Speaking In Tongues
Лавка Языков

лариса березовчук

симметрия
третьего порядка

композиция

Все, что случается с человеком,

неизбежно похоже на него самого.

Олдос Хаксли. «Контрапункт»

часть I

симметрия
третьего порядка

поэма

Пейзажи прощания. Ландшафты триумфа.

Логика шьёт плащаницу мыслей иглою частиц и союзов.

Глаза -- юзом. Вибрируют

барабанные перепонки. Изранены пальцы.

Напряглись завещания пяльцы

твёрдостью грунта.

Пейзажи прощания,

как ландшафты триумфа.

I

прелюдия

Зеркала двух миров,

Вглядывающихся друг в друга. Узнавание и отторжение

-- наложенье структур невозможно.

Ирония несовместимости резусов

жестокостью голода

обрекает на одиночество и каннибализм.

Кто выставил зрачком призм

уходящую в небо

всеведающую ось симметрии?

Бессмысленно предъявлять претензии

к невидимой карусели -- её кружению

без чувств и цели: лопастями

перемалывает времена и миры.

Призраком Шерлока Холмса

производить простейшие действия в школе причинности,

бремя следствий, горбатясь, нести.

Бесцельно ловить сачком порхающие миражи.

Шеф-повар готовит десерт, над ароматом

цукатов иллюзий колдует. Полученный утром конверт

принёс приглашение на пикник в Элиизиум

собственной непогрешимости.

клёкот в невидимости

-- пробуждение слуха -- не --

узнавание -- удивление --

зрение просит ясности --

«прозит!» -- но -- предел

возможностей -- не-пре-

ложность условий задачи --

дача -- гедонизма отдача --

невидима -- в клёкоте

Пусть славословит память того,

кто сумел оперённый комочек

страдающей плоти -- бессильный

перед гольфстримами воздушного

океана, превратить в Икара

-- свободнорожденного -- в естестве

безразличной к жертвам природы.

Кровавы бои за штандарт медиатора:

«МЕЖДУ землей и небом -- война»,

«между ЗЕМЛЕЙ И НЕБОМ -- война».

История и структура

сибаритствуют в переговорах:

бликом пространства майоликовая тарелка

спокойно висит на стене,

мерцая сгустками цвета, тогда, как эпохи

пёстрой и разноликой вереницей

в прошлое трусцой убегают. Их -- шашлыком --

не нанизать теперь на шампур.

У того, кто глядит,

«стали перлами глаза»

-- цвета стали, потеющей слёз ядовитой влагой. Короста

-- болезнь роста

изменяющейся материи, признак

окукливания личинки, от жадности

пожирающей вокруг себя травы -- троны

для будущих бабочек

хрустят под мощными хелицерами. Звука

параллельный монтаж: костёр

гудит, цикады-трещётки огненными языками

слизывают листы,

уничтожая улики -- следы пальцев

инквизиторов и цензоров, и

лопается от жара кожа фолианта. «Махаон»

как перспектива -- именно последним криком

-- рифмуется с «хамелеоном».

Эволюция или роща

из деревьев различных видов?

Лесник -- расточительный скептик.

Сардоничность смеха.

«пойди туда» -- режиссёр-

фанатик перекрашивает грунт

оврага -- выбор краски --

семицветный веер -- ветер --

сличение эталонов в памяти --

суета салонов -- неведение

целебно -- кажется -- наугад

и рад -- остью колоса -- усами

колоса -- раззолотиться -- раз-

веяться -- «не знаю, куда»

Жемчужная сетка законов: познание

-- квадратно-гнездовые пометки -- голову

красавицы украшают. Но -- как всегда --

от волнения в криволинейном движении

дрогнут руки,

порвут бесценный убор, и

маленькие луны мышатами резвыми

по мрамору побегут. Отсутствие --

упорный прибой,

а постоянство -- кислоты злее. Что ему

обточить гальку? Что ему

разъесть гранитный валун? Вот только

никто не заметит:

способных видеть

временем обделили. Потому не осудят

инстинкт собственничества у параболы, не поймут

скорбного пути прямой -- одинокого путешественника

по стране безразличия. На перекрёстке торных дорог

кресты рождаются. А терновника

можно наломать поблизости, чтобы

увенчать чело распятых идей.

Контрапунктом звучат голоса территорий, линий и точек.

Дирижёрского жеста

-- вступления --

дожидаются виртуозные партии тел и фигур. На патетике

барочных орнаментов Шейлок

-- хитроумный ритор --

наживает себе состояние. Рассудок же

сытым медведем в берлоге

чаще всего просыпает будильник начала. Затем

в исторической -- истерической -- спешке

в неутолимой потребности перемещения с риском для жизни

догоняет последний вагон,

не зная толком,

куда направляется поезд.

Шахту -- засыпали, и

не обогатить руду.

Почему звуки взрыва для слуха

предпочтительней тихого всхлипа?

Упоение гигантоманией. Конец --

пора возвращаться к началу. Сеятель,

что посадил, тем и заполнит

к ужину осени свои закрома.

венец -- руки дающего

милостыню -- дар дан --

Дардарнелл дерзкий прорыв

в археологии океан -- лезвие

палубы -- горизонталь --

поперек надрезает -- вертикаль

сверху -- венец надевают --

вертикаль снизу -- подставляют

чашу -- руки -- умри -- живи

Думать -- одухотворять неживое.

В окно урагана Он ведь тоже

с надеждой выглядывал. Но

видел только летящие в небо

шары «оживляжа». Мудрствующая нищета

-- нет ничего пошлей и гаже.

Невозможно стилетом

-- «кирпич» запрета --

ударить в живое тело

-- мается среди заблуждений столетия.

Возраст лета.

«Ныне и присно, и вовеки веков!»

II

пейзаж

В беззвёздной ночи

мохнато колеблются травы, а темнота

в пластике танца «модерн»

хрупко и ломко

движется по окраинным улочкам

наших мыслей. Там -- злоумышленно --

за углом Слова и разума

составляется он: три-ум

три-ум-в-и-рад

три-ум-в-и-рать

три-умирать

триумвират.

В безлюдье и мафия бестелесна. Её на учёт

фонарям Интерпола

никак не поставить.

А полагалось бы знать, что у тьмы

есть насос для тех,

кто тяжёл, но мечтает летать.

Явь в «Я» -- чей опыт торжественно освящён традицией

этой сцены -- вентиль втыкает. И оно, в конце концов,

вырастает из толпы статистов,

претендуя на роль премьера

лидера

шефа

вождя

главаря

фюрера

et cetera.

Рука жестка, кулака

монументальность внушает смесь

доверия с уважением тем, кто

подвержен сомнениям. Пока

не в фаворе слабость.

С молоком из детства,

на губах не обсохшем, вторым

«ХОЧУ» объявляется.

Ботанический сад для Бодлера. Там

буйно цветёт способность с мудрёным латинским

названьем «интенция»; диковинные возможности

тайну -- сердцевину -- бутонов хранят, И

цветок, которого нет -- отсутствие --

прельщает ароматом пассионарности: запах

не-имения, хоть едкий, но пряный.

Как нищета: высокомерно

ею гордятся, но душу

испепеляет огонь обладания.

Желание -- наследный принц

короля-инстинкта --

на страсти женится. Дети пойдут. Жизни без них

-- никак. И династия голода

жажды

сна

совокупления

агрессивности

ergо власти

помчится обустраивать новый Эдем.

Всем найдётся работа. Главное

-- не забыть о поэтах -- больших мастерах

выставлять позы «ХОЧУ»

для парадных, покрытых лаком, портретов.

Пусть будет так или эдак.

Принц, на то и аристократ -- он не мастак

работать. Всегда дионисийствует

в плясе-экстазе, а балетмейстер Агни

огни возжёг.

Нужен приятель-подельник «ВИДЕТЬ» --

слепо верящий модальным глаголам простак --

готовый помчаться в атаку

по золотому зову трубы: ведь желание

-- всегда сияет

чужой драгоценностью. На доступные

глазу предметы

устремляются -- жадно и голодно -- действия ока: зреть

смотреть

глядеть

различать

осматривать

следить

выглядывать

наблюдать

заметить

обозревать.

Не перечесть всех из клона, хоть в клане

-- всего лишь трое.

Воля, её исток, наркотическая жажда активности

паутинностью, способной душить

жалить

тянуть

оплетать,

наконец,

убивать

оседают туманом

с провисшими росистыми солнцами

красоты умирания. Узоры

«бабьего лета» на осенней рябине.

Счастлив -- и уцелеет -- услышавший смех паука.

Бинокулярный глаз хищного насекомого

может пропеть

ласкающий самолюбие пунктир акцентов.

Видеть не то, что есть,

а то,

что хотелось бы видеть. Неуловимой природой

модальности

возможности

вероятности создаются пейзажи. И -- разбой!

Желание -- насильник августа,

уже холодеющего предчувствием осени -- печальной

цели конечной жизни. Она

вначале невестой поплачет,

но потом смирится с грубостью,

примет постылого мужа…

Пейзаж -- деформация

ели -- пирамидальность --

тополя -- поля дальность --

пустыня -- стынет зерно --

подсолнуха -- лопуха ухо --

пуха полёт одуванчиков

Доморощенных

пейзажистов творения во все времена

дефицитным были товаром: точное

соответствие предложения спросу.

Краденое -- дешевле стоит.

Мафия процветает.

III

прощание

«Дiду мiй, дударику!»

Прощание -- это действие, совершаемое сейчас по отношенью к тому, что через мгновение существовать перестанет. Эхом гудка паровоза уйдет в темноту. Обессмыслится произнесённым словом, которое обносилось в про-из-несении, догола истрепалось в колючих кустах трюизмов. Должно быть унесено ветром забвенья назад, чтобы его «не знать и не помнить». Память -- ханжа. Скорбит о педантичном течении -- мусоросборщике осколков судеб. Мечтает построить плотину -- агрегат для прополки грязи на глади воды. Из пены отбросов насучить нитей и вышивать на досуге гладью. Узор, наводящий тоску. И всё-таки, мы сожалеем о том, что «вчера» уже не «сегодня». В горле ком перед сном каждый вечер. «Спокойной ночи!» -- ритуал того же прощания. Жизнь даёт обещания, но они не всегда выполнимы. Прощание -- миг настоящего, у которого нынче отсутствует алиби, но адвокат на суде бесполезен: приговор предрешён. Скольжение от «сейчас» к отсутствию в «было» -- начало времени, лишённого права быть переписанным заново. Созерцание перехода -- этой комедии или трагедии -- мы называем прощанием.

«Ти ж, було, селом iдеш.»

В темнице тела томится неукротимая страсть жизни. Это «она в нас страждет», хотя её проявления часто похожи на агонию умирания. Объятья охватывают не вещи, не форму и цвет, а длительность. Не просочиться лученосным песчинкам, кочующим в барханах пустыни, сквозь ветер -- его желание новых пейзажей. Зачем многословие? В слове чёрно возносятся мокрыми крыльями руки тоскующих плакальщиц. Горло, лёгкие -- распахнутые ворота животного воя. Перед извечностью тупика страх в безумии носится по пустошам человеческого рассудка. Крик прольётся последним дождём не тело усопшего. Мальчик, которому в «жмурках» досталось водить, не думает о повязке, глаза заклеившей. Бесцветен пластырь неведенья. Мы начинаем видеть воспоминанием -- зреньем незрячего. Память -- генетический спрут. Он впивается в плоть наших планов, поступков, надежд. С какой ненавистью глядят друг на друга «вчера» и «сегодня» -- дуэлянты без пистолетов, фехтовальщики без рапир. Как пройти человеку меж кровожадными Сциллою и Харибдою, мечтающим об инцесте? В зеркале настоящего умершее с неродившимся одинаково отражения ищут. Нам остаются фантомы -- размывание облика облака в чаше.

«Ти ж, було, в дуду граєш.»

Позументы наград. Аксельбант упоенья. Золотое шитье на ткани прожитой жизни. Тропы орнамента, по которым чудесные звери устремляются к ночному источнику. Чиста и прозрачна влага -- исцеляет раны, дарует забвение. Звери пели. Так никто сейчас не поёт. И таких стихов уже не слагает. Милостыня щедра. Вассал наделяет богатым леном сеньора. В течение дня абрикосовый пух невинности превращается в плод, готовый брызнуть сладкой зрелости соком. Ненужность театра побуждает срывать -- даже с кожей -- ярлыки амплуа. Губы беззвучно ласкают одни и те же слова. Любая утопия не нова: припудривается, придуривается свежестью макияжа. Кто встал на страже за дверью? Не выпустить никого из ловушки, предназначенной для двоих, или желающих вместе порадоваться не пустить за заветные створки? Не нужно искать на задворках последнюю комнату, охраняемую синебородым запретом. Там роды счастья. А праздное любопытство утолит глоток кларета. Отошли воды. Крик.

«Тепер тебе немає.»

На пологом спуске от леса к реке шеренгой, истаивающей с двух сторон в неизвестности горизонта, под зонтом слоистых туч люди стоят. Просты, но причудливы разнообразием их одеяния. Стрекозой ожидание зависло в необязательной позе. Неясной формы предметы -- в руках готовятся или младенцами спят, повешенные на ремнях за спиной. А кто-то ненужностью их бросил на травы -- тускло поблескивают в рассеянном свете полдня, от которого время сбежало. Глаза что-то ищут на небе. Дуновением о себе скромно напоминает ветер. Наконец, долгожданный сигнал. Раковина пустоты затягивается почти невидимым сиреневым тюлем -- полузатмение. Сухими всплесками -- треск материи -- возносятся паруса корабля. То ангел летит со струящимися муаровыми крылами, «а перья -- аметист». Великий артист, посланец начала. И в тот же миг одновременно возделись вверх все возможные в мире жерла раструбов: шалмеи, рога, раковины, олифанты, букцины, пузоны, корнеты, тромбоны, цинки, серпенты, трубы, крумхорны и саксофоны, поммеры, тубы, валторны, зурны, трембиты, жалейки и оффиклейды. Десятки тысяч слоновьих хоботов устремлены в небеса. Глубоко под землёй возникает предчувствие стука -- кремниевую кору огненный плод пробивает магмы. Обмороки инфразвука. Разрушаются крепости и мосты. В муке лёгких и рук прорезается тот -- единственный -- звук, которого мы боимся и страждем. Рождение могучего унисона. Тона тягучий вой не похож на все возможные апофеозы смерти. Так зверь, перебирая лапами, в последний раз не кричит; так воплем роженица не истекает; так не визжат, скользя по асфальту, окровавленные колёса машины. Липким потоком трубность склеивает на деревьях листья. Птицы ею облеплены, как галька мазутом после крушения танкера. Выброшенными на сушу уклейками задыхаются клювы. Пресс звука воздух выдавливает из обмена веществ, отпугивая вереницы Рождеств по обе стороны мига. Коврига хлеба черствеет.

«Дуда твоя гуляє».

Плачь, плачь, любовь! «Там среди мрака корабль -- его уже нет». Только слабый стыдится слёз, безобразный боится распухания век, скупой дрожит над каждой каплей переливающегося через край горя. Смотри, гигантские руки уже смачивают лоскут, готовясь вытереть поблёкшие письмена, набросанные впопыхах судьбой на чистой доске имени. Они навсегда исчезнут. Счастье -- лото, и проигравшего украсят скорби морщины. Сегодня не верится в то, что было вчера. Память -- палач, развлекается жемчужно-хрустальными переливами далёких цитры и вины. Плачь, любовь моя, плачь! Помещенная в клетку пейзажа, сейчас ты уносишься на дрезине по узкоколейке, ведущей в тупик. Долог путь. Что ни миг -- мелькают ландшафты, предлагая на брудершафт кубок выпить во здравие вечности, красоты и покоя. Но ветер, воя от скорости-боли, выбивает чашу -- нектар разлит. Жажда в полёте -- не полёта жажда. Лишь однажды возникает синхронность судьбы и времени. Тогда тело, душа и дух принимают в свой круг любовь. Нет уже треугольника -- неделимой цепи хоровода. Чертят ритмы ничтожно малые точки -- объятия двух танцующих пар, связанных линией жизни в длинном зале рождений и тризны. Плачь, любовь моя, и смотри! Вот он -- дух! Он твой соперник-партнёр в божественных ритурнелях. Руками бесцеремонно и жёстко изминает турнюр, рвёт тончайшие кружева. Олеографии вариаций и па-де-де ваш дуэт не обучен. Турнир со смертельным исходом пляшет дух, не зная сомнений, -- горд, неукротим, спесив. Если быль конец и начало зарыла в бессмертие, что ему жалость, милые шалости, просьбы, томный шаг любовной игры, запреты? Пыль смертного человека. Пируэты сатира -- парения. Вера экстазов требует окровавленных тирсов. Сердце жертвы в угаре танца к безразличию небосвода будет воздето. Зрители, благоговея, всё стерпят, смиренно упав на колени, иначе гений злость на мере сорвёт. Неправильно выбрана пара: вместе вам не идти. Из золота должен быть перстень, из чистого воска, без примеси крови -- печать. Теперь душе -- заступнице -- её не сломать: слишком тонкие пальцы. Плачь, любовь моя, плачь!

«А пищики зосталися».

