В переводах Максима Немцова
Random House, Modern Library, New York, 1958
Листья все быстрей кружат...
Няньки все в гробах лежат,
Их цветочкам вышел век, —
А колясок долог бег.
Шепот вдруг со всех сторон
Сдернет с нас восторга сон.
Непоседливым рукам
В забытьи застыть я дам.
Сотни мертвых позади
Топчут все наши пути,
Деревянно машут вслед.
Их любовь — обман и лед.
Злобных троллей с вечных мест
Голод гонит в голый лес.
Соловей уж не поет.
Ангел больше не придет.
Невозможна, холодна,
Впереди — горы глава.
Водопадов белый вид
Путников благословит.
Как-то вечером вышел из дому я, —
Толпа меня в центр повлекла,
А улица очень похожа
На море пшеницы была.
У реки полноводной сидели, —
И я слышал: пели они
Под мостом железнодорожным:
«Любовь! нет конца у любви.
Любить буду, пока не сойдутся
Вместе Африка и Китай,
Пока рыбы не запоют хором,
Реки в горы не станут летать.
Любить буду, пока океаны
Не повесят сушиться, отжав,
И семь звезд не застонут, как утки,
Улетая: мол, лета им жаль.
Годы умчатся, как кролики,
Ведь среди своих вечных основ
Я держу Цветок Столетий
И первую в мире любовь.»
Но все часы в городе этом
Вдруг стали жужжать и звонить:
«Не давай обмануть себя Времени —
Время нельзя покорить.
Где в Кошмара норах Справедливость
Стыдится своей наготы,
Затаившись в тени, Время кашляет
Всякий раз, лишь целуешься ты.
В мигренях и тревогах
Так жизнь и утечет.
Сегодня или завтра
Время свое возьмет.
В зеленые долины
Сползет ужасный лед.
Сорвет Время нити танца,
Ныряльщика прервет.
Погрузи свои руки в воду,
Опусти их на самое дно —
Смотри же в таз, жалей же
О том, что не пришло.
Стучится ледник в дверцы шкапа.
Пустыни вздох — из-под стола.
И трещина в чайной чашке
Путем в землю мертвых легла.
Оборванцы банкноты мусолят там,
Великан надуть Джека сумел.
Там Пай-Мальчик бьется в истерике,
Джилл сама ложится в постель.
Вглядись же в смятеньи в поверхность,
Не перестав повторять:
Жизнь — это благословенье,
Когда нет сил благословлять.
Встань, обожги лик слезами.
Встань, лоб к стеклу прислони.
Соседа нечестно возлюбишь
Ты сердцем нечестным своим.»
Был поздний, поздний вечер...
Влюбленные ушли...
Часы звонить прекратили...
А воды реки все текли.
Под поникшей жалкой ивой,
Милый, не грусти
И не медли — действуй, право,
Думать прекрати.
Горб хандры сбрось и плечами
Поведи.
Сотри пути
С карты стран печали.
Звон колоколов победно
Шпиль разносит мерклый.
Этот звон — по душам бедным,
Что любовь отвергла.
Все живое любит. Хватит
Уступать
Тоске утрат.
Бей — победы ради.
Стаи птиц, летя над миром,
Путь свой изучили,
И ручьи в стремленьи к морю
Тонкий лед пробили.
Твое пусто отрешенье.
Хмарь стряхни,
Иди ж, иди
К желаний исполненью.
Я хочу рассказать вам повесть
О бедной мисс Эдит Джи.
Жила она на Кливдон-террас
В номере 73.
У нее были тонкие губы,
Левый глаз немного косил,
Покатые узкие плечи
И не было вовсе груди.
Темно-серый костюм из саржи,
И шляпка у Мисс Джи была.
Жила она на Кливдон-террас
В спальне не больше стола.
Был бордовый плащ для ненастья,
Зонт зеленый — если гроза,
И с корзинкой велосипед был,
Где задние тормоза.
Церковь Святого Алоиза
Не так далеко была.
Регулярно, к церковным базарам
Вязала она, как могла.
Мисс Джи смотрела на звезды,
Говорила: «Никто не поймет,
Что живу я на Кливдон-террас
Всего на сто фунтов в год.»
Снились сны ей: она — королева,
Скажем, Франции... Снился бал,
И викарий Святого Алоиза
На танец ее приглашал...
Ураган вдруг дворец смел и музыку...
По полям ее велик мчал.
Бык огромный с лицом викария
За ней гнался и грозно мычал.
На затылке его дыхание —
Она в страхе закрыла глаза:
Ведь все медленней велосипед шел —
Были там задние тормоза.
Лето вновь украшало деревья,
А зима разрушала скорей.
Она ездила к службе вечерней,
Застегнувшись до самых бровей.
