Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Чернов

СТО ТРИДЦАТЬ ДВА

— Есть ли у вас мечта, и если есть, то какая?

— Несбыточная.

— Какую музыку вы предпочитаете слушать?

— Тихую и грустную.

— Почему, если не секрет?

— Не секрет, просто какой толк может быть в музыке, если она громкая и радостная...

— Да... У вас какой-то странный взгляд на вещи.

— Я так не считаю.

— Я понимаю вас, вы привыкли к самому себе за эти тридцать лет, но если взглянуть со стороны...

— Послушайте, вы берете интервью? Ну и берите. Вы должны задавать мне вопросы, а я на них отвечать, а выносить суждения вас по-моему никто не уполномачивал. Это уже не интервью, это полемика какая-то.

— Как вы резко отсекаете любые попытки приблизиться, чуть глубже заглянуть вам в душу, это недоверие? Вы делаете секрет из своей жизни?

— Я вам не колодец, чтоб туда заглядывать.

— Вы всех держите на расстоянии?

— Да, причем не на расстоянии вытянутой руки, а на расстоянии брошенного камня. И особенно вас.

— Почему?

— Потому что я тоже кое-что понимаю в журналистике.

— Хорошо. Тогда еще пара вопросов. Чего вы боитесь больше всего на свете?

— Я бы не хотел... Ладно. Больше всего — одиночества.

— Что вы ненавидите?

— Предательство в любой форме и тех, кто его совершает.

— Что вам безразлично?

— Все, кроме того, что люблю.

— Что вы любите?

— Лето, темное пиво, романы Кортасара и молчаливые прогулки в темноте.

И еще я люблю ее. Свою несбыточную. Она пришла и брала интервью для местной провинциальной газетки, влачащей жалкое существование исключительно за счет рекламы. Господи, ну что за город. Сплошной Cosmopolitan и газеты, целиком состоящие из обьявлений. По объявлению приличной работы никогда не найдешь. Она сказала, завтра день Николаев. У нас есть база данных всех жителей города, каждый день в году — чьи-нибудь да именины. Мы делаем случайную выборку из людей, носящих нужное имя и берем у них интервью. Это я придумала. Уже полгода эта рубрика самая популярная.

Я отложил газету. Она честно отрабатывает свой хлеб. Напечатали почти без купюр. Ну ты наплел, сказал Вик. Я был в ударе, сказал я, хамить такой приятной девочке — одно удовольствие, ощущаешь полную безнаказанность. Приятные девочки любят хамство. Так, говоришь у вас база данных? Сейчас мы ее пощупаем. Как там эта редакция называется? Я пощелкал клавишами и поглядел на экран. Не то. Ага, вот. Не прошло и пяти минут. Ну конечно. Дебилы, пароль поставили. Эй, Вик, бросай свою сигарету, иди сюда. Ставлю пиво, расколи мне эту бэдэшку. Почему-почему, потому что надо и все тут. Эта тетя живет в моем районе. Я ее сразу узнал, когда пришла. Может у нее есть телефон. Эт-то любопытно, сказал Вик, и погрузился в экран минут на сорок.

Готово, получите и распишитесь, как там ее фамилия? А вот в газете, под статьей. А адрес? Улица Солнечная, номер... В районе пятидесятого. Недалеко от меня. Квартала два-три. Есть! Записывай номерок! Спасибо, Вик, дружище, приятно работать с умными людьми. Взаимно, шеф.

В семь часов в конторе уже никого не было кроме меня и охранника внизу. Сидеть мне здесь сегодня до двадцати четырех ноль ноль. Я вытащил сигарету и затянулся. С утра было солнечно, потом в полдень принялся накрапывать дождик, а к вечеру посыпался с неба первый снежок. Сидишь, сам у себя спрашиваю, ага, сижу, ну и сиди себе. Проклятое дежурство. Факс пожужжал-пожужжал и смолк. Не могу читать на работе. Я подошел к окну и уперся лбом в стекло. Так и стоял, всматриваясь в темноту. Мимо проезжали редкие машины, скользнули из тени в тень какие-то дети. Пустая аллея с фонарями и голыми деревьями. Скамейка. Чугунный памятник. Ворох листьев. Хоть волком вой. Хоть садись в тетрис играй.

