Speaking In Tongues
Лавка Языков

Виталий Бурик

ГОРОД
(поэма-триптих)

Часть 1. БЛЮЗ

Это было?

Но что не даёт в это верить?

Тень, растущая за спиной,

словно чёрные крылья.

Тень кивает в такт,

утвердительно.

Проигравшие и победители

в тесноте подвальных надежд на небо

никогда не были слишком разными,

никогда в своё сходство не верили.

Поэты-стрелки придумывали

мишени из рук и сердец,

слепец-провожатый снова

дорогу узрел в древнем лесу

дремучего смысла.

И из леса из первозданного

жизнь давно уже выпита,

выкуплена и вдавлена

в прокрустово ложе субординации.

Мне бы только вернуться вновь,

мне бы только на миг задержаться,

мне бы только успеть поверить

и сказать без многосмысленных слов:

это было.

1989

Часть 2. РоК-ОсенЬ

Научи меня ветром осенним

в парке листья срывать, говорят,

это просто.

Так же просто, как стать

неживым этой осенью.

Так же просто,

как биться в окно зарешеченное

хрупкой бабочкой,

отзвуком женского имени…

Научи меня видеть цвет

крови в венах нашего века…

Нынче, пьяный, я не могу

отличить луны на небе

от луны в реке…

луны в реке...

Босяком по песку…

Рядом с насыпью…

К морю, к морю…

И в реке вода – всё туда…

туда…

И луна в реке…

Гулом-жаром обдал,

поезд прогромыхал

колёсами по осени,

над насыпью,

над нами…

Тихо-тихо движется поезд,

а по обе стороны - лихо.

Растрясти-спросить - быстро скосят.

Знай себе – сиди. Тихо.

Тихо…

Кто-то пел-хрипел

был смел.

Ветер смял – не допел.

Но колода карт

снова не права –

живы те слова,

жгучие слова,

с ними – боль его и любовь.

Девяностый. Уже девяностый.

И кончается лето,

и мало мы прошли стороною весны…

Научусь у осеннего ветра

на руках держать тебя незримо.

Научусь у воды губ твоих

незаметно касаться в тиши этих сумерек.

Ты прислушайся к шепоту волн –

может это мой голос

поселился в прибрежных камнях…

Скажешь: Где ты?

Где ты потерялся?

Как посмел уйти незамеченным?

А быть может, тебя вовсе не было?

В тех пространствах,

шагая всегда семимильными,

в ногу с временем нашим,

уставшим и взмыленным,

заплутал, не проснувшись,

в прощании затянувшимся

с непрожитым детством пугливым…

Это рок, — скажешь ты, — это рок.

Мы – не с вами.

Не здесь.

Мы ушли в эти сны.

Мы ушли.

1990

Часть 3. Баллада о воробьях

Душный день измывался.

Измазанные, бежали машины в пыли городской.

И я, размытый и смазанный городом,

шёл, не спеша, пыля асфальтом,

и думал:

«Вот было бы здорово

забраться на крышу и разглядеть,

как день засиделся в гостях у Города,

как под сахарной пудрой пыли пекутся:

трава и волосы,

дома и деревья,

а выше – крыши.

а выше – небо,

тоже пыльное, как колпак кондитера.»

Небу пыль не к лицу,

и – отказ от подарка непрошеного,

дождь возвращает всё, что брошено

Городом – в Небо.

А я – бежал от дождя.

В кафе. За стойку,

надежную, словно плечо участкового.

Наблюдал в уюте кофейном людей.

Их лица. Благопристойные,

чаще – хмурые,

реже – весёлые,

но в общем – похожие, будто яблоки,

которым всегда будет близко до яблони…

Кто-то гнусавил в тон «перестройке»,

старику на ухо, молодой, бойкий,

«— Сталин – враг, сволочь Берия.

да и все вы… Весёлое время!…»

Слыша это, хотелось орать:

а кому выпадет стать

этого времени гневным клеймителем!?

Но эту уверенность не пробьёшь

словами, разве что книжечкой…

И скучно. Как скучно

сквозь пыльные стекла кофейни

на город смотреть…

А может быть, в этот миг

мне хотелось петь?

Мне говорить хотелось о птицах,

цветах, астронавтах, поэтах и женщинах.

О море, о лодках и старике Хэме,

о плачущих утром росою травах,

о сонных китах и о блаженных.

И ещё – хотелось сказать,

что я не люблю своих стихов.

Что в этих стихах? Там что-то не так.

Не так о скитаниях и островах,

не так о песнях глазах и стеклах,

не так о любимых и любящих женщинах…

Из омута погружений мыслительных

звонкой блесной вдруг меня выдернул

женский вскрик «— Ой!».

Причиной этого был котенок.

В зал воробья притащив,

игрушку славную,

он бегал и прыгал,

мурлыкал при этом,

выщипывал перья

из крыльев и хвостика.

Когти и зубы мелкого хищника,

так увлеченного древней игрой,

в мёртвую птицу всё глубже вонзались…

И, увлечен созерцанием игры,

я, как и он, совсем не думал:

о марках и книгах,

козлах и пришельцах,

поэтах и нищих,

и «Городе Солнца».

Возможно, в этот момент я понял…

Но тут случайно мой взгляд коснулся

лица незнакомки пугливой.

Я догадался, чем вызван испуг.

«Вы боитесь мышей?

Не бойтесь, могу вас обрадовать,

это не мышь! Это, всего лишь,

дохлый воробышек…

…забавно, не правда ли?!»…

1988