Speaking In Tongues
Лавка Языков

лариса березовчук

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ
драматический цикл

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА
серия стихотворений-ситуаций

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ
цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

Исполнительские ремарки

От автора

Три произведения, вошедшие в эту книгу, -- по существу, «микст» лирики и драматургии. В каждом из них драматическое начало проявляется по-разному и с различной степенью интенсивности. Очевидно, само первое обращение к нему в 1991 году на уровне интуиций, скорее всего, было связано с активно происходившим тогда формированием риторического -- формульного -- принципа строения поэтического текста. И по лирике тех лет видно, как появлялась потребность во введении в стихи прямой и косвенной речи, наряду с более обиходной для лирической поэзии -- внутренней речью. Следующим шагом было полное отчуждение от себя «говорящего» либо через риторическую дистанцию, либо посредством персонификации. Чуть позже определились и привлекающие меня сюжетно-тематические территории, на которых мог бы проявить себя необходимый для драматургии фактор действия ,

В работе над ним для меня было важным исходить или из поведения персонажей, которое сделало бы рельефными черты их характеров, или из ситуаций, позволявших проявить мотивы поступков героев, их мысли и чувства, но не из презумпции конфликта (как это должно происходить в «нормативной» драме). И в одноактных пьесах -- драматическом цикле «танцы с XVIII веком», цикле-мелодраме на музыку Аарво Пярта «цветные сны для Джулии», -- и в микродраматургии -- серии стихотворений-ситуаций «трапезы здравого смысла» -- конфликтность, конечно же, наличествует, но она носит глубоко внутренний характер, обусловливая более читательское восприятие, нежели поведение персонажей. И, разумеется, отнюдь не открыто проявленный внешний конфликт движет сюжетом, который прописан лишь пунктиром либо вообще отсутствует.

Кроме того, содержательная сторона «танцев с XVIII веком» и «трапез здравого смысла» организована таким образом, чтобы читатель при восприятии текста мог опираться на «нечто», ему заранее известное. В первом произведении -- это историческая судьба версальской аристократии, завершившаяся трагедией революции; во втором -- столь же узнаваемые по личному опыту каждого современного человека различия между поэтическим языком и речью повседневного общения. В мелодраме «цветные сны для Джулии» таким узнаваемым моментом, также заменяющим собою конфликт, становится едва ли не набивший оскомину в литературе эпохи Романтизма мотив двойничества.

Очевидно, в этих произведениях обнаружила усталость традиционная концепция конфликта, в каком-то смысле «выработавшая» в драматургии свой потенциал напряженности, не говоря уже об усталости читателя-зрителя от наивности «лобовых» столкновений противодействующих сил. Если наше существование -- исходно, по своей природе -- драма, то не целесообразнее ли его принять во всем богатстве и разнообразии, а не аналитически выискивать очередной исток трагических противоречий?

Несколько слов о самих произведениях. Все они ориентированы на условный характер драматического действия, вне зависимости от «удельного веса» лирического компонента в тексте, от соответствия произведения формальным нормам драматургии. Жанровое наклонение в каждом произведении предполагает разные формы исполнительского решения: театральную постановку, концертное исполнение и публичную декламацию, присущую риторическому существованию поэзии в современной литературной практике.

«танцы с XVIII веком» допускают как театральное, так и публичное исполнение коллективом декламаторов. Ясно, что первое из них может произойти только в эстетике «театра представления». К этому предрасполагает основной драматургический ход: современное сознание открыто (о чем свидетельствуют лексика и отсутствие стилизации) «внедряется» в несколько поколений версальских дам-аристократок и проживает вместе с ними их судьбу, вплоть до ее завершения на гильотине. Почему так? Об этом и пьеса.

В «трапезах здравого смысла» проходят 30 микроситуаций, в которых бок о бок существуют три разных ипостаси сознания -- поэтическая, обыденная и аналитическая. Как ведет себя при этом наша языковая способность? Как мы эти разные стороны нашего «Я» воплощаем в звучащей речи? Это произведение, как мне кажется, допускает только публичное исполнение сообразно принципам перформанса (но не хэппенинга или акционизма, поскольку все исполнительские детали зафиксированы в исполнительских ремарках, а импровизация для исполнения, требующего продуманности и точности, губительна).

Цикл-мелодрама «цветные сны для Джулии» представлена в этой книге не полным текстом, а, по сути, лишь словесным либретто. Дело в том, что во время создания этого произведения происходило необходимое для риторической декламации раскрепощение просодического контура стиха, в связи с чем само чтение обретало большую «мелодичность» и своеобразный условно-искусственный характер. Не только названия сочинений Пярта (начало периода «Tintinnabuli») определяют заглавия частей цикла, не только эмоциональность поэтических образов порождалась образами музыки, но и структура стиха в его произнесении -- ритмика, дыхание, строфика, темп, даже работа с резонаторами при декламации, -- все это задавалось музыкой Пярта. Само письмо шло только под фонограмму. Вот почему полным текстом должны быть партитуры сочинений композитора с дописанной строкой «Речь» по образцу, например, музыкальных опусов Маурисио Кагеля с партиями декламаторов. С точки же зрения драматургического прототипа мелодрама «цветные сны для Джулии» -- это мистериальное действо, разыгрываемое в условных формах на концертной сцене под музыку Аарво Пярта.

лариса березовчук

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ
драматический цикл

I

intrada

О, эти танцы!

Танцы -- неистовые и церемонные --

парусами распахивают

тел наших двери навстречу небу и ветру.

Я иду по узорчатому паркету,

вздыбленному колебаниями американо-русской горки.

Горький шаг мой

пятнает следами плоскость с точкой опоры. Но хоры

-- торжественны. Следовательно -- хоэфоры женственны.

Неутомимо

ищу твою страсть -- надменную, горделивую и отчаянно

дерзкую.

Смотри: я почти падаю на колени

перед собственной слабостью.

Окрыли,

иначе какая-то часть меня устремится туда,

откуда

уже не бывает возврата.

В те врата стучаться не буду. А потому

-- иду. Суду времени власти нет.

Чувства в саду предощущений бродят,

не надивятся.

Мое отражение -- в благоуханной пудре весенних цветов.

Прощаю пустословие сутре. Обжигающий

фанфарой готов: лижет губы. Из оков

котла литавр

кентавр жеста

-- странно -- он же -- до тла истлевший

в обездвиженной лености -- умирании века --

вырывается:

звук... Таким ли ты прозревался средоточием дум? Танцы!

Cogito, ergo sum!

II

я

В этой школе долго пришлось учиться.

Осанку поставил мне эвкалипт -- кипарис

был отвергнут за неимением чувства меры.

С каким изумлением позвоночник

принял на свой архимедов рычаг

тяжесть каркаса прически: мука-кокетка хохочет

над мукой -- трагической сединой.

Иной маски для бала -- только лицо -- не нужно.

Лунного света отзвуками

по ковру разбежались жемчужины:

поэту,

от смущения оттоптавшему пряжку прюнелевого башмачка,

-- нет прощения. Глаз ищет шкатулку с браслетом.

В зеркале беспечностью лета смеется душа.

Дар шиповника -- лепесток щеки -- был когда-то в опале.

Сейчас:

жасмин, нечаянно выросший в переулке,

в неурочной прогулке найденный перламутр рассвета,

котенок спинкой -- изгибом подъема -- в дуэте с ломкой,

тонкой лодыжкой

-- мышкой скользит в шелковисто прохладный чулок.

Ставит теплом печать

крест нательный.

Сонливость долой! Встать!

И вот несут суд китовых усов стану:

кринолин -- на весу; не увянут к урочному часу

бутоны цветов -- изюминки бантов; сердце

-- девочкой -- поднимается в изумлении на пуанты, готово

стать в рамку

умножающего стекла к станка поперечине и шлифовать

до бесконечности острия движений

-- рапир "я".

Какая слабость,

какая малость тела!

Воля -- жесткий изгиб планки корсета.

Как в уравнении Планка, сомнение -- коромысло мысли.

Руки распяты шириной кринолина.

Спина в сплине: выдержу ли

бланманже невесомых фижм? Радужными переливами

раздавлена

полусфера юбки. Перезревшими сливами

лопаются слова -- цвет истекает соком.

Там

кабинет -- клет-

ка. Играет

спинет: механический ще-

бет птички на живой вет-

ке.

Разбейте преграду окон!

Поднят пыльных портьер занавес.

Лучом прожектора

на яблоки зрения боли насыпать.

Такова страсть актера,

уходящего со сцены в жизнь. Я -- стою, я -- могу,

я -- готова

(согласно предложенной роли)

устремиться в движении

вверх или вниз.

III

завещание (24.02.1704)

Время бездомной собакой бежит от тела.

Плен одеял -- кружевные сугробы -- намела

на коченеющие суглобы

февральская -- или иная -- стужа. Натоплен камин: тепло

-- откуда здесь тмин? --

царапает обоняние. Утопленным тестом

оседаю в кресло. Вопросы "к кому?", "почему?" пришла

-- докучливые портье. Умирает

Марк-Антуан Шарпантье.

Голосом, взглядом, мыслью -- не важно -- говорит

тот, кто знал, как можно смеяться, любить и плакать,

как неразличимо лицо в боли

оскала -- трагических и комических масок. Гонг финала

-- охотники гон

демонов завершают в панегирических плясках --

не стон -- апплодисменты. В углу апартаментов сундук.

-- Возьми. Там -- не денье: звук, -- завещает

Марк-Антуан Шарпантье.

-- Его содержимое надолго забудут.

Иволга станет экологической редкостью,

костью клюва стуча в стеклянные

стены клетки. Удары мяча в тускло-красной подсветке метко

-- последней пулей --

будут падать азартом игры в руку ребенка. И

потянется изглоданный след из коры в подкорку.

Черви -- инстинкты рантье, -- размышляет

Марк-Антуан Шарпантье.

-- Когда-нибудь вы, обнявшись в страхе и горе,

сердцами, уставшими биться в слизи гниенья,

откроете упоение труб

-- златокрылого воинства. Труп должен истлеть, иначе

плеть зла

-- пустоты зовы --

оставят душу без крова. А мысль -- скрипка -- упорна,

светла и бесстрашна. Гармония -- бесшабашная дочь

разума в звуков колье, -- наставляет

Марк-Антуан Шарпантье.

-- Пусть дрожит барабана кожа: громок жизни

триумф -- в ритмах зуммера осциллографа. В руки

прими эстафетную палочку.

Если просишь -- найдется тот, кто сможет отдать... --

Остывшим воском

твердеет лицо.

Молчит онемевшая дека -- рта нет. Станет ли сил,

уходя, сказать: -- Провиденье вело французскую рать

под Пуатье -- обретать... -- Угасает

Марк-Антуан Шарпантье.

IV

он

-- Каприз не сейчас закончится. На прогулку я

не поеду. -- В поклоне надменными фалдами

топорщится бархатный жюстокор. Обида, укор

зеленят взор, обычно прозрачный безысходностью

неба -- старости -- над выцветающими мечтами.

Ну, почему ранним утром серебро с серым звучит надтреснуто

-- лопнувшей струной лютни, назойливостью прикосновений рук

-- лучей, вышивающих по канве редких весенних листьев? Писем,

которых жду, нарочный не привез. Зябко. Вот повод для слез.

Но плакать что-то не хочется. -- Скука требует

острых приправ. Рискнем укротить грязь полей

и бесстыжих в своей наготе дубрав. Поедемте.

-- Видите, я был прав в конечном итоге. -- Мужчины

всегда выбирают дороги, но им только неуловимый дым

сандаловых палочек дорог. -- Полноте. Вы не помните?

Если бы. Это вычеркнуть невозможно. Память -- тиран

для томного чувства цвета: пьесы засушенной розы

в вариациях пепла. Мы -- видит нас кто-то сквозь

призрачный тюль луны -- молчаливых раковин чуткие

сны.

Как исчислить в журчаньи ручья мерцающую тишину

перламутра -- переливы отсутствия чистой краски?

Игривость -- одинокой конфетки бренчание в пустой

бонбоньерке. Страсть, жертвенность ласки -- только

на расстоянии, а вблизи -- медузный разврат гризетки.

Давно -- год тому -- в апрельскую прель наши кони в галопе

измеряли поляны.

Под салопом пожухлой прошлогодней травы парилась, млела

в бане земля.