И у слепых иногда возникает странный зов к рисованию. Их творенья для зрящих -- операция без наркоза. Воображению и глазастого графика роза не поддаётся. А осязанию доступен капот разбитого в экспедициях «рафика», навсегда уезжающего в сердце пустыни. Но проза цвета -- повесть на языке размытых дождями иероглифов, смысл и форма которых со дня рождения незрячим утрачены, -- не будут прочитаны никогда. Волхвы не принесли даров. Так что же, страдание «по образу и подобию» слепому не воплотить? Выпускай на волю пойманных птиц. Пусть свиристят они тем, кто хочет услышать рулады, оставляя бессоннице переворачивающееся с боку на бок безмолвие. Нет прока для вкуса в яркости муляжей -- фруктов и овощей на витринах. Обоняние никогда не услышит шёпота запахов, на поминках еще не застывших прутьев лозы, хоть корзина будет нами забыта в укромном углу заброшенного памятью сада: мы тоже уйдём из него вместе со всеми. Зренье без цвета… Осязание без предметов… Пенье без звука… Вкус без еды… Без движения воздуха аромат… Корабельной рощей стоят, синеющие в высоте кронами сосен, следствия. Причина уже вдалеке -- уходит, обиженная, не взмахнув знакомым желанья платком. Скорбного акта прощания тот, кто давал обещания, не переносит. Обнаженье стыдом. Сердце замерло в страхе «завтра». «Вчера» невиновный был осуждён трибуналом и -- без задержек -- казнён. Толпе этого зрелища оказалось мало.

«Казна-кому дiсталися».

Два мчащихся ночью в морозной стуже навстречу друг другу экспресса. Стук рельсов, и две одиноких бессонницы. Вглядывание в чёрные дыры окон. Вихрем охватывает удвоение ритмов. На долю мгновения чьё-то лицо вспыхивает Одигитрией в освещённой раме. Сомнение. Узнавание. Ложность надежды. Мост не разрушился от унисона идущих в ногу солдат. И… тишина. Неразделённый путь в темноту странников-анахоретов. Капли яда роняет ирония, смеясь над тем, что уносится окровавленным двойником в устланной бархатным мраком колыбели забвения. Страницы в томе склеились -- не прочитать. Связки известняком отвердели -- мелодию не пропеть. Не опадают в срок, назначенный осенью, отжившие своё листья. Лгут, роняя в разум семя цинизма, пословицы типа «хрен редьки не слаще»: одно -- для салата, другое -- для мяса. На полустанках станционные служащие -- смотрители в наше лицо -- ввинчиваются в глаза новизной. Но фуражки у всех -- одинаковы, а номера нагрудных блях пугают магическим сходством чисел. Какая память неряха! В халате с оторванными пуговицами по квартире бегает, путает, сплетничает, обнаруживая незаурядный дар газетчицы -- журналистки без кодекса чести, критикессы, беспомощно бьющейся в море словесности. Ящик огрызками переполнен. Мусоропровод забит. Зловония дым над пожарищем чёрен. Люди не оставляют тени. Исчезло местоимение «Я». Соль жизни превращается в апофатический ноль. Выплаканное потекло рекой по отсутствию смысла -- пустошам лени. Так почему же кричит -- от горя нестройно -- хор шести ощущений: «Ты закрыл себя облаком, чтобы не доходила молитва наша». И не минует никого чаша сия. AMEN.

«Дiду мiй».

IV

ландшафт

Поднимая помеченные тонзурой головы

от свежевыделанных пергаменов,

они усилием духа витали

в звуках, неслышных улитке уха.

Твёрдый мир и Божия светоносность души человека

должны обладать полнотою телесности:

танцевать, взлетать на качелях надежды,

жонглировать, создавать загадки и тайны.

Вселенная, влюблённая в себя. Нарцисс,

над ручьём склоняясь, ещё не знал,

что его отражение в глади воды пожелает

запеть, и двойник возьмёт в руки лиру.

Зазвучат песни без слов, в которых усилия губ,

число и тон вместе с рябью от ветра

на глади и письмами багряноносицы-осени

создадут кроссворды с именами далёких звёзд.

Во дворе с видом на Адриатику хозяйка,

заготавливая на зиму в кадке горьковатый физалис,

без страха и зависти думает о замужестве дочек.

Она не знает, что руки её в цыпках, плоды,

облака, холодящие серебром, тонкий ледок

по утрам в бочке, под оливой молодых объятий

порывистость, сушёные яблоки, увивающие

благоуханием -- отблеском лета -- красный угол,

где на иконе наши грехи искупает Распятый,

звучат бесстрастной гармонией мировой

музыки. В ней есть покой, цель

и смысл проживаемой человеком жизни.

Тогда мессы -- ясны. Малиновым запахом,

а не трупной гнильцой, будут вызванивать

«Заупокой» колокола. Молва всегда справедлива:

бумеранг -- оружие нищих, ленивых.

В темноте уткнуться в охапку свежескошенных

чебреца, полыни и мяты. Неужели

благоухание -- лишь иллюзии, фантом

присутствия живого растения?

И мы лишь ароматом останемся, когда уйдём…

Лукавый хвост памяти заметет следы

по свежей пороше событий. Господи, охрани

своих неразумных детей от беды!

Поглощение Сущего в лабиринтах

хитроумной игры проходимца-рассудка

награждает тех, кто духом убог,

многопудовым камнем долга: нужно

всю жизнь катить, катить его и

катить. Наказание суетой

без высшего смысла. Зачем два ведра,

если забыто коромысло в спешке?

На гарцующих скакунах не въезжают

в рай. А для ада сойдет и воз,

запряжённый сонно жующими жвачку быками

-- медлительными и упрямыми. Неведающий

считает томность букета «Шанели»

свойством ферментов кожи -- молодой

или старой кожи -- подходит! За это

-- пытка альтернативами. (Чтоб пострашнее --

«экзи-стенциальным выбором».) Первому

пальцу приятно принять имя Фемиды.

Сколько было потопов от слёз, пролитых

из-за розовой миндалины ногтя,

смотрящей в землю... Быть подсудимым

и судиёй в равной мере почётно,

сладко для совести. Но разве ледник,

слизывающий сверкающим языком глетчера

высокогорные пастбища, виноват? От жадных атак

крупных хищников разрядом тока

защищается небольшой электрический скат.

Наряд раскалённой лавы огнём пеленает

когда-то зеленевшие склоны вулкана.

Раны земли. Они так не болят, как страдать

самолюбие нас заставляет, в тиски попав

между желаниями и возможностями.

Нет ничего страшнее мук «тополиной казни»:

человек разрывается надвое

устремлённостью дерева к небу.

Благодать хлеба. Не «насущного» -- приза

агрокультуры, а гроздьев на ветке

из сказки об островах чужедальних

или манны, с неба упавшей чудом.

Манят и снятся дожди, растущие

на лозе, молоко, которое молодость возвращает.

Всё это мы предвкушаем в грибах,

в витальности кедровых и лещинных орехов,

в кровинках клюквы, сочащихся

из тела земли. Она не стыдится смеха

-- беззлобного, просто от бесконечности

сил. Называя это -- почти невозможное --

счастье «игрою природы», человек

от ландшафтов убегает затравленным зверем

в самые дальние закоулки снов разума,

в испачканные грязными тенями

первобытной стаи города. Но так

не было и не должно быть -- уже -- навсегда!

Пространство ударило кулаком

причины в ландшафтах. Они изгоняют

мессий. Для истины не нужны шахты

формально-логических построений.

Свет окон селенья зимой для путника

в ночи пахнет теплом и приязнью.

Дерева сень объемлет круговорот

эволюции -- от пыли кремния, ставшего

первым комочком белковой жизни,

до ожидания матерью на крыльце

навсегда улетевших птенцов. Такова

воля Отцов, завещавших нам очертания

материков и пульс течения в артериях рек. Они

завораживают по вечерам сиреневым

пением. Отдаться волнам: быть может,

вынесут к островам, где «science fiction»

непопулярна, а «fantasy» -- как пробуждение

солнечным утром -- реальна. Быть иначе

-- не может. Ведь люди хотят жить

без удушающих упырей-сновидений из сериалов

о комплексах власти, вины, инцеста,

без новой масти тиранов -- всеобщих

«властителей дум», без гонок прогресса,

заставляющего предавать Бога, природу,

человека, родную мать. Безответственно

наломать дров и завораживать магией

(хорошо, если не чёрной) лирических

излияний. Одежду культурных героев самонадеянно

примерять, не совершив их деяний

-- величественных и страдных -- на нивах

ландшафтов. Ленты в гривах коней -- синонимы

ветра. Грешно завидовать тяжести

скипетра и короны. Редкий недуг

-- гемофилия -- удел людей с «голубой кровью»,

в соблазне урона преступивших границы

природы. Уроды -- её пасынки, а не дети.

Они не могут быть правы. Ведь это

-- прихоть, которую может себе позволить

высокий рангом владетель: роскошь

исключенья из правил. Смотрим в окно

вагона, несущегося сквозь пустоши

эпох и столетий диким мустангом.

Глядящий -- не более, чем свидетель.

Пребудем здравы.

V

триумф

У лица -- как у луковицы -- много одежд.

Улыбками, гримасами боли, страха и гнева

соскальзывает шелуха. Плавится пластилин

под пальцами презирающего своё ремесло

скульптора: всё надоело. Стекло очков

запотело -- мигая смыслами, потекло мерцание

масок. Последний сорван покров. Изменений

больше не будет: обнажился сутью корунд.

Это -- триумф.

Триумф -- состояние разумного смертного

существа, способное возвратить природе,

вещам, именам, человеку длительность

-- полноту настоящего времени -- БЫТЬ.

Ты, если ЕСТЬ! Остановись сейчас и замри!

Ты достоин высшей награды за то, что сумел

отбросить -- предлагавшуюся не раз -- чашу

с цикутой; за то, что встал и пошёл пичугой

с перебитыми крыльями -- беззащитной -- зная:

грифы высматривают добычу; за то, что не спал,

когда полагалось спать в ясновидческих грёзах;

молчал, хотя надлежало кричать всем и на всех

перекрёстках, надрывая лужёную глотку; за то,

что готовил всегда вёсла, лодку, наизусть

знал последний маршрут. Остановись и замри!

Перед тобою страна, которой нет в зазеркалье.

Мечтатель -- и тот -- останавливался на пороге.

Демонология окончательно перепутала все дороги,

символический напустив туман. Но триумф

-- есть. Он -- не обман. Это -- самый высокий сан,

Великим Моголом сияющий в золотых кладовых

жизни. Изредка колючим ореолом терновника

доступно видеть его. Нет ничего дороже билета

на купейное место в поезде с неизвестной

конечной станцией. Всё, что имеешь, -- отдай, и,

не задумываясь, покупай, если сумеешь найти

кассу. Оставшееся разбросай осколками

никому не нужной рутины знания и страдания.

Глаз покоя открывая для смелых, приближается

в плаще наводнения смертоносный тайфун.

Это -- триумф.

Не стать моряком тому, кто веки закрыв,

боится увидеть фантомом сознания чёрные

паруса корабля-призрака. Стоит на мостике,

пугая воображение цветом лица, капитан.

Подбавь обороты танцующим дизелям, проверь

работу компьютерного радара. Приветственно

помаши коллегам, на телекинезе витающими

над волнами, -- спеши в порт приписки. А сам

в зеркало посмотри, сколько ещё в артериях

осталось трусости, чтобы снова отказываться

от короны властителей океанов. Падает резко

барометр. Вытолкни воздух из лёгких. Нырни.

Обнаружишь, что тело летает, обвивают волны

певучей травой кожу, рыбы сверчками трещат.

Можно ходить, прыгать, лежать. Вернуться

назад не захочет никто, альвеолами бронхов

проверив, как дышат течений пассаты, какие

пассажи способны сыграть разрезвившиеся

кашалоты -- яростные носороги подводных

пастбищ. Гаданья морских светлячков, актиний

восточные пляски. Небеса под водой тоже сини,

а солнце горит вверху жёлто-зелёной звездой.

Прогулки в приятной компании странников

по дорожке луны на ряби волны. Перекликивание

тишины сквозь тонкую перегородку поверхности.

Подсмеивание поднебесности. И всё это -- есть.

Не «было» в легендах и мифах. Тем боле --

не «будет» в горячечном бреде утопий. Чуть

поколеблется веры чаша весов -- в муках

свинцом канешь на дно. Триумфаторы призваны

быть детьми природы. С одобренья креатора

не должны они знать о бесценных дарах.

Плавание в бассейне -- попытка безопасно-убогой

метафорой рыбьего тела запачкать монокль

океана. К отторжению сути от имени, имени

от предмета -- рок безжалостен, пощады не знает.

Расчёту не спрятаться за триумвират времен.

Если из мига выплавить тело, самодовлея,

он будет длиться вечно. Бриллианту не нужно

твёрдость беречь про запас. Начинается штурм.

Это -- триумф.

Не всё еще отдано. Баснословна цена. Раньше

лицо было обласкано ветром -- прохладой или

жарою. Дорого стоит возможность одаривать

движение воздуха гладкостью бархата кожи,

шевелением бороды, высыханьем на лбу испарины.

А ветер знает, что это -- ты, твое существо

приемлет суровый закон мироздания о равенстве

и свободе его детей. Отогни благодарно вязь

ветвей плакучей ивы! Сень и покой снизойдут

на того, кто захочет осмыслить рисунки звезд

на небе, проторенные муравьями узоры тропинок

среди травинок; скрытый сарказм Эзопа по поводу

пристрастия человека к сыру; квартиры для тела,

забывшего о душе, в которых оно барахтается

как рыбы в верше, меняя по мере роста; коросты

корку на разуме, ищущем химеры единой истины,

времени, мифа в сообществе с мыслью-франтихой,

облаченной в отставший от моды наряд понятий.

Отдай себя в колыбель объятий: ощущение, буква,

число примут блудного сына, забудут его вину,

перестанут, дразнясь, «нос» показывать -- длину

дистанции между сознанием и предметами. Ею

-- магическим циркулем -- человек очерчивал «Я»

заклинания кругом. В центре -- зверек в испуге,

затравленный конечностью Бытия. Все понимают

ценность присутствия в мире. Благоуханным

мирром доверия будет умащена плоть твоя --

теперь исток и орудия знания. Но за это нужно

платить: освоить профессию циркача -- бродяги

по жизни, оскопить привязанность к дому, семье,

к тёплой скамейке на солнцепеке, где старики

согревают лёгкополые -- как наигрыш на свирели --

кости. Канатоходец, фокусник, учитель зверей

у людей всегда сомнительной обладали славой:

одинокие странники играют мелодии, сочиненные

мудрецами пустыни. Печально звучат на флейтах,

озябших у сердца, песнопения древних. Напев

очаровывает простотою, тоской по раю, к которому

уже не надо стремиться. Желают того, чего нет,

что трудно достигнуть. На коже стигмы -- насмешка

красным над леопардом -- указывают недуг сильных

волею -- высокомерный дух. Сорняки прополют,

сожгут. Пепел с дождями проникнет в почву,

обогатит, облагородит веками бесплодный грунт.

Это -- триумф.

Зарастут пустыри -- «пузыри земли» -- невиданными

цветами. Садовник, в тайне колдующий над рассадой

де Сада, будет уволен без пособия по безработице.

Запутаются навсегда в сетях весны голосистые

птицы. Циклов чересполосице -- «солнца-луны» --

наступит конец. Вместо игрушки малолетнему сыну

отец отдаст мастерок, кисть, резец. Пистолет,

кинжал, лук и стрелы созрели для свалки. Нужно

украсить построенный дом. Пускай приземист и

без претензий на башню -- злополучно известную --

он озером -- земным неба оком позволит в водах

-- прозрачных, спокойных -- увидеть далёких миров

отражения. Судьбу -- кокетку со смертью -- отдадут

в монастырь. Там поводырь надёжный приставлен

будет к ослепшим, обучит их лепке, пению. Руки

струями водорослей потянутся к струнам, зазвучат

сны в чертогах ликующей песнью триумфа. Прибой

пропорций. Прогрессия -- кульминации жажда. И,

наконец, симметрии хор, в котором объединяются

движение и покой, кристаллы волшебной формы и

истории -- детективы, рассказанные нам впопыхах

морзянкой минут и столетий. Целебным алоэ -- сто-

летником -- колется проза, ежом-трудягой на себя

наворачивая опавшие листья-слова с дерева-языка.

Поэтических ритмов ордеры -- сверкающие ордена

словесности. Из безызвестности выходят те, кто

может одновременно смотреть на землю, в воду,

но видя небо. Пучки света, пересекаясь в душе,

начнут творить новый мир, отдавая его всем, кто

в доме живёт. Пир фантазии и мечты -- созидание

панорамы ландшафтов. Кому-то покажется горьким

удел триумфаторов: взять нельзя ничего с собою.

Строителям незачем от квартир ключи; тучен баран,

да чабан -- диетик, перчить жирную пищу запретно;

поле вспахав -- дальше идти с оралом, оставляя

сеятелю дышащую паром ниву. На сливе сиреневым

-- сумерками -- отливают плоды. У озера или моря,

в недвижности замерших, молитвы очищаются

от шума битв за веру. Это Слово услышит любой.

И каждый -- всегда наречётся первым. Последний

вечер. В ожидании нового дня сон будет нервным.

Вот и всё… В него погружаются, не считая секунд.

Это -- триумф.

Фейерверками красоты и покоя на полотне жизни

застывают мгновенья триумфов. В очищающем ветре

бьются тяжелые фалды юбки, парусятся плащи. Вещи

пластичны -- вбирают очертания тела: оно готовится

проникнуть в свет, воду, воздух, цвет, золотится

молочной спелостью яблока на ветвях, осваивается

в покинутых памятью замках, аистом вьёт гнездо

на колесе легенд и преданий из высохших прутьев

мифов. Беовульф знал свою участь, и потому стал

героем. Для скальда священен суровый долг канона.

Пианист, добиваясь беглости пальцев, осваивает

трюки «Ганона», кровь перекачивая из комнатной

температуры клавиш в озябшие руки. Первой грозе

мы радуемся -- звукам громыхающих в «ладушках»

туч, искрам молний, где кремень -- касание куч

облаков, где запах озона бактерицидным тампоном

прогонит бациллы ярости и одиночества -- болезни

души. Спеши сквозь потоки дождя в родные объятия

братьев. Поцелуев и лиц радость. В полуистлевшей

авоське времени перепутались имена: Кецалькоатль,

Зевс, Гор, Будда, Вотан, Вишну, Христос, Перун.

