Те деньки, те ленивые денечки, когда я сидел бывало, или ложился и
лежал, на Пике Опустошения, иногда на альпийской травке, вокруг со всех
сторон сотни миль заснеженных скал, гора Хозомин высится к северу от меня,
огромный снежный Джек к югу, очарованный вид озера внизу к западу, и снежный
горб горы Бейкер за ним, а к востоку изборожденные хребтами и ущельями
чудовищности громоздящиеся к Каскадному Хребту, и после того первого раза
осознавая «Это я вот кто изменился и все это совершил и приходил и уходил
и хлюздил и болел и радовался и вопил, а вовсе не Пустота» и поэтому всякий
раз когда я думал о пустоте то смотрел на Хозомин (поскольку и стул и постель
и вся луговина были обращены к северу) до тех пор пока не понял «Хозомин
и есть Пустота -- по меньшей мере Хозомин означает пустоту в моих глазах»
-- Совершенно нагие камни, скальные пики и тысячи футов в вышину выпирающие
из горбомускулов еще тысячу футов высотой выпирающих из гигантских лесистых
плеч, и зеленая ощетинившаяся елками змея моего собственного (Голода) хребта
извивающаяся к нему, к его ужасающим скальным куполам из голубой дымки,
и «облака надежды» лениво раскинувшиеся в Канаде еще дальше с их лицами
из мельчайших капелек и с параллельными комьями и оскалами и ухмылками
и барашковыми провалами и кучерявыми облачками рыл и зевами трещин говорящими
«Хой! привет земля!» -- самые высшие неустойчивейшие пиковые ужасности
Хозомина сложенные из черной скалы и только когда налетает буря я их не
вижу а они лишь возвращают буре зуб за зуб непоколебимая угрюмость перед
тучевзрывающейся дымкой -- Хозомин который не треснет как хижина наскоро
сляпанная на ветрах, которая если посмотреть вверх тормашками (когда я
делаю стойку на голове во дворе) так просто висящий пузырек в неограниченном
океане пространства --
Хозомин, Хозомин, прекраснее горы я не видел, как тигр иногда с полосами,
омытыми солнцем ущельями и тенями пропастей корчащимися линиями в Ярком
Свете Дня, вертикальные борозды и бугры и Буу! расселины, бум, отвесная
величественная Благоразумная гора, никто про нее и не слыхал, а она всего
лишь 8000 футов в высоту, но какой кошмар когда я впервые увидел эту пустоту
в самую первую ночь своего пребывания на Пике Опустошения когда я проснулся
от глубоких туманов в звездной ночи и внезапно надо мной возвысился Хозомин
со своими двумя остриями, черный у меня в самом окне -- Пустота, всякий
раз когда я думаю о Пустоте то вижу Хозомин и понимаю -- Больше 70 дней
пришлось мне на него смотреть.
2
Да, ибо я думал, в июне, стопаря сюда в долину Скагита на северо-западе
Вашингтона к себе на пожарную вахту «Когда доберусь до вершины Пика Опустошения
и все на мулах уедут обратно и я останусь один то встречусь лицом к лицу
с Богом или Татхагатой и узнаю раз и навсегда каково значение всего этого
существованья и страданья и метанья взад и вперед понапрасну» но вместо
этого встретился лицом к лицу с самим собой, никакого кира, никаких наркотиков,
ни единого шанса прикинуться шлангом а лишь лицом к лицу со старым Ненавистным
Дулуозом Мною и сколько же раз я думал что умру, издохну от скуки, или
прыгну с горы, но дни, нет часы тянулись все дальше и у меня не хватало
кишок для такого прыжка, мне приходилось ждать чтобы неизбежно увидеть
лицо реальности -- и вот наконец наступает тот день 8 августа и я расхаживаю
по своему высокогорному дворику по небольшой хорошо утоптанной тропке что
сам проложил, в пыли и в дожде, многими ночами, со своей масляной лампой
прикрученной низко-низко в хижине с окнами на все четыре стороны и островерхой
крышей пагоды и стержнем громоотвода, наконец ко мне приходит, после даже
слез, и скрежета зубовного, и убийства мыши и покушения на убийство еще
одной, чего я никогда не делал в своей жизни (не убивал животных даже грызунов),
ко мне приходит такими словами: «Пустоту не потревожат никакие взлеты и
падения, Боже мой взгляни на Хозомин, в тревоге ли он, в слезах ли? Склоняется
ли перед бурями рычит ли когда светит солнце или вздыхает в дреме позднего
дня? Улыбается? Не рожден ли он из завихрений безумного мозга и восстаний
ливневого пламени а теперь он Хозомин и ничего больше? С чего бы мне выбирать
и быть горьким или сладким, он же ничего этого не делает? -- Почему не
могу я быть как Хозомин и О Банальность, О одряхлевшая древняя банальность
буржуазного разума «принимай жизнь такой какой она приходит» -- Это тот
биограф-алкаш, У.Э.Вудворд, сказал: «В жизни ничего нет кроме просто житья
ее» -- Но О Господи как же мне скучно! А Хозомину скучно? И мне осточертели
слова и объяснения. А Хозомину?
Аврора Бореалис
над Хозомином --
Пустота неподвижнее
-- Даже Хозомин растрескается и развалится, ничто не вечно, оно лишь
поживает-в-том-чем-все-является, проездом, вот что происходит, к чему задавать
вопросы рвать на себе волосы или рыдать, болбочет затуманенный лиловый
Лир на этих вересковых болотах горестей он лишь скрежещет зубами старый
дуралей с крылатыми бакенбардами постоянно помыкаемый другим дурнем --
быть и не быть, вот что суть мы -- Принимает ли Пустота какое-то
участие в жизни и смерти? бывают у нее похороны? или торты на день рожденья?
почему я не могу быть как Пустота, неистощимо плодородным, за пределами
безмятежности, даже за пределами радости, просто Старина Джек (и еще даже
не он) и вести свою жизнь начиная с этого момента (хоть ветры и дуют сквозь
мою трахею), этот неухватимый образ в хрустальном шаре не Пустота. Пустота
есть сам хрустальный шар и все мои горести Писание Ланкаватары волосяная
сеть дураков: «Взгляните господа, великолепная печальная сеть» -- Держись
воедино, Джек, проездом через всё, а всё суть один сон, одна видимость,
одна вспышка, один печальный глаз, одна хрустальная светлая тайна, одно
слово -- Не шелохнись, чувак, возврати себе любовь к жизни и сойди с этой
горы и просто будь -- будь -- будь бесконечными плодородностями
единого разума бесконечности, ничего не говори об этом, не жалуйся, не
критикуй, не хвали, не признавай, не остри, не выстреливай звездочками
мысли, просто теки, теки, будь собою всем, будь собою какой ты есть,
это только то что оно есть всегда -- Надежда это слово как снежный занос
-- Это великое Знание, это Пробуждение, это Пустотность -- Поэтому заткнись,
живи, путешествуй, ищи себе приключений, благословляй и не жалей -- Сливы,
слива, жуй свои сливы -- И был ты вечно, и будешь вечно, и все замороченные
пинки твоей ноги о невинные дверцы буфета то лишь Пустота притворившаяся
человеком притворившимся не знающим Пустоты --
Я возвращаюсь в дом новым человеком.
Мне нужно лишь подождать 30 долгих дней чтоб спуститься со скалы и
вновь увидеть сладкую жизнь -- зная что она ни сладка ни горька а просто
она вот такая, и всё вот так вот --
И вот длинными днями я сижу в своем легком (полотняном) кресле лицом
к Пустоте Хозомину, тишина никшнет в моей хижинке, печка моя молчит, тарелки
посверкивают, мои дрова (старый хворост который суть форма воды и пульпы,
которым я разжигаю индейские костерки у себя в печке, чтобы наскоро приготовить
поесть) мои дрова лежат в углу кучей и змеятся, консервы ждут когда я их
открою, мои старые растрескавшиеся башмаки плачут, сковородки клонятся
друг на друга, вихотки висят, различные мои вещи тихо сидят по всей комнате,
глаза у меня болят, ветер налетает порывами и лупит в окна и верхние ставни,
свет в гаснущем дне оттеняет и темносинит Хозомин (выявляя его проблеск
срединно-красного) и мне ничего не остается делать а только ждать -- и
дышать (а дышать трудно в разреженном высокогорном воздухе с моими сопатыми
синусами Западного Побережья) -- ждать, дышать, есть, спать, готовить,
стирать, ходить, наблюдать, никогда никаких лесных пожаров здесь нет --
и грезить: «Что я стану делать когда доберусь до Фриско? Так ну первым
делом найду себе в Чайнатауне комнату» -- но еще ближе и слаже я грежу
о том что буду делать в День Отъезда, в какой-то из свято чтимых дней начала
сентября: «Спушусь по тропе, два часа, встречусь с Филом в лодке, доеду
до Плотов Росса, переночую там, поболтаю в кухне, утром пораньше выеду
на Лодке Дьябло, прямо от этого маленького пирса (поздороваюсь с Уолтом),
доеду прямиком до Марблмаунта, получу зарплату, расплачусь с долгами, куплю
бутылку вина и разопью ее днем у Скагита, а на следующее утро уеду в Сиэттл»
-- и дальше, до самого Фриско, потом в Л.А., потом Ногалес, потом Гвадалахара,
потом Мехико -- И по-прежнему Пустота неподвижна и никогда не пошелохнется
--
Но я сам буду Пустотой, двигаясь не пошелохнувшись.
3
О-о, и я вспоминаю милые дни проведенные дома которых не ценил когда
они у меня были -- целые полдни еще когда мне было 15, 16, они означали
крекеры Братьев Ритц и ореховое масло и молоко, за старым круглым кухонным
столом, и мои шахматные задачи или мною же придуманные игры в бейсбол,
пока оранжевое солнце лоуэллского октября наискось проникает сквозь шторы
веранды и кухни и падает ленивым пыльным столбом и в нем мой кот обычно
лижет свою переднюю лапку ляпляп тигриным язычком и зубцом хвостика, все
подвергнуто и прах убран. Господи -- поэтому сейчас в своих грязных драных
одеждах я бичую в Высоких Каскадах и вместо кухни у меня лишь вот эта сумасшедшая
битая-перебитая печка с потрескавшейся ржавчиной на трубе -- набитой, ага,
на потолке, старой мешковиной, чтобы не пропустить внутрь крыс ночи --
дни давным-давно когда я мог просто подойти и поцеловать либо маму либо
отца и сказать: «Вы мне нравитесь потому что однажды я стану старым бродягой
в опустошении и буду совсем один и печален» -- О Хозомин, скалы его блещут
под опускающимся солнцем, неприступные крепостные парапеты возвышаются
как Шекспир над миром и на многие мили вокруг ни единая тварь не знает
имен ни Шекспира, ни Хозомина, ни моего --
Конец дня давным-давно дома, и даже недавно в Северной Каролине когда,
чтобы вызвать в памяти детство, я действительно ел Ритц и ореховое масло
и пил молоко в четыре часа, и играл в бейсбол у себя за столом, и это школьники
в исшарканных башмаках возвращались домой совсем как я, голодные (а я делал
им особые Банановые Сплиты Джека всего лишь каких-то ничтожных полгода
тому назад) -- Но здесь на Опустошении ветер вихрится, покинутый песней,
сотрясая стропила земли, порождая собою ночь -- Тени облака гигантскими
летучими мышами парят над горой.
Скоро темно, скоро дневные тарелки мои вымыты, еда съедена, жду сентября,
жду нисхождения в мир снова.
4
Тем временем закаты безумное оранжевое дурачье неистовствующее в сумраке,
пока далеко на юге в направлении предполагаемых мною любящих объятий сеньорит,
снежнорозовые груды ждут у подножья мира, во всеобщих городах серебряных
лучей -- озеро такая твердая сковородка, серое, голубое, ожидающее на туманных
днах своих пока я проеду по нему в лодке Фила -- Гора Джек как всегда принимает
свое вознаграждение облачком на высоколобую основу, вся его тысяча футбольных
полей снега запутана и розова, этот единственный невообразимый отвратительный
снежный человек все еще сидит на корточках окаменев на хребте -- Золотой
Рог вдали пока еще золотист посреди серого юго-востока -- чудовищный горб
Сауэрдау нависает над озером -- Угрюмые тучи чернеют чтобы зажглись огнем
кромки в той кузнице где куется ночь, спятившие горы маршируют к закату
как пьяные кавалеры в Мессине когда Урсула была справедлива, я бы поклялся
что Хозомин бы задвигался если б мы могли его к этому подвигнуть но он
проводит со мною ночь и скоро когда звезды дождем хлынут вниз по снежным
полям он окажется на снежной верхушке своей гордыни весь черный и рыскающий
к северу где (прямо над ним каждую ночь) Полярная Звезда вспыхивает пастельно-оранжевым,
пастельно-зеленым, железно-оранжевым, железно-синим, сине-малахитовым явные
созвездные предзнаменования ее грима там в вышине которые ты мог бы взвесить
на весах золотого мира --
Ветер, этот ветер --
И вот мой бедный старающийся изо всех сил человеческий письменный стол
за которые я сижу так часто в течение дня, обратясь лицом к югу, бумаги
и карандаши и кофейная чашка с побегами альпийской ели и диковинной высотной
орхидеей вянущей за один день -- Моя буковая резинка, мой кисет, пылинки,
жалкое журнальное чтиво что приходится читать, вид на юг на все те заснеженные
величества -- Ожидание долго.
