Speaking In Tongues
Лавка Языков

РАЙМОНД КАРВЕР

БЕСЕДКА

Перевел Иван Ющенко

Утром она мне наливает виски на живот и слизывает. А после обеда пытается выброситься из окна.

Я ей: Холли, сколько можно? Хватит уже.

Сидим на диване в одном из верхних «люксов». Свободных номеров сколько угодно -- выбирай любой. Но нам был нужен «люкс», чтоб можно было ходить и разговаривать. Поэтому закрыли мы контору мотеля в это утро и пошли наверх, в «люкс».

Она мне: Дуэйн, это меня убивает.

Пьем «Тигер'с» с водой и льдом. С утра до после обеда мы немного поспали. Потом она вылезла из постели и пригрозила, что кинется из окна в исподнем. Пришлось ее держать. Мы всего-то на втором этаже. Но все-таки.

С меня хватит, -- говорит. -- Я больше не выдержу.

Прижимает щеку рукой, закрывает глаза. Мотает головой взад-вперед и мычит сквозь зубы.

Легче сдохнуть, чем смотреть на нее такую.

Чего не выдержишь? -- спрашиваю, хотя и сам знаю, конечно.

Не буду я тебе снова разжевывать, -- говорит. -- Я себя потеряла. Я гордость потеряла. Я ведь гордая была.

Она красивая, чуть-чуть за тридцать. Высокая и черноволосая, и зеленоглазая -- единственная баба с зелеными глазами, которую я знаю. В прежние денечки я говорил ей всякое про ее заленые глаза, а она отвечала, что раз у нее зеленые глаза, она знает, что жизнь у нее будет особая.

Как будто я не знал!

Так мне жутко от всех этих дел.

Слышно, как внизу в конторе трезвонит телефон. Весь день надрывается. Даже когда дремал, я его слышал. Открываю глаза и гляжу в потолок, и слушаю, как он звонит, и дивлюсь, что же это с нами творится.

Хотя, может, мне лучше глаза в пол упереть.

Душа вся вымотана, -- говорит она. -- Как камень стала душа. Никуда я не гожусь. Вот что хуже всего -- никуда я не гожусь.

Холли, -- говорю.

Поначалу, как мы сюда переехали, стали работать управляющими, думали -- выкарабкаемся. Жилье бесплатно, плюс коммунальные услуги, плюс три сотни в месяц. Такое на дороге не валяется.

Холли вела документы. С цифрами у нее хорошо, и большинство клиентов селила она. Она людей любит, и они ее тоже любят. Я убирал территорию, стриг траву, подрезал кусты, бассейн чистил, ремонтировал по мелочи.

Первый год все было нормально. По ночам я еще в одном месте подрабатывал. Поднимались на ноги. Строили планы. А потом как-то утром, я не знаю... Я как раз клал плитку в ванной в одном номере, тут заходит эта горничная, мексиканочка, убираться. Холли сама же ее и наняла. Я, в общем-то, девчоночку и не замечал до того, хотя словом перебрасывались, когда виделись. Она меня, помню, «мистер» называла.

Короче, то да сё.

Словом, после того утра стал я ее замечать. Девчоночка была такая аккуратненькая, зубки ровненькие, белые. Я, бывало, все на ее рот глядел.

Стала она меня называть по имени. Однажды утром менял прокладку на кране, и она заходит -- и телевизор врубает, как горничные любят. В смысле, когда убираются. Я бросил, что делал, и вышел из ванной. Она удивилась, когда меня увидела. Улыбается, меня по имени называет. Только она его выговорила -- мы в постели.

Ты и сейчас гордая, Холли, -- говорю. -- Ты все равно номер первый. Перестань, Холли.

Она мотает головой.

Что-то во мне умерло, -- отвечает. -- Долго это тянулось, но что-то умерло. Ты что-то загубил. Как ножом зарезал. Всё теперь такая грязь.

Она допивает свой стакан. Начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.