Это -- триумф.

VI

лабиальный поворот на 120°

или отношение 1:3

Калейдоскоп -- примитивный варганчик,

на котором играет глаз бедняка.

Рука дрожит, пылинки осколков цвета

нервными эльфами

застывают в фигурах танца «жасминно-смородиновые ароматы».

Артель самоделок. Ремесленнику

-- по причине хронической лени -- терпения

хватит на соединение

только трёх зеркальных ремней, стегающих аэро-

динамическую трубу из картона

-- полигона загадок симметрии.

Прикрывая глаза от стеклянной пыли,

набить бутылок и

постную световую тюрю сварить.

Ладонью, к радуге безразличной,

отсыпать шелест хроматики

в трехмерный стакан, разбалтывающий торжество

внезапно -- с руки -- выброшенных шестёрочных покеров.

(Азарт наганом расстреливает

не умеющих сохранять само-

обладание в минуты опасности.) Наспех оклеить

игрушку китчевым ярлыком. Непритязательный

дом для чуда

-- готовальня ритма основ --

готов.

Тело, душа, дух

«штанов пифагоровых»

замыкают круг.

Полётность вальса

-- галсов дактиля, амфибрахия и анапеста.

«Раз» свистит ударом бича.

«Два» переводит дыхание

для свидания с болью.

«Три» -- солью паузы захлебнуться

и.

Окунуться

в обжигающую кислоту снова.

«Авангард» с «арьергардом»

прикрывают загадку отряда

-- слово подлинной силы.

Вилы -- трезубец -- вилка.

Это -- замечательный инструмент

для отправления в чрево земли

богов и людей -- питательной ткани --

навоза истории --

для ускорения в коде.

Замкнётся конец на начале.

В полупустом ожидания зале ночуют умельцы

отождествлять утро с вечером

по признаку сумерек.

Три времени суток в судок

-- посуду холостяков --

заливают трёхразовое питание.

Испытанье рождением, жизнью и смертью

в умножениях зеркала и сомнениях

сослагательности -- залог перерождений.

«Литера», чтобы стать на бумаге буквой,

должна быть залита в форму «литейщиком».

Затем будет тесто месить «литератор»,

выплетая словесную вязь

текста -- халы воздушный замес,

не ожидая хвалы.

Трёхэтажность каскадов:

сладость «мёда»,

«медовый» запах пчел привлекает к лугу,

поросшему «медуницей».

Отряхнётся пыльца

на сот ковровый узор. Пряностью

дышит мёд.

По правилам

классической композиции

точку финала ставит реприза

-- виза, выданная, наконец, ОВИР'ом

-- автором логики --

на очередной виток поисков.

Происки неугомонного интереса

требуют повторения.

Успокойся в движеньи по кругу:

все уже присмотрелись друг к другу;

вверх -- постепенно,

высоты никогда мало не будет;

не нужно в пропасть лететь,

в которой можно пропасть -- предпочтительней

плавный слалом.

Так и Колумб,

вдохновлённый идеей Индии,

открыл нечаянно новые земли.

Экспансия незаметна, если иметь в виду: термины

-- «революция» -- роза насилия -- подозрителен,

а потому запретен; «диалектика»

-- тавтология «метаморфоза» -- следовательно,

террористически-философский трюизм.

«Единица» и «тройка»

пытаются стать напротив,

очертания лиц ловят,

всматриваются. Так норовистый конь

подступается к сонной ослице

при зачатии мула. Кто знает,

быть может, его выживаемость

и есть примета

искомого «золотого сечения».

Но мул не даёт потомства: смешение видов

кто-то наказывает.

Под любым благовидным предлогом

природа любит смеяться

над претензиями её превзойти.

Попытки -- удел недалёких.

От рока можно уйти только в бессмертие

-- синоним осуществимой тоски,

вполне земной, знакомой гортани

как тридцатый осклизлый вареник.

В парной берёзовый веник до боли шлифует кожу,

стремясь к стерильности кетгута.

Чистота -- залог успешной работы

хирургов жизни. Невидим шов

на дырах потерь.

И всё сначала:

грязь отношений,

работа,

распахнутые в изумлении ворота глаз,

утраты, недоверия

латы,

засохшие, но памятные восторгами

прошлого, букеты счастья,

приветы судьбы,

неизвестно откуда узнавшей,

что на земле есть ты,

простота последнего -- разделенного глотка из чаши,

теплеющая материнством мякоть пашни.

Неумолимость ухода -- хода круговорот.

Совесть снова затаится в ложбинах воспоминаний

испуганным зайцем. Чтобы не мучиться,

нужно серпом месяца сжать

полнолуния созревший плод.

Скальд вздохнёт, вновь

ударит по струнам. И всё утащится

проснувшимся духом

во владения вечности.

Там нищий становится богачом.

Там знание -- вовсе не книжный том,

разбухший от печального опыта.

Оно разворачивается рулонами перламутроволасковых

шуршаших шелков на прилавке

для всех желающих справить новый наряд.

Там волосы

-- аккредитивы жизни --

взовьются к небу гейзерами любви.

Там отчаяние синеет огнем

торжественных генциан, примиряя

воды -- владенья Харона --

с хрупким деревом лодки.

Изгнанье бастарда было коротким,

и он терпелив, на трон

не теряет надежды.

Истина с правдой

никогда не впрягаются в одну телегу.

Правда -- щит воина: бьётся

за каждый шаг, мучаясь и рискуя. Истина

-- дар безразличной природы --

радостна и беспамятна, как инерция

ложечки, размешивающей в стакане

сахар, который забыли насыпать.

Можно предугадать:

линейка и циркуль

никогда не вступят в брачный союз.

В ломбарде истории

уже заложены амбиции «двойки»

-- большой любительницы кульбитов.

От изменений смертно потеют,

залог -- перспективы -- истлел.

Но мы по-прежнему жаждем изгнать повторения.

Доверяя словам,

боимся взглянуть на себя

со стороны отражений.

В предынфарктной истерике

хватаемся за костыли «И-Цзин».

А перемены -- подсказка нам

-- двоечникам --

как научиться плавать

в простоте регулярных акцентов,

как доверием пауз

усмирять вовсе не кроткую душу, сорвавшую глотку

в лирических ламентациях. Без огорчений и зависти

сложить с себя

-- короны -- вериги -- попоны --

титулы чемпионов,

которые нам даются ценой отсутствия

перерождений. Затем

в предвосхищении

-- замереть

-- умереть

-- вымереть --

наконец,

вымерить

последнюю долю мгновения,

после -- уже -- прозвучавшего «три» как «пли!»

и.

Всё сначала.

Ну, вот, на сто двадцать градусов

незаметно повёрнут калейдоскоп.

Крупинками цвета

судьба рисует орнамент. Резьба событий

прочерчена токарным станком

на водопроводной трубе, по которой бежит время.

Где же рука, заливающая века

в водомерную башню? На «раз»

-- открывается вентиль. На «два»

-- она замирает. На «три» -- снова тянется

-- движением

-- ритмом

-- жизнью -- к заветному крану.

VII

различие как сходство

Провожающих на таможне много

всегда толчётся. Бестолково

прощальный кортеж закручивает

драконом перед атакой хвост.

Пятачок -- последний -- общей

для всех земли. Безысходность

объятий и слёзность взглядов.

На перекрестке времён каждому

думается о своём. Но странность

таможенных операций непонятна

толпе, гудящей сердитым ульем

в суете деления роя на оставшихся

и гонимых сквозь пропускной пункт

-- черту между видимым и незримым.

Весы -- чашки без гирь. На ноле

всегда закреплён показатель.

Равнодушной рукой весовщик -- облик

его безлик -- накладывает в ладонь

Нимезиды нехитрый скарб одного

путешественника, в другую -- другого.

Чудеса! Оказывается всегда одинаково

весят нажитые в скитаньях по жизни

-- её весям -- пожитки каждого человека.

города из снов

без названий

дрогнувший на кульминации

голос

в зимнем букете

распушившийся колос

сереющая дымами радости

прозрачность топаза

восторги незнания, дарующего удивление

колебания у окошка кассы,

когда хочется сдать билет и

отсрочить прощание

свидание на бегу

по тропе жизни

не могу солгать

мак, пламенеющий

неузнанной ассоциацией

как

обладание улиц столиц шагами

возможность беспроигрышного

соревнования

выведение сортов лимона для Севера

для неимущих издание

каталога стразов

вышиванье иглой славы

кичливых золотом вензелей

изобретение сачка для сомнений

упоение пышностью ритуалов

именования заново

умение не замечать

захлопнутых перед носом дверей

овладение в тайне профессией

небескорыстного мага

терпение бумагой образов,

привидевшихся кудрявой мечте

Виновники торжества молчат,

а провожающие с вопросом:

-- Неужели полковники станут

когда-нибудь отдавать честь

рядовым? Половник -- то же

самое, что кастрюля наваристого

борща? Все здесь присутствующие,

сообща споря и думая, наверняка

никогда не поверят в равновесие

задуманного и воплощённого.

Как можно уравнивать ценность

заброшенной мызы и обжитого

особняка? Где тот судья, что

в листе приговора перепутал

фамилии убитого и убийцы?

-- Не волноваться, граждане!

Не забывайте, где вы находитесь.

Там, -- показывая рукой за стекло

кордона, -- слеза весит столько,

сколько положено капле страдания.

А здесь -- на таможне -- с любезной

улыбкой бесстрастно фиксируют момент

изгнания. Визирующий документ

-- протокол с круглой печатью --

мы пишем на бланке отсутствия

гравитации. Невесомость уравнивает

-- как бурда перемешиваются в общем

котле -- действие и состояние,

счастье и боль прощания навсегда.

Видите -- на весах всегда «ноль».

VIII

финал: сходство как различие

вихрем взвихрены вихреобразные локоны,

все напитаны звездными росными соками,

чище чистых лучист самоцвет ограненный,

в мире вышнем превышним с ней вкупе

творенный.

Эган О'Рахили. «Красота красоты».

Поведи, поводырь, по воде. Поводи

руками, рукоположенными наручниками. Прирученный

-- благостен, благословляет благо -- благотворительность

благочестивых. Блажит в блаженстве блажной блаженный.

Знакомым знаком познакомь не знакомых.

Скоро «скорый» ускорит скорость. Наскоро

кору коросты -- корку укоров --

бита боевого бойца разобьет. Бьют

часы. Часовщик час

отмеряет. Мера -- размеренность землемера

шагов, вышагивающих шагающим

циркулем. Цирк циркуляров

-- причина, чинящая чинность чинов.

В сновиденьях сонливому соне снятся сонники снов.

Прозрение зрит презрение. Призрение прозорливостью зрения.

Господи, не позволяй мечтать о Едином,

не дай случая случайно его познать:

знающий может прельститься титулом

пейзажиста, станет «вчера» готовиться

«завтра» на лаврах почить. Самонадеянно

встретит свой смертный час, считая

исполненным долг. Без эха истает

последний стон. Маниловщина финалов

-- всего лишь сон, даруемый мигом прощания.

Не нужно считать дней, если уверен

-- «ни юности не знаешь, ни старости:

они тебе лишь снятся». В радости

ландшафтов различий прорасти травой,

не ведавшей никогда косы. Приличий

мантию (а слышится корень «manteo»)

небрежно набросить на плечи плащом

Ромео в прохладе веронской ночи. Похоже,

что так, -- закутываясь в слои туч --

скрывались поморов кочи от колдовского

ока Полярной звезды: «И это был взгляд

Отца». Но им -- одиноким -- дорог печальный

голос иного гонца -- чайки -- снежка,

брошенного в студёное море скалами.

Алыми, предвещая ветер, будут закаты.

Края льдам и воде -- не видать: спать

нельзя. Под парусами -- загадками воли --

суда скользят в ряд. Солью пропитаны

воздух, снасти, одежда. С ними -- надежда.

Плетёт сеть различий. В мельтешении

невидимых формул неизбежно запутается

удача белоснежной свободой зимних равнин,

«уханьем» санок по тверди земных ухабов

-- дух захватывает от прыжков на трамплинах

ложбин и оврагов. А на крыльце яблоком щёк

на морозе румянится сын. Грозен треск льдин.

раз -- личие

«раз» -- -- личина --

один лично чистим --

един личность лик --

-- о -- облик

-- единоличие -- блик

перечеркиваем -- «пейзаж» он там, где свет --

пространство формуется светом

подобно лицу человека --

светлица --

сан --

светлость --

суть освещённого благом --

ость

когда молотят зерно

разбивая колосья

по воздуху носятся

колючей пылью остья

каждый рад -- урожай

становится золотистой

явью пшеницы -- радостью

снова попытка -- «раз»

но не сжатие

расширение качества -- раз-ряженность снегом

раз-лапистых елей

усиление действия -- раз-ливаются селя потоки

раз-мазывая по долинам скорбь

увеличенье предмета

в попытке выйти за

данность пределов -- раз-гон удалого раз-гула

в карнавальном веселье

раскрытие сути -- раз-верзнутость смыслов слов

раз-венчивание символических париков

одев которые

вещи начинают лунатиками

ходить по тропам

-- «тропами» -- сходства

«раз» -- дыханием

благодарным лесу за свежесть

-- незаметно расширяется в «разн»

и Царь

изгнанный смердами

воссядет снова на трон

-- Он рад

радость -- отдай

-- «ость»

Преодолев, наконец, круговерть

неумолимого ритма,

суеты затянутых в его бег предметов,

поднимается

«разность»,

прятавшаяся от пейзажистов.

«Разность» -- результат вычитания

корня из имени, вещи из сущности,

времени из человека. Сходство

становится вязкой смолой, налипая,

смывает грани различий, пьяно

моргает масками, этикетками, амплуа,

символами, стереотипами и концептами.

Мы -- усталые рыбы с изъязвившейся

в ядовитых стремнинах истории чешуёй.

В нашей крови беснуются аллергены

подобия в стаде себе подобных.

Лекари -- зеркала, часто закрытые

крепом. Каждому в дар -- пост:

чиновничий, по охране порядка,

для очищенья желудка. Лишь потом,

насладившись презентом данайцев,

спохватываемся, что обречены на жизнь

в «пост»: времени, которого уже нет;

мыслей, кавернами пустоты летающими,

точно гигантские ночные бабочки, сыпко

и пыльно взмахивая листами бумаги

-- чёрными крыльями; новизны, жестоким

«табу» превращённой в жалобно мычащую

яловую корову; любви, прикованной цепью

к рабу плоти -- рассудку, ещё зрячему,

застывшему на горячей меже, где жизнь

заразилась постыдной хворью релятивизма.

Эгоцентричное «Я» нетождественно само

себе, пионером готово бодро отдать салют

двойнику -- жуиру, припеваючи живущем

в «пост». А может, кто-то для всех выстроил

скоростной автострады мост из будущего

во «вчера»? Если так, значит, в конюшнях

съеден овёс триад. Заслышав сигнал боевой

готовности, конюхи седла готовят. В стойлах

ржут, как злорадно хохочут, разноцветные

жеребцы -- их четверо, и они -- гигантские,

рвутся порезвиться на воле. Идут с лицами

из тумана Предания те, кто воссядет на них

волнистыми монументами. Ультразвуком

вибрируя, поднимут над сферой в плесени

человечества катастрофу -- цунами финала.

Время «пост» погребальным холмом накроет

Северное полушарие, щепкой смоет Крест

на Голгофе приливом из прошлого -- то есть

из крови, кипевшей -- внутри -- в теле вместо

цветенья -- снаружи -- сада цивилизации.

Всё это не ново, случалось не раз, если слово

до пустоты истончалось, теряя драгоценную

тяжесть реальности. Тогда не ударить плетью

смысла, чтобы, встав во весь рост, мы умолкли,

слушая предупреждающий хор мироздания.

Жизнь, из которой симметрия вычитает «Я»,

будет звучать осанной, венчающей новый век

на начало. Человек -- новорожденная в муках

прощания разность, нагим и ничтожным

явился на свет. Но беззащитность соединяет

его плацентой «mens» -- не «homo», из праха

вышедшего, -- с явью ландшафтов. «Мир наш

в руках Его». Не будем жалеть о том, что

«Gloria» труб триумфа заставит нас устыдиться

лени и непонятливости, лирического надрыва --

им нигилизм маскируется под терзанья души,

деления разума на логику и ощущения,

изнурявшихся в играх войны. Сыны разности

очистят в рождении -- ритмах симметрии --

сознание, тело, даже дыхание от вины --

трагического соблазна пейзажем прощания.

Строит Троица утроенье

времен. Повремени во времянке

живущий. Живица -- живопись -- жизни

-- знание. Узнаем в признаниях знающих -- знатных

любимцев любви

красоты красоту

чело человека

в конце века

мы умираем

в апофеозах пейзажей прощания

мы воскресаем в покое ландшафтов триумфа

часть II

пейзажи прощания

пейзажи любимцев земли

Мячиками,

обжёгшись ее чернотою,

подпрыгивают -- будто танцуют --

взлетают вверх

воздуха легче.

Счастливым детям гейзеров

безразлична грязь -- парят,

радуясь преодолению тяготенья земли.

Пестрый наряд радуги

-- как он к лицу, то ли полузверят, то ли отроков --

заметает шлейфом следы, раскрашивает

оставленные позади руины. Навеки

закрывает веки бездумной рукою.

Месится сдобное тесто из беспричинно поруганной чести.

Пикантен злословья салат. И

никто

не виноват: набат так

соблазнительно призывает на праздник,

устраиваемый мечтой, которая, естественно, дерзновенна.

