Speaking In Tongues
Лавка Языков

Лариса Березовчук

композиция

ПОДНАДЗОРНЫЕ — СОГЛЯДАТАИ

песни, стихи, сцены

СПРАВКА
(вместо предисловия)

АГНОЗИЯ (греч. agnosia; a -- отрицательная приставка, gnosis -- познавание) -- нарушение процесса узнавания предметов, явлений и раздражений, поступающих как извне, так и из собственного организма при сохранности сознания и функций органов чувств. Агнозия возникает при поражении гностических отделов коры полушарий головного мозга и всегда носит сенсорно-специфический характер. При речевых агнозиях человек хорошо видит и слышит, но у него нарушается способность однозначно семантически идентифицировать звуки родной речи или графемы письменных текстов. При этом он вполне способен говорить и писать, ибо сохраняется владение языковыми навыками и нормами -- фонологическими, лексико-грамматическими, синтаксическими.

Для человека поражение агнозией означает тотальную девальвацию внешнего мира в его цельности, богатстве, закономерности и целесообразности.

АФАЗИЯ (греч. aphasia; a -- отрицательная приставка, phasis -- высказывание) -- нарушения речи, вызванные поражением определенных зон коры головного мозга, обычно левого полушария. Внешне афазии проявляют себя в расстройствах языкового поведения -- фонологических, лексико-грамматических, синтаксических и семантических. Не существует единого мнения о том, является ли агнозия одним из видов афатических поражений коры головного мозга или же обладает самостоятельным патогенезом. Так, типу сенсорной афазии, для симптоматики которой характерны нарушения способности к метаязыковым операциям, также присущи «отчуждение слов» -- их повторение без понимания значения, неустойчивость фонологических признаков, способность оперировать их различиями. При сенсорной афазии, так же, как и при речевой агнозии, деформируются нейронные структуры, обеспечивающие комплексы раздражений в их знаковой соотнесенности к предметной действительности, которые являются важнейшей функцией гностических отделов коры головного мозга.

Для человека, пораженного сенсорной афазией, резко усложняются операции по семантической идентификации языковых знаков, без которой невозможно понимание любого сообщения. При подобном типе афазии синтаксические целостности сохраняются. Наиболее жизнеспособными оказываются чисто грамматические категории и служебные слова: местоимения, союзы, предлоги, частицы. Наречия и прилагательные сохраняются дольше, нежели глаголы и существительные; при этом сказуемое оказывается более устойчивым, нежели подлежащее.

ПРЕДЛОГ (греч. prothesis -- присоединение, прибавление; лат. praepositio -- постановка впереди, назначение начальником, предпочтительность, преимущество, предлог, префиксация) -- разряд служебных, морфологически неизменяемых слов. Каждый предлог характеризуется только ему присущей совокупностью значений. По своей грамматической функции предлог соотносим с категорией падежа. В тех языках, где склонение существительных, как система морфологических форм отсутствует (англ., франц.), иногда говорят о предложном или аналитическом склонении, в основе которого -- тождество грамматических функций падежей и предлогов. Как и склонения, предлоги в своих семантических функциях направлены на конкретизацию, детализацию пространственных и временных отношений, перехода из одного состояния в другое.

ПРИСТАВКА (ПРЕФИКС) (лат. praefixum от prae -- впереди; fixus -- прикрепленный) -- служебная морфема, присоединяемая перед корнем слова. В некоторых языках (в т.ч. рус.) имеются самостоятельные грамматические единицы, выполняющие те же функции, прежде всего -- семантические, которые присущи приставкам; они строят такие же протяженные серии самостоятельных слов, выступая носителями тех же значений. Это -- предлоги, частицы, наречия. В основе подобных явлений -- генезис приставки из самостоятельных слов, сочетание которых с основными грамматическими категориями направлено на семантическое градуирование последних.

ПРОТЕЗ (франц. prothese от греч. prothesis -- присоединение, прибавление) -- искусственная часть тела, предназначенная для функционального или косметического возмещения частично или полностью утраченной.

КАВЕРНА (лат. cavea) -- яма, пропасть пещера; полость, впадина, внутренность, трюм корабля; нора, щель; водоем, водохранилище; (анат.) полость, отверстие, проход; (лат. caveo) быть бдительным, остерегаться; ограждать, охранять, защищать; гарантировать, обеспечивать; распоряжаться, предусматривать; (об ударах) -- парировать отражать; (лат. cavus) -- полый, выдолбленный, надутый ветром; вогнутый, впалый; пустой, бесплотный, легкий.

КАВИТАЦИЯ (лат. cavus -- пустой) -- образование пузырьков, заполненных газом, паром др. в результате уменьшения давления в быстродвижущейся жидкости или под воздействием ультразвука. Кавитация приводит к быстрому износу материала и снижению эффективности работы детали.

Автор надеется, что эти минимальные справочные сведения помогут читателям сориентироваться как в трансформациях ключевых лексем (не говоря уже об их предметном содержании), так и в тех основаниях риторических приемов, которые обусловливаются морфологической структурой слова.

Кроме того, тематика произведения, связанная с реалиями истории Франции (в основном, третьей четверти ХVI столетия), требует -- хотя бы приблизительного -- знания характерной для этого периода лексики. Ее предметный смысл в русском языке сегодня или размыт, или утрачен в силу временной дистанции, или настолько узко специфичен, что не имеет аналогов в принципе. В первую очередь, это касается лексики, связанной с фехтованием.

ШПАГА -- во всех стихотворениях имеется в виду эсток -- боевая обоюдоострая тяжелая шпага испанского типа. Это -- основное личное колюще-рубящее оружие французских дворян в ХVI веке длиной до 145 см. Бой на шпагах продолжал традицию рыцарского одноручного меча (рубящее оружие; основной прием -- удар). Но относительная -- в сравнении с мечом -- легкость шпаги ХVI века и сужающийся к острию клинок позволили развиться технике уколов, основанной на быстроте передвижений и выпадах.

ДАГА -- плоская, короткая шпага, в эволюции холодного оружия заменившая щит. Только боевое оружие, в отличие от кинжала -- бытового оружия, и шпаги -- почетной официальной принадлежности дворянина. Дага могла быть обоюдоострой или предназначенной только для уколов. Длина даги, державшейся левой рукой, -- от 20 до50 см. От гарды к противовесу шел изогнутый металлический щиток, закрывавший левую руку, а также специальные крюкообразные приспособления, позволявшие захватывать оружие противника.

САЛЮТ -- приветствие оружием перед поединком.

СТОЙКИ -- наиболее целесообразные положения тела для ведения боя. Прима, секунда, терца, кварта -- основной порядок движений для перехода из исходного положения в боевую стойку.

ДВОЙНОЙ ШАГ ВПЕРЕД, ДВОЙНОЙ ШАГ НАЗАД, ПОВОРОТЫ, ПОДСКОКИ, др. -- строго регламентированные элементы передвижений фехтовальщика.

КОНТР-БАТМАН (круговой толчок), ФРУАССЕ (скользящий толчок) -- приемы атак на оружие, отбрасывающие силовым воздействием шпаги клинок противника с линии предполагаемой атаки.

ВЫПАД -- основное движение фехтовальщика в атаке.

ПЕРЕДВИЖЕНИЯ -- чрезвычайно разнообразный и детализированный комплекс движений фехтовальщика из положения боевой стойки. Они усваиваются с детства в длительных и постоянных упражнениях, основанных на адаптации тела бойца к очень трудно осознаваемым глубинным кинестетическим ощущениям тела -- чувству гравитации. Шпага (и другое холодное оружие) при профессиональном владении фехтовальщиком ею и своим телом становятся продолжением и выражением гравитационных сил планеты. И шпага, и человек-фехтовальщик, используя силы земли, одновременно сами оказываются их орудиями.

АН-ГАРД -- основные положения (позиции) оружия, учитывающие контакт (соединения) с оружием противника. В фехтовании шпагой есть шесть основных позиций.

УКОЛ -- поражение противника в результате завершения атаки выпадом. При уколах в различных выпадах шпага движется практически горизонтально земле.

УДАР -- рублено-резаное поражение противника, связанное с замахом шпаги. В большинстве ударов движения шпаги носят вертикальный характер: сверху вниз (удара по голове), сверху вниз по диагонали (удары по боку противника).

ШТОС -- учебные тренировки по командам (часто на счет) педагога; в историческом фехтовании движения должны были доводиться до автоматизма.

ПАРАД -- система приемов защиты фехтовальщика.

РЕПРИЗ -- вздвоенная атака: повторная атака без возврата в боевую стойку. Вздвоенные и утроенные атаки постоянно применялись в фехтовании ХVI века, т.к. противники предпочитали не отступать, а лишь отклоняться от уколов и ударов. Поэтому исторический бой выглядел гораздо медленнее и тяжеловеснее современных спортивных поединков фехтовальщиков, тем более, что противники могли драться в неудобном облачении, вплоть до полудоспеха. Парад против реприза требовал особо отточенной и фиксированной техники движений.

УДАРЫ А ТЕМПО -- очень опасные поражения противника, которые наносятся из защитной позиции в движении уклонения. При уклонениях тело отводится от линии атаки противника влево или вправо с вытягиванием боевой руки.

РИПОСТЫ -- ответные атаки. Одним из важнейших тактических моментов боя является переход из защиты в ответную атаку.

РЕМИЗЬЕ -- вздвоенные уколы. При одинаковой длине выпада, укол на 10-15 см длиннее удара. Прием применяется тогда, когда противник, принимая атаку, не отходит назад, но остается на нормальной дистанции.

АССО -- свободный бой.

ЗАВЯЗЫВАНИЯ -- один из приемов атаки; это -- захват оружия противника своим клинком, при котором тот описывает круг или полукруг. Завязывания выполняются тогда, когда противник стоит с вытянутой рукой. Защита против завязываний в историческом фехтовании осуществлялась почти не заметными внешне силовыми нажимами-движениями кисти и эфеса на клинок противника, останавливая атакующее движение его шпаги.

Автор выражает искреннюю благодарность Ирине Елиной, взявшей на себя нелегкий и кропотливый труд проследить за соблюдением слоговой и акцентной нормативности строф в изосиллабических и изоритмических стихотворениях, а также всем, кто -- в той или иной форме -- способствовал исторической подготовительной работе.

лариса березовчук

50. «Бог -- пожиратель людей.

Поэтому ему принесен в жертву

человек».

93. «Этот мир -- пожиратель

трупов. Все, что в нем поедается,

также ненавистно».

93. «Истина -- пожиратель жизни.

Поэтому никто из тех, кто

вскормлен в истине, не сможет

умереть».

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Написанное на коптском языке, оно было

найдено среди иных гностических рукописей,

собрание которых обнаружено в 1945 году в

Наг-Хаммади (Египет)

1550 год:
песня ожидания

Неужели в трактир

сбежались молодцы со всей Тулузы?

Нет, здесь только кузнецы,

В жерла мортир протазаны спрятав

и аркебузы, пируют,

веселятся.

В центре залы, в сердце боль затаив,

на почетном месте

сидят именинниками

Жиль, Клеман, Гийом, Рене и Поль.

Их жены сего дня рожают.

Кто девицу нашел

-- облапил, затащил под ритм ударов

в круг: бьет кровь. О, тамбурин

радостной вести! Вода в клепсидре

не убывает -- застыла

ожиданьем.

Чесноком, чебрецом

гирлянды колбасы на шеях пахнут.

Где крик рожениц -- отцу

нужно надеть их: таков обычай.

Колоколами кувшины

ударяют.

В центре залы, в сердце боль затаив,

на почетном месте

сидят именинниками

Жиль, Клеман, Гийом, Рене и Поль.

Их жены сего дня рожают.

Распахнулось окно.

Дородная сноха в одышке: -- Мастер

Жиль! Есть сын! У тебя -- сын! --

Топнул кузнец башмаком: --Мужи не

перевелись в Лангедоке!

Плодовитость

гугенотских матрон

достойна подражанья. Бог пребудет

здесь: в чресл силе и в утроб

женских способности жизнь зачать. Да

не исчерпается благо

для французов!

В центре залы, в сердце боль затаив,

на почетном месте

сидят именинниками

Жиль, Клеман, Гийом, Рене и Поль.

Их жены сего дня рожают.

Сорванец прибежал,

нарочно кулаками в двери лупит:

-- Сын! Сын! Сын! У кузнецов

все сыновья родились. Здоровы

и голосисты младенцы.

Проповедник

-- там: читает псалом. --

Ликуя, мастера Рене, Гийом и

Поль вверх руки вознесли,

молятся. Плачет Клеман от счастья.

Непознаваем твой путь, о,

Господин наш!

В центре залы, в сердце боль затаив,

на почетном месте

сидят именинниками

Жиль, Клеман, Гийом, Рене и Поль.

Их жены сего дня родили.

За камином -- в углу --

паломники вздыхают: -- Снова парни...

Где их девушки?... -- Любить,

знать, не дано им -- мужчинам, ныне

произведенным на горе.

Неужели...,

-- и в безумии, -- быть

войне...

убегая от океана

Если прилив длится

сотнями тысяч лет, -- земля, убегая, обретает

его строение. Почти незаметно глазу оно.

Что око быстроживущего человека может увидеть?

Только острый нож гребня...

солнечную плазму на вершине волны....

разорванное мочало пены... наследством

всесильной воли едкий запах соли

впивается в легкие недостижимостью

горизонта... гуденье шельфа,

принявшего удар тяжелой плоти

воды... отчаянные взвизги

чаек... и брызги...

брызги событий...

брызги...

В каких глубинах движение зарождается?

Какая нужна сила ветра,

чтоб разогнать наступление океана на твердь?

Благословил ли Бог

безразличную ко всему живому круговерть стихии?

Но в какой-то момент

земля, словно ее тесаком

рассекли, ПОД- и НАД- линией воды

незримо переломилась, задрожала,

начала вибрировать изнутри,

биться огненным сердцем,

возмущаясь, намереваясь СО-

вершить удвоение поступи океана,

чтобы как можно дальше

от него умчаться. Суша,

двигаясь вспять, начала

восхождение. Медленно

ее волна возносилась.

О, начала низин

Аквитании, Нормандии и Бретани!

О, Гиень, Овернь, Лангедок,

поднимающие каменистую гордую спину!

О, быстрых рек напряженные вены, пульсирующие

мускулами базальтных нагорий! О, красные нарывы

вулканов -- брызги горячего пота камня,

осознавшего величие сана! О, гребень

в гриве отрогов -- Севенны! А океан

пытался догнать землю

ветром, плотной пылью

дождей, снегами

над сердцем

-- равниной.

Земля застыла.

Пеной горной цепи упала в Средиземное море.

По твердой могучей волне поплыли люди -- истории новобранцы.

Вулканы потухли.

Но каверны -- остались.

Фиолетово-черная тьма пустоты.

Скверною этой великой страны -- Франции.

1486 год,
или о рыбе

Вельможа на отрока был похож, а может

-- на неглупую перезасушенную девицу. Молод,

стан -- хрупкий, светлоглаз, белокур, глухой

бургундский колет и прозрачные,

нежные руки. Видать,

слаб здоровьем, а потому

не рыцарь -- то есть -- не бедокур.

Следовательно -- силен в науке.

Он был в Париже у короля;

в Дижоне у герцога -- тоже был. Везде и всех

он обхождением покорил,

нравом -- скромным, полным величия и могущества. А главное

-- необъяснимым достоинством.

Во Франции его полюбили все:

женщины и мужчины,

фрейлины и пажи,

ростовщики, военные, аристократы и духовенство.

Восхищаясь, все задавали один вопрос:

кто юношу облагодетельствовал столь совершенной памятью?

У смертного не было -- и быть не могло -- сил

вспомнить

море познаний,

в котором флорентийский мудрец вольготно плавал:

Европа давным-давно

эту ученость забыла.

Богоподобному, братом

ему мог быть только Бог.

Но -- в равной мере -- и дьявол.

Пришла пора возвращаться домой.

Прощайте, друзья! Прощайте,

умники, от сладкого яблока знания

кусок -- изрядный -- надгрызшие, не разбирая,

кто низок, а кто -- высок. Прощай,

наивных людей страна

-- прекраснодушная лилия-Франция.

Он плыл по Роне на корабле,

чтобы спокойно -- без приключений -- добраться к Марселю.

А там -- на каравелле, альбатросу подобной --

к холмам благородным Италии, к розовокаменной

твердыне Флоренции...

Близилось устье. Солнце южно пекло. Зелень

по берегам уже плотоядно вечнозеленым блестела. На корме

моряки терпеливо обгорали телом, вынимая сачок за сачком

лишь ленивую полуживую рыбу. Шипело масло

на сковороде, и повар овощи давно подготовил.

Он родом -- из Ло был, и в рыбе

-- любой: горной иль полноводной реки -- толк понимал.

Грех команде барашка есть, коль судаков, сазанов,

щук, карасей в воде не счесть.

С ножом, чтоб не тянуть время, с рыбаками рядом стоял.

Но в корзинку у ног

ни разу рыбина не упала.

Матросы сквернословили так, что у собак,

храбро бродивших по палубе, хвосты и уши краснели.

Повар плевался, острием поддевая жабры:

--Тьфу! Чтоб тебе!.. И эта

-- мертвая! Бьет хвостом,

а с головы -- смердит -- гнилая.

И откуда в нашей реке

появилась такая зараза?

Мыслитель рассеянно наблюдал:

багровый шлейф судьбою тянулся за судном,

хоть истаивал -- почему-то --

впереди пути корабля

-- в неукротимом течении Роны к морю.

Мечтательно улыбаясь, искривив тонкие губы, юноша

щурил глаза -- это повар ножом запустил в его сторону

солнечный зайчик нечаянно:

--Ну и жара... Вот так нежданно день

может случиться Судний...

Все события -- не новы.

И все начинает гнить, умирать с головы.

Кишки выпустит нож харизмы

уже потом... Для этого

нужны повара.

Вдохновение на «Девятьсот тезисов», похоже,

навеяно было чужбиной. Философ

протуберанцы времени смело смещал

под гул барабанов памяти,

разгоняя следствий волну

впереди очевидной причины.

С Арно сухой ветерок -- не французский мистраль,

пронзительно холодящий спину. Виллы, веранды, ласково

брызнет фонтан -- засветятся капли призмами

красоты на гирляндах глициний

-- почти фиолетово-черных.

Хвоя сосен и кипарисов на галерею

веет живительной влагой...

Лето.

Тихо.

Из изгнания возвращался

граф Пико делла Мирандола -- гуманизма флагман и светоч.

веселые строфы
августа

Август, эгей!

Земли моей пора золотая!

Над Францией милой свершается лето

года тысяча пятьсот семьдесят второго

от Рождества Христова.

Брызнули соком созревших яблок

Боделе, Перигор, Руерг, Керси, Лангедок, Рокфор.

Рука гроздь сожмет,

и красное, опьяняя, протечет сквозь пальцы.

Изобилие умеряет тревоги.

Телеги, повозки, дроги зерном

до краев переполнены.

В благоговении и восторге просим:

пребудь с нами,

счастливый месяц!

Нет выше на ригу лестниц.

Снова значит всегда.

Август, эгей!

Любви моей пора золотая!

Над Францией милой свершается лето

года тысяча пятьсот семьдесят второго

от Рождества Христова.

Радостным смехом искрятся песни

поселянок. Корсажи дышат эхом мелодий: тон

-- высок -- звон затих.

Ты -- пляшешь на перекрестке -- вся -- как вихрь,

всплеск алым.

Ну и что, что ты не дворянка? На сене

объятия слаще -- сила в них есть,

несравнимая память. О,

непредсказуемое забвенье! -- власти

почти равно

оно... Принцессе

с тобой не сравниться. Стонешь.

Сердце ноет мое.

Август, эгей!

Души моей пора золотая!

Над Францией милой свершается лето

года тысяча пятьсот семьдесят второго

от Рождества Христова.

Знатен и славен мой род: уходит

в поседевшие пылью свитки древности. Спор вести

нельзя: время -- стой!

И выполнило приказ... Коловорот: тьма -- свет. А

проповедники говорят о кончине

постылого мира. Истинно так.

Мой колет -- фиолетовый,

не занимать воодушевленья верой.

Молюсь словом

и шпагой -- смерти

бояться не стану. Правда

-- Бог. Будь тверд, гугенот!

Август, эгей!

Земли--моей--души--пора--любви золотая!

Над Францией милой свершается лето

года тысяча пятьсот семьдесят второго

от Рождества Христова.

тропинки и пещеры Руерга

Мне уже десять лет, и больше всего

на свете я не люблю

три вещи:

стук кузнечного молота колокольный,

когда сестричка Флоранс нараспев

бесконечно лепечет

что-то тягучее, непонятное

и послушание.

Я так хотел поехать вместе с отцом

охотиться! Ты -- верхом;

псы лают;

лисы росчерком солнца по плоскогорью

бегут, петляя. Не дать им уйти

далеко, чтобы кони

не обессилели от погони за

рыжими пятнами.

Неумолим отец сегодня: велит

остаться в нашем шатре,

где щебет

дам, служанки хлопочут вокруг старухи

-- безумной бабушки -- главной в роду

баронессы. Глуха, но

неутомима в велеречивости.

Нужно прислуживать

и угождать, почет оказывать ей,

желаниям потакать.

Стыд парню

делать это все -- бремя беспрекословно

нести! Замена мужчин -- я один...

Затихает охота

золототрубным напоминаньем о

рыцарской гордости.

Мне уже десять лет, и больше всего

на свете я не люблю

три вещи:

стук кузнечного молота колокольный,

когда сестричка Флоранс нараспев

бесконечно лепечет

что-то тягучее, непонятное

и послушание.

А баронесса вовсе спятила. Хвать

рукою за поясок:

--Внук, быстро!

Вместе будем прогуливаться по лугу,

бродить, цветы собирать и шутить. --

Опираясь на палку,

заковыляла по каменистому

взгорью. Надвинула

свой капюшон на самый нос и пошла,

бессмыслие бормоча.

Что взять со

старых женщин, стоящих перед могилой!

Все дальше, дальше, стуча по земле,

выбирая дорогу,

как будто вслушиваясь, сгибалась над

камнем и травами.

О, как мне стало страшно: --Будьте, мадам,

внимательны: за тропой

здесь надо

зорко -- в оба следить. Так и заблудиться

легко, -- как будто услышать могла

баронесса. Ответом

было хихиканье, и костлявые

пальцы безумия

-- наперекор уму и сердцу -- в плечо

вцепились, захолодив.

--Внук, слушай

землю! Слушай внимательно ее, мальчик

Филипп! Гудит она -- чувствуешь как?

Под ногами -- пещеры

у нас: бездонные, бесконечные

соты Руерга. Все

наши вилланы помнят песни пещер

-- из карстовой темноты...

Гул -- мрачный,

зовы пахнут агонией... -- и, ударив

клюкой, вскричала: --Послушай, Филипп!

В преисподней Руерга

зашевелилось все паутиной: ведь

разум набатами

захомутать легко. Летит наша жизнь

по тропочкам -- как пчела.

Путь -- сверху.

Виден, вьется, оканчиваясь обычным.

Овернь прославилась тьмою каверн

-- загудели когда-то...

и до сих пор... перевозбужденные

подвигом... Слушайся...

Мне уже десять лет, и больше всего

на свете я не люблю

три вещи:

стук кузнечного молота колокольный,

когда сестричка Флоранс нараспев

бесконечно лепечет

что-то тягучее, непонятное,

и послушание.

— Беспрекословно будь им предан, Филипп,

-- пещеры всех позовут.

