Speaking In Tongues
Лавка Языков

Андрей Чернов

СЛУЖБА НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА

Leave the wild flowers on the townside

Проспектов много, а служба одна.

И каждый проспект Невский. Поэтому каждый человек идет по Невскому? Да, умница, да, красавица. Каждый человек, идущий по проспекту, идет по нему в обе стороны. Значит, каждый человек — это два разных человека? Нет, глупышка, один, просто он идет сразу в двух направлениях. Так в какую же сторону он все-таки идет? Задачки по арифметике. Человек стоящий на Аничковом мосту, ест булку. В общем-то он совершенно не любит булок, но он голоден, а на улице холодно. Сколько градусов? Ну, например, минус пять, тебе хватит? Записывай, минус пять, а булки такие аппетитные и теплые, прямо из пекарни, посыпаны льняным семенем, и от них идет пар. Человек ест булку и бросает маленькие кусочки плавающим внизу уткам. Обозначим его к примеру A. Почему именно А? Странные ты задаешь вопросы, а как еще его можно обозначить? Если бы он был К., то это уже роман Кафки. К тому же буква К. на мой взгляд отвратительна и неуместна, вызывает у меня здоровые приступы тошноты. Кафка тут не причем. Итак, представим себе, что, доев булку, A. начинает движение по Невскому проспекту. Причем, исходя из начальных условий, он движется в двух направлениях, A₁ — по направлению к Эрмитажу, а А₂ — по направлению к кафе «Баскин Роббинс». В это же время на Дворцовой площади, в состоянии относительного беспокойства, находится женщина, обозначим ее, как мы ее обозначим? Ну.., давай обозначим ее Т. Она курит и поглядывает на часы. Через десять минут, после того как А. покинул Аничков мост и разошелся в разные стороны, она тоже начинает движение, причем Т₁ — в сторону Казанского собора, а Т₂ — к Васильевскому острову. Итак, A₁ и Т₁ движутся навстречу друг другу. Вероятность их встречи довольно велика, если они по пути не будут заходить в магазины, но будут внимательно вглядываться в прохожих на обеих сторонах улиц, так как есть определенная вероятность, что они идут навстречу по разным сторонам проспекта. Причем, вероятность оказаться на одной и той же стороне не равна ноль целым пяти десятым, так как в данном случае, выбор стороны движения может быть произведен с учетом количества магазинов определенного типа, встречающихся на той и другой стороне. Он отдает предпочтение книжным и музыкальным, она — шмоточным, парфюмерным и пунктам обмена валюты. Значит, придется усложнять задачу, вводим фактор посещения магазинов, да еще я забыл про подземные переходы с полной или частичной потерей видимости. Итак, зная средние скорости движения объектов, необходимо вычислить приблизительное место их возможной встречи. В этом случае задача решена. В противном случае, если они все-таки разминулись, остается, еще две возможности. Если средняя скорость A₁, продолжающего двигаться дальше, разминувшись с Т₁, больше средней скорости Т₂, медленно движущейся к Васильевскому острову, смотрящей на плывущие по Неве льдины, то с учетом всех вышеупомянутых случайных факторов, есть вероятность того, что они встретятся. Он догонит ее, медленно движущуюся по мосту к Васильескому острову, крошащую смерзшийся снег своим сапожком, смотрящую на плывущие по Неве льдины... Если этого не произойдет, то остается только один вариант, Т₁, быстро движущаяся в сторону Казанского собора, и далее к Аничкову мосту, догонит А₂, застрявшего у кафе «Баскин Роббинс», покупающего в ларьке сигареты, топающего по мокрому снегу в направлении гостиницы «Октябрьская». Тогда если они встретятся, они пойдут в какое-нибудь кафе поблизости выпить кофе или итальянского вермута, например, в кафе «Пик», или еще куда, откуда мне знать? Если этого не произойдет, то не произойдет больше ничего, так как, встреча A₂ и Т₂ физически невозможна. Они движутся в противоположных направлениях.