Наливаю по новой и выглядываю в окно. Две машины с нездешними номерами припаркованы у конторы, водители стоят под дверью, разговаривают. Один заканчивает что-то говорить другому, оглядывается на корпуса и вытягивает подбородок. Там же стоит баба, прилипла лицом к стеклу, ладошку приложила козырьком, заглядывает внутрь. Дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

Даже вот только что, когда мы этим занимались, ты думал о ней, -- говорит Холли. -- Дуэйн, это больно.

Берет стакан, который я ей протягиваю.

Холли, -- говорю.

Это правда, Дуэйн, -- говорит. -- Ты даже со мной не спорь, -- говорит.

Она ходит взад-вперед по комнате в трусиках и бюстгальтере со стаканом в руке.

Мне: Ты пошел на сторону. Ты доверие убил.

Становлюсь на колени, начинаю упрашивать. А сам думаю о Хуаните. Это жутко. Не знаю, куда я качусь, да и все остальные на свете тоже не знают.

Я ей: Холли, солнышко, я тебя люблю.

На стоянке кто-то наваливается на клаксон, умолкает и снова наваливается.

Холли вытирает глаза. Говорит:

Налей мне. Здесь одна вода. Пускай жмут на свои вонючие бибикалки. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

Не надо в Неваду, -- говорю. -- Ты несешь бред, -- говорю.

Ничего не бред, -- отвечает она. Невада -- это совсем не бред. Можешь оставаться здесь со своей уборщицей. Я еду в Неваду. Или я с собой покончу.

Холли, -- говорю.

Что Холли! -- говорит.

Сидит на диване, подтянув колени под подбородок.

Еще плесни мне, сукин ты сын, -- говорит она. Говорит: Заебали своими бибикалками. Пусть в «Травелодже» блудят. Там твоя уборщица сейчас убирается? Еще плесни, сукин ты сын.

Она складывает губы и оделяет меня своим особым взглядом.

Странная штука выпивка. Если оглянуться, то до всех наших важных решений мы дошли под выпивку. Даже когда говорили о том, чтобы подвязать с выпивкой, и то сидели за кухонным столом или снаружи, за вкопанным столиком, с упаковкой пива или с бутылкой виски. Когда думали переехать сюда управляющими, просидели пару ночей с выпивкой, пока перебрали все за и против.

Я разливаю остатки «Тигерса», кидаю лед и добавляю воды.

Холли сползает с дивана и растягивается поперек кровати.

Говорит: Ты делал это с ней в кровати?

Мне нечего ответить. Чувствую, что внутри у меня слов не осталось. Протягиваю ей стакан и сажусь в кресло.

Пью свое пойло и думаю, что как раньше уже никогда не будет.

Дуэйн? -- говорит она.

Холли?

Мое сердце стучит медленнее. Я жду.

Холли была моей единственной настоящей любовью.

Дела с Хуанитой были по пять дней в неделю, с 10 до 11 часов. В любом корпусе, куда она заходила со своей уборкой. Я просто входил туда, где она работала, и закрывал за собой дверь.

Но в осномном все происходило в 11-ом. Одиннадцатый был у нас счастливым номером.

Мы делали все нежно, но быстро. Было нормально.

Холли могла, наверное, нас вычислить. По-моему, ей и стараться бы особо не пришлось.

Я-то, я подрабатывал по ночам. Работа такая, что и мартышка бы справилась. Здесь же дела быстро катились под уклон. Просто у нас уже душа к этому не лежала.

Я перестал чистить бассейн. Он зарос зеленой дрянью, и клиенты туда больше не ходили. Не чинил больше краны и плитку не клал, не подкрашивал ничего. В общем-то, по правде говоря, мы оба порядком закладывали. Выпивка отнимает столько времени, да и сил тоже, если заниматься этим по-человечески.

Холли клиентов тоже путем не записывала. Или обсчитывала, или не брала, что положено. Иногда селила по трое в одноместный, или одиночку селила в номер с двуспальной кроватью.