Суд будет.

Память бьет в барабаны. Ну, а тропинки,

мой внук, забудь...

св. Варфоломей 1:
«чайник»

Господи наш, Иисусе!

Я -- ничтожный -- бреду, отягощенный сокровенностью

слова Твоего. Тьма

вокруг меня, и босые ноги

искровавлены каменистостью этих дорог.

Если бы

Ты мог сейчас

просветить меня, наставить,

сказать, где правда, что истинно

в моих бессвязных пересказах. Люди,

слушая их,

начинают пылать душою. Они

пойдут за мною,

как я за Тобою пошел,

уверовав.

Но когда мне благодарно дают

лепешки, последний кусок козьего сыра, оливки греют мне ладонь.. и когда сыро... теплый очаг... вода, чтобы пыль с рук и лица омыть... приветливо вьется над домами дымок... хлопочут женщины, готовя пищу для смелых мужей... мудрые речи старейших... дитя у ног примостилось... все это -- не ново...

мне кажется: не Слово Твое

правит миром

-- простым, очевидным, твердым и доступным

чувствам нашего тела. И тогда

я -- потерян,

я -- одинок.

соль

13 Он вышел из чрева матери с одним зубом.

21 Акушерка сказала, что таких крупных младенцев еще не видела.

14 Уши заткнул от громогласного вопля отец.

18 За семь лет три сына сероглазым фризом перед ним стояли.

21 Но первенец ростом и грубым нравом диагонали явно давал крен.

14 Среди братьев -- корабля семейства Гизов -- Генрих.

Герцог на сапоге ребенка часто качал.

Взлетев в воздух, малец обнимал родную плоть, сквозь кожу

теплеющую.

Сердце, любя, реющим ястребом воспаряло.

Точно в соборе: на мессе счастливая боль изгоняла страх.

Отец перебирал четки: «Лотарингия -- мы -- Север -- мы --

католики!»

Новый род от Каролингов древо ветвил: «Гизы

7 -- соль отчизны -- Франции!»

Из подростка-верзилы никудышний был паж.

Он рос, и о першеронах Нормандии все чаще конюхи думали.

В двенадцать лет меч Карла коснулся плашмя плеча.

Был печален король -- одногодок, с Генрихом равный макушкой.

Затем посвященный встал с колен, и все многозначительно

улыбнулись:

Монарх даже не доставал ему до подмышек.

Радостью, так же, как отпрыск, лучился отец.

«Ты теперь настоящий мужчина, Генрих, -- старший Гиз сыну

в глаза смотрел,

-- Конфирмован и рыцарь. А вот и шпага -- дерись!

Я навырост ее у купцов из Толедо тебе заказал.

Клинок на три дюйма нормы для взрослых длиннее». -- Поцеловав

лезвие,

Генрих вскричал, словно видел святыню: «Мы -- Гизы

-- соль рыцарства Франции!»

С тех пор ни один бой старался не пропускать.

Ребенку в пеленках простого ума досталась неистовость воина.

Он ненавидел смерть, потому что сам убивал.

Перед жизнью Генрих благоговел, рано познав ее ценность.

Исповедуясь, рвал на груди колет, напрягая бычьи вены, стонал:

«Господи! Снова разбил раку души бессмертной...»

Тело -- конь, кожа -- доспех, шпага -- руки быстрей.

Под стенами Орлеана он видел, как крутится колесо фортуны.

Гонец прискакал, и все похолодело внутри.

Бледный, над заколотым герцогом Франсуа, рыдая, стоял.

Как на последнюю голь гадливо плюнул на труп гугенота-убийцы.

«Отец, клянусь! Они заплатят за слезы Гизов

-- соль храбрости Франции!»

В пятнадцать лет он криком свечи в зале гасил.

В шестнадцать -- не было равных ему в стрельбе с аркебузы,

вольтижировке.

В любой из практик был ловким вельможный громила.

Он мог мчаться сутки верхом, вторые -- пить, на балу танцевать.

Третие -- и не в обузу -- не спать, удовольствие доставляя дамам.

Молодой герцог де Гиз был не стратег, но тактик.

Кардинал Лотарингский юношу уважал.

Хоть покачал головой, когда Генрих решил стать мужем

принцессы крови.

Нужно же было узаконить с нею утехи.

Отказ -- веха: герцог пристально в спину Екатерине смотрел.

Слава, знатность, доблесть с лихвой искупала то, что он был

не очень красив.

Дядя, братья за Генрихом повторяли: «Гизы

-- соль короны Франции!»

В бешенство его приводила задняя мысль.

Любая, если Генрих не понимал причин, внятных для веры и чести.

Воин открытый бой политике предпочитал.

Придворные, заслышав тяжелый шаг, разбегались клопами.

Нырнув в ворох бумаг, находил только депеши о бесчинствах на Юге.

Стал королеву-мать в предательстве подозревать.

«Суд в Вышних есть! Гугенотам нельзя потакать!

Для голодранцев нет Господа, церкви, страны, дворянина, закона нет...»

Басил, гневом захлебываясь: «Хотите Васси?»

Алела кираса Генриха ручьями ожившей памяти.

Творил демоном месть за отца и надругательства над католиками.

Потом свихнулся на белых одеждах: «Мы -- Гизы...

человеческая юдоль... пот, кровь и слезы...

всегда... везде... поединок с врагом для всех на вкус одинаков...

есть соль...

даже в молитвах...

-- соль надежды Франции».

*** * ***

Я отпустил поводья:

мой конь сам найдет дорогу

к четырем тусклым огонькам.

Это -- окна жилого донжона.

Светятся там -- в ночном далеке.

А здесь пахнет кострами

-- на поле еще тлеют

темно-багровые лишаи горящей стерни.

Остывает конец осени

в заботах о наполненных закромах

грядущего года.

Пожнем ли завтра плоды того,

что бросается в землю сегодня?

Почему так страшно

поднять на небо глаза?

Черная необъятность

тяжелого бархата, расшитого каплями слез.

Что мой путь в сравнении

с непостижимостью горизонта?

Кто скажет, куда идти?

Где неприкаянная душа обогреется,

когда дом будет найден?

Ответы тому, кто рискует спросить -- в пустоте.

Она невидима глазу всадника,

но гулко стучит

под ударом копыт по тверди,

схваченной первым морозом.

*** * ***

56. «Если приходит свет, тогда

зрячий увидит свет, а тот, кто

слеп, -- останется во тьме».

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

мучает

судорогой пространства,

которого смертным не дано понять и увидеть. Ночь

призывно играет на лютне желания. От боли

чуть посерели пальцы тьмы, перебирая

лишь отзвуки былого. Они натянуты

на некогда вбитых в неведение

-- крестовинами распростертых на жертвенниках --

колках страданий. Цвет черных фиалок

за окном дрожит, колеблется.

Те струны остры -- ножи -- между

мной и тобой. --О, Маргарита! -- звуки кожу

снимают с души, мелодией страсти тело терзая.

Пассионы по человеку.

Молимся Богу, не зная сомнения.

В любви -- Он и мы.

Кого же так неистово просим о ПРЕ - ,

о, ДО - ,

о, ПРЕ -

деления даре -- равном

богоподобию сверхчеловеческой власти?

сон Этьена
(зреет сыр)

Подушки провал

--тайна мира. Храп, стоны, вздохи, и

цикад -- спутников

в потемках странствующих душ -- не слышно. Над Каркассоном

ночь: накрыла

лоскутным одеялом спертых запахов

людей, умаявшихся

за день. Как тысячи семей,

вповалку

ушли во тьму добряк Этьен, ему

достойная супруга Катлин, дочка пригожая и три сына

под бульканье в кадушках кочек,

на мозг похожих

-- зреющего сыра.

Эй, сыровар Этьен!

Это что за новость?

Как тебе не стыдно!

Где твоя совесть? Нынче нет

колоколов, и если свет потух, то часы

-- петух. Всем спать хочется. Что орешь благим матом,

людей будишь? Ведь ночь катится с четверга на пятницу.

Филин ухнет -- товар наш протухнет. Коль не в себе папаша,

спускайся, девица Полет, в погреб за кринкою простокваши.

Иначе не распахнутся створки

дня: быть зорьке горячей,

а сыру -- горьким.

— Давай, расскажи

мне о сне -- уйдут страхи. -- Господи!..

Дрожу... Мокрая

постель... --Да что же испугало, ужасом окатило,

в горле встало

удушьем? Что увидел? --Правда, глупое

мечталось, грезилось мне...

-- Сказывай, ну! -- Позавчера

община

молилась. Кроткий брат Анри сулил --

парило красноречие -- слов пена -- пузырилось вином

добрым,

играющим надеждой: будет

у нас богатой

жизнь, по провиденью

счастливой. Давно

ведь хотелось: вот -- на -- желаешь -- и

бери... Праведность

-- кисельный берег, а в реке молочной -- неукротимость

веры нашей.

Какие проповедник мысли выплеснул!

Все люди радовались,

истово хвалу вознесли.

-- Причем тут

молитвы? Гнал, Этьен, тебя кошмар

-- не благостная весть. -- Ой, Катлин, в сне, насмехаясь,

завязал узел,

похоже, сам диавол: всё там,

смущая разум,

есть одновременно...

Эй, сыровар Этьен!

Это что за новость?

Как тебе не стыдно!

Где твоя совесть? Нынче нет

колоколов, и если свет потух, то часы

-- петух. Всем спать хочется. Что орешь благим матом,

людей будишь? Ведь ночь катится с четверга на пятницу.

Филин ухнет -- товар наш протухнет. Коль не в себе папаша,

спускайся, девица Полет, в погреб за кринкою простокваши.

Иначе не распахнутся створки

дня: быть зорьке горячей,

а сыру -- горьким.

Иду я домой.

Вечер -- тихий мир. Косо падают

лучи. Кажется,

сама земля заулыбалась, думая о покое

ночи. Вышел

на берег незнакомой речки. Чувствую

-- не веришь? -- милостыней

белой подуло -- молоком...

Такое

оно густое... козий дух его

запомнился навеки... и жир влаги животной... малышей ею

отпаивали в голод. Берег

упругим, зыбким

стал, зашевелился

и тоже запах.

Вишней -- сладок вкус черной ягоды,

но яд -- в косточках.

Под ноги -- глядь, а башмаки ступают по угощенью.

Матерь Божья!

Неужто сотворила бедным празднество?

Любой полакомиться

хочет вишневым киселем.

Скорее

бежать к жене, к детишкам, тачку взять,

кувшины отобрать, перемыть жбаны, лоханки; и колки,

свечи,

веревки -- обвязать участок

земли и речки.

Первым удостоен

Этьен завладеть

им -- Господний дар мне, ничтожному...

Гремит глиняный

псалом ухабами, колёса песенку напевают.

Солнцу рано

еще, но небосвод алеет раной, и

нож на перевязи

стал тяжелее, пополам

согнул, как

грехи надвое душу, совесть рвут.

Я кружку в молоко погрузил -- плотную жидкость.

Зачерпнул. В глотке

иссохло, но понюхал. Гадость!

Солено-теплым

брызнуло оттуда.

Испуг охватил:

что течет в реке? Острым лезвием

ножа -- головы

сыров не стоит ничего проткнуть -- вишенно-багровый

берег взрезать

пытаюсь, но мешает что-то. Маленький

кусочек выковырял

-- волосы -- слипшиеся льна

очесы.

Узнал я пряди нашей дочки -- блеск

серебряного взмаха крыла горлицы -- гордости Полет.

Снова

На ощупь обнаружил нечто

-- скользит, играя,

в месиве кисельном.

Сумел, наконец,

нож вонзить -- надрез -- берег дьявольски

смеясь, треснул. На

изломе... -- сил вообразить такое нет, не представить

даже... Комья

гниющей человечьей плоти, трупная

вонища, срубленные

головы, руки и кишки.

О, Боже!

А дальше чья-то длань толкнула вниз

меня, чтобы увидел вблизи... Тело, родимое пятно, формы

знакомой: на груди чернеет

твоей, Катлин. И

ухо с бородавкой

-- серьгою. Мое.

Поднял взор: вон там -- солнце вяжется

в мешок силою

воды. Возносится теченье крови -- багряноносной

тканью -- вверх. А

на небе превратилось в сыра голову.

Горит торжественно, так

царственно. Крикнул что есть сил

от страха.

И тьма -- проснулся...

Эй, сыровар Этьен!

Это что за новость?

Как тебе не стыдно!

Где твоя совесть? Нынче нет

колоколов, и если свет потух, то часы

-- петух. Всем спать хочется. Что орешь благим матом,

людей будишь? Ведь ночь катится с четверга на пятницу.

Филин ухнет -- товар наш протухнет. Коль не в себе папаша,

спускайся, девица Полет, в погреб за кринкою простокваши.

Иначе не распахнутся створки

дня: быть зорьке горячей,

а сыру -- горьким.

— Этьен, как ты глуп!

Выпей весь кувшин. Суп фасолевый

-- кошмар в брюхе. Не

пугай домашних, перепутав призраки и хозяйство.

Окна настежь

открой! Коль созревает сыр -- забыл, что ли? --

воняет трупами и

гнилью всегда -- не продохнуть.

Повозки

готовить нужно: сыр дошел. Товар

поедем далеко продавать: ярмарки Севера душок острый

рокфора, камамбера ценят.

А мы накопим

денег, дуралей мой.

кто-то 1

Как изломаны движения тела

в этих новых массовых танцах..

Балет -- искусство

управлять суставами. Скольжение силуэта

в материи сладкоструйных переливов музыки

-- обмывание, обтекание

нашей плоти

водою звуков. Движение и мелодия

ладят друг с другом.

Но все равно, нет плясуньи,

которая могла бы сравниться

со стрекозой в ее виртуозной застылости

над солнечным лучом. Или с бабочкой:

сны радуги об идеальной симметрии

недоступны полетным взмахам человеческих рук.

Не существует кордебалета

подобного по совершенству сороконожке. А если кто

добьется единства усилий и жестов,

-- это будет хореография безумия.

Свободе танцев людей

позвоночник мешает, на который нанизаны

-- увы! -- убогие по отдельности четки тела и головы.

Парадным маршем сквозь гравитацию времени

неисчислимыми ордами

гордо шествуют членистоногие.

герцог Алансонский
у портного

8 Скажите, ну, кто при дворе

21 не знает великолепных колетов Дени Соре? И рубашек его --

6 легких, как дым. Мастер

5 давно мечтает

9 стать королевским портным. Но как

13 войти к этим франтам в доверие? Сейчас он

14 -- точно голодный сом -- хвостом бьет в злости,

мечется,

20 рыча на служанок. Решил с досады немного выпить, перекусить.

14 Подмастерье с выпученными глазами бежит:

10 -- Вельможа приехал -- новый... Знатный,

4 со свитой. --Кто?

2 -- Герцог

6 Алансон... --Принц крови?

4 Невозможно! --

19 и все, кроме этого, тут же было великим портным забыто.

— Ах, ваше высочество... честь

какая -- немыслимая для меня... -- бегает, где герцога усадить

не зная. Алансон

немного смущен,

хоть был спесив больше Анжуйца

и Карла: без приказа подобострастие,

суета -- ни к чему. Прыщавому недомерку

-- ему -- готовность простолюдинов служить была

подозрительной. И,

к тому же, ярился на мать, брата, сестру: перед

свадьбой их причудами завален

был придворный

портной.

Свита, дни подсчитав,

-- довод веский --

уговорила мальчишку заказать парадный наряд у Дени.

— Мастер, думаю, сможешь ли

ты... Как бы не опозориться перед всей Францией, появившись

в платье,

сшитом твоей иглой,

в Лувре. Торжество

-- сам знаешь -- в честь брака принцессы

с Наваррой будет какое... Мне наряд новый

нужен, Дени, одежд Карла -- не хуже. Надеюсь,

парижский умелец справится лучше итальянского проходимца.

И раньше. -- Падает на колени Дени Соре:

-- Ваша светлость! Да я... -- и, одурев

совсем, --Костюм

на вас

будет сидеть так, как...

отвага... как

язык знатока ласкает вкус этой непревзойденной малаги. --

И несуразное вовсе,

-- Вот, ваша светлость, попробуйте: вино из Тарна --

тридцатилетний букет.

Сегодня выдержки

нет такой нигде...

И сладости в тех местах -- тоже. --

Что граф, что слуга -- на одно лицо: ни грана

доверия у юного принца не было. Он

с детства страх испытывал перед отравой. Здесь что-то не то...

А портной

не в себе, похоже. Но из кубка отпил: --Вино

действительно превосходное... Ты

лучше слушай,

что я

хочу... --Ваша милость!

Мне по плечу

такое... --Образумься, мастер Дени! Подозреваю: заказов

нет -- потому лебезишь. Я

щедро плачу, если по нраву придется твое искусство. Ну, кому ты

еще к свадьбе платье

шьешь? --Адмиралу

Колиньи, принцу Конде, ну, и

жениху -- королю Наварры. --Какая знать...

И тебе, прощелыге, все мало? --Не гневайтесь,

ваше высочество: клиентов -- не сосчитать. Но разве это работа?

Им же не красота костюма нужна... Фасоны

-- жуть... Короче: они -- гугеноты.

Что Колиньи,

что принц,

что Наваррский король,

-- как на подбор --

словно на кавалеров мор напал, празднество будут пятнать

черным.

И потому, ваша светлость,

мой дорогой, ненаглядный принц, как вам рад -- до потери

правил приличий,

ума и речи! Я

-- простой портной, сам

кормлюсь резвостью, игрой иглы,

потомкам что-то должен оставить. Но душу

мастерства нельзя лишать человечьих восторгов,

как это принято у гугенотов. Идемте, ваше высочество,

наверх -- покажу... мою заботу: у печали

и радости -- непохожи лица. --

Интересно

стало

вельможе -- как-никак

он забавы

еще любил: по возрасту ему полагалось. На третий этаж

ведет Алансона Дени.

Девица, скромно глаза потупив, одну из дверей приоткрыла. Темень

оттуда пахнула.

Принц отшатнулся

-- отроду мрака боялся, и

вообще был труслив: --Не вижу -- здесь нужны

свечи! Воздух затхлый... Ты почему не проветрил?

-- Нет, ваше высочество, дело не в том... Светило щедро свои лучи

в окно посылает. Но то, что лежит в кладовке,

насмерть их ранит: рулоны тканей

-- гугеноты

из них

носят платье. Странный

цвет: дворянин

и простолюдин -- все, как один, -- похожи до неразличимости.

А краска? Мне всё -- шелк, бархат,

сукно -- из Лиона везут. В Париже -- пока -- нет

подобного колдовства

в красильнях. Смотрите:

фиолетовый

-- цвет высшей мудрости. И смешан

он с черным -- праведностью монашеской рясы.

Неуловим переход... Как в людях... Когда болит

гордыня, высокомерие от страдания -- не отличить. Потом

нужно вываляться в грязи и пыли. Видите,

ваша светлость, -- везде серый налет,

мерзкий, рези

в глазах

вызывает... И страх.

Священники

здесь не бывают. А зря: что взор отвращает -- противно Господу.

Теперь покажу иное...

Да я все восхищение Творением Божьим, данное ничтожному

мне, -- вложу в ваш наряд! --

Дени Соре враз

распахнул возможности неба. И шагнул. Принц

-- за ним, в купель василькового, голубого

и синего. Два дюжих детины -- от потолка --

с полок развернули сувои парчи, тафты, аксамита, бархата,

и атласа; ленты, тесьма, мотки серебрянных

и золотых нитей; батист, перкаль,

мерцает фай

томно

и огромный ворох

кружев -- рай

узоров мечты... У герцога Алансонского перехватило

дыхание -- вместо сердца

начинает взрываться порох. Портной в восторге тоже: --

В гамме горнего

мира сошью ваше

платье: увидят

придворные, и к небосводу

пусть их души возносятся. Здесь сокровище

редкое -- кусок тканого шелка на плащ. Он мал,

но хватит. Его когда-то мне привезли купцы из Китая: цветы,

птицы, облака тают, огненные драконы

и водопады. А чтобы фалды

заструились,

-- пустим

кант в три ряда: белый,

алый, синий.

И опушечку по краям... Зеницею ока мех этот берег:

зимний соболь -- из далекой

страны Руси -- в сундуке дожидался такого счастливого случая.

Тесьму пансерона

-- жемчужный узор

обовьет: перламутром должен

искриться колет в движеньи... -- Мэтр Дени, скажи

лучше, сколько стоить будет такое богатство? --

скупой Алансон -- и мзды собака была у него везде зарыта.

Обиженно губы скривил портной: --По титулу

заказчика платят -- не за ткань и

сложный фасон.

Я с вас

запрошу, как с принца

Конде -- ни су

больше, но и ни су меньше. -- Герцог, обычно чистый

от мыслей лоб,

наморщил: --Не понимаю

тогда: если свадебный наряд Наварры обойдется ему дороже,

Колиньи дешевле..., --

почему не жаль

тебе искусства, драгоценных

тканей, меха, камней, -- всего этого? За что

ты собираешься вложить в мой костюм всю душу,

если дело не в деньгах? -- Побагровел от ярости мастер Соре: -- Эх,

ваше высочество, простите, но вы ничего

не поняли. На торжестве в Лувре

придворные,

платье

такое увидев

на вас, скажут,

напрягая от зависти спины, «Принц -- совершенный аристократ:

сан души явлен в одежде...»

Дамы же, задрожав с головы до пят, нежно выдохнут

«Красивый -- как лев --

мужчина...». А эти

-- Божьи сироты

в фиолетово-черном! Они

-- гугеноты -- невежды... красоты, мужского

достоинства, чести! Равно -- принц, король, адмирал --

напялят нечто среднее между испанским колетом, несуразным

камзолом судейских и курткою дровосека.

Ваша милость, не пересказать как,

я танцевал

перед

королем Наваррским:

ведь он -- жених,

должен посимпатичней быть, чтобы понравиться нашей

принцессе.

И что?.. Его величество

согласился на тонкий кантик -- едва заметна тесьма --

на плаще, а мыс

колета -- над мужским

-- драгоценнейшим --

естеством украсит во-о-о-т такой

-- с пальчик -- малюсенький -- аксамитный фестончик,

тоже черный. Словно не свадьба -- похороны. --

Вытер взмокшую лысину Дени Соре. Благосклонно кивнул ему

принц крови -- Франсуа Алансонский, улыбаясь:

весьма и весьма угодил портной

вельможе. И...

может

наряды имеет

резон всегда

шить у него?

*** * ***

Двор замка вымощен булыжником.

Между камнями проросла трава

приметами запустения.

Но полоть ее некому:

мои слуги -- все немощны.

Они остались,

почитая знатность нашего рода.

Лишь старики помнят сегодня

о его корнях,

ушедших ныне под землю.

Молодые парни ушли в города:

кровь бурлила, а мне

не на что было купить им оружие.

Когда тоскливо,

я измеряю свое владение.

Внутри:

семнадцать шагов в ширину

и тридцать восемь в длину.

А снаружи?

урок фехтования

Листья --

как лица -- по ободку фаянсовой кружки

-- по столу гулко стукнула.

Но молоко только пригублено:

выпьешь полную

-- не будешь быстрым. А кормилица не пускает, злится.

Она меня любит,

и голос грозен для вида:

--Барон, хоть яблочко съешьте!

Совсем голодный -- ни на что не годен. -- На башне

ударили семь.

