Speaking In Tongues
Лавка Языков

Михал Айваз

Второй город

Перевела Екатерина Бобракова-Тимошкина

Глава 5

Сады

Пока я добирался до предместья, окна домов погасли и снег потемнел. В пивной уже зажгли свет, фонарь над входом освещал низкие ступеньки, покрытые грязным растоптанным снегом. Я вошел внутрь, чтобы залить горечь от неудачной охоты на таинственный трамвай, и оказался в просторном, сильно натопленном помещении. В центре - бильярдный стол, зеленую обивку резко выхватывала из тьмы низко висящая, ничем не завешенная лампочка. Углы комнаты терялись в полутьме и табачном дыму; вокруг сдвинутых вместе столов теснились мужчины в расстегнутых фланелевых рубахах, их лица блестели от пота, на стенах над ними были приколоты плакаты с цветными фотографиями футбольных клубов и голых девиц, резвящихся под водопадом. В темной нише через неплотно закрытую печную дверцу оранжево теплилось пламя, бледную синеву окна перерезали переплетенные черные ветви деревьев сада, который погружался в наступающую ночь. Я с трудом втиснулся на пустое место в середине длинной лавки у стены, отвернулся от стола и устало зарылся головой в висящие за мной тяжелые гроздья пальто, в которых влажность таящего снега пробуждала неведомые, дурманящие запахи, и слушал приятный гул пивной, к которому примешивались голоса посетителей. В полумраке углов, словно потерянные драгоценные камни, светились рюмки с зеленым ликером.

С одной стороны я был прижат к коренастому мужчине с круглым красным лицом, который ни с кем не говорил, потихоньку потягивал пиво и читал журнал «Наш маленький сад». Когда я допил вторую кружку, то повернулся к нему и спросил, не знает ли он что-нибудь о загадочном трамвае из зеленого мрамора. Мужчина молчал и даже не шевельнулся, и я подумал, что он не слышал моего вопроса. Но, когда я уже не ждал ответа и вновь принялся за пиво, он вдруг заговорил, не отрывая взгляда от тонущего в полутьме противоположного края комнаты: «Он появляется в нашем районе ночью, в туман или в метель. Тех, кто в него вошел, больше никто никогда не видел. В одной арке однажды прочитал процарапанное на штукатурке сообщение о том, что депо этого трамвая находится во дворе монастыря в Тибете, а приезжает он к нам потайными дорогами, идущими через леса и поля. Может, и правда. Однажды в парикмахерской один человек рассказывал, как ранним летним утром он собирал в лесу грибы, и вдруг прямо рядом с ним тихо проехал трамвай и исчез в тумане. Но другие утверждают, что это трамвай со дна Атлантического океана, который иногда по какой-то неизвестной причине устремляется к устьям рек, идет по их дну против течения, вечером выходит на поверхность воды и плутает по земле и, обойдя старые заводы на окраинах и деревянные заборы футбольных полей, попадает в город. Никто не догадывается, что он тут ищет, каково его предназначение. Рассказывают, что реставраторы нашли в какой-то ротонде под слоем штукатурки романскую фреску, где князь Бржетислав изображен на фоне чего-то, удивительно похожего на зеленый трамвай…»

К нашему столу подошел подвыпивший парень в спортивном костюме и заговорил с моим собеседником о покупке мешка цемента. Потом парень обратился ко мне, он хотел узнать, не встречались ли мы на стадионе «Спарта». Поняв, что мне не до разговоров, он махнул рукой и сел к соседнему столу.

«Его путь проходит через сады, сквозь густой кустарник у оград. Ночью мы лежим в постелях, слышим приближающееся из глубин садов треньканье, по потолку мелькнет отблеск, в ослепительном свете дрожит на стене пугающе увеличенная тень занавески. Жены в ужасе хватают нас за руки. Но хотя днем мы избегаем разговоров о трамвае, он постоянно стоит между нами темной тенью. Мы боимся, как бы дети не спросили нас о нем…». Он помолчал и отпил пива, мне казалось, что он раздумывает, продолжать ли рассказ. Потом он все-таки заговорил. «Когда наша дочь немного подросла, я просил жену: поговори с ней с глазу на глаз, расскажи ей все о зеленом трамвае. Она еще неопытная и может легко попасть в беду. Жена несколько раз беседовала с дочерью, внушала, чтобы она была осторожна и обращала внимание на трамвай, но дочь только смеялась и твердила, что нам нечего бояться, что она не из тех, кто садится в первый попавшийся трамвай, тем более, если он зеленый. А когда мы возвращались с ее выпускного бала, то нам пришлось поздно ночью дожидаться трамвая на темной остановке…» Он опять замолк, я не торопил его, потому что догадывался, что будет дальше. «Трамвай появился неожиданно, он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, сонная, вся в воспоминаниях о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь… Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета. Я вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вытащить дочь оттуда, но двери моментально закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, трамвай тронулся и исчез во тьме…»

Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря. «Это случилось двадцать лет назад», тихо проговорил он. «С тех пор мы не виделись, только несколько раз мы замечали ее лицо в глубине зеркала и темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Сначала мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее грустные записки, которые мы понимали чем дальше, тем хуже, она писала о залах, о текущих через эти залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, что она живет в, где изгибы материй важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чаща лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них - незначащее дополнение шумов и шуршаний, которые единственно приносят важные вести. Иногда в ее письмах линия письма расплеталась, вилась по бумаге и снова закручивалась в непонятные завитки, из которых проглядывали обрывки тревожных слов и образов. Нам очень трудно постигнуть ее мир. Я больше всего на свете мечтаю хотя бы раз увидеть ее, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть очень близко к нашему, может даже прямо переплетаться с нашим миром, потому что его полнота простирается там, где в нашем мире мы видим только пустоту, а то, что пусто у них - полно в нашем мире».

Он замолчал, минуту смотрел на противоположную стену, увешанную плакатами, а потом опустил голову к «Нашему маленькому саду». Мы еще долго сидели рядом, выпили по несколько кружек пива, но никто из нас не промолвил больше ни слова. В конце концов моего собеседника соседи с другой стороны стола вовлекли в какую-то карточную игру, а я заплатил и оделся. Пройдя по холодному коридору со стенами, узор на которых напоминал лица китайцев, я попал в тесную уборную. Там не было света; через открытое окошко был виден заснеженный сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, какое я слышал в подземном храме. Я пошел в конец коридора, открыл дверь, ведущую в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Ночной змеей мороз скользнул через рукава к голой коже. Я закрыл за собой дверь; голоса из пивной утихли. Я стоял на окраине темных заснеженных садов, на снегу чернели скрещенные стволы деревьев, в их ветвях, подобно плодам, сияли дальние фонари. Из глубины садов слышалась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она неодолимо тянет меня к себе. Я пошел на эту музыку по нетронутому снегу вглубь темного сада; хмельной, бродил я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие пожухлые яблочки, мимо куч компоста, покосившихся сараев, пустых крольчатников, вдоль новых и новых заборов. Не покажется ли среди деревьев загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но, кроме ветвей, качающихся на ветру, ничего не шевелилось, в тишине была слышна только монотонная мелодия и временами доносился отдаленный собачий лай. Я дошел до полусгнившей беседки, и то, что я принял за литургическое пение, оказалось всего лишь ночной музыкой, которую выводит на ее крыше полуоторванный, колеблющийся на ветру кусок жести. Я вошел в беседку и сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, дальние огни, звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как и рисунки, которые составляло переплетение ветвей на снегу, как влажные пятна на стенах, вдоль которых я одиноко блуждаю, как чужие буквы-завитки в зловещих книгах. Куда я иду, боже мой, почему я не вернусь, пока есть время, к остальным людям? Но то, что веяло из ночных садов и с окраин нашего мира, уже держало меня в своей власти.

Я шел дальше; пролез через несколько дыр в заборах, а потом заметил на краю одного из садов освещенную улицу, схватился за декоративные резные планки забора, подтянулся на руках и оказался снаружи. Через минуту я был на автобусной остановке. Я ждал автобуса, развлекаясь тем, что читал в слабом бледно-фиолетовом свете фонаря поблекшие листки, которые были приколоты ко дну застекленного ящика, висящего на ограде сада. Это была витрина, в какие обычно помещают объявления союзы огородников или туристические организации. На листках были всевозможные объявления и сообщения, кто-то предлагал рассаду клубники, другой продавал диван и свадебное платье, которое можно было видеть на скрученной фотографии с отрезанной головой невесты. Внизу в углу, между листочком, на котором некто сообщал, что чинит холодильники, и типографским распоряжением об обязательной прививке собак висело объявление, отпечатанное на машинке: «Лекция Новейшие сведения о Великой битве в комнатах состоится в среду в половине третьего ночи на философском факультете». Я услышал, как подъехал автобус, с тихим шипением открылись двери: я вошел внутрь.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Михал Айваз

Второй город

Глава 5

Сады

Speaking In Tongues
Лавка Языков