Треуголки -- сдуты. Белые -- в пудре -- головы волнующей

чепухой забиты,

не имеющей места быть. Танец -- скачка -- весны потеха:

поцелуи зеленым

на кауром фоне. Одуванчики -- париков парашюты --

солнечный день

взрывают искрами смеха. Мы -- шуты, мы о канонах апартов --

парты

записных острословов в школах салонов -- забыли. Сегодня --

нет пыли

вчера. Молчим и скачем. Находим и прячем -- игра азартна.

В регулярности

стриженых парков катится бело-розово-серый мячик. С нами

рядом. Плачет.

Кто теперь знает, за какие грехи нас небесные феи сквозь сито

лучей окатили дождем

Стоим под клейкой мозаикой первых листьев. Ждем. Никогда

столь близко

еще не стояли: в придворных палестрах нет жанра для двух роялей.

Глаза в глаза --

холодит страх схватки.

Буклей шесть мануалов -- тугие катушки шелка: в серебристой

оправе анфас

-- ястребиная бледность патриция. Где же тонкая риска между

лбом василиска

и линией парика? Капли -- кольцом -- ветви низко --

мелькают перед лицом,

рассмотреть мешают. Пойманы в плен: дождь -- соратник

случайности. Промокают

перчатки. Вот вязь вен на вашей руке -- поэта и воина. Плащи

-- губки -- отброшены

за ненадобностью. Стан -- негнущийся -- в амазонке

скользит под ладонями

кротовой шкуркой. Когда глаза мои перестали играть в "жмурки",

начали, поднимаясь и --

замирая от страха читать приговор в ваших...

Пряди коричневости арабесками изукрасили кору ясеня,

под которым стояли,

в круговерть локонов, разметавшихся на ветру, поймали твердь,

-- она колебаниями

отнимала у нас дыхание, вплелись в послецветие солнечных

золотинок. Удивление

лишает голоса. Междометия, рвущего крик -- мало. Это --

волосы, не парик!

Ваша мокрая кожа благоухала свежевзорвавшимся недозрелым

каштаном. Губы скользят

по горящему льду -- счастье из снов ребенка о невозможном

подарке -- коньках.

Веки опали занавесом вантракте: бесстрашие, хладнокровие

сереют цветом -- сталь

пустоты.В горле захлебывается комком запрета -- церемонии

этикета -- "ты".

Мы идем, спотыкаясь, то ли в колдобинах, то ли в преддвериях

радости. Рвет валежник

подол похожей на мокрую тряпку юбки. Почему человеку не дано

услышать щелчок:

судьба заводит часы. Лошади мирно пасутся, смывая скачку

под душем.

Весеннее марево. Сон шагов. Не замечен сучок -- повис эрисон...

В этот миг все ирокезы ударили в барабаны, приступив к обряду

снятия скальпа.

Каждая капля осколком агонии Атлантиды колотит по кочке

черепа: короткие пряди

-- от клейстера -- клочья. В сознании -- точки: нагота -- не та

Элоиза -- русо

не Руссо -- утопия -- я -- вот бескровная и безбожная Гостия

вечного таинства

-- правды. Ваш взгляд ироничен и-- причащается этой картиной

без удивления.

Неужели два килограмма чужих волос, помады, газа, пудры,

рама каркаса -- это

все эрисон -- стон красоты фарфоровой формы -- сейчас

убивают меня --

как закон -- плаха для взыскующей счастья природы?...

Мокрой мочалкой,

источая мускус, вербену, что-то еще такое, -- болтается немотою

бывший серебряным

колокол -- мой парик: был вырван язык игривой весною.

Из конюшни грум ведет лошадей. -- Вы готовы?

-- Готова. -- Будем сшибать одуванчикам головы

на приволье полей. Скуку ветром осушим.

V

фонтаны

Пальмами из воды

гидравлика доказала возможность

умом сотворить природу.

В любую погоду радостно видеть

жидкую,

холодную карамель, устремленную к небу.

Как будто яблоки еще не падали,

подтверждая закон тяготения.

Пыль брызг -- влажная мишура механики -

стала скромной палитрой радуги.

Фонтаны и страсть -- близнецы. Рискованны игры

на острие

предела давления.

VI

парки

Геометрия жизни

водила рукой архитектора по чертежу.

Ножницы,

выстригающие самшит,

не дрожали в руке садовника.

Эти дорожки -- для слепой Ники: она

никогда заблудиться не сможет, дотронувшись

костылем крыла

к темно-зеленой упругости.

Кусты вместо камня.

Уютной тени, пятнашкам бликов, прохладе, сумеркам

-- дарам кривизны -- здесь не место.

Сквозняк лучей и дождей -- бесстрашный разбойник -- царит

на векторах песчаных аллей.

Прогулка по парку -- посещенье гадалки.

Ну, разве может она судьбу предсказать, которая

и так видна на ладони земли? Вон розой пирожного

прошли парики кавалеров и дам. Но не увидеть

жеманство турнюров, размеренный след ботфортов

-- закономерность побед. Бойкость речи

намного опережает то,

что оплачется потом на бумаге при свете свечи.

Актеров для театра на воздухе

набирают по признаку головы и голоса: остальное

-- не нужно.

Слово -- трость кукловода --

двигает вглубь пространства лицо,

обручив кольцом

-- анфасом --

улыбок, милых гримасок, слез, в досаде прикушенных губ

с тайным, незримым и необъятным.

В ритмах буклей пародия пудры на свечение нимба.

Где твое тело, нимфа?

Стены живого бордюра -- трагическая мизансцена:

глянец зеленой фантазии или зернистость листьев,

коренятся мысли,

хлорофиллом пронизаны формы.

Ах, как хочется иногда пленительно упасть в обморок!

(Потерять сознание, голову, да?) Не-

мудрено: плоть давно утратила чувство опоры.

Прекратились бы споры, если,

на воздушном шаре взлетев, мы сумели бы

вязь регулярного парка объять

взглядом. Неужели

бесцеремонные хуки аллей -- лишь

заблуждение близоруких?

По раздолью поля и леса

прихотливостью вензелей -- случаем

-- расписалась парками воля.

VII

фейерверк

Только одной кнопкой -- забытой искрой --

приколота

черная неба бумага. Умолкла музыка в парке.

Ночь красит глаза

кистью невидения. Или неведения.

Когда в ближайшем пруду

погаснет последняя маргаритка света

на нас упадет

лист

тьмы.

Будем шуршать в лабиринте кромешной сажи.

Ползая,

не увидим:

а что там над нами?

VIII

руки (монолог старого учителя музыки)

-- Ты, деточка, слушай простую мелодию, ее напевай

в гимнастическом зале, в пряных сумерках тряски

в карете, узнавай мотивы в ломком звоне фарфора,

в бряцаньи рапир и серебрянных ложек, в шелесте

листьев, в грузности стука упавшего с полки

старинного фолианта. Пауза -- не конец, а вдох.

Выдох -- дуновение ветра -- души восхождение или

скачки звуков по орденским планкам строгой науки.

Лишь потом на пюпитр поставишь нотный том,

замрешь нераскрытым тафтовым бутоном за спине-

том. Спинку держи -- не сгибай позвночник:

сила и воля нужны будут пальцам, чтобы выплести

металлические кружева. Видишь, на пяльцах листов

композитор над каждым пунктиром мелодии вышил

то ли свой мазохизм, то ли жизнь -- агрессивность

садизма -- дрожала его рукой над нотной бумагой.

Как значки называются? Правильно -- это мелизмы.

Их орнамент -- не прихоть судьбы, ночью тайно

входящей в комнаты наших снов с огарком свечи

в роскошно вызолоченном канделябре; не павлинья

риторика фраз для прикрытия скудности мысли;

не удушливых рюшей пена -- утреннее дезабилье --

на старом увядшем теле; не позументы наград,

которые не способны утешить сердца, плачущие

без любви, плеши, натертые временем. Тебе ясно?

Сущность прекрасной музыки постигается в выстрелах

боя: в вое агонии мы начинаем предслышать пение

ангелов. Аппликатуру усвоила? Входи на трон:

притронься к клавиатуре. Пой -- про себя -- правду

мелодии, доверь ее безыскусной тропинке душу свою

без остатка: движенье целительно, сладко. А руки

вонзи в черно-белые складки клавиш. Мелодия --

медленна, мелизмы -- безудержны. В них гудят много-

мерные зеркала Бытия, не выдерживая отражений.

В центре -- слабое, беззащитное "я": камушек, алмаз,

бриллиант -- ступени к бесценной светоносной огранке.

Мышцы твои -- твердость железа. Пальцы гофрируют

звуковое пространство. Упорство гранита преодолеет мечта

камнереза, живущего страстью увидеть розу над входом

у храм: труды разума, глаз, ладоней. Играй, истекай болью

тела -- условие диорам рукотворных Вселенной -- играй,

иначе никогда не понять, как может мучить рай в своем

приближении. Смехом и плачем журчи, горячим потоком

мелизмов -- страданиями в пути -- иди, стучи во врата.

Руки -- ключи Святого Петра. Тран-трья, тран-трья,

тран-трья. Тан-трьи-ра, тан-трьи-ра, тан-трьи-ра-ра...

IX

буколические забавы

*** * ***

В ротонде прохладен мрамор скамьи.

Гирляндами запахов

обвит маскарад майского полдня.

В глазах рябит. Душно. Взгляд

равнодушно принимает парад

танцующих строк. Медова

-- в парах истомы -- бумага.

Фантазия отяжелела -- пьян

на жаре пион. Пять эпиграмм

должны быть готовы к вечеру.

Но перо бесцельно выводит пеан.

Вам.

*** * ***

Попала впросак на этом

-- посреди ледяного ручья -- камне.

-- Любезные кавалеры, как же так!

О, река, у спящего на одной ноге аиста

не отнимай целительный сон

-- вода застыла, а он несется,

неподвластным теченьем вещая:

"еще" и "уже" движение избегает.

*** * ***

На ковре сласти, фрукты, напитки.

Жирандоль в дрожащей руке

-- кокетливый смех дам. Кавалер,

потеряв туфлю в траве,

играет ногой в белом чулке.

Прикосновения -- сладостный грех.

Как не любить милых пейзанских

утех! Веки мечтают

лепестками ослепших цветов

о пчелином гудении встречного взгляда.

Губы подрезаны компрачикосами

этикета. Руки скрывают

давно известную тайну:

на чудесный спектакль нас не звали.

Но мы пришли, не купив билета.

*** * ***

-- Друг мой! Это -- всего лишь

травинка! Вы, познавший у горла

холодный блеск острия, и вдруг

-- ни кровинки в лице...

Какими кругами в ваших глазах

-- кровавыми вспышками злости алости,

пощечиной -- яростью пурпура,

унизительной ветхостью фиолетовости

-- мерцало прикосновение к нежной

коже виска? Лето пощекотало,

отзеленело, увяло... Увы,

зерцало ума приучено смело

отражать чеканную твердость металла,

игру лученосных призм кристалла,

уверенный в своих правах силлогизм.

А вот простейший зеленый трюизм

природы легко -- по ходу -- меняет

погоду вашего настроения.

Хоть безопасно, но духу не хватит

выгнать из огорода козла.

В пряных забавах, в елочной мишуре

рассуждений мы не услышим в бое

курантов: без стука,

бесстрастным шагом хозяина времени

дверь распахнет

час зла.

Х

она

Двери распахнуты ветром громкого имени: развеваются,

развиваются тяжелые локоны -- блестящие черные коконы.

-- Шевалье! Даже весы на рынке ваших сарказмов

-- фантазмов ярости -- проданы. Из зависти сотканы.

Рюмочка с тонкой талией -- млеет в руке шартрез.

Франсез убивает: пурпур с желтым. Профиля легкий дым.

-- Да, разумеется, менуэт и гавот, -- дрожит карандашик,

-- ваши. -- Список стал полным. Цвет графита -- седым.

-- Милая, смуглолицая! Это -- начало. Руку мне дай -- выйдем

из зала, станем искать то, что хочешь узнать. Кабинет: шкатулки,

коробочки -- говорящие побрякушки. А вот и наша ловушка --

невелика, неприглядна. Входи, располагайся внутри без опаски: здесь пахнет пылью, лаком, дохлыми мухами, краской, облупившейся изнутри. Не три глаза, не зевай-- скоро наш выход. Туфли сними и чулки. Ноги покрепче зажми в тиски, чтоб не споткнуться в фанфарах финала, чтоб колеса звездная карта в стужу и зной нежные ступни терзала до студня, а ты -- не сбежала.

-- Что это, нож?