А теперь представь, что у проспекта, не две, а четыре стороны, или восемь, ну роза ветров, или шестнадцать, или бесконечное число радиально расходящихся сторон. Ну хоть центр-то один? В том то и дело что не один. Бесконечное число радиально расходящихся сторон при бесконечном числе относительных центров. Каждый человек, идущий по проспекту, идет по нему во все стороны, и начинает движение всегда от своего относительного центра. Спроецируем нашу задачу на новые начальные условия. Решить нельзя, но уловить можно. Уловила? Ну а с обычным проспектом, я думаю, уже справишься.

Принимаю близко к сердцу и торжественно клянусь не отличать одного проспекта от другого мужчины от женщины старца от юноши парня от девушки ребенка от матери матери от отца сестры от брата птицы от рыбы дерева от железа мрамора от гранита аргона от криптона неона от ксенона авося от юноны фрези грант от ассоли соли от сахара горя от радости воздуха от асфальта неба от земли не оторвать как ни старайся самого себя от самого себя. Обещаю жить с собой в мире и согласии в трезвом уме и светлой памяти павших листьев стоять на чужой земле обеими ногами никогда не стрелять сигарет у прохожих идущих в северном направлении никогда не заблуждаться относительно людских побуждений никогда не говорить никогда. Никому не сообщать своих намерений точного времени и пространственных координат потерявшихся домашних животных птиц в клетках провозить в общественном транспорте не более одной при себе всегда иметь водительские права удостоверение личности разрешение на установку охранной сигнализации поддерживать фасад и близлежащие тротуары в надлежащей чистоте вовремя осуществлять профилактический ремонт. Всегда поступать в соответствии с голосом чужого разума руководствоваться велением потерянной совести.

Вниз по длинной витой лестнице в царство огоньков и пустых столиков. Желтый лист осенний кружит в облаках, пело невидимое радио, — о тебе мечтаю я в своих мечтах. Я все чаще вижу тот же самый сон, ты со мной танцуешь, ты в меня влюблен. В настенном аквариуме лениво шевелились какие-то выцветшие рыбки.

— Колибри, — сказала Люба.

— Колибри, — согласился Доктор.

Они сидели под большой фотографией Мерилин Монро и пили кофе. Точнее, это Люба пила кофе, а Доктор — итальянский вермут. За соседним столиком, под фотографией Арнольда Шварцнеггера с сигарой, сидела девушка с сигаретой и книжкой, и пила тот же самый вермут.

— Ой, — Люба виновато посмотрела на Доктора, — кажется, он умер. И вынула из сумочки зеленый брелок.

— Вот блин, — сказал Доктор, — тебе ничего нельзя доверить. Мой подарок, мой милый томагуччи, зачах и издох в женской сумке, от рук любимой женщины! Среди безумного бардака из носовых платков, мелочи и туши для ресниц. Он любил тебя, безответно. А ты не кормила его, ты уморила его. Перед смертью он много плакал и страдал.

— Не кривляйся.

— Сама не кривляйся, такая судьба уготована и мне. Дай, я похороню его, как подобает.

Он сгреб его со стола, безнадежно понажимал на все кнопки.

— Как ты называла его? Бедный Йорик? Маленький дракон?

— Никак.

— Прощай, бедный маленький Никак!

— Я его никак не называла, — Люба уже смеялась.

— Так как же ты его называла, если ты не называла его Никак?

— Отстань..

— Может быть ты называла его Как? Тогда прощай маленький бедненький бледненький Как.

Люба кинула в него скомканной салфеткой, Доктор швырнул в нее куском кекса, Люба в ответ метнула в Доктора чайную ложку, тот уклонился, ложка зазвенела по полу. Люди за столиками стали оборачиваться. Стычка утихла. Доктор решил не отвечать на выстрелы с той стороны столика, и свел все к дипломатии. Люба накрасила губы и они выскочили из кафе.

— Прощай же в последний раз безымянный маленький уродец, — сказал доктор стоя на тротуаре и медленно опустил брелок в ближайшую урну.

Осенью служба особенно напряженная, на тротуарах, усыпанных яркими листьями, трудно отыскать потерянное обручальное кольцо, или просто медную монетку, телефонный жетончик. Небо становится глубже и ярче, чем усталые глаза необыкновенных женщин, которые смотрят на жизнь сквозь витрины, поправляя сползающие на затылок парики из соломы, птичьих гнезд, карамели, улыбок, символических чашечек кофе, тонких перчаток и нанизанных на медную проволоку трамвайных билетов.

