«Ах-р! Ведьмак! Я думал, их уж не осталось вовсе. Он что, и правда
ехал через Каменный Круг?»
— Откуда же мне знать?
«Тогда тебе повезло. Тебе и твоёму приятелю не стоило туда ходить
— та мельница давно уже мертва. Мельники частенько повреждаются в уме —
уж слишком много разных мыслей в голову приходит, когда крутится колесо
и мелется мука. А если человек ещё при этом и один... — Медведь поднял
взгляд на травника. — А ты правда не различаешь цвета?»
— Только красное и зелёное.
«Этот браслет. Ты почти не говорил о нём. Покажи.»
Жуга приподнял руку:
— Я как раз собирался рассказать... Нет, извини, снимать не буду. Если
хочешь, подойди поближе.
Маленькие глазки зверя холодно блеснули. Жуге на миг почудилась скользнувшая
в их жёлтой глубине тень испуга.
«Ладно. Опусти. Мне кое-что понятно уже сейчас.»
— Вот как? И что тебе понятно?
«Вначале были смерть и колдовство. Потом ты встретился с детьми
и существами ночи. А после — с девушкой и с тем, кто эти существа уничтожает.
Убивает нечисть.»
— Я всё равно не понимаю, кто прав, кто виноват. И почему вражда. А
что до нечисти... Всё то, что называют нечистью, меркнет порой перед тем,
что таится в глубине людской души. Хотя, там есть и свет.
«Не бывает света без теней. Хоть это ты тогда уже понял?»
Травник медленно кивнул.
— Это — понял.
ТЕНЬ
— Можно ли о чем-нибудь жалеть, когда приходит зима?
— Что?
— Я говорю, как можно о чем-то сожалеть, когда приходит зима? Оглянись
вокруг: весь мусор, канавы, сучья и буераки, всё застарелые раны земли
укрыты этой белой непорочной пелёной.
— Ну, не знаю... Слишком уж похоже на смерть.
— Ну и что, что похоже! разве это так важно? Мы всё когда-нибудь умрем
и всё когда-нибудь воскреснем. Лучше представь, как по весне всё здесь
расцветет. Это ли не счастье — жить и видеть год за годом подобное чудо?
Чёрт... Зуб болит...
— Потерпи до вечера, а там разведем костёр, я тебе настой приготовлю.
— А поможет?
— Отчего нет? Дело нехитрое. Это он у тебя от холода ноет.
— Да, жаль, что сейчас не лето...
— Как можно о чем-то жалеть, когда приходит зима?
Собственные слова, вернувшись с тенью дружеской усмешки, произвели
на путника странное впечатление: остановившись, он глянул озадаченно и
вдруг расхохотался.
Он смеялся так звонко, легко и заразительно, что спутник его не выдержал
и рассмеялся тоже.
Не в меру восторженному поклоннику зимы было лет двадцать, двадцать
пять — трудно сказать точнее, потому как хоть и был он строен, и двигался
по-юношески легко, но сложен был совершенно по-взрослому, бороду свою,
густую и чёрную, носил уже далеко не первый год, да и голос имел что надо
— глубокий, гулкий бас.
Спутник его казался помоложе и победнее, и если первый в своем зеленом
жупане и мехом подбитом плаще выглядел этаким франтом, то второй был одет
не так броско, зато добротно, как одеваются для дальней дороги местные
крестьяне или горцы. Шёл он, опираясь на посох и слегка прихрамывая, нес
за спиной потрепанную котомку. Из-под чёрной, катаной, самого простецкого
фасона шляпы выбивались спутанные пряди рыжих волос.
Эти двое, похоже, были в пути уже не первый день, пробираясь не то
в Равенцы, не то в Галлен: дорога — укатанный санный проезд — могла завести
и туда, и туда, и поскольку до развилки было ещё далеко, то повстречавшись,
оба шли вместе, сведенные зимой, судьбой и дальнею дорогой, да может, ещё
тем странным зудом, что круглый год уводит прочь из дома охотников, бродяг,
поэтов и воров.
В это время года здесь было мало дичи и нечего было красть.
Жуга — так звали рыжего странника, или, по крайней мере, так он сам
себя называл.
Поэт звался Вайда.
Была зима. Бесцветная, равнодушная, не очень холодная, но такая буранная,
такая обильно-снежная, что старики в деревнях только диву давались, глядя
поутру в окошко — не могли они припомнить такой зимы, сколько ни ворошили
в седой усталой памяти долгий свой век. И летописи молчали, а если и не
молчали, то отсылали в прошлое так далеко, что сомнение брало — полно!
да было ли это? И неужто жили люди в ту пору? — качали головой старики
и лезли обратно на печь, кряхтя недужно.
Наконец, бородач отсмеялся.
— Срезал ты меня, Жуга! — молвил он, утирая выступившие слезы. — Ох,
срезал! Не о чем жалеть, значит? Да... И всё равно — до чего же удивительная
пора! Вот, послушай-ка...
Спят осины и березы.
Убаюканный морозом
Больше не журчит ручей.
Разноцветье облетело,
Только изредка на белом
След, и тот — не ясно, чей.
— Здорово, — одобрил Жуга. — Сам придумал?
— Ага... Ого, гляди-ка! — Вайда неожиданно остановился. — А вот и след...
Что скажешь, а?
Жуга подошел ближе и нагнулся рассмотреть. Снял шляпу, взъерошил пятернёй
волосы на затылке.
— Ну, этот-то след, как раз, очень даже понятно, чей.
— Да я не об этом! — отмахнулся тот.
— Я понял, что не об этом... — кивнул Жуга.
Мела поземка, но свежий снег на обочине, ещё белый и рыхлый, тронула
легкой походкой чья-то маленькая босая нога.
— Нешто человек? — поразился Вайда.
— Да вроде бы... — несколько неуверенно согласился Жуга. — Ребенок,
наверное, или девчонка... Других ты не видел следов?
— Нет... Что за притча! И охота же кому-то вот так — босиком по снегу!
Жуга выпрямился и огляделся окрест.
Белые, укрытые снегом поля были пусты — ни кустика, ни деревца, ни
человека, ни зверя, лишь далеко впереди темнела опушка зимнего леса.
— Никого?
— Никого.
— Ну, дела...
Потоптавшись, оба переглянулись, пожали плечами и молча двинулись в
дальнейший путь.
Смеркалось.
Ближе к ночи совершенно неожиданно потеплело. Небо затянула сизая облачная
пелена. Большими пушистыми хлопьями повалил снег. Вскоре двое приятелей
добрались до леса. Ветру сюда пути не было, снег падал чинно, степенно
и мягко кружась. Побродив окрест, Жуга облюбовал небольшую поляну, Вайда
выбор одобрил, и решили заночевать прямо здесь. В темноте расчистили место,
из-под седой разлапистой ели надергали сушняка, и вскоре под котелком заплясал,
зябко похрустывая дровами, робкий зимний костерок.
Вайда расположился поудобнее, стянул, покряхтывая, сапоги, и поставил
их ближе к огню; посмотрел с неодобрением на свои сбитые, в мозолях, ноги
и полез в сумку за провизией.
Жуга в свою очередь развязал мешок, повытаскивал каких-то засохших,
узлом скукоженных кореньев. Вынул нож, искрошил в котелок два-три корешка,
задумался на миг и добавил ещё. Вода вскоре закипела, приобрела неприятный
бурый цвет. Жуга размешал варево, ловко подцепил котелок и поставил его
на снег. Помахал рукой, сморщился.
Вайда нерешительно покосился на остывающий взвар, понюхал и скривился:
— Это что... вот это — пить?
Жуга усмехнулся:
— Полощи.
— А-аа...
Рифмач придвинулся поближе, взял протянутую другом берестяную кружку,
зачерпнул и подождал, пока не остыло. Попробовал, выплюнул. Ещё раз и ещё.
В котелке убыло. Вайда потянулся было снова, да передумал и отложил
кружку.
— На завтра решил оставить?
— Ага.
— А чай где заваривать? Выливай, ну его, к лешему...
Натаяли свежего снега, засыпали чаю. На расстеленном платке разложили
хлеб, две-три луковицы, тугое кольцо копчёной колбасы. Некоторое время
молча жевали, прихлебывали, обжигаясь, прямо из котёлка. Вайда, заметно
повеселевший, ел вкусно, с охотой. Откинулся на одеяле.
— Ух, хорошо... Ну, спасибо тебе, друг Жуга, ох спасибо! Мне ведь,
право слово, спасу от этого зуба не было. Знаешь, как крючило!
— Ну, так вырвал бы его — и дело с концом. Чего волынку-то тянуть?
— Вырвать — ишь ты! этак зубов не напасешься... Да и боязно.
— Ну и дурак, — Жуга вытянул из кучи хвороста веточку, поворошил угли.
— Щеку раздует.
— Думаешь?
— Раздует, раздует... Драть надо. А у тебя сапоги горят.
Рифмач ахнул и спешно потянул из костра сапоги — подошвы уже залоснились
чёрным. Дымно пахло горелой кожей. Вайда скривился — «Тьфу ты, чёрт!»,
сунул их в снег, вытащил и оглядел со всех сторон. Вздохнул. Жуга усмехнулся.
— Ладно, хоть просохли.
— И то правда.
Натянув сапоги, Вайда улёгся на одеяле и потянул к себе небольшой округлый
сверток синего бархата. Развернул.
Внутри оказалось что-то вроде бандуры, только поменьше, и с девятью
струнами. Жуга несколько удивленно смотрел, как тот, любовно погладив ладонью
пузатое деревянное донце, стал подстраивать тонкие жилы струн.
— Ты ещё и поешь?
Вайда прищурился хитро.
— А то как же!
— Ну-ну... — Жуга с сомнением потёр подбородок.
— Сомневаешься? — усмехнулся тот. Струна натянулась, зазвучала басовито.
Вайда взялся за вторую. — Сам посуди — как петь с этаким-то зубом, да ещё
по морозу? Тут уж, брат, я тебе скажу, не до песен...
— А теперь?
— А теперь — совсем другое дело... Отчего ж не спеть? — Он смолк, задумчиво
глядя в огонь. Нахмурился, бездумно перебирая струны.
— Про что петь будешь? — полюбопытствовал Жуга.
— А? — встрепенулся тот, — вот, про него…— Он кивнул на костёр и снова
помрачнел. — Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у
нее веселое, а вот конец... Впрочем, слушай.
Вайда тронул струны.
Полилась мелодия, и вроде бы даже не грустная, но какая-то не такая
— словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом,
подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга как-то
упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:
Коль заблудился ты в лесу,
Глухая полночь на носу,
И волки сходят с гор,
Спокоен будь: не тратя слов
Насобирай побольше дров
И разведи костёр.
Когда застанет дождь в пути,
Не знаешь ты, куда идти,
Но коль твой нож остер,
Ты завернись плотнее в плащ,
Нарежь ветвей, построй шалаш
И разведи костёр.
Когда на землю ляжет снег,
И солнце свой замедлит бег,
Забыв согреть простор.
Когда вокруг метет метель,
И лишь сугроб — твоя постель,
Твой лучший друг — костёр.
Когда горит в ночи окно,
Искрится старое вино,
Кипит веселый спор,
Забудь свои обиды, друг,
Спеши скорей в тот тесный круг,
Где правит бал костёр.
Огонь не добрый и не злой,
Но плоть становится золой —
Суд королевский скор:
Тому, кто хочет быть собой
И жизнь прожить с прямой спиной —
Один путь — на костёр...
Песня закончилась.
Некоторое время оба молчали.
— Красиво, — наконец, сказал Жуга. — Только как-то жестоко.
— Какая жизнь, такие и песни, — вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно
в бархат. — Ладно, давай спать.
Развернули одеяла. Жуга подбросил побольше дров и передвинул костёр
в сторону. Смел угли. Закутавшись поплотнее, оба улеглись на прогретом
пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком
припекало, и вскоре заснули.
* * *
Среди ночи Жуга вдруг проснулся.
Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были
запорошены тонкой белой пелёной. Жуга сел и зябко поёжился. Огляделся окрест.
Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц
и густую россыпь звезд. Через небосвод, от края и до края дымчатой белой
лентой тянулся чумацкий шлях. Костёр почти погас, лишь тлели, догорая,
угольки. Жуга пощупал землю под собою — та была ещё теплой. Спать не хотелось,
наоборот — голова была ясная, до звона в ушах. На душе было странно и тревожно
— непонятно откуда накатило неясное чувство потери. Вот только... потери
чего?
Он зевнул, встал, расправил и набросил на плечи одеяло. Огляделся в
поисках шляпы. Смятая и скомканная, та отыскалась в изголовье, Жуга расправил
её и нахлобучил на голову. Во сне холод почему-то не так донимал, зато
теперь проснувшееся тело срочно требовало тепла — тепла или движения -
вдруг накатила резкая, неуемная дрожь.
— Спишь, Вайда? — вполголоса окликнул Жуга. Тот не ответил, и Жуга
нахмурился.
Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно.
Слишком уж тихо было вокруг.
Он опустился на колени и тронул друга за плечо.
— Рифмач, — снова позвал он. — Рифмач, очнись! Рифмач!
Тяжелыми каплями сочились минуты, а Жуга всё тряс и тормошил спящего
друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело, страшно
тяжелое и податливое, не завалилось вдруг с боку на спину и не замерло
так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые инеем волосы и бороду. Влажным
блеском отразился в невидящих глазах. Жуга вздрогнул и отшатнулся.