-- Рассекай сухожилия рук, позвонков шеи и ног. Увидишь, боли, крови не будет. На пол -- изнеженной орхидеей -- не оседай.

--Зачем из металла спицы? Такая забава не прилипала к рукам девичьим:уподобляться чиновничьей demoiselle мне не пристало.

--В этой игре -- пристало. Руки и ноги проткни арматурой из стали; спинной хребет я помогу укрепить. А вот шарниры. Скоро поймешь,что за шербет лакеи начнут разносить.Складки расправь на бутоне панье, кисти изысканно в позу поставь -- сообразно цвету камеи -- лица.

Невозможно дождаться конца злословию. Канареек

реет орущий парад. Он расцветающим садом входит -- рад.

-- Граф, скорее всего, влюблен. Как вам кажется, дорогая?

В сарае света не бывает наград. Дружелюбных поклонов град.

Гибкий стан, бархатистая кожа, ореховость глазок

-- сказок ложь, прелюдия к свадьбе. И замкнуться в усадьбе.

-- Пастораль "Пегасы и Музы"! Просим всех на террасу!

Кирасу на сердце одеть бы, фехтуя с судьбой -- леди Макбет.

-- И никогда не плачь. Даже если палач, повинуясь указам самой скучной на свете юрисдикции времени, тряпку возьмет с ведром. Видишь -- я вымыта: выцветающая лимонница машет тяжелыми крыльями с розовыми потеками. Были они когда-то кровавым дождем. Ждем начала, чтоб музыка зазвучала и подсказала выражение маски. Те, кто глядят на нас -- стадо баранов, мы -- всего лишь подпаски, а владетельные сеньеры -- из опаски быть узнанными -- за нашими спинами будут вертеть ручку этой дьявольской машинерии. Придворные дамы для них -- деталь звуковой мишуры -- бижутерии.

-- Давай оглянемся -- может увидим.

-- А сталь для чего нам вбивалась в шею? -- головы закрепить

в положении "здесь" и "сейчас". Сцена -- Версаль. Цена -- даль, которую обещает

клепсидра. Парение бабочек пугает рассудок как гидра, внезапно вынырнувшая из своего далека: река, наколотая на булавку. Судья напялит тиарою камилавку и будет гвоздем стоять, пока в течении не истлеет эта доска.Коллекция энтомолога -- патетическая тоска движения.

-- Что происходит? Очень больно.

Сердце и мышцы попали в мельницу.

-- Стон и слезы сдержи: жизнь -- отжимки, пустая труха в жерновах бесстрастного ритма. В академии регулярности мы -- прекраснейшие из жриц.Физика разума, механика милосердия, систематика чувств -- шрамы, которые ты, раздеваясь на ночь в мерцающей дрожи свечи, заметишь на своем восхитительном теле. На деле -- до скудоумия просто: короста условностей. Слышишь, погост рефрена -- поехали -- волю в кулак собери-- только не плачь -- раз-два-три, раз-два-три -- будь внимательна к ритму-- на меня посмотри -- только не плачь, не плачь -- время считают "на три".

Чувствую взгляд ваш и помню руки сквозь церемонные па.

Тропа менуэта на сей раз пуста. Лишь в галерее у роз куста:

-- Ничего не могу понять: судьба вперед или назад несется.

Смеется она -- вижу ваши уста. Встреча на середине моста

времени -- это любовь. С кем -- значения не имеет. -- Сожалею.

Скарабея -- вами подаренный талисман -- выброшу.

Время -- обман

ощущений. -- Зеленая ядовитость оранжереи глаза

разъедает,

заставляет "нужно" высокий принять сан. Душно от этих

ран.

Вдруг тихие

-- из ярмарки детства

звуки. Бряцает на струнах

комар. В сумерках обжигает

слезою аграф. -- Вы в одиночестве,

дорогая? -- Сквозь листья драцены

сияют неведеньем

ежевичные ягоды:

--Видите -- мне подарил граф! --

Драгоценный играет варганчик.

Две куколки в бриллиантах

-- пурпурно-розовые близнецы --

синхронно дергаются на пуантах.

XI

салон

Тучность,

червячки склеротичных сосудов,

угреватость,

носа длина -- сублимация дара природы

на лице, пупырчатость шеи -- намек

на достоинства индюка

-- не вызывают доверия.

Философ на то и кладезь ума,

чтобы поводья

человеческой кобылицы-натуры туго нятягивать,

вовремя

поправить подпругу. А эти

-- прижимисты и скупы:

лето -- льда в оранжаде нет.

-- Мой вам совет: здесь весь

цвет мысли Парижа, а может и мира -- осторожнее.

Не сотвори кумира!

В наших салонах издавна ценится

не злобность острот, а блеск.

Комнаты

грушей-дичком отдают -- горькой и вязкой.

Кислое -- до оскомины -- послевкусие.

Прошлое

пахнет так, пот

или зависть?

Радость и мука

художника, медика, архитектора,

великих чародеев балета, инженера,

поэта, певца, виртуоза спинета -- ну, хоть умри!

-- а этому Полю-Анри

должны быть занозой рассудка,

вызывать по ночам

храп, похожий на хрип

агонии. -- Придворная клумба кавалеров и дам

нас почтила присутствием! Рады. Будем

-- как можем -- дарами прогресса и разума

служить парению красоты. --

Принцесса, кажется,

родилась от инцеста безбожия

с властолюбием. Фарисействуя, крестные

-- бедность и рабство --

Отца предают.

Поют дуэтом

славу искусству те, кто Ватто и Буше ненавидя,

никогда не откроют -- своей же -- душе восторги

переплетенных рук,

дрожащих от нежности пальцев,

губ, онемевших в предчувствии "нет",

тусклого света дня,

когда отлетает надежда, пленительного

беспорядка в одежде,

упоенья побед,

умудренности,

опадающей листьями опыта с древа судьбы,

сонета, написанного,

но позабытого в спешке,

странствий -- причудливых --

в бесценном пространстве улитки.

Сквозь наплывающий сон

услышать в стуке калитки

еще раз "люблю"...

-- Я еду в театр. Там

-- на сцене --

жизнь трагедии. Здесь

-- трагедии жизни.

Надоело.

-- Амфиболия, сударыня.

-- Фи, милый педант от поэзии.

В том-то и дело.

XII

окно

Кажется иногда

-- тишину можно увидеть.

-- Ставь стремянку, ведра, тряпки давай. Какое

огромное это окно! -- будем до полдня возиться.

Помыться самим некогда. -- Не серчай, рассказывай.

Ранним утром

-- после дождя --

мощеное полотно улицы

-- канва в ожиданьи узора шагов.

-- Он посулил: ночью придешь -- сделаю госпожой.

Я не поверила, а потом шли вместе с предместья

домой. Много нас было. Знамена в небо кричали

о том, что где-то -- в тайне -- мечталось: болью

усталой спины, шершавой кожей руки. Не это...

Чиста и нема.

Они запели. И я посмела, хоть слова непонятны,

напев неизвестен. "Руже" -- имя поэта. Не это...

Хорошо на Востоке:

стены домов

со стороны дороги -- слепы.

Твердость и ярость шагов могла раздробить камни.

Земля -- картина, мы -- рама. Ненависть -- рана.

Как это окно -- язвит мне душу оно прозрачностью,

величиной. Но бить еще рано. А мой Жано -- большой,

сильный такой. Он -- ствол могучего дерева,

вырванного с корнями, которым таранят запертые

для нас двери. Дорога от страха дрожала, когда

колонна шагала: сила проверила честность времени.

А во дворе

можно вымести

мусор подошв, зловонную

ветошь флагов и песен.

И я -- поверила. Ничего, что сарай. На сене

под сонное бормотанье коровы, под шевеление

ряби на темени Сены, чавкавшей неподалеку,

-- был рай. -- А если обманет, обидит? -- Уж нет,

правдивее тех, кто в минуты утех ненавидит

господ -- не бывает. Любовь -- военный совет.

Залог -- не тело, а общее дело. Нет, не случайно

Жано обещал мне: будешь глядеть в окно госпожой.

Какой больной,

завистливый и простой

мир. Испорчено утро.

Подслушивать -- даже невольно -- грех

XIII

маркиз, поставьте бокал!

-- Да не впивайтесь же в губы яростно так

-- с неизбывностью последнего поцелуя! Сюда

идут. Шевалье, вы -- как всегда -- неуместны.

-- Ненависть -- достойная плата судьбы за дар

быть вестником зла. Сударыня...

-- Как?

Я?

Сегодня же воскресенье...

-- Дантон две недели тому утвердил

несколько списков. А этим -- какая разница?

Хотят поживиться или побаловаться.

-- Там -- что можно взять? -- все остается здесь.

-- Ладанка, крест нательный. Купят

девку, вина. На безденежье

ни один механик еще не роптал.

-- Когда? -- Через час.

-- Сколько нас?

-- Двое. -- Кто? -- взгляд показал.

Маркиз, поставьте бокал!

-- Господа! Представляете, мне рассказали

-- я оценил: техникой был весьма увлечен

когда-то. Там поставлен экран, отражающий

-- да-да, налейте, нет -- не шато, а малаги -

артериальный фонтан. Инженерная мысль

не чужда гигиены: желобок переходит

в подземный сток, и все вытекает в Сену.

Римские термы -- превосходный урок истории.

Бессильно воображенье! Розовоперстая Эос

окунает свои крыла в прозрачную влагу

оси Парижа. И что же! Они не умылись слезами

-- они покраснели, как румянится нежная

кожа возлюбленной, прошептавшей сквозь

счастье -- уже убегающее как вода -- "да".

-- Милая девочка! Вот кошелек, шкатулка -- осталось.

Малость -- но все же... -- Сударыня, я не смею...

-- Вас еще нет в реестрах, а прихотей последних дней

дороже нет ничего: позвать парикмахера, письмецо

отправить, захочется в неурочный час отведать

малины... -- мало ли что. -- Ничтожность утех вызывает

постыдную жалость к себе. -- Мы не повинны: счет

предъявлять судьбе -- завидовать слабым и нищим.

Капитан обязан пойти на дно за своим кораблем.

Крысы, юнги и повара обычно сидят на днище

перевернувшейся спасательной шлюпки. Залогом

единства

становится рубище. А это -- на меху душегрея --

немного теплее сделает воздух -- промороженный

ожиданием -- в каменных казематах. Круг времени

замыкается... Прощается тот, кто от циклических

повторений "я" в зеркалах отражений выскользнул,

снизив себестоимость жизни, -- выбора избежал.

Маркиз, поставьте бокал!

-- Ах, если бы вы были всегда так ласко-

вы! Будьте внимательны, господа. Теперь

целуйте сюда. И сюда. Видите -- ничего.

А сейчас -- приподнимите косу, держите

ее на весу, прикоснитесь благоуханными

лепестками -- устами ... -- Секунду -- еще

малаги -- для стойкости духа, отваги... --

к молоденьким завиткам, что легче неуловимого

облака. Так кудрявятся локоны у шаловливых

путти, доставлявших -- Мари, ведь правда? --

столько радости нам. Ай-ай-ай! Невозможно! Ой!

Именно в этом месте -- говорил вам -- боюсь

щекотки смертельно. Равно, как плаванья

в лодке -- даже по безопасной скатерти озера.

После сумерек храма, выйдя ослепшим на паперть

под оглушающий хор лучей, всегда кажется:

речь прелата была богата только одним

смыслом: голова не слетает с плеч до тех пор,

пока вином будут полниться кубки жизни.

Чары пурпура или золота искрятся мечом

полководца накануне победного боя...

-- Шевалье, вот медальйон. Вы знаете -- он успел

с дипломатической миссией выехать в Англию.

Кажется, уцелел. -- Супруга графа была в провинции

беременной казнена. -- Боже! Деревянным топающий

башмаком охламон жалости знать не может.

Кто Бытия не ткал величественный орнамент

разумом и красотою, тому обрести подобие человека

не поможет ничто. Вех паденья -- не счесть.

Здесь -- как у всех -- пара прядей: награды

памяти. Прошлое дорого обрченным на ожидание.

Наши свидания -- в будущем. Эстафетою передайте

тем, кто придет после нас -- севших в экспресс --

на этот жестокий вокзал. Его субсидировал ад

для игр -- азартных -- в историю. Бог -- проиграл.

Маркиз, поставьте бокал!

-- Спутник мой, обнимаю вас. Вы меня поцелуйте.