Ездила мимо пар влюбленных
И лицо отвращала свое.
Ездила мимо пар влюбленных —
Они не приглашали ее.
Мисс Джи в боковом приделе
Слушала, как играет орган,
И как хор поет сладко-сладко...
Ей хороший денек был дан.
Мисс Джи, в боковом приделе
На колени скорей вставай...
«Не введи меня в искушение,
Быть порядочной девушкой дай.»
Словно волны, катились годы,
Оставляя свой след на ней.
Она поехала к доктору,
Застегнувшись до самых бровей.
Она поехала к доктору,
Позвонила у белых дверей...
«У меня все внутри изболелось.
Вылечите меня поскорей.»
Доктор Томас ее осмотрел всю,
А потом осмотрел еще раз
И спросил, вымыв тщательно руки:
«Почему пришли только сейчас?»
Доктор Томас сидел за обедом,
Перемены блюда он ждал
И, из хлеба шарики скатывая,
«Рак — забавная штука,» — сказал.
Позвонила жена в колокольчик:
«Ну к чему за столом говорить?»
Он ответил: «Мисс Джи заходила.
Я боюсь, недолго ей жить.»
Мисс Джи, пока поздно не стало,
Увезли в больницу скорей.
Лежала в палате для женщин
С одеялом до самых бровей.
Вот ее на стол положили —
Студентам вдруг стало смешно, —
И главный хирург мистер Роуз
Пополам разрезал ее.
Мистер Роуз повернулся к студентам
И сказал: «Вот вам, господа,
Уникальный случай саркомы,
Развитой как никогда.»
Увезли ее в то отделенье,
Предварительно сняв со стола,
Где группа с первого курса
Анатомью учить бы могла.
А там, привязав ее к крючьям,
Да, подвесили мисс Эдит Джи
И диссектомию колена
Аккуратно произвели.
Через пустошь и вереск ветер сырость принес.
В моей тунике — вши, и заложен мой нос.
Дождь все капает с неба — я вымок совсем,
Охраняю я Стену, сам не знаю, зачем.
Серый камень не сдержит тумана седин.
Моя девушка — в Тангрии; я сплю один.
Аулюс к ней все шьется, а мне — каково?
Не люблю ни манер я, ни рожи его.
Пизо — христианин, бьет рыбе челом,
Не допустит, надеюсь я, крайностей он.
Проиграл я кольцо, что дала мне она.
Когда ж, наконец, мне заплатят сполна?
Вот стану героем и буду сидеть
И в небо оставшимся глазом глядеть.
Виктор был совсем несмышленыш,
Когда появился на свет.
«Не позорь, сынок, имя семьи никогда,» —
Такой дал ему папа завет.
Виктор на руках шевельнулся,
Раскрыл круглые глазки свои.
Отец произнес: «Мой единственный сын,
Никогда, никогда не лги.»
Виктор с отцом едут кататься.
Отец: «Эта правда проста —
Сердцем чистые благословенны,» — сказал,
Библию из кармана достав.
Восемнадцать всего ему было.
На дворе — декабрьская стынь.
Был опрятен Виктор, отутюжен, побрит,
И манжеты всегда чисты.
Снимал комнатку в Певерил-Хаузе,
Там порядок царил и тишь.
Время подстерегало его, словно кот,
Караулящий крупную мышь.
Клерки беззлобно смеялись:
«У тебя были женщины, бой?
Пойдем, порезвимся в субботнюю ночь.»
Но Виктор качал головой.
Директор сидел в своем кресле
И пыхал сигарой: «Пых-пых...
Виктор — честный малый, но он далеко
Не пойдет, ведь, как мышь, он тих.»
Виктор приходил в свою спальню
И тихо ложился в постель,
Заводил будильник, брал Библию он
И читал про Иезавель.
А в первый же день апреля
В дом Анна приехала к ним.
Ее глаза, рот, грудь, плечи и бедра ее
Возжигали страсть всех мужчин.
На вид чиста Анна, как школьница
В день первого причастия,
Но ее поцелуй крепче вин был, когда
Отдавала она себя.
Назавтра, второго апреля
Она в шубе входила в дом.
Виктор ее встретил на лестнице, и
Все перевернулось в нем.
В ответ на его предложенье
Рассмеялась она: «Никогда!»
Второй раз она помолчала чуть-чуть,
Покачав головою едва.
Анна взглянула в зеркало,
Надув губки, произнесла:
«Виктор скучен, точно дождливый день,
Но мне где-то осесть пора.»
Он снова просил, вместе с нею
На озера берег придя.
Ее поцелуй его ошеломил:
«Люблю я всем сердцем тебя.»
В конце лета они обвенчались...
«Ты смешной, поцелуй же меня...»