На Хребте Голода
палочки
Пытаются вырасти.
5
Вот только в ночь перед своим решением жить любя, я был унижен, оскорблен
и повергнут в скорбь таким сном:
«И найди хороший бифштекс из вырезки!» говорит Ма протягивая Дени Блё
деньги, она посылает нас в магазин купить чего-нибудь хорошего на ужин,
к тому же она вдруг решила полностью доверяться Дени эти последние годы
когда я стал таким модным эфемерным нерешительным существом которое проклинает
богов спя в постели и бродит вокруг с непокрытой головой и дурное в серой
тьме -- Всё это в кухне, все уговорено, я ничего не отвечаю, мы отправляемся
-- В передней спальне у самой лестнилы умирает Па, на своем смертном ложе
и практически уже мертвый, именно вопреки этому Ма хочет хорощего
бифштекса, хочет возложить свою последнюю человеческую надежду на Дени,
на что-то вроде решительной солидарности -- Па худ, бледен, простыни его
ложа белы, мне кажется он уже умер -- Мы спускаемся в сумраке и как-то
проделываем путь до мясной лавки в Бруклине посреди главных улиц центра
вокруг Флэтбуша -- Там Роб Доннелли и вся остальная компания, простоволосые
и как бродяги на улице -- В глазах Дени теперь возникает некий блеск когда
он видит возможность на всё забить и приколоться по маминым денежкам, в
лавке он заказывает мясо но я вижу как он отслюнивает сдачу и запихивает
деньги в карман и устраивает как-то так чтобы отречься от ее уговора,
ее последнего уговора -- Она возложила на него свои надежды, от
меня-то больше толку никакого не было -- Мы как-то отваливаем оттуда и
не возвращаемся домой к Ма а заруливаем на Речную Армию которая отправляется,
посмотрев гонки быстроходных катеров, плыть вниз по течению в холодном
круженье опасных вод -- Катер, если б он был «длинным» мог бы запросто
поднырнуть под самую сутолоку флотилии и выскочить на другой стороне и
побить бы всех по времени но из-за неправильно короткого корпуса гонщик
(Г-н Дарлинг) жалуется что именно по этой причине его катер просто клюнул
носом перед толпой и застрял в ней и не смог двигаться дальше -- большие
официальные плоты взяли это на заметку.
Я в ведущей бригаде. Армия начинает плыть по течению, мы движемся к
мостам и городам внизу. Вода холодна а течение крайне плохое но я плыву
и выгребаю потихоньку. «Как я сюда попал?» думаю я. «Что с маминым бифштексом?
Что Дени Блё сделал с ее деньгами? Где он теперь сам? О у меня нет времени
подумать!» Неожиданно с лужайки у церкви Св. Луи Французского на берегу
я слышу как ребятишки кричат мне: «Эй, твоя мать в психбольнице! Твоя мать
уехала в психбольницу! У тебя отец умер!» и до меня доходит что произошло
и все же, плывя и в Армии, я застрял колотясь в холодной воде, и могу лишь
горевать в седом вынужденном ужасе утра, мучительно я ненавижу себя, мучительно
слишком поздно и все же пока я чувствую себя лучше я по-прежнему ощущаю
себя эфемерным и нереальным и неспособным выправить свои мысли или даже
горевать по-настоящему, фактически я чувствую себя слишком по-дурацки чтобы
на самом деле мучиться, короче говоря я не знаю что делаю и Армия мне говорит
что делать а Дени Блё тоже сыграл мною в кегли, наконец-то, чтобы сладко
отомстить но главным образом дело просто в том что он решил стать прожженным
жуликом и это его шанс --
...И даже хотя шафранное леденящее послание может прийти с солнечных
ледовых шапок мира, О какими бы мы преследуемыми призраками придурками
ни были, я добавляю приписку к длинному любящему письму которое пишу маме
вот уже много недель
Не отчаивайся, Ма, я буду о тебе заботиться когда бы
я тебе ни понадобился -- ты только покричи... Я вот тут, плыву по реке
трудностей, но я знаю как плавать -- Не думай даже ни единой минутки что
ты осталась одна.
Она за 3000 миль отсюда живет в кабале у гадкой родни.
Опустошение, опустошение, как смогу я когда-нибудь отплатить тебе?
6
Я мог бы сойти в этом с ума -- О всевбиральная менайя но верша может
засечь трещотку-репейника, пониак избегательно лишенностный побродяжник,
минаизбегай крэйла -- Песнь моего всего глощение меня частично кру шение
сними всю колоду -- частично ты тоже можешь зеленеть и летать -- никнущая
луна исторгла соль на приливы подступающей ночи, покачайся на плече луговины,
перекати валун Будды через розоворазделенную в западно тихоокеанском тумане
скирду -- О крохотная крохотная крохотная надежда человеческая, О заплесневевшее
трескающееся ты зеркало ты сотрясло па т н а ваталака -- и еще больше предстоит
--
Пиньг.
7
Каждый вечер в 8 все посты на различных горных вершинах Национального
Заповедника Маунт-Бейкер проводят сеанс трепа по своим рациям -- У меня
тоже есть приемопередатчик Пакмастер и я его включаю и слушаю.
Это значительное событие в одиночестве --
«Он спросил ты спать собираешься, Чак.»
«Знаешь чего он делает, Чак когда идет на обход? -- находит себе славное
местечко в теньке где-нибудь и просто задрыхивает.»
«Ты сказал Луиз?»
«...Ни знааю...»
«...Ну мне всего три недели ждать осталось...»
«...на самой 99..»
«Слушай Тед?»
«Чё?»
«Как ты нагреваешь свою печку когда делаешь эту, э-э, сдобу?»
«Ох да просто огонь поддерживаю...»
«У них там только одна дорога которая э-э зигзагами по всему творению...»
«Ага надеюсь -- Я все равно там ждать буду.»
Бззззз бзгг радио -- долгое молчание задумчивых молодых наблюдателей
--
«Ну а твой кореш собирается подыматься сюда и забирать тебя?»
«Эй Дик -- Эй Студебекер...»
«Ты просто дрова подкладывай, и все, она остается горячей...»
«Ты по-прежнему собираешься платить ему столько же сколько э-э заплатил
ему при выходе?»
«...Ага но э-э три четыре ходки за три часа?»
Моя жизнь это громадная и безумная легенда дотягивающаяся всюду не
начинаясь и не заканчиваясь, как Пустота -- как Сансара -- Тысяча воспоминаний
дергаются нервными тиками весь день смущая мой жизненный ум почти что мускульными
спазмами ясности и памяти -- Распевая с фальшивым английским акцентом Лох
Ломонд пока разогреваю себе вечерний кофе в холодных розовых сумерках,
я сразу же думаю о том времени в 1942 году в Нова-Скотии когда наше убогое
суденышко зашло из Гренландии и всех отпустили в увольнение на всю ночь,
Осень, сосны, холодные сумерки а потом закатное солнце, по радио из военной
Америки слабый голос Дайны Шор поет, и как мы напились, как мы скользили
и падали, как радость взбухала у меня в сердце и взрывалась вырываясь в
ночь оттого что я вернулся в свою возлюбленную Америку почти что -- холодный
собачий закат --
Почти одновременно, просто потому что я переодеваю брюки, или то есть
надеваю лишнюю пару перед воющей ночью, я думаю об изумительной сексуальной
фантазии чуть раньще днем когда читал ковбойскую историю про бандита похитившего
девушку она с ним совсем одна в поезде (кроме одной старухи) которая (старуха
теперь у меня в грезах спит на лавке пока старый крутой омбре я бандит
вталкивает блондинку в мужское купе, под дулом пистолета, а та не отвечает
и только царапается) (танцуется) (она любит честного убийцу а я старый
Эрдавай Мольер убийственный ухмыляющийся техасец который разделывает быков
в Эль-Пасо и блистал на сцене когда делал дырки только в людях) -- Я толкаю
ее на сиденье опускаюсь на колени и начинаю обрабатывать, в стиле французских
открыток, до тех пор пока глаза у нее не закрываются рот не приоткрывается
пока она уже не может этого вынести и любит этого любящего бандита поэтому
она по своему собственному дикому желающему хотению вскакивает чтоб упасть
на колени и приступает, потом когда я готов поворачивается пока старуха
спит а поезд грохочет дальше -- «Просто восхитительно мой дорогой» говорю
я самому себе на Пике Опустошения и как бы Быку Хаббарду, пользуясь его
манерой речи, и как бы чтоб развлечь его, как будто бы он здесь, и слышу
как Бык говорит «Не обабивайся Джек» как он серьезно сказал мне в 1953-м
когда я начал прикалываться с ним в его женственной манере «На тебе
это не смотрится Джек» и вот я тут хочу оказаться в Лондоне с Быком сегодня
же вечером --
А молодая луна, бурая, рано опускается вон там рядом с тьмой реки Бейкер.
Моя жизнь есть громадный непоследовательный эпос с тысячей и миллионом
персонажей -- вот они все подходят, так же быстро как мы катимся на восток,
так же быстро как катится на восток земля.
8
На курево у меня есть только бумага ВВС делать самокрутки, добросовестный
сержант прочел нам лекцию о важности Корпуса Наземных Наблюдателей и раздал
толстые книжки бланков для записи целых армад явно вражеских бомбардировщиков
в каком-то параноичном Конелраде его мозга -- Он был сам из Нью-Йорка и
говорил быстро и был евреем и мне захотелосъ домой -- «Журнал Регистрации
Пролета Воздушных Объектов», с линейками и цифрами, я беру свои алюминиевые
ножнички и вырезаю квадратик и сворачиваю чинарик и когда самолеты пролетают
я занимаюсь своим делом хоть он (Сержант) и говорил «если видите летающую
тарелку сообщайте о летающей тарелке» -- На бланке сказано: «Количество
самолетов, один, два, три, четыре, много, неизв.», напоминает мне про тот
сон что был у меня про меня и У.Х.Одена когда мы стояли в баре на реке
Миссиссиппи элегантно пошучивая о «женской моче» -- «Тип самолета,» говорится
дальше, «одно-, двух-, много-, реактивный, неизв.» -- Естественно мне страшно
нравится это неизв., мне здесь делать больше нечего на Опустошении -- «Высота
самолета» (врубитесь только) «Очень низко, низко, высоко, очень высоко,
неизв.» -- затем «ОСОБЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: НАПРИМЕР: Неприятельский самолет, нежесткий
дирижабль» (опаньки), «вертолет, воздушный шар, самолет ведущий боевые
действия или терпящий бедствие и т.д.» (или кит) -- О бедственная роза
неизвестный горестный самолет, прилети!
Моя папиросная бумага так грустна.
«Когда Энди и Фред доберутся сюда!» ору я, когда они поднимутся по
этой тропе на мулах и лошадях у меня будет настоящая папиросная бумага
и моя дорогая почта от моих миллионов персонажей --
Поскольку беда с Опустошением, в том, нет персонажей, один, изолирован,
но изолирован ли Хозомин?
9
Мои глаза в моей руке, приваренные к колесу приваренно к бздынь.
10
Чтобы скоротать время я играю в свой солитерно-карточные бейсбол который
мы с Лайонелом изобрели в 1942 году когда он приезжал в Лоуэлл и на Рождество
перемерзли трубы -- игра между Питтсбургскими Плимутами (самая старая моя
команда, а теперь едва-едва на верхушке 2-й лиги) и Нью-Йоркскими Шевролетами
поднимающимися из самого подвала постыдно поскольку в прошлом году они
были чемпионами мира -- Я перетасовываю колоду, выписываю составы, и раскладываю
команды -- На сотни миль вокруг, черная ночъ, лампы Опустошения зажжены,
занимаюсь детским спортом, но Пустота тоже дитя -- и вот как проходит игра:
-- что происходит: -- как ее выигрывают и кто: --
Питчеры соперников это, у Шевви, Джо МакКэнн, заслуженный ветеран 20
лет в моих лигах с того первого раза когда в возрасте 13 лет я гвоздем
выковыривал железные шарики из подшипника под сенью яблонь в цвету на заднем
дворе на Саре, Ах как грустно -- Джо МакКэнн рекордсмен (это 14-я игра
сезона для обоих клубов), по набранному среднему количеству очков 4.86,
Шевви натурально с подавляющим преимуществом и в особенности поскольку
МакКэнн звезда подачи а Гэвин посредственность в моих официальных раскладах
по эффективности игроков -- и Шевви в любом случае горяченькие, лезут все
выше, и сделали первую игру в этой серии 11-5...