-- Как неожиданно, право, я очень рад: сад любви

всегда открыт для ценителя и... -- Поднимите его

на ноги: багровая тяжесть малаги своевременной

оказалась ныне. Маркиз, да поставьте же, наконец,

навсегда -- упоительно -- недопитый бокал! Он

-- не остынет: допью его я! -- Дорогая моя! Куда

ведете меня? Куда это мы вместе с вами идем?

На бал.

XIV

бал

По РАЗМЕРенным валам стеклянного океана мы скольЗИМ. Позумент белых рук, горДЕЛИвых фигур, умудренных гоРЕЧЬЮ знания лиц . на суРОВом, отбеленном светом простРАНстве. Пары -- мНОЖества. Группы -- бесконечные веЛИЧИНЫ. Жесты и позы -- пластические графемы причины в мире возможного. Ветер звучит: торЖЕСТжество энергии танца.	*Размер* *зим* *дели* речью. Ров ран, *нож* *личины* *-- жест*.
Теперь не понять прихоТЛИвых пРЕЛЕстей алЛЕМАнды, жиги, куранты. МЫ ТАнцуем фолию и сараБАНДу. Те, кто войдут в наш круг, обречены невИДЯЩИМИ глАЗАМИ суть пРОЗревать не в явленном -- в ритмах движения. Оно обличает фанТОМы истории, памяти, времени -- стоГЛАВЫх, стоГЛАЗых, СТОЛетних аргусов.	*Тли реле* *-- лема* мыта банд, *идящими глазами* роз. *Том* *главы, глаз стол...*
ПосмоТРИТЕ скВОЗь пол из прозрачности вниз. ГоРЕК сМЕХ пРИЗм исТИНЫ. С девятнадцатого пути отПРАВляется поезд бесЧЕЛОвечных труСЛИВЫх утопий. АтаВИСТических кОПИЙ, стрел неразумный пОСТРел накопит в сВОЕМ арСЕНАле. Суетятся хвостики черных фРАКов, цОКАют штибЛЕТы кОПЫТ. От ужАСА заорет обезумевший следоПЫТ КАбака зОРоАСТРизма. Эта тризна черною мессою благосЛОВИТ маршрут номер двАДцать. СтеКЛО Под нами волнами смягЧАЕТ невозможный для танца иезуитский пароксИЗМ ИРонии, унижения. Там -- внИЗу -- мертВО Движение. Не растут на древе столетия листья лет. Обреченные путешествовать, ошалев от стараний, возятся в болотиСТОЙ маете.	*Трите воз* *рек: мех* *риз тины* *прав. Чело сливы --* *вист. Опий* остр воем сена. Рак ока, *лет опыт* -- аса пытка. *Ор астр* *ловит* *ад. Клоп* *чает* *Измир.* *Из-* *вод...* Стой!

А времени -- нет!

Есть только танцы -- неистовые и церемонные.

Нам не зазорно

склоНИТЬся в гЛУБОКом поКЛОНе,

приниМАЯ -- как высшее благо --

мудРОСТь, муЖЕСТво и кРАСоту друг друга.

О, мой возлюбЛЕНный!

Моя пОДруга!

Слышите -- гремят литавры, триУМфами

гудят контРАБасы, бесстрашием

пОКОряют Вселенную расы

стРУНных,

свеТОНосны трубы,

невИДИмы хоры -- гармония лучезарНА -- поЮТ.

Величавы СКОРБные гИмны. СхиМОЙ

-- хореоГРАФией --

ИСКупает сВЕРшенный грех

заносчивый ум.

ВлИВАемся в шествие!

Бал -- приют, переСАДочный пункт пришествиЯ.

Нить -- лубок, клон.

Мая

рост, жест рас,

лен

од.

Ум --

раб.

Око

рун

-- тон.

Иди на ют!

Скорби, мой

граф...

Иск вер --

ива.

Сад «Я»!...

Cogito, ergo sum.

февраль -- март 1991 года,

Санкт-Петербург

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА
серия стихотворений-ситуаций

1

Звук гобоя заблудившимся

нищим бредет по зимним обоям.

Страхи и шепоты -- как в кино --

сопровождают дроги по этой

дороге. Сколько сидящих в них

вместе со мною? Непоместившийся

стих облаком реет туманным

Ворон, прилипший к искусственной

ветке, охрип от назойливости

"NEVERMORE". Пурге -- все равно:

метет. То ли шутом смеется

сквозь слезы гобой, то ли

шутя банально с надрывом поет.

-- Представляешь, ради одной песенки

пришлось покупать целую пластинку.

(мелодекламация с паузами и радиопомехами)

2

Четыре надменных властителя

поделили человека на части.

Разум достался огню, воде

-- тело, земле -- дело. Воздух

-- невидимый, неуловимый,

текучий -- выбрал себе, хитрец,

предательство чувств. Вот и

лечусь на пустынных пляжах.

Безмолвие прорастает узорами

воинственных огненных хороводов.

Счастливые рыцари трудятся,

оживляя пеплом умершую было ниву.

--Я предпочитаю песчаное взморье.

Галька колется -- лежать больно.

(обсуждение перспектив летнего отдыха )

3

Глагольные рифмы -- отвергнутые

изгои среди изысканных царедворцев

в чертогах звукового строя. Грубы,

неженственны и навязчивы. Они

таранят уставшие души, будоражат

жупелом драмы мозг. Идти след

в след -- как после тарани -- жажда

шероховатости ассонанса замучит.

Юная дева, спотыкаясь на штампах,

выводит стансы. Только моряк

знает, как бриз может взорвать

паруса, распахнув купол неба

могучим хохотом океана. Берег

отчизны истает, истает, истает...

И стаи чаек взовьются с мола глагола

прощальным платком. В горле -- ком.

-- Ну, неужели так трудно этот звук

спеть в унисон? Подстраивайтесь

друг к другу, держите тон вместе.

(преодоление индивидуализма в коллективе)

4

Кто -- первый,кто -- последний...

От считалок сдают нервы: метят

навеки горящим клеймом. Потом

жизнь трем -- до дыр -- мочалкой

иллюзий, губкой труда отметину

моем, полируя печеное яблоко

кожи. Дороже горького знания

нумерологии -- ничего не сыскать.

В одиночестве -- словно тать --

заговариваем бегущую вспять

рать дней. Попытаемся задержать,

узду натянув, взбесившихся

от страха коней. В прыжке

отчаянном -- свободном полете --

навсегда забудем о счете,

уплатив памяти временем мзду.

-- Раз, два, три, четыре, пять!

Я иду тебя искать.

(игра двух невидимок в "жмурки")

5

Мы не сумели быть нужными тем,

кто каждый день взвешивал

в чаше ладоней, забыв о клоаке

памяти, об экстазах прогнозов.

Поленились сверить часы -- свидание

не состоялось. Безнадежно опаздывать

или, голову потеряв, спешить --

гарантийный талон одиночества.

Садистом-будильником громко стучит

сквозь безмолвие невостребованный

сегодня счетчик -- устал набивать

цену на обсценность филиппик Йорику

или угар карамели пророчеств.

-- Дорогой! Ты на меня смотришь сейчас

глазами историка или футуролога?

(во время танца на вечеринке)

6

Небо над городами замазано

дегтем греха -- бесцельным и

липким. Неужели над нами

хороводы водят души гулящих?

Над лесом ворота настежь:

дышит величием -- нечеловеческим,

льдистым -- осенняя ночь.

Звездные оды пугают.

Напроказивших несмышленышей

поставят в угол

-- поближе к теплой печке.

-- Я разрабатываю модели из черного бархата

с драгоценными металлами и камнями.

(из интервью с модельером направления Fashion)

7

Они, виляя хвостом и преданно

глядя в глаза, не осудят, простят

небрежение, гнев, нервозность.

Возможность предательства Бога

в их счастливом мире отсутствует.

Повиновение -- ипостась веры, любви,

надежды. Из этого рая пес,

умирая, улетает в вырей свободы.

-- Можно примерить. На тонкой талии

ошейники смотрятся оригинальным поясом.

(на "птичьем рынке")

8

В зимнюю стужу -- мороженое.

Горячий чай обжигает небо,

иссохшее в самом сердце пустыни.

Так принято: вышибают

клин клином. Вычитание

-- опасное, хоть простейшее

действие в букваре арифметики.

Отнять от равного равное

-- получаем немилосердный "ноль".

-- Сейчас я сделаю укол в душу:

боль исчезнет. Понять и терпеть.

(на приеме у психотерапевта-весельчака)

9

Лангусты на блюде -- красные,

точно стыд. Скорлупа хрустнет,

нежную мякоть густо поперчим,

выжмем из сока лимона

благоуханную кислоту. Сухость

-- не дряблая слякоть -- румянит

щеки восточной монне. В стаканах

-- тяжелых, граненых -- горько

искривятся слова и улыбки,

отраженные терпким вкусом вина.

Несостоявшийся взгляд сочту

за награду. Сгусток тьмы рядом:

конокрадом в бурнусе расставляет

для памяти шелковистые силки сна.

-- А это -- буклет китайского ресторанчика ,

где мы очень вкусно поужинали.

(из впечатлений о заграничной поездке)

10

Погоня за ярлыком стайера.

Спортсмены невидимым росчерком

обречены на один лишь забег.

Руки сжимают сертификат

на судорогу одного дыхания.

Вот-вот коснемся ленточки

долгожданного финиша. Мы

так старались, а ветер орал

изо всех сил, барабанные

перепонки взрывая. Глухому

победных фанфар не услышать.

Неужто жребий спринтера хуже?

-- Соседи снова буянят. --Включи

что-нибудь веселенькое. И погромче.

(недостатки звукоизоляции в панельных домах)

11

Пироги -- как Ниагара -- с пылу-

жару! С мясом, рыбою, грибами,

и с картофелем, с грудинкой;

лук с яйцом, морковь, капуста

-- разноцветие начинки. Стынет

кровь, бровь -- к затылку. Руки

тянутся к бутылке дружно.

Чавкают натужно, жадно.

Горе -- в кадку. Жить -- пить,

жрать! Обильно, сладко

объеденье на поминках.

-- А обед? --Ты забыл, что ли:

мы же в гости сегодня идем.

(организация семейного досуга и питания)

12

Кто знает, что скрыто

за словом желанным "прощаю"?

К себе безразличие, а может,

на другого посмотрят, как на пустое

место. В кострах общения

яростно полыхает страх дешевизны.

На рынках оценок за бесценок

продать себя никто не захочет:

зависть душу кислотою сжигает.

Удовольствие -- затоптать угли,

пустить с улыбкою победителя

по ветру пепел. Можно простить.

-- Ты сказал все, что о нем думаешь?

-- Нет. Он же дал мне премию.

(из уроков ролевого общения)

13

Спроси. Хоть ответить я

не смогу. Позабыты слова,

растворилась удача в стакане

прожитых лет жемчужиной

Феофано. Любой ответ

приторен кремом чужого

опыта. А кляча -- везет:

старая, но своя. Эти часы

спешить и опаздывать

не умеют --вовремя зазвонят.

Но не подскажут: весна.

Земля проснулась, ветер

чешет гриву теплых дождей.

Пора посадить дерево.

-- Соседка для нас заказала

машину навоза. Привезут завтра.

(времена года в системе частной собственности)

14

Осина и ель -- деревья-вампиры.

Их двухголосие отрепетировано

в антифонах крон, выпрашивающих

подаянье у солнца. Басовито ведут

мелодию еловые лапы под кокетливые

тамбурины глянцевитых ладошек.

Приятна музыка. Но сердце стынет

при виде прямого угла в ветвях

рождественских елочек, нахально

блестящих золотом многогранников

-- имитацией листьев осины.

В корзине природы растения и

геометрия -- извечные дуэлянты.

-- Для новогоднего теле-шоу мы готовим

оригинальный танец молодых Дракул.

(заседание художественного Совета на TV)

15

Не любя, не жалея, несмышленыш

ласкается к взрослым. На камеях

не зря толстенький Купидон

-- с луком: оружием старым, но и

сейчас не менее грозным. Дитя

беззащитно, и потому ненавидит

тех, в ком узнает не просто

источник забав и утех, а нужду.

Ударит шутя, не зная: время

научит любого любить без вопроса

"кто прав?". Я -- подожду. Зарастают

погосты свободы. В безразличии

дружен шелест дубрав и трав. Ах,

как дороги нынче нам те, без кого

так легко. И кто боле -- не нужен.