Откуда-то из дальнего далека вдруг донесся тоскливый и протяжный волчий
распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже эха. Разом навалившись
отовсюду, ватным комом вернулась тишина — ни шороха веток, ни снежного
скрипа.
Ни сердцебиения, ни дыхания.
Вайда был мертв.
* * *
Отец Алексий — приходский священник — жил на отшибе, на самом краю
села, и когда ранним утром в окошко постучались, он нисколько не удивился
и молча пошел открывать: если входить в деревню с южной стороны, то его
дом стоял первым, и прохожие люди в поисках ночлега, милостыни или воды
частенько заходили сперва к нему, и только потом — к другим.
Стоявший на пороге хаты странник был молод и худ, смотрел устало, и
опирался на посох. Рядом, соруженные из срубленной ели, замерли сани-волокуши;
свежевыпавший снег ещё хранил их неровный след — путник и впрямь шёл с
юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.
Священник всё понял без слов, окликнул попадью. Та заохала, запричитала
и, набросив старый тулуп, побежала за соседями. Вскоре явились два сонных
ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом — братья? — подняли покойника
и куда-то унесли.
Деревня помаленьку просыпалась. Подходили люди, спрашивали. Плохие
новости бежали скоро — к середине дня уже всё знали о случившемся несчастье.
Кое-какие деньги у рыжего паренька водились; кошель перешел из рук в руки.
Две бабки взялись обмыть и убрать усопшего, Ондржей-столяр подрядился соорудить
домовину.
Прихожего человека проводили в дом, усадили за стол. Попадья поставила
самовар, собрала снеди — тот не притронулся к еде, лишь выпил чаю, и после,
обсохнув и обогревшись в натопленной горнице, поведал в нескольких горьких
словах, что и как случилось. Говорил он медленно, тяжело, часто умолкая
и глядя в одну точку.
— Как звать-то тебя?
Паренёк поднял рыжую голову.
— Жуга.
— А его... как звали?
— Вайда.
— Откуда он?
— Откуда шёл — не знаю. В Стршей Кронице мы повстречались.
Священник помолчал.
— А промышлял чем?
— Ходил, странствовал... песни пел. Хорошие песни. Свои.
— Рифмоплёт, что ль? — спросил отец Алексий. Жуга кивнул. — А сам ты
кто будешь?
— Травник я... всё в толк не возьму, от чего он умер. Земля ведь ещё
тёплая была, когда я его поднимал.
— Верю.
— И ночью оттепель была...
— Да.
— Он не мог так просто замёрзнуть.
— Наверное, не мог...
Бессильно подперев голову рукой, Жуга сидел за чашкой остывшего чая,
изредка вороша рукой рыжие всклокоченные волосы. Поднял взгляд — в кривозеркалье
начищенного самовара отразилось худое, измождённое лицо. Жуга прикусил
губу и сжал кулаки.
— Куда его унесли?
— В церковь.
Жуга повернул голову.
— Мне нужно... туда.
— Сиди, сиди... Там и без нас всё сделают, как положено. Вечером сходим.
Жуга некоторое время молчал, о чем-то размышляя, затем помотал головой.
— Нет, — сказал он, вставая. — У меня ещё есть девять дней. Пойдем
сейчас.
Отец Алексий ничего не понял, покачал головой, но перечить не стал,
и молча принялся одеваться.
* * *
Бревенчатая маленькая церковь оказалась на удивление новой и ухоженной,
вот только выстудилась изрядно. Светились лампады у икон. Где-то за стеной
потрескивала печь — мягкими волнами оттуда расходилось тепло. Наверху,
в купольном сумраке виднелись размытые лики стенной росписи. Пахло ладаном.
Гроб с телом Вайды стоял у алтаря. Горели свечи в изголовье. Переодетый
и причесанный, рифмач лежал, словно живой, и лишь лицо его, непривычно
бледное и спокойное, выдавало истину.
— Где его похоронят? — хрипло спросил Жуга и закашлялся. Звук заметался
эхом в гулкой церковной пустоте и затих где-то в углу.
Отец Алексий пожал плечами.
— Здесь... А почему ты спрашиваешь?
— Не всегда лицедеев хоронят на кладбище.
— Он ведь православной веры?
Жуга не знал точно, но кивнул, нимало не колеблясь: «Да».
— Тогда, как и всех, — на погосте. Я поговорю с поселянами, к завтрему
выкопают могилу.
Жуга покачал головой, поднял взгляд на священника, и голубые глаза
его так ярко вдруг блеснули, отразив свечное пламя, что отцу Алексию стало
не по себе.
— Не надо, — тихо сказал Жуга. — У меня нет больше денег.
Он покосился на гроб и снова вздохнул.
— Я сам буду рыть.
* * *
Солнце клонилось к вечеру, когда Жуга, скользя и опираясь на посох,
медленно поднимался на гору, где примостилась низкая чёрная хибара деревенской
кузни. В кузницу вела тропинка. Узкая и плотно утоптанная, она подходила
к самым дверям её и после убегала дальше, спускаясь к воде, к пробитой
в речке проруби. В кузне явно кто-то был — тонким звоном пела под ударами
молотка старая наковальня. Жуга не стал стучаться — всё равно бы не услышали
— и, подойдя, сразу открыл дверь, вошёл и огляделся.
Внутри было жарко и сумрачно. В дальнем углу был сложен очаг дикого
камня; багровым светом мерцали угли. В другом углу примостился низкий,
приземистый стол-верстак, на котором вповалку лежали разновеликие клещи,
молотки, зубила и разный другой кузнецкий инструмент. По стенам, тут и
там был развешан всяческий уже готовый товар — крючья-засовы, петли ворот,
серпы, косы, скобы, не то тележные, не то бочарные обода, три-четыре топора
и множество подков, рядком нанизанных на толстый граненый прут.
Человек у наковальни поднял голову.
— Не стой на пороге! — крикнул он, весело блеснув зубами. — И дверь
закрой — дует!
Жуга замешкался, затворяя скрипучую дверь, а когда повернулся обратно,
молот в руках кузнеца уже плющил горячее железо, наполняя маленькое помещение
звоном и грохотом.
— Будь здоров, коваль! — крикнул Жуга, силясь перекрыть весь этот шум.
— Здорово, коль не шутишь! — кивнул тот и ловко перевернул клещами
красную болванку.
— Я...
— Ну-ка, подсоби! Удержишь?
— Попробую...
Жуга даже опомниться не успел, а через миг уже сжимал в руках ещё теплые
рукоятки клещей. Мастер поплевал на ладони и ухватил молот обеими руками.
— Эх, вашу мать!
Молот взметнулся высоким косым замахом, и Жуга вздрогнул, ощутив руками
эхо гулкого удара. Молот плясал свой тяжёлый танец, давил, плющил и гнул
податливый красный металл, а тот постепенно остывал, всё больше и больше
тускнея.
— Держи! — кузнец остановился и мотнул головой в сторону очага. Приблизился.
Грудь его ходила ходуном. — Туда его! понял? — крикнул он чуть ли не в
самое ухо.
Жуга кивнул и развернулся, заталкивая болванку в огонь. Кузнец бросил
молот и схватился за верёвку. Сипло задышали мехи. Угли вспыхнули, дохнули
жаром, и вскоре глазам стало больно смотреть на раскалённую заготовку.
Кузнец метнулся к молоту и махнул рукой:
— Давай!!!
Брызнули искры, и Жуга понял, что настоящая работа ещё только началась.
Теперь кузнец бил в полную силу, вкладывая душу в каждый свой удар. Жуга
силился уловить этот краткий миг удара, посмотреть, что там у них получается,
и всякий раз невольно смаргивал, когда от звона закладывало уши, но шло
время, и вскоре на чёрном поле наковальни замаячил знакомый силуэт — лемех.
— В воду! — крикнул кузнец. Жуга огляделся и, завидев поблизости бочку,
полную воды, шагнул к ней.
Забулькало. Взметнулся пар, а когда облака его рассеялись, и Жуга вытащил
готовый лемех наружу, кузнец уже снимал свой кожаный фартук. Вытащил откуда-то
рубашку, надел. Зачерпнул ковшом воды, жадно, большими глотками выпил чуть
ли не до дна и зачерпнул ещё. Протянул Жуге — пей, мол. Тот с благодарностью
кивнул, принимая ковшик: горло пересохло, вдобавок, он совсем сопрел в
своем полушубке.
Кузнец поднял лемех и повернулся к очагу. Сощурился, рассматривая.
— Хорош, а? — обернулся он, осклабился, и Жуга вдруг с удивлением увидел,
что перед ним, вместо кряжистого широкоплечего мужика, каким он всегда
представлял себе всех кузнецов, стоит невысокий жилистый парнишка чуть
постарше его самого, весь в саже и в копоти, с веселой улыбкой на чумазом
открытом лице. Длинные чёрные волосы перехватывал кожаный ремешок. Жуга
невольно глянул на молот, который теперь показался ему совершенно неподъёмным.
— Тебя как звать? — спросил кузнец, набрасывая поверх рубашки старый
нагольный тулуп. Снял шапку с гвоздя.
— Жуга.
— Ну, спасибо, Жуга, вовремя подоспел... Чего пришёл-то?
— Кирку мне надо. Да и лопата не помешала бы. Люди посоветовали у тебя
спросить. Дашь?
— Кирка? — паренёк потёр подбородок. — Если найдется у меня кирка,
отчего бы не дать? — Он порылся в груде каких-то железяк, сваленных в углу,
и вытащил средних размеров кирку без ручки. — Вот. А зачем тебе?
— Могилу копать.
— А... — паренёк помрачнел. — Так это ты пришёл сегодня... с этим,
который замёрз?
— Я, — кивнул Жуга.
— Ну что ж... хоть и грех так говорить — бог тебе в помощь.
— Спасибо. Ну ладно, пойду я, пожалуй.
— Копать?! Прямo сейчас? — поразился тот. — Ты что, очумел? Вечер ведь.
Вот что: я в баню сейчас, а тебе, я вижу, тоже горячая вода не повредит.
А после уж посмотрим, чем тебе можно помочь.
— Да я... — начал было Жуга и вдруг ощутил, как ноют руки и ноги, как
давит на плечи мягкими рукавицами дневная усталость, как течёт ручьями
по телу кислый едучий пот, и умолк.
— Правда твоя, — признал он. — Баня — это бы сейчас было самое то.
— А я что говорю! — паренёк завернул в мешковину только что откованный
лемех и пинком раскрыл дверь кузни. — Пошли.
У порога Жуга задержался, отметив мимоходом, что на улице уже стемнело.
— Тебя-то как звать? — спросил он своего нового знакомого.
Имя, прозвучавшее в ответ, было резким, как удар молота:
— Збых.
* * *
После бани и нескольких кружек душистого липового чая с мёдом Жуга
разомлел. Его грязную рубашку Збых запихал куда-то в сундук и дал взамен
другую, из своего запаса — белую и чистую, с затейливой вышивкой.
— Бери. Кажись, эта впору тебе будет.
Рубашка висела на травнике, как на вешалке.
— Жена вышивала? — спросил Жуга, рассматривая узор.
— Сестра.
— Она здесь сейчас?
— К подружке в соседнюю деревню отправилась.
— Что ж так — в соседней-то?
— Да нашенская она. Замуж вышла, ну, к мужу и переселилась. А ты откуда
будешь-то?
— Издалека. С гор.
Слово за слово Жуга рассказал новому знакомому обо всем, что случилось
в лесу. Збых слушал, рассеянно кивая, изредка спрашивая о чем-нибудь. Хмурился,
качал головой. Наконец, поднял взгляд.
— Ты на ночлег где-то остановился, нет?
— Нет... Разве только вот у отца Алексия...
— Ну, это ни к чему. Раз такое дело, оставайся покамест у меня. Денег
не надо.
Жуга помолчал, отставил в сторону глиняную кружку с остывшим чаем и
некоторое время сидел недвижно, о чем-то размышляя. Пожал плечами.
— Неудобно как-то...
— Да брось ты, всё равно ведь бобылем живу.
— А сестра?
— А что — сестра? Она у меня девка с понятием. Считай, что я тебя погостить
зазвал. Так что — лезь, вон, на полати.
Жуга, который впервые за весь день поел с охотой, теперь молча сидел
за столом, прислонившись спиною к жарко натопленной печке. Глаза смыкались
сами собой, говорить не хотелось, и спорить он не стал, лишь кивнул благодарно,
лег, укрылся своим полушубком и вскоре уснул.
Збых ещё некоторое время сидел один, задумчиво глядя в стол. По-правую
руку от него, словно соринка в глазу, маячило что-то чёрное. Кузнец повернул
голову и вздрогнул: показалось на миг, что рядом, на лавке свилась кольцами
тонкая чёрная змейка. Збых похолодел, но тут же вздохнул с облегчением,
припомнив, как Жуга за разговором зачем-то кромсал ножом узкий лоскут сыромятной
кожи, и потянул «змейку»к себе. То был затейливо плетёный кольцом ремешок
с узёлками. Узелков было много — десятка полтора на каждой стороне, и почему-то
Збых всё время сбивался, пытаясь их сосчитать. Махнув рукой, он бросил
эту затею, зевнул, перекрестился на образа и, погасив свечу, полез на печь.
* * *
Шорох шагов? скрип несмазанных петель в ночной тишине? дуновение холода?
