Speaking In Tongues
Лавка Языков

лариса березовчук

где-нибудь,
         когда-нибудь...

композиция







* * *



Я не приеду.


А почему? Неужто не сумею
        по векторам причин и следствий
                   разрезать ворох дел, бумажной суеты, забот.
Достанет сил
        сквозь невозможное дорогу пролопатить,
                   из обстоятельств сшить лоскутный коврик
                              и у порога цели положить,
чтоб ноги вытирать. Но в гости напросилась
рать упреков.
И невдомек
дешево иль дорого платить придется
           за повторенье надоевшего
                       урока ожиданий, в тоске считая
понедельник, вторник, среду... Нет.


Я не приеду.




* * *



Края очертаний и смыслов
         пока еще цвета молодых листьев
                   под рентгеном неОНа.


Устье начала
-- в озОНовом безвоздушии пауз.
БеспоМОщностью
          проЛИТого молока
                     рука застыВАет в жесте.
В цезурах шагов
память пишет письма
        по жести страха -- возможной уЧАСти,
                  свивая в неразличимости сЧАСтья
                          отЧАСти уЧАСтье
ЛИц улиц.


ОтчАЯсь в тот час.


               Их скулы
обтянуты чистой
        -- ОТ ВЕСсенних дождей --
                кожей асфАЛЬТа.
Покрываются смальтой СЛОВ
        соцВЕТья КАштанов. Сюжет -- не нов.
                 В прекРАснейшей из НАписанных ПЬЕс
                          о ба(р)РОчном параде
                                    символов времени года
мы -- рабы-статисты.
Рассыпалось
         МОНИсто очереди за наградой. В ТОлпе мелькают
                   отблески РАя
паРАллельной судьБЫ.




слепой садовник



Он ладонями легких
касается тени и воздуха. Колокол дня звонит.
Парит, если волосы стянуты в узел. Осень косу расплетет:
лягут покорно пальцы на струны дождей.
Руки дышать научились
в сочувствии листьям, коре, корням, которые тоже могут болеть.
Пока -- звенеть жаворонку
-- милосердию слуха. Истома земли вознесется горе
в полдень, чтобы к ночи
осесть на травы туманами горькой ласки. В дымах костров
сжигается старости горе.
Их запах
сны навевает о радостной силе ветвей, согнувшихся
под молчаливыми гимнами урожая.


Весною небо накрыло сад одеялом
прохладного шероховатого благоухания. Затянулось
расставание лепестков с тишиною. На цыпочки встал рассвет,
подглядывая. Спится счастливо черноте нивы
под приглушенно-розовый -- девичий -- смех зари.
А потом можно будет
коснуться солнца: сливы
налились, затяжелели надеждой не расплескать в чаше покоя
терпкую влагу лета.
Он видит душою, хоть темнота фиолетова.




* * *



Наив лукавый
        оставим за порогом:
стихи не пишут, впрочем,
прозу тоже -- от избытка жизни.
В ней мы беспомощны и ничего не стоим,
         киваем головой
                 -- точь-в-точь надменный стоик --
                             румяным бонвиванам в укоризну.
Что может знать
          о пребывании сознания и вздоха
                     между «ОТ» и «ДО»
тот, кто извне стоит?
Наверное, трусливо.
Хоть судит строго баловство пером
           от раза к разу, не понимая:
жизнь воздает сторицей
за «НЕДОСУГ»,
           за «НЕКОГДА» и -- главное
                      -- «НЕ НУЖНО».




* * *



Неслышный разговор -- фоном.
Все остальное -- громко, веско,
чтоб омертветь в телефоне. Вишни
поспеют еще не скоро. В споре
с собою -- пока уколы укоров.


Подушка карусель крутит,
хотя слипаться векам сладко.
На земляничных полянах сна мы
встречаемся без оглядки: радость
бездумно разоблачает вериги


запретов. И зашуршит вереск
меж серебристых сосен. Веют
сиреневатые зовы плачем
-- не хочется ошибиться снова.
Испившие наважденье загадок


вчера - не полетят птицей,
не запоют сегодня: знают,
как ненадежно, как хрупко счастье
-- подкова. Мне не рискнуть проснуться.
Неведеньем утешается мудрый.