-- Умоляю, купи ему то, что он

просит. Нет сил выносить этот крик.

(практика воспитания в свете формирующей педагогики)

16

Завтра -- праздник. С вечера

он готовит клейкие ленты

для парадных, дверей квартир. Ночью

залеплен наглухо даже

пустой сортир. Утро

начинается апофеозом безлюдья.

Асфальт -- как слюда -- беззвучен

и матов. Улицы отдыхают. А ты

-- обеспамятевший прохожий --

муравьиным инстинктом спешишь.

Куда?

-- Сходишь к открытию в универсам: обычно

в праздники дефицит выбрасывают утром.

(целесообразное использование старческой бессонницы)

17

Даже если черный ход

-- он всегда вонюч и грязен --

называется парадным, за конфетку,

за дозволенность безделья

и засаленность жилетки,

на которой плачут всласть,

за хмельной угар веселья,

наблюдаемый злорадно

в красноватой мгле борделя,

за солидный блеск портфеля

компроматом тайных ласк

-- доверительных и милых --

без разбору -- слабых, сильных --

покупает, соблазняя,

для себя утехи власть.

-- Неужели тебе начальство это прощает? --Дело

не в том -- просто человек душевный: он принимает нас,

не идеализируя -- какими мы есть.

(механизмы делового общения)

18

На сапоги-скороходы похожи

наши глаза: едва увидев, они

полюбили, поняли и попрощаться

успели. А мы опоздавшею электричкой

пытаемся вклиниться в расписание

слов, догоняя эхо взгляда.

Расческою объяснений вырываем

последние пряди

на голове манекена нежности.

-- Невозможно. Если бы чуть раньше.

(из несостоявшейся взаимности)

19

Маки, маки! Пунцовые

лоскутки шелка по золоту.

Иголка лета неутомима. Швею

не наградит монарх, хоть

горд мантией. Шевелятся

по ветру складки. когда он

величественно проходит мимо,

оставляя у наших ног

увядшие капельки крови.

-- Вы заметили? Старея, первая леди

стала все чаще появляться

неприлично алых туалетах.

(из анналов женского злословия)

20

Натюрморты хранят слепки

взгляда -- цветные и помнящие --

на дары земли. Оживают

воспоминания вкуса и запаха,

трепет пальцев, ласкающих

глянцевитую плоть: плод

нежен, гладок наощупь,

теплится солнечно, вибрирует

силой витальности. Смальцем

лака художник зальет сгусток

живого пространства в раме.

Рано нынче пришла слепота.

-- На рынке купи несколько крупных перцев.

Только чтобы цвет был разный.

(из эстетики вкусной и здоровой пищи)

21

Раньше руки пели с разумом в дуэте.

Выдумает -- выделают. Выдохлись

проблемы. Закрома наполнены. Новизной

смеются вещи, теоремы. Закрывают

смыслы честь их на засов, чтобы

не подслушал мелодичных звуков тот,

кто узелками метит память слов.

То-то было весело! Батенька Некрасов

-- жесткий, словно кнут -- стих

строгал народный. Но его не понял

некто Воннегут. Он создал карасы,

и не для красы. Все теперь, как надо,

хоть весы -- часы. Поколенье старших

хлопает в ладоши. Перепонки лопнули

-- знать кишка тонка. Недоросли-детки

лакомятся кушаньем. Сковородки

полнятся органами речи -- вырваны

до глотки: жарится язык. Растерялись

средние, чешут плешь, бородки.

Что сказать -- что сделать: толку нет

ни в чем. Голове едино -- кирпичом

пристукнуть, садануть оглоблей. Жизнь?

Смотри в витрину, в зеркало свое.

Дело -- онемело, а слова -- оглохли.

Строки опьянели. Метр -- бедлам, раек.

-- Наконец-то, достал! Поставь на полку. --Милый,

чудесно! У нас теперь весь Пикуль есть.

(книжный рынок в ситуации свободной конкуренции)

22

Цвет заката

делает небо плоским. По оранжевой

бумаге прощания с днем

кисти труб

рисуют узоры черной, шевелящейся ватой.

Ноябрь -- ветреник,

веник его метет события, планы, надежды

в декабрьскую тьму. Почти полярной ночи

желанно набросить на наши глаза

сурьму неведенья

романтичным плащом.

Как-нибудь доживем до Сретенья.

-- Сейчас нам выгодно экономить

каждый киловатт электроэнергии.

(проблемы ЖЭК,а в зимний период)

23

Стирая факты в прачечной культуры,

мы убегаем от обоняния. Ведь

каждый -- псом -- поднимает

у столбика лапу, околдованный

волшебным жезлом запаха правды.

Но аромат взглядов, вещей

и мыслей на расстояние -- через

заборы времени -- не передать:

обеззаражен в стерилизаторах принтеров.

-- Ну, писаки! Соврут -- и не поперхнутся.

-- Зато читать весело.

(гигиенический аспект словесности)

24

В старых домах и вещах

мы умираем стаями

с беспечностью дрозофил.

Рядом с вечностью

уживаются лишь однодневки.

Необременительность

новизны без сожаления выбросят.

Свалка -- жест заблудившегося

в пурге бессмертия:

шуршит классика

в смятом стаканчике.

Время -- заложник пластика.

-- Наконец-то мы можем позволить себе

постельное белье из тонкого льна.

(предметы быта одноразового пользования)

25

Я знаю, уверена -- есть страна,

где живут настоящие имена людей

и вещей. Но там не найти муки

шагов, знающих о конце дороги.

Струна -- как стрела -- не оперена

звуком. Забвение -- печать тайны

на устах того, кто в восторге

творения Сущее нарекал, обрекая

мысль на ветер веков. Безумец

взобрался на узкий карниз, крича

на весь мир: "Река-я!". Мы бы

вместе пошли искать тот предел,

сбивая до крови разум по долам,

стремнинам памяти. Да добравшись,

боюсь, под дулом имени окаменеем

идолами, прикрываясь подолом Слова.

-- Мы -- чужие! Я не хочу видеть тебя!

Я даже имени твоего знать не желаю!

(проблемы номинации в интимных отношениях)

26

Если папа кастрирован,

а мама -- тоталитарна,

репрессирован от рождения тот,

кто нашкодить виною

еще не успел. Хоть

в возне пухлых тел узнается

первородства неизбывный грех.

В каждом голубоглазом ангеле

из ГУЛАГ' а детства

нетерпеливо хвостиком вертит

родственник серного мага

-- ожидает наследства.

-- Деточка! У человека копыт не бывает.

(занятия искусством в детском саду)

27

Как мы похожи на наше время!

Нет у нас пап, мам, дедушек,

бабушек с их сундуками, кнутами

и пряниками. Ты, как и я,

-- из одного клона, где позвоночник

у всех стальной. Дон-Кихот тоже

кланяться не умел: с шелестом

крыльев мельниц лучше сражаться

стоя. Вот и маемся в безветрии

одиночества: любовь

-- наука истово бить поклоны.

-- Этот тест определит ваши

способности к лидерству.

(старый холостяк на приеме в службе знакомств)

28

Зима -- золушка в этих широтах.

Обидевшись, решила слегка

попроказничать. В заказниках

царицы моей -- осени -- украла

золото и багрец: мантию и венец.

Смеясь, набросила -- преждевременно,

неожиданно -- покрывало на граффити

бабьего лета. Белоснежными

эполетами одарила широкие плечи

еще зеленых дубов. На маскараде

старые ивы, падая в сон, который

истает счастьем Валькирии, одели

фату: шутка ли -- стали невестами.

Спит заяц. И спит охотник.

Спят поля без лая и криков "Ату!".

--Ты посмотри, как рано выпал снег!

--А у нас зимние вещи еще в химчистке.

(бытовые проблемы в период инфляции)

29

-- Изольда уже мертва! -- на piano

басовито воет

в хвосте похоронной свиты

Танита Тикорам

в стакан микрофона. В поисках трона

в безумии шепчет рядом старуха:

-- В засуху не найти чистой водицы.

Вот-вот должен родиться Тристан.

(мелодекламация с паузами и радиопомехами)

30

(отсутствие ситуации)

25 сентября -- 15 ноября 1992 года

Санкт-Петербург

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ
цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

действующие лица:

героиня

сестра

подруга

возлюбленная

госпожа -- похожие друг на друга женщины, одинаково причесанные и одетые

Джулиан -- невозможно высокого для человека роста, величественен и покоен; очень длинные -- до колен -- спирали сияющих cеребристых волос, расчесанных на прямой пробор; в светлой кольчуге и вооружении рыцаря; лицо набелено; общая гамма -- белое с серебром

Джулия -- такого же высокого роста; золотятся спиралеобразные длинные локоны; цвет лица -- естественный; простое -- по щиколотку платье играет всем спектром радуги, развеваются цветные шарфы

Посвящается Аарво Пярту

I

Fratres

сон луча в темноте

Я потеряла тебя, Джулия!

Слепая странница у конца дороги.

Монахиня на пепелище монастыря.

Пророчица без надежды на будущее.

Воительница с отрубленными руками.

Всезнающая мудрость неведения.

Где ты, Джулия?

Можешь ли видеть

онемевшие хороводы? Их водят

воспоминания по каменистой земле под высохшим деревом

"было".

Археология времени

хранит содеянное: никому

не позволено нарушать долженствование. Глядя спокойно

страху в глаза, принять конец и начало.

Каждый певец мечтает

о невозможно высоком звуке. Диапазон

-- предупреждения Господа --

мало. Мгновение,

когда разрывается круг, -- пустота тишины, скорбно

поникшие головы,

а время

сворачивает за угол жизни. Оно увело

тебя за собой.

Что ожидает нас, Джулия?

Плененная освобождением,

станешь ты

царицей зверей или растений. Кроткими

ягнятами окружат тебя пышногривые львы, грациозные

леопарды будут втягивать когти, играя

немотою подушечек, слоны -- приветственно затрубят,

мечтая о водопое. Или

спрячешься в тени баобаба,

будешь резвиться в ветвях

тысячелетнего ясеня, в который раз

соблазнишь любопытную Еву яблоком. А может,

травы струистыми струнами будешь петь вместе с ветром

на могилах героев печальные саги.

Надеюсь и верю: с тобой ничего -- кроме этого --

случиться не может.

Ты ушла от меня, Джулия, без права возврата.

Как ты была совершенна, прекрасна.

Кто выбросил наугад, не ожидая похвалы и наград,

на столешницу жизни

нас -- шестерочный покер с руки? Кого сейчас обвинять

в том, что ты

-- сестра, подруга моя, возлюбленная, госпожа.

Но не мать: ей позволено

наказывать шалящее чадо, и учить его,

упреждая опасные игры.

О, любовь моя, Джулия!

Почему так дорого

нужно платить за право имени

-- fratres gemini --

среди людей? Ведь им

любое двойничество в лакомство.

К счастью, ты обеспамятела. А я

должна носить бремя утраты, проходя по роскошным палатам

моего господина:

ныне -- он.

Великодушен и щедр. Сокровищ этих

-- несметно богатых своей пустотою -- недр Вселенной -- никто

-- кроме него --

сосчитать не сумеет. Господин

молод -- и я одарена: воин коня выбирает себе под стать.

Молот маятника навсегда отведен к переделу,

где жизнь переходит во что-то иное. Только брата любовь

-- жестока,

не знает пределов.

Быть милосердным -- прощать скудность возможнстей. А он

неволит до смерти в страсти странствий,

затем оживляет,

поднимает и снова

вперед заставляет идти.

О, Джулия! На этом пути я тебя никогда не увижу.

Мне следов твоих не найти.

7'15"

II

Modus 1 (Сарре было 90 лет)

терракотовый сон

Терракота нагорья. Кто и когда обжигал это древнее блюдо?

Тысячелетние засухи нанесли бессмысленный трещин узор.

Овраги зияют пересохшими, изъязвленными жаждою ртами.

Воздух недвижим, но шевелится -- сонными змейками -- пыль.

Здесь изменения -- невозможная быль. В перегаре времени

глина -- кровь морей -- покрасневшая от загара, твердая

-- как гранит. Терракотовый цвет хранит рыжебородость

огня, аромат коричневой влаги, испаряющейся из кофейных

зерен на прогоревшем противне. Падение апельсина -- солнца

-- за каменистой грядой горизонта, и диссонанс -- мучительный

диссонанс тончайших голубых лессировок: небесное по телесному

--картине гари -- горя земли. Пресно жить. Джулия! Мы

-- пришли.