Шевви сразу выскакивают вперед на своей атаке когда Фрэнк Келли капитан
посылает затяжной мяч далеко в поле заманивая домой Стэна Орсовского со
второй базы который делал пробежку к Даффи -- бу-бу-бу, слышно как эти
Шевви (у меня в уме) громко обсуждают и свистят и хлопают заводя игру --
несчастные Плимуты в зеленой форме выходят на свою атаку, это совсем как
в реальной жизни, в настоящем бейсболе, не могу отличить его от воя ветра
и сотен миль Арктической Скалы без --
Но Томми Тёрнер на своей коронной скорости посылает мяч за пределы
поля и в любом случае у Дылды Келли рук там не хватит а у Томми это уже
шестой хоум-ран, он «великолепный» так оно и есть -- и его 15-й удар забит
а он сыграл всего шесть игр поскольку у него была травма, ну Мики Мэнтл
да и только --
Сразу же следом забивает мяч за правую ограду черная бита Пая Тиббса
и Плимы вырываются вперед... у-ух...
(зрители фанатеют в недрах моей горы, я слышу рокот небесных гоночных
машин в расселинах ледников)
-- Затем Лью Бэдгёрст срезает мяч вправо и Джо МакКэнн получает шанс
отличиться (с его с неба свалившимися средними очками) (фи, идет выпендриваться)
--
А на самом деле МакКэнна чуть не вышибают из коробки поскольку он вынужден
прервать перебежку на базу к Тоду Гэвину, но Надежный Старина Генри Прэй
заканчирает эту попытку, накинув мяч вдоль земли Фрэнку Колли на третьей
базе -- да здесь уж базовых целая куча будет.
Потом вдруг у питчеров завязывается неожиданно блестящая дуэль подач
-- по нолям, ни один не дает кетчеру ни шанса для удара кроме одного (это
удается Неду Гэвину) во втором иннинге, блистательно прямиком до крайней
восьмерки когда Загг Паркер наконец взламывает лед одиночным вправо --
мяч из-за великолепной скорости оставшийся неперехваченным -- и в игре
появляется новая тональность как можно было бы решить но нет! -- Нед Гэвин
выманивает Клайда Кэстлмана к центру затем спокойно выбивает Мужика Стэна
Орсовского и сходит с насыпи преспокойненько пожевывая табачок, сама пустота
-- По-прежнему преимущество в игре в пользу его команды --
МакКэнн уступает удар большому гадкому Лью Бэдгёрсту (большущей левой
ручищей обхватившему свою биту) в его половине восьмерки, а у него
перехватывает базу пинчраннер Аллеи Уэйн, но опасности нет потому что он
ловит Тода Гэвина приземляя мяч --
Начинается последний иннинг, счет тот же самый, та же самая ситуация.
Неду Гэвину нужно лишь придержать Шевви на три попытки. Фанаты затаили
дыхание и напряглись. Он должен сойтись с Птицей Даффи (набравшим .346
до нынешней игры), Фрэнком Келли, и пинчхиттером Тексом Дэвидсоном --
Он поддергивает ремень, вздыхает, и выходит на приземистого Даффи --
и делает первый бросок -- Низко, мяч раз.
Вне зоны, мяч два.
Долгий перелет мяча в центр поля но прямиком в руки Томми Тёрнеру.
Осталось всего две попытки.
«Давай Недди!» надсаживается капитан Сай Лок с З-ей базы, Сай Лок у
которого был величайший перехват всех времен в свое время и в мое время
цветения яблонь когда Па был еще молод и хохотал на кухне летним вечером
с пивом и Шэмми и пиноклем --
Выступает Фрэнк Келли, опасный, грозный, жадный до денег и вымпелов,
подстрекатель, смутьян --
Недди завершает: бросок: в зоне.
Мяч раз.
Передача.
Келли бьет вправо, от шеста, Тод Гэвин догоняет мяч, это двойной, связующая
перебежка на вторую, толпа звереет. Свист, свист, свист --
Скоростника Зельмана Пиву отправляют на подмогу Келли.
Текс Дэвидсон здоровенный ветеран чавкающий старый аутфилдер старинных
баталий, ночами он квасит, ему плевать -- Он лупит по воздуху сокрушительным
круговым замахом биты.
Нед Гэвин закручивает ему все 3 попытки. Фрэнк Келли матерится в убежише,
Пива, на связуюшей перебежке, до сих пор на второй базе. Остался еще
один удар!
Отбивающие: Сэм Дэйн, кэтчер Шевви, старый ветеран, фактически кореш
Текса Дэвидсона по части пожрать и выпить, единственная разница в том что
Сэм бьет с левой -- а так тот же самый рост, сухопарый, старый, тоже плевать
--
Нед подает контрольный мяч впритык --
И вот он вот: -- громыхающий хоум-ран за центральный барьер, Пива приходит
домой, Сэм скачет вокруг жуя свой табак, ему по-прежнему плевать, на основной
базе его заталкивают Келли и его психи --
Основание 9-ки, Джо МакКэнну нужно лишь сдержать Плимут -- Прэй промахивается,
Гучва бьет, они держат и вторую и первую базы, и вот выходит маленький
Недди Гэвин делает связующую пробежку посылает решающий мяч на третью,
питчер жрет питчера -- выскакивает Лео Сойер, похоже что МакКэнн выдержит,
но Томми Тёрнер просто убивает мяч шлепком пуская его по земле и вот домой
влетает везунчик, Джейк Гучва который бил так неназойливо, и Плимуты все
вываливают и ташат Неда Гэвина в раздевалку на плечах.
Ну скажите мне что мы с Лайонелом изобрели плохую игру!
11
Великолепный день утром, он совершил еще одно убийство, фактически
то же самое, только на этот раз жертва счастливо восседает в кресле моего
отца почти совсем в том месте на Сара-Авеню, а я просто сижу у себя за
столом и пишу, беспечный, когда слышу о новом убийстве то продолжаю писать
(предполагается что как раз о нем, хе хе) -- Все леди ушли на лужайки но
какой ужас когда они возвращаются только чтобы ощутить в той комнате убийство
-- что Ма скажет, но он расчленил труп и смыл его в унитаз -- Темное замышляющее
лицо склоняется над нами в мракосне.
Я просыпаюсь утром в семь а моя половая тряпка до сих пор сохнет на
скале, как женская голова с волосами, как покинутая Гекуба, и озеро просто
затуманенное зеркало в миле внизу откуда вскоре во гневе восстанут леди
озера и всю ночь напролет я едва глаза мог сомкнуть (слышу слабый гром
у себя в барабанных перепонках) потому что мыши, крыса и два молодых оленя
куродуролесили вокруг, олени нереальные, слишком худосочные, слишком странные
чтобы быть настоящими, но тем не менее какие-то новые виды таинственных
горных млекопитаюших -- Они вычистили полностью тарелку холодной вареной
картошки которую я им выставил -- Мой спальник сплющился перед новым днем
-- Я пою у печки: «Оу кофе, ты выглядишь прекрасно когда варишься» --
«Оу оу леди, ты выглядишь прекрасно когда любишь»
(леди Северного Полюса пение которых я слышал в Гренландии)
12
Туалет мой это маленькая островерхая деревянная уборная на краю прекрасного
дзэнского утеса с валунами и скальными сланцами и старыми узловатыми деревьями,
остатками деревьев, пнями, выдранными, измученными, нависающими, готовыми
сорваться вниз, бессознательными, Та Та Та -- дверь которую я подпираю
камнем чтоб не закрывалась, выходит на обширные треугольные горные стены
по ту сторону Горловины Молнии к востоку, в 8.30 утра дымка сладка и чиста
-- и мечтательна -- Ручей Молния множит свой рев -- вступают Три Дурня,
а Шалл и Коричный подпитывают его, и еще дальше, Хлопотный Ручей, и за
ним, другие леса, другие первобытные участки, иные в наростах скалы,
прямиком на восток до Монтаны -- В туманные дни вид с моего седалиша подобен
китайскому дзэнскому рисунку серых пустот тушью по шелку, я наполовину
ожидаю увидеть двух посмеивающихся старых бродяг дхармы, или одного в тряпье,
возле пня с козлиными рогами, одного с метлой, другого с пером для письма,
пишущего стихи о Посмеивающихся Камышах В Тумане -- говорящего: «Ханьшан,
каково значение пустоты?»
«Шите, ты вымыл сегодня утром пол в кухне?»
«Ханьшан, каково значение пустоты?»
«Шите, ты вымыл -- Шите, ты вымыл?»
«Хе хе хе хе.»
«Почему ты смеешься, Шите?»
«Потому что мой пол вымыт.»
«Тогда каково значение пустоты?»
Шите берет свою метлу и метет пустое пространство, как я однажды видел
как это делает Ирвин Гарден -- они бредут прочь, посмеиваясь, в тумане,
и остаются лишь несколько ближайших камней и наростов что мне отсюда видно
а выше, Пустота уходит в Облако Великой Истины верхних туманов, ни единой
чернеющей рамы нет, это гигантский вертикальный рисунок, показывающий 2
маленьких учителей а затем пространство бесконечно над ними -- «Ханьшан,
где твоя тряпка?»
«Сушится на скале.»
Тысячу лет назад Ханьшан писал стихи на утесах вроде вот этого, туманными
днями вроде вот этого, а Шите подметал монастырскую кухню метлой и они
посмеивались вместе, и Императорская Рать приходила издалека и исширока
чтобы найти их а они лишь убегали, прячась, по трещинам и пещерам -- Неожиданно
я вижу как Ханьшан появляется перед моим Окном указывая на восток, я смотрю
туда, там только Ручей Три Дурня в утренней дымке, смотрю обратно, Ханьшан
исчез, опять смотрю на то что он мне показал, там только Ручей Три Дурня
в утренней дымке.
Что еще?
1З
Потом наступают долгие дневные грезы о том что я сделаю когда выберусь
отсюда, из этой горновершинной западни. Просто дрейфовать и брести вниз
по этой дороге, по 99-ке, поститься, может только филе миньон на горячих
угольях как-нибудь вечерком на пересохшем дне реки, с хорошим винцом, а
наутро дальше -- в Сакраменто, Беркли, наверх к домику Бена Фагана и перво-наперво
прочесть это хайку:
Проехал стопом тысячу
миль и принес
Тебе вина
-- может доспать у него на травке во дворе той же ночью, по крайней
мере хоть одну ночь в гостинице Чайнатауна, одну долгую прогулку по всему
Фриско, один большой китайский два большиих китайских обеда, увидеть Коди,
увидеть Мэла, поискать Боба Доннелли и остальных -- кой-чего тут и там,
подарок для Ма -- к чему строить планы? Буду просто дрейфовать по дороге
посматривая на неожиданные события и не стану останавливаться до самого
Мехико.
14
У меня тут наверху есть книжка, признания бывших коммунистов которые
бросили это дело как только признали его тоталитарную звериную сущность,
Божество Потерпевшее Крах называется (включая один скучнейший О
ужасно скучный отчет Андре Жида этого старого посмертного зануды) -- все
что у меня есть, в смысле почитать -- и я впадаю в депрессию при мысли
о мире (О что это за мир, где дружбы перечеркивают вражду сердца, люди
сражаются за то, что у них есть для сраженья, везде) мире всяких ГПУ и
шпионов и диктаторов и чисток и полночных убийств и марихуанных революций
с ружьями и бандами в пустыне -- вдруг, просто настроившись на Америку
через наблюдательское радио слушая остальных парней во время их сеанса
трепа, я слышу счет футбольных матчей, разговор о таком-то-и-таком-то «Бо
Пеллигрини! -- ну и кабан!! Я не разговариваю ни с кем из Мэриленда» --
и хохмы и лаконичную задержку, я понимаю: «Америка свободна как этот свободный
ветер, вон там, по-прежнему свободна, свободна так же как и когда у этой
границы не было имени чтобы называть вон то Канадой и по пятницам вечерами
когда Канадские Рыбаки приезжают на старых машинах по старой дороге за
каровым озером» (которое мне видно, огоньки по пятницам ночью, тогда сразу
же приходят в голову их шляпы и снасти и блесны и лески) «вечерами в пятницу
приходил лишь безымянный индеец, Скагит, и там стояло лишь несколько бревенчатых
фортов, а здесь внизу пути-дороги, и ветры обдували свободные ноги людей
и свободные рога оленей, и по-прежнему обдувают, но только свободные радиоволны,
свободную молодую дичь которую Америка несет по радио, студентики, бесстрашные
свободные мальчишки, за миллион миль от Сибири всё это и Америкэй пока
еще старая добрая страна -- »
Ибо вся опаленная головней тьма-скорбь мыслей о Россиях и заговорах
во имя убийства душ целых народов, рассеивается когда просто слышишь: «Боже
мой, счет уже 26-0 -- они не могли ничего набрать сквозь линию» -- «Совсем
как Все Звезды» -- «Эй, Эд когда ты спускаешься со своего поста?» -- «Он
сейчас правильный, он захочет сразу домой поехать» -- «Могли бы взглянуть
на Ледниковый Национальный Парк» -- «Поедем домой через Пустоши в Северной
Дакоте» -- «Ты имеешь в виду Черные Холмы» -- «Я не разговариваю ни с кем
из Сиракуз» -- «Кто-нибудь знает хорошую сказочку на сон грядущий?» --
«Эй уже полдевятого, пора закругляться -- 33 десять-семь до завтрашнего
утра. Спокойной ночи» -- «Хо! 32 десять-семь до завтра -- Приятных снов»
-- «Ты сказал, что у тебя приемник Гонконг ловит?» -- «Ну док, слушай,
хиньгья хиньгья хиньгья» -- «Ну заладил, спокойной ночи» --
И я знаю что Америка слишком огромна с народом слишком огромным чтобы
его когда-нибудь низвели до уровня нации рабов, и я могу поехать стопом
по этой вот дороге и дальше в остаток лет своей жизни зная что если не
считать пары потасовок в барах затеянных пьянчугами ни единый волос у меня
на голове (а подстричься мне нужно) не пострадает от Тоталитарной жестокости
--
Индейский скальп говорит так, и пророчество:
«С этих стен смех сбежит в мир, заражая мужеством согбенного в трудах
пеона древности.»