Их, медленно разбредающихся по городу в разные стороны, заблудившихся в переплетениях домов, проводов, рельсов и каналов, так нелегко отыскать, отвести домой или хотя бы указать правильное направление движения. Цыплята, несмышленые цыплята в картонной коробке, под большой и яркой электролампочкой. Но осень почти позади, все сьежилось, намокло и почернело, кроме яркой вывески кафе «Баскин Роббинс», и работы стало поменьше.

Когда они выскочили на улицу, уже почти совсем стемнело. Смотри, снег пошел, сказала Люба, с первым снегом тебя. И тебя тоже, надень берет. Надень свой красный берет, Люба. Я не шучу. Надень его сейчас же. Мы никуда не пойдем, пока ты его не наденешь.

— Куда? — cпросила Люба.

— Никуда..

— У тебя есть талоны?

— Мы собираемся ехать на троллейбусе?

— Мы собираемся и дальше тут торчать?

Мы действительно собираемся дальше тут торчать. Сниматься у уличного фотографа, который маячит неподалеку, разглядывать мелкие вещички на витринах киосков «Роспечати», покупать разную чепуху, свистки, переводные татуировки, брачные песни горбатых китов, забредать в книжные лавки, рыться в кучах комиссионной макулатуры чтобы найти очередную детскую книжку про чипа и дейла чука и гека кыша и цап-царапа. Нет, подумала Люба, мы собираемся пойти и купить мне пальто.

— Я хочу в «Гостиный двор», — сказала Люба, и поджала губы.

— А я не хочу.

— Зима на носу, а мне ходить не в чем.

— В сотый раз смотреть на эти тряпки. Иди сама.

Она смяла в руке троллейбусный талончик, швырнула его на землю и мелкими быстрыми шажками поспешила прочь. Земла наш обши дом, не надо мусорр.., произнес ей вслед Доктор с чистым калифорнийским акцентом Джоанны Стингрей. Спящая волчица, подумал он глядя на ее спину, сколько времени еще удастся продержать тебя хотя бы не во сне, но в дреме. Приятной предутренней дреме. Какого черта вскакивать, если не звенит. Немного неровная, хрупкая походка. Любимая. Не хочу, не хочу, в сотый раз не хочу. Он постоял еще минут пять, и подумал, надо догнать. Потом подумал еще немного и решил, нет, не надо...

Не надо останавливать конвейер, ее красота будет мелькать в витринах нигде не задерживаясь надолго, не притягивая но и не отталкивая, ее отражения превратятся в пачку полароидных снимков, отражение номер один, номер два, номер три, номер четыре...

Надо выпить пива. Бутылочку «Парнаса». Мне, пожалуйста, Балтику номер пять. Или две бутылочки. И «Портера», ага, Балтику номер шесть.. А потом поехать куда-нибудь. Пошататься. Привет, сказала девушка, можно пристроиться, а то все занято? Похожа, подумал Доктор пока она пристраивалась, только волосы прямые. Елена, ага, Ленка значит. Плохо. Лены, Иры и Наташи — это табу. Их слишком много. Буду про себя называть ее Александрой. Сашкой. Сашек меньше. Что она там говорит? Что я ей отвечаю? Я как-то легко оцепенел от пива, шума и тепла. Мы кажется уже минут двадцать о чем-то с ней разговариваем. Надо прислушаться повнимательней...

— Девушка, у меня жена есть, красавица! — с опаской посмотрел на нее Доктор.

— И где она?

— В «Гостином дворе», наверное. А может, уже дома.

— А может, и не дома.

— А где же ей еще быть?

— Ну мало ли, в гостях.

— Она не любит ходить в гости.

— Ну, у какой-нибудь подруги.

— Нет у нее подруг, она женщин не любит.

— А друзей?

— Александра, отстань.

— Поразительно, как ты догадался? — Ленка посмотрела на него с восхищением.

— У тебя на лбу написано.

— Что писано?

— Большими буквами: «Мне не нравится мое имя!»

Ленка взглянула на него быстрыми зелеными глазами.

— Знаешь... Называй меня как хочешь. Ты мне лучше скажи, ты точно знаешь где сейчас твоя жена?

— Далась тебе моя жена! По рукам пошла, по борделям Каира, Шанхая и Кейптауна.