Наши босые ноги, кажется, искровавлены. А может в месиве,

как руки того гончара, который без устали на кругу стремился

слепить этот поднос, чтобы на нем торжественно поднести жертву

жестокому божеству одиночество человека. Ты и я: все на круги

своя возвращается. Мы идем по пустыне, ослепшие в терракотовом

жаре -- подруги. Зрение -- целомудренный дар познания. Темнота

-- тяжелее свинца. Джулия! Это -- начало конца! Возвратимся.

Но уже остывают сердца: раскаленный воздух живое сжигает.

III

Tabula Rasa (часть вторая, а)

серебристо-белый сон

Здесь было когда-то море.

Осталось песчаное дно -- зыбкое и сыпучее. Хоть уверенны,

но неслышны, легки шаги моего Господина.

Что ему холод, жар? Беспощадный

свет

превращает в пар

иллюзии, воспоминанья, надежды. Даже

забвение -- и то -- опасается

сюда приходить: можно наткнуться на время,

окоченевшее стальной точкой-иглой, и умереть

вздохом следа реликтовых папоротников

на ложе окаменевшего известняка. Негатив жизни

останется незамеченным -- безразличен

взгляд тех, кто уснет после нас.

Кто-нибудь скажет, который час?

Лейтесь песчинки

из ладони в ладонь,

напоминая зернистым течением

невозможное здесь

безостановочное гуденье прибоя. Падающая волна,

откатываясь на глубину, шептала ракушкам -- гостьям случайным

пляжа

-- какие-то нежности, перед взлетом -- птицею

распростирая крылья -- набирал дыхание. Сейчас -- молчание.

Господин мой, приди! Являясь,

ты наполняешь плотью

-- величием превращений --

звездоподобный радиолярий каркас.

Кто-нибудь скажет, который час?

Нет будущего -- нет и страдaний. Не тоскуй.

Горевать бесцельно: мы живем

на исконно нашей земле. Значит

-- не знаем изгнаний. Вечному страннику

не грозит бездомность.

Здесь не бывает предательства лживого цвета. Мозаика

-- изобретение шулеров от красоты -- апофеоз

распада целого.

Так появляются "Я" и "ТЫ" -- палачи и любовники

друг для друга. Так убивается непостижимый

смысл простоты,

грани которой покойны, сомнений, изменений не знают.

Дети, помчавшиеся

дикими табунами по бескрайним пустошам жизни,

-- природы обманутой горький урок.

На лозе гроздь созрела -- пора

в чан засыпать виноград. Юноши -- факелы жизни --

чистотою

и силой выдавят в танце сок.

Вино будет выпито сразу -- впрок ничего

не останется.

Губы жаждущего

снова коркой сухою покроются.

"Было" и "будет" -- провокаторы цвета.

Если задан вопрос -- никогда не найти ответа.

То, что не сказано -- полнится смыслом. Наречение

-- лишь бесстыдное обнажение слепоты.

Если соты пусты -- не было солнца, не расцвели цветы,

и пчела крылышки трет боязливо,

сидя на крае летка.

Легка ее ноша -- отсутствие меда.

Так все живое

обрекается на желание ясных погод, пребывая

в туманной взвеси неведенья. Плачешь?

Неужели еще не иссяк источник?

Зрение -- дар бесслезных.

Странствия по лезвию переход

между явленным

и невидимым, -- цель покорителей времени.

Задержи дыхание -- мгновение остановится.

Счастье -- точка во всех возможных мирах.

Изменения -- прах жизни.

Руку дай.

Больно, но выбора нет.

А мои -- как всегда -- мудры советы.

Если задан вопрос -- никогда не найти ответа.

Видеть молнии, но не слышать грома ... не ощутить

прохладною кожей, как щедры небеса,

вытряхивая из кошельков туч теплых капель монетки...

и волосы никогда

не заплетутся в тугую косу лентою радуги...

легкие не опьянеют

от чистоты отмытого в бане грозы воздуха...

Снизу глядеть -- на восторги служения себя обрекать. На краю

пропасти замереть -- обливать упавших презрением.

Светел лик Господина, а у слуги,

застывшего на коленях,

бесцветный, тусклый анфас.

Кто-нибудь скажет, который час?

11'30''

IV

Pari Intervallo

сливовый сон

Сад.

Летом

слова судят сливы. Полдень, не потревожь тишину.

В глубине молчания

под восковым налетом

затаилась бабочкой сладость.

Небо нёба

окроплено будет нежностью.

Джулия!

Этот опыт

достался от матери нам -- плод

один на двоих. Сестры знают, как в сливняке

наливаются,

созревают

сирены сирени -- рассветы. Как сиреневы сумерки,

когда серенада уже не спешит

считать часы и минуты,

бездумно истаивая в сизых водах забвения

-- и.

Засыпает время.

Родная! Смыслы -- не-

произносимы. Косточки -- не едят:

пугает миндальный вкус. Но

зернышко — залог древа судьбы, а горечь - знак:

под сливой сидеть нам не долго.

Пока

ладонь к ладони

- где ты? где я? - в руке явь отражения.

О, Джулия,

спелые солнца, восторгом полные

-- видишь --

дрожат среди листьев.

Не уходи, сестра, за предел

охраны ветвей!

Там в ожидания урну сливает сомнение дождь,

там сличает слитки слова и жеста ветер,

там сливками туманы толпы густеют. А здесь

-- мы вдвоем,

мы — прекрасны,

мы -- сестры,

мы -- поделившие аметистовый трон принцессы.

Лакомым соком

остро кислы твои губы. Светятся пальцы,

поймав лиловую каплю

-- слива счастья упала.

V

Если бы Бах разводил пчел

лососевый сон

В этом замке едят только рыбу.

Джулия,

как капризен твой вкус. Велик

искус не

угодить госпоже. Лосось

подан. Бла-

гоухание: море, соль,

водорос-

ли горчат, истлевая в зной.

В этом замке едят только рыбу.

Коркою

отпадает стыдливость. Гость

с жадностью,

не стесняясь, глотает с рук.

Ломтики

лососины на блюде -- дар

сорванно-

го бинта -- обнаженье ран:

мокнущих,

но без гноя, без крови. Глаз,

Джулия,

твой похож на тавро, что им

метят на-

ивных слуг и рабынь: глядит

огненно,

безразлично. Белеса нить

запаха

-- отвращение гонит прочь.

В этом замке едят только рыбу.

Шторы -- как

одеяла на день, на свет, --затканы

узорочьем лосося мышц

-- нежным и

прихотливым. Спинной хребет

-- косточка

на ладони в прожилках. Нож

острый: так

элегантен и тонок срез.

Названа

госпожи моей власть, печать,

скипетр, ко-

рона, трон -- изощренно -- «фрез».

Плавает

в чужедальних морях лосось.

В этом замке едят только рыбу.

2'15''

VI

Modus II (Сарре было 90 лет)

оранжевый сон

Сияя удачей, ты принесла подруге хурму.

Видишь, в руках солнце -- достала. Мое.

Оно не сжигает: вовремя сорван был плод.

Предощущение вкуса заставляет

подумать: съесть -- не съесть.

Время ведь есть -- голод и жажда

наступят не скоро. Сытая кошка,

балуясь, может позволить мышке

почувствовать запах свободы. А этот

фонарь еще долго оранжевым светом

будет гореть -- неярким, но теплым.

Так привлекает надеждой уверенности

и покоя в грядущем уютный дом для

странника и изгоя. Хочешь жить в нем?

Хурма -- оранжевый плод-дворец. Снаружи

матовый, изнутри -- прозрачный. За золотой

стеклянной стеной пленницы никто никогда

не увидит. Джулия, выпусти! Я закрыта

в великом обманщике зрения. Этот цвет там,

где холодно, -- пламенеет напоминанием

о жарком безумии апельсиновых рощ. В линзе

округлой формы мерцает фантомом твое лицо

-- тает, плывет, дрожит, меняется, полыхает.

Оранжевый биллиардный шар -- темница,

в твоем кармане -- лузы гамак. Джулия!

В круговерти движения я теряю точку опоры:

мир -- каруселью. Или ты затеяла немилосердный

пир, на который люди придут с киями -- баграми,

в азарте игры, веселясь, без промаха бьющие.

Ах, дорогая подруга! Ну, кто осудит меня

за желание солнышко покатать на блюде?

VII

Trivium

пурпурно-фиолетовый сон

Джулия! Нас зовут пурпурные хороводы

под фиолетовыми деревьями. Ноги

запутаются

в шелковисто-чернильных графемах травы.

Там плакальщицы

-- неистовые менады -- утратившие

способность любить, сжигают тоску

в безумии танца. Тревогою

извивают пространство лентами рук

рдеющие -- навсегда --

жрицы в храме случившегося.

Возлюбленная!

Наша судьба -- выбора нет --

удел флагеллантов, сладострастно стегающих

виноватое тело бичами цвета.

Пурпур -- богатства и знатности лето. Фио-

летовы страхом

предвиденья одиночества.

Горчат пророчества расставания

ароматом цветов, затаившихся синеглазыми ягодами

во влажной траве

-- утренней

-- ведь были когда-то весна и утро

в саду памяти.

Монотонному цвету

служат те,

кто сводит дороги в кипящий котел заката.

Там день

отдает румянец,

не задумываясь о возврате, не тревожась о плате

-- безвозмездно

темно-синим ночи щекам. Слезе

-- семени сострадания -- не заблестеть в глазах.

Цвет -- отлучение чувства от времени.

О, любовь моя, Джулия!

Возденем горестно руки.

Слышишь,

остановили бег звуки:

несут раковину.

Прекрасна спираль ее формы

-- таковы горны,

в которых плавится драгоценным металлом счастье. Плачут

тысячелетия над этим карбункулом алхимии власти.

Капли рубинового вещества

-- жестокое испытание

знанием краски. Ткань пути

пропитают маревом красоты -- красноты.

О, горе! Мы знаем,

куда нам идти. Чан

-- варево венозной крови. Чин

-- самый высокий -- смерть.

Спицы причин вяжут сеть.

Что они делают, Джулия?

Красят плеть, предварительно

новорожденным обрубив пуповины. Где рука твоя?

Не достать.

Фиолетовый ветер ураганною силой стремится сломать спину

Двигаться -- нить

пурпурного танца вить. Джулия, как коснуться тебя?

Бить обрубком былого единства, свивая

орнамент боли из пурпура

-- глаголов прошедшего времени. Иначе

-- движение непредсказуемо --

разведет навсегда. Бей -- я ударю в ответ.

Джулия, не могу, нет. Любимая,

вспомни,

ведь раньше был свет,

истончающий тяжесть трагического колорита снов. Реальность

-- легка: недоверие

запей -- как раньше -- жадным глотком поцелуя. Бей,

прошу тебя, бей!

Джулия, не могу:

пурпур приторен. Ритуалы двоичности -- лживы.

VIII

Tabula Rasa (часть вторая, б)

серебристо-белый сон

Джулия, помнишь,

мы мечтали с тобой о Равенне, обезлюдневшей в полдень

-- лик лени.

Жар пеленал

улочек лабиринты -- уснувшего краба -- в горячий кокон

июльского зноя.

Самшит блестит

ладонями листиков, млеют на фоне плюща яркими пятнами

лимузины,

преющие металлом

и лаком. Кипарисы, стоя в пыли -- фате седины -- горделивыми

силуэтами

небеса укоряли

в немилосердии. Наши шаги никого -- ни людей, ни забывшихся

на солнцепеке

собак, ни упавший запретом взгляду тяжелый тюль, пожелтевший

в провалах оконных

глазниц, ни умолкнувшие навсегда гортанные голоса чернооких

певиц

-- не будили. Только

горели прожилки мрамора под чуткими пальцами: могила

хранила знание

слова, поймавшего

время в силок. Облик его проступал в тишине. Не по нашей вине,

Джулия,

ткань мечты

разорвана пяльцами суеты.

Перестань. Полдень в Равенне легко достижим.

нажим на клавиши воображения -- залог владения

ремеслом музыканта. Запах каменных плит спит

в кладовых нашей памяти: там стада снов бродят

по площадям исчезнувших городов. История

-- смена картин в театре. Будет тебе Равенна.

Если хочет того Господин, -- есть у меня Равенна.

Джулия, помнишь,

мы мечтали с тобой услышать -- когда-нибудь -- вой койота,

одинокого

перед жгучестью звезд

и безразличием тяжелого одеяла ночного неба над безжизненной

пустотой

Рио-Гранде.