15
А я приемлю Будду, который сказал, что то что он сказал ни правда ни
неправда, и есть всего лишь одна истинная вещь или хорошая вещь о которой
я слыхал и она звонит в облачный колокол, могучий супрамирский гонг --
Он сказал: «Твое путешествие было долгим, беспредельным, ты пришел к этой
дождевой капле называемой твоею жизнью, и называешь ее своей --
мы замыслили чтобы ты дал себе зарок стать пробужденным -- прозришь ли
ты через миллион жизней это Царственное Предостережение, это по-прежнему
лишь дождевая капля в море и кто встревожен и что есть время -- ? Этот
Яркий Океан Бесконечности несет собой множество рыб вдали друг от друга,
что появляются и исчезают как искорки у тебя на озере, поимей в виду, но
возьми и нырни в прямоугольное белое полыханье вот такой мысли: Тебе было
дано задание пробудиться, это золотая вечность, каковое знание не принесет
тебе земного добра ибо земля не мозг кости, хрустальный миф -- встань пред
лицом атомно-водородной истины, пробудитель, да не поддашься ты козням
хлада иль жара, утешенья иль непокоя, не забывай, мотылек, о вечности --
люби, паренек, повелитель, бесконечное разнообразие -- будь одним из нас,
Великих Знающих Без Знания, Великих Любящих За Пределами Любви, цельных
хозяев и неисчислимых ангелов с обличьем или желаньем, сверхъестественных
коридоров пыла -- мы пылаем чтоб удержать тебя в пробуждении -- раскрой
руки обними и мы ринемся внутрь, мы возложим серебряную встречную марку
золотых рук на твое млечное затененное чело, чтобы ты оледенел в любви
навеки -- Верь! и ты будешь жить вечно -- Верь, что ты жил вечно -- пересиль
твердыни и покаянье темной отъединенной страдающей жизни на земле, в жизни
есть гораздо больше чем просто земля, есть Свет Везде, взгляни -- »
В этих странных словах я слышу каждую ночь, во многих других словах,
разновидности и нити реченья изливающегося из того вечнопомнящего богатого
--
Поверьте мне на слово, что-то из этого выйдет, и на нем будет личина
сладкого ничто, трепыхающегося листика --
Бычьи шеи сильных плотогонов цвета пурпурного золота и юбки из шелка
понесут нас ненесомых непересекая пересекаемые непересекающиеся пустоты
к улюмсвету, где Рагамита полуприкрытый золотой глаз раскрывается чтоб
удержать пристальный взгляд -- Мыши шебуршат в горной ночи крошечными ножками
изо льда и алмазов, но время мое не пришло (смертного героя) чтобы знать
что я знаю я знаю, итак, входите
Слова...
Звезды -- слова...
Кто преуспел? Кто провалился?
16
АХ ЙЕА, а когда
Доберусь до Третьей и
Таунсенда,
поймаю себе
полночного Призрака
Мы покатимся прямиком
В Сан-Хосе
Так же быстро как ты брешешь --
-- Ах ха, Полночный
полуночный призрак,
Старина Зиппер катит
вдоль по линии --
Ах ха, Полночный
полуночный призрак --
Катим
вдоль
по
линии
Влетим пылая
в Ватсон-виллъ
Прогрoмыхаем насквозь
по линии --
Долина Салинас
в ночи
И дальше вниз до Апалайна --
Хуу Хуу
Ухуу ии
Полночный Призрак
До самого Горба Обиспо
-- Подцепим толкача
и возьмем эту гору,
и спустимся на город,
-- Промчим его насквозь
к Сёрфу и Тангэру
и дальше у самого моря --
Луна она сияет
Полночный океан
едем вдоль по линии --
Гавиоти, Гавиоти,
О Гави-оти,
Распевая и распивая винцо --
Камарилла, Камарилла,
Где Чарли Паркер
свихнулся
Покатимся дальше в Л.А.
-- О Полночный
полуночный,
полночный призрак,
катим вдоль по линии.
Санта-Тереза,
Святая Тереза, ты не волнуйся,
Мы успеем в самый раз,
вдоль полночной
линии
И вот так прикидываю я я и доеду из Сан-Франциско до Л.А. за 12 часов,
верхом на Полночном Призраке, под принайтовленным грузовиком, товарняк
Первоклассный Зиппер, ззууум, зом, прямиком, спальник и вино -- дневная
греза в форме песни.
17
Устав разглядывать под всеми углами собственный пост, как например,
глядеть на спальник утром с точки зрения того чтобы расстегивать его снова
вечером, или на печку в самом жару ужина в середине дня с точки зрения
полночи когда в ней холодной будет скрестись мышка, я обращаю свои мысли
к Фриско и вижу его как кино что там будет когда я туда доберусь, я вижу
себя в своей новой (которую-надо-будет-купить-в-Сиэттле-как-я-планирую)
черной большого размера кожаной куртке которая висит на мне и низко облегает
талию (может даже рукава болтаются) и в своих новых серых штанах и новой
шерстяной спортивной рубашке (оранжево-желто-синей!) и с новой стрижкой,
вот я иду такой тусклолицый лекабрьствуя по ступенькам моей трущобной гостиницы
в Чайнатауне, или же я на хате у Саймона Дарловского на Тёрнер-Террас дом
5 в сумасшедшем негритянском квартале на Третьей и 22-й откуда видны гигантские
нефтецистерны вечности и открывается целая перспектива на дымный промышленный
Фриско включая и бухту и основную железнодорожную линию и фабрики -- Я
вижу себя, рюкзак на одном плече, вхожу сквозь вечнонезапертую заднюю дверь
в спальню к Лазарю (Лазарь это странный 151/2-летний
мистический брат Саймона который никогда ничего не говорит кроме «Тебе
сны какие-нибудь снились?») (прошлой ночью когда ты спал?) (имеет он в
виду), я захожу, стоит октябрь, они в школе, я выхожу и покупаю мороженого,
пива, консервированных персиков, стейков и молока и набиваю ледник
а когда они возвращаются домой в конце дня и во дворе маленькие пацаны
уже начали орать в своих Осенних Вечерних Забавах, я просидел за этим кухонным
столом весь день потягивая вино и почитывая газеты, Саймон со своим костистым
крючковатым носом и сумасшедше поблескивающими зелеными глазами и в очках
глядит на меня и гнусавит сквозь свои вечно-насморочные ноздри «Джек!
Ты! Когда ты сюда добрался, хнф?» чихая (ужасна мука его чиха,
я и сейчас его слышу как он вообще дышать умудряется) -- «Только сегодня
-- смотри, в леднике полно жратвы -- Не против если я тут задержусь на
несколько дней?» -- «Куча места» -- Лазарь у него за спиной, в новом костюме
и весь причесанный чтоб делать милашек из младших классов, он лишь кивает
и улыбается и после этого мы закатываем большую пирушку и Лазарь наконец
говорит «Где ты спал вчера ночью?» а я говорю «В депо в Беркли» поэтому
он спрашивает «Тебе что-нибудь снилось?» -- И я рассказываю ему длинный
сон. А в полночь когда мы с Саймоном вышли пройтись по всей Третьей Улице
попить вина и поболтать о девчонках и перекинуться парой слов с черномазыми
шлюхами из Камео-Отеля через дорогу и сходить на Норт-Бич поискать Коди
и всю шарагу, Лазарь совсем один на кухне жарит себе три стейка перекусить
среди ночи, он большой симпатичный чокнутый пацан, один из множества братьев
Дарловских, большинство их в шизарне, по той или иной причине, а Саймон
стопом проехал до самого Нью-Йорка чтобы спасти Лаза и привез его обратно
чтоб тот жил с ним, на пособие, двое русских братьев, в большом городе,
в пустоте, протеже Ирвина, Саймон писатель-кафкианец -- Лазарь мистик глазеющий
на картинки с чудовищами в диковинных журнальчиках, целыми часами, шарахается
по всему городу как зомби, а котда ему было 15 он утверждал что будет весить
300 фунтов не пройдет и года а еще дал себе зарок заработать к Новому Году
миллион долларов -- на эту вот чокнутую хату частенько заходит Коди в своей
обтрепанной синей спецовке тормозного кондуктора и садится за кухонный
стол потом выскакивает наружу и прыгает к себе в машину вопя «Времени мало!»
и мчится на Норт-Бич искать всю кодлу или на работу ловить свой поезд,
а девчонки повсюду на улицах и в наших барах и вся сцена Фриско это одно
безумное кино -- Я вижу себя выходящим на эту сцену, идущим по экрану,
оглядываюсь, с опустошением все кончено -- Белые мачты кораблей у подножий
улиц.
Вижу себя бродящим по оптовым рынкам -- вниз мимо пустующего дома профсоюзов
торгового флота где я так настойчиво пытался получить себе судно, много
лет -- Вот я иду, жуя плитку Мистера Гудбара --
Прохожу мимо универсального магазина Гампи и заглядываю в отдел художественных
рам где Психея, всегда одетая в джинсы и свитер у которого воротник хомутом
и беленький воротничок выложен из-под низу наверх, работает, чьи брючки
я бы просто стащил а хомут и воротничок и все остальное просто оставил
все для себя и все так слишком сладко для меня -- Я стою на улице и долго
смотрю внутрь на нее -- Украдкой проскакиваю несколько раз наш бар (Место)
и заглядываю вовнутрь --
18
Просыпаюсь и я на Пике Опустошения и ели неподвижны посреди голубого
утра -- Две бабочки соответствуют, мирам гор как своему заднику -- Мои
часы оттикивают медленный день -- Пока я спал и путешествовал в снах всю
ночь, горы ничуть не сдвинулись с места и сомневаюсь что им что-нибудь
снилось --
Выхожу принести ведро снега чтоб высыпать его себе в старую жестяную
ванну которая напоминает моего деда в Нэшуа и обнаруживаю что лопата моя
исчезла из сугроба на утесе, заглядываю вниз и вычисляю что сползать туда
и карабкаться потом наверх будет очень долго а увидеть ее не могу -- Потом
вижу, прямо в грязи у подножья сугроба, на карнизе, спускаюсь очень осторожно,
поскальзываясь в грязи, смеху ради выворачиваю из земли здоровый валун
и пинаю его вниз, он с гулом летит и разбивается на скале и раскалывается
надвое и громыхает 1500 футов дальше вниз дотуда где я вижу как последний
его обломок катится по длинным снежным языкам и успокаивается у валунов
со стуком долетающим ко мне лишь 2 секунды спустя -- Тишина, прекрасная
горловина не подает никаких признаков животной жизни, только ели да горный
вереск да скалы, снег рядом со мной ослепляет бело под солнцем,
я выпускаю вниз на небесное нейтральное озеро скорбный взгляд, маленькие
розовые или почти коричневые облачка дрожат в его зеркале, я смотрю вверх
и высоко в небе краснокоричневые шпили могущественного Хозомина -- Достаю
лопату и остороино поднимаюсь по грязи, скользя -- набиваю ведро чистым
снегом, прикрываю запас морковки и капусты в новой глубокой снежной дыре,
и иду обратно, вываливая ком в жестяную ванну и плеща водой через края
на свой пыльный пол -- Затем беру старое ведро и как японская старуха спускаюсь
по прекрасным вересковым луговинам и собираю хворост на растопку. По всему
миру стоит субботний день.