-- Поздно, милая. -- Но удержаться не смог

-- до того глянец сверкал,

сладким соком маня,

надкусил,

--Мне уже поздно: учитель -- шевалье д'Обри -- как этот звон

-- нечеловечески точен. --

Я -- из кухни, а она

меня на бегу осенила

-- перекрестила зароком -- шепчет:

-- Пусть все святые тебя, дитя, охранят!

Филипп! Вы готовы душою и телом сегодня к уроку?

Нагорье ветром переливает свою пустоту

в глубокую чашу замка

сквозь амбразуры в стенах. По утру вскрики ласточек

сбривают длинную бороду тени.

Коровы и лошади

сено просто от лени жуют:

сухо -- дожди еще впереди -- тогда отрастут тонкие травы. Конюх

уселся под навесом курятника,

чешет котенка за ухом. Знаю,

ему не по нраву, смешны

вспышки бликов

-- мгновений, покрытых металлом: простолюдины больше

надеются на свирепость дубины.

-- Я готов, шевалье.

Вы опять без берета, юный барон. И, к тому же,

спину недопустимо горбите.

Хотите, чтобы еще до боя в вашей гордости усомнились?

— Простите.

Полуседой шевалье д'Обри -- черноглаз, высок, худощав. Мой отец

был привязан к нему, хоть не без примеси страха.

Я видел однажды --

они в одних рубахах дрались:

шевалье родителя обучал

таинственному приему, уму по скорости непостижимому, и потому --

предвидеть который -- и уцелеть -- могут лишь те, кто

им овладеет, не споткнувшись о камень сомнений. Видимо,

не из них был барон

де ла Неяк -- фехтовальщик отменный,

способный острием рондель написать, назад

шагу ни одного не дать.

Но учитель -- подлинный гений шпаги.

С ним сравниться в округе никто не мог

по владению всем, что может колоть, рубить, ударять и резать.

Сам граф Руерга

-- беспристрастный в сужденьях, на похвалы скупой --

преклонялся пред мастерством шевалье д'Обри

лишать человека бесценной жизни

неуловимо-быстрым мельканием

острозаточенных лезвий.

Откуда он взялся -- никто не знал.

Лишь содрогалась, гудела пустошь

под копытами могучей каурой кобылы: носила фиолетово-черного

плащекрылого ездока

бесприютности от одного гугенотского замка к другому.

Там фамильные шпаги и даги до блеска,

слепящего взоры,

готовясь к урокам, упорно высокородные полировали подростки,

часами протыкая набитые конским волосом тюфяки.

Под солнцем,

снегом,

дождем,

обезумевшим от тоски ветром, что пронзает -- до самого сердца

-- уколом --

наливались мечтой о победах

ежевичного цвета взгляды,

отвердевали каменной лепкой мускулы юношей -- в грядущем -- героев,

и вдохновенно бледнели лица от потаенной, неосознанной страсти

к... В

бездомности шевалье д'Обри,

в ювелирной огранке движений руки и тела

было что-то такое...

-- великое, безначальное...

Оно пугало и

убивало надежней черненой стали:

этой силы она не имела.

Раз готовы -- за дело, юный барон. Ваша шпага.

Поклон. Салют.

Для дворянина правила этикета

-- основной закон: они дают бесценный залог справедливого боя.

В противном случае драться с гугенотом

католик не станет. А дальше

свое возьмут мастерство, жестокая и безразличная

к боли воля.

Урок шевалье научил бы любую служанку

фасолины в бадье считать,

или охотника с соколом каждое перышко на драгоценной птице оправить.

Вначале -- стойки:

прима, секунда, терца прошли. Но в кварте моей

почему-то шевалье д'Обри

не достало уверенного в себе благородства. Потом

-- до испарины -- я скакал бодливым козлом два шага вперед --

шаг назад. Волчком

выкручивал себя

в поворотах. Подвыпившим ветераном Первой гугенотской войны,

вспомнив молодость на Пасхальной ярмарке, плясал,

и ноги -- не руки -- выделывали контр-батман и отчаянные

фруассе. Жестом

выпада -- однорогим порывом быка --

пронзал плоть пустоты. Эхом памяти вооруженного человека

весь зверинец есть

в передвижениях фехтовальщика, а шпага поет при этом возможностью

смерть прогнать

приказом «брысь!».

В прыжках, напыжившись, шипит рысь, перепуганная

неожиданностью; отшатывается, возвращаясь

из выпада, перед обрывом

баран. Я

под пальцами обязательной для мужчин школы

отождествился телом с пластичной глиной; входя в азарт

сращиваний, разогрелся.

Ан-гард!

Пошла работа с оружием.

Уколы.

Удары.

Маком, распускающимся по кругу двора,

полыхаю. Шевалье же д'Обри невозмутимым маятником

четыре часа подряд

шпаге проповедь штосов читает, при этом

легко отражая мои атаки: напарник

нужен в учебе, как противник в настоящем бою.

И даже не стал розов,

дышал размеренно и спокойно...

Откуда силу он брал?

Кто дал ему

-- немолодому мужчине --

сталь прочности?

В нем самом был таинственно неистощимый залог растрат естества,

которому

позавидовать могут осенние ливни и настырный мистраль,

моющие на блюде нагорья сердце страны

-- до трещин

-- до оврагов

-- до раскола... Рухнет

куда-то...

сквозь скалы...

любой поднимет...

не нужно иных наград... Так пример его обещал,

звал и уверенно вел за собой.

Парад, юный барон!

Отрабатываем парад!

Будьте внимательны: начинаю тотальный реприз.

Вам остается выбрать парад такой,

чтобы не пролетел комар, не говоря о мухе. Или рискуйте,

уклоняясь, идти на удары а темпо, или в рипостах

старайтесь провести ремизье.

Близился полдень. Солнце, устав

за глазами гоняться, в конце-концов, в макушку прицелилось.

Стеганый защитный колет и налядвенники

паром исходили соленым.

А учителя от случайных царапин, не говоря уже об ударах,

непробиваемо защищал

только атласный жилет.

Веером мага -- умудренного и насмешливого --

шпага его насвистывала

беззаботную песенку. Слишком

смелых в полетах движений шевалье д'Обри презирал,

повторяя: "Бои

все записаны. Жизни и смерти -- тоже. Драться

нужно спокойно -- будто читаешь от скуки книжку."

Ну разве какой-то мальчишка сумеет его обмануть, уклоняясь, но замах

вдохновеньем свободы воздев? Да

само время прахом должно посыпаться

и на погосте лечь

отсутствием,

чтобы он не заметил, как я готовлюсь к робким рипостам...

Шпагу в левую руку против правой моей.

Юный барон, внимание: в геометрии соединений клинков

я буду зеркально диагональ проводить,

смущая вас очевидностью

отражений. Сомнения

прочь -- за мной

следуйте,

постоянно меняя руку и направление танца атаки

по кругу. Лево-право

-- не более, чем каприз

того, кто владеет оружием. И это -- не мало,

хоть не нова тактика.

На практике, главное, чтоб у противника не сработала голова:

правый с правым,

и левый с левым

-- поймут друг друга, а, значит, могут предвидеть

не только страдание, торжество, печаль,

но и расчет. Кто же сумеет осмыслить

диагональ, если не видит рамки

круга? Опять реприз,

чтобы способность ума

у вас, Филипп, окончательно отказала.

— Постараюсь в обратном

вас, шевалье, убедить! -- я -- до рези -- глядел на него, напрягая --

до судорог --

мой ослабевший рассудок,

и усталое тело

за ними шло. Как светило

само -- по-отцовски тревожась -- меня догоняло провалами

в голове -- предупреждало,

посылая нерасшифрованные знаки...

Не думая уже о встречных атаках, только б защиту

держать... Поймать

логику изменений:

право -- лево --

лево -- право -- кажется, чувствую не то, что мышцы, сухожилия

-- все до единого --

каждый мосол в суставах --

болит...

Ассо!

Нечем дышать -- июльские полдни Руерг не зря прославили пеклом.

В легких -- рассол плещется.

Только бы: не допустить укол!

Боковым зрением вижу: конюх ушел -- от гнева взвился. Но я

не взмолился в просьбе отдыха. Я

-- древнего рода барон! Я

целыми днями учился как бешеный, бился,

отрабатывая против завязываний эту немыслимо сложную

силовую защиту.

Хоть возрастом еще мал,

но урон не позволю нанести моей чести,

осилю зной,

место,

золу напряжения, от которой мир стал крапчатым и слезы

текут непрошено...

Достаточно.

Я доволен вашим упорством, Филипп.

За этот месяц успех -- налицо. Кроме того... Для ваших двенадцати

лет вы быстро растете, набираете силу... Умение сосредоточиться

говорит, что вы неожиданно для меня,

а потому -- удивительно,

повзрослели и возмужали. Чтобы не отвердеть

окончательно и не спать, глядя на этот мир тусклыми от неведения

глазами, чтобы искусство боя, сплавленное с отвагой,

не одержало над волей верх, --

нужно без промедления

начинать регулярные упражнения, по-настоящему

соединяя со шпагой дагу.

Что-то упало холодом

вниз внутри. Полгода тому

шевалье д'Обри со мной попробовал это

делать. Упражнения с дагой призывают кошмар до сих пор, пугают

воспоминанием, хоть все приемы знаю отлично.

Я, видно, слабым тогда еще был,

выдержал десять

-- каких там десять! -- от силы минуты

четыре, а потом в голове помутилось...

Отчего? --

Я спрашивал у отца -- он тоже не понимает.

--Шевалье! Можно мне немножечко передохнуть?

Нет, нельзя.

Прожигает подметки сковородка полуденного двора.

Не ноги -- кажется, сам позвоночник устал вертикаль держать

в пируэтах с весом тела: манит

желанием где-то прилечь в прохладе на такой надежной земле.

Отвагой это влечение не унять,

напор бесполезен,

коль человек обессилен.

Вздор, юный барон!

Вы просто раскисли. Сейчас

подготовимся и начнем.

Какая тяжелая дага...

Учитель принес свой дорожный мешок, достал

длинный и узкий кованый ларчик.

Горло покрылось сыпью от жажды,

жара, натянув стремя

солнцепека, мигает огненным оком.

--Шевалье! Можно мне сидра -- хоть глоточек --

выпить?

Я же сказал -- ничего нельзя.

Он открыл:

там в четыре ряда

стояли невообразимо крохотные -- даже меньше наперстка были--

приборы. Стекло искрами брызнуло, а внутри

-- там шевелилось, текло.

--Что это?

Время.

— Но час движением тени по кругу

измеряет солнце... или большие клепсидры, переливающие

длительность струйкой

из стакана в стакан... как в том, что поставлен у нас на камине...

Это, Филипп, песок. Льется

песок -- для исчисления человечьего времени.

Неужели люди достойны

так ничтожно мало крупинок?..

Он коснулся запястья, нащупал мой пульс,

начал кивать головой, следя за ударами.

Почему?

Для чего?

Прошлый раз шевалье такого не делал.

Затем отобрал четыре прозрачных куколки,

опять что-то взмахами рук и ударом ноги отмерял,

потом приказал мне

самому следить за биением вены, перенаполненной

от усталости разгоряченного тела.

Наконец, одного -- прозрачно развернутого поперек полета --

стеклянного мотылька

взял, на колодец

поставил.

Считайте...

Вот оно.

Сколько он скажет на этот раз?

Сколько бы ни было -- я не выдержу...

со скоростью пульса до сорока четырех, не прерываясь, вслух.

Шпага и дага.

Ан-гард!

— Шевалье!

Миленький шевалье д'Обри!

Простите, пожалуйста, мне стыдно, но

все нынче силы мои уроку отданы. Я отдохну и вечером,

когда закат остудит двор,

постараюсь,

все сделаю...

Вы прекословите мне, юный барон?

Общий штос надвое разделить,

хоть каждый клинок -- сам по себе --

готовит соединение на сорок четыре.

Ясно, Филипп?

Одна фехтовальная фраза:

двадцать два -- на выпады с целью удара шпагой и

двадцать два -- занять позицию для укола дагой.

Другая -- наоборот.

Но помните, фраза -- целое -- и каждое

оружие по отдельности идут на счет

сорок четыре.

Голос учителя

металлом звенел: повелителю знания

нет резона перечить -- опасно.

Встав в позицию, я начал удары крови считать.

Шевалье д'Обри, не отрываясь, на смотрел на прибор:

двадцать два -- и то, что было пустым, песчинками

заполнялось снова.

Менялся местами верх и низ...

Где они?

Растворились?

Устойчивость заблудилась в воде круговерти,

З А М Е Д Л Я Й С Я!

поставив знак равенства

между целым и частью. Под прицелом безумия

напрасно пытаться все это понять

-- природу теперь ни за что не поймать в капкан ловких движений.

Для разума безопаснее:

коль меры смысла меняют цвет, отвернись, не касайся...

Но встав в позицию, я должен был ими жить.

Правой -- шпагой замах --

на сорок четыре. Молотом

бьет по кувалде кузнец, вгоняя

ударом в землю расплавленную болванку подковы. Снова

зеркально перевернулся счет,

закрытый в стекле: на двадцать два

-- начинаю левой

-- улиткой -- укол наносить. Выпад на сорок четыре

-- растянуто слово

в слюнях бормотаний юродивого. Искусство звона клинков

-- в быстроте. По приказу

учителя сейчас онемело оно, коль дага и шпага сцепились в драке

внутри меня,

пополам разрывая движением тело: два палача

дело свое отменно знают.

Один рьяно вздергивает на дыбу вверх, да так,

чтобы сердце жертвы упало

в середину планеты. Другой же

пыткой растяжек размазывает плоть мученика по окровавленной

доске -- поперек

тяжести. Говорят, там, когда боль

больше возможностей человека, мгновения тоже примерно

считают, пытаясь

убежать от демона по имени «ноль». Пока в милосердии кто-то

не прочтет «Pater Noster» и «Miserere». Мне же

досаждают иные заботы.

По воле счета -- в мозг впивался ножом -- опять двадцать два --

З А М Е Д Л Я Й С Я!

невозможно такое:

разное

левого

правого

стало одним и тем же, обратившись

в единое. Зловоние

смертного пота по двору развевается за мной плащом. Вдруг

на ударном замахе даги услышал...

нет, скорее телом почувствовал...

звук.

Бил

внутри меня

тамбурин вместо пульса.

Так больно

в голове отзывался

стук -- тихий, но четкий по ритму.

Неужели всхлип отчаяния

и есть фехтовальной науки вершина?

Филипп! Мой мальчик!

Тому

-- величием богоподобному

-- кто, разогнув спину, вышел из смысла,

усилием воли и действием тела время узлом связав,

-- тем самым --

его поправ,

подвластно все...

Время жизни, страны и короли.

З А М Е Д Л Я Й С Я!

Я ослеп.

Мой ум не справлялся с казуистикой этого счета. Оставалось

лишь доверие к плоти, слившейся

с плывущей в кровавом тумане землей.

Они диктовали отныне вердикты

шагу,

шпаге,

даге,

посылая приказы устно -- незримо уже для глаза.

Талантами он превзойдет мужей, творивших империи и вероученья.

Такому не будет известна болезнь сомнения,

язвящая чувства и разум: он будет все брать,

давать же взамен никому ничего не обязан.

Ты расхохочешься Прометеем над бессмыслием тягот юдоли земной.

Ты сможешь всех -- до единого -- снова и снова --

с отвращением пинать в грязи,

презирая убогих духом -- как рыбу -- за снулость.

Кто свищет во след, тому не грозит ничего,

и сам он окажется чище любого святого.

Твой взгляд, Филипп, воспламенится

знания черным огнем. А вдохновение участи поведет других

напрямик по этой дороге. Напрягись -- ведь недолго уже -- до

вскрика обретения

истины -- сын

-- брат мой

-- возлюбленный надеждой --

тебе осталось.

Здесь все на потуги похоже. Второе рождение:

муки,

кровь,

содрогается время само,

когда титаны наружу выходят из чрева пещер.

З А М Е Д Л Я Й С Я!

Вот только в груди... Там, где законы

замок заветный опечатал,

что-то, распростирая крылья,

билось, кричало, рвалось наружу и болело так...

Обретя путь,

-- вырвалось,

улетело...

Тем, кто прошел сквозь огненный горн,

расплавивший в череде отражений изувером жалость к себе, --

любой человеческой мысли покажется мало, а душу из милостыни

станет держать безумицей-приживалкой.

Филипп! Потерпи... Немножко... Чуть-чуть...

Награда последует.

Ты даже представить не можешь, какая!..

Мальчик мой, ради того пострадай, чтобы собственный Рим

раем при жизни построить.

Он будет зрим в веках,

чтим всеми, как подвиг. Таким,

как ты станешь, земных государей фальшивая власть не страшна

-- ты жизнь поставишь на иную монету. Перед священниками

в праве исконном своем властелина

взлетишь огненным Фениксом, факел тайны поднося

к храмам,

чтобы под корень их выжечь, как высохшую от бесплодия

старую грушу.

Зря оттачивать станет плебеем косу свою смерть,

ибо пред следствием гениев жало причин бессильно.

Богоподобный, ты -- как Бог -- начнешь убивать мужчин,

женщин же будешь любить, как дьявол.

Предел.

Закользила брусчатка

двора -- упал,

не помня себя и от земли свое естество отличить не способный.

Родная с рождения стена затеяла хоровод,

рассыпавшись на вереницу

одетых в серое дам -- химер с падающими колпаками башен.

Я под ними лежал, а они

вещие... сквозь узкие окна сыпали чем-то белым... полными пригоршнями... спелыми яблоками... конец детства... узы семьи разрываются клочками ненужной бумажки... лопнул кокон... крылами наследства, усвоив пример полетов, хамелеон взмахнул...

Но может, то мелькнула, скрываясь навеки, рубашка отца.

Из-под земли -- гул: своды пещер начали

набухать позавчерашней -- давно хранившейся влагой. Впивало тело

уколы пустоты -- искрами холодного дождика. Между камнями

воткнулась дага. По стали

красной тропинкой

-- вверх --

потекли капельки -- муравьи, с эфеса -- непостижимо для разума

-- вниз --

взлетая. Но не на небо.

Его и солнца -- не стало: на их месте

-- обрыв, глубина. А по черно-чернильному флагу

теперь плыла луна, ока гнойно прозеленью моргая от хохота.

Багровым гало

нарыв воспалялся.

Желчью на незамеченный слугами лист подорожника

-- недозревшим яблоком --

меня рвало.

*** * ***

110. «Тот, кто стал свободным из-за знания,

-- из-за любви раб тех, кто еще

не смог подняться до свободы знания.»

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

не прерывается вздохом покоя.

Неутолимая жажда

гложет уставшее тело. -- Филипп,

принеси кубки с вином: графин стоит на комоде.

Ну же! Зачем ты стягиваешь с меня покрывало?

-- Мне -- стыдно. Я -- нагой:

мой срам не прикрыт. -- Какой ты смешной...

А как иначе? Может у протестантов положено

в доспехе обнимать возлюбленных? --Я не могу, Маргарита:

на нас смотрят. -- Кто за тобой будет подглядывать

в опочивальне принцессы? Ты окончательно

спятил от страсти. -- Не смейся.

Кощунствуешь. Это

еще недоступно взору -- знанию твоего духа,

Маргарита. Наблюдают за нами:

женщина -- в зеркале, мужчина -- из-за окна.

— Ты действительно О-БЕЗ-

умел, Филипп..., душа твоя почему-то зайцем в силке от страха дрожит.

Я -- красива, у меня -- святое право любви, и потому

-- я не стыжусь мужчин.

А зеркало, чтобы глаз другой тебя не срамил,

не ранил БЕС-

стыдством, -- юбкой алой своей ЗА-

крою.

Жан Ковен плачет
(1526 год, август)

Calvinus (Кальвин) от лат. calvus -- лысый, плешивый,

голый; calvor -- изворачиваться, обманывать,

вводить в заблуждение. Cauvin (возможно)от фр.

caverse -- делаться полым; couver -- вынашивать,

таить в себе, замышлять, назревать, тлеть.

Плющ --

бархат из листьев -- покрывало в прожилках осени --

древность стен скрыл.

В проседи голова отца.

Пусть гордится

простой секретарь студентом:

возвратился сын, в науках преуспевший.

Дом родной на исходе

лета! Сколько раз

тепло твое снилось,

когда я замерзал над фолиантами

где-то? Лабиринт коридоров

манил в замке епископа залогом грядущих странствий --

страхов души...

Красной рукой

-- в цыпках и трещинах

-- слезами воска молча истаивает огарок --

старательно, по-ученически каллиграфически

пишется,

пишется

эпистола за эпистолой.

Сад

-- старые яблони согнулись -- плоды румяные

-- Богом дар дан

августовскому полдню. Свет

соком брызнул

-- душистым, прохладным, сладким,

очищая тайну помыслов. Любое

рви -- и -- зрелость ладони

схватят: можно есть...

--Мессир, даже гостю

нельзя! Монастырю предназначаются

яблоки -- епископ наш строгий --

для всех правило общее, -- такой голосок певучий.

Девушка. Жан

взгляд

бросил -- в переднике служанка из замка -- возрастом

младше. --Прочь, вор!

Стражу, чтобы поймали, звать

буду! -- храбро

на юношу шла. --Позорно

отнимать чужое -- участи перечить! --

Алой сыпью покрылась

кожа: щедра ночь

прыщами для юных --

наружу, переполненные первою

похотью, полезли. Увидел

корсаж... в вырезе -- яблоки на тоненькой ветви стана...

Август горел.

Красной рукой

-- в цыпках и трещинах

-- слезами воска молча истаивает огарок --

старательно, по-ученически каллиграфически

пишется,

пишется

эпистола за эпистолой.

Стыд.

Он же -- ученый. Обозвали -- грабитель. Яблоко

съесть хотел, зов

плоти, истосковался вкус.

Грешен парень

не только желаньем фрукта...

О, дыханье -- ветр душистый -- заскользила

краем розы улыбка,

солнце встретив. Тронь

цветущую кожу,

каштановые локоны -- задернется

полог шелковистый. Смеется:

--Мессир! Это -- негоже для церковных: студент невинность

должен хранить.

Вот,

если хотите, -- из корзинки достала лакомство, --

сласть монах дал,

раньше перекрестив меня.

Щедрость нищих

-- отцов-францисканцев -- знают.

Потому -- дают. Возьмите... Вы ж грешили

ради яблок. -- Гудела

кровь, стучал набат

внутри головы. И

опасливо к подарку потянулся. --Как

имя справедливой девицы?

Как звать добрую, милую? -- Мария. -- МАРИЯ? --Эхом

что-то прошло.

— Нет.

Я бы нарек тебя иначе -- СОФИЯ. --Крестные

Бога чтят день

-- именем наделяют. Есть

-- ешьте. Парни

смеются -- простушке слезы.

Засопели, плод увидев запрещенный.

Хочет, видишь, Софию...

В храме девок нет!

Мальчишка, а с плешью.

Похоже -- и под лысиной нет разума,

пусто, барабанит лишь похоть. --

Ковен сжал кулаки, заскрежетал от обиды, гнева.

Тело свело.

Взмок.

Красной рукой

-- в цыпках и трещинах

-- слезами воска молча истаивает огарок --

старательно, по-ученически каллиграфически

пишется,

пишется

эпистола за эпистолой.

Сфера -- углями на ладони, гвоздила пыткой и

правдой. Страх жег

-- видел наперекор уму

мир багровый.

Летел он -- Ковен -- мужчиной,

умудренным горем -- яблоком страданья --

НАД землей. Расстилались

страны, мир горел,

пылали соборы,

руины монастырские безжалостно

пустошь поглощала. А люди

пешком шли -- безволосые мужчины, одни мужчины --

в храм на поклон.