Девять часов. Я взял со стола листок с номером и подсел к телефону. Раз, два, три, пять, шестнадцать, восемнадцать гудков. Я положил трубку. Может быть принимает ванну. Или еще не вернулась с работы. Или отключила телефон и лежит в постели с красивым загорелым мужиком, только что приехавшим с юга. Что за дурацкая фантазия. Почему именно загорелым? Почему с юга? C белозубым красноносым полярником. С шепелявым финном, с белобрысым немцем, с... тьфу, дерьмо. Кто ей разрешал? Лежит с ним в постели и берет у него... интервью. Так и говорит, разрешите, я возьму у вас... интервью.

Полдесятого. Ко мне заглянул охранник. Сидишь? Ага, сижу. Зажигалка есть? После затяжного разговора о погоде он удаляется, потому что внизу звонит телефон. Я вспоминаю про свой план и снова начинаю набирать номер. Раз, два, три, пять...

— Алло?

— Ту-ту..

— ???

— Это телефон, ту-ту...

— Я понимаю что не радио..

— Нет вы не понимаете. Это очень одинокий, старый и заброшенный телефон, который стоит весь покрытый пылью на красном столике в прихожей.

— Ладно, вы кто?

— Я же говорю, хозяин уехал много лет назад. Квартира закрыта, телефону не с кем поговорить. Вот я и вспомнил голос своего хозяина, и решил позвонить кому-нибудь, наугад. Получилось, это вы..

— Послушайте, вы, старый телефон, ваша молодая собеседница просто умирает от дикой головной боли и дурацких шуток и хочет спать.

— Извините, я не хотел вас беспокоить... Можно мне еще когда-нибудь вам позвонить? У меня память на целых десять номеров. И все десять — ваши.

— Когда-нибудь можно.

— Извините, выздоравливайте, ту-ту.

Что я вам, извини, что я тебе должен сказать? Что я тебя люблю? Мне бы этого очень-очень хотелось. Но боюсь, что это не так. Сказать, что я тебя боюсь? Тогда к чему все это. Почему меня тянет к тебе? Потому что ты как две капли воды похожа на ту женщину, которую я очень любил и потерял. У тебя другой голос, и это естественно разрушает очарование. Она любила все черное и серое. Ты вся как лисица — обожаешь рыжие осенние цвета, и волосы у тебя огненные, а у нее были немного светлее, и все равно. Разве это тебя не унижает?

Я всегда гуляю в этом парке с собакой. У меня большая и красивая собака, точнее пес, сенбернар, по кличке Джон. Иногда поздно вечером, проходя по дорожке я поднимаю глаза на окна этого большого старинного особняка. В темноте он пугает и притягивает одновременно. И очень часто я вижу в окне на втором этаже силуэт мужчины, который прислонившись лицом к стеклу неподвижно смотрит и смотрит во тьму. И наверное он видит меня и мою собаку, но я думаю что он никогда не обращает на нас внимания. Он просто стоит, смотрит во тьму и думает о своем. И мысли его далеко-далеко. Если бы я хоть раз решилась помахать ему из темноты, может быть он ответил бы мне легким кивком головы, и мы бы раскланялись с ним как старые знакомые, ведь я уже третий год прогуливаю в этом парке свою собаку. И он бы вышел на крыльцо с сигаретой и мы бы поговорили с ним о погоде, и он погладил бы Джона по макушке, и Джон помахал бы ему хвостом. Я думаю они бы подружились. Но я не решаюсь помахать ему рукой, я не знаю, а вдруг он не кивнет мне в ответ, и я сгорю от стыда на том самом месте. В парке темно и страшно, правда, мне кажется пока я с Джоном, на меня никто не нападет. Если бы на меня напали, я надеюсь, он пришел бы мне на помощь, ведь он не стал бы просто так стоять и смотреть на то что со мной делают на его глазах, я думаю со мной сделали бы что-нибудь страшное, несомненно, я даже боюсь представить, что это могло бы быть. По крайней мере за три года со мной здесь ни разу ничего не произошло.