— Нет, серьезно. Мне кажется, что она не твоя жена.

— А чья?

— Не знаю, чья, но не твоя, это точно.

— А кто же тогда моя?

— Еще не догадался?

— Нет.

— Я.

— Наглое заявление. Так... Напилась! Быстро.

— Нет, — пробормотала Ленка, — еще не напилась, но скоро. — И протянула ему свое удостоверение.

Эльза, пошли на улицу. Хватит. Я тебя не донесу. Эльза споткнулась. Кто говорил водка без пива — деньги на ветер? Водка — да, а пиво без водки... Тоже на ветер, кричала Эльза. Служба Невского проспекта. Вам на службе пить можно. Мы же не менты, нам все можно. Я тебя люблю, я тебя хочу, сказала она. Прямо здесь? Трахаться посреди улицы тоже можно? Бардак какой-то. Я тебя хочу, сказала она. А я тебя нет. Ну и дурак, сказала Розалинда и заплакала. Не обижайся, девочка, ты просто пьяна. Я от тебя пьяна. Где ты живешь, Хельга скандинавская, в русскую Ольгу перекрещеная, какая ты к черту русская, в тебе дыханье северных морей, я тебя спрашиваю, куда тебя отвезти, нет, ко мне мы не поедем, там моя жена, никаких экспертиз, моя, моя, чья же еще? Это я твоя! Я твоя! А она вообще ничья, ее нет вообще, нет. Ну, Доктор, ну неужели ты меня не узнаешь? Ты прав, ты прав, я сама себя не узнаю, я себя не знаю, кто я, что.. Хожу, пристаю ко всем, вы меня случайно не узнаете? Ты меня не узнаешь? Ну узнай меня, пожалуйста, может мы учились вместе, или в детский сад ходили, а может на танцах меня видел? На каких танцах, свирепел Доктор, ну на каких, нахрен, танцах?! Эх, ты, Гертруда! Не пей вина, Гертруда, говорил Леопольд Блум Гертруде Макдауэлл...

От Невского, по Желябова, вглубь мрачных строений, дворов, розовый зайчик, полувыпотрошенный, с клочьями торчащей ваты, полусгоревший в костре, пни ногой сказала Галина, палисадник, огороженный спинками металлических кроватей, длинный переулок освещением в один разбитый фонарь, дрожащие огоньки вдалеке, то ли от холода, то ли от испуга. Траншея, засыпанная мусором, худая кривоногая собака, далеко еще? До чего, до конца света? До твоего дома! Мой дом — как конец света. Всегда близок. Так где я сегодня живу? Ага, кажется, здесь! Поднимайся Доктор, выпьем чаю. Отмазки не принимаются. Пойдем-пойдем, у всех жена, всех ждут дома... Нас дома ждут из-за угла.