Мысль развернув спиною

над чёткими в свете дня рельефами -- чётками,

небом перебираемыми -- скорбящих долин и отрогов, ликуют. Они

несут наивно-бессмысленный суд

сущему. Не разбирая дороги,

взволнованно лопоча,

по телам своих и чужих

ползут завороженные высотами поднебесья воздушные пузыри:

ёлочные шары, раздутые

ядовитыми испарениями погостов. И нет числа

-- нет конца и начала -- методично -- по ГОСТ'у -- считающим

ступени на лестницах черных и парадных ходов.

Не знают лени, усталости

прелестники и прелестницы

в похвалах великому андрогину.

Всех подряд затягивают в водоворот своих игр,

путая иногда, где тигрица,

а где -- тигр -- солидный отец семейства.

Бабочки и цветы: веселая содомия лета.

Веера из семи лепестков цвета для них бесценны.

Возможно, перебирая осколки хрустальных бокалов

-- уже не пускают томно звенящих искр,

а шуршат чем-то мёртвым --

нечаянно выложатся оплаканные

-- хотя бы внешне -- душою слова.

Но если на то пошло,

здесь фраза жива иронией, а человек

-- т.е. стиль -- узнается -- как это ни пошло -- по фирме стило.

Им дальтонизмом не страдать никогда. Вот только

чёрное с белым смешивается.

Не беда! Зима

ещё далеко. Сейчас пугаться, что на снегу

отчетливо видны пятна, -- не стоит. За русаков,

во хмелю перспектив утративших линьки инстинкт,

все проблемы решит земля:

отживших своё зайцев она выбрасывает на поверхность.

Блуждающими светлячками тления -- разложением

мысли и чувства

-- освещена рампа в театре,

где все устали от калейдоскопа ролей.

Маленькие кометы

-- анонсы счастья -- влекут за собой, манят

приветливостью, лёгкостью и приметностью.

Согреты они -- бусины

человеческой плоти, нанизанной на фонтаны, --

раскалённым магмы нутром. Пока.

А потом,

остынув,

отяжелев,

канут в недра её.

прощание с лирикой

Что из того,

если сердце

навеки отдано стройности мачтовых сосен.

Дерево,

уцепившись корнями за скалы,

должно быть кривым

от пощёчин ветра.

Змеёй изовьётся ствол

в стремлении к свету

сквозь тенистую плоть чащи.

Бесполезен топор. Забор

-- преграда для урагана --

не наделит корявых

станом стрелы. В бессилии

глаза отведи.

И смирись.

Только тогда

в чашу, стоящую на пути

между желаемым и возможным,

упадет -- наконец-то -- слеза.

Строкою.

Мелодией.

Или линией на картине, тоскующей в незавершённости.

Закопанный в землю томится желанием вдоха.

Тонущий,

не веря в возможности рук,

ищет спасательный круг, грезит о тверди.

Парящий в последнем полете Икар

надеется на размах крыльев, не зная,

что в пар превращается воск.

Кто наложил жестокую дань

петь в горящем терновнике,

когда шипы и огонь впиваются в тело?

Неужели каждый артист

-- мазохист по природе?

Упоительна влажность трав,

бесцельно свободных. Страшно

неверным движеньем руки

отряхнуть росу...

Донести не сумею,

не расплескав по пути,

отражение мачт корабля

в зеркале озера.

Прозренья заря разгорается, осушая ресницы.

Но умолкают птицы:

полдень -- не их пора.

Страницы исторических хроник

не знают

победителей и побеждённых: гора

маскарадных костюмов, пропитанных кровью. Игра

закончена

с ничейным счетом.

Кисейным занавесям не дышать.

прощание с Хагеном

Могучий Хаген молвил: «Как каждый ваш вассал

Задет я нашим гостем: он ясно показал,

Что с умыслом недобрым приехал к нам сюда,

Хоть зла ему не сделали вы, наши господа».

«Младшая Эдда»

Он ведает только одну тропу,

суму -- тяжёлую ношу --

без понужденья несёт, не жалуясь, не уставая.

В глубины сна погружаясь,

темнеющий небосвод

вопрошает недоумённо:

-- За что?

Почему справедливость так неуютно сурова?

Твердыни -- оковы.

Желанья -- капканы.

А к бархатному полукафтанью

грозный двуручный меч не пристал.

Неистовых сеч неопрятность

-- запах крови --

душу стыдом наполняет.

Он из тех, кто вероятность

царицею не признал.

Хагены и сальери -- цепные псы

у Господа Бога. В коварстве сеньора

рискованно обвинять. Вам не понять:

долг -- скучен,

может надоедать.

От скуки лекарство -- очаровательные любимцы.

Безразлично

-- гении иль проходимцы. С них спрос иной:

у каждого свои тревоги.

Только малец в дорогу

о Зигфриде песню берёт.

Безвинно побитый пёс

обиженно хвост поджимает.

Он жизнь за хозяина отдает,

марает о себе память,

добровольно омаж

-- удавку --

на сознание надевает,

его часы не заводятся никогда,

а в прописях

переворачиваются страницы под праздничный гул

колоколов, где кто-то другой -- герой.

И сам не свой,

с израненным ревностью сердцем,

не признавая посулов

веры слепой, -- уходит.

Не умер, а сгинул в безвременье.

Кто же теперь

по первому зову дверь от врага

телом прикроет?

ночной пейзаж с бактериозом

Ковригой хлеба,

дочерна обгоревшей в печи ночи,

черствеет земля.

Темнота предполагает леса и пашни,

реки, моря, -- всё разного цвета

-- на выбор времени года.

«...наш маршрут проложен над...»

Иллюминатор -- ослепший глаз.

Для защиты от света

снаружи повязки одеты

-- дёготь на воротах гулящей.

Спящий для нас мир ночных приключений.

Можно угадывать

возвращение эльфов, танцующих

у одинокого, затерянного в саже огня.

В вымирающих деревнях

скудеет мерцание

-- наивные игры в неолитические узоры. Изредка

недосказанную прямую гвоздём

во тьму вбивает освещённый участок шоссе.

«...мы пролетаем сейчас над...»

Там,

ещё впереди, тело огромной

распластанной -- смола на смоле -- кошки

начинает сереть:

неужели так

просвечивают сквозь мрак неведомые люминофоры?

Темнота флуоресцирует бледно-зелёной тревогой,

начинает двигаться

в рапидной пульсации,

становится липкой, вязкой. И вот

из-под надвигающегося на самолёт пространства

поползли

первые щупальцы бактериоза.

Земля прорастает светящейся гнилью,

плесень вибрирует.

Ядовитый фаг

ветвится улицами и проспектами, проедает люстры

-- светящихся паучков -- площадей. Анилиновым

лимоном вспухает

гнойный пузырь неонового одиночества. Апокалиптические

пророчества -- здесь идиомы.

Прельщая метафорой розы,

мегаполис

ошалевшим от голода осьминогом

-- бактериозом --

терзает черную плоть.

пейзажи предательства

Акробатика жизни. Рискованны сальто-мортале.

Переборы гитары: на спущенных струнах почти

незаметны фальшивые звуки. Аксиомы корыстной

науки ложатся в корзины упорных сборщиков лавра,

плетущих славы венки. Переступить через спящего

-- вором уйти.

Предательство -- не фантом потревоженной совести.

Прогресс -- автострада к чертогам смерти -- требует

превышения скорости. Не выдерживает автопилот. Берёт

ребёнок в руки игрушечный пистолет. Весенний лёд

-- тонок. Полуистаявший обломок пути со следами шагов

тонет в воде.

Пассажир стратостата взлетает в воздух с запасом мешков,

набитых тяжелым песком -- пылью жизни, прожитой

рядом. Падает высота, а звезды манят. Рука, прикинув,

развязывает тугой узел. Облачком, не долетев до земли,

погребальный рассеян прах. Полузабытое имя вспоминается

в страшных снах.

Предавать -- отнимать будущее у тех, кто всё состояние

вложил в ставку на молодую лошадку, резво бегущую

по ипподрому. Но у надежды свои жокеи. Пускай плебеи,

а тянутся за полной чашей. Долги -- не наши. Инакомыслие

-- новая кража сути вещей, той, что быть первым мешает.

Жажда не знает меры.

Выпить вино, и щедрой рукой слить в унитаз тугие отжимки

элитных сортов винограда. Не плясал обнажённый на гроздьях

свечение танца. Поздно. Слово коварно -- осталось в звучании

укусом пушистой ласки. Сочится ранка. Как говорят ювелиры,

только огранка придает бриллианту твёрдость и ценную прыть

искр. Молча. Забыть.

прощание с победой

Он был чемпионом.

Станет «экс»:

бездарно проигрывает последний сэт.

Скетч на корте.

Судья -- режиссёр на сцене амфитеатра

трибун. Гудят.

Шум обвивает счёт секунд бесплодной

лозой дикого

винограда. На солнцепёке -- солёный

дождь. Капли.

Наградой в будущем станут проплешины

земляничных

полян. Запотевший воды стакан -- кажется --

отбивает ракетка.

Вуалетка усталости тянется вслед за телом.

Глянец привычных

ударов мастера -- инерция памяти. А дома

пёс ожидает

-- тапки принёс к порогу. Слава Богу,

финала сигнал.

побелка как пейзаж

По. Белить.

Лить белое, лить. По

верху елей -- в перекрестии

ветра и солнца лучей,

позабыв о чадных сумерках нижних ветвей,

где гниль шевелит ручей, -- прыгает белка.

Побелкой.

Деревянный сруб -- цветом не груб,

сереет на фоне поля или лесной опушки уютом

-- опушкой пальто, взятого напрокат у природы

безродным странником.

Погоду -- тепло и надежду -- тысяч

безоблачно-ясных дней брёвна хранят.

Им было позволено

крещение в небесной купели: струи дождей

омывали шершавые спины, высветляли окна-глаза.

Жучков-древоточцев водяная капель

-- возможность простуды -- загоняла

в самый дальний тоннель.

Цвет и жизнь в бревенчатом доме едины. От старости

начинают виться седины мхов на стенах.

На наличниках

белёсыми нитями проступают трещины.

Сруб -- смертная вещь. И мы

вместе с ним,

не теряя достоинства,

слушаем бой часов.

Страна каменных зданий -- старого францисканца

пустая сума. Душа камня

лишена чувства собственности:

холод, тепло -- в сберкассу не поместить. Лучше

уплатить дань Ариэлю

без проволочек и пререканий. Незримый эфир -- хранитель

зноя и стужи, пульсирующий по молекулам

мрамора, глины, бетона, гранита.

Дышат простором плиты

безразличной к крикам людей агоры.

Шпилем собора -- упором -- приостановлено

падение тверди небес. Даже бетонный барак,

не стыдясь неприглядности,

полез неуклюжей телегой по целине полей.

Пегой -- неброской -- живописью городов

покрывают камни пространство.

Их величие -- постоянство.

Краска -- преданный царедворец короля-бедняка.

Фарисействуя, лижет раны коррозий,

нанесённых жизнью и временем.

Нищий стремится украсть

то, чего он -- по природе своей

-- лишен. Сон спящего

в яме с известью -- самый тяжёлый:

он послан адом.

Порядочность требует погасить долг.

Побелка -- попытка истории подчистить фасады.

прощание с революцией

Революции делаются «командами».

Братские поцелуи в шлемах

со спущенными забралами:

металл холодит губы.

Расчистка на лобном месте

вшей -- шей рубка.

Трубы индивидуальной реактивной тяги

землю выжигают вокруг.

Ступка разбита, выброшена за ненадобностью.

Фаллос идей правит свой бал: вал выполняется

по умертвлению

-- нарыв нарвал и прорвал

всё разъедающим на своей дороге потоком.

Муравьёв.

Саранчи.

Гусениц.

Блох.

Долгоносиков.

Тли.

Тараканов.

Клопов.

Комаров.

Не узнать никогда робеспьеров в лицо.

Разве что -- по зловонию.

Да по звуку

-- стуку песта -- гильотины.

Спины согнуть -- срезать

привыкшую ко всему степную траву

косой суховея.

Буколическими обещаниями

реют гимны и манифесты. Стенания разума

тонут в писке мышиной возни

за корочку сыра на блюде.

На блуде,

скуке,

выгоде,

лжи заварен клей,

которым руки

моментируют в монолитную цепь:

вырываются лишь с окровавленным корнем.

Каждый -- потенциальный иуда.

Во время суда --

не важно, кто прав. Главное

-- бьётся посуда.

Чем дороже фарфор, тем

ослепительнее блистают стразы

на оголённых плечах суфражисток:

балы во время заразы популярны были всегда.

Что ни спроси,

получишь в ответ

дружный хор «да».

Кажется,

что у всех хорда вместо хребта,

прогибающегося лишь до предела.

Она виляет без удержу,

со стола сметая тарелки собачьим хвостом,

змеиного тела гибкостью

окручивает -- до удушья...

Революция -- удел спортсменов.

Игра -- всего лишь

измена произнесённому ранее слову. В споре

вскоре не будет кроящих истину

-- на лоскутки: реплики оппозиции

кратки безнадёжностью.

Победитель всегда находит священников,

которые,

не покраснев, отслужат оффиций.

Невесомы -- как прах -- и легки

укоры -- гипотезы совести. Прорабы

-- рабы акций -- санкций не дожидаясь,

готовят орудия разного рода:

кулаки,

голод,

гранаты,

груди,

гранки,

экраны,

видеоленты,

оппонентов,

застенки --

боевых скакунов, на которых

въезжать собираются в рай,

взлелеянный многими поколениями мечтателей

о печати с собственным профилем.

А рай --

не более, чем сарай,

продуваемый едким

сквозняком истории насквозь.

Переходил из рук в руки не раз.

Бедлам и запущенность.

Горничные из провинции

-- революции --

всегда мечтают

о пережжённых перманентом кудряшках.

Лысина -- добродушная месть природы.

пейзаж со слоном

Ну, разумеется, фарфор, и

без сомнения, хрусталь сопранно

в печали стонут, распадаясь.

Эмаль кастрюль, бидонов, кружек,

тазов, ночных горшков, кувшинов

с алюминием подружек хохочут

с самых верхних полок. Осколок

толстого стекла -- слеза витрины

потекла по тротуару. В будуаре

кассирши-дивы карминный ноготок

сверчком стрекочет зоопарка

номер. В запарке истерии, как НЛО,

летают сковородки. Рыжая бородка

директора дрожит в растерянности.

Визг продавщиц. Змеёй нескромной

хобот залез в кармашек на груди:

там «червонец» -- презент коллеги

с «Овощного» за дефицит -- ароматом

сельдерея соблазняет. Пихнув

ступнёй безумие декоративной балки,

нашел укрытие сифонов, исчезнувших

с прилавков, за ними -- газовый баллон.

«Но то был сон...» И слон с крючков

срывает стон сушилки, канарейкой

вгоняет в клетку керамику солонки,

трубит дождём копеек ритм канкана,

стакан -- последний уцелевший --

с размахом чемпиона забивает шайбой

в бочонок для засолки огурцов.

Попытка юмора спросонок --

привет слону в посудной лавке.

новое

как прощание вещи с именем

Вещь -- предмет --

в движении по излучинам времени

излучает свет. Завет имени

изначально был дан для обуздания

необъезженных кобылиц -- перемен.

То, что есть -- в переназваниях не нуждается:

предмет и имя -- едины.

Дырявый сапог нет смысла

по-новому называть. Новизна -- кровать,

срыгивающая пружинами

поколения небылиц.

Проповедники, скрывая отсутствие лиц,

падают ниц

в наречении несуществующего:

умиление перед циничными гуру

-- божествами борьбы. Украшены ярлыками

групповые формы любви

на потёртом татами

«новой культуры».

пейзажи завышенных самооценок

из серии «портреты»

Таинственными орхидеями с окраины города

светятся близко

теплицы фирмы «Лето» в петлице

фрака ночи.

никого.

Тело жарко.

Нет поблизости Вены и Адриатики,

чтоб окунуться. Недосягаемость

виноградников Франции

по-мазохистски сладостна.

И-кон-ы звонят

-- торжества фестивальных признаний.

На скакунах -- то ли дымковскими наедниками, то ли

минотаврами Фаберже -- по льдам памяти

заскользили джигиты с кавказского побережья

в поисках золотого руна.

Она все еще ожидает их подношей

-- амазонка

-- валькирия в бронзовых латах загара: на ухабах времени

панцирь помялся, истрескался, от гидропирита

на шлеме конский хвост поредел.

Остался

незамеченным передел между лугом и

бесплодными дюнами, которые льются

из одного пустого сосуда в другой. Зной,

зной нереальных желаний

-- всегда с собой. Нищий,

играя на сострадании ближних,

потряхивает перед глазами пустой сумой.

А право любви

-- мифология золушек --

осуждённой улиткой прячется в раковину. Ну,

кто посмеет встретиться взглядом

с жёлтым глазом похотливого пса? Девичья коса

на самом деле была руса. И пышно цвела

-- так по-бюргерски

-- оттенком холодной малины

в предрассветную рань -- поцелуями содержанок

на балконе герань.

прощание с деревом, выросшим в купе

Если в купе

войдёт ещё три человека,

сгибаясь

под багажом неподъёмных забот,

-- недолгий путь обузой не станет,

потянется своим чередом.

Верхняя полка,

пластик перегородки,

по сотам которой ползают пчёлами

случайные воспоминания.

Пейзаж беседы бесплоден:

в тени дерева,

скрашивающего жизнь одиноким,

ничего не родит.

Во все стороны пустоты

протянулись ветви молчания.

В поезде

минуты, часы

измеряются пульсом колёс.

Общий диагноз -- тахикардия --

радует, обычно сон

дарует покойный, отпугивая когорты

провожающих и встречающих.

Утром остановится сердце.

Засвечена плёнка.

Там,

где сейчас вчера,

остались лица сидевших под деревом.

пейзажи надежды

Человек, засыпая,

всегда надеется

увидеть завтрашний день.