Збых не смог бы ответить, что именно его разбудило, но так или иначе, среди
ночи он вдруг открыл глаза и больше не смог уснуть.
Едва лишь стемнело, со всех сторон сразу налетел ветер-баламут, разметая
по полям сухой колючий снег, шуршал по крыше, царапался в окна, завывал
дурным голосом. В избе у кузнеца было тихо и тепло. Мерцала огоньком лампада.
Постель Жуги была пуста. Збых решил сперва, что приятель его вышел по нужде,
но прошло пять минут, десять, и кузнец не на шутку растревожился. Он слез
с печи, оделся и вышел на двор.
— Жуга! — позвал он. — Жуга, ты где?
Ответа не было.
У самого крыльца брала начало и терялась за воротами цепочка полузаметённых
снегом следов. Обеспокоенный, Збых вернулся за шапкой, подпоясался, прихватил
фонарь и рукавицы и двинулся на поиски.
Мело.
Закрываясь от ветра рукой и пригибаясь к самой земле, кузнец медленно
пробирался вдоль темных, укрытых снегом домов. Изредка останавливался,
светил фонарем — снег быстро сглаживал всё неровности, но в деревне было
от силы десять домов и всего одна улица, да и тучи меж тем разошлись, объявилась
луна, и вскоре следы привели его к церковной паперти. Збых потоптался в
нерешительности, хотел было постучаться, да вдруг раздумал, загасил фонарь
и только после этого, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь, и проскользнул
внутрь.
Жуга был здесь, хотя разглядеть его было трудновато — в трапезной горели
только лампады да две толстых свечи в изголовье гроба. Было тихо, и в этой
гулкой тишине неясным эхом расползался по углам негромкий отчетливый шепот.
Збых похолодел, хотя сам не понимал, отчего: было в этом шепоте что-то
такое, от чего кузнец тихо скользнул в тёмный угол и там затаился. Обитая
войлоком дверь закрылась за ним мягко, без звука, лишь сквозняк тронул
пламя свечей, и стоявший у гроба рыжий паренёк ничего не заметил, всецело
поглощённый своим занятием.
Жуга творил наговор.
Збых потом не мог вспомнить, сколько времени простоял он в этом закутке,
тараща глаза в церковный полумрак. Сперва ничего не происходило.
Потом появился Свет.
Он возник ниоткуда — струистое блескучее сияние рождалось где-то в
пальцах у Жуги, сгущалось, странной светлой тенью мерцая на фоне черноты.
А потом...
Шепот Жуги смолк. Дымная тень вытянулась неровным облачком и теперь
плыла уже сама по себе, направляясь к покойнику. Кузнец поёжился — слишком
уж быстро двигалась она, — а затем вздрогнул от неожиданности: показалось
вдруг, что мертвец шевельнулся в своем гробу. Збых поднял руку — протереть
глаза — и чуть было не закричал, сызнова их открыв: Вайда поднимался, медленными
неверными рывками, руками ухвативши края домовины! Глаза его были открыты
и пусты.
Крик свой кузнец удержал, хотя сам бы не сказал, как, но теперь уже
поздно было скрываться: Жуга, заслышав шорох, обернулся.
— Ты?! — вскричал он, делая шаг навстречу. Рифмач с глухим стуком рухнул
обратно. Пламя свечей дрогнуло, одна из них погасла.
— Я! — с вызовом бросил Збых и вышел из угла. — Ты что творишь, нелюдь,
в божьем храме?! — Кузнец выпрямился во весь рост — угрюмый, жилистый.
Его не так-то просто было испугать. — А я-то тебя к себе на дом...
Жуга обернулся на гроб, на кузнеца, снова — на гроб, и с искаженным
лицом заметался меж ними двоими, словно зверь в капкане. Замер на миг,
силясь сорвать что-то с руки — мелькнула знакомая кожаная полоска — и вдруг
вихрем налетел на кузнеца, крича страшно и отчаянно. Збых, который двинулся
было к нему, засучивая рукава, на миг опешил и сдал назад.
— Убирайся! — кричал Жуга, размахивая руками, словно мельница. — Я
не смогу теперь её сдержать, понял?! Беги, чтоб тебя! беги, пока не поздно!
Силой господь Збыха не обидел, как говорится — съездит по уху — дверей
не найдёшь, но рыжий паренёк, гибкий и верткий как белка, и странные слова
его до того ошеломили кузнеца своим натиском, что опомнился он лишь когда
Жуга уже выталкивал его в раскрытую дверь. Опомнился — и заработал кулаками.
Лишь потом до него дошло, как странно, как нелепо дрался этот Жуга.
Он метался, кружил, оборачивался некстати, пропуская самые глупые удары,
тряс рыжей головой, цедил воздух щербатым ртом и вновь наседал, тесня Збыха
то к двери, то вдруг — прочь от нее, а то и вовсе — куда-то в сторону.
Пред взглядом кузнеца мелькали руки, ноги, безумные глаза его, и почему-то
всё время казалось, будто что-то, дымно сверкая, маячит за его спиной...
Збых помнил миг, когда изловчившись, сбил противника с ног и склонился
над ним, занося кулак, но тут в глазах вдруг блеснуло серебром, что-то
бухнуло в затылке, шею пронзили сотни ледяных иголочек, и бешеным галопом
рвануло сердце из-под ребер.
После не было ничего.
* * *
...мрак...
...голоса во мраке...
...словно в глубоком-глубоком колодце...
... ... ... ... ... ...
... ... ... ... ...
... ... ... ...
... ... ...
... ...
здесь
кто
?
кто
здесь
... ...
... вверх ...
... ... ... ...
(«...кто здесь...»«...кто здесь...»)
... ... ... ...
... вниз ...
... ...
...
.
«Пусти...»
«Кто ты?»
«Я... я...»
«Кто ты?!»
... ... ...
Мягкие лапки скользят по щеке.
Ледяные сосульки коготков.
Искры в глазах.
... ... ...
«Впусти меня!»
«Я... не могу...»
«Отпусти меня!»
«Не могу!»
... ... ...
«?»
«!»
Пушистая лапка скользит вниз по шее... Холод в затылке.
Густой, непроглядный мрак. И кружится... кружится...
! впусти меня !
кто ты ? ! ? ! ? ! ? кто ты
впусти меня ! ? ! ? ! ? ! впусти меня
кто ты ? ! ? ! ? ! ? кто ты
! впусти меня !
!янепомнюнепомнюнепомнюнепомню!
... ... ...
«Збых!»
«?..»
«З Б Ы Х !!!»
«!!!»
* * *
Тёплая ладонь коснулась лба, темнота вдруг раскололась двумя белыми
вспышками, веки поднялись и тут же опустились снова — свет был слишком
ярок. Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Збых смог нормально видеть.
Он лежал у себя в избе, возле жарко натопленной печки, укрытый до самого
подбородка одеялом. За окном давно уже рассвело. Збых приподнялся на локтях
и тут же повалился обратно на подушку — так сильно вдруг закружилась голова.
Поднял руку, непослушными ватными пальцами коснулся лица.
— Лежи, не вставай, — послышалось откуда-то сбоку.
Збых повернул голову.
Рядом сидел Жуга.
— Что... со... мной?
— Потом объясню, — буркнул тот, вставая.
Он взялся за ухват, сдвинул печную заслонку и с головой залез в устье.
Вытащил небольшой, накрытый крышкой глиняный горшок, поставил его на стол,
отцедил через тряпочку.
— На, подкрепись, — протянул он кузнецу дымящую кружку.
Збых пригубил взвар, подул, остужая, и отпил глоток. Топленое молоко
с малиной и ещё какими-то травами. Он выпил всё и протянул пустую кружку.
В горле по-прежнему было сухо.
— Ещё...
— Хватит пока, — рассудительно сказал Жуга, принял кружку и поставил
её на стол.
На руке ощущалось что-то жёсткое. Збых поднес ладонь к лицу. Левое
запястье оплетал тройным кольцом давешний кожаный ремешок с узёлками.
— Что... это?
Жуга перехватил его вопросительный взгляд и нахмурился.
— Оберёг. Так надо... Я тебе потом всё объясню, а пока — не снимай
его. Нипочем не снимай, слышишь?
Накатила дремота. Веки смыкались сами собой.
— Что... ты... натворил?
Жуга помолчал.
— Зря ты нынешней ночью за мной увязался, — наконец, неохотно сказал
он. — Ну да ладно. После будем думать, что к чему, а пока — спи. Как ты
себя чувствуешь?
Збых сглотнул.
— Зуб болит.
Жуга вздрогнул и промолчал.
* * *
— Эй! Жузга! Погоди...
Жуга обернулся.
Вниз по улице, следом за Жугой чуть ли не бегом спешил какой-то дородный
незнакомый бородач, поравнялся и остановился перевести дух.
— Уф... Совсем запыхался! День добрый.
— День добрый, — кивнул в ответ Жуга. — Меня звал, что ли?
— Ага. Я...
— Ну, так меня Жуга зовут, а не Жузга... Чего кричал-то?
— А, ну извиняй, если обидел ненароком... Ты ведь вроде как травник,
а?
— Ну, положим, да.
— Дело у меня к тебе. Ведь раз ты, парень, травник, то и в заговорах
там разных тоже смыслить должон. Ты ведь не при деньгах сейчас?
— С чего ты взял?
— Слухами земля полнится... Помоги, а? А я уж тоже в долгу не останусь.
Жуга некоторое время не отвечал, разглядывая незнакомца. Это был среднего
роста, не старый ещё крестьянин, с рыхлым, землистого цвета лицом, одетый
в добротный, хоть и не новый полушубок, шапку и сапоги. Не бедняк, но и
не то чтоб очень уж зажиточный, так — серединка на половинку.
— А что стряслось? — спросил Жуга.
Мужик в полушубке замялся. Поскрёб в затылке.
— Да как тебе сказать... В двух словах и не обскажешь. Вот что: живу
я тут, рядом, пошли ко мне? Посидим, поговорим, а то чего на морозе-то
стоять...
— Как тебя звать?
— Меня-то? Вацлав.
Жуга вздохнул и задумался. Спешить сегодня и впрямь было некуда.
— Ну что ж... пошли.
Изба у Вацлава оказалась — всем избам изба: пятистенная, с резными
окошками и большим крытым подворьем. Отряхнувши на крыльце снег с башмаков,
Жуга оставил в сенях свой полушубок и шапку и вслед за хозяином прошёл
в чистую опрятную горницу. Как и следовало ожидать, жил Вацлав не один
— у печки суетилась жена, поглядывали сверху трое ребятишек — две девочки-двойнятки
лет семи, да мальчонка чуть помладше. При появлении незнакомца вся эта
троица поспешно спряталась за занавеской.
— Проходи, друг Жуга, садись, — Вацлав кивнул на скамью и сам уселся
рядом. Глянул на жену, молчавшую настороженно, нахмурился, прикрикнул сердито:
не стой, мол, ступой, неси все, что есть на стол. Та засуетилась, застучала
посудой. На столе появились щи в горшке, каравай хлеба, разные закуски,
пироги, яйца, сыр, молоко и большой жбан с пивом. Вацлав крякнул довольно,
подсел к столу поближе:
— Ну, закусим, чем бог послал!
Осмелев, вылезли наружу и ребятишки, и, получивши по куску пирога,
остались сидеть.
Раскупорили жбан. Пиво оказалось густое и крепкое. Съели по чашке щей,
ещё по одной. Наконец, когда на столе появился самовар, Жуга решил, что
пора переходить к делу.
— Ну, хозяева, спасибо за угощенье, пора и дело знать. Говори, Вацлав,
зачем звал.
— Значится, так, — налив себе чаю, начал тот. — Уж полгода, наверное,
будет с тех пор, как у нас неладное творится. Я уж кого только ни просил
помочь, и батюшку, и бабку Нису, да всё без толку. Всяк толь...
В углу кто-то кашлянул. Вацлав вдруг поперхнулся, выронил блюдце, и
остолбенело уставился на гостя. Чай лужицей разлился по скатерти. Жена
его тихо ахнула и прикрыла рот ладошкой. Жуга бросил быстрый взгляд на
хозяина, на хозяйку, на стол перед собою, и вздрогнул: кусок пресного пирога,
взятый им с общей тарелки, сам собой упал на скатерть и теперь ползком,
словно улитка, медленно пробирался меж чашек обратно. Послышалось хихиканье.
Ни секунды не медля, Жуга вскочил, опрокинув лавку, рука сама нащупала
за поясом шершавую ореховую рукоять, и через миг его нож пригвоздил самоходный
пирог к доскам столешницы.
«Ай-мэ!»— тихо вскрикнули где-то под потолком. Стоявший возле печки
березовый веник вдруг шаркнул по полу и безо всякой на то причины взвился
в воздух, нацелясь прутьями в лицо. Жуга сбил его, почти не глядя, ударом
кулака, вскинул руки и выкрикнул коротко:
— Кумаш!
Упала, звеня, печная заслонка, и всё стихло.
Жуга постоял с минуту, настороженно прислушиваясь, шумно вздохнул,
поднял и поставил на место лавку, уселся и налил себе чаю. Выдернул нож,
тронул пальцем дырку на скатерти, покачал головой и, откусив кусок пирога,
принялся его жевать, как ни в чем не бывало. Вацлав со страхом смотрел
на него, словно Жуга уплетал не пирог, а живого ежа.
— Славные у тебя пироги, хозяйка, — хмуро сказал Жуга, прожевавшись.