Обычный универсальный ключ, служба имеет много помещений по городу. Все необходимое всегда есть. От зубной щетки до коньяка. Телефон. Служебный. По нему держим связь. Минимум одежды. Постельное белье, ну все прочее. Так и живу. Все свое ношу с собой. Есть конечно. Папа на пенсии. За городом живет. Там дом, мои детские вещи, книжки, я там вообще редко бываю. Хожу, таких вот дураков спасаю, от них самих. Они сидели на нерасстеленой кровати. Обычной пружинной кровати, спиной к спине, с обеих сторон и разговаривали. А ты сам-то знаешь где ты живешь? Утром ты выходишь из одного дома, а вечером возвращаешься, а твоего дома нет. Ха-ха! Сперли! А на его месте другой, такой-же, точь-в-точь, чтоб ты ничего не заметил. Только уже не тот. Совсем не тот. А завтра, не успеешь привыкнуть к этому, снова подмена. Так становишься бездомным, Доктор. Все становятся бездомными. Даже если не выходить из него годами. Подменят. Пока спишь. Разберут и построят заново. Я тонко чувствую подмену, Доктор. Когда я была совсем маленькой, мы постоянно переезжали с места на место. У нас не было собственной квартиры. Поэтому родители снимали разные углы. Знаешь в памяти все так смешалось, десятки этих жилищ, я не помню ни одного точно... Такое ощущение, что ты из ниоткуда, нигде не жил, а появился пять минут назад, в чужом теле, с ворохом чужих, ненужных, ничего не значащих воспоминаний. Дома, они как мужики, после третьего уже все равно, четвертый никогда не будет своим. Самое плохое, что понимаешь это именно под четвертым. А третьего или второго уже никогда не вернуть. Бог с ним с первым, первый он комом. Почему это не вернуть, возмущался Доктор, вот так вот взять и вернуть, и сказать ему, все мол, будешь со мной и точка. Не юродствуй, Доктор, ты ведь все сам прекрасно знаешь. Все этого боятся, только одни в истерики кидаются, другие в депрессии, третьи в пьянки и блядки. Есть еще творцы, те в творчество с головой, а все остальное время совмещают три предыдущие занятия. А вот такое больше всего ненавижу. Ты не первое, не второе, не третье. И даже не четвертое. Ты идиота из себя корчишь, юродивого. Шуточки, приколы. Ты когда с человеком последний раз всерьез разговаривал? Хоть с кем-нибудь? Ты чо-о, мать, белены объелась? — возмутился Доктор, — принимать людей всерьез, грешно, ей богу грешно! Себе дороже будет! Я себя всерьез не воспринимаю, а тут люди, как можно? Людей беречь надо. Они у нас одни. И других не будет. Будут, сказала Изабелла, в том то и дело, что они у нас другие. Все время другие. С людьми все время происходит то же самое, что и с домами. Чтобы кого-то не потерять, нужно приковать себя к нему цепями. И бодрствовать сутки напролет. Они уходят утром на работу и больше никогда не возвращаются. А им на смену вечером приходят другие. Лучше ли, хуже ли, а они другие и все. Ты не хотела бы остановиться на каком-нибудь одном имени? Принять форму, нет уж, спасибо! А зря, тебе идут немецкие имена, например, фрау Марта, или фроляйн Берта.. Кинуть в тебя чем-нибудь? Ты повторяешься. Ты это сегодня уже делала в кафе. Это было вчера. И это была не я. А кто же по-твоему, я что ли?

Мир, творчество, нормальная жизнь, американцы по телеку в «Спасении 911»вечно кричат, мы теряем его, теряем, пожарные, парамедики бегают суетятся. Так и хочется крикнуть, кретины, вы его давно уже потеряли, на следующий день после того как родился.

Я тебя хочу, сказала она, потому что завтра тебя уже не будет, поэтому я хочу тебя сегодня. Все будет не так просто, как ты себе это представляешь, сказал Доктор, и поцеловал ее в затылок, а потом в макушку, и чуть-чуть обнял ее сзади, совсем по-дружески. Пойдем отсюда... Куда, устало спросила она. В украденный дом, пошутил он.

На мосту стоял человек в черном берете и ел булку. Он тоже не мог отличить от брата птицы, от рыбы дерева, от железа мрамора. Он доел булку, остатки бросил суетливым уткам. Потом отряхнул ладони, внимательно посмотрел на две фигурки, устало бредущие по утреннему проспекту, и двинулся навстречу. Не найдетcя ли закурить? Что? — не понял Доктор. Сигареты не будет? Не будет, согласился с ним Доктор. (Марина, еще издали заметив его, ткнула Доктора локтем в бок и сказала, не давай ему сигарет. Почему? — удивился тот. А пошел он, — просто аргументировала она свою точку зрения). Извините, сказал черный берет, и удалился.

Исключительно, по внешним признакам. Да, я говорил с ним, и представь себе, многое выяснил для себя. Он подошел на остановке, протянул руку и сказал, мы кажется уже встречались, кажется, ответил я и протянул ему сигарету, лишнее, сказал он, я бросил. Меня зовут A₁ — сказал он. Я затрудняюсь ответить, честно признался я, пожимая ему руку, но быть может, меня зовут Д₃. Он внимательно посмотрел на меня, и помолчав немного, произнес, очень может быть...

— Ну, теперь убедился? — сказала Ленка, стоя за его спиной. Он оглядывал свою пустую квартиру.

— Да ведь была же, была, — растерянно протянул Доктор.

— Ты-ы в этом уве-е-рен? — протяжно произнесла она и выбравшись из-за спины, стала снимать сапоги.