19
«Если б я сейчас очутился во Фриско,» размышляю я сидя в своем кресле
на закате дневных одиночеств, «Я бы купил здоровенную кварту портвейна
Христианские Братья или какой-нибудь другой превосходной особой марки и
поднялся бы к себе в чайнатаунский номер и опустошил бы половину содержимого
в пустую пинту, засунул бы ее в карман, и отчалил бы, по улочкам Чайнатауна
наблюдая за детишками, маленькими китайскими детишками такими счастливыми
с ручонками обернутыми ладонями родителей, я бы заглядывал в бакалейные
лавки и видел бы ни к чему не причастных дзэнских мясников рубящих шеи
цыплятам, я бы глазел истекая слюнками на прекрасных под румяной корочкой
жареных уток в витрине, я бы бродил везде, постоял бы и на углу Итальянского
Бродвея, чтобы причаститься к жизни, голубые небеса и белые облака над
головой, я бы вернулся и пошел в китайскую киношку со своей пинтой и сидел
бы там потягивая из нее (с этого времени, с 5 часов вечера) целых три часа
подрубаясь по прикольным сценам и неслыханным диалогам и сюжетным ходам
и может кто-нибудь из китайцев увидел бы как я прикладываюсь к пинте и
подумал бы «Ах, пьяный белый пришел в китайское кино» -- в 8 я бы вышел
в синие сумерки с мерцающими огоньками Сан-Франциска по всем волшебным
холмам вокруг, теперь я бы снова наполнил свою пинту в гостинице и по-настоящему
пустился бы в долгий поход по всему городу, нагуливать аппетит перед полуночным
пиршеством в кабинке изумительного старого ресторана Сунь Хьон Хунга --
Я бы перевалил через холм, через Телеграфный, и вниз до самого железнодорожного
тупика где я знаю место в узеньком закоулке где можно сидеть и пить и лыбиться
на огромный черный утес обладающий волшебными вибрирующими свойствами благодаря
которым он отражает послания роящегося святого света в ночи, я знаю я пробовал
-- затем, прикладываясь, потягивая, снова закручивая бутылочку, я иду своим
одиноким путем вдоль по Эмбаркадеро сквозь районы ресторанов Рыбачьей Пристани
где тюлени разбивают мне сердце своими кашляющими любовными криками, я
иду, мимо креветочных ларьков, наружу, мимо мачт последних судов в доках,
а потом вверх по Ван-Несс и переваливаю вниз в Вырезку -- подмигивающие
шапито и бары с вишенками в коктейлях, бледные личности старые кирюхи-блондинки
ковыляющие в штанах к винным лавкам -- потом иду (вина чуть-чуть на донышке
а я торчу и радуюсь) вниз по главной артерии Маркет-Стрит и кабацкой мешанине
из моряков, киношек, и забегаловок с содовой, через переулок и в Скид-Роу
(там приканчивая свое вино, среди скабрезных старых парадных исписанных
мелом и обоссанных и со стеклами вышибленными сотней тысяч скорбящих душ
в лохмотьях от Гудвилла) (теми же самыми мужиками которые скитаются на
товарняках и цепляются за клочки бумаги на которых всегда находишь какую-нибудь
молитву или философию) -- С вином покончено, я иду напевая и тихонько прихлопывая
в ладоши в такт своим шагам до самого Кирни обратно в Чайнатаун,
уже почти полночь, и я сижу в чайнатаунском парке на темной скамейке и
дышу воздухом, допивая в виду у пищевых вкусных неоновых вывесок моего
ресторана мигающих на всю улочку, время от времени в темноте мимо проходят
чокнутые пьянчуги шаря по земле в поисках бутылок где еще что-то осталось,
или бычков, а на той стороне Кирни видишь как в большой серой тюрьме входят
и выходят синие копы -- Затем захожу в свой ресторан, делаю заказ по китайскому
меню, и сразу же мне приносят копченую рыбу, тушеного цыпленка с кэрри,
сказочные пироги с уткой, невероятно вкусные и нежные серебряные блюда
(на ножках) с исходящими паром дивами, с которых поднимаешь крышку и принюхиваешься
-- с чайником, чашкой, ах я все ем -- и ем -- до полуночи -- может быть
потом за чаем пишу письмо любимой Ма, рассказывая ей -- потом всё, отправляюсь
либо спать либо в наш бар, Место, чтоб найти всю шарагу и напиться...
20
Мягким августовским вечером я продираюсь вниз по склону горы и отыскиваю
отвесное место чтобы можно было сидеть скрестив ноги поблизости от елей
и вывороченных старых древесных пней, лицом к луне, к желтому полумесяцу
который тонет в горах на юго-западе -- В западной части неба, теплая роза
-- Около 8:30 -- Ветерок над озером в миле внизу ароматен и напоминает
обо всех тех мыслях что были у тебя насчет очарованных озер -- Я молюсь
и прошу Пробуждающего Авалокитешвару возложить свою алмазную руку мне на
чело и дать мне бессмертное понимание -- Он Слышащий и Отвечающий На Молитву
я знаю что эти дела самообман галлюцинация и чокнутые дела вообще но в
конце концов только пробуждающие (Будды) говорили что их не существует
-- примерно через двадцать секунд такое вот понимание приходит мне в разум
и в серлце: «Когда рождается ребенок он засыпает и ему снится сон жизни,
когда он умирает и его хоронят в могиле он снова просыпается навстречу
Вечному Экстазу» -- «И когда все сказано и сделано, уже не важно» --
Да-а, Авалокитешвара действительно возложил свою алмазную ладонь...
И тогда вопрос почему, почему, это всего лишь Сила, единая ментальная
природа распространяющая свои бесконечные возможности -- Какое странное
чувство читать что в Вене в феврале 1922 года (за месяц до моего рождения)
то-то и то-то происходило на улицах, как могла существовать Вена, нет даже
само понятие о Вене до того как я родился?? -- Это потому что единая ментальная
природа продолжается, не имеет ничего общего с индивидуальными прибывающими
и убывающими носителями ее пребывающими в ней и в которых пребывает она
-- Так что 2500 лет назад был такой Гаутама Будда, который придумал величайшую
мысль во всем Человечестве, каплю в ведре те годы в той ментальной Природе
которая суть Вселенский Разум -- Я вижу в своей удовлетворенности на горном
склоне что Сила обретает восторг и радость как в невежестве так и в просветлении,
иначе не было бы невежественного существования бок о бок с просветленным
невежеством, чего ради Силе ограничивать себя одним или другим -- либо
в форме боли, либо как неосязаемые эфиры бесформенности и безболезненности,
какое это имеет значение? -- И я вижу как желтая луна тонет поскольку земля
откатывается назад. Я выгибаю шею чтоб увидеть вверх тормашками и горы
земли просто те же самые старые висящие пузыръки свисающие в безграничное
море пространства -- Ах, если б существовало иное зрение помимо глазного
каких только атомных иноуровней мы б только не увидели? -- однако мы видим
здесь луны, горы, озера, деревья и разумных существ и только, своим глазным
зрением -- Сила наслаждается всем этим -- Она напоминает себе что она есть
Сила, вот почему, ибо она, Сила, на самом деле лишь исступленье, и ее проявления
видят сны, она Золотая Вечность, вечно безмятежная, сей неясный сон существования
просто смуть в своем -- у меня не хватает слов -- Теплая роза на западе
становится приглушенным пастельным парком серого, мягкий ветер вздыхает,
зверюшки шелестят в вереске и в норках, я меняю отсиженные ноги, луна желтеет
и тает и наконец начинает стукаться о самый верхний утес и как всегда видишь
силуэт в его волшебном очаровании какой-нибудь коряги или пня похожий на
легендарного Койотля, Бога Индейцев, готового завыть на эту Силу --
О что за мир и довольство я испытываю, возвращаясь к себе в хижину
зная что мир есть сон младенца и исступление золотой вечности вот все к
чему мы возвращаемся, к сущности Силы -- и к Первобытному Восторгу, нам
всем он знаком -- Я лежу на спине в темноте, сцепив руки, радостный,
а северное сияние пылает как голливудская премьера и на него тоже я гляжу
вверх тормашками и вижу что это просто большие куски льда на земле отражающие
потустороннее солнце в каком-то дальнем свете дня, фактически, к тому же,
силуэт кривизны земной поверхности также виден изгибаясь на ту сторону
и вокруг -- Северное сияние, яркое настолько чтобы осветить всю мою комнату,
словно ледяные луны.
Какое довольство знать что когда все сказано и сделано уже не имеет
значения -- Горести? жалобности которые я ошущаю когда думаю о матери?
-- но все это должно быть возбуждено и запомнено, его не существует там
самого по себе, и это потому что ментальная природа по природе своей свободна
от сна и свободна от всего -- Будто те курящие трубки философы-деисты что
говорят «О заметь изумительное творение Господа, луну, звезды и т.д., ты
на что-нибуль согласился бы это променять?» не осознавая что они бы этого
вовсе не говорили если бы не какая-то первобытная память о том когда, о
том что, а том как ничего не было -- «Это лишь недавно,» понимаю я, глядя
на мир, некий недавний цикл творения Силой чтобы ей самой радоваться напоминая
своему безэговому эго что она и есть Сила -- и все это по своей сущности
роящаяся нежная тайна, которую можешь увидеть закрыв глаза и впустив вечное
молчание себе в уши -- в эту благословенность и блаженство определенно
нужно верить, дорогие мои --
Пробуждающие, ежели предпочтут, рождаются младенцами -- Это мое первое
пробуждение -- Нет никаких пробуждающих и никакого пробуждения.
У себя в хижине я лежу, вспоминая фиалки у нас на заднем дворе на Феба-Авеню,
когда мне было одиннадцать, по ночам в июне, смутный сон, эфемерный, призрачный,
давно ушедший, уходящий все дальше, пока не выйдет весь.
21
Просыпаюсь среди ночи и вспоминаю Мэгги Кэссиди и то как мог бы жениться
на ней и был бы старым Финнеганом для ее Ирландской Девицы Плюрабель, как
мог бы снять домик, маленький полуразвалившийся коттедж весь в ирландских
розах среди камышей и старых деревьев на берегах Конкорда и работал бы
суровым в спецовке рукавицах и бейсбольной кепке сцепщиком в холодной ночи
Новой Англии, ради нее и ее ирландских бедер из слоновой кости, ее и ее
зефирных губ, ее и ее ирландского акцента и «Божьей Зеленой Земли» и двух
ее дочерей -- Как раскладывал бы ее поперек кровати ночью всю мою и старательную
и искал бы ее розу, копи ее бедер, ту изумрудно темную и героическую вещь
которой хотел -- вспоминаю ее шелковистые бедра в узких джинсах, и как
она складывала одну ногу подворачивая бедро под руки и вздыхала когда мы
вместе смотрели Телевидение -- в гостиной у ее матери в тот мой последний
неотвязный приезд 1954 года в октябрьский Лоуэлл -- Ах, вьющиеся розы,
речной ил, теченье ее, глаза -- Женщина для старого Дулуоза? Невероятно
у моей печки в полуночи опустошенья чтоб это было правдой -- Мэгги Приключение
--
Когти черных дерев в залитых лунным светом розовых сумерках могут статься
и по случаю удержать мне к тому же премного любви, и я всегда могу оставить
их и странствовать дальше -- но когда состарюсь у своей финальной печки
и птичка рассыплется на своей веточке праха в О Лоуэлле, что подумаю я,
ива? -- когда ветра заползают мне в рюкзак и голая спина хандрит голоспинным
блюзом и я уйду согбенный по своим похвальным делам и обязанностям в покрытую
дерном почву, что за любовные песни тогда для старого лодыря дерзилы туманного
Джека О -- ? -- никакие новые поэты не принесут свои лавры медом к моему
молоку, насмешки -- Насмешки любви женщины были б лучше я полагаю -- Я
бы свалился с лестницы, брабах, и стирал бы себе в реке белье -- насплетничал
себе бельевых веревок -- проветривал бы себя по понедельникам -- нафантазировал
бы себе домохозяйкиных Африк -- наплодил бы себе как Лир дочерей -- выклянчил
бы себе мраморное серлце -- но все это могло бы быть лучше чем может быть,
одинокие нецелованные губы Дулуоза мрачно кривятся в склепе
22
По воскресеньям рано утром я всегда вспоминаю дом в доме у Ма на Лонг-Айленде,
в последние годы, когда она читает воскресные газеты а я встаю, залезаю
под душ, выпиваю чашку вина, смотрю таблицу очков а после этого съедаю
очаровательный маленький завтрак который она мне накрывает, мне просто
надо лишь попросить ее, ее особый способ подрумянивать бекон и то как она
жарит глазунью солнечной стороной -- Телевизор не включен еще поскольку
в воскресенье по утрам нет ничего достойного внимания -- Я печалюсь когда
думаю о том как седеют у нее волосы а ей 62 и будет 70 когда мне стукнет
совиные 40 -- скоро она уже будет моей «старенькой мамой» -- в койке я
пытаюсь думать как стану о ней заботиться --
Затем пока день удлиняется а воскресенье тащится дальше и горы напяливают
благочестивую скучноватую наружность Саббатини я постоянно начинаю думать
вместо этого о ранних днях в Лоуэлле когда краснокирпичные фабрики были
так полны привидений у реки около 4 пополудни, ребятишки возвращавшиеся
домой из воскресного кино, но О печальный краснокирпич и везде в Америке
его увидишь, в краснеющем солнце, и облака за ним, и люди в своих выходных
костюмах повсюду здесь -- Мы все стоим на грустной земле отбрасывая длинные
тени, дыхание обрезано плотью.