Я вам скажу, были жалобы, а иногда и ругань. Народ грузился и уезжал в другие места.

Там глядь -- пришло письмо из управления. За ним еще одно, с печатью.

Стали звонить. Кто-то приезжал из города.

Но нам уже было до лампочки, это точно. Мы знали, что нам недолго осталось. Жизнь мы себе испортили и ждали, когда нас долбанет.

Холли баба умная. Она первая поняла.

Потом, как-то утром в субботу мы проснулись после того, как всю ночь обмозговывали ситуацию. Открыли глаза, повернулись в постели и как следует посмотрели друг на друга. Мы оба уже тогда все понимали. Что-то для нас закончилось, и штука была в том, чтобы найти, где начать сначала.

Встали, оделись, попили кофе и вот решили поговорить. Чтобы никто не мешал. Никаких телефонов. Никаких клиентов.

Тогда я как раз и купил «Тигер'с». Мы закрылись, взяли лед , стаканы, бутылки, пошли наверх. Первым делом посмотрели цветной телевизор и маленько покувыркались. И не обращали внимания на телефон. За едой выходили наружу и брали сырные чипсы в автомате.

Так еще странно было -- будто может случиться все, что угодно, когда мы понимали, что все уже случилось.

Когда мы были еще детьми, перед тем, как пожениться? -- говорит она. -- Когда у нас были большие надежды, планы? Помнишь? -- Она сидит на кровати, обхватив колени и стакан.

Помню, Холли.

Ты у меня был не первый, знаешь? Первым был Вайет. Представляешь? А тебя зовут Дуэйн. Вайет и Дуэйн. Кто знает, что я упустила за эти годы? Ты для меня был всем, как в песне.

Я ей: Ты замечательная, Холли. Я знаю, у тебя были возможности.

Но я же ими не воспользовалась! -- говорит. -- Я не могла пойти на сторону.

Холли, я тебя прошу, -- говорю. -- Хватит уже, солнышко. Давай не будем себя мучить. Что делать-то нам?

Слушай, -- говорит. -- Помнишь, в тот раз, когда мы ездили на ту старую ферму за Якимой, туда, за Террас-Хайтс? Просто катались? Ехали по такой проселочной дороге, и жара стояла, пыльно. Мы ехали-ехали и приехали к тому старому дому. И ты попросил воды, помнишь?

Те старики уже наверное померли, -- говорит. -- Рядышком лежат на каком-нибудь кладбище. Помнишь, они нас пригласили на пирог? А после водили, все показывали? И там еще сзади была беседка? Сзади, под какими-то деревьями? Крыша у нее была такая острая, и краска облупилась, и трава по ступенькам проросла. И та тетка сказала, что много лет назад, в смысле, вообще давным-давно, приходили люди и по воскресеньям там играли музыку, а народ сидел, их слушал. Я думала, что и мы будем такие же, когда состаримся. Почтенные. С домом. И люди к нам будут приезжать.

Я поначалу не могу ничего сказать.

Потом говорю: Холли, все вот эти дела, мы о них тоже будем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь мотель, всю эту фигню в бассейне?» -- говорю. -- Ты понимаешь, что я хочу сказать, Холли?

Но Холли только сидит на кровати со стаканом в руке.

Ясно, что она не понимает.

Я бреду к окошку, выглядываю из-за занавески. Внизу что-то говорят, тарабанят в дверь конторы. Я не двигаюсь. Молюсь, чтобы Холли подала какой-нибудь знак. Молюсь, чтобы Холли помогла мне.

Слышу, как заводится машина. За ней вторая. Скользят фарами по зданию и одна за другой выезжают на дорогу, в поток.

Дуэйн, -- говорит Холли.

И она, как всегда, права.

Speaking In Tongues Лавка Языков

РАЙМОНД КАРВЕР

БЕСЕДКА

Speaking In Tongues
Лавка Языков