— Нет, но документы, паспорт в конце концов..

— Какие документы, что ты как маленький, ты не будешь спорить, что документы можно подделать?

— Нет.

— Какие еще будут вопросы?

— Никаких.

— Так я и знала. В последний момент мальчик обратится к голосу рассудка. Только рассудок помутился. И с голосом видать то же самое произошло. Сродни заявлению, о том что кофе есть, ведь я его вчера на кухне целую банку оставил. В твоей общаге это вызвало бы долгий и продолжительный смех. Кофе есть, его не может не быть, с этим никто не будет спорить. Оно есть где-то. Но уже не здесь.

Я тебя хочу, сказала она. Что ты помнишь? Что ты о ней помнишь? Не знаю. Почти ничего. Помню, зима была, вечер, года два назад у храма Спаса на крови кажется она поскользнулась и упала и я упал мы смеялись она засушивала цветки роз которые я ей дарил она говорила что наверное это глупо но ей не хочется их выбрасывать я дарил ей только красные розы и все больше никаких цветов это был мой стиль что ли отличительный знак просто мне кажется это самые красивые цветы у спаса на крови там ее много и все подскальзываются правда глупо нет нисколько не глупо она ревновала меня к Жанне Самари и говорила что я так смотрю на эту женщину как ни разу не посмотрел на нее врала правда я любил в Эрмитаже зал французской живописи а Ренуар — это для меня нечто особое знаешь какая была истерика не смейся любила задумавшись покусывать палец читать в ванной буйная была глупая сумасшедшая господи как мало я помню почти ничего словно фильм посмотрел простой французский фильм или югославский на выбор. И все. Мне как-то все равно стало, я никогда не думал обо всем этом, но мне так безразлично, сам себе удивляюсь, мы все такие, хочешь, ну и иди, не хочешь, ну не иди, оставайся, если хочешь, это ее бесило просто, она никогда не могла с этим смириться, а я не могу, когда от меня требуют невозможных решений. Ленка, приподнялась на локте, и потянулась к магнитофону. Она щелкнула клавишей и опять улеглась на кровать. Зачем тебе все это, зачем я тебе это рассказываю, все как осенние листья, пожухло, скорчилось и засохло. Какое-то шуршание, а не воспоминания. Не верится что когда-то было свежим и зеленым. Я не помню своего детства, совсем не помню, ничего не помню, сумерки в голове, сумерки за окнами, совсем как эта музыка, удивилась Ленка, что это? Это кажется кто-то из Tuxedomoon, «Сто лет музыки», сказал Доктор. Класс, Ленка задрала большой палец вверх.

Доктор моего тела, мы похожи на двух жалких птенцов доисторической птицы, от которой остались только невнятные отпечатки в толще базальта. Мы превратились в нефть, пропавшую на глубине столетних скважин и вдруг захлеставшую из всех водопроводных кранов этого потерянного в самом себе города. Густую, вязкую, и маслянистую, черную-черную нефть. Мне кажется, что у меня в ушах вместо сережек бензольные кольца. Мы прилипли к чужим телам, присохли, как капельки крови, чешуйки кожи на поверхности ссадин, голова теряет волосы не задумываясь, никто не хоронит листьев, фильм такой длинный, что никак не досидеть до конца, солдаты, спящие в кинотеатрах, успели проснуться, дети доели все свои чипсы и поп-корны и стали испуганно озираться по сторонам, задний ряд нацеловался до изнеможения и успел нарожать детей, и дети немного подросли, и некоторые даже пошли в школу, и стали пачкать сиденья жевательной резинкой, плюхать семечки и ронять вниз размокшие вафельные стаканчики с недоеденным мороженым, чтобы окончив школу, пойти в солдаты и уснуть в первом ряду и успеть проснуться до конца сеанса, и разбудить боевого товарища, что дремлет рядом, ведь никто не должен пропустить финал, у меня был друг, он всегда читал книжки с конца, а потом уже, прочитав десяток страниц, решал для себя, интересна ли эта книга, стоит ли читать ее сначала, или нет, и знаешь он никогда не ошибался, я всегда читала после него ту же книгу, только я читала их по порядку с первой страницы. Он был резок, быстр и суетлив, а я была слишком меланхолична, мне нужен был год, а ему хватало недели, при таких разных скоростях разве можно ехать вместе в одну сторону. Правильно, очень недолго. Зато можно навстречу, лоб в лоб. Мы выросли так бысто, быстрее чем дома, которые строились вокруг в большом количестве, мы выросли и дома вдруг выросли тоже, и окружили нас плотной-плотной стеной...