Вход

-- черная бездна. Приглашают молящих сумерки

скорби. Кто мог

знать, что необратимый бег --

жизнь -- замрет -- и

назад повернет? Печали

не испить до дна... Колеблется пещера

мрака -- огненным сердцем

бьется ось змеи.

Безумна старуха

-- спиралями закручено движение

к смраду материнского лона.

-- Грядет Хаос -- диавол: целибат, монастырь и церковь! --

Мудрость познать,

коль

в яблоке жизнь -- вся искушение... Плачет юноша

-- Жан Ковен, грех

на душу принимая.

св. Варфоломей 2:
«крутой юзер»

Господи наш, Иисусе!

Я смотрю на темных людей:

что они знают о Кресте?

Надежда на Тебя -- лишь жажда воды спасения.

Откуда этот ненасытный голод

чуда? Мой путь

-- след в след за Тобой, за благой

вестью. И слушает каждый:

бедность,

сумерки страдания,

неисцелимость увечий,

нарушенье запретов,

нечистая совесть, оскверненная тщетой желаний, и

страх...

О, как страх смерти гложет разум,

бесцельно вызванный из небытия

Отцом нашим.

Если душа еще не проснулась, все неистово алчут

обрести смысл нелепой жизни, и потому, стеная и плача,

стадом простецов идут за пастырем,

уверовав.

Но когда мои бессвязные речи

жизнь начинает двоить эхом

тайным и неизреченным... преданием... пересказом... легендой... смешивая излишнее с необходимым... вымышленное с истинным... Божие Слово и человеческую речь...

-- я, грешник, право,

не ведаю, откуда мой голос идет, что несет он:

горькое миро Откровения или

наисладчайшую отраву

познания лжи.

Генрих де Гиз
пытается скабрезничать
(начало)

10 Наконец, вздохнул старый дворецкий:

17 сказали, что есть ничего больше не будут. Отправлены

6 прочь слуги, унося

8 портупеи со шпагами.

17 Постели гостям готовя, засуетились горничные.

10 Конюхи проверяют попоны

15 на лошадях: пенилась бешенством скачка -- вспотели.

5 Ночь над Парижем,

13 надев ризы, засветила звездные соты.

3 Все тихо.

6 Лишь взрывы хохота

23 и звучные голоса мужчин в трапезной зале. После

королевской охоты,

12 несмотря на присутствие кардинала,

10 напиваются братья де Гизы.

По рюшам манжет застолье прошлось

соуса жирной кистью. Нараспашку -- колеты, а лица

-- в испарине. Кубки

вознесены, и пустеют

-- один за другим -- оплетенные листьями из серебра

графины, заливая погасший

очаг в мыслях солнцем вина. Растворились в янтарном

цвете сотни дней,

бахромой хоругви августа осенивших

Францию.

Принять влагу в себя

-- решиться нырнуть в скрытую суть. Ты -- молод, силен,

тайна тебе нипочем, лишь бы

увидеть нить, связавшую в узел слово

и жизнь. О тоске с похмелья -- забудь.

— Браво, Карл! Потешил историей

о капризной графине... --В какой бы Майенец не попадал

переплет, из воды

выйдет сухим всегда. --Клянусь,

господа, все так и было! Теперь, Генрих, твой черед чем-то

забавным повеселить. Но прошу,

умоляю тебя, будь в словах умерен: все знают

-- может язык твой

превратиться в нож. И монсеньер оскорбится,

покинет

нас. Сначала выпей...

Мрачен ты сегодня. --Нижайше прошу его

высокопреосвящество меня

простить... Ваше здоровье! --Генрих, за что? Ведь

ты еще не начал... --Все -- впереди.

Беру пример с поэтов: по мысли

ясный стих -- долог, витиеват. Тем боле -- о гугенотах. --

Людовик замахал

возмущенно. --Сколько можно!

Только не об этом! Вино не то, что в кубках -- в бочках скиснет...

--А почему? Душеспасительно,

молодые люди, размышлять о них всегда. Давай,

Генрих, начинай

рассказ: кардинал позволяет. -- Генрих до дна

осушил

чару, исподлобья

взглянув на родню. Косая ухмылка надрезом исказила лицо:

--Ловлю вас,

дядя любезный, на слове. Повествовать

буду не просто о гугенотах...

Нет... Рассказ -- об их мужской плоти! -- Ай

да, Генрих! Вот бесстыдник! --Налейте мне еще и слушайте...

9 Католика от гугенота

8 отличить можно по плоти

4 наверняка.

15 Лучше всего это видно, когда они голые:

10 в бане, борделе и на охоте.

-- Неправда! Никогда

нагишом охотиться я

не ходил. --Помолчи, Людовик: ты еще молод рассуждать

о плоти мужчин...

В бане мокнут рядышком в чанах

и тот и другой. Католик

-- розовенький,

как на ветке единственное -- подмороженное

яблочко, румянится, плещется,

мурлычет от удовольствия,

хохотом заливается,

восторженно

постанывает в ароматной водице, охает,

когда доливают горячего

настоя бадью. Пахнет мятой,

базиликом, помаранчем,

анемоном,

березовым и лавровым листом, хвоей, душицей,

вербеной. Обретаешь сад рая,

вдыхая благоуханную

влагу бани. Божьи дети

радуются

чистоте не только души, но и бренного тела,

изгоняя предвестницу смерти -- грязь.

Испарина след трудов, забот

ратника и хлебопашца

из греховной

глубины извлекает. Их смоет с кожи вода -- знак

возвышенья ума над плотью.

А гугенот? Сидит, недвижим,

онемевшим истуканом.

Его члены

свело непонятной судорогой. Чуть-чуть -- потекут

слезы от боли, словно в жгут тело

свивают. Мутным дождем льется

пот, воняющий псиной: он

прорастает

спорами немилосердной агонии сквозь поры

на желто-зеленой коже. Скулы

-- скульптор излишне черкнул резцом,

Нос -- заострился, запали

щеки, провал

глазниц -- котла с кипящей смолою глубже. Молчит и

озирается вокруг пугливо,

хоть ему ничего не грозит.

Наконец, собравшись с духом,

как будто жизнь

выдохнув, в купель с головой погружается. Затем...

...выныривает...

-- вы не поверите -- у гугенота под веками

все побелело.

Так, словно вывернули наизнанку зрачки:

глазеет

слепо -- дном зрения.

Я высунулся из чана, пытаюсь отразиться во взгляде, а там --

пустота,

но разит острым дротиком -- наповал. Он

этим на мир, человека смотрит.

— Не понял, Генрих: когда же будет

о мужской плоти веселый рассказ? --Людовик, не прерывай.

Лучше налей вина:

разум напоролся на мель,

но душа не хмелеет... Кубок пуст -- жутью тимпанов звучит.

Итак, баня -- зачин.

*** * ***

Пришел эконом. Сказал,

что уже совсем весна:

рожь сеять пора, и

вилланы спрашивают, когда

нужно выйти в поле.

Я прогнал его.

Смотрю на первые листики

-- они такие чистые, нежные.

Или что-то с солнцем случилось,

или глаза мои повредились

от мыслей в одиночестве.

Зеленый шепот жимолости

покрыт серым налетом.

*** * ***

71. «Когда Ева была в Адаме, не было

смерти. После того, как, как она отделилась

от него, появилась смерть.

Если она снова войдет в него и он ее

примет, смерти больше не будет.»

апокрифическое Евангелие от Филиппа.

Томление

нарастает, приближая миг

богоподобия в забытьи, когда

не помнишь, кто ты и где ты.

--У тебя тысячи рук, Филипп...

Но обнять меня до конца все равно не можешь:

плоть может схватить только чужое тело.

Совершенство же его

прикосновению недоступно.

Ласки -- всего лишь цепкие ладони желания.

--Твой жадный рот, Филипп, везде...

Кажется, хочет всю меня поглотить,

съесть, иначе, зачем эти ненасытные укусы?

Почему поцелуи тысячегубо огненными печатями клеймят

с головы до ступней?

-- Страсть твоя, Филипп, подобна огню... Не знаю:

божественная любовь так пылает или

преисподней адское пламя...

Она стремится опалить,

взять,

слиться воедино

не только с плотью моей, но и бессмертной душою.

А у нее лишь один и иной Господин: вечное в человеке

принадлежать комочку ожившего праха не может.

О, как пустота У-

дела, У-

коренившегося в тебе, манит, тянет. НА-

верное, так больно камням, если РАЗ-

рушается крепость в О-

саде. НАД-

ругательства врагов, их глумлений не ИЗ-

бежать благородному воину, живому ПО-

павшему в плен.

погром аббатства
в Вилльфранше

Фонтан пересох:

май нынче жаркий -- верно сулит сушь.

-- Коней, господа, привяжем

и скроемся от зноя под портиком ратуши

-- подальше от яростных криков черни,

случайных камней.

До слез обидно получить от проходимца удар в висок.

На колокольне почерневший ликом звонарь

трезвонит на мессу в безумии.

--Барон де ла Неяк, куда вы?

--Поднимусь на балкон.

Сверху лучше видно.

Чан площади

кипит фиолетово-черным людом. Там

искры веры высекает кресало гнева.

Трут -- серые камни:

от усталости времени поседели стены.

Пузырится буро варево

лохмотьями нищих и прокаженных.

Им --

пегим, привыкшим к зловонию хлева -- все равно.

Кто по умыслу --

свищет;

кто -- по правилу новой схимы --

в исступлении сжав кулаки, орет гимны;

кто, не понимая ни грана -- просто -- куражась сдуру --

напряг вены под дубовым тараном.

Зов памяти

-- и пчелы утратили путь невидимый

в улей. Словно оглушенные ветром, реют,

мед горький приносят

издалека. Перевоплотилась рука в клешню

жука -- все живое с жадностью

кусает до крови. Если монаха

бьют

насмерть -- займет его место в пустом аббатстве зло:

Бог не требует

жертвы.

Яркий факелов свет под солнцем!

Задыхается в собственном глупстве блуд -- судит

стаей всей, стволом прошибить пытаясь резные двери

в собор. Молятся католики в страхе.

Фонтан пересох:

май нынче жаркий -- верно сулит сушь.

--Коней, господа, отвяжем,

поставим их в тени галереи аббатства, и

подальше от жадного глаза черни,

последних камней.

До слез обидно получить от гугенота удар в висок.

На колокольне почерневший ликом звонарь

трезвонит на мессу в безумии.

--Барон де ла Неяк, куда вы?

--Посмотрю на алтарь.

Снизу лучше видно.

Коль истина

-- украденный катышек, липким склеены

будут после -- всеединые. Кресла, утварь,

книг, чаш драгоценность,

облаченье епископа, и святые мощи

в ковчегах! -- грехи старательно

плели паутину -- тысяченога

смерть.

Смерду привольно на пустоши... Тишь. Но глубь воды

смерч предвидела.

Дома

троном кресло поставят. Сядет

землекоп, поглядит на супругу. Ум пуст, хоть

шея -- в ожерелье жемчужном. Жар сарацинских воен

за Гроб Господа -- сожмет справедливо.

Кровь вытекла

-- окрасились старые плиты паперти

верой. Вечны на розетте портала знаки.

Пол мраморный -- Крест, и

бесконечно сияние золотого нимба.

Все правильно: вот и Троица --

явилась судьба -- предопределил нас

Бог.

Три гугенота кому-то за что-то платят. О,

вечер старости!

Мальчик

-- утро детства! Связал калека --

затоптали -- закаты с восходом. Боль -- узел

избранных Оцом, Иисусом -- Сыном Его -- и Духом

Святым. В свете витражей пламенеет

гарь сумерек.

Растащено все. Уцелел алтарь.

кто-то 2

Когда ставят свечу перед зеркалом

и, застыв перед тускло мерцающим собственным отражением,

-- по преданию --

можно увидеть будущее,

вывернутое в движеньи событий

наизнанку...

Замерший под дулом

времени, ставшего плоским и видимым,

превращается в мечехвоста,

убивая в пророчествах смертельно опасной частью тела тех,

кто пойдет вослед.

Рок -- речь -- рот: вот оно -- триединство

трагедий, свершаемых на кровавых весях истории.

О, как непереносима для человеческого ума

плата

за возможность понять, а -- главное -- увидать

давно вымерших меростомовых!

Волна грядущего,

посланная назад,

с головой накрывает, но люди тонут

в прошлом. Струпья потерянных жизней

утопленниками разбухают, гноятся, взрываясь затем катастрофой.

Не смотри в зеркало!

Не лезь на рожон!

Одни и те же гости из свершившегося уже далека

поплывут по странам

невозможными мечехвостами,

сверкая ножом -- вполне реальным и острым.

вечерние развлечения:
четыре колена бранля
(придворные дамы Екатерины Медичи
и кавалеры из свиты Генриха Наваррского)

trans (лат.) -- через, по ту сторону

transe (фр.) -- страх, ужас, транс

13 Играйте и пойте, дочь наша, Маргарита!

8 Стеклянным ручьем струятся

14 звуки лютни. Печальна легкость ветвей яблони,

10 потерявшей плоды. Но вечером

5 земля и небо

11 одинаково румяны августом.

О, дитя Лувра, взоры твои ясны.

Не прислоняй спины к дивнотканому гобелену.

Все равно -- холод стены почувствуешь.

Распадутся и камни

от этих ветров, если

перед отсутствием

тебя и меня

равны времена.

Хоть нет в том ничьей вины,

о, дитя Лувра!

14 О, вороны черной книги пустынных нагорий!

10 Гортанны ваши темнокрылые

8 осанны несбыточному.

6 Мускулисты тела.

14 Сильного шага огранка. Императорская

7 осанка. Василиска

11 юго-восточные взгляды сжигают.

Танцуйте, братья!

Так надо здесь и сейчас.

Старайтесь, как можете от неумелости,

кадансов науку освоить. Пока

склоните головы

в церемониях реверансов

под чужим кровом. Танцуйте,

единоутробники фиолетово-черной оргии

на коронации транса.

Играйте, пойте, сестра наша, Маргарита!

Лютня и голос -- робкого

певца оружие. Непобедимы короли

и менестрели -- слуги дня, хоть луч

заката накрыл

оголтело-алыми шелками зал.

О, дитя Лувра, руки твои белы.

Единорог явился в фантазиях, но надежды

не питай: прахом золы осыпана

его шкура, слезятся

глаза. Промелькнет праздник

-- не израсходовать

цветку аромат.

Балы отойдут,

и хлынут греха валы,

о, дитя Лувра.

О, коршуны истинно королевской охоты!

Для слабых владетелей нужна дичь

в загонах, смекалистые

егеря. Паря, где

заря, ветер, высокомерные облака, вниз

ваш устремлен дух: ищет

беззащитность цыплят -- комочков солнца.

Танцуйте, братья!

Напевы слушать нельзя.

Мелодии пряностями чародействуют

-- опасны, смущая прямые молвы.

К истоме грации

и величия -- непричастны

ездоки скорбной измены.

В ознаменование искупленья приливом Францию

ополоснуть вы горазды.

Играйте и пойте, дочь наша, Маргарита!

У замка -- толстые стены,

но эхо совершенной кантилены качает

языки колоколов соборов.

Утро -- солжет, ночь

-- слепа, вечер -- час химер. Ясен полдень.

О, дитя Лувра, щеки твои горят.

Не приручить зверят и детей, как ни соблазняет

красота феи. Наряды пламени

полыхают надменно.

Где свет? И где тьма? Видишь,

у леопардов нет

границы: в прыжке

летят, на огонь

похожи. Лукав твой взгляд,

о, дитя Лувра.

О, филины таинственных каверн забвения!

Не прочитать ваших лет: их мудрость

пропитала бессмертия

элексиром. Боюсь

ослепнуть от всеведения, которым ваш взор

ярится. Но как легко

идти рука об руку за святыней.

Танцуйте, братья!

Кто видел марево дней,

в тоске опадающих на средиземное

начало исхода пути, -- тот поймет:

мистрали гонятся

за неистовостью -- кресалом

для пещер. Вспыхнет сиянье,

и, о здравомыслии позабыв, обретем божественность.

Великодушия -- мало.

Играйте, пойте, сестра наша, Маргарита!

Монархи -- забывчивы, но

братья помнят страдалиц до самозабвения.

Утоли мою печаль, заглуши

страх этим бранлем,

напоминающим после брани трен.

О, дитя Лувра, дрожь не скроешь ресниц.

В круговороте лиц, недосказанных уверений

я хочу жертвенно ниц упасть перед

недоступным мне чувством.

Ты можешь любить... Боже!

Несправедливо как:

рабы мы Твои.

Приснится рука,

ласкавшая перья птиц,

о, дитя Лувра.

О, голуби без гнезд с подрезанными крылами!

Томится, в бессилии мечется

возможность взлететь. Кто не дал

вам над грешной землей

подняться, в восторге окровавить горло трелью?

Посмотрите: я плачу,

молясь за вас, птиц -- бездомные души.

Танцуйте, братья!

Проемы окон -- остры:

ножи или копья. А перед громадою

дворца королей гугенотов костры

пылают. Истина

не смущается тем, что маком

расцвела. Братья, танцуйте

боговдохновенно, неукротимо! О, бранля высшая

невозмутимость... Ты -- сахар.

*** * ***

Брат Мишель -- проповедник

-- наставлял: судьба назначается свыше,

не в нашей воле ее изменить.

Сундуки -- тайные склепы,

в которых копится время

-- онемевшее и забытое. Это

подобно мрачным карстовым кавернам

земли: воздух есть, дышать

-- можно. Но он какой-то спертый,

пахнет отсутствием -- умершей

жизнью, хоть она задержалась,

окаменев. На втором этаже донжона

в кованом ларе лежали

документы и старинные пергамены

вперемешку с реликвиями

нашей семьи -- славного рода

баронов де ла Неяк.

На самом дне хранился

полуистлевший белый нарамник

с черным крестом.

Так вот чей я потомок...

*** * ***

62. «Не бойся плоти и не люби ее. Если

ты боишься ее, она будет господствовать

над тобой. Если ты

полюбишь ее, она поглотит тебя,

она подавит тебя.»

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

незаконченности.

Возлюбленный мой, ты лицом посерел, а

кожа похолодела, скользит в поту

-- липком, клейком.

Ты начал скверно пахнуть -- от тебя исходит смрадный дух

лазарета или поля, пустого живым после боя.

Что с тобой, любовь моя? Кто

разрисовал твое почерневшее тело

фиолетовыми тропинками вен? Неужто

тайная немочь похитила -- вдруг -- твою силу и душу?

-- В чем дело?

О-

сталась лишь страсть твоя, Филипп, БЕС-

причинная, БЕЗ-

начальная. Без любви она У-

сталости не ПОД-

властна: кажется, НЕ-

истовствуя своей пустотою, ты хочешь ЗА-

дуть свечу и РАЗ-

бить зеркало.

мы никогда не видели
моря

Филипп!

Ты превратился в воина, пламенеющего подвигом.

Каким ты стал красивым:

сегодня все девушки и замужние дамы

засматривались на тебя, взглядом

скользя мимо жениха моего. Скоро ты наши края покинешь,

и опустеет святыня родного дома.

Флоранс!

Не рассказать, как радуюсь, ожидая просветления

наукой Монтобана:

послало меня в университет гугенотов

желанье. Я красноречив стану,

сумев слово отточить острием шпаги. Графиня теперь: супруга

ты обрела -- он достойной опорой будет.

Брат и сестра

-- дети печалей земли

-- мы никогда не видели моря.

Филипп!

Словно одинокие тополя, сторожа замок,

листьями почернели,

а их стволы пронзают само небо,

и каменистая пустошь нагорья начинает кружить волчком,

горном воли гудящим,

-- так нож сильного тела закален подвигом вознесенья.

Флоранс!

Стелется плющами де Бурнажелей дворец новый.

Хищниками парили

над горизонтом замки-грибы. Темень

их накалила подземным угаром -- притяженье презрев, росли.

Верь мне: легкость вселилась

в меня. Скоро, свободен, поднимусь, плотским пренебрегая.

Брат и сестра

-- дети печалей земли

-- мы никогда не видели моря.

Филипп!

Олово летнего солнца

облило лицо твое, барон, а ветер

вырезал суровые очертания профиля: как эти скалы

окаменели в боли испуга. Тайну

слишком высокого для горла певца звука хранит

совершенный облик. Глаза -- вдохновения темные заводи.

Флоранс!

Слышал, испанцы-дворяне

корабли ведут, хмелея новым миром.

Храбрые достойнейшие сеньоры не милостыню собирают

на берегу судьбы, но берут по праву

сильного. Волны! Океан! Глубина -- ночь пустоты!

Без укоров вечный полет одиночества -- Бога бессмертие.

Брат и сестра

-- дети печалей земли

-- мы никогда не видели моря.

Филипп!

Поступь твоя, точно загадка дороги:

непредсказуем конец.

Тот, кто ушел, -- царственности венец надел,

и безразлично чего

-- счастья иль горя. Тонкая ниточка жизни мужчины

рвется, если завяжет узел юдоль.

Флоранс!

Сферою стал -- призрачна, волей сияет.

Не удержать никому

-- шпагой, Крестом, властью, нравоученьем. Он

соединился со мной.

Зов постоянно слышу: «Филипп! Я нагрел твою душу.

Жаждущий высоты и вод -- воспаряй...»

Брат и сестра

-- дети печалей земли

-- мы никогда не видели моря.

св. Варфоломей 3:
«апгрэйд»

Господи наш, Иисусе!

Я удостоен

-- наравне с Тобою -- принять Крест.

Готовлюсь к муке душою, боясь за слабое тело.

Когда первый гвоздь

пробил плоть, и хлынула кровь,

а мир стал фиолетово-черным от боли,

-- уразумел я:

человек и Христос -- одной природы.

Общее: смерть, время и воля.

Кроме того, земля...

О, как тянет вниз

ее сила! Кажется, само дневное светило,

нацелившись в темя копьем,

толкает в пустоту беспамятства -- ее

от праха не отличить. А сознание

-- и я вместе с ним --

отлетает куда-то,

уверовав.

Но когда мне губы смочили водой,

раны обтерли

целебной мазью, и я сумел открыть распухшие веки

всхлипывают милосердные жены... цикады хрустят минутами ночи... чужое небо...черное... безразличие звезд... ясность чувств и ума -- нечеловеческая такая... снизу... сверху... сострадающих рук прикосновения... хрипы в легких молодых парней, несущих носилки... задели влажную ветку... гудит очаг... от едкого дыма глаза слезятся... першит в горле от запаха кизяка ... рядом доят корову...

-- я понял, что живу после смерти

своей. Ты, Иисусе,

спас мое тело,

но не уберег душу:

она сбежала, не выдержав, к вечному -- очевидно, Отцу.

Полый и, коль знаю о том,

-- уже полный божественностью

-- в слове и образе

обречен искать

утрату,

во плоти пережив вознесение.

Генрих де Гиз
пытается скабрезничать
(продолжение)

... Дальше -- бордель.

В борделе нос к носу столкнулись

католик и гугенот. Хоть

черноштанным

запретно с девой искать утех, в Париж понаехал

из провинции разный народ. Чтоб

одинаково интересно

всем алчущим наслаждений

было, стало

возможным сравнение пыла с двух сторон, -- дворяне

равно достойны кошельком, статью,

лицом. А рядом две милашки --

сестры-двойняшки. Идет все,

как следует:

вино разогрело девиц, и дальше можно идти

на штурм и брать бастион. Мужчины

разделись уже до рубашек,

но не торопятся, зная:

занавески

постелей задвинуть успеют. Главное -- взлелеять,

нежить красоток. Католик -- кроток,

что-то заветное на ушко

шепчет, к груди цветущее

прижимает

тело, милует, страсть пробуждая в своей Венере,

сладко целует ее, да так, что...