Малость, страх и бессилие пред могучей храминой базальта.

Холод.

И никого. Тьмы

круговерть -- цепи для осужденного на ошибку. Лапы скребут

обмелевшее

-- досуха -- русло

реки. Я ощущаю тепло руки твоей, Джулия, и понимаю, о чем

тоскует в бессветие бездны

нечеловеческий -- звериный -- голос. Тропинка -- невидимый

волос. Зыбки

дороги надежды.

Даже в школе безумия мазохист -- яркий пример

невежды. От контраста температур мумия разлагается:

в каньойнах памяти завоет любой. И ты -- вот --

петь начинаешь фальшивым звуком. Наука безвременья,

как видно, впрок не идет. Будет тебе койот, затеявший

бой -- один н один -- с безмолвием пустоты Рио-Гранде.

Если хочет того Господин, -- есть у меня койот.

Джулия, помнишь,

мы мечтали с тобой выехать на маленьком, задымленном

старостью

чумазом буксире

к истокам фиорда. В гранитных скал зеркалах смотрится

эхом пыхтенье

мотора. Чаек

тревожный говор вязнет в липком тумане рассвета. Октябрь. Едко,

полы пальто

распахивая, напоминает о себе ветер. В кадр попадает запах кофе

из капитанской

рубки, перетекающий в тяжелое молоко воды, в недремное

око компаса,

в черный шлейф

из трубы. Когда фиорд -- расколотый монолит камня -- начнет

смыкаться

над головою

-- остановимся. Небо, земля -- с двух сторон -- и вода --

квадратура

непостижимого

круга, в центре которого мы -- обреченные на молчание.

Так грезит

осень -- свершение

обещаний весны и лета -- о сне без конца и начала. Лишь

одинокая

птица застывшим

движением -- растворением в белесом яблоке неба -- зрачком --

мешала Норнам

уснуть над пряжей

нашей судьбы. Фиорд -- прекрасный фантом забытья. Но

сокровенность вина

из этой чаши

испить не успели. Джулия, мы не сумели друг другу так много

сказать.

Кто нам судья?

Опять? Мрамор, базальт, гранит -- их твердость

залогом покоя не будет: она не хранит изменений

-- радуги цвета. Пел соловей -- да кончилось лето.

Скверно звучит аккорд на спущенных струнах. Будет

тебе фиорд -- паладин не страданий -- совести мук.

Если хочет того Господин, -- есть у меня фиорд.

Но знай: еще раз нырнешь с головой -- опрометчиво

-- в памяти океан -- тягучий и мутный, будешь

воскуривать прошлому фимиам, не имеющем места

быть

там, где в призме мгновения зажаты железною волей

света сомнения, не выпущен на свободу цвета буран,

-- имя мое

-- Джулиан.

7'30"

IX

Arbos

радужный сон

Это я -- я -- Джулия!

Памятью воспаленной

-- архимедовым рычагом --

ты будоражишь неумолимость закона

Не утешать я пришла, а судить.

Со мною ангелы чистого цвета. Трубы их

-- мечи и знамена бесстрашия. Огненны голоса,

сулящие наказание спектром.

Из-за тебя

я обречена на изгнание,

на низвержение

в бесконечной цепи

перерождений. Живое,

грех совершив, -- императив, он непреложен -- добровольно

должно уйти.

Смерть -- подруга верная совести,

возлюбленная для достоинства,

у чести советница

и приживалка у мести. Конец, начало

-- звенья в венке движения,

одетого набекрень легкомысленной жизнью.

А ты?

Сердце упало от страха?

Разум нашел причину его оправдать

-- и ты предпочла служить новому Господину.

Зачем же сейчас

-- в горе и муках --

звать меня,

цвет искать там,

где его нет и быть никогда не может?

Видишь,

радужной плазмою

-- реками во все концы мироздания --

потекли времена.

Их много.

В артериях Бытия

звучит цветовая гамма.

Переливаются музыкой

драгоценные письмена любви,

разнообразие жизни сезонов,

хоть каждый из них

заставит не раз страдать человека.

Но веки,

открывшись с рождения,

страждут цветного мира

-- божественного пира чувств.

Сокровенное -- в неповторимом.

Я -- не ты.

Время,

отпущенное человеку

-- самонадеянный полет дрозофилы.

Мушка считает:

сутки -- это так долго... успеет...

Все познает,

начинает осматриваться, обживаться.

Но светило давно

вывесило объявление о режиме работы. Сумерки. Ночь.

Правда,

по вечерам цветы нервничют,

разливая пряное благоухание. И

стократ сильнее аромат увядания.

А у меня -- участь была иная.

Ее раб времени

постичь не достоин. Хотя иногда

-- как ты -- мог бы

приблизиться к пониманию.

Цвет -- утешительные прелюдии

для нищих знанием, подаяние

перед началом конца -- венца финала. Ты его избежала,

избежала

ценою моей судьбы. Но не сумела уйти

от наказания памятью. Там цвет жив.

Он кажется высшей наградой.

Он избавляет от одиночества.

Он трагические пророчества превращает в иллюзии

-- апофеозы -- любви.

Он мучает.

Он прощает.

Он манит садами Эдема -- "было" и "будет".

Цвет осудит тебя.

И казнит.

4'00''

X

Modus III (Сарре было 90 лет)

сон цвета изабеллы

Изабелла ... Изабелла ...

Я -- Джулия. Кого ты зовешь?

Что за цвет сочится сквозь стекла? Неужто

у Алмалфеи прогоркшее молоко?

Чадила печь -- легкие сажей покрылись:

трудно дышать. Дать попить?

Изабелла...

У нас не растет этот сорт винограда. Не надо...

Bella. Была. Бела.

Джулия, милая! Простыни поменяй,

чистую дай сорочку.

Слышишь, выстирай занавеси,

побели стены -- все грязное. Ничего -- даже снега

-- нет белого. Ты в жару, сестра.

Руки мои -- прохладны,

а состраданье -- целебно.

Закрой глаза.

На лоб твой горящий

из пальцев совью утешение любовью и нежностью.

Усни.

Навеки.

Изабеллою веки твои темнеют,

как лепестки засохших в вазах цветов.

Они белоснежно когда-то теплели

искренностью и приязнью.

Теперь в пыли изабеллы.

Лепнина рук твоих, Джулия, липнет

гнездом ласточки,

пачкающим карниз.

Зачем на него я смотрела?

Щебечущая царица в ризах. Иза...

Ты бредишь!

Bella... Была... Бела...

XI

Tabula Rasa (часть первая)

сны радужный, серебристо-белый и темноты

Возвращение вспять

-- жестокая необходимость. Память

на месте стоять не может: река,

отдернутая рука.

0'10"

Неглубока, даже если

издалека смотреть.

0'5''

Вина легка, к ней привыкаешь,

как осужденный -- к цепям.

Цепи -- ты сам.

0'7''

Связь -- рычаги,

причины -- поступки. Неумолимый

времени механизм

уступок не допускает.

Опоздавшим весенним снегом

по щеке тает возможность.

Петлю на осужденном

затягивает ложность любого суда.

0'15''

Так почему же, Джулия, для тебя

года в путь обратный пустились?

Судьба -- вода,

течение к морю с гор -- горько.

0'10''

Я не поверю, что кто-то

не видит сны: в них

жизнь расстилается

цветущими первоцветом лугами.

0'7''

Джулиан! Развеваются шарфы.

Ткань -- жалкая тряпица. Ей нужен ветер,

чтобы манить озонным дыханием радуги

голодных на счастье.

Грозу, к сожалению, считают ненастьем:

ставят громоотвод. Повод -- и

появляешься ты.

Ты -- избавитель от суеты жизни.

0'20''

От бестолковости поисков цвета.

Джулия! Мне бессмысленно лгать. Ты привлекаешь

доверчивых

благоуханными соблазнами веера

из семи перьев неведомых птиц.

0'15''

В паденье ресниц

-- смертной или любовной истомы --

слышу мелодию спектра.

0'5''

Бесцветие -- чернота.

Глаукома -- симптом болото, зловонной

недвижности Бытия. Перетеквют друг в друга

сосуды "ты" и "я".

В чаше жизни

время взбивает вожделенный нектар

-- коктейль, что пьянит до безумия --

из радости и страдания.

Взвиваются в небеса фонтаны

-- восторги мечты --

поэзия цвета парит поморником

над прозой унылых законов.

0'25''

Захлебываются от рыданий,

стонов,

терзаний агонии те,

кто искусился сладостным свечением яблока

в твоих ладонях, Джулия.

Дар прекрасен, пока не надкушен.

Огрызок всегда

след чьих-то зубов хранит.

0'20''

Семь звуков

-- безудержная карусель --

угар веселья

в кривых зеркалах балаганов.

0'5''

Вот уж не смела думать:

Джулиану

не будет места в этом амфитеатре...

Трибуна -- ты не азартный игрок;

Арена -- ты не упорный спортсмен

-- не для него.

На колеснице, в галопе

семи породистых скакунов

распахивает человек -- сам того не заметив --

обычно закрытые перед ним двери.

Вериги отказа -- сброшены.

Взамен -- лавровый венок победителя.

0'35''

Время -- питательная среда

для микробов нумерологии. Первым

-- елеем -- метят чело тирана. На лбах

остальных выжигают позорное

-- кстати цветное --

тавро рабов. Оно никогда не смывается.

Если примула осенью расцветает

-- формула крови иной становится.

0'25''

Умелый хирург вырезал память.

Но швы открылись:

рана -- клеймо.

0'5''

Что за беда?

Лишь бы цветы появились.

Вдумайся: цвет и ты.

Иллюзии вечной весны. А то, что завязь

рассыплется по первому снегу

черепками разбитой амфоры,

-- нам из нее не пить.

Веселье застолью не крепость вина придает

-- вензеля тамады,

танцы девушек перед очами

убеленных сединами патриархов,

что ведают разницу между дорогой

-- два взмаха ресниц --

и боязнью блужданий

по чистой доске "до" и "после".

Между ними в тоске

трудолюбивая пряха нить наматывает на клубок.

0'40''

Лжешь, Джулия!

Их отцы накануне свершения жизни

боятся не за себя

-- за тебя. Эти

-- как ты назвала -- дрозофилы

лелеют ребенка -- "хрома ",

пеленая его в кожу жизни

-- хронос. Он ссыхается.

Бесслезная Сарра глядит на корявое дерево.

И все для тебя!

Чтобы ты,

прыгая на скакалочке хромосом,

напевала песенку:

"хрома" -- сон.

0'30''

Темнота наплывает. Браслет!

Пульсирует вспышкой

браслет!

0'5''

Наивность -- воистину -- мудрости дочь.

Джулиан, она -- умирает.

Что ты ей дал? Разум

-- жалкое утешение тем,

кто с рожденья открыл глаза.

Стремящийся к пониманию должен быть

слеп, глух, нем,

лишиться кожи и веса,

добровольно себя оскопить.

Вначале испить из чаши, но затем

обречь себя на томление вечной жаждой.

В муках зависти к жизни

рождается знание. А мир

превратится в табун необъезженных кобылиц,

до язв бессмыслия

хвосты исхлещут сознание,

копытами памяти истоптано будет тело.

Но человек всегда предпочтет

разнообразие...

0'50''

...унисону гармонии?

Цвет, как и звук,

оправданы

размеренным лестницы шагом до той высоты,

когда можно улыбкой ответить

-- на равных --

царственной жизни. Сливаясь

в покое истины

разум и Бытие прорастают деревом:

творенье ветвится возможностью. И

суд под ним -- Первый вершит. Я

-- второй, ты -- третья:

дуэт дилетантов, неловкий

пируэт природы.

Что свет, что цвет.

0'40''

Похоже, любитель большой

каскадов и водопадов -- отъявленный скопидом.

Все -- до капельки -- соберешь

в единое око чаши,

переполненной до краев

ядовитым вином знания.

Чтобы взорваться лучом.

Фонтаны тебе ненавистны: еще бы!

Радуют глаз, их щедрость -- безмерна,

как гордость царя, отдавшего

бедняку шубу под хлопьями стужи.

Палитра и кисть художника

-- одеяло, которым люди закутывают глаза,

в предчувствии ясности зябнущие.

Цвет -- тепло, потому и сжигает.

Но расширяет жизнь

за пределы возможного -- испугом, убийством, любовью.

Все платят дань

за радость быть сегодня не тем, что вчера.