Улитка — это витая лестница, вид сверху, потому что был Гауди. Она ведет вниз, в глубину. Улитка это Освальд, потому что был Кортасар. Она ведет внутрь себя. Улитка это символ, потому что был Исса. Она не ползет на Фудзи. Если человек, задумавшись, машинально рисует на бумаге спиральки, символизирующие домик улитки, значит у него есть потребность укрыться в самом себе, отстраниться от окружающего мира. Если он покрывает спиральками все свободное пространство на бумаге, значит у него большие проблемы. Еще улиток едят. Много улиток встречается на заброшенных старых кладбищах, в темных и сырых уголках, на прохладных мраморных плитах и обросших мохом стволах деревьев. Встречаются улитки без домика, это слизни, или виноградные улитки, символизирующие беззащитность, вследствие потери домика, и вместе с ним — возможности укрыться от разрушающих воздействий внешнего мира. Улитка это прежде всего мокрый след, глаза на стебельках. Засыхая, след блестит и серебрится в солнечном свете. Принято считать, что улитки не погибают сами по себе, правда их можно нечаянно раздавить. Улитка, избежавшая участи быть раздавленной подошвой или автомобильной шиной, достигая определенного возраста постепенно перестает испытывать потребность в окружающем мире. Тогда она уходит внутрь собственного домика, который топологически имеет вид и свойства бесконечной суживающейся спирали. Таким образом она уходит в бесконечность внутреннего пространства домика, и исчезает из внешнего мира навсегда. Это доказывается так же отсутствием останков улитки в случае вскрытия домика ушедшей улитки с целью лабораторных исследований. Правда на сегодняшний день не полностью доказана топологическая бесконечность внутреннего пространства домика, но мы не будем рассуждать о несовершенстве человеческого зрения как инструмента восприятия действительности и о четырехмерости окружающего нас пространства-времени. Есть версия, что слизень — это улитка с аномальной склонностью, выражающейся в патологической потребности постоянно ощущать присутствие внешнего мира и испытывать его воздействие на себе. Такие улитки якобы изначально обладали домиком, но впоследствии, из за вышеуказанной аномальной склонности, он стал рудиментарным, перестал обладать свойством топологической бесконечности внутреннего пространства и со временем исчез. Таким образом, животное оказалось полностью интегрированным во внешний мир, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Обыкновенная улитка никогда полностью не покидает свой домик, поэтому в отличие от человека может совершенно не опасаться его подмены.

— И никогда не ждешь от человека первого шага, жеста, слова. Приходится всегда ходить белыми. Точнее это не белые. Это черные, прикинувшиеся белыми. Они должны ходить вторыми, но идут первыми, потому что белые прикинулись черными, и от них в сотый раз ни черта не дождешься. Пока не втянешь в игру.

— А они всегда прикидываются черными?

— Кто, белые?

— Ну да, белые.

— Нет, не всегда. Иногда бывают такие особенные белые, которым неинтересно прикидываться черными. Они возьмут и прикинутся, например желтыми, или зелеными, и черные в полном недоумении. Или еще круче, сделают вид, что их на доске вообще нет. И черным не с кем играть. Не будут же они делиться на две команды и играть сами с собой.

— Почему бы и нет? Им тогда и половины доски хватит.

— Понимаешь, чтобы не перепутаться на доске, одной половине придется прикинуться белыми. А если они прикидываются белыми, они должны поступать как белые, и они начинают выкидывать те же номера. От этого оставшейся половине опять приходиться делиться пополам, и использовать четверть доски. Чувствуешь чем это заканчивается?

— Полным исчезновением черных.

— И белых. Потому что те или сменили цвет, или сделали вид. В общем это сложно, ходить черными. Мне приходилось первой подходить к человеку и говорить ему: «И я тебя тоже!» Потому что не дождешься от него ни я тебя люблю, ни я тебя ненавижу. Поэтому, эй, человек, я тебя тоже, что бы ты там не... по отношению ко мне.