Пока он пугливой мыслью

избегает запутанных лабиринтов тьмы,

из которых никто не выходит обратно,

-- сложно не требовать жертв от любви;

не перекраивать чужие жизни,

сшивая их с лоскутами своей; можно

молить,

требовать,

благословлять,

хулить;

в одиночестве ждать,

разуверившись; уличив божество во лжи,

сомневаться,

страдать;

душу продать,

невозможного добиваясь.

Но если нет страха

-- нет и надежды,

цветущей желанием жить.

Бесплотны.

Бесплодны.

Свободны. Преждевременно

порывом осеннего ветра сорваны,

несутся во мглу люди,

которым никто не нужен,

которые не нужны никому.

пейзаж усталости

Нам не о чём говорить.

Нам не о чём вместе молчать.

Обессиленными,

утратив чувство реальности,

океанские лайнеры,

неуклюжие сухогрузы,

чумазые танкеры входят

в послевкусие урагана -- мёртвую зыбь.

Гудки в тумане.

Так выпь на рассвете надрывно кричит, отчаявшись

отыскать птенцов: болит,

когда разрываются узы родства.

Для слабого сёрфинга мерность валов -- восторг

взлетающего в небеса на качелях.

Но тысячи тонн гигантского корабля выталкиваются

в воздух текучим перстом повелителя мрачной страны.

Замирают. Делятся

надвое

листовым стеклом на гребне волны:

трещит лучина о колено Господа Бога.

Былое величие -- изжившая себя причина --

дорогу прошло до конца. Части его,

устремляясь на дно

-- сумерки памяти --

застынут щербатым рельефом венца, одетого набекрень

судьбой -- пьяным шутом.

Нам не о чём говорить.

Нам не о чём вместе молчать.

пейзаж осязания

Желание -- ненасытный Молох --

вышивает по телу бисером влаги.

Для мук святого Себастиана

простыни давно готовы.

Но нет отваги у рук:

неопытные купальщики в океанах страсти

обычно гибнут. Прикоснуться к утопленнику

боится не только трус.

Осязанье -- не вкус:

оно избегает медуз,

не понимает прелести теста,

воздушного от некрутого замеса,

кисельные реки обойдёт десятой дорогой.

Недотрогой спесивой разлеглись желейные берега,

покрытые устричной галькой

-- створки жадно раскрыты.

Дорога хлеба засохшая корка.

Участь твоя горька

-- поводырь в темноте.

прощание с любовью

из серии «вариации на тему»

Ростом ведьмак невелик.

Не старый и не молодой.

Еле живой, со щекой,

судорогой сведённой, слушает

третий крик петуха. Рука

серебряный меч сжимает.

Одежда от ран пропиталась

кровью. Хромает. Хоть

полнолуние -- а темнота.

Повержена та, печальная

слава которой ужасом

затопила селенья округи:

несытый упырь, по ночам

собирающий дань человечности.

Из-под края туч ненужный

уже луч выползает, освещая

ложбины пустынность. Листья

осины в испуге дрожат. Бой

-- кончен. И он -- уцелел.

Можно просить награду...

Покой вечности холодит

лицо подруги, сулившей

когда-то любовь и усладу.

дымчатый пейзаж

На подоконнике -- два топаза

в серебряной тяжёлой оправе.

Взгляд затянут

занавеской из тусклого газа:

дымится утро.

Кальян -- и тот --

не окурил бы день за окном

серым нежеланьем вставать. Убегает

сон облаком,

унося послезвучие вечерних мелодий. Коктейля

вкус не запомнился:

выпит был тёплым, прозрачные

не растаяли льдинки.

Вчерашний день сегодня цены не имеет. Тогда

зачем же, завернувшись в дымчато-томную лень

вину перекладывать

на красоту камней.

Впрочем, о ней скоро забудут.

И никогда не вспомнят.

пейзаж стыда

Резко.

Тело пеленают

в кокон.

Давит.

Сколько ещё? Астма

учит

-- долго.

Плащаницу пропитал

щёлок.

Знать бы.

Краскою ветрянки

кожа.

Ложно

равнодушие видевших.

Рад бы

галькой

незаметною лечь

на земь.

Каждый

сохранить стремится

имидж.

Птицы

точка между землёй и

небом

виснет.

С рождения и до смерти

жизнь нас

учит

сжиматься в комок,

если

кто-то

заподозрит мускуса

запах

вместо

благоухания

амбры.

Пойман.

Добродетели недостача.

Бедный

грешник

виноват лишь в том, что

хочет

костью

на счетах откатиться

дальше.

Как же

все недогадливы:

странно,

видя

отравленья симптомы,

верить

в совесть

высокомерного.

Стыдно

спеси.

Фарисей и ханжа

взгляды

прячут.

пейзаж увядания

Звук нырнувшего в воду тела

-- хлопок забытого в зале слушателя.

Ладони благоговейно подносят к лицу

насыпи бело-розовой влажности.

Осыпаются лепестки пиона.

Они не умерли.

Не затронуты тлением,

ушли от истока,

не попрощавшись.

Отблесками полузабытого цвета

где-то носятся души цветов:

лохмотья пурпурной тоги,

неопрятность растаявшего мороженого,

тёрпкая пряность воздуха

в пустом стакане, ещё помнящем

кислинку молодой «Хванчкары».

пейзаж с аптекой

Эту аптеку

окнами на реку --

нареку вотчиной Парацельсова рода.

Какая погода была? Какие невзгоды

душу заставляли блуждать

то ли в поисках лекаря, то ли в мареве исцеления?

Теперь не знаю: лень и я -- отныне в брачном союзе.

Тяжелым течением

забвение педантично моет гранит.

Вязкость его хранит

неожиданную фиолетовость

отражённых крыл. Их цвет был

-- как волос сиюминутности -- дерзок и неуместен.

Предание записать нельзя: графемы осклизлы.

Изустность -- невеста, фату которой

безразлично уносит вода. Никому неизвестно,

как года будут посыпать пылью мрамор

лестницы, покроют патиной

-- прикосновением рук -- меднопечальную

участь грифона, молча лающего

на сны забытой у батареи болонки,

и старость съёжит рубцами надломов

пышную зелень растений.

В простенок прощений поставят ещё один шкаф.

Реанимированный младенец,

как оказалось, был обречён.

Но Рождественским леденцом

до сих пор на набережной

зазывает аптека в театр невозможного

больную судьбу

здорового человека.

пейзажи улыбки в рапиде

Улыбается яблоко, разделённое надвое.

Невозможно уволить судью.

Анализ нахохленным грифом сидит,

дожидаясь готовности пищи.

Длительность -- опытная повариха -- на столе

для разделки вертит улыбку то так, то эдак.

Сначала в знак её превращает, дёргая

кукол за нити -- светская пляска святого Витта.

Затем обнажается при помощи секунд-поварят

наряд мышечной ткани: пульсирует,

сокращается, подтягивая уголки губ

-- Гуинплен подметает в совок

выпавший зуб. Компрачикосов стаи

штурмуют твердыню нейронов. Брешь

пробита в цепи: добрались

к артезианской скважине -- мозгу.

Спущены вёдра.

Но колодец пустой.

Этой водой -- росой серебристого утра --

душа умывается, охорашиваясь в зеркале

добросердой подруги: нет подобных

во всей округе. Приязни слова звучат.

Надежно изучена излучина тихой реки.

Не пристало пугаться бессмертным

времени-смерда. А голодный

-- в охотку съест суррогат.

Улыбается яблоко, разделённое надвое.

пейзажи иронии

Быть ироничным -- бить.

Сидеть на горячем стуле,

на улье,

на воздушной подушке:

всё равно -- без точки опоры.

Бессмысленны споры о двойнике, зависшем

планкой-болванкой на штанге

для измерения роста. Не просто

определить, что в нас самих

-- выше -- ниже -- соответствует персональным ставкам.

Себестоимость -- компетенция тех,

кто в Вышних. Вишни сок -- пурпуром

пламенеют бескровные губы.

Нет, не грубы руки у тех, кто нынче без крова,

кто строит дом из блоков истории:

неженки боятся запачкаться в груде отбросов «сегодня»,

равных по смертоносности

писку «я» младенца из Гори. Но в интерьере,

пропитанном пылью, себя

не увидать -- слишком громоздок. Собравшись чихать,

терьер рвёт поводок ответственности. «Чих»

-- т.е. чиж -- встречает утренней песней

когорты паломников, пришедших к святыням

«поля чудес». -- «Крекс, пекс, фекс!» -- как текст.

Контекст -- дураков страна.

И, что вовсе не странно, -- верят,

настолько сильно желание

поприсутствовать при камланьи шамана, поучаствовать в акции

разрезания своего сознания

на кубики мифологем.

При этом держать -- гарантом

доказательства всех теорем -- в кармане

известную комбинацию. Станет инжир

существительным женского рода.

Матриархальные поселения переполнены

бледнолицыми рахитичными беженцами

от приговора суда.

Ссуда -- индульгенция судеб -- прожита. В бегстве от «завтра»

остаётся «la dolce vita». Умыты

физиономии игроков искрами огоньков, которыми

мерцают кости. Покер -- случайная совокупность

выброшенных на стол чужих мыслей. Они -- гости --

демонстрируют заёмную состоятельность и

социальный статус -- полёт амбиций -- хозяев.

Задорно закручен ус,

от преемников Фарбера стрижка.

Но нехитрая снедь

давно протухла -- вызывает отрыжку у едоков

со здоровым желудком.

Тем, кто хочет жить, -- подавай новизну,

чистый продукт без нитратов игры и иронии.

От ядов желтеют листья бегонии, гноятся корни.

Бесспорна тоска. Осмеянной

покидает сцену Тоска, арию не допев:

сегодня на пафос сложно цену поднять.

В сумерки времени,

изрядны выпив,

эсхатология с подружкой-иронией

незряче вытаптывают надежды посев.

пейзажи слепого Хорхе

Гойя любил усаживать перед зеркалом

разнополых уродцев: безобразие -- оно

бессмысленно, хоть и злобится, но любит

разнообразнейшие риторические побрякушки.

Тешится, слава Богу, не плачет, судачит

о том, о сём, пыжится, пытается зажигать

бенгальские палочки рассудительности --

быть самостоятельным и во всем логичным.

У слепого чувствительность в кончиках

пальцев: как найти неотсыревшие спички?

Рукой по литому стеклу -- продавцу избы-

точности зрения -- наверняка останутся

неряшливые отпечатки пальцев. Так можно

в тюрьму за подлог угодить. Будут судить

зеркального карпа за снулость. А как тому

быть? Слепой -- он даже не без-образный,

он -- никакой: ведь образ творится душой,

собственной, ещё живой (грешной ли, праведной

-- вопрос иной). Хорхе злится: мозаику

каббалистических знаков не рассадить

в лоток -- узор не получится -- цвет рассады

незрячему холоден. Движенья поток потёк --

не определить скорости изменений. Сомнения

гложут: неужели время -- дубильный раствор --

превратило кожу в броню носорога? Как

в зеркале увидеть дороги, по которым вскачь

понесётся мысль, минуя соблазны трюизмов?

Эврика! Зачем, напрягаясь, искать недоступное

зрению. «По образу и подобию» -- оставим тем,

кто исповедуется его преподобию. Сканирующим

жуком ползёт наш Хорхе по ярмарке фолиантов

-- писем, брошенных в почтовый ящик истории --

корке незаживающих у кого-то ран. Не брезгуя,

сам прогрызает дыры во тьму мифологем, готовясь

к отложенью яиц. Роет нору. Для безопасности

потомство рассеется по аппендиксам синтаксиса.

Замечательно возводить башни недоказуемых

теорем. Для слепого «постфактум» -- украденный

рахат-лукум. Другого -- застывшего перед своим

отражением в зеркале -- ощупать с наглостью и

цинизмом полиции нравов. Ну, что тут сказать,

в провинции не желают смириться с правдой --

она жестока, прямолинейна, сурова, убога...

А образ -- у Бога лает чутким сторожевым псом.

сослагательность как прощание

Гобеленами, гобеленами

-- пыльными, но сохранившими яркость красок и чёткость рисунка --

в этом доме

развешены фотоснимки щемящей памяти.

О, если бы

состоялась возможная радость!

Счастье,

причитающимся по праву декором

приходило бы не только в снах

пронзительным брачным криком перекормленного павлина...

Засыпая,

ребенком лечь на бок, оков не боясь сна.

Но всё же: мурашки по коже

-- запахи, фиалковая прохлада

маслянистых вод озера и далёких каналов

до боли похожи.

Ткач так усерден. Неутомимо, снуя челноком,

прорисовывал за картиной картину. Ластика,

чтобы стереть педантичность времени

-- не найти.

Вот повод в игорный дом пойти. Переиграть

в надежде выиграть. Мистификация -- сатисфакции дар. И только

неловкие,

любящие вблизи,

близорукие до того, что не увидеть плаху, неумолимо стареющие

-- не дают проиграть.

Причина?

То ли Сирин-птицы

напев был фальшив, то ли ткач побоялся

произнести окончательный приговор

-- назвать имя.

Heavy Metal как пейзаж волос

Травами

под ветром ударов ритма

они растут. Мальчиков жалят риффы

кипятком молодой крапивы.

Крик тянет к земле.

Катятся камни -- обломки мелодий.

Ароматная пенность шампуня,

завивка, кондиционеры, щётки, расчёски -- нехитрый

инструмент садовника, который хочет облагородить сад.

Вот они стали в ряд. Предыкт

вбивается раскалённым стержнем

в хрупкие молодостью

позвонки шеи. Первая доля

зажигает костёр.

Огненными веерами

-- рыжими, чёрными, пепельными или соломенными --

поплывут по реке звука

волосы. Локоны -- водовороты течений.

Гладкость потока равнинного русла.

Нарушая закон тяготения,

тяжёлые массы волос

взвиваются аллегориями протуберанцев.

На грудь переброшены

ранцы гитар: хранят партитуры,

по безграмотности непрочитанные. Аккомпанирует

стихии заголившихся звуков

бессмысленность слов.

Музыкальной науки тяжесть

истаивает под обжигающим дыханием прядей.

Для тех, кто в зале,

травы в росах утопии благоухают, смягчая

трезвую твёрдость земли.

Они не знают,

а может -- знать не желают,

что в сарайчике «завтра»

постаревший садовник готовится к сенокосу.

пейзаж критической дактилоскопии

Если бы смыть со слова

следы поэтических пальцев...

Тогда, как звук -- один из

двенадцати в хроматической

гамме -- станет оно ничьим,

свободным. Любая блондинка

под цвет своих глаз украсит

уши серёг голубыми эмалями.

Никто не посмеет её обвинить

в вульгарности и воровстве.

Мередит Монк: акты прощания

На верёвке дления

развешено для просушки

отстиранное дочиста бельё формул.

Трудолюбивые прачки -- Райх, Райли, Пярт и прочие --

умаявшись, вытирают испарину

-- диадемы высоких лбов.

А из-за холмов выползают маревом черепахи.

Их сны медленны, а разговоры

-- церемонный рапид. Но

благополучие повторений подстерегает иммуно-

дефицит новизны. Змей Лаокоона, чтобы обвить

трагическую олимпиаду жизни

-- на всех не хватит.

Поэтому: не удав, а червь.

Халаты -- не шёлковые кимоно,

а робы из простроченной ваты.

Тон -- плод.

Вот он,

созревший, красуется на ветке связок.

Ветерок -- артикуляции рок. Обнаруживается

скрытый постыдный изъян: червивость.

Звук изнутри прогнивает,

срыгивает от изжоги традиция. Не спасает фальцет

-- приманка бельканто, которую

уверенно держит пинцет расчёта. Черви

-- личинки -- личины -- речи

вгрызаются в звук. А те, кто до встречи питал иллюзии,

понимают: здесь круг,

замкнутый против движения часовой стрелки.

Врагом себе

осторожный стать не захочет -- своих проблем

достаточно. Содрогнувшись от разницы

между реальностью и рекламой,

задумается: каких перспектив удалось избежать?

Быть червяком, задорно хохочущем на огрызке плода

или

хранителем тона -- кристалла,

прозрачность которого

не допускает агона

речи и обертонов числа.

пейзажи концептуализма

Голос-то громок. Боязно.

Смех -- не пафос: пафоса

совестно -- нужно плакать.

Кто без совести, в круг

собраны. Внешнему можно

фигой грохнуть. Сумерек

игры в ладушки. Весело.

Инсталляций тараканы волосато

полетели. Запредельна поседевших

ироничность: выстебают -- выстегают,

очевидность -- непонятность. В результате

неопрятно, сиротливо поселенье.

Голодают, прозябая, инженеры.

Архитектор безработен -- с опустевшим

кошельком: успокоен шалашом.

Строить нынче не модно.

Жизнь мыслится храмом

полным хлама. «Соц» не

стать «артом». Выстрел -- не

старт. Труб неба слух

не слышит. Крёстного

хода глаз не видит.

Дом нужен князю.

Гигиена интеллекта -- типизаций

упоенье: «поопрятней», «поприятней»

-- панегирики злословья. Восседает

в кадиллаке этуалью литератор

с журналисткой-можнотрогой. Филологий

изысканья неприлично замечать.

Идеолог в восхищенье: поэтично

освятились кретинизма парадоксы.

Кто раньше времени

хочет в гроб? Будет

ящик тесен, если не

петь гимнов. Евнух

любит тихую ругань:

чресел у мужа не станет.

Мужество смертника шутки --

не шут с рожей в саже.

прощание с чужой судьбой

22 января 1991 г.

Юрию Харикову

Крона.

Крылья.

Остроглазому ястребу после

утомительных рейдов в холодной выси небес

пристало спуститься в приветливый лес ветвей.

В каком же вольере тебя держали, хищная птица,

среди каких летающих монстров

ты забивался

в угол клетки, дрожа,

что на чижа безответного стал похож?

На нас судьба

из конуры, зияющей черным, лает.

«Ла» -- на меня (женский род, прошедшее время).