Даже в топотке мышки на чердаке моей хижины по воскресеньям есть какая-то
воскресная святость, как будто церковнохождение, церковность, проповедование
-- Мы попробуем.
По большей части по воскресеньям мне скучно. И всем моим воспоминаниям
скучно. Солнце слишком златоярко. Я содрогаюсь от мысли о том, чем люди
занимаются в Северной Каролине. В Мехико они бродят жуя обширные планки
вареной свиной шкуры, среди сквериков, даже их воскресенья это Чума --
Должно быть Саббат изобрели для смягчения радости.
Для нормальных крестьян воскресенье это улыбка, для нас же черных поэтов,
фу -- Полагаю что воскресенье есть зеркальце Господа Бога.
Сравните погосты в пятницу ночью, с кафедрами проповедников воскресного
утра --
В Баварии, мужики с голыми коленками расхаживают повсюду заложив руки
за спину -- Мухи дремлют за кружевной занавеской, в Калэ, а за окном видны
парусные шлюпки -- В воскресенье Селин зевает а Жене умирает -- В Москве
нет помпы -- Только в Бенаресе по воскресеньям орут разносчики да заклинатели
змей открывают свои корзинки лютней -- На Пике Опустошения в Высоких Каскадах,
по воскресеньщм, фу --
Я думаю в частности о той стене из красного кирпича Шеффилдской молочной
компании у главной ветки Лонг-Айлендской Железной Дороги в Ричмонд-Хилле,
грязные следы машин рабочих оставленные на стоянке за всю неделю, один-два
позабытых автомобиля Воскресной Смены стоящие там теперь, в лужах с бурой
водой проплывают облака, палки и банки и тряпки отбросов, местный автобус
проезжающий мимо с бледными пустыми лицами Воскресных Ездоков -- предвещая
призрачный день когда промышленная Америка будет покинута и оставлена ржаветь
одним долгим Воскресным Днем забвенья.
23
Со своим уродливым множеством ножек-присосок зеленая горная гусеница
пребывает в этом вересковом мире, головка как бледная капелька росы, жирное
тельце вытягивается прямо вверх чтобы ползти, свисая вверх тормашками словно
южноамериканский муравьед чтобы юлить и шарить и раскачиваться из стороны
в сторону в поиске, затем вскинувшись как мальчишка забравшийся на нижнюю
ветку она распрямляется укрытая веточками вереска и щиплет и чудовищно
набрасывается на невинную зелень -- часть зелени, она и есть, коей был
дарован сок движения -- она изгибается и вглядывается и вторгается своей
башкою во все -- она в джунглях пестрых тенистых старых прошлогодне серых
иголок вереска -- иногда неподвижная будто боа-констриктор на картинке
она зыркает в небеса беспесенным взором, спит змееголово, затем сворачивается
внутрь как лопнувшая трубка когда я на нее дую, скорая на увертку, быстрая
на отступление, покорная на повиновение ровному повелению лежать тихо которое
имеют в виду небеса что бы ни сподобилось с них -- Она теперь очень печальна
поскольку я дую еще раз, никнет головой на плечо в кручине, я отпущу ее
на свободу скитаться без присмотра, прикинувшись мертвым, насколько ей
ведомо -- вот она ползет исчезая, слегка подрагивая в джунглях, на уровне
глаза с этим миром я воспринимаю что и над ней преобладают немногие плоды
а затем бесконечность, она тоже перевернута вверх тормашками и льнет к
своей сфере -- мы все безумны.
Я сижу там задаваясь вопросом не будут ли мои собственные путешествия
по Побережью до Фриско и в Мексику такими же прискорбными и безумными --
но клянусь ей-иисусом дж Христом это будет лучше чем болтаться вокруг вот
этой скалы --
24
Некоторые дни на горе, хоть и жаркие, но пропитаны чистой прохладной
красой что предвешает октябрь и мою свободу на индейском Плоскогорье Мексики
где будет еще чище и прохладнее -- О старые сны снившиеся мне о горах мексиканского
плато где небеса наполнены облаками словно бородами патриархов и в самом
деле я и сам Патриарх стоящий в развевающихся одеждах на зеленом холме
золота -- В Каскадах лето может в августе жарить но Осень напоминает вам,
особенно на восточном склоне моего холма под конец дня, вдали от жжения
солнца, где воздух резок и горен а деревья хорошенько завяли к началу конца
-- Потом я думаю о Чемпионате мира, о шествии футбола по всей Америке (крики
увлеченного среднезападного голоса по шероховатому радио) -- я думаю о
полках с вином в магазинах вдоль основной линии Калифорнийской Железной
Дороги, я думаю о гальке в почве Запада под громадными Осенне-гулкими небесами,
я думаю о длинных горизонтах и равнинах и об окончательной пустыне с ее
кактусами и сухими мескитами расстилающимися до красных столов плоскогорий
очень далеко куда моя старая надежда путешественника вечно стремится и
стремится и лишь возвращается пустотой из ниоткуда, долгая мечта автостопщика
и бродяги с Запада, скитальцев вслед за урожаем которые спят в своих мешках
куда собирают хлопок и покоятся удовлетворенные под ярко вспыхивающей звездой
-- Ночью, Осень намекает посреди Лета Каскадов когда видишь Венеру красную
на своем холме и думаешь «Кто будет моею леди?» -- Это все, мерцание дымки
и зудящие жуки, будет стерто с грифельной доски лета и зашвырнуто к востоку
этим жадным до моря западным ветром и вот тогда летящеволосый я затопаю
вниз по тропе в последний раз, с рюкзаком и прочим, распевая снегам и соснам,
по пути к дальнейшим приключениям, к дальнейшему томлению по приключениям
-- и целиком за мной (и за вами) океан слез который был этой жизнью на
земле, такой древний, что когда я смотрю на свои панорамные снимки района
вокруг Опустошения и вижу старых мулов и жилистых чалых лошадей 1935 года
(на картинке) привязанных к ограде загона которой больше нет, я дивлюсь
на то что горы выглядели точно так же в 1935-м (Старая Гора Джека точь-в-точь
до тонкостей даже снег так же лежал) как и в 1956-м так что старость земли
поражает меня и я вспоминаю искони что она была такой же, они (горы) выглядели
точно так же и в 584 г. до н.э. -- и все такое но оседала морская морось
-- Мы живем чтоб желать, вот я и пожелаю, и запрыгаю вниз с этой горы высочайше
совершенно зная или не высочайше совершенно зная полный славнющего невежественного
стремления искриться везде --
Позже днем поднимается западный ветер, прилетает с неулыбчивых западов,
невидимый, и шлет свои чистые посланья сквозь все мои трещины и ставни
-- Больше, больше, пусть ели вянут больше, я хочу видеть как белое удивит
юг --
25
Ноумены вот что видишь когда закрываешь глаза, этот нематериальный
золотой пепел. Та Золотой Ангел -- Феномены вот что видишь с открытыми
глазами, в моем случае мусор одной тысячи часов житья как концепции в горной
хижине -- Вон, на верху поленницы, выброшенный вестерн, фу, ужасно, книжка
полная сентиментальности и многоречивых пояснений, глупый диалог, шестнадцать
героев с двустволками на одного негодяя-неудачника который мог бы мне понравиться
скорее из-за своей вспыльчивости и топочуших сапог -- единственная книжка
которую я выбросил -- Над нею, в углу подоконника стоит банка из-под макмиллановского
масла в которой я храню керосин чтобы разжигать огонь, разводить костры,
как колдун, обширные глухие взрывы у меня в печке на которой закипает кофе
-- сковородка моя висит на гвозде над еще одной (чугунной) сковородой слишком
большой чтобы ею пользоваться но у той которой я пользуюсь струйки жира
стекают по внешним краям напоминая ленточки спермы, которые я счищаю и
стряхиваю в поленницу, кому какое дело -- Затем старая печка с баком для
воды, непреходящей кофейной кастрюлькой с длинной ручкой, заварник для
чая редко пользуемый -- Затем на столике большой засаленный таз для мытья
посуды со всем окружающим его снаряжением стальной щеточкой, тряпками,
вихотками, ершом, одна помойка, с вечной лужицей черной пенистой воды под
ним которую я промакиваю раз в нелелю -- Затем полка с консервами медленно
убывающими, и с другим провиантом, коробка мыла Тайд с его хорошенькой
домохозяйкой показывающей нам коробку Тайда говоря при этом «Просто созданы
друг для друга» -- Коробка Бисквиков оставленная здесь другим наблюдателем
которую я так и не открывал, банка с сиропом который я не люблю -- отдам
муравейнику во дворе -- старая банка орехового масла оставленная тут каким-то
наблюдателем предположительно еще когда Трумэн был Президентом очевидно
по старой гнилой ореховой вони из нее -- Банка в которой я мариновал лук,
она начинает пахнуть крутым сидром когда над нею поработает полуденное
солнце, превращаясь в прокисшее вино -- маленькая бутылочка подливки Кухонный
Букет, хорошо добавлять в рагу, ужасно отмывать с пальцев -- Коробка Спагетти
Шефа Боярди, что за веселенькое названьице, так и представляю себе Королеву
Мэри на стоянке в Нью-Йорке и шеф-повары выходят покорять город в своих
беретиках, к сверкающим огням, или же воображаю какого-нибудь липового
шефа с усиками распевающего в кухне итальянские арии в телепередачах по
домоводству -- Кучка пакетиков порошкового супа с зеленым горошком, он
хорош с беконом, так же хорош как в Уолдорфе-Астории и это к нему приучил
меня Джарри Вагнер когда мы с ним пошли в поход и стали лагерем на лугах
Потреро-Медоуз и он вывалил шкворчащий бекон прямо в целый котелок супа
и тот был богат и густ в дымном ночном воздухе у ручья -- Затем наполовину
опустошенный целлофановый кулек черноглазого горошка и мешок Ржаной Муки
для моих оладьев и чтоб лепить лепешки -- Затем банка соленых огурчиков
забытая в 1952 году и перемерзшая за зиму поэтому от огурчиков остались
лишь стручки с наперченной водичкой похожие на мексиканский зеленый перец
в банке -- Моя коробка кукурузной муки, непочатая банка Пекарного Порошка
Калюмат с Вождем в полном уборе из перьев -- новая неоткрытая банка черного
перца -- Коробки с липтонским супом оставленные тут Стариной Эдом предыдущим
одиноким мудилой -- Потом моя банка маринованной свеклы, рубиново-темной
и красной с несколькими отборными луковицами сморщившимися за стеклом --
затем моя банка меда, уже полупустая, ушедшая на горячее-молоко-с-медом
холодными ночами когда мне плохо или болею -- Нераспечатанная банка кофе
Максвелл-Хаус, последняя -- Баночка красного винного уксуса которым я никогда
не воспользуюсь и который я бы хотел чтоб стал вином он и похож на вино
такой же красный и глубокий -- За ними, новая банка черной патоки, которую
я пью иногда прямо из широкого горлышка, полный рот железа -- коробка Рай-Криспа,
это сухой грустный концентрированный хлеб для сухих грустных гор -- И целый
ряд банок оставленных здесь много лет назад, с замерзшей и обезвоженной
спаржей которая так эфемерна на вкус что как будто воду сосешь, даже еще
бледнее -- Консервированные вареные картофелины как скукоженные головы
и бесполезные -- (их только олени и едят) -- последние две банки аргентинского
ростбифа, из первоначальных 15, очень хорошего, когда я прибыл на пост
тем холодным ненастным днем вместе с Энди и Марти верхом то обнаружил консервированного
мяса и тунца на 30 центов, все доброкачественное, чего по своей скаредности
я так и не додумался купить -- Сироп лесорубов, большая высокая банка тоже
оставщийся подарочек, под мои вкуснюшие лепешки -- Шпинат, как железо,
никогда не теряет своего вкуса после нескольких лет на полке -- Моя коробка
с картошкой и луком, о вздох! как бы мне хотелось газировки с мороженым
и стейка из филея!