Хоть лютни звук был изысканен, благороден.

Тот герой,

кто времени катит глыбу

на вершину жизни. Там он достойно

умрет. Остальное -- не важно.

1'00''

Прочь, Джулия!

Камень больше не упадет. В отчаянии

его давно пытались

закрепить чувством, мыслью

философы и поэты.

Твои клевреты. Ненавижу запреты

на триумфальное шествие естества:

лай злобных собак

в спертом зловонии

-- зависть смерда

к играм бессмертных.

Ах так! Иди же тогда ко мне

женой, невестой, возлюбленной

и -- главное --

бесстрашной сестрой: по имени и природе

-- fratres gemini.

Твоих кудрей пульсирующее серебро

смешать с безразличием

моего ленивого золота, разметав на одной подушке

-- получится тривиальная седина.

Я -- не она: я -- вижу!

Ты -- расшитая рукавица с черной подкладкой.

Эту осанку сирены

испорчу мечом,

вывернув ее наизнанку.

0'50''

Брат и сестра будут биться?

За выбор той, которую

ты караешь фантомами близнеца.

Низведена:

Нет!

такова воля Отца,

Нет!

завещавшего чистый цвет.

Жизнь

-- разнузданный балет по грязи.

Небрежно бряцает

по семиструнке плектр:

потеки фальши.

Фальшь -- чернение тона, хромой чернит

ритм шагов. Дальше

-- "хрома" -- волны прибой,

поглощающий жизнь человека.

В нем черно-белое знание

расцветает тобой.

Величайший приз!

Ты -- всего лишь каприз ощущений,

неблагодарный изгой бытия.

Вниз!

Там, где времени коловерть

становится неразличимой в горящей точке,

-- там смыкается

рождение с умиранием, а благий свет

осуществляется в кромешной тьме.

Там -- тебя -- нет!

1'00''

XII

Calix (Dies Irae)

сон спектра

"Боже Мой, для чего Ты меня оставил?"

В скрижалях небес

записаны наши печали.

Сколько невест не нашли Тебя?

Быть может, плохо искали

или

давно сорвали голос, взыскуя

надежды и утешения. Кровавя

торные тропы горя, ступают след в след. Лишенные Слова,

неистово страждут обрести цвет, принимая его за Твои законы.

Соцветиями мертворожденных канонов

увиты колыбели любви.

Кипящее олово зрения

плещется, выжигает, поглощает мир.

Перегоны столетий мелькают.

Я -- прачка, стирающая веера.

На семи полинявших захватанных планках

смываю пятна -- прикосновенье нечисто.

Глаза устали перебирать бессмысленное монисто "КАЖДОГО",

кто стремится стать "ОХОТНИКОМ",

переполненным -- чашею -- "ЖЕЛАНИЕМ ЗНАТЬ".

Неважно -- что.

Неважно -- когда.

Главное -- "ГДЕ", ибо "ГДЕ" -- точка,

стянувшая жизнь и смерть

в радужный узел вечности -- счастье.

Все существо туда устремляется, позабыв

об опасностях бега с препятствиями.

Захлебнувшись сиротством и скоростью,

исчерпав себя во втором и третьем дыхании,

человек сокровенное отдает ради цвета.

В бессилии, в беззвучии, в бессветии умирания

он ползет к заветной двери.

Заглядывает.

А там

-- наседкой на яйцах лукавой кукушки --

"СИДИТ ФАЗАН".

О, цвет -- несостоявшаяся возможность!

Ты -- великий обман.

Тот господин

-- кто подлинен,

кто един. Он был

распластан на колесе мира.

И покатилась судьба в бездонную призму зрачка,

чтоб вырваться

истинной -- чудом света

без цели, желаний, страданий.

В покое вечном безвременья

звучат тризны

над вакханалией памяти, жизни и цвета.

4'00''

май -- июнь 1991 года

Санкт-Петербург

ИСПОЛНИТЕЛЬСКИЕ РЕМАРКИ

для драматического цикла

«танцы с XVIII веком»

Это произведение и в театральной постановке, и в публичном исполнении минимально требует четырех декламаторов-солистов (актеров), речевые голоса которых хорошо различаются по темброво-тесситурным характеристикам: два мужских голоса -- низкий и высокий; два женских голоса -- также низкий и высокий. Кроме того, необходима группа из минимально трех декламаторов (актеров), ориентированная, в первую очередь, на синхронное совместное произнесение фрагментов текста -- своего рода «Хор». Декламаторы из этой группы могут исполнять и реплики эпизодических персонажей.

Основных же персонажей в «танцах с XVIII веком» четыре. Это две дамы, одна из которых -- юная девушка, и по своему амплуа «инженю»; вторая дама -- зрелая женщина, лирическая героиня с сильным характером. У мужских персонажей более сложные характеристики и размытые с точки зрения традиционных амплуа. Высокий мужской голос декламирует разделы текста, требующие сильнейшего напряжения чувства, как в лирических ситуациях, так и в героико-патетических. Низкий мужской голос необходим там, где текст носит характер лирического созерцания, философской рефлексии или обретает черты сардонического стоицизма.

Функции Хора (равно, как и число исполнителей, в него входящих) существенно изменяются в зависимости от типа исполнения -- театрального или публичного. Очевидно, что в публичном исполнении усложняются сугубо декламационные приемы, представить фиксацию которых в публикуемом тексте из-за сложности макетирования не было возможности. Только в последней части «бал», где партия Хора принципиально необходима в силу содержательно-смысловых причин, дается два текста (солистов и Хора). И хотя текст партии Хора производен от текста, исполняемого солистами, «прорастая» (строчные буквы) из него и звуча параллельно, ее интонационный рисунок, задаваемый синтаксисом и стиховой строкой, вполне самостоятелен. В театральной же постановке распределение текста между исполнителями -- солистами и хором -- становится прерогативой режиссера. Но и здесь оно должно вытекать из образных особенностей стихотворений.

Существо здесь -- во вполне современных представлениях о «множественном характере Я». Утрата личностью и, как следствие, сознанием целостности -- основная предпосылка скрытого, латентного характера конфликта не только в «танцах с XVIII веком», но и в цикле-мелодраме «цветные сны для Джулии». Именно здесь коренится причина постоянного «перетекания» в тексте драматургического произведения (!) прямой речи персонажей во внутренюю и косвенную, а также вероятностного характера персонификации. На основании анализа текста с такой точки зрения режиссер распределяет фрагменты текста между исполнителями, вплоть до закрепления разных форм поэтической речи, но характеризующей один и тот же персонаж, за несколькими декламаторами-актерами. Предельно условный характер подобной трактовки человека и, соответственно, театрального «персонажа» предполагает столь же условную сценическую форму спектакля в русле традиций «театра представления». Но при этом его музыкально-сценографическое оформление и костюмы должны соответствовать исторической эпохе.

для серии стихотворений-ситуаций

«трапезы здравого смысла»

Для публичного исполнения этого произведения необходимы: стационарный магнитофон, звучание которого выведено на динамики; кассетный переносной магнитофон; кассета (для стационарного магнитофона), на которой записан «хит» Таниты Тикарам начала 90-х годов; вторая кассета (для переносного магнитофона, куда она заранее вставлена) с записью шумов радиопомех; гонг с колотушкой (или рельса-колокол с молотком); стол; шнур-удлинитель, включенный в сеть.

Участвуют в исполнении: ведущий исполнение и его помощник; звукооператор, работающий на стационарном магнитофоне по ремаркам в тексте; основной декламатор -- он исполняет текст лирических стиховорений; три актанта из публики -- два джентльмена и одна леди в возрасте «для тех, кому за...».

Организация перформанса. Ведущий приглашает желающих «помочь» исполнению произведения. Условия просты: отсутствие знакомства с текстом, умение громко и внятно произнести элементарнейшую фразу типа »Жена, ты выгладила мне рубашку? и т.п., а затем прочитать «по бумажке» несколько аналогичных, соблюдая при этом инструкцию по вступлению (после удара в гонг и объявления актантом 1 порядкового номера стихотворения) и чередованию реплик. Таковы «роли» актантов 2 (джентльмен) и 3 (леди), которые в основном тексте «трапез здравого смысла» выделены крупным шрифтом. Эти, предварительно записанные инструкции и реплики, выдаются актантам на пронумерованных листах бумаги. Актант 1 (джентльмен) должен, постоянно повторяя, осуществлять такую последовательность действий: ударить в гонг и назвать порядковый номер стихотворения, после реплик актантов 2 и 3, затем текста стихотворения, исполняемого основным декламатором, объявить «по бумажке» ситуацию. Кроме того, в стихотворениях NN 1 и 29 он по прикосновению к плечу руки основного декламатора (или по знаку ведущего) должен нажать, а затем -- также по знаку -- отпустить клавишу «пауза» в переносном магнитофоне, который он приносит, включает в сеть, а в конце перформанса уносит из зала с собой. Когда актанты скажут, что они поняли свои задачи, помощник ведущего уводит их для более подробного ознакомления с репликами и инструкциями в другое помещение.

После этого ведущий рассказывает аудитории о замысле произведения, связанного с показом тотального отчуждения всех участников исполнения от произносимого ими текста. Слушатели-зрители должны обратить внимание, как неестественно будут вести себя в своих речевых действиях помимо своей воли актанты 1,2,3. Оказавшись в публичной, риторически демонстративной ситуации, они своим отчужденным интонированием выведут простейшие высказывания в рамках обиходного здравого смысла за пределы ситуаций, на которые он распространяется, в которых он является основным мотивом поведения и предпосылкой речевых высказываний. В результате человек оказывается не равным себе. Ведущий подчеркивает принципиальный характер различий между «поэтическим языком» -- на нем написан текст лирических стихотворений, и языком обыденного общения -- реплики актантов. Получается, что у поэзии есть границы, и риторическая эстетика, равно, как и присущее ей дистанцирование человека от своей речи, -- все это в перформансе «трапезы здравого смысла» становится зримым. В микродраматургии (потому что она осуществляется на уровне простейших речевых действий, а не поступков и характеров персонажей) активизируется также интерактивный фактор: слушатели-зрители включаются в происходящее на основании предварительного «знания» того, что будет происходить в исполнении. А именно: в каждом фрагменте придется соотносить реплики актантов 2 и 3 с лирическим стихотворением и объявленной актантом 1 ситуацией. Как они связаны друг с другом? Необходимость ответить на этот вопрос, который 30 раз встанет перед каждым присутствующим, -- и есть вторая сторона драматического действия в «трапезах здравого смысла».

Подготовив таким образом аудиторию, ведущий спрашивает помощника о готовности актантов начать действовать, а затем демонстративно объявляет название и жанр произведения, давая команду звукооператору для включения фонограммы. Сообразно инструкциям появляются актанты -- (вначале актант 1, а затем актанты 2,3) и основной декламатор.

Примечание! В связи с различиями в смысловом восприятии письменного текста (при чтении) и его декламации (на слух) реплики актантов 2 и 3 помещаются в разных местах: в письменном тексте -- после лирического стихотворения, а в исполнении -- перед ним (после объявления его порядкового номера актантом 1).

*** * ***

Исполнительские ремарки к циклу-мелодраме «цветные сны для Джулии» целесообразны только при публикации основной формы текста -- партитурно-декламационной -- для этого произведения.

Speaking In Tongues Лавка Языков

лариса березовчук

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ драматический цикл

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА серия стихотворений-ситуаций

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

Исполнительские ремарки

От автора

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ драматический цикл

I

intrada

II

я

III

завещание (24.02.1704)

IV

он

V

фонтаны

VI

парки

VII

фейерверк

VIII

руки (монолог старого учителя музыки)

IX

буколические забавы

* * *

* * *

* * *

* * *

Х

она

XI

салон

XII

окно

XIII

маркиз, поставьте бокал!

XIV

бал

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА серия стихотворений-ситуаций

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

действующие лица:

I

Fratres

сон луча в темноте

II

Modus 1 (Сарре было 90 лет)

терракотовый сон

III

Speaking In Tongues
Лавка Языков

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ
драматический цикл

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА
серия стихотворений-ситуаций

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ
цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

ТАНЦЫ С XVIII ВЕКОМ
драматический цикл

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

ТРАПЕЗЫ ЗДРАВОГО СМЫСЛА
серия стихотворений-ситуаций

ЦВЕТНЫЕ СНЫ ДЛЯ ДЖУЛИИ
цикл-мелодрама на музыку Аарво Пярта

*** * ***