Полночь. Я вырубаю все, запираю дверь и спускаюсь вниз. Сдаю ключ, прощаюсь. Так теперь куда? Только не домой. Правда все уже закрыто. В этом городе в десять вечера уже все закрыто — магазины, кафе, бары, дискотеки, девичьи сердца, глаза, краны на кухнях, калитки, ворота, рты, газовые вентили, доступы в интернет, трамваи в парк и все гангстеры спят. Прийти, тихо побраться на кухню, поискать какой-нибудь снеди в холодильнике, чашка чаю и сигарета тоже пойдет, потом раздеться в темноте наощупь, шагнуть к кровати, и нырнуть под одеяло. Обнять теплое родное, тихо сопящее тело, зарыться носом в светлые вьющиеся пряди, приникнуть чуть дрожа, услышать как она нехотя пытается проснуться, бормоча непонятные друидские фразы, чмокнуть в губы, в нос, обнять покрепче и уснуть. Забыть про все. Про модемы, сети, дежурства, про то, что послезавтра опять к восьми утра, поднимать упавший сервер. Здесь если и убивают, то до десяти часов вечера. Я иду сквозь темные парки и ворошу ногами упавшие листья. Прийти, тихо пробраться кухню. Есть и снедь и чай и сигареты. Только нет той, что тихо сопит во сне. Поэтому нечего там делать. Есть одно место, где работают до двух ночи. И недалеко. Толкну дверь, и как всегда. Литр-полтора пива, пара сигарет, до закрытия просижу. Там пусто и тепло. А потом пешком домой, благо идти максимум двадцать минут. Ты совсем один, ты влип, чувак, крепко влип.

Все кончилось, все прошло, все было внезапно, и все стало таким как и было до того как все началось. Не я должен тут ходить, ворошить эти листья, эту серебристую осеннюю чешую, кто все это придумал, эти ночные прогулки, эти бары, эти города в янтаре, застывшие, доисторические и недоступные пониманию. Кто придумал эти понятия о жизни, кто первый сказал о важном, но как-то не внятно, словно сам ничего не понимал в том, о чем взял на себя смелость говорить.

Она говорила со мной, а я заглядывал в разрез ее блузки. Еще бы. В книгах все обычно заглядывают в ее глаза. Что там в глазах. Что можно увидеть в глазах? Глаза это темные шайбы (или светые, какая разница). Когда нет жизни, начинаются ее описания. Или послушные рукам, податливые компьютеры. Рука, рука, место твое меж ног любимой женщины. Что же ты делаешь, подлая кривулька? (В носу, в ухе и в зубах ковыряюсь, голову чешу, глаза тру...).

Представляешь, как будто это она. Высокая. Длинное пальто, светлые волнистые волосы. Даже глаза серо-голубые. Породистая. Отзывается на имя Таня. Легко приручается (кем попало). Сука. Кто найдет — просьба не приводить. Телефон 863-444-77-26.

Вик, в тебе никогда не обрывались мосты? Большие, железные, с паровозами, автомобилями. Идешь по улице, и вдруг внутри обрывается мост. А потом она подходит ближе и оказывается что это уже в сто тридцать первый раз не она. Фигня, сказал Вик, эта твоя тетя по-моему она, потому что она — это сто тридцать второй раз. Я кое-что понимаю в цифрах, подумай шеф — 132 это не 131. Я так же немного понимаю в женщинах — она добрая и бескорыстная. Она никогда тебя не оставит одного, даже больного и беспомощного. Даже мертвого. Она тебя оживит, спасет, вытащит, будет выхаживать, ночи напролет не смыкая глаз, дежуря у постели, кормя с ложечки, поставит тебя на ноги, заново научит ходить, говорить, а вот потом обязательно бросит.

И вообще это не тот случай. Это еще не мосты. Ты увидел всего-навсего ее. А тут недавно иду я с работы, смотрю на остановке я стою. Вот это действительно мосты. Что ты подумал тогда? Это она, вот что ты подумал. А я подумал — если он это я, то кто же в таком случае я - он что ли? Ты потерял ее. Фигня. Я чуть себя не потерял. Она не ты, шеф. Совсем не ты. И давай об этом больше не говорить.