та и без денег забавы с ним

за неземное блаженство

сочтет. Если

еще и подарочек ей -- неизвестно откуда --

достать -- все, что захочешь, сделает

угождая тебе с радости

смехом. От удовольствия

напарнице

подмигивает. Сестра же, бедняжка, измучилась

гугенотом вконец -- пустым мешком

обмяк. Лишь сверлит в молчании

черными буравчиками:

прицелился

взглядом в упор. Смотрит, не отрываясь, хищно, жадно,

как будто созерцанием можно

человеческую плоть пожрать.

Ни приветливых слов, ласки,

поцелуя

-- и того не дождалась девица от гугенота.

Словно вслушиваясь, тянет шею,

даже ручки красноречиво

не пожав. Как бы опытна

красавица

не была, -- любая расхолодится к кавалеру

такому. А гугенот -- по бане

знакомо -- судорожно дышал,

бледнел, с каждым мгновением

становился

все больше похожим на умирающего: потом

наружу вытекала жизнь, глаза

закатились, челюсть отвисла.

Вдруг как вскинется, зарычит!

Бессловесен,

но внятен был его зов любовный... И кугуаром

диким на подругу напал, схватил

на руки, потащил на постель.

Та, опешив от натиска,

все ж успела

занавески задернуть. Тут началось такое, что

католик с ее сестрой замерли

у стола, позабыв о шашнях.

Сразу послышались стоны.

Чуть погодя

женщина начала голосить, но на крики страсти

эти вопли не походили: вой

зверя от боли терзал разум,

сердца тех, кто, холодея,

слушал. Звуки

напоминали приветствие смерти, а не любви.

Что гугенот с ней делал на ложе?

Почему она так кричала?

Но это недолго длилось:

Всего за пять

-- не боле -- минут он закончил мужское дело. Все

затихло. Гугенот занавески

раздвинул, перед нами появился. Я обомлел...

Непостижимо

умом то, что ясно глазам... Карл, ты искушен

в деталях

-- мельчайших -- соитья,

посуди сам: может ли труп за пять минут превратиться

в мужчину, пышущего

здоровьем, краснощекого, бодрого и

полного жизни? Посмеиваясь,

он натянул штаны, колет, сразу

став на жука-дровосека похожим, перевязь оправил.

Из кошеля достал

деньги, монетки сосчитав,

одну добавил. В дверях обернулся, лучась удачником

поединков: «Желаю и вам столь

чудесных любовных утех». Усы подкрутив, ушел.

Моя девица

в ужасе на постель сестры показывает,

ручьи слез

вот-вот хлынут. А там

-- тишина ... Неужели гугенот беззащитную шлюху изувечил, убил?

Лежит -- покойницы краше бывают: рот

перекошен, губы -- прокушены,

лицо и рубашка сливаются

в цвете савана. Но жива. Придя в себя, ничего сказать

не сумела внятно:

мужчина с обычным телом,

что все -- то и он делал, а наслаждение было таким,

что она -- почему? -- непонятно

-- доподлинно умирала. Правдивость -- не для женщин...

Спросил, не веря,

почему она так кричала тогда? -- «Бог дал

мне познать

наисладчайшую

боль при жизни.» «Это -- смерть?» -- в страхе воззрился

на улыбку безумия -- скользила

пугающе беззаботно по лицу. «Нет!

Дух пробуждала страсть гугенота.»

Генрих умолк. Кураж братьев иссяк:

в ночи -- без сна -- рати бесов летают. Наливались тоской

обездомевшие

разом души и взгляды. Все

избегали смотреть в лицо дяде: прелат не может отца

заменить сыновьям. На стол легли

кувалдами кулаки Генриха; герцог Майенский

свирепо дышал,

Людовик таращился бессмысленной рыбой,

открыв рот,

но ум забыл слова.

Вздохнув, кардинал Лотарингский лилейноцветное стихаря

узорочье снял,

остался в сутане алого шелка. Что

зрит, напившись, близорукий воин-

мужчина в человечьих грехах? -- Жизнь.

Что, принявшему целибат, откроется в непотребствах? -- Мысль.

-- Подкрепись, племянник,

-- вот кубок. Младшим по жизни

легче идти, чем первому. У рассказчика пересохло

от острых историй в горле: вина

-- до краев -- налейте. Испей, Генрих, красную терпкость,

вытянутую

лозой из земли. Столкнутся воля и сила

в истине.

Продолжай, хоть не рад

сам: рассказ -- действительно -- до безобразия неприличный. --

Генрих наперекор

притяжению хмельного мрака поднял

гудящую голову: -- Ну, Гизы,

держись!...

*** * ***

Вторую неделю идут дожди.

Ветер, и,

кажется: сам небосвод отяжелел от влаги.

Облака мчатся низко-низко,

задевая седой гривой

сторожевую башню.

Черные нивы пустеют.

Из леса

сгорбленная старуха тащит хвороста связку.

В самый раз -- успела до темноты.

Мне зябко в отсыревшей постели: ворочаюсь

на просторном родительском ложе. Сон бежит

от звука капель, похожего

на удары маленьких тамбуринов

в глубокой пещере. Там, наверное,

танцы безумия

медленно пляшет какой-то подземный народец,

творя молитвы своему богу.

Глупые мысли! Это попросту протекла крыша

над комнатой третьего этажа.

В ней прошло мое детство.

*** * ***

114. «Тот, кто раб против своей воли,

-- он сможет быть свободным. Но

тот, кто стал свободным по милости

своего господина и сам отдал

себя в рабство, -- он более не

сможет быть свободным.»

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

дарует надежду длиться, не зная конца и начала себе -- вспышке

любви, когда вечность сливается с мигом в поцелуе.

-- Филипп, смотри: юбки,

которыми я завесила зеркало, -- шевелятся. Они

движутся -- видишь? -- как будто их

кто-то с той стороны толкает, пытаясь сбросить. --Это

дует сквозняк, а ты, Маргарита, стала такой же безумной, как я.

Вот на что

страсть способна... --Нет!

Обману зрения власти не будет... -- Я сорву их, чтобы

снова сумрачно в свете свечи стеклянная гладь водянисто дрожала.

Почему теперь пол так жжет босые ноги?

Мраморный узор стал трещинами на льду, который

готов провалиться под тяжестью обреченного

ступить на него и идти. О,

как тяжело дается каждый шаг

по жаркой тьме августовской ночи

на пути к подарку Карла: брату драгоценное зеркало

купцы привезли из Венеции. Я, бывало, столько раз к нему ласточкой подлетала,

желая отражение сокровищем поднести

моим возлюбленным. Иногда,

увидев меня,

они начинали плакать от счастья, благоговея

перед Провиденьем Господа, пролившего

женщину в мир

миром красоты. О,

как тянется время

прикосновения руки к холодной слизи алой тафты.

Ткань липкой живой плотью извивается, с того,

что сокрыто, не желая упасть.

Боже... Я ли это?

— Филипп, что ты со мной СО-

деял?

Какое-то существо женского пола смотрит на меня ОТ-

туда. Нет! -- это -- не я! Там поганое животное -- БЕС-

смысленное и БЕЗ-

образное. С глупымы глазками, от похоти хищно краснеющими,

губы и нос -- РАС-

пухли, кожа НА-

пряглась бурдюком, до краев полнится В-С-

кипевшей кровью, вот-вот готовой литься тяжелыми водами

из меня. А тело...

Неуклюжее, звериное, словно человек НА-И-

знанку ВЫ-

вернут. Не жесты -- С-К-

верна, кощунство над красотою. Как будто я стала

над каверной без дна. Жестоко как... Нет горя и нет сил ПО-

каяться под РАСПЯТИЕМ над ИЗ-

головьем нашего ложа. Я даже плакать не могу. Мне стыдно,

Филипп: она -- из зеркала -- и я -- мы -- не одно и то же. У СО-

глядатая слезы

катятся.

дортуар университета
в Монтобане

Новый декан -- из Швейцарии прибыл

-- зверь. Друг мой,

поверьте: нам придется

сорок дисциплинарных тезисов

-- все до единого --

на практике показать,

хоть совесть жечь будет. Ослушаемся

-- он обещал честь дворянина

отдать для закалки в печь

порки. На душе

горько, Филипп. Быть грозе

-- парит

даже ночью.

Снимите рубашку, Патрик: в темноте

никто не увидит. И

тише шепчите

-- тьма наставила уши.

Вы -- граф, я -- барон. Ради веры

нам придется снять

достоинства бармы: обет -- строг.

Требует послушания

Бог. В мозг впивается

невыносимым писком комар

-- маленький, но упырь.

Ряд за рядом -- кровать, кровать...

В соленой воде мокнет пучок розг,

надзиратель храпом выводит рулады.

Ночью дортуар напоминает казарму.

Здесь когда-то монастырь основал

один из потомков Великого Карла.

Кругом идет голова: проповедник

сброд мыслит

оплотом гугенотов.

Род мой от Аквитанских герцогов

славился верностью.

Бесчестен аристократ,

способный злой речью наушничества

оклеветать друга! Доносы

испачкают совесть -- в зной,

в холод, затянув

ворот греха, -- жечь начнут.

Предать?

Граф барона?

Смирение, милый Патрик... Ничего

не значат привычные

думы. И слово

нынче дешево. Честь, что

чернь -- масть меры. Вещь стоит мало:

потеряв -- забудь.

Исчезни -- и даром дадут. Суд

выхолостит дворянскую

спесь. Будут равными

простолюдин и граф. Накатив

волнами, победим.

Ряд за рядом -- кровать, кровать...

В соленой воде мокнет пучок розг,

надзиратель храпом выводит рулады.

Ночью дортуар напоминает казарму.

Здесь когда-то монастырь основал

один из потомков Великого Карла.

Что же, Филипп, происходит? Не может

серв каждый

-- неверностью известный --

истиной обладать и пастырем

стать, образумивать

запутавшихся в миру.

Звенит в уме страшное: призванные

осуществить Божие царство

-- любой протестант в стране --

подлостью смирить

гордость и честь должен. Нет!

Донос

-- дело черни.

Патрик, дорогой! Граф к декану пойдет

легко -- как на исповедь.

Только расскажет

-- прямо, тайн не желая

знать, как грязен друг. Будет тошно,

но потом придет

блаженство единства: равны, коль

праведностью считаем наш

грех. Боль избавит от

высокомерных жестов и чувств.

Пусто -- и гугенот.

Хотите, Патрик, излечиться от мук?

Вдохните. И легкими

воздух держите,

сколько сможете. Жутко?

Страх? Шум? Начал свет резать зренье,

и удушье есть?

А ложе должно закружить, граф,

буйным коловращением...

Штраф платят смелые,

и растворившишь, в небе летят

полые, как эфир.

Ряд за рядом -- кровать, кровать...

В соленой воде мокнет пучок розг,

надзиратель храпом выводит рулады.

Ночью дортуар напоминает казарму.

Здесь когда-то монастырь основал

один из потомков Великого Карла.

Боже! Я -- жив? Неужели так сладка

смерть? Просто

не верится, барон, что

черная тишина ночная -- и

полнится звуками...

Не судороги -- тоска,

Филипп... Наук тайных не ведают те,

кто обречен властвовать, знамя

нести, напрягая рук

вены. Ослабев,

стены падут в прах. Пойду.

Грешат

все. Не страшно.

кто-то 3

Ужасает взгляд вниз...

Неужели в августе этому виду пауков

вместо родов положено

собирать в брюхо потомство?

По оливково-золотым землям

на всю страну разлеглось насекомое.

У хелицеровых -- или низ тела, или один череп,

едино-мыслящий вожделением общей плоти.

Кожа знания -- великий город. Париж

-- черный барабан

головогруди -- набухает в сторону океана

-- на Северо-Запад. Сена беспрепятственно течет

сквозь пузырь набрякшего побуждения

-- малым ручейком через тьму безграничных

угодий в пещерах, невидимых глазу ума.

Там осталось ничто,

когда время, отвернувшись отливом, назад от людей

уходит в каверны, полные дыма, огня, серы.

А Юго-Восток -- серо-смоляной весь! Оттуда

-- тысяченого -- лапы судорожно вздрагивают

дорог паутиной, ждущей добычу, шевелятся.

Черно-фиолетовыми узелками памяти

они пульсируют, раздувая -- до взрыва --

чрево столицы. Их завязали умельцы

на нитях жизней пересечением слов.

Плеть многозначности свита, и занесена рука

над Богом и человеком.

Свинцом вливается тяжесть: для порки

во Франции кож хватает. В отчаянии,

от паука спасаясь,

бесстрашный возьмется за нож.

нелегко

4 Что за страна!

18 Туманы над Сеной ежевечерне заливают молоком

14 город. И сырость липко облегает холодом

9 -- как вдовье платье черным тело --

7 стены Лувра. Бедою

9 полнится произносимое.

Что за ясность!

Будто мысль отвердевает золотой чеканкой ливра -- на зуб

можно ее попробовать или бросить тяжесть

на весы событий. Правит суд

расстояния между

очевидным чувством и честью.

Что за народ!

Неужели всех под этими ветрами с океана озноб,

так похожий на судороги агонии, бить

должен? Чтоб согреться, разложат

костер кровопролитья.

Тысячами потухнут звезды.

Что за взоры!

Прозрачные глаза северян смущают неукротимостью

войны -- светло-льдистой, немым вопросом сжигая

поблекшие от горя и слез

очи матери, залог

короны и трона хрянящей.

Что за король!

Слабый мальчик-сирота поднят над другими судьбой -- уделом

чрева. Семени не дано без влажной темноты

земли превратиться в колосок,

гордый полнотой своей,

чтобы навсегда вернуться в прах.

Что за плечи!

Как простолюдинка, горюя от измены венценосного

супруга, проплакала тогда их рыцарственный

разворот и силу. Безвольно

примет Карл на хрупкий стан

пурпурный саван для Валуа.

Что за слова!

Из неразбитого яйца никто не сможет выпить истиной

сияющий желток. Так было. Но теперь имя,

в дверь уст войдя, снимает платье

там. Изнанку от лица

-- не отличить, хоть пустой ковчег.

Что за церковь!

Мне -- слабой женщине -- принять решенье, достойное прелатов

Ватикана? Мой Бог -- три малолетних короля.

Война во Франции -- сломают

стебель лилии. Дрожит

перо... Они же -- христиане...

Что за рука!

Неужто эта подпись и печать -- оплот вероучения

для Западного мира? Католик и гугенот

сотворили кумира в храме

из молитвы. Суета

словес... Их смоют воды. С небес.

*** * ***

Плоть кувшинок в заводи

похожа на церковный воск. Кажется,

их осветят полуденные лучи и,

опадет бело-розовой лужицей

совершенная форма.

Я иду вдоль берега.

Кто быстрее: длинноногий

молодой барон или кряква

со своим выводком?

Они плывут среди цветов

и круглых листьев, на которых

стрекозы радужными крылышками

перемалываают воздух.

Для птичьих тел эта неподвижность

природы, замершей в счастье -- святыня:

ни одной волны на зеркале.

Невидимой мукой

начинают сыпаться мгновения. Вдруг

колет из бычьей кожи взмок

от холодного пота, земля

из-под ног уходит. Как же так:

утка жива, а я... неужели...

нигде--я?.. Арбалет не дрогнул,

глаз -- как всегда -- не подвел.

Только один вскрик,

мощный -- и последний -- удар крылами.

Пес привычно стрелой воду пронзил.

Окровавленной мордой пугая пищавших утят,

к хозяину потащил добычу.

*** * ***

101. «Вода живая -- это тело. Следует,

чтобы мы облеклись человеком

живым. Поэтому, если некто идет и

опускается в воду, он обнажается,

дабы облечься им».

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

сказкой, у которой развязка неподлинностью

манит своей. -- Принцесса!

Я раб ваш навеки, а вы

надо мной глумитесь, насмехаетесь.

Ваше право.

Сан ваш столь высок... Я же -- ничтожен, самонадеянно дерзким был

в безумных мечтах и надеждах. Знаете,

так иногда на охоте бывает -- видел несколько раз:

орел со стрелой в груди

от боли взвивается в последнем вознесении -- почти божественном

по усилию воли --

к небу

-- в полете,

презирая постылую твердость выжженого солнцем поскогорья, чтобы

там

умереть,

и,

разбиваясь,

уже не знать ничего

о собственном отсутствии. Мне кажется, что

я тоже повергнут в прах своей святыней, что

уже нет меня. А может, и не было... --Филипп, от любви

все теряют себя. Найти

утрату, подобную тебе, любой даме лестно:

это счастье для нее. Как я могу над тобой насмехаться?

Сердце, ПРЕД-

чувствуя, стынет. Нет места гордыне в страсти и ПО-

каянии. Пред ними равны простолюдинка и герцогиня. На мессе, У-

пав на колени С-

права от Карла и С-

лева от матери Екатерины ЗА-

молит еще один грех пред женихом из Наварры Маргарита

-- принцесса крови и будущая королева.

скачем

Бей, всадник-птица,

крылом свободы наотмашь

бей! Шитый золотом плащ придворного щеголя

-- куцый. Наши -- летят НА Север

-- туча, набухшая грозой.

Послеполуденное солнце -- дивный цветок огня.

Молодость переливается

силой.

Песню воли

знаком Креста и бумагой старых законов

остановить НЕ дано. Путь В Париж

украсим ИЗ чаши правды глотком.

Суть -- НА острие шпаги.

Вместе, братья!

Скачем.

Ах, как сверкают после дождя

капли на виноградных листьях! Стоит зеленых шпалер

неприступное воинство

вдоль дороги июля. Босая простоволосая девушка сидит на обочине

и горько плачет -- в пыль падают слезы.

В чем твое горе, милая?

Позабыв страх, говори правду,

и справедливый суд над обидчиками

чистой юности

свершит благородный граф.

Мой благодетель, любезный граф!

Проста причина

рыданий убогой поселянки:

отчим меня вчера

жестоко побил за добрых намерений прыть.

В наших местах

-- это не ново. И снова

бить будет сегодня.

На виноградник велел ходить

-- искать улиток:

трудилась, корзинами на рынок

лакомство для дворян

носила. Однажды шепот сквозь листья позвал

женский: --Мари!

Не испугайся, девица,

злой доли монахинь. --

Бенедиктинки -- сестра Агнесс

и Берта, сдвинув

лозу винограда, показались.

Праведные дела

старушек мы -- дети -- помнили: горечь микстур,

пряник -- душист,

благотворение словом.

Все ждали монахинь,

наперебой предлагая в дар

плоды угодий.

Исчезли зимой бенедиктинки...

Страшно было смотреть

на ветхие рясы, сморщились лица, тела

-- голод, болезнь

немилосердно терзали.

Бог строг в испытаньи.

Я обнимала сестер Агнесс

и Берту, слезы

лила, обещала принести им

воду... ну, и еды

горячей: страдая, рвали траву, а из луж

пили -- к реке

не доползти -- не хватало

сил. Жалко монашек:

несправедливо добро забыть.

Я много дней к ним

бежала с горшочком -- еще теплым

-- кашицы-размазни:

варила тайком, чтоб дома никто не узнал.

Хлеба кусок

и молоко удавалось

взять, если не видел

меня никто. Но пошли дожди,

и стали ночи

холодными. Старую попону

-- немощных обогреть --

взяла для сестричек. Отчим заметил, стегал

плеткой меня.

Он, обзывая воровкой,

зол был на монашек,

не виноватых ни в чем, корил

грехом убогих.

Попону ненужную обратно

требовал возвратить.

Иначе до смерти бить вознамерился -- гнев

в сердце кипел

неостываемый. Боже

мой! Господи светлый!

Остановиться, и потерять

времени драгоценный дар. Поспешите, граф! До моста

-- не успеть, а дорога из

Валлантрэ на Кагор -- крестовина чрез полноводную Дрё.

Перекосилось уставшее

светило. Башни, граф, -- двор постоялый.

Дайте дослушать, вынести

приговор. Слезы и боль -- ложны.

Я не прощу обидчиков, праведникам

нужно должное

воздать. Говори, не плачь!

Мой благодетель, любезный граф!

Сегодня утром

искала, звала бенедиктинок.

Жаворонок запел

в ответ тишине полей, виноградника. Пар

вверх -- от земли

-- развоплощенного чрева --

шел: боль уходила

на небеса. И лилась вода

оттуда -- светом

зари. Поглядите на опоры:

вытянулись ножом

на десять локтей: лозу, человека распять

можно на них.

Как над бутылью воронка,

суд красным струился

в изнеможденную плоть старух,

шпалерной ветвью

привязанным головами к низу.

Листьями виноград

похож на лохмотья ряс, задушив их мешком

горло сестер.

Колоколами болталась

жизнь женщин -- монахинь.

Чтоб осквернить -- обнажили, вбив

-- куда? -- вестимо

вам, граф -- полыхающую алым

раны--раннюю гроздь.

Не стало сестер -- не стало попоны. Везде

кровь протекла.

Она осела на травах,

рос чище, слезами.

О, неужели сестра Агнесс

и Берта живы?

-- на небо ушли за воздаяньем?

Мрачно захохотал

дозорный наряд шпалер... И я плачу: прибьет

отчим меня...

Скачем.

Братья, вместе!

Шпаги острие -- НА суть.

Глотком правды -- чаши -- ИЗукрасим

Париж. В путь. Дано НЕ остановить

законов старых бумагой и Креста знаком

-- воли песню.

Силой

переливается молодость.

Огня цветок дивный -- солнце послеполуденное.

Грозой набухшая туча

-- Север. НАлетят наши. Куцый

щеголя придворного плащ, золотом шитый. Бей

наотмашь свободы крылом,

птица-всадник, бей!

св. Варфоломей 4:
«хакер»

Господи наш, Иисусе!

Неисчислимы Твои милости и дары.

На горных тропинках Фракии

две пары глаз -- видевших Тебя,

две пары ушей -- внимавших Тебе,

-- мы -- Твои апостолы -- узнали друг друга.

Вместе с Филиппом,

упав на колени, долго молились, благодарили за

Твое Провидение, пославшее встречу.

Я -- не один теперь,

и слово Филиппа

двоится, полнится силой, а наше знание

множится в правде

одних и тех же событий. Многие книгочеи

-- эллины, египтяне, ассирийцы, армяне и те, чьи лица

навеки надели маску молчания,

-- изумлялись, что я -- как Христос -- был распят.

Потому мои речения

тождественны Слову Его: познав Крест,

сумел пережить мучительный путь к Богу.

Все зло мира

вошло в меня, и я пробудился

в себе и к себе.

Обновленный, обрел суть

в своих тайных глубинах. Вот и Филипп

думает о сокровенном

страдании: истинно

так Господь наш терял себя на Кресте.

И мудрецы, восславив Творение,

уходили,

уверовав.

Но когда нечестивцы

вели брата

Филиппа к Единому -- месту, где

человек и вечное вместе являют себя

спертый чад толпы... движения тел, влекомых любопытством... шлемы стражников...первый гвоздь -- и молча... взмах молота над привязанными ногами... а затем -- крик... крик... беспамятство под лучами палящего солнца... и никто... время теряет себя... последний вздох не заметен... ни в стоне... ни в слове молитвы...

-- я понял, что дальше

обречен слово Филиппа нести

один: проповедуя

сокровенное знание

об искуплении смертью

зла этого мира.