Повернулся к Вацлаву. — Ну, а теперь выкладывай начистоту, что и как.
— А... ЭТО не вернётся?
— Пока я здесь — не вернётся.
Хозяин собрался с духом и торопливо, сбивчиво начал.
Он не помнил точно, когда всё это началось. Вроде бы летом, а может
быть, уже и осенью. В тот год стояли табором цыгане у села. Вели себя вроде
бы чинно, коней не крали, а если и крали, то, верно, где-то в окрестных
деревнях. Жили они у себя там, а в село наведывались всё больше за пивом.
Андрлик, тесть его, который пиво варит, здорово тогда поднажился. Опять
же и ребятишки ихние в село тоже часто хаживали, пели, плясали, попрошайничали.
Таскали, понятное дело, что плохо лежит. А как уехали, тут, значит, и началось
это вот... вот это самое...
За столом воцарилась тишина.
— Ну, — хмуро спросил Жуга. — Что же ты умолк?
— Дык ведь все, вроде... — пролепетал тот, потупившись.
Жуга поднял взгляд, посмотрел Вацлаву в глаза.
— Все, говоришь? Ну, что ж, раз так... Спасибо за хлеб, за соль. —
Он встал. — Пойду я, пожалуй.
Вацлав растерянно захлопал глазами.
— Эй, погоди! Это как же... как же это...
Жуга обернулся. Лицо его скривилось.
— Думать надо было! — хмуро сказал он. — Бог знает, чего ты там для
цыганчат пожалел. Может, хлеба они просили, может, юбку старую или, там,
рубаху скрали... Не ведаю я, раз ты молчишь! Сам же, поди, наживался на
них, а менки пожалел.
— Дык ведь я... — залопотал тот. — Кто ж знал! Ведь надоели же хуже
горькой редьки, нехристи! Ну, отодрал я двоих ремнем, чтоб не шастали где
попало... пацана с девкой... Кто ж знал!
— «Кто ж знал!»— передразнил Жуга и опустился на лавку. Попотал рыжей
головой. Вздохнул. — Хитрые они. Даже дети малые — и те у них могут кой-чего.
Вераку тебе подсунули... или тырву, чёрт их разберет...
Хозяйка и ребятишки сидели тише воды, ниже травы. Вацлав растерянно
молчал. Поскрёб в затылке.
— И... что теперь?
— В дом ты их пускал?
— Нет...
— Пошли на двор.
Во дворе Жуга огляделся, прошёлся туда-сюда и решительно направился
под навес-дровяник.
Прошёл дальше, потом ещё, и Вацлав уже отчаялся, когда из-за третьей
поленницы вдруг донеслось торжествующее «Ага!»— и показался Жуга.
— Вот, держи, — он сунул что-то Вацлаву в руки, и тот с изумлением
уставился на находку. То были две грубые деревянные куклы, наряженые в
какое-то пестрое тряпье. Ни рук, ни ног у них не было. Нарисованные углем
лица скалили зубы в злобной усмешке.
— И это все?!
— Все.
— Гм, это же надо, а! Скажи кому — не поверят. Ведь даже рук нет...
— А руки ихние по избе по твоей шарили, — усмехнулся Жуга.
Вацлав повертел деревяшки в руках, покосился на Жугу.
— Что ж мне теперь с ними делать?
Тот пожал плечами.
— Хочешь — сожги, а нет — так девчонкам своим отдай. Аккурат две штуки.
Теперь можно, теперь не будет от них вреда.
Вацлав содрогнулся:
— Ну уж нет! хватит лукавого дразнить. В огонь их, в плиту! Да слышь-ка,
— он замялся, — а ну, как вернётся эта пакость?
Тот покачал головой.
— Ну, спасибо тебе! Век благодарен буду, — он сунул кукол в карман.
— Ты как насчет денег? Двадцати менок хватит? Сочтемся, а? Вот и славно,
за мной не залежится. А сейчас, такого дела ради надо бы это... того...
пропустить по кружечке. Пошли-ка в дом, друг Жугуц, отпразднуем!
Жуга поднял голову.
— Жуга.
— Что? — обернулся Вацлав.
— Меня зовут Жуга, — хрипло сказал тот и, повернувшись, зашагал вниз
по улице.
* * *
Збых проснулся ближе к вечеру и долгое время лежал недвижно, глядя,
как трудится в темном углу под потолком паук над своей ловчей сетью. Рваной
шелухой опадали остатки странных, непонятных снов. Шум в голове прошёл,
и лишь слабость, противная и доселе совершенно кузнецу незнакомая, мешала
нормально думать и двигаться.
Хлопнула дверь, и вошёл Жуга, отряхивая снег.
— Давно проснулся? — он скинул полушубок и подошел ближе, протягивая
к печке красные с мороза ладони.
— Только что, — Збых приподнялся и сел. Голова закружилась.
— Есть хочешь?
— Пожалуй...
Жуга полез в печь, вытащил чугунок с похлебкой. Разлил в две тарелки,
отрезал хлеба. Рассеянно черпая перепрелый суп, Збых едва ли одолел половину
и отодвинул миску. Жуга же вообще к еде не притронулся; мрачный и взъерошенный,
он сидел, задумчиво подперев голову рукой, и молча ковырял ложкой в густом
вареве. Покосился на Збыха.
-— Ты как?
Кузнец прислушался к себе.
— Да вроде, ничего...
— Голова не болит?
— Нет... Только вот слабый я какой-то.
— Это пройдёт.
Некоторое время оба молчали. Збых поправил подушку и снова лег. Посмотрел
в угол — паук закончил свою работу и теперь скорчился чёрной точкой в центре
паутины. Кузнец усмехнулся.
— Четыре буквы, — сказал он.
Жуга поднял голову:
— Что?
— Я говорю, что четыре буквы. Па-ук — четыре буквы.
— Какой ещё паук?
— Да вон, в углу...
Жуга посмотрел в угол.
— Ну и что?
Кузнец пожал плечами и снова усмехнулся:
— Чудно... Грамоты не знаю, а тут — какие-то буквы... С чего бы это,
а? — он помолчал. Поднял голову. — Слышь, Жуга...
— Что?
— Вчера ночью, в церкви... Это на самом деле было, или нет? Или мне
всё это приснилось?
Жуга вздохнул и помотал рыжей головой.
— Дорого бы я дал, чтобы всё это оказалось сном... — хмуро сказал он.
— И всё таки, что ты там натворил?
— Долго рассказывать, — сказал тот, отведя взгляд.
— Нет уж, друг, начал — так договаривай. А иначе и начинать не стоило.
Всё равно спешить-то некуда.
Жуга поскрёб в затылке.
— Правда твоя, — признал он. — Ну, слушай.
Рассказ и в самом деле был долог. Обхватив колени, Збых молча слушал,
как двое путников заночевали в лесу, и как проснулся под утро только один.
— Понимаешь, — сбивчиво объяснял Жуга, с трудом подбирая слова, — что-то
тут не так. Как будто кто-то... помог ему умереть, что ли... Вот я и решил
дознаться сам.
Збых задумчиво потёр небритый подбородок и поморщился, когда заскорузлый
ремешок оцарапал щеку.
— А в церкви... что было?
— Девять дней ещё не прошло, — хмуро сказал Жуга, — его душа покамест
где-то рядом обретается. Я хотел... чтобы Вайда сам сказал мне, что с ним
случилось.
Збых похолодел.
— Так стало быть, та тень... — Он умолк, не договорив.
Жуга кивнул.
— Не подумал я. Мне-то ничего не грозило — у меня оберёг был... Но
кто же знал, что ты за мной увяжешься! — он усмехнулся криво, постучал
пальцами по столу и добавил, немного погодя: — Был я тут сегодня у одного,
так он тоже всё твердил без конца как дурак: «Кто ж знал! Кто ж знал!»Вацлавом
кличут, в крайней избе живет. Знаешь его?
— Рудаха? — настороженно переспросил Збых. — Как не знать! Каким это
ветром тебя к нему занесло?
— Да так, — Жуга махнул рукой, — нежить у него баловала, ну, он меня
и попросил помочь.
— Нешто повывел?
— Угу. А что?
Збых откинулся на подушку, покосился недоверчиво:
— Батюшка наш, Алексий тоже пробовал помочь. Святить его избу хотел,
так они в него, слышь, поленом с печки запустили...
— Повезло... А Вацлав этот — куркуль, каких мало. Снега зимой не выпросишь.
Жуга пожал плечами:
— За то и пострадал. Может, хоть это его чему-нибудь научит.
Збых снова умолк, глядя в потолок. Паук был всё там же, в углу.
— Да что ты уставился на паука своего? — не выдержал Жуга.
Кузнец рассмеялся.
— Да вот, подумалось вдруг... Странность какая: букв четыре, а ног
— восемь... Представляешь:
Четыре буквы, восемь ног
Нашли укромный уголок,
Где и темно и тесно
И можно жить чудесно...
Что-то хрустнуло. Кузнец умолк на полуслове, глянул на Жугу. Тот сидел
недвижим, с лицом белым, как простыня, сжимая в пальцах обломки деревянной
ложки.
— Слышь, Жуга, — смущенно пробормотал Збых. — Не пойму никак, что со
мной. Я ж сроду ничего такого не слагал... ни единой вирши...
Он помолчал, кусая губы. Провел рукой по одеялу.
— Жуга...
Ответа не последовало.
— Мне страшно, Жуга!
Тот поднял голову:
— Мне тоже.
* * *
На следующий день, рано утром объявилась збыхова сестра. Она ворвалась
в дом, стремительная, словно ветер, дверь едва успела хлопнуть у нее за
спиной, а та уже скинула шубу, и уселась возле брата. Жуга даже не сразу
понял, что происходит.
— Ружена, ты? — Збых приподнялся на локтях.
— Лежишь, Збышко? — Она поправила на нем одеяло. — То-то я гляжу, в
кузнице нет никого. Захворал?
— Есть немного... — с неохотой признал тот. Обернулся. — Жуга, познакомься
— это сестра моя, Ружена... Ружена, это Жуга.
Та посмотрела с любопытством.
— Это ты вчера у Рудаха побывал?
— Я, — кивнул Жуга. — А откуда ты знаешь?
— Вацлав про тебя всё уши прожужжал... — Она снова повернулась к Збыху.
— Он что, живет тут у тебя?
— Пока — да... А что?
Та пожала плечами.
— Да так. Ничего. — Она встала, поправила волосы. Подошла к столу.
— Что тут у вас? Щи? ещё и прокисшие, небось? Ну, так и есть! Эх, мужики,
мужики... Не додумались на холод выставить.
— Чего их выставлять-то? — проворчал Збых. — Новые сварю.
— Уж ты сваришь, как же, от тебя дождёшься... Жениться тебе надо, братец,
вот что я скажу.
— Ещё чего! — Збых поёжился. — Мне и с тобой-то сладу нет. Целый день
спину гнёшь, понимаешь, на хлеб не хватает, а тут ещё бабу себе на шею
повесить... На себя посмотри.
— Поговори у меня... Веник где?
— Чёрт его знает...
— Вон, за печкой, — вмешался молчавший доселе Жуга, который примостился
на скамейке в углу и с интересом наблюдал за происходящим. Ему нравилась
та веселая кутерьма, которую Ружена развела вокруг больного брата, да и
сама она была хороша собой — стройная, с русой косой, задорными голубыми
глазами, и острая на язык, что, правда, ей даже шло. Работа так и спорилась
в её руках. Она в момент растопила печь, поставила греться воду, вымыла
полы в избе и, в довершение всего, напрочь смела паутину в углу вместе
с пауком.
— А ты, Жуга, чего сидишь? — с усмешкой обернулась она. — Ты-то, вроде,
не больной. А ну, лезь в погреб. Капусты зачерпни из бочки, да туесок с
брусникой захвати — там, в углу стоит...
Наконец, всё утряслось. Изба засверкала чистотой, Збыха переодели в
чистую рубаху, а вскоре и обед поспел.
Збых ради такого дела выбрался к столу. Жуга поглядывал на него с некоторой
тревогой, но тот на сей раз съел всё и даже добавки попросил. Потянулся
за хлебом.
— Растянул, говоришь? — Ружена нахмурила брови. Посмотрела на брата,
на Жугу. Тот поспешно отвел взгляд. Вздохнула. — Ох, что-то темните вы,
хлопцы... Салом смажь, а то руку сотрешь.
— Смажу, смажу... А где оно?
— Горе ты мое! В погребе, где ж ещё... Да сиди, я сама схожу, — она
вышла из-за стола, взяла свечу и откинула было крышку подпола, как вдруг
проворно отскочила назад и с ногами взобралась на лавку. — Ай!
Збых и Жуга обернулись, встревоженные.
— Что стряслось?!
— Мышь!!!
Серая проказница и впрямь не замедлила появиться, блеснула глазками
и, стрелой метнувшись по полу, скрылась в углу.
Збых прыснул и вдруг захохотал, звонко и заливисто. Ружена соскочила
на пол и с укоризной глянула на брата.
— Говорила же тебе: давай кошку заведём.
— Эх, сестрёнка, этакой крохи испугалась... Эка невидаль — мышка тащит
сыр детишкам. Мышка тащит сыр детишкам... — повторил он, словно бы пробуя
слова на вкус, и вдруг прочёл:
Что ты тащишь, мышка?
Сыр несу детишкам.
Где взяла? Купила.
Талер заплатила.
Что ж ты сдачи не взяла?
Так хозяйка же спала!