— Улитка...

— Да. До полного исчезновения. Ты это я. Я это ты. Представь себе двоих играющих, которые после каждой пары ходов вертят доску. Получается, что они играют каждый против себя самого, или вдвоем против неизвестно кого. Это как повернуть. А теперь представь, что доска одна, а играющих много. И никто из них не знает против кого он играет в этой партии. На время партии они лишены возможности личного контакта. В комнату, где стоит доска, их запускают по одному. И партия не записывается. Входишь в пустую комнату, подходишь к столу, выбираешь наугад, как ходить, белыми или черными. Делаешь ход и удаляешься.

— Теперь назови мне имена игроков.

— С удовольствием. Д₁, Д₂, Д₃, Д₄ и т. д. Хватит?

— Пожалуй, да.

— Почему бы мне не называть тебя Любой?

— Действительно, почему бы? Очень красиво. С одной стороны Люба, Любовь, с другой стороны, Люба — я или любая? Любая Люба я, я любая Люба. Любому люба. И тебе тоже. И ты мне люб.

Из-за угла, как паста из тюбика, выдавился белый автобус с красной полосой. Ну все, я поехала, сказала Ленка. Люди стали втягиваться вовнутрь, а они с Доктором все стояли и целовались. Потом Люба выскользнула у него из рук и застыла на подножке передней двери. Доктор облизал обветренные губы. Они выжидающе смотрели друг на друга. Автобус не спешил трогаться с места. Желтый лист осенний кружит в облаках, тихо пропела Ленка. Двигатель заурчал громче. Видишь, Доктор, я хожу белыми! — прокричала Люба, — ты так ничего и не понял! Дверь захлопнулась и автобус поехал.

С душистыми котами и пушистыми цветами... Нет, с пушистыми котами и душистыми цветами, с ушастыми магваями, Ким Бессинджер, рекламирующей колготки Golden Lady, веселящимся газом, ароматами мыла Camay и секретами, скрытыми в каждом пузырьке, от Парижа до Находки мы кружимся с тобой любимая. Мы открыли для себя волшебный мир шоколада Vispa, и отстирали все свои ткани до самой глубины волокон. Мы защитили всю свою семью от микробов, мы узнали что объединяет многих женщин во всем мире, и красавец Бандерас сказал нам с экрана, что наша любовь будет вечной, чего же нам еще желать?

Дверь захлопнулась и автобус поехал. И сиденье скрипнуло, принимая на себя вес ее тела, а он остался стоять на бордюре, и все было немного странным, мир поплыл, накренился, будто автобус не ехал, а скользил на боку, и только за поворотом все стало таким каким оно должно быть, твердым и настоящим. Камень, кирпич, гранит, булыжник, асфальт. В какой-то книге она читала, что из под асфальта, случается, появляются зеленые ростки. Они буквально взламывают своим хрупким зеленым стебельком поверхность этой твердой городской кожи. Только она не верила этой книге. Ростки берутся из семян. Откуда семенам взяться под этой столетней окаменевшей шкурой монстра? Их приносят крысы, или черви? Или они путешествуют под землей сами, на много километров, чтобы выйти на поверхность в самом неподходящем месте, затратив уйму сил вырваться к солнцу и быть растоптанными первой подошвой или шиной. Почему они не ищут легких путей? Или этот стебелек не просто стебелек. А на конце его глаз. Непонятный глаз улитки. А город — это домик, который она несет на себе. Куда же она его несет?

Глаза города. Кто-то сказал, нет это окна, или фонари. Город сверху ночью напоминает гаснущий костер. Самолет уходит в небо, и костер превращается в пепельницу полную окурков, потом неясное световое пятнышко, как огонек сигареты, и все. Но пока ты стоишь внизу в странно накренившемся мире, на бордюре, и смотришь на падающие дома и столбы, на автобус ускользающий на боку в неведомые дали, и когда он заползает за угол, волоча за собой пуповину черного дыма, все сразу становится на свои места, и ты в сто тридцать второй раз понимаешь, асфальта неба от земли не оторвать, как ни старайся.

1998

Speaking In Tongues Лавка Языков

Андрей Чернов

СЛУЖБА НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА

Speaking In Tongues
Лавка Языков