Генрих де Гиз
пытается скабрезничать
(окончание)

...Теперь -- об охоте...

Любой норовит зверя поймать,

умертвить. Жертву проварит,

зажарит. Но

такое поедание чужой плоти к охоте

отношения не имеет. Суть

-- простое убийство и кража

жизни у тех, кто свободен

по природе

своей -- ничьей, кроме Господа. Распри католиков

с гугенотами -- здесь ни при чем. И

охота всегда была делом

великих, достойных мужей.

Католики

рано поняли: есть охотники, но их -- мало. А

есть браконьеры, которых не счесть.

Отличия -- тонкие: дело

не в звере, способе ловли,

орудиях

умерщвления. От века к веку передавалось

искусство охоты. Сердцевина

-- в человеке: была и будет.

Мы подошли к искомому:

сравнению

наших католика с гугенотом по мужской плоти,

обнажающейся на охоте.

Охотник-католик, Творенье

Божье ценя, в звере видит

такую же

частичку Господнего Промысла, как и он сам. Вепрь,

благородный олень, зубр, медведь, волк

даже -- достойны поединка

на равных с охотником. И

животное,

и человек дерутся за каждый глоток этого

благодатного воздуха, теплый

взгляд солнца на мгновенность жизни

-- тварной, доверху набитой

страданием.

Католик идет на зверя в открытом бою -- лицом

к оскаленной морде: оба равно

горды, ибо ничтожны пред Ним.

Один на один с врагом. Смерть

нужно уметь

победить. Случай -- ее преданный оруженосец.

Когда судьба, торжествуя, считать

вспышки секунд вслух начинает,

охотник-католик случай

бесстрашием

и мастерством сгибает в бараний рог. Зверь или ты?

Сейчас или никогда? Мужчины

потому охоту предпочтут

всем иным развлечениям,

особенно,

женским, где мускулистый случай изгнан, но обласкан

долгосрочный кредит ритуалов.

В школе охоты герцог, барон,

граф, маркиз, король учатся

с малолетства.

Высокородный воин должен боль понять и принять

условием битв за победу, за

саму возможность жить, наделив

этим правом и зверя. Труд

Господа -- вдох

-- до конца -- любой животины в нашем мире -- Его

забота. Чтоб это уразуметь,

в гости к диаволу отправив

смерть, мужчины-католики

обожают

охоту -- школу риска для обуздания плоти.

Ведь тело -- трусливо, по-женски врет,

плебеем считает корысть. И

потому всех, не способных

на честный бой,

когда только доблесть пронзает побагровевшее

яростью око врага, -- отправлю

в стан браконьеров. Гугеноты

-- в их числе...

— Генрих! Пристрастен, потому не прав, --

герцог Майенский уважительно покачал головою,

-- У них превосходно

обученные егеря,

непревзойденные по мастерству загона, а какие

своры..., -- Карл вытащил из под стола

любимого легаша за уши, поцеловал в нос.

Повизгивая,

пес лизнул хозяина. -- И он подтверждает:

«да». Гонят

зверя демонами.

А выносливость -- коней, собак, людей? На их пустошах

добычу дарит не бой,

но травля долготерпением. Всё дружно,

слаженно. Какого труда стоит

подобная искусность охоты?

-- Да? -- эхом вопроса Генрих заставил брата умолкнуть.

Взгляд перерезал кляпом

ниточку речи. --Продолжу...

Ты, Карл, верно сказал о гугенотской манере охоты.

Непостижимо

для нас, они

умеют силу зверя превратить в беззащитность. Шанс

выйти живым из этой ловушки

-- все равно, что в ботфортах взойти

на небо прямо сейчас иль

у девицы

-- после десятка упоительных с ней ночей любви -

целомудрие обнаружится.

Но при этом гугенот должен

тоже вывернуть естество

мужской плоти

наизнанку. Трудно найти слова... То, что сокрыто

внутри, явлено будет снаружи;

зад и перед, как правда и ложь,

трусость и храбрость, диавол

и Бог, благо

и зло, человек и зверь, безобразие с красотой,

-- одно встанет на место другого.

-- О чем это я?.. Мысль, опасаясь

в тину слепоты попасть, прыгает с кочки на кочку.

Следует выпить

еще. Иначе мне не осилить таинство...

охоты,...

гугенотов,... вкупе...

с их мужской... плотью,.. -- обжигаясь сутью, после каждого

слова Генрих из кубка

жадно глотал. Людовику гнев Баллафрэ

не страшен: --Может больше не надо? --

Скорбь силой огонька малой свечи

в загадки кромешном бессветии смягчила жесткий ответ:

-- Людовик! Страдаем,

непонятно из-за чего

убиваем людей, скорей всего, невинных, грех на душу

принимая. Но потомки имя

«де Гиз» отождествят со словом «позор». Тогда и ты

на костер стыда

взойдешь добровольно, хоть каждый из нас молод,

слишком глуп,

наверное, чтобы

эту охоту понять... Иносказания прочь! Монсеньер, нынче

Карл, Людовик,

Франсуа и я сопровождали Его

Величество в Венсеннской дубраве

-- не только удовольствия ради,

но и охраны: на свадьбу Наварры гугеноты со всей

страны едут в Париж,

и еще один -- до зубов

вооруженный Гиз королю не помешает нигде. Глядь,

в свите нашего жених новый

-- шустрый такой -- появился маркиз де ла... Род --

древний,

но имя -- забыл.

Короче, он из восточной Гиени. Людей

маркиз взял

для загона столько,

что они черной пеной между деревьями просочились, покрыв

собой траву

поляны. И -- разом -- непонятно куда --

по команде вельможи -- исчезли.

Как будто провалились сквозь землю...

Королевские же егеря сумели к охоте выйти

на стадо лосей. Все

поскакали, спустив собак;

рога -- галдят; загонщики короля бестолково лезут

под копыта, запутавшись в пестрой

толпе. Врозь -- ясно, кому служить: вот -- католики, вот

-- гугеноты. Коль

вместе -- становятся одуревшим стадом, а

зверь -- умным:

благополучно в лес

убежал. Было понятным -- охота удачной не будет. Вы

помчались дальше

вместе с Его Величеством, Алансоном

и с женихом -- королем Наваррским.

Мы с герцогом Орлеанским, видя,

что все спокойно, отстали от свиты, наслаждаясь медом

летнего воздуха,

ажурной кольчугой бликов.

О делах говорить не хотелось в такой красоте. Тихо...

Молча поднимали головы вверх:

кроны шевелили зелеными ресницами глаз

неба -- кротких и

прозрачных праведностью Господних пелен. Вдруг

возникла

-- ниоткуда -- рука

в черной перчатке. Взяв за узду коней -- моего и герцога --

повела в кусты

их. Веселая рожа подмигивала

заговорщицки, ужимкой мима

палец к устам прижав. Как гугенот-

егерь -- незримо для нас -- мог появиться? Но опасностью

он не смердел. Герцог

и я подчинились его

приглашению. Возле двух сросшихся старых дубов сошли

с коней, и снова гугенот просил

молчать. Сам же -- исчез. Только щебет птиц прял мгновений

нить -- тонкую, но

в узелках ударов сердца... Хруст ветки... -- шага

надежда.

Слышно было: мнется

бумага воздуха, если кони пряли ушами, как шуршала

одежда, шмель

над нами басом гремел, -- так безгласие

августа звонко... На прогалину,

опасливо озираясь, вышли

лосиха с лосенком. Сразу ударили барабаны. Зверь

заметался, но лес

фиолетово-чернымы

отростками ветвился, лез на поляну, чаруя кругом

-- магическим и смертоносным. Нож

просвистел: один, второй, четвертый... Наконец, кто-то

в холку лосихе

попал. Клянусь, никогда не видел охоты

такой... Но

игрушка свалила

снопом животное наземь. Лосиха не могла поднять головы,

лишь мычала

жалобно, косила глазом, чтоб лосенка

увидеть. Несмышленыш-сосунок

-- под хохот загонщиков -- мордочкой

толкал мать в коченеющий на глазах живот: там молоко

он привык находить.

Егерь же ловко надрезал

беззащитному зверю яремную вену: фонтан крови

был нам -- свидетелям -- торжественным

жестом освобождения воды в охоте явлен.

Подташнивало

от зримой сути. Бледный, герцог Орлеанский

шептал: «Нож

они отравили.

Вам это ясно, де Гиз?» -- А лосенка, связав живьем, уже

потащили в кусты.

Внезапно гугеноты умолкли, глазом

осоловев, слушали тайное.

Разом исчезли в орешнике. Лес

начал дрожать -- в тимпан земли били копыта скачки: взяли

след настоящего

зверя. Лай собак царапал

колючками слух -- они визжали, злостью захлебываясь.

Ржали -- совсем поблизости -- кони,

бронзой рожков протыкались мохнатые заросли,

люди кричали

дико. Ломая сучья, прямо напротив нас

выскочил

матерый сохатый,

спасаясь от предвещавшего кровь угара охоты. За ним --

псы, на лошадях

-- дворяне, догоняя свой приз. Среди них

первым мчался наш знакомец -- маркиз.

Лось, как вкопанный, остановился

над телом убитой подруги. От соленого запаха

раздувались ноздри

злобой. Зверь мотнул головой,

не веря, и взревел, вызывая на бой надругавшихся

над его потомством. Отгоняя

собак, как назойливых мух, небрежными взмахами

ветвистых рогов,

он очертил тяжестью смертоносных копыт

чашу, где

-- пока еще -- время

плескалось. И медленно отступал к сросшимся двум дубам:

с герцогом Орлеанским

мы, затаив дух, за ними стояли. Лось

был стволам под стать -- дарили годы

мудрость, опыт, силу животному

и растению. Потому дали защиту сохатому,

обезопасив тыл.

Он рыл копытами землю:

разлетались клочья травы, каждый отросток рогов нес

гибель неосторожному псу иль

человеку. Лось в полукружии оскалов собак

-- рычат утробно --

егерей, умеривших пыл, дворян, на месте

замерших,

наливался местью,

готовясь к прорыву кольца. Но маркиз из восточной Гиени --

умелец дело

до конца доводить: распоряжения

отдавались, казалось, пружинам

механических кукол. Из чащи

прибежало с чем-то вроде мешков два -- совсем еще юных --

гугенотика. Враз

проворными паучками,

ловко перебирая руками-ногами, влезли на дуб.

О, не глуп этот маркиз-охотник!...

С двух сторон уже заходили сзади к сохатому двое

-- от натуги став

багровыми -- с боевыми косами. Древко

-- семь, больше

-- даже восемь локтей.

Чтобы мужчины оружие так позорили, -- мысли не допускал!

Подошли,

опустили лезвие, примериваясь.

И надрезали сухожилия

лосю на задних ногах. Один взмах

рокового мгновения, чтобы зверь на колени упал,

сраженный не в битве

-- хитростью и предательством.

Сохатый поняв, что время к концу подошло, от ужаса ,

боли и несправедливости крик

-- совсем человеческий -- в небо послал, запрокинув

увенчанную

короной мужа его животного рода

голову:

«За что? Почему смерть

пришла, если не даровано было сражаться?» Так упрекать

безответное

-- словно песнь последнюю спеть. Но небосвод

-- тих в августе... С веток накрыла сеть

-- плотная и тяжелая, лося

распластав на траве. Четыре егеря, схватив за рога,

навалились телом,

обездвижили. А маркиз

уже шел с обнаженным кинжалом -- торжественно: медленна

поступь жреца. Жертве -- не убежать

Заклание -- вершинный момент ритуала. Найти

вену -- нет труда...

Мы с герцогом Орлеанским окаменели,

увидев

простое убийство

вблизи. Он вцепился в меня, пытаясь сдержать стыд,

отвращение. -- Генрих резко

рванул рукав рубахи -- искрами батист

треснул -- гром для онемевших Гизов:

на плече растекалась сливою

лиловая хватка знатной руки бойца. Старший из братьев

издал горький смешок:

-- Впрочем, я тоже держался

за герцога -- мы были связаны дрожью непонятного

страха..., липко впивался в сердце... Хоть

опыта на войне -- не занимать, и видели смерть

не раз... Но это

-- еще не все... Погодите, -- Генрих пошарил

глазами

среди графинов: --Карл,

пусть принесут вина: пустота сосудов оскорбляет мой взор

и распаляет

жажду. И побыстрее, молю! А пока

-- слушайте дальше. Наш храбрый маркиз

был доволен охотой сверх меры.

Языком поцокал, увидев лосенка, одобрительно

кивнув тем, кто убил

лосиху. Затем широким

руки жестом жертвы обвел, распорядился: «Мясо пойдет

на пиршество королю. Удача

сегодня его. Ему же -- по праву -- принадлежит

добыча.» Правда,

как в известной притче, не сказал какому. Мы

с герцогом

Орлеанским уйти

незаметно отсюда хотели, как снова все гугеноты, зрачки вывернув,

начали землю слушать. У них, похоже,

ухо ловит движенье живого,

не звук... Как тараканы... или

паук чувствует приближение жертвы по вибрации

круглого гнездышка

сети. Через мгновение,

что-то высматривая, лосиха на поляну вступила

-- двухлетка, шерсть блестит молодостью:

призвал ее смертный зов вожака. Как в Нормандии

девушки, ликом

краше зари, ослепшей душой идут вослед

ветру, коль

позовет океан.

«Она -- ваша!» -- крикнул маркиз егерям. Те, сняв со спины

горбами висевшие

тамбурины, ударили в них. «Тоум-тира!

Тоум-тира!» -- танец -- шаг за шагом -- круг.

«Тоум-тира!» -- листья начали падать.

«Тоум-тира!» -- полуденный свет стал ливнем из расплавленного

металла, твердь земли

метала фонтаны секунд,

ножами вспоровших тело, пачкая геральдическую

лазурь небосвода и плывущих

облаков -- белоснежные лилии. Раму мира

гул барабанов

-- это -- нагоняющее ужас -- «Тоум-тира!»

с полотна

Творения Бога

сдирал. С кожей. Лосиха рухнула в яму. Невидимая тиара дьявола

как будто знала о жертве, звала, влекла

и разверзлась черной пустотою.

А гугеноты хлопьями снега

-- грязно-фиолетового -- провал облепили, наставив

копья вниз, тыкали.

Смотрели на них со спины...

Я понял... По-женски виляя задницами, в безумии

сладострастно творили убийство.

Раззадоренная деваха страха не ведает

-- похоти жало

вонзилось. Поверьте, я видел: поднимает

плоть духа,

а может -- дух плоти

-- кто его знает! -- у гугенотов: страсть к... Не может быть...

А жизнь? Не слушайте бредни...

Много выпил... -- Генрих голову уронил

на стол. Карл позвонил в колокольчик.

— Пусть проспится: выветрится кошмар. --

Слуги еле тащили обмякшее тело католика,

утопившего ум

в скабрезных рассказах. Всех жгли

истории: в знании нет -- ни на гран -- утешительного.

Самый юный из братьев -- Людовик --

монсеньера рискнул спросить: --Когда же Генрих успел

мужскую узреть

плоть на этой охоте? Я что-то не понял?

Не сумел

расслышать? -- вопросом

на кардинала лучилась наивность, весеннего льда светлее.

-- Мой мальчик! Ночь

-- заждалась. Пора на покой. Повзрослеешь,

к сожаленью, и... вынужден будешь...

понять. -- А Генриха доволокли

уже до дверей. Он поднял тяжелые веки, на мужчин

из рода де Гизов

ясноглазо смотрел, плача.

И не было взгляда трезвее.

*** * ***

На плоскогорье зимой

тяжелый плащ из сукна

не спасает от ветра.

Мороз и снег на равнине,

а в замке постоянно полыхают

багровым поленья.

Камины трубно гудят.

Я слушаю, как внутри меня

пытается обрести речь,

голос кто-то другой.

Откуда он? Какую весть

-- злую или благую --

принести странник

из моего далека сможет?

Ведь не близка эта дорога...

Резко запахло псиной:

старый бувьер заскулил,

лизнул в лицо. Преданный

по-собачьи, он противится

тайному слову и зову.

*** * ***

112. «Тот, кого породит женщина, подобны

тому, кого она любит. Если это ее

муж, они подобны ее мужу. Если это

любовник, они подобны любовнику.»

86. «Дела человека происходят от его

силы. Поэтому их называют силами.

Его дела -- его дети.»

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

отвердевает в разуме

страданием -- безмерным и беспричинным.

-- Ты -- не мужчина, Филипп! Ты -- чей-то

промысел,

произвол,

воплощенный в твоем могучем, неутомимом орудии плоти, ответно

желание вызывающем...

Оно сравнится лишь с бешенством соитья животных.

О, будь ты проклят,

инкубу подобен по сладострастию!

-- Я -- лишь зеркало твоего вожделения,

твоей услады, Маргарита -- моя

мудрость,

благо,

любовь,

свет мой -- блаженство и мое бессмертие!

--Хоть ты не сотый, но и не первый муж,

которого я дарила телом своим. Не было такого еще...

Твое семя меня изнутри жжет,

болит во мне, что-то

тянет наружу, изгоняет. Меня

тошнит!

Ложе ВОС-

торгов ПРЕ-

вращается в сцену ЗА-

мысла. ПОД-

ними ЗА-НА-

вес -- цена ложна -- мизансцена торга -- велеречивостью

аллегории пышут.

На этом НА-

горье даже смоковница не растет, С-

колько бы не лились дождями

багровые капли ПРИЧАСТИЯ. Принцесса не ЗА-

чнет Антихриста,

будучи, к счастью, ИЗ-

начально БЕС-

плодной. Но Маргарита и королей -- увы! -- не могла рождать.

точильщик и мясник
в трактире «Красотка Софи»

Такого Родез еще не видел.

Вот это будет пир!

Достойные горожане

-- точильщик Жан и мясник Арман

рука об руку,

хоть ноги выделывают задумчивые кренделя,

величественно шествуют в трактир.

Ну, и гуляки!

Арман несет корзинку, а Жан, усмешку

в усах пряча,

на веревочке ведет худого хряка.

Потешаясь, улюлюкают мальчишки вдогонку.

Мастер Жан!

Не забыл ли дружку

наточить нож? Сколько су

упало в карман живодеру, сколько кож

ободрал, а, мастер Арман? Что прячешь

в лукошке? По праву прогонит в ярости

неразлучную троицу красотка Софи, нравом крутая:

точильщика Жана, мясника Армана и пестрого хряка --

Луи Бомбошку.

Трактирщица стала на пороге.

Во гневе -- хороша...

Затянутая шнуровка

стремится лопнуть от пышных форм,

звонит колокол

оборок сурового полотна -- их не пересчитать.

На розовой груди -- воротничок

белый -- для скромных.

В трудах хозяйке нужен передник чистый,

как мысль. Истов

собирается народ: Софи мужей всех

очаровывает юбкой -- антрацитово-томной.

Любезна, приветливо посмотрит,

улыбкой одарит,

но строгостью гугенотской

известна: суд блудодеям взор

сулит. Добрая

молва о Софи по всему Родезу наперегонки

со славой ее винных погребов,

сыра, жаркого

неслась. Вдова поставить сумела дело:

что день -- прибыль.

И волнуются мужчины: видя перси

у Софи, воображают -- это яблоки Бога.

Мастер Жан!

Не забыл ли дружку

наточить нож? Скольку су

упало в карман живодеру, сколько кож

ободрал, а, мастер Арман? Что прячешь

в лукошке? По праву прогонит в ярости

неразлучную троицу красотка Софи, нравом крутая:

точильщика Жана, мясника Армана и пестрого хряка --

Луи Бомбошку.

Колдобины улочки к трактиру

приводят. А мясник

с точильщиком и Бомбошкой,

поклоном честь отдают Софи.

Красна яростью,

закрыв накрохмаленными округлостями весь проход,

кричит на развеселых мастеров:

--Вон! Не позорьте

почтенный люд скотиной -- вонючей, грязной!

В трактир с хряком,

греховодники, явились! Стыд, точильщик

и мясник! И гугеноты вы честные... Но свиньи

пришли в человеческом обличье

в навозе измарать

достойных -- кто навещает

трактир «Красотка Софи» винца

кувшин выпить и

подумать, приличественно беседовать. Здесь -- не вертеп!

Точильщик и мясник не смущены

вовсе приветом

хозяйки грозной -- смело в глаза ей смотрят.

--Умерь гнев свой,

досточтимая Софи -- Родеза гордость!

Мы порадовать хотим -- не оскорбить. И послушай,

как хряк неразумный постарался

незримое найти,

воистину удивив всех, --

мясник Арман возразил. -- Луи

сумел утречком

чудесное лакомство пятачком -- вот этим -- разыскать

в траве. А если точно -- под землей.

Псы обоняют

и след, и ветер. Свин же Бомбошка -- умный -- он тьму чует:

в глубине произрастает чудо вкуса

-- трюфеля и шампиньоны. Вот, Софи, наш подарок.

Трактирщица полную корзину

увидела грибов.

Слыхала, что шампиньоны

едят лишь знатные люди... Гриб

-- земли таинство,

цветы ее мудрые, терпко-пряные! То пустота,

пропитанная влагою начал,

вздулась наружу.

Грибы, на мозг похожие -- белый трюфель.

Извив линий

-- лабиринт... О, неужели ночь пещеры

человеку подарила трюфелей? -- Не поверю...

Мастер Жан!

Не забыл ли дружку

наточить нож? Сколько су

упало в карман живодеру, сколько кож

ободрал, а, мастер Арман? Что прячешь

в лукошке? По праву прогонит в ярости

неразлучную троицу красотка Софи, нравом крутая:

точильщика Жана, мясника Армана и пестрого хряка --

Луи Бомбошку.

-- шептала трактирщица -- красотка

Софи, -- что этот хряк

унюхивает, не видя,

грибы. Сокровище ведать -- дар

свинье выпал? Не

позволю обманывать уверениями, что Луи

Бомбошка -- пустомозглая, вконец

грязная тварь, -- и

такое может... -- Ус подкрутил Арман. Он,

смеясь, другу

подмигнул: --А ну, Луи Бомбошка, быстро!

Где грибами -- трюфелями, шампиньонами -- пахнет?

Ищи! -- почему-то завизжала

трактирщица Софи.

Кабанчика пятачок и

колечко хвостика впали в дрожь.

Луи, хрюкая,

направился к юбкам. Без предисловия под них полез.

Дородная красотка, покраснев,

внутрь убежала.

Мясник Арман с точильщиком Жаном в залу

зашли вместе

с озабоченным Луи Бомбошкой: запах

донимал. И оставалось пестроспиному свину

Луи, перепутавшему шляпки

грибов и кринолин,

в волнении прижиматься

к Арману. Жан же кричал: --Софи!

Готовь вкусное

рагу. Я так остро -- до невозможности -- ух! -- наточил

ножи: ты с удовольствием грибы

мелко нарежешь.

и мясо -- вот ягненок молочный. Сядем

за стол, выпьем,

переполненные кружки дружно сдвинув.

Где еда? Непревзойденный вкус барашка с грибами.

кто-то 4

Что значит «свихнуться», «потерять себя»,

«обезуметь» и прочее в этом роде?

Ведь разум и чувства -- не сустав,

который можно сломать или утратить...

Похоже, у человека, замершего над своим отражением

в водной глади, пропала охота искать

через реку брод.

Давным-давно это было.

В разуме реверберирует эхо

электро-магнитной волны, смущая смыслы.

Смещая «право» и «лево» для смертного

и конечного человечьего тела.

Протянешь руку -- дотронешься к холоду отсутствия

такого зримого двойника...