Збых вознамерился было снова рассмеяться, да глянул на сестру и осёкся.
В глазах девушки затаился страх. Она посмотрела на Жугу, на брата,
снова — на Жугу, и медленно попятилась к двери. Не оглядываясь, вслепую
нашарила шубу.
— Ружена, ты чего? — Збых привстал. — Постой, куда ты...
— Не подходи! — вскрикнула та. — Стой, где стоишь!
— Руженка, погоди!
Но прежде чем кузнец сделал шаг, девушка с криком распахнула дверь
и выскочила на улицу. Збых остался стоять посреди избы в растерянности
и смятении.
— Чего это с ней... — как бы про себя сказал кузнец. Посмотрел на приятеля.
— Можешь ты мне хоть что-то объяснить? Чего молчишь?
— Могу, — хмуро ответил Жуга. — Это рифмач.
— Кто?
— Вайда, — он привстал, снова сел. Провел пятернёй по рыжим волосам.
— Он всё таки там... в тебе.
— Где? — Збых почувствовал дрожь в коленках и поспешно опустился на
лавку. Вспомнилась тень в церкви, странные сны и прочие нелепости. Он похолодел.
Рука сама потянулась ослабить ворот рубашки. — Зде... здесь?!! С чего ты
взял?!
Жуга помотал головой.
— Даже смех, и тот — его... — сдавлено сказал он. — Да... Влипли мы
с тобой, друг Збых, в историю... Не знаю, что и делать теперь.
Збых помолчал.
— Это что ж, — медленно произнес он, — во мне теперь две души, что
ли? Моя и... его?
— Вроде как...
— А разве так бывает?
Жуга поднял голову, усмехнулся невесело:
— Сплошь и рядом... Только не у нас, а у баб, когда они детей носят.
Почему Ружена и разглядела в тебе кого-то ещё.
— Но я же... вот чёрт! — Збых, склонив голову, с тревогой прислушался
к своим ощущениям. Покосился на Жугу. — А они там того... не смешаются
внутри, а?
— Не должны... — с сомнением произнес Жуга. — А впрочем, не знаю. Листвицу
я плел с расчетом, чтоб чужая душа ко мне не влезла, а тебе уже после повязал...
Ты, кстати говоря, в самом деле смажь-ка её салом.
— Что ж теперь делать?
Жуга пожал плечами:
— Ружена, скорее всего, вернётся к завтрему, а пока... Расскажи-ка
ты мне про всех, кто в деревне вашей живет.
— Это ещё зачем? — опешил тот.
Жуга вздохнул и печально посмотрел на растерянного друга.
— Надо же с чего-то начинать.
* * *
Миновал полдень, когда Жуга, насадив кирку на рукоять и прихватив лопату,
отправился на кладбище. Збых остался дома. В деревне было тихо и безлюдно
— поселяне сидели по домам, лишь в конце улицы гомонила ребятня, да суетилось
на помойках воронье. Жуга шёл быстро, почти не глядя по сторонам, лишь
изредка, приметив тот или иной дом, замедлял шаг, вспоминая, что рассказывал
кузнец об их жильцах, и меньше чем за полчаса уже добрался до ограды погоста.
К немалому его удивлению, на кладбище уже кто-то был: на белом снегу
темнел прямоугольник начатой могилы. Два дюжих мужика, покряхтывая, сосредоточенно
ковыряли лопатами стылую землю. Углубились они в нее едва ли по колено.
Жуга продошел ближе, остановился у края ямы.
— Бог в помощь.
— Благодарствуем, — кивнул в ответ один из них. Второй глянул исподлобья,
ничего не ответил.
— Для рифмача могила?
— Ага.
— Так ведь, я не просил, вроде, помогать... — Жуга присел, размял в
пальцах комок промерзлой глины. Оглядел обоих. — Да и заплатить мне вам
нечем. Давайте, уж я сам...
— Это ничего, это бывает, мы ж понимаем, — сочувственно сказал первый.
— Мы за бесплатно. Да и отец Алексий попросил подсобить. А третьего не
надо — тут вдвоём-то не развернешься, так что, иди-ка ты, мил человек,
домой. А вот кирку молодец, что принес, кирка — это, стало быть, в самый
раз сейчас будет... вот...
Разговаривать было больше не о чем, и Жуга, оставив мужикам кирку,
двинулся в обратный путь, приятно озадаченный, с чего бы это поселяне сделались
вдруг такими сердобольными. День клонился к вечеру, на улице заметно похолодало,
и Жуга сам не заметил, как ноги привели его к порогу деревенской корчмы.
Из трубы вился уютный дымок. Неподалеку рядком стояли несколько порожних
возов. Жуга постоял в нерешительности, затем нащупал за пазухой тощий кошель
— не осталось ли мелочи? Мелочь осталась. Он вздохнул, раскрыл дверь и
вошёл.
Внутри было сумрачно и тепло. Хозяин — видимо, тот самый Андрлик —
дремал возле бочек с пивом, но сразу поднял голову, заслышав, что кто-то
вошёл. В углу, за длинным столом трое возчиков отогревались после дороги
горячим сбитнем. Справа, у окна сидел угрюмый белобрысый паренёк и бесцельно
глядел в заиндевелое стекло. На столе перед ним стояла нетронутая кружка
с пивом. Мельком глянув в его сторону, Жуга оставил лопату подле входа
и прошёл к хозяину.
— День добрый, — поздоровался тот.
— И тебе того же, — Жуга пошарил в кошельке, вынул монетку. — Сбитню
налей.
Андрлик сгрёб менку, кивнул, снял с полки кружку и наполнил её из самовара
густым горячим сбитнем. Жуга огляделся, облюбовал стол, который показался
почище, и уселся. Пригубил из кружки. Напиток оказался хоть куда — с травами,
на мёду, согревал приятно руки и теплой волной отзывался в животе. Жуга
выпил уже больше половины, когда паренёк у окошка вдруг поднял голову,
обвел корчму мутным взглядом и, заприметив Жугу, подхватил свою кружку
и направился к нему. Уселся на скамью напротив и некоторое время молча
рассматривал незнакомца. Поскрёб в затылке.
— Ты, что ли, Жуга будешь? — хмуро спросил он.
— Ну, я, — Жуга отпил из кружки. — А что?
Паренёк покосился на свою кружку, словно видел её впервые, вздохнул
и отодвинул в сторону. Сплел пальцы, согнул их до хруста. Потупился.
— А вот скажи-ка, травник, — глядя в сторону, начал он, — может твоя
наука помочь, когда человек человека не понимает?
Жуга нахмурился.
— Это как?
— Ну, вот ежели, взять к примеру, такой случай: парень девку любит,
а она его — нет... Можно тут помочь?
— Ничем тут не поможешь. Тут или парень — дурак, или девка — дура...
или нету здесь любви никакой... так — баловство.
Парнишка некоторое время молчал, кусая губы. Поднял взгляд.
— Ну... есть же там зелье, какое ни то, приворотное... Ведь есть же!
Жуга пожал плечами.
— Есть, конечно... да только дурь всё это. Силой человека ещё никто
счастливым сделать не мог.
— Ну, так то — силой! А это...
— Травы — тоже сила, — хмуро сказал Жуга, заглянул в кружку, одним
глотком допил сбитень и встал. — Не дело ты затеял, парень. Колдовством
тут не поможешь.
— Так значит, не дашь ничего?
— Не дам.
Паренёк глянул исподлобья, помотал головой.
— Видно, правду люди говорят, — процедил он сквозь зубы, — с рыжим
да красным не связывайся... всё вы, ведуны, одним миром мазаны, что ты,
что бабка Ниса... Нос всё любите задирать, а как до дела дойдет — хрен
тебе. Эх... — он махнул рукой отвернулся, да так и остался сидеть, подперев
голову рукой. Жуга хотел было ещё что-то сказать, передумал, надел шляпу
и, подхватив лопату, направился до Збыха.
Кузнеца дома не оказалось, зато вернулась Ружена. Жуга замялся нерешительно
на пороге, не зная, что сказать — к такому повороту событий он не был готов,
но девушка сама начала разговор.
— Проходи, садись, — тяжело вздохнув, сказала она, кивая на лавку.
— Поговорить с тобой хочу, пока брата нет.
Жуга опустился на скамью.
— Где он?
— Я его на улицу вытолкала — пусть хоть до кузницы прогуляется... —
Она помолчала, дрожащими пальцами теребя косу, и вдруг повернулась к Жуге.
— Жуга, скажи, ведь ты... не со зла? — В глазах её были слезы. — Всё
это — не со зла?
Жуга ответил не сразу.
— Что он тебе рассказал?
— Все... Наверное, все... — Она спрятала лицо в ладонях и заплакала.
У Жуги духу не хватило её успокаивать, и он снова промолчал. — Говорила
же я ему: уедем из этой деревни... — глухо слышалось сквозь рыдания. —
Кузнецкое ремесло всюду уважают, не пропали бы... так ведь нет же...
— Деревня-то при чем? — с недоумением спросил Жуга. — Хорошая деревня,
и люди, вроде, как люди... Добрые. Вон, помогли мне даже бесплатно...
Ружена подняла к нему заплаканное лицо.
— Они всегда готовы помочь... если надо похоронить, — сдавленно сказала
она. — Думаешь, ты первый в эту зиму приволок сюда мертвеца?!
Жуга побледнел.
— А... разве... нет?
* * *
Расчистив заметённую снегом дорожку, Збых растворил скрипучую дверь
и некоторое время стоял на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полумраку.
В кузнице было пусто и холодно. Вода в бочке подёрнулась льдом.
Збых подошел к очагу, поворошил холодные угли, рассеянно перебрал инструмент
на верстаке. Тронул недвижные мехи. Взялся было за молоток, но вздохнул
и отложил его в сторону. Ощущение тяжести в руках было странное и незнакомое.
Он вышел и долго стоял, глядя, как опускается на деревню вечер, потом
повернулся и посмотрел в другую сторону — на реку, на лес за рекой. Настроения
работать не было. Он запахнул плотнее полушубок и направился вниз по тропинке,
к темневшей во льду проруби.
Близилась ночь. Небо подёрнулось тёмной синевой, затем почернело совсем.
Воздух был тих и прозрачен. Одна за другой высыпали звезды. Взошла луна,
посеребрив верхушки елей на том берегу, щербатой сырной головой отразилась
в воде. Мягким покрывалом заискрился снег.
Збых стоял недвижно, глядя на спящую зимнюю реку, чувствуя, как распирает
грудь непонятный, неведомый доселе зуд. Голова томилась ожиданием слов.
Он стоял и вспоминал.
...Жаркими пальцами пляшет костёр, лижет сухие вязанки. Чёрным хвостом
над землей жирный зловонный дым. Запах горелого мяса и след в пламени стихшего
крика — в шуме толпы, в шуме толпы, в шуме толпы...
...Повозка старая ползёт неспешно по дороге, плетутся сонно под ярмом
усталые волы. Под солнцем пыль, и потный лоб никак не остывает. Но почему
так хорошо нам ехать в никуда? Нигде подолгу не сидеть, нигде не оставаться.
И рядом — милое лицо, и карие глаза...
...На снежной поляне вдруг — голос зовущий,
В просторах снегов умирающий день.
Полночные звезды и — ветер метущий,
Погасший костёр и — скользящая тень...
Збых помотал головой.
— Не мое... — прошептал он еле слышно. — Всё — не мое...
Он осмотрел на свои руки — широкие мозолистые ладони деревенского кузнеца.
Пошевелил пальцами, хмыкнул. Откуда пришло это странное чувство поющих
под пальцами струн? Он же не играл никогда ни на чем, и не знает даже,
с какого конца за скрипку браться. И голова... Збых снова затряс головой.
Слова. Слова. Накатывают, кружатся, теснятся...
— Збых!
Кузнец оглянулся — вниз по склону бежал Жуга. Споткнулся, упал, зарывшись
носом в снег. Встал, отряхиваясь. Поднял и нахлобучил шляпу, и уже не особенно
торопясь, быстрым шагом спустился к реке. Остановился рядом.
Некоторое время они молчали.
— Красиво, — совершенно неожиданно для себя, сказал вдруг Збых.
— Что? — встрепенулся Жуга.
— Красиво, говорю, — задумчиво повторил тот. Посмотрел Жуге в глаза.
— Почему я раньше этого не замечал? Или... это тоже из-за рифмача?
— Всё может быть... Сам ты что об этом думаешь?
Збых наклонил голову, посмотрел искоса.
— Я не думаю, я — знаю, — ледяным голосом сказал он, и вдруг, ни с
того, ни с сего, начал читать:
Призрак давних эпох, навевающий сон,
Эхо стихших шагов, уходя в небосклон,
Бороздящее тьму на рассвете.
Легкий шелест листвы, рокот теплой волны,
Тишина подземелий и грозы весны —
В колыбель приходящие к детям.
Оберёг и броня теплых маминых рук,
Вереница событий, друзей и подруг,
Первый враг, что понять так непросто.
Поле, лес и Луна — в облаках и в реке,
Лето, осень, весна, льдинка на языке —
Это в памяти держит подросток.
Уходящая юность, груз новых забот,
Сны, печали, усталость, кровь, слезы и пот,
Смех и горе, ответы, вопросы...
Дуновение смерти за чьей-то спиной
И любовь, что поможет остаться собой —
Так внезапно становишься взрослым.
Новый груз новостей, треволнений и бед,
Череда поражений, ничьих и побед.