И воскликнул Виктор, ее крепко обняв:
«О Елена Прекрасная!»
Виктор пришел утром в контору
(Где-то в конце сентября).
Он опрятен и чист, и в петлице цветок,
Он опаздывал, но он был рад.
А клерки болтали об Анне
(Дверь была приотворена), —
Один: «Бедный Виктор, вот незнанье когда
Есть блаженство поистине, а?»
Виктор замер так, будто он камень, —
Дверь была приотворена...
Другой: «Боже, что за блаженство дарила мне
В моей старой машине она.»
Виктор вышел прямо на Хай-стрит
И из города прочь пошел.
Он дошел до помоек и до пустырей,
И катились слезы со щек.
Виктор обратился к закату:
«Не оставь мя, отец, одного.
В небесах ли ты?» Небо ответило:
«Неизвестен адрес его.»
Виктор посмотрел вдаль, на горы,
Где снега свой оставили след,
И вскричал: «Ты доволен мной, папа?»
Но в ответ принесло эхо: «Нет.»
«Она будет верна?» — он у леса
На коленях просил ответ.
Но дубы и буки качнули ветвями
И ответили: «Да, не тебе.»
А потом на луга Виктор вышел,
Чтобы крикнуть отцу успеть:
«Я люблю!..» — но шепнул ему ветер,
Что она должна умереть.
К реке, глубокой и тихой,
Пошел Виктор, чтобы спросить,
Плача: «Но что же мне делать, отец?»
И река сказала: «Убить.»
Карту за картой тянула
Анна, присев у стола.
Карту за картой тянула
Анна и мужа ждала.
Но что первым в руках оказалось,
Было не дамой, не королем.
Первым был не валет и не джокер,
А туз пик, только вниз острием.
Виктор стоял в дверях спальни,
Не произнося ничего.
Спросила она: «Что с тобой, дорогой?» —
Но тот словно не слышал ее.
У него в ушах звучал голос,
Проникая до самого дна,
Был он справа и слева, и он повторял,
Что она умереть должна.
Он взял нож с резной рукояткой —
В нем ни тени сомненья нет —
И сказал: «Анна, было бы лучше тебе
Совсем не рождаться на свет.»
Анна вскочила со стула
И кричать начала она.
Но Виктор очень медленно шел за ней,
Как слепой из кошмарного сна.
За креслом пыталась укрыться
И за пологом расписным...
Но Виктор за ней медленно шел, говоря:
«Приготовься же встретиться с Ним.»
Ей удалось открыть двери...
С занавеской карниз упал...
Но Виктор и по лестнице шел за ней
И на самом верху догнал.
И вот он стоял над телом —
Кровь сбегала по лестнице вниз
Струей тонкой и пела (а он нож держал):
«Воскресение я, я — Жизнь.»
Они его взяли под руки,
Посадили в одну из машин,
И сидел он, тихий, как мышь, бормоча:
«Я — Человеческий Сын.»
В углу он сидел, продолжая
Женщину из глины лепить,
Говоря: «Я — Конец и Начало. Приду
Вашу землю однажды судить.»
Леди, плача на дорогах,
Милого ль найдешь?
С соколом и сворой гончих —
Как же он хорош!
Подкупи птиц на деревьях —
Пусть молчат они.
Взглядом солнце с небосвода
В ночь, во тьму сгони.
Ни звезды в ночи скитаний,
Вьюгам края нет.
Ты беги навстречу страху.
Прочь раскаянье...
Ты услышишь океана
Неумолчный стон.
Пей! — пусть он глубок и горек, —
Чтоб виднелось дно.
И терпи, терпи в темнице
Во глуби морей,
Ключ златой ища в кладбищах
Старых кораблей.
К краю мира поцелуем
Путь себе купи
И на сгнивший мост над бездной
Не робей, ступи.
Замок опустевший долго
Ждал тебя... Внутри —
Белый мрамор. Поднимись и
Двери отопри.
Зал пустой... Сомненьям там не
Задержать тебя.
Паутину сдунь. Ты видишь
В зеркале — себя.
Нож складной нащупай, ибо
Все совершено,
И всади его в свой бок, где
Сердце лжи полно.
Огоньки
На холмов куполах —
Там маленькие монахи
Встают еще затемно.
Пусть грозно вулканы
Ворчат во сне
На зеленый мир —
Они в своих кельях
Корпят, переводят
Виденья свои
На вульгарный язык
Стальных городов,
Где входят невесты
Сквозь створы под сводом,
И где кости грабителей
Ветер качает.
Сгибаясь натужно,
С суровыми лицами
Пилигримы ползут
По склону крутому
В огромных шляпах.
Я кричу и бегу
Вниз, им навстречу.
Я рад, полон жизни,
Расстегнут, с гитарой,
Звенящей от ветра.