Ла Ви Паризьен, я представляю себе его, ресторан в Мехико, вхожу и
сажусь за богатую скатерть, заказываю хорошего белого Бордо и Филе-миньон,
на десерт пирожные и крепкий кофе и сигару. Ах и гуляючи иду вниз по бульвару
Реформа к интересным тьмам французского кино с испанскими субтитрами и
с внезапно громыхающим мексиканским Роликом Новостей --
Хозомин, скала, никогда не ест, никогда не копит мусора, никогда не
вздыхает, никогда не мечтает о дальних городах, никогда на ждет Осени,
никогда не лжет, хотя может быть и умирает -- Бах.
Каждую ночь я по-прежнему спрашиваю Господа: «Почему?» и до сих пор
не получил вразумительного ответа.
26
Вспоминая, вспоминая, тот сладкий мир такой горький на вкус -- тот
раз когда я проигрывал «Нашего Отца» Сары Вогэн на своей маленькой вертушке
в Скалистых Горах и цветная горничная Лула плакала в кухне поэтому я отдал
ей пластинку чтобы теперь по утрам в воскресенье среди лугов и поросших
сосняком пустошей Северной Каролины, вырывающимся из старого скудного дома
ее старика с крохотным крылечком можно было услышать голос Божественной
Сары -- «ибо Царство Твое, и Власть, и Слава, навеки, аминь» -- как он
ломается звенящим колоколом на «а» в «аминь», дрожа, как и положено голосу
-- Горький? поскольку жуки бьются в смертной агонии на столе даже когда
думаешь, бессмертное дурачье которое встает и уходит и возрождается, подобно
нам, «человекам» -- как крылатые муравьи, мужские особи, отвергаемые самками
и идущие умирать, как совершенно тщетно карабкаются они по оконным стеклам
и просто-напросто отваливаются когда заберутся на самый верх, и пробуют
заново, пока изможденные не умирают -- А тот которого я видел как-то днем
на полу у себя в хижине он просто бился и бился в грязной пыли в каком-то
фатальном безнадежном припадке -- ой, то как мы сами делаем, видим мы это
или нет -- Сладкий? столь же сладкий, несмотря на это, как когда в кастрюльке
булькает обед а у меня текут слюнки, дивная кастрюлька с зеленой репой,
морковкой, ростбифом, лапшой и специями которую я сварил однажды вечером
и съел гологрудый на пригорке, сидя по-турецки, из маленькой мисочки, палочками
для еды, распевая -- Потом теплые лунные ночи с еще виднеющимся красным
проблеском на западе -- достаточно сладко, ветерок, песни, густой сосновый
лес внизу в долинах трещин -- Чашка кофе и сигарета, к чему зазен? а где-то
люди сражаются страшнющими карабинами, груди у них перекрещены патронташами,
ремни оттянуты книзу гранатами, томимые жаждой, усталые, голодные, испуганные,
сходящие с ума -- Должно быть что когда Господь помыслил мир то намеревался
чтобы он включал в себя и меня и мое печальное несклонное больсердце И
Быка Хаббарда катающегося по полу от хохота над дуростью людей --
По ночам за столом у себя в хижине я вижу свое отражение в черном окне,
груборожего мужика в грязной драной рубахе, давнонебритого, хмурого, губастого,
глазастого, волосастого, носастого, ушастого, рукастого, шеястого, кадыкастого,
бровастого, отражение сразу за которым лишь пустота 7000000000000 световых
лет бесконечной тьмы продырявленной произвольным ограниченно-представимым
светом, и все же в глазах у меня огонек и я распеваю похабные песни про
луну в переулках Дублина, про водку хой хой, а затем сердечные мексиканские
закатно-над-скальные про амор, коразон и текилу -- Мой стол завален бумагами,
прекрасными на вид если смотреть полуприщурившись нежно молочный мусор
груды бумаг, словно некий старый сон о картинке с бумагами, словно бумаги
грудой наваленные на столе в мультике, словно реалистическая сцена из старого
русского фильма, а масляная лампа затеняет некоторые наполовину -- И пристальнее
вглядываясь в свое лицо в жестяном зеркальце, я вижу голубые глаза и красную
от солнца физиономию и красные губы и недельную бороду и думаю: «Мужество
требуется для того чтобы жить и глядеть в лицо железной неизбежности умри-же-дурень?
Не-а, когда все сказано и сделано уже не важно» -- Так должно быть, это
и есть Золотая Вечность развлекающаяся кинофильмами -- Мучьте меня
в танках, во что еще могу я верить? -- Отрубайте мне члены мечом, что должен
я делать, ненавидеть Калингу по самой горькой смерти и дальше? -- Пра,
это разум. «Спи в Небесном Мире.» --
27
Ни с того ни с сего невинным лунным вечером во вторник я включаю радио
послушать треп-сейшн и слышу всеобщее возбуждение по поводу молнии, Объездчик
передал Пэту на Кратерной Горе чтобы я вышел на связь немедленно, что я
и делаю, он говорит «Как там у тебя с молнией?» -- Я говорю: «Здесь наверху
ясная лунная ночь, дует северный ветер» -- «Ну ладно,» говорит он немного
нервно и встревоженно, «Наверное ты живешь правильно» -- И тут я вижу вспышку
к югу -- Он хочет чтобы я вызвал маршрутную бригаду с Большого Бобра, что
я и делаю, никакого ответа -- Внезапно вся ночь и радио заряжены возбуждением,
вспышки на горизонте как предпослелняя строфа Алмазной Сутры (Гранильщик
Мудрого Обета), из вереска доносится зловещий звук, шум ветра в оснастке
хижины приобретает гиперподозрительный оттенок, кажется будто шесть недель
одинокого скучного уединения на Пике Опустошения подошли к концу и я снова
внизу, из-за одной лишь дальней молнии и дальних голосов и резкого
дальнего бормотанья грома -- луна сияет, гора Джека затерялась за тучами,
а Опустошение нет, я могу лишь различить как Снежные Поля Джека хмурятся
в своем сумраке -- огромная летучая мышь 30 миль или 60 миль размахом медленно
надвигается, чтобы вскоре изничтожить луну, которая заканчивяется печалуясь
в своей колыбельке сквозь дымку -- я меряю шагами продуваемый ветром двор
чувствуя себя странно и радостно -- молния желтопляшет по хребтам, уже
начались два пожара в Лесу Пасайтен если верить возбужденному Пэту на Кратере
который говорит «Я тут оттягиваюсь отмечая удары молнии» что ему вовсе
не обязательно делать так это далеко и от него и от меня в 30 милях --
Расхаживая, я думаю о Джарри Вагнере и Бене Фагане которые писали стихи
ни этих наблюдательных постах (на Сауэрдау и на Кратере) и жалею что не
могу увидеть их чтобы странно почувствовять что я уже спустился с горы
и со всей этой проклятой дрянью скуки покончено -- Почему-то, из-за этого
возбуждения, дверь моей хижины еще больше возбуждает когда я открываю и
закрываю ее, она кажется населенной, стихи о ней написаны, ванны
и ночь с пятницы на субботу и мужчины в миру, нечто, что-то делать,
или быть -- Уже не Ночь Вторника 14 Августа на Опустошеним а Ночь Мира
и Вспышки Молнии и вот я хожу думая строчки из Алмазной Сутры (на тот случай
если молния настанет и скрутит меня в моем спальнике от страха перед Господом
или от сердечного приступа, гром раскалывается прямо о мой громоотвод)
-- : «Если последователь станет лелеять какое-либо ограниченное суждение
о реальности чувства его собственной самости, о реальности чувства живущих
существ, или о реальности чувства универсального я то он будет лелеять
то что является не-существующим» (мой собственный парафраз) и вот сегодня
ночью больше чем когда-либо я вижу что эти слова истинны -- ибо все эти
феномены, то что виднеется, и все ноумены, то что не виднеется, суть утрата
Царствия Небесного (и даже еще не это) -- «Сон, фантазм, пузырь, тень,
вспышка молнии...»
«Я обнаружу и дам тебе знать -- опа-ля, еще одна -- значит обнаружу
и дам тебе знать, а-ау, как оно все,» говорит Пэт по радио стоя у своего
пожароискателя отмечая крестиками те места куда по его разумению бьет молния,
он говорит «Опа-ля» каждые 4 секунды, я соображаю как на самом деле он
смешон со своими «опа-ля» типа как мы с Ирвином с нашим «Капитаном Оп-ля»
который был Капитаном Чокнутого Корабля по трапу которого в день отхода
строем поднимались на борт всевозможные вампиры, зомби, таинственные путешественники
и переодетые клоуны-арлекины, а когда ан рут сюр ле вояж(1),
судно достигает края света и уже готово плюхнуться через него, Капитан
говорит «Оп-ля»
пузырь, тень --
опа-ля --
Вспышка молнии
«Опа-ля,» говорят люди проливая суп -- Это действительно ужасно, но
тот-кто-движется-проездом-через-всё должен в самом деле чувствовать себя
хорошо по поводу всего что происходит, счастливый жизнерадостный сволочуга
-- (рак жизнерадостен) -- поэтому если разряд молнии испепелит Джека Дулуоза
в его Опустошении, улыбайтесь, Старина Татхагата насладится этим как оргазмом
и это даже еще не все.
28
Хисс, хисс, шипит ветер принося пыль и молнию все ближе -- Тик, говорит
громоотвод принимая прядь электричества от удара в Пик Скагит, великая
сила молчаливо и ненавязчиво соскальзывает сквозь мои защитные стержни
и кабели и исчезает в землю опустошения -- Никаких раскатов грома, только
смерть -- Хисс, тик, и у себя в постельке я чувствую как шевелится земля
-- В пятнадцати милях к югу чуть восточнее Рубиновой Горы и где-то поблизости
от Ручья Пантеры я догадываюсь неистовствует крупный пожар, громадное оранжевое
пятно, в 10 часов электричество притянутое к жару бьет в него снова и там
все вспыхивает катастрофически, далекое бедствие от которого я непроизвольно
вскрикиваю «Оу уау» -- Кто же выжигает себе глаза плача там?
Гром в горах --
утюг
материнской любви
И в сгущенном электрическом воздухе я чувствую воспоминание о Лэйквью-Авеню
около Льюпайн-Роуд где я родился, одной бурной ночью летом 1922 года с
копотью оседающей на влажную мостовую, трамвайные рельсы наэлектрилизованы
и сияют, мокрые леса за ними, моя апоклоптатическая паратоманотическая
детсколяска йиюркирует на крылечке блюза, мокрая, под фруктовым светошаром
как весь Татхагата поет в горизоновой вспышке и грум брум гром с самого
дна чрева. Замок в ночи --
Около полуночи я так пристально выглядывал в темное окно что мне везде
начали мерещиться пожары и вблизи тоже, целых три в самом Ручье Молнии,
фосфоресцируюшие оранжевые елеразличимые вертикали призрачного пламени
которые вспыхивают и гаснут в моих роящихся наэлектрифицированных глазницах
-- Буря продолжает их убаюкивать проносясь где-то в пустоте и вновь ударяясь
о мою гору, поэтому в конце концов я засыпаю -- Просыпаюсь под стук дождя,
серо, с надеждой серебристых дыр в небесах к югу от меня -- там на 177о16'
где я видел большой пожар теперь вижу странную бурую заплату среди всеобщих
заснеженных скал показывающую где пожар бушевал и плевался во всенощном
дожде -- Вокруг Молнии и Коричного никаких признаков вчерашних пожаров-призраков
-- Туман сочится, дождь падает, день захватывающ и волнующ и наконец в
полдень я чувствую грубую белую зиму Севера мчащуюся ветром с Хозомина,
ощущение Снега в воздухе, железно-серые и стально-голубые везде скалы --
«Ух, ну она дала!» ору я без передыха моя посуду после хорошего
после восхитительного завтрака из блинчиков с черным кофе.
Дни идут --
не могут остаться --
Я не осознаю
Я думаю это пока обвожу кружочком 15 августа в календаре и смотрю,
уже 11:30 на часах а значит день наполовину кончился -- Мокрой тряпкой
на дворе я стираю летнюю пыль со своих загубленных башмаков, и хожу и думаю
-- Дверная петля уборной разболталась, труба сбита набекрень, мне придется
ждать еще целый месяц чтобы порядочно вымыться, а мне плевать -- Возвращается
дождь, все пожары растратят свой порох -- Во сне мне снится что я оспаривал
какое-то желание жены Коди Эвелин касательно их дочери, на какой-то солнечной
барже с домиком в солнечном Фриско, и она одаряет меня мерзейшим взглядом
в истории ненависти и посылает мне электрический разряд который волной
шока сотрясает мне все нутро но я полон решимости не бояться ее и держусь
за свои соображения и продолжаю спокойно говорить не вылезая из кресла
-- Это та же самая баржа где моя мать развлекала Адмиралов в одном старом
сне -- Бедная Эвелин, она слышит как я соглашаюсь с Коди что было глупо
с ее стороны отдавать единственный торшер епископу, над немытыми тарелками
сердце у нее колотится -- Бедные человеческие сердца колотятся везде.