«Ет» -- на тебя (мужской; «yet» -- настоящее -- действие

ещё не окончено). Где-то

на окраинах жизни реверберируют ассоциацией желтизны

полёты Прекрасной Дамы. Благоуханны её одежды.

Всё движется:

зрение впереди знания.

На груди клювом выдернуть несколько пёрышек.

Хоть коже больно,

но кисть получится быстрой, пластичной и нежной.

Запечатлеть, уловить в сеть

рисунка цвет -- безостановочный штрих дождя на сетчатке --

непросто.

Пойманное -- неброско.

Мечтаемое -- нервозно.

Поздно, но спохватилась душа,

быть может, не отдавая себе отчёта в страхах и шёпотах,

пропитавших позёмку

-- конфетти лепестков

-- мёртвую прелесть «Вишнёвого сада». Неужели она

-- свободная жена тела ястреба --

предвидит,

наяву видит

неживые хлопья снега -- воинство нового

-- навсегда --

оледененья планеты?

Тогда лопнет надвое её орех.

Под смех созвездий

наши судьбы поплывут в неизвестность беспомощной скорлупой.

Спиной к спине -- акт убийства памяти.

Ты -- раб гребня волны -- сядешь в плот. А я

с удовольствием съем плод,

который дарует пахарю поле.

Пока же -- под сенью кроны в покое сложены крылья.

Время покажет, выстрелит -- или нет -- пистолет

дрессировщика птиц. Твой тайный ужас

выдавала дрожь ресниц и тихий,

прерывающийся непониманием

скрытой сути, голос.

Этот холодный огонь опасен всему живому:

предупреждение своевременно.

Благодарю.

Вобрали мудрость земли растения.

Но под деревом

дороги обычно расходятся: каждая ищет свой край.

Коротким был разговор.

Нам -- в разные лодки.

Прощай.

пейзаж сна

Спящие -- высокомерные анахореты.

Что видится их открытым во тьму глазам?

Куда путь направлен?

Кому предназначена блуждающая на губах улыбка,

если я -- здесь, а они -- там?

Радостно видеть покойным лицо,

обычно играющее своим выражением.

Так суета вернисажа манипулирует шарканьем ног

вдоль вектора славы -- пикантной приправы к основному блюду.

Слюду век -- чувствительную фотоплёнку -- засветить

вязкой моросью осеннего дня.

Да простят меня те, кто знают мое лицо в наготе и одиночестве сна,

за ломко хрустящие звуки,

которыми ночью мучают скомканные волокна наволочек;

за лёгкость и безразличие сквозь окна и двери шагов,

что стынут на обеспамятевшей бумаге

очередью близнецов-падежей;

за жалкую смесь недоверия и надежды -- одежды души,

вступающей в зыбкую взвесь забвения.

Дай, Бог, им терпения.

Ведь я была -- там, а они -- здесь.

пейзажи вопросов и ответов

5 На что похожи

12 поедаемые бездумно глазами

4 заглавные

22 и прописные буквы, номера автобусов и трамваев, прохожие,

11 перемороженной клюквы мешочки

8 у красноносых торговцев,

12 застывших распухшими снеговиками

7 у выхода из метро?

10 На обнажённый механизм часов,

17 когда металлические микробы движутся, а стрелки

5 -- основа основ --

9 исчезли неизвестно куда.

На что похожи

глубины моря, имени которого

мы не знаем?

Длиннофокусный объектив тем, кто дышит легкими

слова и синтаксиса,

-- не поможет. Кружится голова от

наплывающей темноты,

и ты включаешь иной спектр видения.

Как назвать отраженья?

Слабый звук недоступен грубому

уху. Так песней на неизвестный мотив флейта, свивая

в кокон пространство,

пробивает тропу к ушедшим.

На что похожи

вырезанные из ленты кадры? Полны

опоздавшей

жизнью корзины в монтажных цехах. Голодному

её блеск напоминает

маслины: то, что утрачено, память

не может простить. Сколько же

стоит на распродаже понимание

подлинной стоимости?

Вещь цены не имеет. Продавец

-- скупец, покупатель -- скопец. Шелестит целлулоид листом

на лысом стволе.

Последним -- рукотворным.

элегия прощания

Поставить точку в конце цепочки

следов -- расписаться в бессилии.

Раненые осенью облака подсыхают

коркой морозной прозрачности. Скоро

иней -- регард -- на ресницы наклеит

рука зимы. И мы застынем в печалях

-- столпники -- на сваях вины. Наши

дома -- всегда неотпитые чаши: нагло

скалится рулетка дна, катая -- бликами

-- мысли о том, кто всех умнее, краше,

добрее, сильнее и прочее. Том раскрыт

на странице, по которой гадание

веет пургою судьбы. Суть бы увидеть.

Но все мы рабы, окаменевшие в страхе

перед беглым, горячечным прикосновением

ручки, фломастера, кисти, карандаша.

Вот та верша, где выпеваются рыбами

-- париями -- слёзно проникновенные арии.

По венам времени -- прожитой жизни --

странствуют смертоносные тромбы

предательства, надежды, уже виляющей

другому хвостом, разрушенных пьедесталов,

чувства, уставшего в «жмурки» играть,

желания, посланного рассудком окурки

-- зловонные -- из жадности подбирать.

Говорят, что больные склерозом впадают

в сонливость. Спать, до чего же хочется

спать! Если требуют от тебя персональной

подписи -- ставь, не читая: эту бумагу

нам всё равно не понять. Точка -- печать.

часть III

ландшафты триумфа

триумф избранников неба

5 Ну кто, кто этот

13 невидящий и невидимый энтомолог,

9 который втыкает булавки

6 в тела насекомых?

8 Окончен бег за травинкой,

12 не выпит до дна нектар из чары цветка,

21 в укромные кладовые не ляжет катышек -- чёрный день

не наступит.

Гвозди забиты.

Каждый удар -- дар не прошенный. Не принесёт

стук радости, просветлённого

взора, мелодии

торжества. Куранты ведут

счёт: разнесёт -- громкоголосым герольдом --

новости о свершении очередного триумфа. Шум факелов. О,

горькая ночь! Две

ступени! Шаг. На второй -- нацелено прямо

в темя копьё. Выдавлено из

тюбика памяти

время в землю. Осталось лишь

пережёвывать сливочные тянучки

настоящего. Кровать изредка мучает всегда сбывающимися

снами. Спортсмены

-- прыгуны с шестом -- невозможную высоту

преодолеть стремятся. Тело

свинцом -- отсутствием

безрассудной мечты -- липнет

к патетике дифирамбов, в точку впилось

-- юлой кружит. Монета пока лежит на одном глазу. Второй --

орлиный --

без слёз вперился

-- ненавидя (ещё: долго ли?) -- в безразличный

ко всем и ко всему источник

страданий. Пластинка

поёт -- хрипотца забытых

напевов -- полуистлевшей бабочкой на

игле патефона. Изогнуты шеи. Позвоночники раздавлены

тяжестью неба.

Как же мне выкрикнуть, выговорить, прошептать

рвущие связки слова? Молва

будет молчать: печать

на устах. Ведь всех сирых птах

с детства приучали считать бесценными

любые подарки судьбы. Узор из огня на фоне ночного свода

рисуют трубы

её, предвосхищающие рассветы. Ты,

неизвестный избранник, неси

безмерную тяжесть

триумфа, приникай к почве,

кормись холодным потоком, текущим сквозь

опостылевшую тебе плоть. В свой черёд приплывёт к утопающему

спасательный плот.

Плод надежды созреет в питательной среде

образов. Не станет здоровым

больной. Но не умрёт.

Уйдёт, на прощанье вздохнув.

Отпадёт чешуя коросты. Не нужны

погосты, травой поросшие, часы, весы тем, кто соткан из ничего.

ландшафты яблоневой памяти

светлой памяти моего деда

Афанасия Яковлевича Стефановича

Пока

сердце

дрожит яблоком

на дереве жизни,

отсчитывая

удары дней,

-- мы способны прогнать публицистов,

специалистов в жанрах филиппики и памфлета,

ёрничающих полистилистикой. Нет дуэта

памяти и истории.

Создадим бестиарий песен.

Служительницы -- на Дунае

мудро лирические навсикаи:

как будто не знают, что отличает

степ от через степь марша.

По фольге, пригодной для пищи,

поплывут на волнах

панегирических струй

лебеди, завёрнутые в кумач.

Там горнисты обязаны на заре фальшивить,

И знать,

что все их слышат.

Фанфары,

впиваясь парадонтозным надкусом

в нитратную плоть яблока, быть может,

подскажут убогим, как весною

светились розовым отражением

и румянились сами в нем

небольшие равнинные реки.

Сады Гесперид у края земли. О, края

цвет -- невест чёрных глаз! Цветка

ароматные веки. Жужжание пчёл -- семя.

Там в деревнях, пояблонево налогом

подушно удушенных,

дети

-- как положено в самых кровавых культах --

поименно

принимают обеты веры.

Акапельностью мучает маршеобразный хорал.

Рыбы рты раскрывают: врать

-- рвать душу. Под грушей

-- часовней поля -- на воле -- стынет обед

в бумазейном платке. Малороссийский ордер

-- синоним чистоты трещин

крестьянских рук

-- маковинки покоя засыпаны

в квадрат -- цветочком -- узора.

За хутором -- там -- на «уроках природы»

объясняли,

как пахнет земля в ожиданьи зерна,

как сладка наощупь её чернота

-- жизнетворящий огонь жирного глянца.

Бегом за отцом.

На лету поймав ранцем

первую -- белую каплю налива. Под яблоней

и крапива не жалит. Палит. Дымком затянуто

-- солнечное гало -- начало по-летнему жарких дней.

Кричало незнанье судьбы. Вело

коварство знакомых тропинок.

Ухабы ложбин, когда-то даривших прохладу.

Глаза закутываются

в паранджу мичуринской крови.

Селекция для породы людей -- агрономов, учителей,

заодно врачей и священников.

Чтоб неповадно было

исчислять генеалогию рода от яблока Ньютона:

забыть природы механику,

наделявшую человека исконностью силы.

Сладострастно манит

могилой жестокий отбор диалектики.

Пять миллионов

под дулом Севера

идут в школы бесплодия.

Папировочки

золото -- память --

разуло

в кровь стёртые по чужим суглинкам ноги.

И втаптываются кинокадрами

яблоки «яблочком»

в бетон днепрогэсов. Огрызками жизней

-- семечками побеленных где-то хат --

полнятся котлованы магниток. История

-- улиток сюрреализма извивы --

пытается сад

восполнить судом.

Тот отрок, случайно доживший до наших времен,

-- пребудет он здрав, без застоя склероза --

наверное,

уже не помнит нестройности пения.

Бессмысленность слов

зудит только хрустом плода на протезах.

Да детства неведения.

Паломников за иллюзиями кто обвинит?

Двенадцатилетние крестоносцы

ордена яблока

выводят под аккомпанемент ворона,

каркающего мотором:

«Ми пiоне-е-ри Е-ен-ськоi шко-о-ли

Всiм пiоне-е-рам шлемо свiй привiт...».

С фотографии

шеренгами обречённых на будущее

глядит -- стриженый ножницами тридцатых --

по-украински

глаз черными ямами

пионерский отряд.

В ряд с учителем.

За ними -- сад

яблонь.

ландшафты открытого окна

Прямоугольник

живет только днём, без любви умирая

ежевечерне в тоске неоновых отблесков,

в смехе -- бездумно искрящемся -- люстр

многоквартирного дома -- вечернего визави. Угол

между моим телом и линией взгляда, которому

на картине не нарисовать дождя и града,

улицы, автомобилей,

отражения жизни стёкол в фасаде напротив.

В странный мир,

где желаний шериф на веки веков низложен,

распахнут белый проём

между мебелью и ковром

растений, увивших окно.

Сложен и для человека ложен

призывный стих пустоты.

Там клубятся кусты дивного сада

-- кучевые -- оракулы влаги. Нервно

взвинчены флаги перистого крика -- проседь

на висках осени, часто пекущей

слоистый «наполеона» пирог. Иногда

все облака,

повинуясь капризу танцмейстера,

-- поводыря воздушных потоков --

начинают толпиться ослепшими стругами

в тесном русле реки. Ритм утрачен. Легки и

незаметны перепады в скорости ветра,

разматывающего рулоны шёлка

в неприметной серо-молочной гамме.

Услужливые приказчики

угождают пожилым дамам

в патине платиновых париков. А потом

мощным лучом солнца

расплескиваются пятна мёда на ткани. Впитываются,

каплями скатываются в перспективу,

оставляя глазам золотистую призму: теперь

свет не ткан -- он

вытекает -- как океан -- оливкового масла,

проникает в комнату

-- радостен, прозрачен, призрачен.

Нет в нём причины, кроме себя самого.

В своей непричастности зренье бессильно.

Чуждость и неподсудность небесного мира

дилетанта от фотоискусства

доведёт до безумия:

на негативе

открытая створка окна

окажется просто «чёрной дырой».

Сравнительно небольшой.

триумф гепарда

10 Твой взгляд -- кошки, не ставшей собакой --

8 плачет тестами Роршаха.

9 В полуденном зное когда-то

7 шаха рука ласкала

11 длинноногое тело. Душа твоя

8 от нежности истекала

6 мурлыканьем. Или

12 рычанием, напоминающем слегка

4 гудение

9 костра солнца над распластанным

10 гигантским скальпом ежа -- саванной.

А теперь ты -- живая струна, на

которой небрежно звенят

запахи. Весь в ожидании:

как развернется роза

ветров -- вертушка удачи в охоте.

Вон холм -- невестою скачет

полумесяц рогов.

Бесс(ъ)ребреник наивной молодости

беззащитен

перед тобою -- глотателем

милей в степи. Засохший кустарник

фатою туманит цель. Колючка

некстати вонзилась в лапу.

Твердь каучуком становится.

Тело в воздух мячом страсть

толкает, она прижимает уши,

заставляет кончик хвоста

капризничать немым

укором упругого соками стебля

созревшему

колосу. Дыбом на загривке

шерсть. Молчание напряглось. Гепард

с прыжка -- сель, взрывающий лень ложа

-- теснину обыденности --

триумфальный бег начинает.

Река без остановок

на полустанках -- проносится мимо

надеющихся на чудо

экспресс. Взвесь пространства

накалывается иглой тела: горит

жаккардовость

фонарей звёзд на негативе

ночного неба -- тетиве света.

Он -- царь скорости -- богатый как Крёз --

украшает тленную плоть

драгоценной цепью ландшафтов.

На каком ипподроме

культивируется бесцельный галоп?

Так вагонетки катятся

-- инерция -- сердца

вулкан степь сотрясает. Зверю кажется:

вспыхивают

в черно-белом жаре саванны

фиолетовыми озерами

божественные оды -- молнии.

Небо стучит в барабаны.

Лёгкие кровавит радостью

дыхание -- боль смеха

победы. Упоение пением

смертоносных Сирен -- майя

бега. Иных даров

-- гепарду не знать. Затем из последних сил

взвиться вверх, вверх! --

падая вниз, ударить, сломать,

разбить свое и чужое тело.

К земле припасть. Дышать. Лежать. Почти

умирать...

ландшафты Санкт-Петербурга

(начало октября 1727 года)

Фахверка редкие графики

на белой бумаге мазанок.

Ботфорты в грязи по колено.

Поколенье смотрящих вперед

до рези в глазах. В пух и прах

разодетые дамы прыгают в лодки

без церемоний. Бесцеремонно

коротких объятий пыл не укротил

цепкой жажды триумфа -- щепки,

чудом вертящейся на поверхности

болотных хлябей. Ряби норд-веста

опасность на бродвее Невы. Новы

указы. Но. Примеряются парики.

На авансцене реки пушки и трубы

играют многоголосые пьесы. Повесы

из гвардии на вёсла легки, налегке

устремляются в дом, где уютом, теплом

горят огни ассамблеи. Блеют козы

во дворах Татарской и Русской слобод.

В трактирах бывалый морской народ

за трубкой и пивом судачит о дивах

кунсткамеры. Эйлера мысли полет

-- не знает чужбины: глоккеншпиль

на шпиле русской церкви святых

Петра и Павла так по родному,

до боли знакомо

бьет.

ландшафты августа

I

Жара.

Падают сизым градом недозревшие сливы.

присмотришься сквозь белёсый налёт

-- воздушный шарик пробит:

оболочек дряблость, вытекла

в прошлое сладость.

Червивы.

II

Как только пшеница начнёт

жёстко топорщить усы,

-- лесу приснится осень. Она

являет себя обездвиженными панцирями черепах

-- кожистых полусфер, коричнево

затаившихся в укромных, влажных ложбинах,

еле заметных в травах и в проржавевшей хвое.

Гриб-колосовик непомерно велик.

Дитя летнего марева о возможности урожая.

Но сохнет от зноя, перегорает в труху

родившийся преждевременно

плод грибницы.

III

Молодые аисты вылетели из гнезда.

Кто их научит

отличать провода,

привлекающие своей упругостью отвагу канатоходца,

от надёжности гибких ветвей?

Неопытному суда нет. На тревожный

гомон молодняка

взлетают к оврагу те,

кто из года в год

счастье приносят живущим в доме.

На не собранной в скирды соломе

распластаны обгоревшие крылья.

Былью

-- не хворостинами вперемешку с пухом --

обрастёт колесо на коньке крыши.

IV

На груше

-- волшебном дереве --

кое-где появились

золотые монетки листьев.

Оделась крона-кокетка в платье в горошек.

Солнце нехотя приготовилось

нырнуть в тёмную глубь горизонта.

Так обмениваются приветственным поцелуем

желтый дозор дня

с фиолетовым воинством ночи. Вы,

глянцевые кругляши, шелестящие на ветвях,

притягиваете меня широколицей

улыбкой неведения -- авансом

завтрашнего тепла и света.