Раз, два, три, пять...

— Алло?

— Ту-ту...

— Ну вот ты уже научилась моему языку.

— Он прост.

— Нет, мой язык сложен, просто ты прилежная ученица.

— Есть ли у тебя мечта, и если есть то какая?

— Тоже несбыточная, ту-ту. Мне нравится твой язык.

— Это язык любви.

— Прости, но не моей...

Вот она грань, одно единственное слово, которое может выразить все. И вот другая грань — бесконечность слов, ничего не выражающих. И между этими гранями пропасть. А в нее падает легкий снег. Тот самый снег, который кружился в нашем окне на седьмом этаже, в окне выходившем в узкий замкнутый двор, и таял не долетая до земли, а на земле — мусорные баки, вороны, грузовик, темная арка ворот. А сверху только крыши и темные окна напротив. Раз, два, три, пять... Может быть подойдет, может быть именно сейчас она поднимается по лестнице, или стоя у двери пытается нащупать ключ в своей беспорядочной сумочке, пятнадцать, чего у нее там только нет, потрясающий бардак представляют собой изнутри эти сумочки, двадцать один, двадцать пять, двадцать шесть, в ее квартире никого нет, пустой воздух сотрясаемый звонками, двадцать девять, можно успеть выкурить сигарету, хватит уже положи трубку, что там говорил Вик, что он весьма силен в нумерологии, а мы выходили под этот снег, и как всегда отправлялись гулять куда глаза глядят, пересаживаясь с автобуса, на автобус, забирались в первый попавшийся вагон метро и ехали несколько остановок, не вдаваясь в подробности маршрута, потом выбирались на поверхность, и пытались попасть домой пешком, и не всегда это получалось, а потом окончательно замерзнув, забегали в какой-нибудь подвальчик, выпить коньяка, водки или кофе, на выбор, с сахаром и без сахара, хотелось впитать этот город целиком, обьять необьятное, пройти все улицы от начала и до конца, запечатлиться на миг, который впоследствии окажется вечностью, в его молчаливых окнах, уронить сигарету в темную воду канала, с первыми льдинками, похожими на желтые грязноватые клочки пены, пятьдесят пять, отпечататься на простынях его гостиничных номеров, раствориться в его стенах тихими скользящими призраками, словами и жестами, утонуть и потеряться в его снах, или испугаться и убежать... Девяносто восемь. Хочется кричать от восторга, или плакать навзрыд, заикаясь, давясь водкой, и я заикался, я ехал по знакомым улицам и уже не чувствовал прежнего волнения, их волшебство рассеялось со временем, и уже никогда не окутать новым чарам все эти кривые бордюры, мосты, перекрестки, витрины, неужели это вы, или это грубая копия, подделка, фальшивка, и улицы стали уже, дома ниже, дороги короче... Новый год, в тот новый год, когда до конца оставалось всего двадцать четыре дня, как быстро, мне было плохо в тот новый год, хотя о чем я мог тогда догадываться? Через три недели я буду совсем один, сто двадцать, мама, как мне плохо, почему ты никогда ни о чем не спросишь, почему я должен быть один, сто тридцать один, сто тридцать два... Но уже тогда впервые за всю нашу короткую историю, что-то неощутимое придавило меня и первый раз в жизни мешало радоваться по настоящему. Может это что-то преследовало нас постоянно, только я, оглушенный счастьем, вовремя не услыхал его мягких осторожных шагов, ступающих по первому снегу. Это, наверное, время плыло за нами легким облаком, стелилось туманом по разрушенным ступеням в старых парках, подмигивало рекламными щитами и вереницами телеэкранов. Утром мы просыпались и рассказывали друг другу свои сны. Потом нечего было рассказывать, потому что с некоторых пор сниться стало одно и то же. Красные шарики сыплются изо рта и носа, кровяные сгустки падающие на снег. Что тебе нужно? Хочешь, мы уедем с тобой далеко-далеко, в чужие края, где нас никто не знает. Хочешь, родим детей. У нас будут красивые дети. Хочешь, умрем. У нас большой выбор. А теперь мне кажется что ничего и не было вовсе. Все еще впереди. Потому что кончилось навсегда. Это петля.