В сердце игла втыкается:

человек похожим становится на взбесившегося во вращении

волчка. Страшно падать в водоворот.

Но воронка зовет, так призывно зовет

круговерть целью центра

-- мерцает Единое оком бессмертия.

О, как совершенна и неуязвима

для логики и движения

невесомая сеть паутины!

miserere

13 Среди башен Лувра черной кошкой разлеглась

6 ночь. Скоро ты будешь

19 сыт, еще никем не прирученный зверь. Наконец, сумеешь зачать

11 от огненно-красного леопарда

6 котят. Час назначит

2 святой

10 Варфоломей, летящий звездою.

Бессонницу королям лучше всего скрывать.

Держава лилии

глядит на мир молодым оком «сейчас». Смуглая старуха

-- вторым.

Кто-то должен ослепнуть, иначе трон

обречен пасть: воды

хлынут,

власть оскопят -- острой бритвой волны.

Господи! Я, Карл Девятый, король Франции,

повинуясь ветру,

говорю с душою моей, обутой в один сапог. Он -- для дорог

сомнения и печалей. Второго

-- никто не дал. И я

каюсь,

каюсь, что не смог его сам найти.

Рука неведения в перчатке испуга

начнет полоть сорняк.

Вассалы, простолюдины всегда принесут сюзерена в жертву

Агнцом: живьем у совести содрана

кожа. Утешь, Боже,

меня,

если можешь! Я «да!» в страхе сказал.

Ты наделил государей, как и всех людей,

душой. Но плоть владык

рассеял на поле легенд, хроник, преданий плевелами греха

или отборным зерном праведности.

Несу бремя в тоске

-- слово

несу... Недолго еще -- надорвусь

непосильным грузом. Если бы знать, чье оно?

Тебя ли я слышал?

В какой цвет окрасит грядущее паруса корабля отчизны?

Валуа с кровавым кляпом позора

«Монжуа!» -- не вскричать.

Только

монарх -- заложник тризны: осудят

его.

*** * ***

Вековые дубы, и царственность кленов.

Почему этот перелесок

манит меня только осенью?

Конь ухом прядет.

Звонким лаем неподалеку

пес в восторге оповещает о найденном

следе. Я сижу, защищая спину

могучим стволом, любуюсь

бриллиантовой нитью,

которую паучок тянет от солнца.

Нет, я -- не король сегодня...

Больше...

Что значит эта суетная власть в сравнении

с величием времен года? Драгоценным

даром в руки льется само бессмертие:

-- купаюсь в Боге и

в нем. Золотое миро

везде. Порфиры моей багрец

не похож на кровь.

Душа, наконец, вырвалась из тленной плоти и...

поет, надрывая над кронами

горло -- светоносно.

Изредка упадет лист -- он отжил уже свое.

Пустой, безмятежно-спокойный, --

я сливаюсь с его плавным полетом.

люди мне не поверят
(песня пастуха о потере стада)

Хоть у тебя, вожак, крутые рога опыта,

не ищи свежую травку там, где человечья нога не ступала.

И ты, ярочка, будь поумней: баран делает глупость -- ей не следуй,

ягнят охрани, даже если досыта их не накормишь, -- уводи из стада.

Без колебаний оно на шаткую лесенку вниз

вступит за первым, думая, что так и надо.

О том пою печальную песенку,

но люди мне не поверят.

Я погнал ранней весной овец

по плоскогорью к Востоку -- вдогонку

за мистралем. Пока взобрались на этот бескрайний карниз

над невидимым глазу морем,

немало тропинок мои башмаки истоптали.

Собаки гоняли ленивых от зноя волков и лис

по склонам полых холмов,

запятнаных алыми брызгами маков.

В этом году все сулило покой.

Бараны в драках не долго ломали короны рогов, и стадо

было послушным,

мор стороной обошел, овечки здоровых ягнят принесли.

Была только одна забота: не перепутать

хозяев приплода. Но благо,

парни мои длинными зимними вечерами

усердно дорогу торили в школу

и за столами гнули спины -- ее гугеноты открыли

на радость простолюдинам. Грамотным

клейма прочесть, не перепутав знаки, -- удовольствие, а не работа.

Сумели в сухие дни быстро состричь шерсть, и,

привязав тюки поверх голов сыров,

подсчитывали, сколько денег дадут нашим женам в Вилльфранше.

Серыми горбунами

медленно скрывались за скалами

перегруженные повозки. Им назад -- к людям -- надо.

А подмастерья в миг

утварь собрали, сложили шатер, выдернули из из плоти земли копья

-- колья ограды.

Я вскочил на коня,

псы лаем помчались впереди меня, кольцом окружая стадо.

Кнут выстрелил мушкетом.

Гулко где-то отозвалось эхо.

Лето.

Хоть у тебя, вожак, крутые рога опыта,

не ищи свежую травку там, где человечья нога не ступала.

И ты, ярочка, будь поумней: баран делает глупость -- ей не следуй,

ягнят охрани, даже если досыта их не накормишь, -- уводи из стада.

Без колебаний оно на шаткую лесенку вниз

вступит за первым, думая, что так и надо.

О том пою печальную песенку,

но люди мне не поверят.

Три дня -- без отдыха,

зная, что нужно

искать. Вот только где

заветное обретается

-- никто не ведал. А стадо

-- овец сотни четыре наверняка уже было --

вперед катилось пыль поднимающим блеющим шаром.

Чем выше Севенны -- тем ближе к небу.

Здесь даже в августе

холодные ночи, а спать ложились под покрывалом, таким черным,

что... Казалось: вполне ощутимая тяжесть

у него есть,

и звезды, прыская лучиками, настроженно-остро шуршали. Их свет

был сродни блеску стали.

Но все так устали, что даже не замечали колких камушков,

впивавшихся в спины, когда, сдав дозор,

подбросив сухих стеблей в костер, -- на землю со стоном падали,

отдыху рады и во вздохах сливаясь

со спящими. Все равно:

искры пламени, сплетничая, трещат,

или темени радуется хор цикад, или же -- попросту --

овчарки выкусывают сквозь колтуны блохи.

Утром четвертого дня поняли: мы -- пришли.

Трава -- сколько глаза хватало --

спорила густотою

с оперением птиц, а длиной -- с бородой детины,

не брившегося на рудниках полтора года.

Тут можно было дней десять,... больше -- две недели

без перехода стоять.

Улыбки помощников веселей были зари

-- до самых ушей, а рты -- длинней

унылой необозримости горизонта. Его оживляли

невысокие скалы -- их багрянцем поливал восход.

-- Мастер, какая удача!

Держим пари: по этим лугам

-- не то, что ягненка -- человечья нога никогда не ступала. --А мне

здесь что-то не нравится, -- озирался нашей соседки-вдовы

сын Анри. --Когда безлюдье подарки сулит, а пустота

манит изобилием и красотою...

Где много щедрот природы -- по звукам радости

благо находят,

сбегаются, делят. Даже утренний ветерок

молчит -- чувствуете на коже? -- отсутствием,

хоть звук без причины есть...

басовитый...

как в дырявом кувшине гудит...

Не к добру это, мастер:

предчувствием душа печалится.

-- Ты, парень, лучше поищи-ка ручей

поблизости да, первым делом, хорошенечко вымой

забитые пылью уши.

А потом костер разведи, чтоб похлебку сварить.

Я, как и все, хотел

отдохнуть натруженым телом и потому

слов пророчих Анри не послушал.

Здесь только травы

шерстью спящих животных росли: дергались мускулы, и шевелилось

блестками шелка живое море. Но

ни деревца, ни куста, -- так пустынно было вокруг.

Невольно слова молитвы

сами на уста просились...

Оголодавшее за переход стадо уже растянулось,

отвешивая благодарный поклон земле,

жевало, опустив головы.

Обустроились быстро -- не привыкать.

Первым делом отобрали в загон

готовых вот-вот разродиться овечек и недельных ягнят, блеющих

по-человечески жалобно, пока мать не даст молока.

Накормленных псов отослали с дозорными к дальнему краю стада

-- от шатра прочь: докучает,

мешая спать, пустой лай

на полевок и писк летучих мышей

-- их на закате откуда-то кровожадная рать налетела.

Все погрузились в ночь.

Хоть у тебя, вожак, крутые рога опыта,

не ищи свежую травку там, где человечья нога не ступала.

И ты, ярочка, будь поумней: баран делает глупость -- ей не следуй,

ягнят охрани, даже если досыта их не накормишь, -- уводи из стада.

Без колебаний оно на шаткую лесенку вниз

вступит за первым, думая, что так и надо.

О том пою печальную песенку,

но люди мне не поверят.

Солнце стояло уже высоко, когда

хохот парней меня разбудил:

--Тут из зверья ночью бегают только ежи. Никаких забот:

лежи у костра, считай, сколько звезд упало...

--И сколько тебе, дурачине, удалось нанизать на блесну ума,

чтобы для счастья не показалось мало?

Порядок, раз помощники веселятся.

Пожалуй, сосну еще до полудня...

— Мастер! Вставайте!

Вставайте быстрее -- что-то случилось со стадом:

побежало за скалы! -- я выскочил из шатра. Смотрю: там -- далеко

-- по косогору коричневое мочало заворачивало уже хвостом

за огромный валун. Пока коней седлали,

овцы исчезли вовсе.

Поскакали.

Под подковами гулко тревога стучала.

--Куда они делись? В одночасье

все не могли -- до единой -- взбеситься?

Вблизи поняли, как ничтожно малы в сравнении с этим пупом земли

из базальта. Под ним

перемолота -- до пыли -- трава

сотнями спешивших куда-то копыт. По месиву

было видно, как овцы бег ускоряли, невидяще

нескольких ослабевших затоптали ягнят.

Но вокруг звенящая тишина

стояла... Ее вбирала пышная, манящая соком жизни зелень. Неужели

они в безумии

дальше побежали?

Мы обогнули скалу и

поняли: след стада кончался у входа в пещеру

-- провалом.

Над ним нависали сосулек белые зубы -- смеялись.

За челюстью -- темень.

Двух помощников я послал обратно к шатру, чтобы побольше

факелов взяли и веревок -- как можно длиннее.

Ну, кто из мальцов Оверни и Лангедока,

не смотрел в мрачное око каверн, околдованный

неизвестностью, не убегал

в поисках приключений в эти сады земли?

Кто не слушал их музыку?

От нее не то, что сердце заходилось ударами

в сладкой боли, -- в паху огонь разливался. Ожидалось:

кто-то...

неизвестный, но мудрый...

выйдя за следующим поворотом лабиринта...

сумеет поведать о смысле таинства жизни...

все, как есть -- на духу... Казалось,

пещеры способны охранить детство

от ослепляющей ясности дня,

выжигающей правдой взор до соленой жгучести слез -- текут

на хлеб юдоли,

и без того горький. С возрастом пришла иная наука:

трезво поняли, что лучше

глодать скудную, черствую корку

-- никто ничего иного не даст.

Мы спешились.

Я наклонился над прорвой -- ни звука оттуда.

Неужели бездна?

Перепуганные собаки льнут к ногам, скулят.

Меня обвязали, ступнями уперся в раздробленный овцами край.

Спускаюсь --

на голову сыплется крошка. Давно такого не делал:

от напряжения мыцшы свело и болят кости. В сумке через плечо

факелы, трут.

Один -- зажженный -- бросил.

Светил, летя,

пару мгновений, затем с шипеньем погас. Увиденное

в грудь стрельнуло болью: на этот раз

глубина не сотворила затей.Но

с двух сторон

-- вниз и вверх --

на двадцать локтей

торчали острозаточенные сталактитов колья. Упасть на них

-- проткнут и разрежут -- ножей не надо.

Овечьих трупов не было: пещеру видел до дна.

--Назад скорее тяните! --

Куда же девалось стадо?

На Божьем свету выдохнул спертость тьмы.

Стоял на краю -- на коленях.

Все озирались: следы вели только к провалу... Вдруг

слышу звук -- капля воды

упала. На уровне моей головы

по сталактитам -- медленно-медленно -- подземная

жидкость незримо стекала.

Я видел: прозрачно

на острие набухала сфера, округляясь, росла.

Она мой взор манит, в себя принимает и с ненасытностью поглощает,

как будто открылся вход... -- он зовет, зовет...

О, Господи!

Там -- внутри -- кто-то есть?

Палец тяну, а другой -- мне навстречу свой тянет.

Ветер подул -- поверхность капли -- такой огромной --

рябит, лопнуть готова

от напряжения. Вновь гладкость: я вижу, что у другого

мой кожаный, но почему-то новый, с чистой рыжей заплатой жилет,

а на бритой щеке свежая рана

-- кровавится от кинжала. У меня ж борода сейчас... Шрама

давно не найти

-- затянулся... А вон и Жанна моя: в руках подруг бьется, плачет

девушка -- молодая такая...

И я к ней -- победив негодяя Бертрама -- иду, обнимаю, целую,

срываю чепец, а волосы Жанны -- это черная река,

что топит ум, оставляя только

бесконечное мгновение счастья -- длиться оно будет всегда...

Рвет горло крик отваги в битве за жизнь, которая дарует радость

существования. Нет...

Да!

Это -- тоже я! Тот же, но

на мне бархатный плащ,

атласный колет,

эфес шпаги рука сжимает,

в нимбе высокого кружевного воротника

сияет лицо супруги моей -- госпожи благородной Жанны,

поднят другом драгоценный кубок

за здоровье кричащего тонко в белоснежных пеленках

ребенка -- потомка

знатной семьи...

Я...

Дорогие мои...

Знать, написано в прошлом мне было все на роду...

Я иду к вам, иду отсюда, иду...

Хоть у тебя, вожак, крутые рога опыта,

не ищи свежую травку, где человечья нога не ступала.

И ты, ярочка, будь поумней: баран делает глупость -- ей не следуй,

ягнят охрани, даже если досыта их не накормишь, -- уводи из стада.

Без колебаний оно на шаткую лесенку вниз

вступит за первым, думая, что так и надо.

О том пою печальную песенку,

но люди мне не поверят.

От провала в последний миг,

в тревоге вскинувшись, меня Анри оттащил.

Но капли-колдуньи никто, разумеется, не заметил. Потом говорили,

что от потери овец, которых сам дьявол

в преисполнюю уволок бесследно,

на ум мой помутненье напало.

Придя в себя, подумал:

Вода -- глаз земли -- в человечьи смотрела зрачки. Для этого

нужно встать на колени

перед невзгодами и утратами. В чем-то мои помощники

наверняка были правы: за головою идет тело стада. В этот год,

купленный на восточной чужбине

старый баран, победивший молодого самца-вожака,

очень крупным был...

Посмотрел, как я...

Кто его знает, о чем мечтает скотина?

Кто его знает, какие ему привиделись травы?

*** * ***

3. «Те, кто наследует мертвое, мертвы

сами, и они наследуют мертвое. Те,

кто наследует живое, -- живы, и они

наследуют живое и мертвое. Мертвый,

если он наследует живое, не умрет, но,

мертвый, он еще будет жить.»

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

овеществилось в порохе слов: вспыхнет

искра, и загорится шнур мысли. -- Ты

не случаен,

ты -- не один из тех мужчин, что брали тело мое на этом ложе.

Кажется, я полюбила тебя, Филипп, и

иных слов у людей нет, чтобы назвать эту

перемену во мне.

--Маргарита, а я... Если б ты знала, какое пламя

начало меня жечь,

когда впервые увидел тебя. Ты была

в алом платье -- ярком, как день. Рядом меркла

сутана кардинала Лотарингского, золотая парча колета

на слабой груди короля, и грязным казался белый атлас на верзиле

-- Генрихе де Гизе. Я стоял возле входа

в ваш собор,

а ты шла на мессу -- мимо, благоухая чудом первоцвета. Смеясь,

что-то певучее произнесла на латыни. Волосы твои -- корона,

неподвластная ветрам свободы. Слезы

потекли по щекам от восторга: неужели

эта проклятая жизнь

способна создать

такое совершенство?... снизойти образом?...

Как Бог мог допустить

воплощение любви на земле и во плоти? О, грех счастья...

Совращение...

на пути к покою смерти -- дьявольский соблазн

человеку. О, грех

красоты... И как неистово ее я желаю!

— Я уже не могу без тебя,

Филипп. Ты что-то ОТ-

нял у меня... И это -- больше, чем я, чем время моего У-

дела.

Пусто и БЕЗ-

мятежно. О-

стались молитвы слова, но и они СО-

творенного не ИЗ-

менят: из меня

память о силе любви твоего тела не ИЗ-

гонит НИ-

кто.

ночное дежурство
в госпитале Сен-Дье

Лекари почти в панике:

сам Паре к вечеру должен явиться.

Протерты бутыли с медом,

смывают с пола прогоркший запах крови старухи,

во дворе сжигают

зеленоватые тряпицы с гноем.

По коридорам носятся сквозняком

монахи, утешая

одиночество предсмертного

страха,

замершего на соломенных тюфяках и колченогих топчанах.

Каждый приходит в жизнь человеком.

Непонятно, во что превращается, когда умирает.

Католиком иль гугенотом можно только стать.

Но как это делается

-- никто не знает.

Факелы несут. В сумерках

не найти госпиталь -- путает город

заумной пещерой. Ценит

хирурга король: носилки, стражу выделил. Поступь

-- лабиринту улиц

наперекор. Вот резные ворота:

как в барабан детина заколотил.

Узнали, раздвигают

укрепления -- засовы от

ночи.

Выстиранные передники, можжевельник ароматный и свечи.

Гулко башмаки топают.

Амбруаз лют -- лихорадку пугает,

суля всем болезным веру:

в глазницах, пылающих жаром, свет зажегся надежды.

Без бальзама ранам

не затянуться -- пляши сальтарелло.

Но разговора ниточку разорвал

агонии знакомый

-- хоть не воинской закалки --

голос.

--Женщина среди мужчин? Это монастырская лечебница

-- и роды?

Каждый приходит в жизнь человеком.

Непонятно, во что превращается, когда умирает.

Католиком иль гугенотом можно только стать.

Но как это делается

-- никто не знает.

— Нет нашей вины: мальчика

привезли -- боль в животе извела. Он

посыльным служил о отряде.

--Простите, мессир Паре, девица куталась в плащ. А

распоров одежду,

уразумели: на сносях, рожает.

У Колиньи сражалась как реформат,

на лошади скакала,

фехтовала. Ночевало и

стыло

вывороченное девичье существо -- осиротело под ветром.

Схватки начались, мучилась

-- не могла в армии женщин сыскать -- там

мужи -- гугеноты строги

с распутством. Обидно стало: роды -- дело святое...

Позвала природа,

-- не до политики женским утробам.

И разрешиться трудно ей: умрет

-- в потугах ослабела.

Помогите, ведь младенчика

жалко.

--Медик я -- не акушерка... Что ж, кипяток без промедленья

несите,

чистое белье, факелы,

кальвадос крепкий... и корпию, нитки...

побольше настоек, меда.

А женщина зверем дико в боли криком исходит.

Человечьи очи,

из окровавленных уст, вырываясь

-- воспоминаньем -- «Отче!». Но свой закон

у тела: оно -- животно --

содрогается подземною

магмой.

Выпятилась пузырем -- как обезображенный вулкан --

сокровенность.

Руки для нутра вымыты.

Кальвадос выпила -- сразу забылась.

Паре проникает в чрево.

О, Боже! Причина мук -- ребенок лег поперек там,

выходить наружу

из материнского лона не хочет:

нет безопасней сферы, где защищен

водою изначальной.

Потрясенный, озирается

мэтр... Как

знает -- даже неродившийся -- о юдоли похоронного плача?...

Каждый приходит в жизнь человеком.

Непонятно, во что превращается, когда умирает.

Католиком иль гугенотом можно только стать.

Но как это делается

-- никто не знает.

жизнь... небытие... ведомо

через мать все ему... Мир не желает

принять, как велит мужчине

Творение, доблесть, честь, вера в Господа. Сила

материнского зова

и безымянности памяти темной

уничтожают: разуму вопреки,

все люди беззащитны

пред ней... Прочь, высокомерная

жидкость!

Выиграет у забвения мастерство! -- Ну, голубок, потанцуем?

На ноги ставай! Рыбкою

повернись резвой! Скользи! -- Проступила

испарина: землю гонит

Паре -- вдохновенный воин -- зовов смерти не слышит.

Окровавлен, дышит

в изнеможении, подвиг свершая.

Ученики увидели поворот

на ножке: возвращенье

матерей, новорожденных

-- чудо.

Утреню защебетали -- там -- соловьи -- и -- запищал --

здесь -- младенец.

св. Варфоломей 5:
«интернэт»

Господи наш, Иисусе!

Меня снова схватили... Да,

тело мое в их руках, но как

поймать и обуздать силу, которой полнится

тайнозначное слово?

Его, называя скверной, начинают опасаться больше

страха смерти.

А я -- не боюсь:

ведь некогда умершему -- не грозит кончина.

Всем, вестимо, глаголю о том.

Чтобы умы и сердца

чашей причастия до краев полнились

кровью зтого знания. Повсюду

загорятся вдохновением буднично тусклые очи простецов,

а неукротимая воля

будет пророчить

божественные восторги страдания.

Все! все! -- услышав

в отражениях изнутри зовы былого,

пойдут, восхваляя

только Единого Бога,

на смерть,

уверовав.

Но когда мучитель

-- точно мясник -- с ножом приступил ко мне,

подвешенному ногами вверх, я

шел уже

странно так... пустота не имеет цвета... похоже на теплую воду... ласкает, чуть баюкая... и... смывает... смывает кожу... тела... присутствия... Слова и Бытия...

-- я понял, что меня давно уже нет.

Но треба, на которую созывать будет благовест знания,

задумана на века -- она бесконечна ...

И мне безразлично,

кем украсится Крест,

стягивающий воедино

горизонт каменистой равнины

горький, тернистый путь вознесения

слабого человека на желанное

-- здесь и сейчас --

небо.

кардинал и оружие

— Монсеньер!

Кортеж легата у главной арки уже...

Ворота открывают...

-- Отдышитесь, епископ, и возвращайтесь.

Пусть мне о каждом шаге, жесте, слове кардинала докладывают

без промедленья. Где герцог де Гиз?

-- Ходит по нижним -- подвальным -- арсеналам Лувра с офицерами

королевской гвардии: оружию учет проводит.

-- Хорошо.

Идите.

13 Время вышло из себя, бушует зверем, как

7 при паводке Гаронна

12 злобится -- потоки клубятся змеями

16 Горгоны, всех любопытных превратив в недвижный камень.

7 Страхи, похоже, всерьез

18 взялись за дело, вращая дышло судеб. Спаситель, что будет?

13 -- Черненых кирас -- сто тридцать. Простых -- сорок две.

18 Господи, молю, дай силы принять решенье, дай смелый разум,

8 в вере укрепи! Но знаю

6 ответ: страдай, терпи.

Осталось несколько минут. Сквозь эти стекла

кажутся призраками

головорезы-ландскнехты из охраны

легата Ватикана. Вот и карета с гербом папы

в яму Лувра въехала.

-- Ваша светлость! Шпаг -- не меньше трехсот. Даг мало.

Чем многострадальная страна моя пред Богом провинилась?

-- Это -- не поединок. Господь -- Он защитит.

За что и почему теперь умыться кровью должны французы?

Кардинал упорен будет:

Рим не отступится.

8 Генрих требует разгадки.

13 Как будто могут что-то прелаты сегодня

6 знать... Хоть обязаны.