Не разглядеть

за зеленью лета

осенние ярмарки и холода.

V

По августовскому небосводу

глаз ночью бродит неприкаянным нищим.

Хрупкие стебельки маттиолы

раздавит нога заблудившегося слепца.

И звёзды погаснут.

Усилившийся аромат

-- смертный стон растения --

разольёт земля.

Кувшин с молоком разбит. Может

случайных капель полёт

осветит чернеющий круговорот

неба и тверди.

VI

Давно нет дождя.

Травы высохли. Умершие, они

напоминают своей колючестью маленькие агавы,

виновато шуршащие.

Где же садовник,

приглашенный на роль Даждьбога?

О, как мучительна бывает дорога

по острой пустыне стерни, когда

зерно уже в закромах стынет.

VII

Росы холодны.

Туманы мутны.

Неужели на небе горят костры

из еще не отживших своё деревьев?

Влажность августовских дымов по утрам

окончательно гасит

тлеющие угли памяти.

Здесь тоже скопился хлам,

который нужно сжигать.

А там?

триумф камышей

Поднимает на копья тело

высохший острый шелест.

Издали кажется -- марширует воинство

упругой массой стеблей. Но возле корней

умирает небо в воде.

А может вода растворяется в небе.

Трубчатой флейтой

зеркала отражений играют

однообразный напев.

Что откуда растёт?

Чьи уста без устали

прочищают -- в неразличимости времени суток

-- легкие осени пыткой печали -- шуршанием?

Солидность уток,

раскормленных летом,

катерами весенних радостей

режет скатерть воды.

Бархатистость початков

заставляет руки тянуться в коричневость дома,

пахнущего корицей зимой.

Шероховатость -- оскомина листьев --

невысказанный ответ -- наждак. От промозглости

звука спасаясь, застегнуть пиджак,

пытаться поймать

в замерзший капкан пальцев

нить бестолкового разговора с ветром...

Что утаили

из этого и остального раздора вы

-- застывшие занозами памяти --

сухие струи дождя?

ландшафты зимних звуков

Бурыми ягодами воробьёв плодоносит зима.

Черный ажур кустов готов забросить

шевелящийся птичьими ссорами звук

-- абордажный крюк -- в белизну тишины.

От напряжения

рвётся ткань. В дыру заглядывает тоскливая

обязательность зимних сумерек: утро -- вечер.

Они хрипят простуженным горлом курилки-икаруса,

стучат зубами цепей на колёсах, кашляют

клубами пара зияющие из-под земли рты переходов.

Вафельный хруст шагов по снегу гарусом прошивает

путы тропинок сквозь безмолвие чистоты.

И соты окон пусты -- лишь фантастические цветы

поют узоры на стёклах. Ты слышишь гимн немоты?

триумф дверного замка

Кровельщик скрыл кривизну крыши терракотовой черепицей.

Каждый замок в совершенстве владеет

двумя языками: минимум -- дважды в день

на них говорит. Немому -- от горя -- начальник

из ЖЭК'а повесит медаль из бумаги. Тугодум и

молчальник у тех, кто неподвижно сидит

в одиночестве перед окном. Стучит весёлый

чечёточник на двери многодетного улья.

леток -- север

цветок -- ветер

пыльца -- солнце

соты -- кубом

мать -- на стуле

мёдом -- слово

У любого замка -- скромняги английского, дэнди

с компьютерным шифром, ленивца висячего --

свой голос: семечки щёлкают, зубами скрежещут,

хрустят металлом, потягиваясь, неловко ворочают

вставными челюстями, скрипят по жести. Всё и вся

кроют прозаседавшиеся замки -- закройщики места

и времени, жизнь которых сводится к голосованию.

«за» -- прощание

«от» -- приветствие

молчание -- между

межа -- в двери

переход -- стоп

там -- внутри

Смотри, как просто замку замкнуть кривую линию:

получится замок. Картины -- кухонный чад, везде лари

полированных стенок без ларов, ссоры, пелёнки, мухи

-- шпионки их форточной заграницы -- требуют рамок.

Замок -- хитрый багетчик -- вызолотит, стараясь, черту,

стягивающую нашу жизнь в петлю квартиры. Конец и

начало накрепко завяжет тайным узлом -- личным ключом.

окно -- телевизор

севооборот -- сортиры

герань -- призрак

дерева -- пейзажи

кража -- выход

предел -- мыслим

Заливаются соловьями замки, распрыскивая пульверизаторами

узников на прогулки. Там они видят: со стороны кров крив,

перекосился. Но блудными сыновьями мы возвращаемся снова

под крышу цвета креветок, устав от свободы, напоминающей

бесприютность. «Вето» на странствия налагают замки, стуча

в запарке печатью пружинки. Молодожёнам для счастья не зря

выдают вместе с ордером ключ -- символ триумфальной арки.

Кровельщик скрыл кривизну крыши терракотовой черепицей...

ландшафты словесности 1

Язык -- слуга.

Господин -- образ.

На блюде нуга -- паладин вкуса.

В окно ударяет пурга.

Понятий тиара.

Венценосный разум.

Жесток Насреддин. Словаря ложность

наивному добавляет седин.

Измена -- случайность,

детектив смыслов.

Тоскует рука по излому грифа.

Нет гипса сырого куска.

Слова -- фантом

инвалида плоти.

Жемчужина тела в ожерелье танца.

Веселье пиалы пело.

Вино налить.

Аромат выпить.

Прогнать антиквара -- оживить рагу.

На Севере -- саги чары.

ландшафты словесности 2

Я вижу цвет краешка облака,

но не ведаю ему названия.

Незабываем вкус

блюда из раковых шеек, которое

подавали услужливые официанты

в зале традиционной китайской кухни.

Но мне неизвестно слово,

достойное памяти нёба.

Заклинатели сущего -- волхвы и маги!

Когда Бог потерял время, вы -- только вы --

владеете подлинными именами: пляшут

под дудочки зловещие танцы

предметы и люди. Искажаются

формы, линии, силуэты, лица

в оргиях номинации. О, как удержаться

на белом листе от соблазна власти!

Словесное обладание -- блиц-криг тех,

кто под покровом неведения пробрался,

когда стемнело, в магазин канцелярских товаров

за перьями, печатными лентами, компьютерами и скрижалями.

Радостями и печалями -- предстоянием

перед единством скромно

молчащих вещей -- утоляют голод

чародеи разных мастей.

Благодарю: нет во мне тайной силы,

превращающей жизнь в помост

для плясок марионеток.

Позволено словом сотворить мир,

давать имена -- запретно.

ландшафты словесности 3

Слово -- куколка, подножная пища

для самых ленивых небесных птиц. Разноцветное

грядущее лимонниц и махаонов

в бесчисленных оттенках фрезии

-- хранит оболочка.

Она суха и груба для одержимых

страстью охоты за полётом живой плоти поэзии.

Мне подарили на память два кокона шёлкопряда.

Можно разматывать на досуге нить

-- тропу от предощущения к бабочке.

Но помнится, скалки гусениц до невидимости

истончают лист. Их тела

-- меню ресторана, где на кухне колдует шеф-повар

над котлом биосинтеза.

Неужели в блеске атласа намертво

затвердели узы значений -- вожделение

личинки к хрустящей зелени трав и листьев?

Ткацкий станок -- онемевшая арфа. На струнах

основы виртуозно играют дети и пасынки

головы профессора Доуэля. Слепая рука

расписывает прохладно-скользкую ткань.

В мерцании перламутра

-- предсказания -- прогнозы погоды для звёздных отар,

как встарь, на ощупь кочующих по небосводу,

неотвратимо грозой набухшему

-- сверкают причинности молнии.

Кто придумал переводные картинки

-- зеркальные отпечатки --

умершей жизни растений в мерцаниях смыслов

-- неуловимой словесной игре?

Роскошь чтения на заре.

Узоры парчи, воздушность шифона и газа, мистику

цвета «шанжан» и плетенья «жаккард», игры

сатена в солнце, -- всё это

дорого ценят купцы -- провокаторы страсти

женщин к нарядам. И даже

обнаженность Наяды в прохладных струях воды

оживляет в беспомощном воображении

следы на шёлковых покрывалах.

А бабочка в недоступных пространствах летает, нехотя,

попивая нектар, играет в «кошки-мышки» со счастьем.

Всегда -- мимикрия -- в бальных одеждах.

В хрупкости крыльев -- залог преодоления

тяготенья земли:

ответы в «яблочко» на любые загадки птицы Феникс.

ландшафты словесности 4

(quasi баллада)

Штампы -- отвергнутые бастарды, непутёвого короля

обездоленные внебрачные дети. Могучи, вы шпорите

скакунов, мчась в окраинные уделы. Души запаяны:

есть обида, но нет места мести, почести у вас не в чести.

Гордость -- для вида.

Вы были зачаты вне плана, но по желанию. Брезгливо

кривилась королева-святоша, заметив колос или чужой

волос на колете царственного жизнелюба. Кусала губы.

Просто, но громко утром зовут на охоту трубы. Сложен

и тих стих поэта.

Король любил этих женщин за бездумно-горячее тело,

за оправдание веткой омелы кульбитов судьбы. И та,

что шёлково шелестела змеёй по галереям и анфиладам

дворца, была беспомощна, хоть истово молила Творца о каре

-- немощи мужа.

Куром в ощип не попался супруг: скрылся на пустоши

от настырности соглядатаев. Кубки с пряным вином

заменяет кувшин на двоих молока. Но как упоительны

ласки простодушных подруг. Дорога рук тает алым туманом.

Счастья осанна.

Затем в лопухах на задворках запели дуэтом с солнцем

красивые, здоровые дети. Не брала их парша, короста,

лишаи; успевай подбирать одёжки по росту -- из земли

росли выносливыми тополями. --Байстрюки короля! -- вбивала

злобы крюки королева.

-- То сыны мои. Хоть и бастарды, -- не немочь, не голь. Это

соль жизни! -- приговаривал гордый собою король. В приказе

той, что готовится нынче стать безутешной вдовой, изгнание

-- в порядке вещей. Неужели казнила за силу, вобравшую память

души -- не скудных речей?

Высокомерна родня супруги-словесности. Когда-то ей, старой

высохшей деве, нашли в безызвестности полунищего королька.

Турниры -- на крошечном ринге собственного огорода. Правда,

он древнего рода. Но для последнего Каро-LINGUA династический

брак -- такая тоска...

ландшафты словесности 5

Понятия -- нежные ладони разума,

ласкающего

в любовной неге вещи

-- гордые и молчаливые.

-- Сколько рук нужно, чтобы

объять тебя, любовь моя?

Слов так мало.

Страсть так сильна.

ландшафты словесности 6

Умирает дерево языка -- ясень, яблоня или анчар.

Друид, садовник, слуга -- каждый -- Антар.

Ветер веков веет -- ветви-ведуньи

отсыхают. Вместо округлой кроны

одинокими голыми пальцами

тянутся к небу корявые патриархи.

Маяк без смотрителя заброшен в пустыню молчания.

Понятия горестно шелестят:

листья -- осень ли? Отпадают,

сыплются жёлтой перхоти ненужным снегом.

На безводную землю роняет язык онемевшее слово.

Каким же ядом светило приговорило

и облило растение? Возможно,

корни больны, а может,

тот, имя которого да не названо будет,

накачал насосом

расплавленное стекло в сосуды ствола

взамен питательных соков.

У листьев-сирот, забывших себя на ветвях, вначале

слеза стекловидным телом прольётся. Затем,

застыв в обездвиженном мира, она

начинает глядеть:

вырастают глаза.

В ритуальном костре безъязыкий сжигает лохмотья звуков.

Понимать -- увидеть.

За ненужностью

рачительный господарь часы остановит. И,

давая отставку мысли -- основе основ --

устремляются ввысь

обнаженными на морозе младенцами

-- образы -- смыслы.

ландшафты эха

(по мотивам Гете)

из серии «вариации на тему»

«...когда-то...»

«То ли» -- арпеджио сослагательности,

тоска в ненастье по проигранным ставкам.

Томится душа -- благо, что изредка -- изрубленная

томагавком: сочится лезвие томатными искрами счастья.

«...жила...»

Ларцы -- полны. То, что записано -- уже не страдает.

Ласковы выводы -- их не сможет стереть настойчивый

ластик. Усмехается в бороду переживший своё классик.

Лагуны следов -- почти идиллические -- не горят больше

лампадами на топографии города, надолго уставшего.

«...брата...»

Талер ржавеет -- знать, был не из золота.

Табельщик ставит сплошные прогулы. Табу усмирившимися

табунами возвращаются в стойла. Пьют не чай, а пойло

тамбурмажоры процессий, которые не поют теперь

таборитов гимна, а движутся в ритме развязного танго.

«...была...»

Лацкан украшен ещё одним орденом. Куплен он, правда, в дешёвой

лавке: блеск его не слепит, скорее смущает. Играет усталый скрипач

ларго в полупустом кабаре. Разъедает синильность сумерек сплином.

Лабильность -- к восторгу зрителей -- демонстрирует проныра-трюкач.

Лабиринт -- не суть. Опоздавшие должны пройти этот длинный путь,

ладанку в самом центре взять, лавровый венок же оставить. И выйти.

«Ха, ха, ха, ха,...ха!»

Хабанеру плясать -- не те уже годы. Сорванцы подросли и покажут

характер. Пока же -- трактор разравнивает на пустыре руины. Здесь

халифат -- новый -- деревья сокроют скоро. Споро идет работа.

Харчо дымится. Без слов подается свежеиспеченный хлеб. Думает

хамелеон. Что? Пустяки. Прожитое -- колёсиков металлическая труха.

Хаты -- выбелить. Отстирать -- упорно, рук не жалея -- от хандры

халаты. На белизне отчётливо видно, как прыгает чёрным бло-

ха.

триумф зеленого звука

на полотнах Леонор Фини

Гуттаперчево-розовые нимфетки

дешёвыми куклами

-- вылинявшими утопленницами -- навеки застыли

в разноцветных бассейнах фона.

Перламутровой гладкостью светятся наружные стороны

посмертных масок. Тела -- пространство,

вытягивающееся во вращении как юла: на фотоплёнке

с суперкороткой выдержкой

движение остывает фигурой.

Кто выбирает орнамент,

а кто -- монументы.

Волосы Девы Марии: ёлочная мишура

мертва, но искрится

от малейшего дуновения воздуха.

Скука, в которой не прозвучать слову -- даже без смысла.

Остается сорвать застывший янтарь.

Добраться до глаз,

живущих снами

распластанных в медовой прозрачности насекомых.

Зелёных?

Зелёное приближает мозаику пятен

-- церемонные всхлипы «подготовленного» фортепиано. Мелодию

давно никто не играет

-- Хранительницы ее меж собой разделили и спели.

Космические часы

- так похожие на весы --

- отмеряют порции звука.

Где вы, невидимые жрецы,

растирающие усердно деревянными палочками

-- до лёгкого, позеленевшего стука --

изменения?

Хрустят сомнения, ритмично шуршат шаги по безлюдью.

Зелёное проступает

тембра трупной гнильцой

в перспективе пейзажей. Девочка плачет: не веселят игры,

когда оскопленным тигром

воет душа, когда наряд целомудрия

-- продан для маскарада. В геральдических целях

испачкали зелёнкой костюмы. Все разоделись

в обновки, и погребальное шествие

мерно бредёт от одной развилки судьбы

к другой под шалости пьяного кукольника,

разбившего зелень

в пустой бутылке.

триумфальная юрисдикция Аарво Пярта

Право судить звук дает тишина.

Застыв у окна, высматривать

тропы закона. На свет, на снег,

на след -- босая ступня --

наезжают неумолимые колеи

величественных колесниц числа.

«De jure» -- покой.

«De facto» -- тоска.

..............................

Жизнь -- бездарный маляр. И загрунтованный

холст -- в который раз -- остаётся

всё той же «Tabula rasa». Подчиняясь

решенью суда, Бах отныне будет

прилежно окуривать пчелиные ульи.

Смоковница вместе с Саррой верят

не в чудо, а в шанс: беда, как и

радость, -- здесь только возможность.

Дуэлянты невидимы: число обвиняет,

слово прощает. Приговор -- номера

колокольчиков -- выносится

до совершенья проступка: звук

обрекается на повторения.

Грустная музыка тусклых солнц

освещает путь одинокого прокажённого

по безводной пустыне. Да не остынет

-- в биении сердца, в удивлении разума,

поражённого обликом мёртвого Хроноса, --

неизбывное чувство вины перед попранным

правом Бога говорить языком тишины.

Кэндзо Танге:

ландшафты подсмотренного

О, ненаказанный Актеон островов чужедальних!

Отнял у Каннон тайну -- канон.

Детский сон: небоскрёбов пуанты

пунктирами окаменевших движений

расчёсывают облака.

Громкий топот по голубой сцене

или рука

боязливо тянется

к живому зелёному занавесу?

Неужели сердце застыло когда-то,

увидев гордый сиротством своим

Парфенон: он стоял

-- нагой и безвинный --

под плетьми беснующихся стихий. Только

обиженные камни Эллады

понимали самонадеянность мрамора.

И те дрожали.

Не криком войны -- любви поцелуем

приникнуть к журчанью ручья. Тишина,

ты -- чья?

Птиц, засевающих тебя щебетом?

Листьев -- опахал сумерек --

в гареме султана, где он

нежится с одалиской-прохладой?

Трав -- блестяще и шелковисто баюкающих

гнев самураев -- буйство

воздушного океана? Скрижали великой богини

ржавчине времени не покрыть никогда:

зыбки и текучи.

Вода,

омывая сваи святилища,

отпускает грехи вам, года...

Для вечно живой

трон будут ставить на площади. То,

что его увенчают крестом, а нефы

расползутся перевёрнутой короной лотоса по земле

-- не важно. Опалубка -- ладони богини

-- память дерева -- ласкает плоть

мысли твоей -- бетон.