Первый волос седой на макушке.
Все, что в жизни узнал уже можно забыть,
Всё равно эти знания не применить —
И грустят старики и старушки.
Нет ни сна, ни печали, лишь молкнут шаги,
В воду бросили камень, погасли круги,
Только души в единое слиты.
Вновь ушёл в дальний путь призрак давних эпох,
И в молчаньи холодных застывших веков
Пыль заносит могильные плиты...
Жуга слушал, почти не дыша, эти скупые сбивчивые вирши, от которых
щемило сердце, и какой-то иной, нездешний холод волной поднимался в душе,
и не оставалось после ничего, только один большой, неясный вопрос: почему?
зачем? за что?
— Силён рифмач... — одними губами прошептал Жуга.
Збых умолк. Покосился на ремешок на запястье. Кожа под ним покраснела
и чесалась.
— Жуга, — тихо позвал он.
— Что?
— Что же дальше-то будет?
— С Тобой или с Ним?
— С нами... с обоими...
Жуга не ответил. Присел возле проруби. Сгрёб ладонью снег.
— Смотри, — он слепил снежок и бросил его в прорубь. С легким плеском
тот исчез и показался снова еле видимым белым пятнышком под тёмной водой.
— Вода — это, как бы, твоя душа. А снежок — его. Не плавает, не тонет...
— Он умолк, а когда продолжил, голос его звучал как-то странно.
— Вода растопит снег, — говорил Жуга, не глядя на кузнеца. — Пройдёт
девять дней, и его душа отправится в путь. Если смешаются они, то и твоя
уйдет следом... Три дня уже прошло.
Збых почувствовал, как замирает сердце. Сглотнул гулко.
— И... ничего нельзя сделать?
Жуга помолчал.
— Девять дней — огромный срок, если знать, что делать, — наконец, сказал
он, рассеянно глядя в прорубь. Вода в ней быстро замёрзала, и вскоре снежок
окончательно вмерз. — Лед видишь?
— Ну, вижу, — согласился Збых. — И что?
— Оберёг для тебя — что лед для этого снежка. Не даст растаять... —
Он повернулся к Збыху. — Почему ты не сказал мне, что до Вайды было ещё
трое?
— Те, которые помёрзли? я как-то о них не подумал... А что, это важно?
— Важнее некуда, — Жуга встал и отряхнулся. — И вот что еще: кто такая
бабка Ниса? В который раз о ней слышу, а ты, вроде, ничего мне про нее
не рассказывал.
— Бабка Ниса? Так она ведь не в деревне живет.
— А где?
— На высёлках...
— Вот как? — Жуга поднял бровь. — Ну что ж, раз так — заглянем завтра
на выселки. Пошли домой. Сестра твоя извелась там вся.
Збых вздохнул и покосился на приятеля.
— Я зря ей всё рассказал? — спросил он.
Жуга покачал головой.
— Пожалуй, это лучшее из всего, что ты мог бы сделать.
* * *
Изба, в которой обитала пресловутая бабка Ниса, оказалась недалеко
от деревни — каких-нибудь полчаса ходьбы. То была низкая деревянная хибара,
донельзя ветхая и до сих пор не упавшая лишь потому, что вросла в землю
по самые окна. Воздух над щербатой кирпичной трубой был чист и неподвижен,
но Збых заверил друга, что бабка почти всегда дома.
— Она странная, и говорит не всегда понятно, — рассказывал кузнец по
пути, — но если сможет, то всегда помогает. Если хворь какая приключится
или, там, другая беда — всё к ней идут. Помнится, летом корова у тетки
Вежбы пропала. Три дня искали — не нашли, потом додумались бабку Нису помочь
попросить. Та вышла к лесу, поклонилась на всё четыре стороны, пошептала
что-то. Жива, говорит, скотина ваша, в лесу заплутала. Вернётся к завтрему.
И что ты думаешь? Ведь вернулась.
— Она что, так и жила в этой избе?
— Тут раньше Михалек-рыболов жил, да лет шесть тому назад он женился
и дом новый себе отстроил, а этот старухе отдал. А она до того в землянке
ютилась.
— А лет ей сколько?
Збых пожал плечами.
— Бог знает... Сколько себя помню — всегда он тут жила.
— Сам-то ты бывал у нее?
— Случалось...
Заботливо расчищенная от снега, к дверям вела дорожка. Тут же рядом
стояла лопата. Стучать Збых не стал («Не любит она этого, да и на ухо туга...»
— пояснил он), пихнул ногой забухшую дверь, шагнул уверенно в полумрак
сеней, но тут же налетел на какую-то бочку, полную воды, и чуть не упал.
Лежавший на ней ковшик со звоном грохнулся на пол, и почти сразу же в избе
зашаркали шаги. Жуга покачал головой и улыбнулся: бабка оказалась не так
уж и глуха.
— Никак не привыкну... — проворчал Збых, вставая и отряхиваясь. Поднял
ковш, повертел его в руках и положил на место. — Вечно она переставляет
её с места на место, бочку эту дурацкую... И откуда только силы у нее берутся
этакую тяжесть ворочать! Не иначе и впрямь — колдовство какое-то.
Жуга усмехнулся:
— Пустую бочку передвинуть - дело нехитрое.
— Пустую? А! ну, да...
Друзья прошли в горницу и лицом к лицу столкнулись с деревенской травницей.
Збых снял шапку, стряхнул снег. Поклонился.
— Здравствуй, бабка Ниса.
Поклонился и Жуга.
— День добрый.
Та ответила не сразу. Посмотрела на Жугу. Помолчала.
— Ну здравствуйте, коль пришли, — наконец сказала она.
Голос её был низким и звучным. Жуга присмотрелся. Бабка Ниса была стара.
Очень стара, и всё же...
Что-то странное, и уж вовсе не старческое невидимкой проступало сквозь
маску времени. Годы не согнули спину, артрит не посмел тронуть её тонкие,
всё ещё сильные пальцы, и где-то в глубине её живых, ярко-зеленых глаз
до сих пор мерцал затаенный блеск ранней юности... Жуга сморгнул: на миг
перед глазами возникло и вновь исчезло в никуда юное девичье лицо в сиянии
золотистых вьющихся волос, тонкое и неуловимое. Когда-то, много лет тому
назад это была очень красивая женщина, и даже время оказалось не в силах
стереть прекрасные некогда черты.
Збых откашлялся, прочищая горло.
— По делу мы, бабка Ниса, — сказал он. — Выслушай, помоги советом,
подскажи, как быть.
Бабка пожевала губами, прищурилась. Вздохнула.
— Три тени от двух дураков... — пробормотала она словно бы про себя.
— Век живу, а такого не упомню... Как звать тебя, горец?
Жуга вздрогнул, нахмурился. Прошёлся пятернёй по растрепанным волосам.
Шрам на его виске побелел.
— Жуга.
Бабка-травница помолчала, думая о чем-то своем. Покачала головой.
— Не надо мне ничего рассказывать, — наконец сказала она. — Знаю и
так, и про лес, и про церковь. — Она взглянула на Збыха — тот стоял тише
воды, ниже травы. — Не могу я вам помочь. Ничем. Уходите.
Збых кивнул и попятился было к двери, но Жуга остался стоять где стоял,
нахмурив лоб, словно что-то вспоминая. Молчание затягивалось, и Збых уже
хотел поторопить приятеля, но тут Жуга шагнул вперед. Пальцы его рук сложились
в непонятную плетенку, он дважды обернулся вокруг себя, и вдруг подпрыгнул,
коснувшись рукою потолка, после чего замер недвижим. Посмотрел вопросительно
бабке в глаза.
Впалые губы травницы тронула улыбка.
— Правильно... — со вздохом кивнула она. — Ну что ж, раз так... Слушай,
горец, все, что я могу тебе сказать, слушай и запоминай:
В полночном лесу разыщи белый волос —
Когда отзовётся потерянный голос,
Пятерка найдет одного.
В одном человеке двоим будет тесно:
Сорви человека с девятого места —
И друга спасешь своего.
Бабка-травница умолкла.
Жуга некоторое время обдумывал сказанное, потом поднял взгляд.
— Какого друга, бабка Ниса? — хрипло спросил он.
Та молча покачала головой и отвернулась.
— Уходи, горец, — с какой-то затаенной болью вдруг сказала она. — Остальное
только помеха тебе, и здесь я ничего поделать не могу... Уходи.
Жуга промолчал.
Попрощавшись, оба вышли и долго стояли на улице, вдыхая чистый морозный
воздух и заново привыкая к дневному свету.
— Збых, — сдавленно сказал Жуга, не поднимая головы. — Скажи, что я
— дурак.
— Это ещё почему?
— Хочу исправить одну ошибку, а заместо этого делаю две новых.
— Ты о чем?
— О чем, о чем... — огрызнулся тот. — Ни о чем! Теперь вот, я ещё и
бабке Нисе должен помочь...
Ни слова больше не говоря, он повернулся и зашагал обратно в деревню.
Збых не придумал ничего лучшего, как побежать следом.
* * *
Весь оставшийся день до вечера Жуга рылся в сарае у Збыха, перебирая
всякий хлам, пока не откопал там две старые, мехом подбитые охотничьи лыжины,
а утром следующего дня смазал их салом, прихватил посох, топор и свою котомку
и отправился в лес. Был он угрюм и молчалив, и лишь когда Збых вызвался
идти с ним, покачал головою в ответ, и кузнец остался дома.
День выдался пасмурным. Лежалый снег мягко поскрипывал под полозьями.
Жуга шёл весь день, почти не отдыхая, шёл на юг, пока не добрался к вечеру
до памятной старой стоянки, ставшей для Вайды последней. Здесь он поправил
лыжи и осмотрел окрестности, ничего особенного при этом не приметив. Поляна
мало изменилась, лишь снег замел кострище, да толще стала белая шуба на
ветвях деревьев. Жуга заготовил побольше дров, расчистил место для костра,
и разжег огонь. Расстелил одеяло, распаковал провизию и, подкрепившись,
принялся ждать.
Быстро темнело. Взошла луна, еле видимая сквозь облака. Булькала вода
в котелке. Жуга лежал, погруженный в свои мысли, гоня прочь непрошенный
сон, и лишь время от времени приподнимался зачерпнуть травяного взвара
да подбросить дров в костёр.
Слова бабки Нисы были туманны. Травница, похоже, что-то знала, но упорно
не хотела говорить. Почему? Жуга терялся в догадках. По крайней мере, в
лес она ясно велела идти, но вот что дальше...
Жуга и сам со дня на день собирался вернуться сюда. Миновало пять дней,
или даже — шесть, считая первые сутки, после смерти рифмача, а он всё ещё
не продвинулся в своих поисках. Поселяне же с непонятной поспешностью стремились
предать усопшего земле, даже не выждав толком положенных девяти дней. Жуга
вспомнил рассказ Ружены. Три человека уже замёрзли в лесу этой зимой, Вайда
был четвертым. Деревня же называлась — словно бы в насмешку — Тёплый Стан.
За размышлениями Жуга сам не заметил, как задремал и пропустил тот
миг, когда тревожное предчувствие могло его предупредить, и заподозрил
неладное лишь когда начал замёрзать. Он вздрогнул и проснулся.
Костёр почти догорел. Рассыпавшись неровным кругом, тлели во тьме красные
точки угольков. А по ту сторону костра... Жуга помотал головой, но видение
не исчезло: по ту сторону костра стоял мальчонка лет шести-семи. Стоял
и смотрел на него, не двигаясь и даже не мигая.
— Ты откуда взялся? — спросил Жуга. — Как тебя звать?
Тот не ответил. Жуга присмотрелся. Обыкновенный мальчишка, каких много,
одетый в драные холщовые штаны и рубашку, вот только какой-то уж слишком
худой и до синевы бледный. Жуга опустил взгляд и вздрогнул: парнишка был
бос. С минуту они недвижно смотрели друг на друга, затем малец, ни слова
не говоря, склонил голову набок, протянул свою тощую, похожую на птичью
лапку руку и двинулся вкруг костра.
Жуга почувствовал озноб. Он вскочил, запутавшись в одеяле, отпрыгнул
было в сторону, но сразу же увяз в снегу по пояс и упал. Отполз на четвереньках
за костёр. Паренёк двигался следом, постепенно ускоряя шаг: легкий как
тень, он почти не проваливался на твердой корке свежего наста. Волной накатил
холод — колючий, обжигающий. Жуга отчаянным броском метнулся в сторону,
огляделся, разыскивая лыжи. Стояли они недалеко, но даже если и добежишь
первым, их ведь их надо ещё и надеть успеть...
Мороз ударил в затылок, судорогой свело спину. Жуга оглянулся. Так
и есть — паренёк снова приблизился! Теперь для него уже не было загадкой,
как погиб рифмач, теперь надо было спасаться самому. Без толку было убегать
— рано или поздно парнишка догонит его. К тому же в деревне ждет Збых...
Нельзя же без конца убегать — так вообще ничего не узнаешь!
Жуга снова огляделся. Если загадочный пришелец ищет тепла... Взгляд
его упал на костёр. «Коль заблудился ты в лесу...»Раздумывать было некогда.
Непослушными пальцами дергая ремешки, он скинул башмаки, пинком отбросил
в сторону котелок и босиком шагнул на угли.
Жар привычным потоком ударил в ноги, заставил расправиться окоченевшее
тело. Жуга выпрямился и двинулся по кругу, не спуская глаз с найдёныша.