16 О чем вопросы воина, опоздавшего родиться

11 лет на двести? Цветное узорочье

9 рыцарских забав и подвигов

3 -- прошло. Всё

7 -- черно-белое сейчас,

13 а прямодушию -- нет места, коль тайное

7 не стало зримой явью.

11 В подземельях, недоступных разуму,

7 некто скрыл желание.

-- Скосим сорняк мечами из Аллемании!

5 Племянник -- юный

12 петушок -- задиристо наскакивает:

4 «Это -- секта?»

-- Смотрите, фламберги -- пилы жуткие войны.

— Монсеньер!

Легат сидит в карете, носилки требует.

-- Зачем? -- там до лестницы шагов пятнадцать будет.

-- Он вышел, глянул вокруг, перекрестился, и

юркнул ужом, сметаной обмазанным, обратно.

-- Ах да...

Двор залили сумерки со смолою пополам -- бурлит.

Все к свадьбе короля Наварры

в узел стянуто. Не развязать, коль петлю не разрежет

острый нож.

Пусть без промедлений подадут портшез.

Ступай.

Какая секта... Вся Европа дыбом встала.

Сгорают миллионы

на костре нечеловеческой гордыни.

Умирает разум отринувших Творенье, стынет честь,

не зная состраданья,

красоты не видя. Как будто кто-то людям приказал идти

обратно -- вспять -- спать -- сиюминутным животным

без снов надежды.

Коль риска выбрать нет -- душа

теряет смысл и цель.

Рубака-Генрих -- близорук,

но прав во многом, близость праха ощущая

кожей, холодея

в предчувствии. И я боюсь. Чего? Того безумия,

которое ярится в этих людях?

Их мрачных взоров без слов хвалы?

-- Касок достанет всем! Словно головы лежат!

Другое

--Кабасеты, морионы зря пылились здесь...

в них страшит... Гугеноты

высокомерием сражают нас наповал,

как будто тайну дали

-- заветную для человека -- познать

им. Что Господа слова

в сравненьи с нею?...

Генрих уже измучил меня вопросом:

«Это -- ересь?»

Какая ересь... Кто в этой каше сумеет

разобраться? Факелом

зажегся Сервет над пюпитром лысого

Кальвина, когда тот власть делил "на три" себя четвертым

-- в уме -- добавляя. И

так светил, что позавидовала инквизиция ретивым

гугенотам. Все, как у нас: Рим -- Женева, Ватикан -- Синод. Но

отказ от таинств, священства,

церкви, монастырей...

-- Нам -- бургиньйоты, гугенотам -- ручьи пота.

-- Заткнитесь, шевалье! Сегодня -- не до шуток.

-- Лучше молчать... У Гизов нервы не в порядке.

Вот зеркало -- на самом деле прозрачное

стекло -- граница между

нашими мирами. Кто смотрит на Христа

оттуда? -- отрицанием всего того, что делает

человеческую тварь

христианином, изгоняя бесов блуда, кровожадности.

В дикости так полагается -- нечисть называли богом. Как

эти существа проникнуть

в наше время могли?

— Монсеньер!

Легат потребовал закрыть входные двери и

почти в потемках всех католиков благословляет.

Принц Алансонский, принцесса Маргарита к руке припали. Там

и герцог Майенский.

-- Да?..

Возвращайся немедленно!

Нет, вероучение -- всего лишь -- скорлупа

изменений. Следствие.

Причина -- в людях: с ними случилось что-то.

О, проклятое столетие! О, вечер Запада -- час,

рождающий химеры

ума! А дальше -- ночь... Слепцами в кромешной тьме,

глупостью гордясь,

уйдем в пустыню умирания -- так выглядит безвременье.

-- Арбалеты, стрелы -- не понадобятся.

И будет литься кровь, коль брат

на брата восстанет.

Генрих знает облик смерти

не понаслышке... Он видел их в бою не раз:

храбрость гугенотов

легендой стала, дерутся самозабвенно, о боли

плоти не вспоминая даже. Будто

нет ее и вовсе. Один дух.

Горящий

дух... Да, правильно! Но нет

души -- страдающей и совестливой в страхе

греха. Им ненавистна

тела бренная одежда -- ковчежец

жизни -- кокон, готовый

к метаморфозу.

-- Вам жизнь в подарок протестанты не принесут.

Крылья бабочки призывают пустоту

отсутствия.

А человек завидует:

чудо природы, питается нектаром и

порхает подарком

радуги в благоухании, притяжение земли

презрев. Дух -- он -- парит. Пусть терзается

душа убогой падчерицей...

-- Слишком близким с ближним будет бой -- как наощупь.

И быстрым: аркебузы, мушкеты выстрелят

по разу -- секунд не хватит перезарядить.

Генрих прав:

гугеноты портят ум

людей, в него откладывая яйца

желания -- как мухи,

муравьи, стрекозы, саранча. Затем

личинка прожорливо

съедает разум,

чувства убивая. Генрих уверяет:

«Это -- стая.»

Всегда она летела на огонь. Пылали

сотни тысяч, питаясь

позавчерашним теплом земли: грибница

материнского начала произрастала памятью.

Семя диавола -- дух

смрада серы -- вероотступниками. Нет, не то, не то!... Слово

стало полым, можно говорить, что хочешь -- не значит ничего.

-- Промедлим -- реформаты в сердце стилет воткнут.

Рты выпускают пузыри

бессмыслия и лжи.

— Монсеньер!

Легата на галерее остановила королева-мать.

--И что?

--Выбежала из покоев, упала на колени пред ним,

плачет. Кардинал ее пытается утешить:

по Флоренции они знакомы.

--Ей полагается рыдать:

шатается престол,

вот-вот корона упадет,

если под ногами пустота зашевелилась.

Но кто проверит?... Хорошо островитянам

и испанцам: спустили

горячий пар, бушующий в сознании

и теле, над океаном. Звала пучина глубиной

-- мутным эхом «всегда» -- тех,

кто ветром этой тайны, агонии подобной, был подхвачен.

-- Ранконы, глефы, протазаны... Такой длины

древко обезопасит в коридорах Лувра.

Над морем и землями чужими лопался бурдюк, надутый

Spiritus Vitae. Но в доме

солью не пахла кровь.

-- Косы, алебарды, герцог, не для дворца. --Да...

Бедная Германия захлебнулась красным

приливом. Теперь черед

стеблю лилии сломаться или алой

стать. Господи, от скверны убийства храни рабов Твоих

-- наитягчайший -- первый --

грех несмываемым пятном стыда ляжет на Францию, веру,

Католическую церковь! На каждого, кто не желает быть

слепцом, бить в тимпаны смерти.

-- Их лучше по домам раздать -- черни привычно

колоть дрова, а урожай созрел на ниве.

Один король. Страна

одна. Бог один -- Господь Единый христиан

-- святые узы мира.

-- Верно. Мы же, закончив здесь, по переулкам

Парижа пройдемся знаком белого креста.

Сам диавол задумал эту свадьбу для

пира зла: серые руки фиолетовую скатерть

неба проворно стелят.

-- Ночь суда тем, кто молится на черный, грядет!

Ежеверчерне багровым потекла уже звезда -- разбился

кубок святого Варфоломея. Льется вино: для предлога

свобода не в обузу. О,

— Монсеньер!

Вижу легата уже.

-- Закройте двери! Возвестят.

Боже! Спаси французов!

— Его высокопреосвященство, легат Ватикана, кардинал...

Да!

*** * ***

Если это -- моя жизнь,

и все это -- будет длиться до самой моей кончины, --

кто вызвал мою душу сюда?

кто вселил в мое сердце щемящую боль, которую не отличить от страха?

кто заставляет стыдиться себя -- моей силы, молодости,

желания быть и любить?

кто требует, чтобы я слушал всегда тайные зовы?

кто научил меня прятаться?

кто?

-- если они есть --

то

я ненавижу жизнь, этот мир, где должен только страдать

прежде сладостной смерти.

*** * ***

125. «Верх открыт нам, которые внизу,

чтобы мы вошли в сокровенное истины.

Это действительно то, что почитаемо, то

что сильно. Но мы проникаем туда путем

символов презираемых и вещей слабых».

апокрифическое Евангелие от Филиппа

Томление

мига, оскорбленного в своей святости, надрывается. Если

подглядывают,

-- постыдны поступки, мысли и чувства.

Прикосновения оставляют пятна скверны, как будто

есть какая-то неправда,

ошибка,

исходный грех

в приходе твоем на эту землю,

чтобы вспыхнуть мгновением жизни в любви.

--Филипп, не надо,... утихомирься,... не буйствуй,... не срывай

балдахин: от силы такой может рухнуть

деревянный навес на постель. --Покрывало

слишком тяжелое и большое,

чтобы прикрыться... Ты мне не веришь... Поднимайся! Идем,

Маргарита, к окну! --Не тяни так, Филипп: больно...

Мне страшно неистовства

твоей воли! Обожди, я кинжал возьму -- мало ли, что

там: за окном ночь, но -- может быть -- какой злоумышленник-

соглядатай -- ...

Не смейся надо мной!

Твоя уверенность пугает безумием

ясновидения.

Шторы пылают углями; тканый узор просвечивает

багровым. Лилии и травы, геральдические звери и знаки.

О, черная августовская ночь над Парижем! О,

ночь Франции! Поддержи

меня, любовь моя! Не бойся, хоть мне самому так страшно. Я рвусь

к знанию

того, что будет и что на нас глядит с небосвода знамением истины.

Нет тяжелой ткани, рамы окна...

прохладный воздух... мирная тьма августовской ночи... так тихо... ветерок влажно напоминает о Сене... чуть сереет... кажется, пряно свежескошенным сеном пахнет… садясь в лодку, задели струны лютни… отзвуки, смех… скоро будет светать..

Твое лицо, Маргарита -- фиалка, дарящая аромат тому, кто сумеет

увидеть ее в траве... -- Филипп! Смотри! Вон -- туда!

— Это он! Он все время на нас глядел! -- О-

кровавленным ОБ-

рубком, НА-

поминающим О-

чертания человеческого тела, несется из тьмы С-

густок огня. Он -- нож воды -- светится и струится из ПРЕ-

дания, С-

мывая с духа тело. ОТ-

дирается кожа живого неба. Багровое пламя становится копьем

очередных стражников, НА-

целенным в сердце Парижа, ПРЕ-

вращая великий город в каверну пустоты. О-

свещаются дворцы, мосты через реку, люди -- спящие и

бодрствующие. ОТ-

куда льется кровь? Это пустоты земли ПРО-

снулись и красят купол

вечной часовни или на нас хлынет поток не НА-

шедшей себя человеческой жизни... ПОД-

небесье НАД-

смеялось: надеясь, думали -- твердыня. И начали тянуть

в разные стороны,

хоть Иисус -- един

был.

*** * ***

Август, трюм моего корабля!

Ветер уже не доносит ароматов земли:

яблок, краснеющих Заветом;

чистого тела младенцев, пахнущих молоком;

можжевелового дыма коптилен,

искусившего праздничностью пряных

окороков, сочащихся жиром колбас;

конского пота -- зарока

преодоленных расстояний к яви мечты;

горчинки молодого вина, обещающей веселье,

и пронзительной свежести болота на рассвете, напоминающей

о печали расставаний -- суровой и возвышенной.

В ларцах прощания

мы храним полуистлевшими пергаменами

боль памяти.

Этого

-- драгоценного для человека --

благоухания жизни нет в океане,

где над пучиной

хрупко пузырятся оторванной от отчего дома древесиной

суденышки -- малые и беззащитные --

нашей общей судьбы.

Август, трюм моего корабля!

Моя летящая в сиянии небесных вод

сфера, так напоминающая солнце!

Правда горит в оболочке, тоньше стекла.

Взошли слепые на палубу.

Слышно по шуму: их много...

Каждый из нас -- капитан,

ибо незряч.

Каждый песню духом горячим поет.

Им легок.

барабаны сознания

Еще не родился в мире малец, который бы,

притронувшись к отражению своего носа в зеркале,

не задал вопроса:

-- Отец, а что такое «человек»?

— Погремушка:

пустые места -- шарики

или -- если угодно -- маленькие пещерки,

в которых шуршанием обитает народец желаний.

Одни шарики -- к полноте стремятся, другие -- напротив --

чтоб в них ничего не было.

При этом пустоты нанизаны на ниточку времени:

живет человек -- погремушка звучит.

У мужчин -- на четыре лада: отрада им опорожнить мочевой пузырь,

набить желудок, поиграть пальцами страсти,

кровь разгоняя, на клапанах сердца, ну и,

конечно, вовсю черепом погудеть.

Еще одна -- но самая главная -- есть пещерка у женщин: весенние

ароматы земли пощекочут, и томление певучим прорежется тембром.

Дальше всё и у всех одинаково -- то есть просто.

Еще не родился в мире малец, который бы,

увидев в среде себе подобных, как человеку перед насилием

дано пасть низко и в прах,

не задал вопроса:

-- Отец, а что такое «власть»?

— Умение дирижировать погремушками.

Для этого нужен хороший слух:

по звучанию пустоты дирижер должен знать,

как заставить пещерный народец желаний

ускорять темпы, выдержать паузу,

захлебнуться на кульминациях отчаянием иль торжеством.

Монументальный оркестровый микст со стороны всех потрясает.

Но он возможен,

если каждому крохе расскажут,

сколь колоритно он шебуршит своими потребностями, как солист.

Дирижерской палочкой власть подгоняет

стремления погремушек под единую масть,

чтобы спрятать реестр. После короткого предыкта обманом, сомнения

отключающем, каждая начинает играть. Бряцает, напыжившись

важно, думая, что заменяет оркестр. На самом деле

-- ничтожную часть даже не слышно.

Еще не родился в мире малец, который бы

по мере роста -- повода для недоумения, горя --

не задал вопроса:

-- Отец, а что такое «история»?

— Умение написать партитуру,

по которой будет играть оркестр погремушек.

Тонкое это дело -- мастерство композиции... В нем нужно владеть

сноровкой подменять для пещерок реальность желаний фикциями.

И тогда они, не зная усталости,

загудят -- каждая на своей ниточке --

по нотам, известным заранее, превращаясь в гирлянды событий.

Годы начнут друг другу смотреть в затылок.

Истории музыка -- поезд.

Он может двигаться в двух направлениях.

Cостав оркестра устремлен только вперед,

хоть со многими остановками,

если произведение сочиняют мужчины:

для них погремушки тарахтят характерно и громко,

но на коротком дыхании спринтера.

Женщины же передают эстафету одной и той же пьесы

на столетия, превращая экспресс в черепаху.

И погремушки надевают геронтологическую папаху,

погрузиться не чая в сон,

где вид из окна -- не путь, а циклическая диорама.

Пещерки начинают мелодию

механически повторять -- все, как один -- остинато -- значит,

так надо... По накату инерции усиливается резонанс:

эсхатофонию -- не услышать,

хоть -- до обморока -- инфразвуком пугает.

Так возникает программа.

Еще не родился в мире малец, который бы,

измученный вопрошаниями дорог, бесцельно исхоженных,

наконец,

как блудный сын,

не приполз на коленях

к родному дому всех в мире причин:

-- Отец, а что такое «Бог»?

И,

если

родитель

понимает, сколь велика тоска

времени, которое жизнью потомка его догоняет,

по молчанию,

тишине,

отсутствию бравурных пассажей оркестра --

он ответит:

-- Не знаю.

Но

коль

отец

несет в себе хоть гран стыда и вины

за создание гениальных шедевров

-- программ,

работающих на языке простенькой музыки погремушек,

-- он заплачет

и покается перед сыном:

— Знание.

В круговерти веков и эпох

по прихоти вочеловеченных духов, демонов и божков

в зловонных пещерах плоти будет гудеть пустота,

превращая желание,

сбыться при жизни которому не дано,

в полыхающий алым призыв к массовой смерти

-- барабаны сознания.

апология
предлогов и протезов

А от чего же

к миру, человеку, жизни, -- всему тому, что

в тоге патетического штиля мы именуем Бытием --

не приставить на шарнирах

префиксов,

предлогов

протезом

свою судьбу?

Не наградить сумой познания?

Умом калеку шустрый Логос

поводырем за руку возьмет

и поведет покорным инвалидом...

Естественно -- вперед!

Чтобы явиться без задержек прямо в очистительный огонь

инициальных ритуалов. Адепты

уже сложили постаментом нетерпимости полешки.

Немножко в костерке погреться

еще не помешало никому.

Глядишь, душа прозреет.

Дальше -- в баню вероучения, чтобы

окончательно прополоскать мозги.

Найдутся судьи,

строго и ежедневно следящие за качеством помыва. И --

свадьба! Коль заслужил --

введут в чертог невесту

искомую Софию.

Ведь человек

-- всего лишь --

префикс познания. Предлогом станет

вечно юный,

вечно новый демон -- гнозис.

По отношению к нему вся наша жизнь -- смешной протез.

Вдовствующую королеву-мать с красавицей-принцессой

Гизы в портшез поджсаживают.

Сжег уже Сервета Кальвин.

Под сенью Пиренеев абрикосом зреет

рыжий Генрих. Он -- вин большой знаток и очень любит

козий сыр, янтарный херес к нему предпочитая.

Дружной парой по Европе бродят Парацельс с Паре.

Весь Север континента посажен

на диету Реформации:

не очень вкусно, да убеждают, что полезно,

когда изранены войной поля.

Столетие контрастов...

Плачевно поучение.

Оно пугает неразличимостью каратов истины:

памфлеты изустного предания

уравнены с каллиграфическим письмом Евангелистов.

Желающих смотреть в бинокль трактовок

было -- хоть отбавляй! -- всегда. И кто

их попрекнет за то, что

смыслы -- смело смыло? Точнее

-- разнесло картечью исторических событий. А дальше

лавиной хлынут соглядатаи

-- глаза времен,

свиваясь на перекрестках человеческой судьбы в водовороты.

Для всех насущен один вопрос:

КТО ТЫ?

Коль поднадзорный -- что скорей всего

-- Агнец для шашлыка;

размягчится в маринаде предпочтений,

не зная, как избежать похода. Творят погоду

генералы: в сводках

красные дожди заказаны

на годы. Но иногда всего лишь сутки

ливень хлещет.

Вожди за точность предсказаний

-- сами себе -- венок из лавра

возложат на чело. Шушукаясь,

его плетут две проститутки

-- история с культурой:

иная свита -- не нужна. Увенчанные,

улыбаясь лучезарно для хроник и документов,

баранину съедают

с отменным аппетитом.

кто-то 5

О, человек!

-- маленькая

теплая капелька

влаги

-- красной и соленой.

У тебя нет хитинового покрова. Ты беззащитен

перед иссушающими ветрами

знания. Ты - профан

перед опытными менялами смысла: они

потребуют

за толкование простых и очевидных истиной слов

ни много, ни мало

-- жизнь.

Или купят ее за место в ладье Харона

через бурный поток в стремнинах трагедий

-- истории. Только тебе -- человеку

-- не зверю, не рыбе и не растению --

одному в этом мире --

позволено утолять жажду мысли, целей, желаний, поступков

из чаши горя и гроз.

Господь, утешая, дал тебе оплот

и твердыню в долготерпении -- зрение.

Так смотри!

Смотри в воду, смотри, молитвой спасаясь от ужаса!

Вот он -- метаморфоз!

Не жидкость,

но мириады обезумевших членистоногих

-- мелких паразитов и хищников

течет поток единого тела... сверкают панцири... фасеточные мерцают глаза... кольчуга чешуек потрескивает... знаменами и штандартами развернуты крылышки... так тихо... беззвучно... лишь чуть-чуть шелестит волна по земле... разливается... шевелятся усики, волоски дрожат... клешни остро вознесены... лапки перебирают... резво... липко... цепко хватают... перетирают расстояния... всегда... они... везде...

были и будут:

на суше,

в воздухе,

под землей,

в воде,

свершая числом своим требу смерти.

Молись и проси Творца о благе

поднять сегодня

-- иного Им тебе не дано --

взор на всепрощающее, утешительное,

и вечно чужое недостижимостью,

руно неба

-- здесь и сейчас.

Оно -- есть.

И ты не мечтай о краже -- не оправдаться, хоть скажешь:

небесная купель

-- всего лишь --

облаков вата, и,

предвкушая послеизлишества Пасхи

в замети ежегодного Рождества, чистого от мороза,

всяк желает ее повторно присвоить. Да,

каждый из нас -- поднадзорный.

Но в каждом личинкой всеведенья

памяти страждут

преображенные соглядатаи.

20 марта -- 29 декабря 1996 года

Санкт-Петербург

Speaking In Tongues Лавка Языков

Лариса Березовчук

композиция

ПОДНАДЗОРНЫЕ — СОГЛЯДАТАИ

песни, стихи, сцены

СПРАВКА (вместо предисловия)

1550 год: песня ожидания

убегая от океана

1486 год, или о рыбе

веселые строфы августа

тропинки и пещеры Руерга

св. Варфоломей 1: «чайник»

соль

* * *

* * *

сон Этьена (зреет сыр)

кто-то 1

герцог Алансонский у портного

* * *

урок фехтования

* * *

Жан Ковен плачет (1526 год, август)

св. Варфоломей 2: «крутой юзер»

Генрих де Гиз пытается скабрезничать (начало)

* * *

* * *

погром аббатства в Вилльфранше

кто-то 2

вечерние развлечения: четыре колена бранля (придворные дамы Екатерины Медичи и кавалеры из свиты Генриха Наваррского)

* * *

* * *

мы никогда не видели моря

св. Варфоломей 3: «апгрэйд»

Генрих де Гиз пытается скабрезничать (продолжение)

* * *

* * *

дортуар университета в Монтобане

кто-то 3

нелегко

* * *

* * *

скачем

св. Варфоломей 4: «хакер»

Генрих де Гиз пытается скабрезничать (окончание)

* * *

* * *

точильщик и мясник в трактире «Красотка Софи»

кто-то 4

miserere

* * *

люди мне не поверят (песня пастуха о потере стада)

* * *

ночное дежурство в госпитале Сен-Дье

св. Варфоломей 5: «интернэт»

кардинал и оружие

* * *

* * *

* * *

барабаны сознания

апология предлогов и протезов

кто-то 5

Speaking In Tongues
Лавка Языков

СПРАВКА
(вместо предисловия)

1550 год:
песня ожидания

1486 год,
или о рыбе

веселые строфы
августа

св. Варфоломей 1:
«чайник»

*** * ***

*** * ***

сон Этьена
(зреет сыр)

герцог Алансонский
у портного

*** * ***

*** * ***

Жан Ковен плачет
(1526 год, август)

св. Варфоломей 2:
«крутой юзер»

Генрих де Гиз
пытается скабрезничать
(начало)

*** * ***

*** * ***

погром аббатства
в Вилльфранше

вечерние развлечения:
четыре колена бранля
(придворные дамы Екатерины Медичи
и кавалеры из свиты Генриха Наваррского)

*** * ***

*** * ***

мы никогда не видели
моря

св. Варфоломей 3:
«апгрэйд»

Генрих де Гиз
пытается скабрезничать
(продолжение)

*** * ***

*** * ***

дортуар университета
в Монтобане

*** * ***

*** * ***

св. Варфоломей 4:
«хакер»

Генрих де Гиз
пытается скабрезничать
(окончание)

*** * ***

*** * ***

точильщик и мясник
в трактире «Красотка Софи»

*** * ***

люди мне не поверят
(песня пастуха о потере стада)

*** * ***

ночное дежурство
в госпитале Сен-Дье

св. Варфоломей 5:
«интернэт»

*** * ***

*** * ***

*** * ***

апология
предлогов и протезов