О, ненаказанный Актеон островов чужедальних!

Отнял у Каннон тайну -- канон.

триумф Джона Дауленда

(«I saw my lady weep»)

из серии «вариации на тему»

Видел?

Когда-то.

Дата?

Дни -- не четки. Мохнатятся, лохматятся в веренице,

подстреленной птицей пытаются вырулить на восходящий

поток воздуха и удержаться в полёте. Важно, что было.

Тогда она плакала, как всегда.

Твой

роброн

жёсток.

Стан в платье -- тюльпана чашечка, налитая воском. Приязнь,

налетая, толкает к зеркалу проверить выраженье лица: до конца

подсказкам души не поверишь. Иллюзии сладки. В тиши

шуршат тяжелые складки.

Грифа

излом

лютни.

Сломаны судьбы. Сквозь слюдяные стёкла рыжеют мелкие кудри

той, которая неприкаянно носится призраком -- властолюбивым и

умным -- над богоизбранным островом. Суровая ветреница мессами

пудрится. Ария -- пудреница.

Спешка

прожить

счастье.

Не веришь, что пешка. Шахматы -- типично мужская игра, скучна

для изнеженных дам. Им для радости нужно увидеть спор кожи

с белизной заснеженных гор. Любовь же -- дикий шиповник, колючий

забор, скрывающий лики.

Думать

-- тянуть

время.

Перо не может не думать: на тысячи голосов распадается хор

мироздания. Каждая вещь спешит на свидание с жизнью, приносит

мелодию в дар, ею гордясь, как орденом Золотого Руна. А струна

звучит только одним тоном.

Дельтой

реки

руки

расчленяют мой скорбный слог на рукава мелодий. Не стыдно

за краткость -- ведь их так много, и все разноголосо стенают

о бесприютности, о сиротстве. Пока дирижёр невежда -- нет

надежды найти дорогу.

Боже!

Оставь

разум

тому, кто пытается освятить переченье жизни судьбе, в вечном

сражении обескровленных. «Ля» и «соль» сцепились в борьбе.

Вторым никто быть не хочет. Червь сердце точит. Стонет секунда,

нетождественная сама себе.

Взлёт и

падение

вместе.

Это не «Я ВИДЕЛ». То слёзы твои украшают корону забытых

ландшафтов

перлами. Арии -- лишь проекции неотвратимой правды мгновений,

которую

нужно, принять, беспрепятственно пропустить в покои для покоя

души, застывшей у аналоя.

Вышить

мелодий

нитями

многоголосый шёпот. Где-то -- незримо -- горюет заблудившийся в небе

жаворонок. Ослеп от света. Певцы всегда были слепы, но руки, дрожа,

искали узлы -- муку мира -- на струнах. Распутав их на страх свой и

риск, -- в сияние риз облачались.

триумфальный покер Джона Нормайера

«Каре» выбросил океан

-- Марк, Изольда, Бранжьена, Тристан --

в котором смысла нет ни на гран:

каждый обрёл -- неправедно -- сан.

Петли «троек» метнула земля,

безысходность страданий суля.

Треугольников танцы -- прощаний поля.

Вариации «двойки» -- удача смешливого ветра.

Счастье безоблачно: сны петиметра.

«Единица»-- джокер -- не тронь: блефует огонь.

ландшафты Макса Эрнста

(1935-1945 годы)

I

Мастер, о, Мастер!

Дайте адрес учителя,

который Вам -- как юному скрипачу --

руки поставил: зрение, осязание,

ощущенье земной гравитации.

Виртуоз способен в полном молчании взорвать

самонадеянность профанации.

Мастер, о, Мастер!

Назовите имя того инженера,

который создал стекло

для иллюминаторов Вашего корабля,

прокалывающего фантомом -- Летучим Голландцем --

ландшафты параллельных миров. Как называется

волшебный кристалл, изменяющий меру вещей,

их плоть, расстояние, очертание, цвет?

Искусственный совокупитель

живой и неживой материи:

рискованный эксперимент по пересозданию

Вселенной. Неужели в неведении

Вы наивным дитём посягнули

на право и долг Творца?

Полноте, Мастер никогда не завидует

регалиям пейзажистов: ученический жанр,

удел Гефеста и Логе. А Локи с Гермесом

должны открывать новые земли.

Темпераментным называют обычно того,

кто холоден. И кто правдив. Трикстер

проказлив, но не ревнив. Уроки

тератологии усвоил давно,

получив за усердье «отлично».

II

Галатея в обнажённости тёплого, прекрасного тела не довольна

участью убогой простушки

-- песня души не слышна. Анахронизмы -- буколических ланей стада,

удваивающие шаги,

наивны смородиновые глаза. Пигмалион понял: менеджер нынче он.

Нанимает ныряльщиков,

птицеловов, портных, прядильщиков, оружейников, каменотёсов

-- тех, кто строит, красит и

носит. Про запас -- отряд записных писак-острословов. В стороне

-- как на войне -- разместился

штаб хирургов высшей квалификации: готовятся к операции

по совмещению несовместимого.

Что побуждает при отсечении к регенерации? Виртуозные тесты

на сочетаемость. Смертников

приговор ожидает своего часа. Рясы готовы -- одеяния сотканы

из ряски разных цветов,

из войлока, перьев, шнуров. Пышность тоги причудливыми капризами

растечётся. Врачу лучше знать,

какую из ран нужно скрывать. В бокалах -- гордости музейных залов -- первый глоток причастия.

Нескончаемо тянутся колонны рефрижераторов, грузовиков, вагонов,

везущие недостающие части.

Для сращивания умелые руки их надрезают, увеличивают, уменьшают.

Триумф -- каждый Колумб!

А в тропиках -- на островах Большого Барьерного Рифа -- закройщики

и пловцы сворачивают

тугие рулоны коралловой ткани. Кембрия бархат краснеет, чувствуя прикосновение вожделеющих

рук,

плачет пурпуром, расставаясь с базальтовым ложем, отпугивает

завистливо флуоресцирующих

морских иглокожих и звёзд. Кто уцелеет в своей стихии -- не обовьёт

стан Галатеи платьем.

Оно лоскутами коралла спадает, не умирает, благоговея перед новой,

ещё никем не виданной жизнью.

Скипетроносица призывает на службу мифы о мыслекрылых грифах;

о не способных на грех

андрогинах; вербену, окрашивающую перья цаплеподобной сирены;

колдовские поцелуи Морфея,

чтобы, тело избыв навсегда, избавиться от унижения в избе разума

нищетой, болью, инцестом.

Сколько глаз тебе нужно, Аргус -- восхитительная моя принцесса?

Реликтовость знания

выкручивает тугие раковины окаменевших причесок. Топчет грунт мерцающих символов

с пренебрежением гейши нога. Систематика попирается. Хохот

встречает абсурдную демонов стаю.

Эсхатолог лепечет. Аллилуйю поет копьё, бескровно и светоносно

пронзая невидимое пространство

между тем и этим. Вакханалия жизни без презрения калеки к плоти.

Пчёлы из воска строят соты.

За аромат и вкус мёда луг неподсуден. Перед людьми и Богом.

III

Мчатся тучи,

Вьются тучи.

Невидимкою луна...

В пустых, как обычно,

палеонтологических залах

целуются влюблённые

под скелетом цератозавра.

В пядях измерим челюсть,

прикинем в саженях рост.

Хвост вообразим

-- небольшой --

в сравнении с бронтозавром.

Нас не смущает

-- плавает, ходит он или летает.

Никого не пугает

доисторическая рептилия.

Так почему же

страдает когтистый ангел

с перекошенной зубатой пастью?

Бездомным снегом,

которому не суждено растаять,

несётся в печали над миром.

Когда это было?

На ветру какой силы стыло тело?

Куда и откуда летело оно?

Никто не видел.

IV

Дети, не ведая ценностей, разбивают часы.

Без них купцам всех времён и базаров никак

не взвесить достоинство наших судеб. Будем же

смелы: отвёрткой развинтим, не задумываясь,

на колёсики неумолимо увёртливый механизм.

Звёздчатую горсть праха бросим назад за плечо.

С размаху закинем котомку -- лёгкую, без тяжести

памяти -- не спеша пойдём искать вечнозелёный сад.

Дети, не ведая смертного страха, могут выжить

одни. В лесу или в пустыне. Была бы вода да

скудная пища. Тогда их тело и ум становятся

мерой вещей, ритуальной мензурой, которой

дистиллируется пространство. А если стансы

выводит нечеловеческий голос? Нет дерева, усох

колос. Из сказочного боба не вырос вьющийся ствол

-- лестница для восхожденья на небо. Даже нищие

духом сравнивают себя друг с другом. Страждет

агона душа, изгнанная из рая и зависшая облаком

над безликим ландшафтом в вечном полете без цели.

Неужели сам Бог наказал откровения ощущений

неслыханно жестоким штрафом -- несоразмерностью?

Целомудренное дитя, нашкодив, спит как сурок.

Когда-то урок будет выучен. Заданье дано на годы.

Дети, не ведая горечи опыта и искусов языка,

слепо идут сквозь огонь и воду. Они не боятся

в зеркале увидеть урода до тех пор, пока

кто-то озлобленный не назовёт ненужное слово.

Образ -- не бастард зазеркалья. Он ходит рядом.

Иногда нежно касается сновидениями зрачков,

задремавших под лепестками век: формы и линии

видятся нам апокрифами. Образ может прикинуться

холодеющим синим потоком очей -- перьев павлина,

морщинами неведомой кожи под рукой зазвучат

кружева. Грива коня требует скачки и ветра,

копыта -- барабана тверди. В торосах сентенций

скакун увязнет: в них глаз путается. Испуган

на допросах суда инквизиции реформатор, который

старался обезопасить завоёванный новый мир.

Понятый. Прожитый. Выстраданный. Отданный.

ландшафты цвета и движения

Шаром, абрикосовым шаром

светится ярость, разгоняя тьму, истончая

-- в паутину -- тесьму для упаковки предательства

в подарочную шкатулку желания,

смывая сурьму, которой

кокетливо подводились слова.

И луноликий облик

превращается в то, что пугает

-- до холодного пота -- детскую

безыскусную дрёму.

Господи! Рассуди, если химерой

вина поет. Если вина моя

-- осуди на тления прозу, ничего не прощай.

Но если правда -- дай силу -- движение!

Абрикосовое тепло

растворяет узоры изморози: заиндевела было душа.

Танцует первые танцы рыба

на воде, свободной от льда: после

бессветия и зимы раковина небосвода

перламутрова утром.

Свет -- абрикосовый свет -- щитом отражает

напор черной волны муравьев,

выбивает челюсти честолюбия,

когда-то грозившие остротой ядовитых кинжалов. Если можешь,

смейся, ехидна земли:

у тебя вырвано жало! Рукой,

слабеющей от сияния фонаря,

-- подарка фей -- прикрой глаза.

Ступай на доску -- пирату пиратово --

сквозь молчаливое согласие тех,

кто в безызвестных странах и временах

назван сестрой или братом.

Пой, сознание -- абрикосовая страна -- песнь:

благо есть -- благовест -- весть о благе.

Да растает снег,

который напророчили назгулы тьмы,

прикрываясь серебряными щитами.

Они, не зная, что абрикосовость с нами,

снами символов -- душами усыплённых вещей --

проникали в доверчивые умы. Кислотой

травит пластинку гравёр-прохиндей. Как спастись

от лицезренья ковровых офортов? Подламываются

колени у целого поколения, пившего

молоко коров после рождения телят-мутантов.

Господи! Рассуди, если химерой

вина поет. Если вина моя

в -- осуди на тления прозу, ничего не прощай.

Но если правда -- дай возможность -- движение!

Я -- циркуль.

Я -- сфера.

Я -- иду полем,

поросшим солнцеликими

гайлардиями, подсолнухами, чернобривцами.

Единственное, что память не хочет отдать

-- абрикосовый цвет кожи -- молодость,

которые, благоговея, вбирал взыскующий

красоты взгляд. В его зрачках стоит

Мать Матерей. И моя -- тоже. Что может быть

дороже остановившейся вязи минут и секунд?

И вот оно -- движение,

способное обезоружить

спекулянтов длительностью. Хореография жизни

в балетмейстерах не нуждается.

Ветви дерева -- пока есть свет --

будут взращивать налитыми плодами

живое звучание струн: жест -- птенец

-- от природы певец -- кифаред

в отблесках абрикосовости.

Мое весло не сломать. Хоть челн хрупок

-- долго ли? -- но ещё плывёт. Кому-то

небосвод, опрокидывающий на землю

абрикосовую полусферу цвета и света, -- в тяжесть:

знание вяжет верёвками осатаневшего зверя.

А кому -- целебный настой на мяте,

что вытоптана была пятой дитяти, так рано

успевшего душу продать. Слепой -- прозревает.

Сквозь абрикосовую -- на солнце -- кровь в сосудах

он видит покой.

Так пой, сколько сил хватит,

гимн абрикосовости

-- цвету жизни!

Время вибрирует переменами.

Движение -- сеятель -- разбрасывает семена.

Видна черта. За ней

бездорожье -- пустыня нолей -- превращается

в путь сквозь абрикосовый край.

Господи! Рассуди, если химерой

вина поет. Если вина моя

-- осуди на тления прозу, ничего не прощай.

Но если правда -- дай выпить вино

силы -- движение!

гимн триумфаторам

Вот -- они,

в шезлонгах озона, закутанные

в выцветшую клетку пледов;

на креслах -- белками --

руки крутят спицы колёс;

на койках -- сквозь

металлическую канвоподобную сетку

выпадает набрякшее вымя времени;

на каталках, поскрипывающих босховскими возами,

-- распластанные; замершие

-- распятые -- в бактерицидном холоде на

операционном столе, взгляд кожи

прикован к игле анестезиолога.

Вот -- они. Их чара

-- упоенье угаром того,

что пока ещё есть: ладонью воздуха о ладонь диафрагмы

-- аплодисменты дыхания на концерте,

которому невозможен конец.

Тронь бубенец без свинцовых горошин внутри

-- получишь всхлип немоты.

А ты --

ты -- в макияже,

ты плачешь, выходя из

кабинета, номер которого

в -- тавро концлагерного заключённого --

жжёт цифрами -- стигмами.

Ты -- не они.

Вот -- они.

Невольно всё ведают и ко всему готовы,

пропуская сквозь призмы зрачков

убегающими водами памяти

сны деревьев. Радость забвения.

Натянутая леска мгновения

не будет порвана никогда. Грех стыда

да не коснется надежды. Безвкусно

на небе тающими меренгами --

аистами,

слепыми аистами

рея над

руинами развалившегося гнезда --

шеренгами выстраиваются воспоминания.

И тогда то,

что было, потоками

девальвированной разменной монеты

исторгнется из сознания.

Останется нагота ожидания.

А ты --

ты -- испуг неизвестности --

подходишь к лестнице здания

без названия, ёрничаешь

под душем ледяного сарказма швейцара:

арка подъезда -- незаслуженна кара.

Стара -- как мир -- попытка судьбу обвинить.

Ты -- не они.

Вот -- они.

Призваны Богом любить

без претензий и притязаний.

Так подсолнухи благодарят поворотом тяжелых голов

неумолимый круговорот дней и ночей.

Оседает время

новогодними блёстками седины. Сгорают

-- без малейшего чувства вины --

огорчения, сожаления, несостоявшиеся пейзажи.

Виражи,

которых удалось избежать, превращаются в вату,

нежно и бережно пеленающую в колыбели душу

-- снова младенца.

Полотенца прошлого

резко срываются, отбрасываются

-- странно -- ослабевшей рукой.

Впереди -- покой,

свет без обжигающих протуберанцев огня.

А ты --

ты -- не спрашивай никогда меня

о том, о чём не ведаю,

о чём мне ещё не дано знать

до тех пор,

пока

не разорвать

липкую сладость нитей прощания.

До тех пор --

мы

-- не они.

Июль 1990 года - январь 1991 года.

Ленинград - Киев -- Ленинград.

Редакция -- ноябрь-декабрь 2000 года.

Санкт-Петербург

Speaking In Tongues Лавка Языков

лариса березовчук

симметрия третьего порядка

часть I

симметрия третьего порядка

I

прелюдия

II

пейзаж

III

прощание

IV

ландшафт

V

триумф

VI

лабиальный поворот на 120°

или отношение 1:3

VII

различие как сходство

VIII

финал: сходство как различие

часть II

пейзажи прощания

пейзажи любимцев земли

прощание с лирикой

прощание с Хагеном

ночной пейзаж с бактериозом

пейзажи предательства

прощание с победой

побелка как пейзаж

прощание с революцией

пейзаж со слоном

новое

как прощание вещи с именем

пейзажи завышенных самооценок

прощание с деревом, выросшим в купе

пейзажи надежды

пейзаж усталости

пейзаж осязания

прощание с любовью

дымчатый пейзаж

пейзаж стыда

пейзаж увядания

пейзаж с аптекой

пейзажи улыбки в рапиде

пейзажи иронии

пейзажи слепого Хорхе

сослагательность как прощание

Heavy Metal как пейзаж волос

пейзаж критической дактилоскопии

Мередит Монк: акты прощания

пейзажи концептуализма

прощание с чужой судьбой

22 января 1991 г.

пейзаж сна

пейзажи вопросов и ответов

элегия прощания

часть III

ландшафты триумфа

триумф избранников неба

ландшафты яблоневой памяти

ландшафты открытого окна

триумф гепарда

ландшафты Санкт-Петербурга

(начало октября 1727 года)

ландшафты августа

I

II

III

IV

V

VI

VII

триумф камышей

ландшафты зимних звуков

триумф дверного замка

ландшафты словесности 1

ландшафты словесности 2

ландшафты словесности 3

Speaking In Tongues
Лавка Языков

симметрия
третьего порядка

симметрия
третьего порядка