— Кто ты?! — ещё раз хрипло крикнул он, и, не получив ответа, закрыл
глаза. Почти сразу же пришло ощущение присутствия чуждой, непонятной силы.
Жуга сглотнул и помотал головой, прочь прогоняя сторонние мысли. Здесь
надо было пробовать иначе.
«Кто ты?»— беззвучно спросил он, не останавливаясь и не замедляя шага.
Робкий проблеск в темноте и снова — ничего.
«Кто ты?!»
Только пугающая темнота и холод там, где должна быть жизнь. Жуга вздрогнул
— перед ним было всего лишь тело... Впрочем... Он двинулся дальше по кругу
и снова вздрогнул: тонкая, почти неощутимая нить пуповиной тянулась в никуда,
заставляя тело двигаться и жить странным подобием жизни.
Жуга застонал.
Дети не верят в собственную смерть!
Эта душа сумела удержаться рядом, день за днём теряя всё человеческое,
скатываясь к тупой животной жажде тепла в попытке вернуть утраченную жизнь...
Почему Ружена не сказала, что был ещё один?!!
Боль в ногах прорвала невидимый барьер, выплеснулась наружу, и Жуга
спешно двинулся дальше. Но было уже поздно: ноги горели. И в этот миг...
«Я... я...»
«Кто? Кто ты?!»
«Я иду к тебе... Я ищу тебя...»
Запах паленого мяса мешал сосредоточиться. Жуга стиснул зубы и задышал
ртом.
«Кто ты?!»
Беззвучный плач в ответ.
«Мне холодно... холодно... и больно...»
Жуга больше не размышлял. Пальцы сами сложились лодочкой, он выкрикнул
короткий наговор, и жидкий, бегучий поток огня метнулся вверх по ногам,
ударил в руки и выплеснулся, обжигая ладони, туда, где в темноте зимней
ночи плакал и метался брошенный всеми маленький одинокий человек...
Жуга не помнил, когда подкосились ноги, помнил только как он упал в
холодный пепел костра и после долго полз на четвереньках, полз, пока не
уткнулся головой в шершавый сосновый ствол. От запаха жженого мяса свербело
в носу. Живот скрутило чёрной судорогой, Жуга сжался, свернувшись клубком,
и через миг его вырвало на снег жгучей, кислой желчью. Потом — снова, и
снова...
А потом накатила тьма.
* * *
Дуновение воздуха.
Шорох шагов.
Что-то шершавое и мокрое касается обожжённой подошвы.
Жуга застонал и повернулся на бок. Открыл глаза, ахнул и поспешно подался
назад, спиной ударившись о дерево: он снова был не один — пять пар глаз
глядели в упор, не мигая. Пятеро волков, белых, как снег, сидели перед
ним на снегу ровным полукругом.
Жуга молчал. Резкое движение разбудило спящую боль. Сопротивляться
не было ни сил, ни желания.
Крайний справа зверь — матёрый белый волк — встал и медленно двинулся
вперед, низко пригнув к земле морду. Блеснул глазами.
«Привет тебе, одиночка.»
Жуга сглотнул. Запёкшиеся губы едва разлепились.
— Кто... вы?.. — выдохнул он.
«Волки. Волки зимы. Мы не причиним зла.»
— Зачем... вы здесь?
Вожак поднял голову.
«Ты звал — мы пришли.»
Мысли еле ворочались в голове, тяжелые, медленные, скованные болью.
Каждое слово давалось с трудом. Вспомнились слова бабки Нисы — «Пятерка
найдет одного»... Жуга поднял голову. Волков было пятеро.
— Тот... мальчишка...
«Мы знаем, одиночка. Его отдали нам в начале зимы.»
— Зачем он... вам?
Белый волк отвернулся. Десны его приподнялись, обнажая клыки.
«Мы не просили, — был ответ. — Приходит новая вера, и про
старую говорят: «Зло», но забывают её не скоро. Думают, жертва поможет.
Люди хотели снежной зимы. Люди её получили.»
— Я... могу его забрать?
«Ты можешь его забрать, одиночка.»
Жуга облизал пересохшие губы.
— Как?
Волк поднял взгляд.
«У тебя есть Кольцо. Ищи человека.»
Жуга напрягся, вспоминая. Кольцо... Кольцо...
Браслет!
«Сорви человека с девятого места,» — сказала бабка Ниса. Девятой по
счету подвеской на браслете была человеческая фигурка.
— Только одного? — спросил он.
«Одного.»
Жуга помолчал, собираясь с силами.
— Что вам нужно от меня?
«Мы — волки. При встрече нам нечего с тобой делить. Берегись, когда
придут псы дождя.»
Вожак повернул голову. Прислушался.
«Сюда идут. Прощай.»
И прежде чем Жуга успел ещё что-нибудь сказать, все пятеро повернулись
и, словно тени, неслышно растворились между деревьев.
* * *
Ружена и Збых нашли его, когда рассвело, идя по лыжному следу. Жуга
лежал, скорчившись, под большой сосной, тихий и недвижный, но живой. Полушубок
и рубашка его были залиты рвотой. Ноги обгорели — подошвы были словно две
печеные картофелины. Неподалеку, у погасшего костра валялись задубевшие
от мороза башмаки. Снег вокруг был изрыт и истоптан, но разобрать что-либо
во всех этих следах не было никакой возможности. Брат и сестра подобрали
брошеный мешок, закутали травника в одеяло, положили его на лыжи и волоком
потащили домой.
* * *
— Ты думаешь, нам это поможет? — с сомнением произнес Збых, вертя в
руках браслет тускло-зелёного металла. Посмотрел на Жугу. Тот кивнул:
— Думаю, что да. Ляг на кровать.
Збых заколебался. Покосился на свой оберёг.
— Что, прямо сейчас?
— Чем раньше, тем лучше.
Морщась от боли в обожженых ступнях, Жуга опустил ноги на пол и проковылял
к столу, рядом с которым стояла Ружена. Девушка только что сняла с плиты
горшок с горячей водой и теперь с беспокойством наблюдала, как рыжий паренёк
развязывает свой мешок. Он насыпал в кружку горстку мелких черных семян,
добавил пучок травы и залил кипятком. Накрыл тряпицей и отставил в сторону.
Перехватил тревожный взгляд Ружены и пояснил, не дожидаясь вопроса:
— Сонный настой.
— А его обязательно пить? — забеспокоился Збых.
Жуга протянул руку и взял у него браслет. Посмотрел кузнецу в глаза,
пожал плечами.
— Будет лучше, если ты заснешь.
Збых вздохнул.
— Ну, ладно, давай, что ли...
Он взял кружку, помедлил в нерешительности, прежде чем выпить горячий,
пахнущий банным веником отвар, и откинулся на подушки. Отдал кружку сестре,
покосился на Жугу. Помолчал, глядя, как тот надел на руку свой браслет
и сдвинул его подальше на запястье. Мелькнул в просвете рукава неровный
белый шрам.
— Получится, Збых... — Он улыбнулся. — Обязательно получится.
— И знаешь ещё что, Жуга, — сонно пробормотал Збых. — Ты извини меня...
ну, за то... что я тогда, в церкви...
Не договорив, он умолк на полуслове. Веки его сомкнулись, дыхание замедлилось
— кузнец уснул.
Жуга и Ружена переглянулись.
— Ты правда сможешь это сделать? — спросила она.
Жуга не ответил. Хромая, подошел к столу и опустился на лавку. С силой,
до хруста размял пальцы. Покосился на запястье. Тёмный камень браслета
мягко светился в полумраке избы. Ружена вздохнула, поправила брату одеяло
и села рядом.
— Ты можешь ИХ разделить? — снова спросила Ружена.
— Могу.
— И Збыху не будет хуже?
Жуга помолчал. Взъерошил волосы пятернёй.
— Видишь ли, Руженка... — Он замялся. Девушка терпеливо ждала продолжения.
— Слова ведь тоже имеют свою силу. Слово может убить, а может и спасти,
это уж — как повернешь... Я владею этим, но Вайда — он... — Жуга наморщил
лоб и прищелкнул пальцами, подыскивая нужное слово. — Он рифмач. Он это
дело знает совсем с другой стороны, и чем всё может обернуться, ума не
приложу... — Он посмотрел на спящего кузнеца и вздохнул.
— Они слишком долго были вместе, Ружена. Збых никогда больше не будет
прежним.
Девушка некоторое время сидела молча, кусая губы.
— Ты думаешь, он будет чувствовать себя... ущербным?
Жуга поднял взгляд.
— Он не сможет больше сочинять стихи... даже если захочет.
— И только-то? Так ведь он и раньше их не сочинял...
— Но раньше он и не хотел, понимаешь?! — Жуга вскочил, охнул и тут
же снова сел. Поскрёб пятернёй босую пятку, скривился.
— Болит?
Жуга помотал головой:
— Нет.
Ружена вздохнула. Раны на рыжем пареньке заживали на удивление быстро
— ещё вчера он не мог не то что ходить, но даже стоять, а сегодня из-под
чёрной коросты ожогов уже проглядывали розовые пятна молодой здоровой кожи.
— Всяк на свете должен свое дело знать, — сказала она. — Збых свое
знает, а потому — не беспокойся. Делай, что должен, и — будь, что будет.
— Иногда я не могу понять, — задумчиво произнес Жуга, рассеянно теребя
подвески на браслете, — что я с собой приношу — добро или зло. Вайда, а
теперь вот — Збых. А ещё мальчишка этот...
— Зденек?
— Да, Зденек... Когда, кстати, он пропал?
— Прошлой осенью... А откуда ты знаешь?
— Так, — Жуга пожал плечами, — слышал краем уха.
Ружена помолчала.
— Я не знаю, — наконец сказала она. — Наверное, всё-таки зла в тебе
нет. Другой бы просто бросил их обоих, и ушёл себе спокойно... А ты ведь
остался.
— Остаться-то остался, а что толку... Ну, ладно. Хватит об этом. —
Он вздохнул и взял со стола нож. Тронул пальцем лезвие и протянул его Ружене.
— На, возьми.
Та поспешно отстранилась.
— Это ещё зачем?
— Узел на оберёге засох — тебе не развязать. Когда я скажу — срежешь
ремешок.
— И что с ним потом делать?
Жуга подошел к кровати. Обернулся.
— Сожги. Так будет лучше.
Он перелез через Збыха и улёгся рядом. Нащупал на браслете угловатую
подвеску с человечком. Посмотрел на Ружену.
— Не боишься?
— Боюсь, — кивнула та. Нож в её руке дрожал.
— Это хорошо, — кивнул Жуга. — Срезай.
Он подождал, пока нож не рассек кожаную полоску, стиснул зубы и сорвал
подвеску.
И — провалился в темноту.
* * *
...все дальше и вперед скользя по тонкой грани между сном и явью, ни
туда, ни туда не сворачивая. Ни света, ни темноты, только клубящиеся тени
кружатся, сплетаются, растворяясь друг в друге и тут же пропадая. Лица.
Руки. Глаза. Скрипы. Шорох. Шум в ушах.
Жуга в этом странном нигде двигался медленно, словно слепой в лабиринте.
Тела своего он не чувствовал, лишь браслет почему-то весомо оттягивал левую
руку; самой же руки видно не было, лишь краем глаза удавалось углядеть
мерцающую во мгле красную искорку: камень.
Жуга остановился и огляделся.
«Вайда!»
Ответа не было.
«Вайда!»
Новая волна шорохов — но и только.
Жуга растерялся. Он не знал, что будет делать, когда попадет сюда.
Он даже не знал, куда его занесет. Как можно кого-то найти здесь, где нет
ни верха, ни низа, ни середины?
Хотя, если подумать...
Браслет помог ему сюда попасть. Должен же в этом быть хоть какой-то
смысл!
«Вайда!»— снова позвал он.
Нет ответа.
Жуга задумался.
У Вайды сейчас нет своего тела. Это Збых, а не Вайда спит в избе, но
его звать не стоит — кузнец может только помешать... Что же сводит их воедино?
«Рифмач!»
Эхо метнулось вдоль невидимых стен, разгоняя тени. Жуга шагнул, нащупывая
путь невидимой ногой, и снова остановился.
«РИФМАЧ!!!»
Тени сгустились. Теперь в них появилась какая-то форма, возникли границы.
Шум перестал быть чем-то неуловимым — ещё не слова, но призраки слов. Ещё
шаг — и впереди замаячила размытая фигура человека.
«Рифмач, я здесь!»
«Я... я... я... ззуу...»
Жуга снова продвинулся вперед и замер, пораженный.
Перед ним были двое. Хотя, нет — один... Нет, — поправил себя Жуга,
— всё таки двое...
Это было странно и страшно — видеть, как сливаются, перетекая из одного
в другое головы, руки, ноги... Призрачные тела дергались, бились в бесконечных
медленных судорогах, и от этого становилось ещё страшнее. Лиц уже видно
не было. Сердце у Жуги замерло: он понял, что чуть было не опоздал.
«Рифмач!»
Движение замедлилось. Голова — сейчас она была одна — повернулась к
нему. Тёмный провал рта раскрылся.
«Кто-о-оо...»— эхом прошелестел вопрос.
«Это я. Жуга. Я искал тебя, Вайда. Пойдем со мной.»
Головы медленно разделились. В дымном проблеске проглянуло лицо рифмача.
«Зачем... ты...»
«Идем со мной,»— повторил Жуга. — «Оставь спящего в покое. Ты здесь
чужой, Вайда. Идем, пока не стало поздно. Семь оборотов уже прошло.»