— Алло?

— Ту-ту...

— Это телефон.

— Это уже было, ты повторяешься.

— Нет, я не повторяюсь. До этого вам звонил человек. А я телефон.

— Человек представлявшийся телефоном?

— Он шутил.

— Я надеюсь, что он больше не будет так шутить.

— Не будет. Человек представлявшийся телефоном больше никогда не будет шутить. Он умер. Я боюсь. В моей памяти только ваш номер, я решил вам позвонить. Вы ведь знали его.

— Как вам сказать. Мне иногда кажется, что нет.

— Вас трогает его смерть.

— М-м? Я не знаю...

— Вы не понимаете.

— Я не понимаю.

— Вы должны понимать.

— Что именно я должна понимать?

— Это настоящая любовь.

— Но любовь не ко мне...

— Какая разница, к кому, главное что она была настоящей. Если бы не было вас, был бы еще кто-то. Тот, кто все понял бы. В отличие от вас. Да, он увидел совсем другую женщину, но ведь этой женщиной были вы.

— Ему так показалось.

— Людям ничего не может казаться. Если он это увидел, значит так и было. Он ходил с вами по одним и тем же улицам. Вы встречались неоднократно. Вы испытывали к нему интерес.

— Он называл меня другим именем. Он был по-моему не вполне нормальным. Но он мне нравился. Мне было приятно от того, что мы живем совсем рядом.

— Неужели вам не все равно кого он любил. Он любил призрака, фантома, но обнимал и целовал вас. Хорошо ведь было вам.

— Но у него были отсутствующие глаза. Они были где-то далеко-далеко.

— Но смотрели на вас. Наслаждались вашей красотой.

— Не говорите мне про глаза. Не люблю когда говорят про глаза. Глаза это темные шайбы.

— Нет, темные шайбы это глаза с расширенными зрачками, лучше говорите — темные кружочки.

— Хорошо, пусть будут темные кружочки.

— Или светлые.

— Да, или светлые.

— Вы со всем так легко соглашаетесь.

— Может быть.

— Тогда почему бы вам не согласиться с тем что он любил именно вас.

— Каждый любит по своему.

— Вы совершенно правы.

— Но он любил... Знаете он сам не знал, кого же он все таки любил. Скорее всего никого.

— Вы действительно так думаете?

— Да.

— У вас какой-то странный взгляд на вещи... Вам страшно?

— Да.

— Вы можете приехать?

— Куда?

— Все равно, куда, если хотите, приезжайте сюда, или в любое другое место. Все равно, куда. Только приезжайте. Не оставляйте меня одного. Никого никогда не оставляйте. От этого умирают. Слышите, вы?

— Адрес?

— Я не знаю адрес, я телефон.

— Номер?!!

— Я не знаю свой номер, на мне его никогда не набирали.

— Как же я вас найду???

— Слушайте вы, дура бестолковая, одевайтесь скорее, приезжайте, приезжайте куда угодно! Садитесь на первый попавшийся автобус. Вы найдете. Вы обязательно найдете. Кого нибудь найдете. Он ведь вас нашел. Только скорее. Я не могу! Я боюсь! Он мертвый!!...

Раз два, три, четыре, пять...

Она действительно уехала. Теперь нужно одеться, выйти на улицу. Закурить сигарету. Постоять пять минут на легком морозе. Потом сесть на первый попавшийся автобус, и уехать на нем куда-нибудь. Ввериться в жесткие волосатые лапы судьбы. В клешни. Или в когти. В кривые морщинистые ручки ребенка, которые запросто отвернут голову любому тряпичному клоуну и его подружке. Потом соскочить на незнакомой остановке, и медленно двигаясь в вязком вечернем янтаре постараться найти ее раз и навсегда в бесконечном лабиринте чужого города. Иногда мне кажется что это очень просто. Хотя бы потому что я никогда не пробовал. И никогда не попробую. Потому что больше всего на свете я боюсь того, что на этот раз у меня ничего не получится.

1997

Speaking In Tongues Лавка Языков

Андрей Чернов

СТО ТРИДЦАТЬ ДВА

Speaking In Tongues
Лавка Языков