.
Теперь ему казалось, что внутри у него пирамидка, башенка из кубиков,
она качается и подпрыгивает в такт трясущемуся автобусу и норовит рассыпаться
совсем. Когда автобус особенно сильно встряхивало, пирамидка давала опасный
крен влево или вправо, и тогда его тошнило. Очередная ее попытка развалиться
совпадала с приступом тошноты, и ему стало казаться, что она и есть причина
его нынешнего плачевного состояния. Чем сильнее крен — тем сильнее тошнота.
Если она развалится совсем, подумал он, я, в лучшем случае, потеряю
сознание, а в худшем вообще сдохну. И откуда она вдруг взялась, эта проклятая
пирамидка?..
Дома никого не было. Дождь быстро-быстро шумел за окном, как яичница,
остывающая на сковородке. Огни вдали дрожали и пульсировали. Почти на горизонте
угадывалась огромная труба, намеченная четырьмя красными огоньками. Только
днем можно увидеть и понять, как это далеко... А ночью... Ночью кромка
неба светлее, чем ближе к земле, тем ярче, а не наоборот, как ты нарисовал.
Это огни северных городов, фонтаны ледяного электричества. А там, у тебя
на картинке, из-за кромешной тьмы не видно, где кончается земля и начинается
небо, и только выше становится ясней и прозрачней эта чернота. На самом
же деле, светлая кромка очень резко отграничивает небеса от черной подошвы
поверженной тверди земной, коей положено превращаться вдали в линию горизонта.
Хотя, одна женщина утверждала, что на севере все наоборот, именно так
как на картинке. Он не помнил, как там было. У него тогда не хватило ума
обратить на это внимание. Она утверждала также, что звезды там похожи на
большие драгоценные камни, и ночью в доме можно даже читать при дрожащем
свете этих камней, лежащих на самой глубине бесконечно прозрачного неба.
Не снимая пальто, он вошел в зал. Включил телевизор. Осторожно сел
в кресло. Нужно бежать отсюда в северные города. Он понял, что пирамидка
никуда не денется. Бежать отсюда, ходить по морозу в легком пальто, без
шапки, промерзнуть насквозь, тогда внутри, спаянное ледяным холодом в единый
монолит, невеселое строение это перестанет беспокоить и сводить с ума.
Он чихнул, дрогнули кубики, по спине побежала ледяная струйка. Бежать.
Денег было немного, он выгреб все, ничего, она не пропадет, не сирота,
папа, мама накормят, подруги займут. Отхлебнул из бутыли в баре какого-то
дрянного китайского бальзама. В Китае живут люди с рыбками. Они проглатывают
аквариумных рыбок целиком, и те, плавая внутри, щекочут хвостами стенки
желудка, доставляя приятное ощущение. А эскимосы щекочут внутренности белого
медведя посредством скармливания ему шариков из тюленьего жира со свернутым
внутри китовым усом. Коварные эскимосы. До вокзала рукой подать.
Дикие ветры унесут меня. Ветры северных морей утащат меня, пушинкой
умчусь я прочь, затеряюсь в бесконечной пурге, далеко-далеко. Стану маленьким,
белым и простым кристалликом замерзшей влаги. Останешься одна. Будешь локти
кусать. Будешь красиво грустить, ощущать внутри сладкую, щемящую, ни на
что не похожую тоску. Особенно в знойные дни заросшего мхом окраинного
лета, богатого солнцем, наполненного стуками колес, сверканием бликов на
дрожащих окнах бегущих вагонов, пятнами мазута на траве, тяжелым запахом
нагретых шпал...
Из окна виднелась автобусная остановка, скоплением зонтиков напоминавшая
намокшие пестрые лужки. Время от времени дождь устраивал по ним беспорядочную
пальбу, потом подползал на брюхе красный немецкий автобус и отбирал у дождя
его добычу. Еще виднелась баня и маленькая рюмочная, и туда стоило пойти,
согреться, перед дорогой всегда необходимо согреться, даже если потом все
равно предстоит замерзнуть. Все тело тряслось, сырые ключи не хотели вылезать
из кармана и запирать дверь, а дверь необходимо запереть, перед дорогой
всегда стоит запереть дверь, даже если предстоит дорога в один конец. Он
присел на ступеньки. Перед дорогой всегда необходимо присесть. А теперь
вперед.
В рюмочной он замерз еще сильнее. Там было холодно, лед сковал батареи,
пробрался в жидкости и глаза стоящих тут людей, лениво дымились сигареты,
так даже лучше, я встречаю тебя, север, в каждом глотке дешевой водки.
Дождь за окном как-то незаметно утих, и на смену ему закружились с неба
белые крупинки. Север все ближе, думал он, жалкая плоская пирамидина, почувствуй
прикосновение. Холод, холод жизни.
Потом было так. Доехав до вокзала и выходя из автобуса, он неудачно
встал на бордюр, его толкнули, и он на мгновение потерял равновесие. Потом
он лежал на спине весь в грязи и ему говорили, мужчина, вставайте, потом
говорили, что он пьяный, что он ударился об асфальт головой. Потом приехали
менты, посмотрели и отвезли его в морг. В морге он лежал на столе, документов
при нем не было, в милицию никто не обращался. Она, придя домой, обнаружив
грязные следы в коридоре, отсутствие денег в картонной коробке и полупустую
бутылку китайского бальзама, поняла, что он все-таки сбежал от нее на свой
вонючий Север. Писака. По прошествии определенного времени его повезли
на вскрытие. Ё-моё, сказал доктор, расстегнув ему пузо своим ножичком,
парень явно неправильно питался.
Вся брюшная полость его была заполнена маленькими, тускло блестящими
серыми кубиками из какого-то легкого сплава. Ага, сказал второй доктор,
полное отсутствие внутренних органов. Ну, и что с ним делать? А ничего,
ну их на хуй, эти сенсации. Гнилое дело. Давай зашивать. Смерть наступила
в результате сердечного приступа и удара головой.
Сначала они выгребли все кубики и бросили их в помойное ведро. Потом
взяли рубаху, майку и трусы, срезанные с его окоченевшего тела, и запихнули
их в освободившуюся брюшную полость. Потом зашили все это, надели на него
брюки и свитер. Прикрыв ведро грязной ветошкой, второй доктор вынес его
на задворки морга, где стояли мусорные баки, деревянные ящики и помятый
металлический контейнер. Открыв крышку контейнера, он быстро поднял ведро
и высыпал содержимое внутрь его ржавеющего брюха. Тихо звякнув, кубики
упали на кучу других кубиков, шариков, цилиндров, тетраэдров и еще более
замысловатых геометрических тел. Потом доктор опустил крышку и удалился,
оглянувшись напоследок.
«...И облаком солнечным обоймет, и унесет в страну далекую, тебя, любовь
мою,» — напевал себе по нос второй доктор. Северные города теснились на
карте Родины.