Искаженное болью лицо исчезло и появилось вновь.
«Я не помню... Ничего не помню...»
«Память — колодец. Разбей пустое отражение и войди в воду. Перестань
быть тенью. Найди самого себя.»
На сей раз молчание затянулось надолго.
«Ты поможешь мне?»
Жуга больше всего боялся что-то ему обещать, но иного пути, похоже,
не было.
«Я помогу тебе,»— кивнул он.
Некоторое время ничего не происходило, и Жуга лихорадочно стал соображать,
что же теперь-то делать, как вдруг Тень разделилась. Одна её часть осталась
на месте, другая же двинулась вперед. Она подходила всё ближе и ближе,
и с каждым шагом из смутной игры света и тени всё отчетливее возникало
бородатое лицо рифмача.
Вайда подошел вплотную и остановился.
«Жуга!»— густая борода раздвинулась в улыбке. — «Жуга... Чёрт возьми,
как же я рад тебя видеть!»
* * *
Слипшиеся веки разлепились. Над постелью склонилось встревоженное девичье
лицо.
— Ружена...
— Я здесь, здесь, Жуга...
Он сглотнул.
— Збых...
— Он всё ещё не проснулся. Он так... так метался... а теперь снова
спит... Это хорошо?
— Да... Так и надо... — Жуга приподнялся на локтях и попытался сесть.
Это ему удалось. Поднес к лицу руку с браслетом. Камень мягко вспыхивал
и гас вместе с биением сердца. Наверное, цвет его изменился... Впрочем,
это было уже не столь важно.
Ружена перехватила его взгляд.
— Вайда теперь там?
Жуга кивнул:
— Да. Кажется, да...
Он разжал кулак. Мелкий серо-зелёный порошок струйками потек между
пальцев — все, что осталось от маленькой фигурки человека с браслета.
— Вот, значит, как... — пробормотал он.
Часть порошка прилипла к ладони. Жуга вытер её о рубаху и только теперь
заметил, что весь промок от пота.
Ружена, похоже, тоже это заметила.
— Ой, я сейчас...
Она вытащила из сундука и помогла Жуге надеть чистую рубашку, затем
они совместными усилиями переодели Збыха, тоже мокрого, как мышь, и снова
уложили его на кровать.
— Может, поешь? — Ружена захлопотала, торопливо собирая на стол. —
У меня похлебка на плите. Горячая...
Жуга почувствовал, что и в самом деле проголодался. Есть хотелось неимоверно.
— Сколько всё это длилось? — спросил он.
— Почти весь день. Полночь скоро...
Жуга слез с кровати и еле добрался до стола. Голова ещё кружилась,
зато ноги, похоже, уже совсем зажили и только жутко чесались. Он отрезал
хлеба, полил квашеную капусту постным маслом и подвинул к себе миску с
похлебкой. Ружена уселась напротив, молча глядя, как он ест.
— Расскажи о себе, — вдруг попросила она.
Жуга прожевался. Поковырял ложкой в миске. Поднял голову.
— А чего рассказывать?
— Ну, хотя бы откуда ты...
— С гор я, — неохотно сказал он. — Только ушёл я оттуда.
— Зачем?
— Сам не знаю. Раньше казалось, что знал, а теперь... — Он покосился
на девушку, усмехнулся невесело. — Странствую вот... от зимы лета ищу.
Ружена помолчала.
— Кто ты такой, Жуга?
Тот вздрогнул и отложил ложку. Потупил взгляд.
— Не спрашивай меня об этом, Руженка, — глухо сказал он. — Пожалуйста...
Она протянула свою руку. Ладонь легла поверх ладони. По щеке у девушки
сбежала слеза.
— Молчи, рыжий, — мягко сказала она. — Молчи. Ничего не говори. И знаешь...
кто бы ты ни был... Спасибо тебе за все.
Со стороны кровати донесся шелест, и из-под одеяла показалась заспанная
Збыхова физиономия.
— Эй, а мне в этом доме сегодня дадут поесть?
Жуга с Руженой посмотрели на кузнеца, затем — друг на друга, и прыснули
со смеху.
* * *
Уснуть этой ночью Жуга не смог — ныла и зудела рука под браслетом.
Почему-то всё время маячило перед глазами искаженное болью лицо рифмача,
но Жуга лишь под утро догадался, что происходит, и словно бы подброшенный
невидимой пружиной, вскочил и заметался по горнице, торопливо одеваясь.
Запрыгал на одной ноге, завязывая башмаки.
— Эй, ты чего? — забеспокоился Збых.
Из-за занавески выглянула Ружена.
— Что случилось?
— Они хоронят его! — выкрикнул Жуга. — Хоронят, понимаете?! Они не
стали ждать!
Кузнец спрыгнул с печки.
— Погоди, я с тобой...
Жуга лишь махнул рукой в ответ, торопливо нахлобучил шляпу и выскочил
за дверь. Збых кинулся вдогонку, на ходу надевая полушубок.
Жуга ещё не совсем поправился, был слаб, хромал, и хоть до кладбища
добежали быстро, всё равно опоздали. Жуга оказался прав — рифмача и в самом
деле решили похоронить раньше срока. Уже издали можно было заметить разношерстую
толпу на погосте. Здесь собрались если и не все поселяне, то большая их
часть. Был здесь и отец Алексий. Два мужика, уже знакомые Жуге, сноровисто
орудовали лопатами, засыпая могилу. Мерзлые комья земли глухо стучали по
крышке гроба.
— Опять эти двое! — Жуга сжал кулаки.
— Это Карел... и Ешек... — пропыхтел на бегу Збых. — Они у Рудаха батрачат...
— Братья, что ли?
— Ага...
Жуга прибавил ходу. Замахал руками.
— Эй! Стойте!
Поселяне заоборачивались. Расталкивая толпу, Жуга пробрался к полузакопанной
могиле. Красный, распаренный после бега, он всё никак не мог отдышаться.
Отец Алексий нахмурился.
— Почто шумишь, вьюнош? Чем кричать, лучше бы спасибо сказал людям
за работу. Не время сейчас кричать, и не место. Что не позвали тебя — так
то не наша вина: сам ты где-то пропадал последние дни... Отойди в сторонку,
не мешай.
Народ вокруг молчал. Мужики снова взялись за лопаты.
— Нет, погодите! — Жуга схватил крайнего из них за рукав. — Вы что
же это делаете? Ведь не прошёл ещё положенный срок!
Тот стряхнул его руку. Сплюнул.
— Прошёл — не прошёл... Тебе-то какая забота? Думаешь, если сумел у
Вацлава нечисть вывесть, так всё теперь сможешь? Всё равно не вернешь его,
как и тех четверых... Отойди, не мешай.
Жуга вздрогнул.
— Четверых? — медленно переспросил он. — Но ведь Зденека вы так и не
нашли... С чего ты взял, что он мертв?
В толпе встревоженно зашептались. Жуга огляделся.
— Вот оно что... — пробормотал он. — Кто-то из вас помог мальчонке
умереть... Кто-то свел его в лес по осени, ведь так?
Священник покачал головой.
— Побойся бога, странник! Не дело ты говоришь, ох, не дело...
Но Жуга уже никого не слушал.
— Збых! — Он отыскал взглядом кузнеца. — Родители его здесь?
Тот покачал головой.
— У них и так семеро по лавкам — где уж им по кладбищам бегать...
— Ясно, — Жуга кивнул. — А в полях, значит, недород в последние годы...
И снегу захотелось. Так, поселяне? Узнать бы, кто вам такое посоветовал...
— Он нахмурился. — Бабка Ниса? Хотя, навряд ли...
«Ты думай, чего говоришь!»— загомонили в толпе. — «Мало ли, как дети
пропадают!», «Ишь, выискался!», «Все они, ведьмаки, одинаковые...», «Сам
небось и пришил дружка-то своего!»
— А ещё к Руженке липнет, сволочь!
Жуга обернулся на крик и разглядел в толпе белобрысую голову паренька
из корчмы, которому давеча отказался дать зелье. Этого только не хватало!
Кто-то из мужиков — не то Ешек, не то Карел — шагнул вперед, схватил
Жугу за руку и попытался оттащить его в сторону, но вскрикнул, наткнувшись
на браслет, и поспешно отскочил. Потёр ладонь.
— Жжётся, гадина!
Жуга покосился на браслет — камень и впрямь вспыхивал, как огонь. Он
поднял голову и встретился взглядом со священником. Тот стоял в стороне,
нервно теребя наперстный крест.
— А ведь вы знали, батюшка, — сказал Жуга. — Все-все знали. Ведь он,
наверно, приходил к вам...
— На всё воля божья, — тот опустил глаза. — Я молился за него, но...
— Он развел руками. — Бог не вмешается, если люди молчат.
А люди молчали — толпа, угрожающе притихнув, медленно смыкала круг.
Збых огляделся. Лица, лица... серые, злые... Неужели он жил с ними рядом
столько лет?
«А ведь они боятся... — вдруг подумалось ему. — Всего боятся... Своих
хозяев боятся и своих батраков, своих жен и своих мужей... Даже детей своих
и то — боятся до смерти...»
Не хватало только искры, чтобы вспыхнул пожар, и искру эту не пришлось
долго ждать.
— Бей ведьмака! — вскричал вдруг кто-то, и толпа бросилась вперед.
Збых рванулся было на помощь другу, но ему подставили подножку, в воздухе
мелькнула лопата, и кузнец, оглушённый, повалился на снег.
— Збышко!!!
Ружена подоспела только в последнюю минуту и не смогла сдержать крика,
увидев, как людская волна прокатилась над её братом и захлестнула рыжего
странника.
— Не троньте его!!!
Её отпихнули в сторону. Девушке оставалось только стоять и бессильно
смотреть на кучу шевелящихся тел. Слышались крики, пыхтение, ругательства,
треск рвущейся материи.
И вдруг всё кончилось.
Никто так и не понял, откуда они взялись — белые волки — пятеро зверей
во главе с матерым вожаком; они как-то сразу возникли в самой гуще драки,
как возникают ниоткуда хлопья снега в чистом зимнем воздухе, и через миг
рыжего паренька окружил вихрь когтей, горящих глаз и щёлкающих клыков.
Толпа ахнула и схлынула назад, оставив на истоптаном снегу распростёртое
тело.
В воздухе повисла гнетущая тишина.
Жуга лежал недвижно, уткнувшись лицом в снег. Налетавший ветер шевелил
его рыжие, в пятнах крови, волосы. «Убили!» — ахнула какая-то женщина.
«Молчи, дура... — грубо осадил её мужской голос. — Молчи...»
Четыре волка остались стоять неровным полукругом, ощерив острые зубы
— замершие, собранные, в любой момент готовые к прыжку. Пятый подошел к
травнику, склонился над ним. Мелькнул промеж зубов жаркий розовый язык.
Послышался стон. Пальцы простёртой руки сжались, горстью загребая снег,
Жуга поднял голову и открыл глаза. Обвел взглядом притихших поселян. Разбитые
губы шевельнулись.
— Тени... — еле слышно сказал он. — Как вы не понимаете, что все вы
— просто тени...
Он медленно приподнялся и сел. Вытер губы, безразлично покосился на
окровавленный рукав полушубка и попытался встать. Волк с готовностью подставил
ему свое плечо. Жуга благодарно кивнул, ухватился рукою за волчий широкий
загривок и медленно, приволакивая ногу, двинулся к лесу.
Ружена подняла голову. Губы её округлились. «Жуга!» — хотела позвать
она, но тот вдруг сам остановился, оглянулся и, взглядом найдя в толпе
девушку, молча покачал головой.
Он так и ушёл — не сказав больше ни слова, и никто не посмел его остановить,
пока сидели и ждали возле могилы четверо волков.
Потом ушли и они.
* * *
Збыха отнесли домой. Ружена помогла уложить брата на кровать и вытолкала
всех вон, не сказав никому ни слова. Пришёл он в себя только к вечеру,
а на следующий день, одолжив у соседа лошадь и сани, погрузил на них весь
свой нехитрый скарб и вместе с сестрой уехал прочь из деревни, по слухам
— куда-то к дальней родне. Дом продали.
Говорят, что белых волков видели ещё раз, но следующей ночью разыгралась
метель, такая вьюжная и ветренная, что никто так и не решился выйти на
улицу. А когда утром наиболее смелые из местных мужиков, опрокинув для
храбрости кружечку-другую в корчме у Андрлика, вооружились чем ни попадя
и заявились на кладбище, то нашли там вместо могилы лишь полузаметённую
снегом яму: гроб был пуст, и тело рифмача исчезло.
Кто-то додумался было спросить у бабки Нисы, что здесь к чему, но травницы
дома не оказалось. Не появилась она и после, и пустая хибара её долго ещё
стояла на берегу реки, пока со временем не развалилась совсем.
А дня через два к деревне вышел худой, измождённый мальчонка лет пяти-шести.
Он шёл медленно, зябко кутаясь в драный овчиный кожух с чужого плеча, доходивший
ему до колен. Редкие поселяне торопливо крестились при встрече с ним, и
после долго смотрели вслед, а Вацлав, который вышел на порог поглядеть,
что там за шум, завидев его, хлопнулся в обморок.
Парнишка молча прошёл мимо длинного ряда домов и остановился у крайней
слева избы. Постоял у дверей, словно бы что-то вспоминая, затем поднял
руку и робко постучался.