под липой



НАШИ ЛИЦА
затканы ретивой кружевницей -- весной -- вязью бликов.
                                                                                      Поклоны
ЗВОННИЦА БЬЕТ.
То ли птица, то ли силок мгновения ловит слова, взгляды и
ТОНЕТ В ДРОЖИ
наготы листьев. Бесхитростны, невинны в мае деревья -- не знают
ПЫЛИ. ВОЗДУХ
прорастает ковылем фигур умолчания. Заповедными стенами
                                                                                         защищаются
-- В ГОРОДЕ ТРОЯ
внутри мегаполиса -- двое, которым не сможет никто дать совета.
ЛИПА ВЫПЬЕТ
голубой купол покоя под безыскусный ричеркар Галилеи. Завязался
УЗЕЛ ЗВУКОВ,
профилей, неожиданных переулков, где еще даровано счастье
                                                                                           слышать
ГУЛКОСТЬ ЭХА
спотыкающихся о вопросы шагов; где легкомысленный случай
                                                                                                рисует
СУДЬБЫ -- БЕЛЫЕ
барочные завитки правил, вписанных в млеющие безразличьем
                                                                                                лазури
СВИТКИ НЕБА
-- полуденную крышку котла, под которой кипит обещанием
                                                                                               зеленая
ПЕНА ЛИПЫ;
где понимающая улыбка и не закончившая жест рука -- еще не
                                                                                                    залог
«ВЕТО»...




* * *



Плачем утраты
           возвещается обретение.


Стекает эхо прощаний.
Немое кино
          телефонных звонков,
                   на бегу перепутанных
                             бумаг, волос, рукавов,
                                       «не могу», станций метро.
                                                 Завтра -- вразброс.
Пятый день на троллейбусной остановке
обжигает тоскою брошенный пес.
Лишь в бесстрашии зеркала
            судьбы
                    боязливо коснулись друг друга.
Смутились.
Спохватились.
И разошлись по воде кругами. Звук
            камнем упал на дно, взбивая горькую
                      непрозрачность молчания.
Виноваты сами: нет алиби
           для судьи, который
                      легкомысленным приговором стачал
весну и осень.
Антрацит и проседь.
Под шум сосен.
Удариться о земь.


О конец начал.




чайный домик на русский манер





Черно-желтая полосатость осы
повисла в пустоте взгляда, ударяясь
о память укуса. Для слуха
кислее уксуса
дребезжание от стекло наяды яда.
Фривольны наряды намерений:
на полянах тайны давно нет росы -- сухо.
Язон в безопасности задремал,
мухи мыслей прихлопнув перед походом.




Стучат в стакане и падают на сукно
кости. Судьба
на приволье полей случая
имитирует беззаботный пикник. Но кто-то
обязательно проиграет.
Уйдут сиротами
-- утраченным смыслом --
подневольные покера. Лопнула тишина
криком павлина в вольере ночи.
Игрок вздрогнул.




Многоточие жажды, омытой первым глотком.
И так всегда -- каждый раз перед сном
задабривать «завтра»,
которое искусом вкуса малины
вскоре станет «вчера». Тетка-удача
-- суматошливая толстуха -- забывчива, бестолкова.
А потому -- ведет свой подсчет вдвойне.


Эти четки -- апология «НЕ».




* * *



Где-нибудь и когда-нибудь
две траектории пересекут карту
звездного неба. Для запамятовавших
Императрица в изобилии писала «Промемории».
В случае взрыва -- можно казнить или помиловать.


Вместо зрачков -- у нас ярлыки
очаровательной суеты имен прилагательных.
Несостоятельным
-- по известным причинам -- оказалось
«ты». Как в анекдоте: всюду цветы и брюнеты.
«Сонеты, похоже, в моду вошли...» Вздор,
дань коммуникативному этикету.
Длань усталости нависает.


Малой толики не хватает
для темперамента стоика. Ватными одеялами слух
кутает кутерьма
разноязычного щебета возле нашего столика.
Мимо.
Спину больно держать. Спать,
кажется, уже хочется. Рать секунд,
торопливо бегущих назад,
колется.
«А что, если нам немного потанцевать?»
После сплошной говорливости
немота всегда напоминает дроги.
«Да.»


Надломится
          лучом  
                  память.
Ждала.
    Течением
         паузы
            выбор карты
метил.
Вы
    были
       правы.
          «Как вам нравится
эта оправа?»
        Камень
                 говорит
днем
     -- искрами.
          А вечер
                -- искус:
искусство
         оказывается
                 -- не более --
умелой подсветкой.
«Вам кажется,
       может
              я
                 сказала
                      глупость,
ведь так?»
Что ж, удел поэта.
Слепит до сих пор
        тайных недугов
неподъемный груз.
Сколько
        лет
               след
оставлял?
Молчание речи.
           Речь молчания.
Вместе,
         но
              порознь.
                     Слава
                            -- плохой
парикмахер
           -- волосы
                     вырывает,
                                хоть
лака
       не жалко:
                цементирует
                          малость
того,
        что
             осталось.
                      Просто.
                              Буднично.
                                        Стоит это
— ржавый медяк.
 


Саксофонист -- меланхоличный мастак
импровизировать по канонам флирта.
Придыхания на виражах свинга
-- поцеловаться и отбросить сомнения.
Ему -- верю, хоть мастерство будет взвешено
на весах оклада. И он
починет в кадре видеохроники среди падре,
похожих черно-белых уставших пингвинов.


Немые обычно служители невозможному,
имя которому
-- тоже Бог; он отнимает голос,
способность дышать;
как рысь -- расчетлив, жесток.
Этот культ, к сожалению, для нас не внове.


Ну, почему слово так вожделеет жизнь?
И почему жизнь должна умирать в слове?
Помните
-- было не поздно
-- смелости не хватило
покинуть эту тюрьму,
бросив -- в ярости догоняя мгновения --
«Ich habe genug...»
зубоскалящему чернотой краски деспоту -- ряду букв,
зная:
на простынях бытия из бумаги
белеет наш прах;
что композиция -- останки переплетения судеб; а риторика
заправляет перцем деталей салат искореженных биографий;
и бессилие слова перед пожаром молчания мы научились
гасить асбестом сюжетов.
Но сегодня, здесь
-- ЗДЕСЬ СУДЯТ по рекордам альпинизма текстов.
Там, где не было нас и нет
-- там
-- просто
-- все будет...


Жертву Бог
     примет,
         если
            кто-то отдаст
добровольно.
Но все равно -- больно.
Осенью
    не к лицу
         землепашцу
              скорбеть
о весне.
Плешивому
     кудри
          -- что леса
в пустыне.
      Помянем
          праздником
                «было».
Будет
    все,
        как
          постановит
               суд.
Вместе
    -- эстафетою --
        бежать
             легче.
Без
  искушения
    дефицитом времени
сон явится новый.
Событий
     убивать
         не будет.
            Останется
-- ждать,
    ждать,
        сжигая сознание.
                     И,
преклоняя колени,
                жить.
Нищий
    от рождения
        наденет и
             суму
с радостью навсегда.
На воле
     дышать
           легко.
                 Ветерком
задуматься,
     гребнем
           мыслей
                расчесать
золотистые
      волосы ивы.
            Станет
                 не так
тоскливо.
Потом,
     собравшись
           с мужеством,
идти
   на пытку
        под колпаком
            молчания
в свете
настольной лампы:
      создавать
театр,
     который
         брезгует
              рампой.
                   И так
-- от века к веку.
     Удел
          калеки
    за подаяние
пониманием
         -- благодарить.


Будет шуршать серебристо-серый муар,
безболезненно прикасаясь
к черному безразличию фрака. Колье, массаж, макияж
не сумеют прикрыть старчески дряблой шеи.
Ваш взгляд деликатно
постарается ничего не заметить. Рой искорок времени
пируэтом никого обделить не забудет
в этой банальной сводке погоды,
где «завтра» -- голо. И морщинистая рука
-- вся в венах -- осторожно
снимет с лацкана седой волос.
Хоть очевидно: петь в «дуэте согласия»
было легче и безопаснее,
нежели рисковать в соло
на большой сцене.


И если ваш искушенный ум
устремится с бесстрашием обреченного на острие
пытки вопросом о месте и дате суда, куда
вызовутся
этого бессмысленного труда солдаты
-- не обессудьте:
не знаю ответа
-- ни «ГДЕ?» и ни «КОГДА?».




* * *



Я не приеду.


Кнут случая возница поднял, и кони обстоятельств напряглись. Некстати,
но колесница подана к порогу. Пора.


Листы билета жгут осенним разноцветьем. Затянется снованьем челнока
Дыра тоски: судьба -- большая мастерица, без устали прядет свое. А мы
Наивно строим планы, ненужным хламом талисманы накопились. Их
с собой не взять.Времена, свернувшись в боли жгут, неразличимостью
поступков, лиц ударят. Аэропорт сумеет оглушить молчанья кислотою.
У трапа ноябрьским мокрым мраком повиснет занавес премьеры. И
будет все всерьез, да так, что слов не хватит. Уже сейчас за их
позорное бессилье стыдно. Это -- как видно -- резвый май
тешился игрой в бирюльки. КОГДА-НИБУДЬ и вам
придется печалиться, снимая сливы в летний ливень.
Вы принесете их к обеду, навзрыд промокнув.
А стол -- ГДЕ-НИБУДЬ -- для вас
уже накрыт. Промокнув листом
бумаги победу над дождем,
станете лицом и памятью
светлы. Коснется
сливы на тарелке
рука. Вы будете
счастливым.
Прощайте.


Я -- еду.


Санкт-Петербург
июнь 1992 года