29
В тот дождливый день, согласно обещанию которое я дал себе в память
о чудесном рисе по-китайски который Джарри приготовил в апреле для нас
в хижине долины Милл-Вэлли, я сделал на горячей печке сумасшедший китайский
кисло-сладкий соус, состоящий из зелени репы, кислой капусты, меда, патоки,
красного винного уксуса, свекольного маринада, соусного концентрата (очень
темного и горького) и пока он закипает на плите а котелок с рисом застявляет
крышку плясать я расхаживаю по двору и говорю «Китайська обед всигда осень
холосо!» и вспоминаю с налету своего отца и Чина Ли в Лоуэлле, вижу краснокирпичную
стену за стеклями кабинок ресторана, душистый дождь, дождь красного кирпича
и китайских обедов на Сан-Франциско через одинокие дожди равнин и гор,
вспоминаю плащи и улыбающиеся зубы, это обширное неизбежное видение с бедной
обманутой рукой -- тумана -- тротуаров, или же города, сигарного дыма и
уплаты у стойки, того как Китайские Повара всегда зачерпывают круглый черпак
риса который подается вам прямо в кабинку вместе с теми безумно ароматными
-- «Китайська обед всигда осень холосо» -- и я вижу поколения дождя, поколения
белого риса, поколения краснокирпичных стен со старомодными красными неоновыми
вывесками мигающими на них как теплый компост пламени кирпичной пыли, ах
сладкий неописуемый зеленеющий рай бледных попугайчиков и тявкающих дворняжек
и старых Дзэнских Психов с посохами, и фламинго Катая, которых видишь на
изумительных Минских Вазах и других более скучных династий -- Рис, дымящийся,
запах его так богат и лесист, вид его так же чист как несущиеся облака
озерной долины в такой же денек как вот этот день китайська обеда когда
ветер подталкивает их струиться и роиться над позициями молодых елей, к
грубой мокрой скале --
30
Мне снятся женщины, женщины в узеньких трусиках и небрежном неглиже,
одна сидит рядом со мной и застенчиво убирает мою вялую руку со своего
места на мягком валике плоти но даже тогда я не делаю ни малейшего усилия
так или иначе рука остается там, остальные женщины и даже тетушки наблюдают
-- Наступает миг когда эта жуткая заносчивая стерва которая была моей женою
отходит от меня в туалет, высокомерно, говоря что-то гадкое, я смотрю на
ее стройный зад -- я регулярный придурок в бледных домах порабощенный похотью
к женщинам которые меня ненавидят, они разлатывают свою продажную плоть
по всем диванам, это все один мясной котел -- все это безумие, мне следует
отречься и выдать им всем по первое число и рвануть дальше по чистым рельсам
-- Я просыпаюсь радостным оттого что спасен в глухомани гор -- За этот
горбатый валик плоти с сочной дыркой я бы просидел вечности ужаса в серых
комнатах освещенных серым солнцем, с фараонами и алиментщиками, у дверей
а за ними тюрьма? -- Это кровоточащая комедь -- Великие Мудрые Стадии жалостного
понимания что характеризует Величайшую Религию ускользают от меня когда
дело доходит до гаремов -- Гарем-скарем, это все уже на небесах -- благослови
их все их блеющие сердца -- Некоторые агнцы женского полу, у некоторых
ангелов крылья женщин, все это в конце концов матери и простите мне мою
сардонию -- извините меня за мою течку.
(Хо хо хо)
31
22 августа такая смешная дата в моей жизни, то был (на протяжении нескольких
лет) кульминационный (почему-то) день в который проводились самые мои крупные
гандикапы и дерби в Торфе которые я проводил ребенком в Лоуэлле, скаковые
мраморные шарики -- К тому же это был августпрохладный конец лета, когда
деревья звездных ночей шелестели с особым богатством за моим открытым окном
с летней рамой и когда береговой песок становился прохладным на ощупь и
маленькие раковинки поблескивали в нем и поперек лунного лика проносилась
Тень Доктора Сакса -- Ипподром Могикан-Спрингз был особым кондовым туманным
скаковым кругом на западе Массачусеттса с более дешевыми призами и пожилыми
завсегдатаями и жокеями и выдержанными лошадьми и конюхами из Восточного
Техаса и Вайоминга и старого Арканзаса -- Весной там проводились Могиканские
Дерби обычно для кляч-трехлеток, но большой Августовский Гандикап был поистине
народным событием на которое стекалось самое лучшее общество Бостона и
Нью-Йорка и вот тогда-то Ах когда лето кончалось, у результатов скачек,
у имени победителя, появлялся осенний аромат словно аромат яблок уже собранных
в корзины Долины и аромат сидра и трагической конечности, а солнце заходит
за старые конюшни Могикана последним теплым вечером и вот луна уже светит
печальноликая сквозь первые железные и массированные концентраты Осенней
тучи и скоро станет холодно и все сделано --
Пацанячьи сны, и весь этот мир не более чем один большой сон сделанный
из вновь разбуженного материала (чтобы вскоре пробудиться еще раз) -- Что
может быть прекраснее --
Чтобы завершить, увенчать и драматизировать мое 22 августа, именно
того числа, в день когда в 1944 году был освобожден Париж, меня выпустиди
из тюрьмы на 10 часов чтобы я смог жениться на своей первой жене жарким
нью-йоркским полднем в окрестностях Чэмберс-Стрит, вместе со свидетелем-детективом
с револьвером в кобуре -- как далек этот крик от грустно-задумчивого Ти
Пуссе с его головными болями, его аккуратно заполненными формами для Могикан-Спрингз,
его невинной комнаткой, до заматеревшего злого на вид моряка на буксире
у полицейского который женится в кабинете у судьи (поскольку районный прокурор
посчитал что невеста беременна) -- Далекий крик, я так деградировал по
уровню в то время, в тот август месяц, мой отец даже не желал со мною разговаривать,
не говоря уже о том чтобы брать меня под залог -- Нынче августовская луна
сияет сквозь драные новые тучи которые не августпрохладны а августхолодны,
и Осень в самом внешнем виде елей когда они вырисовываются на фоне
далеко-нижнего озера в послесумеречье, небо все снежно-серебристое и ледяное
и дышит туманом мороза, это скоро закончится -- Осень в Долине Скатит,
но как же мне забыть еще более безумную Осень в Долине Мерримак где она
бывало хлестала серебряную стонавшую луну слюнями холодного тумана, пахла
садами, и дегтярными крышами чернильно-ночных цветов которые пахли так
же богато как и ладан, древесный дым, дым листвы, речной дождь запах холода
в твоих штанишках до колен, запах отворяемых дверей, двери в Лето открылись
и впустили ненадолго ликующую осень с ее яблочной улыбочкой, а за нею ковыляет
старая искристая зима -- Невообразимая потаенность закоулков между домами
в Лоуэлле в первые Осенние ночи, как будто амини падали подле сестер там
-- Индейцы в зевах дерев, индейцы в подошвах земли, индейцы в корнях деревьев,
индейцы в глиноземе, индейцы там -- Что-то стрелой проносится мимо, не
птица -- Шлепки каноэ, озеро в лунном свете, волк на холме, цветок утрата
-- Поленница, амбар, лошадь, коновязь, изгородь, мальчик, земля -- масляная
лампа, кухня, ферма, яблоки, груши, дома с привидениями, сосны, ветер,
полночь, старые одеяла, чердак, пыль -- Изгородь, трава, ствол дерева,
тропинка, старые увядшие цветы, старая кукурузная шелуха, луна, расцвеченные
сгустки облаков, огни, магазины, дорога, ноги, башмаки, голоса, витрины
лавок, двери открываются и закрываются, одежда, жар, конфетка, озноб, восторг,
тайна --
32
Насколько я вижу и насколько меня это касается, эта так называемая
Лесная Служба не более чем фасад, с одной стороны смутная Тоталитарная
правительственная попытка ограничить использование леса людьми, говоря
им что нельзя разбивать лагерь тут или ссать там, что незаконно делать
вот это а разрешается делать вон то, в Незапамятной Глухомани Дао и в Золотом
Веке и в Тысячелетиях Человека -- во-вторых это фасад для лесодобывающих
интересов, чистые результаты всего этого таковы, что Косметическая Бумага
Скотта и подобные ей компании валят эти леса за годом год при «содействии»
Лесной Службы которая так гордо хвастается количеством погонных футов доски
на весь Лес (как будто я владею хоть дюймом этой доски хоть не могу здесь
ни поссать ни палатку поставить) результат, чистый, таков что люди по всему
миру подтирают себе зад прекрасными деревьями -- Что же касается молнии
и пожаров, кто, какая американская личность теряет, когда сгорает лес,
и что по этому поводу делала сама Природа миллион лет до сегодняшнего дня?
-- И в таком вот настроении я лежу на своей койке лунной ночью на животе
и созерцаю бездонный ужас мира, с этого наихудшего из всех мест в мире,
набор улиц Ричмонд-Хилла за Ямайка-Авеню сразу на северо-запад от Ричмондхиллского
Центра я полагаю куда как-то жарким летним вечером когда Ма (1953) навещала
Нин на юге я шел как вдруг поскольку был совершенно подавлен чуть ли не
до степени подавленности той прогулки которая у меня была ночью перед тем
как умер мой отец, и будучи в тех улицах однажды зимней ночью я позвонил
Мадлен Уотсон чтоб назначить ей свиданье и узнать не выйдет ли она за меня
замуж, какой-то приступ безумия которым я подвержен, я на самом деле «безумец
бродяга и ангел» -- осознавая что на земле нет места где бы этот бездонный
ужас мог быть рассеян (Мадлен удивилась, испугалась, сказала что у нее
есть постоянный парень, должно быть до сих пор недоумевает все эти годы
спустя зачем я позвонил или что это со мной такое было) (или может быть
тайно меня любит) (мне только что было видение ее лица в постели рядом
со мной, те трагические прекрасные темные итальянские черты ее лица столь
изборождаемого слезами, столь целовабельного, крепкого, милого, как я думаю)
-- думая если бы я даже жил в Нью-Йорке, бездонный ужас бледнолицых рябых
телевизионных актеров на шведских буфетах в узких серебристых галстучках
и полнейшая гнетушесть всех продуваемых ветром квартир Риверсайд-Драйва
и Восьмидесятых улиц где они всегда живут или холодной январской зари на
Пятой Авеню с помойными баками аккуратно выровненными перед мусоросжигателями
во дворе, холодная безнадежная фактически злобно настроенная роза в небесах
над когтистыми деревьями Центрального Парка, нет места отдохнуть или согреться
потому что не миллионер а если б даже и был им то всем было бы плевать
-- Бездонный ужас луны освещающей Озеро Росс, елей которые не могут тебе
помочь -- Бездонный ужас Мехико в соснах больничной территории и индейских
детишек за рыночными прилавками работающих допоздна в субботу вечером ужасно
поздно -- Бездонный ужас Лоуэлла с цыганами в пустых лавчонках на Миддлсекс-Стрит
и безнадега простершаяся над ними до центральной железнодорожной линии
«Би-энд-Эм» разрезанная Принстон-Бульваром где деревья которым наплевать
на тебя растут у реки безучастности -- Бездонный ужас Фриско, улиц Норт-Бича
туманным утром в понедельник и равнодушных итальянцев покупающих сигары
на углу или просто глазеющих по сторонам или пожилых негров-параноиков
которые думают что ты их оскорбляешь или даже свихнувшихся интеллектуалов
принимающих тебя за агента ФБР и сторонящихся тебя на страшнейшем ветру
-- белые дома с большими пустыми окнами, телефоны лицемеров -- Бездонный
ужас Северной Каролины, краснокирпичных переулочков после кино зимней ночью,
крохотных городков Юга в январе -- фу, в июне -- Джун Эванс умершая в иронии
прожив на виду у всех, права, ее неведомая могилка щерится мне в лунном
свете говоря что все правильно, правильно проклято, правильно избавлено
-- Бездонный ужас Китайского квартала на рассвете когда с лязгом захлопываются
крышки мусорных баков а ты проходишь пьяный и тебе отвратительно и стыдно
-- Бездонный ужас повсюду, я почти могу вообразить себе Париж, Пужадисты
мочатся с набережной -- Печальное понимание вот что означает состраданье
-- Я отказываюсь от попытки быть счастливым. Все равно все это дискриминация,
оцениваешь это и обесцениваешь то и поднимаешься и опускаешься но если
б ты был как пустота то лишь неподвижно смотрел бы в пространство и в том
пространстве хоть и видел бы высокомерных людей в их любимых разнообразных
выставочных мехах и доспехах фыркающих и надувшихся на лавках того же самого
парома везущего всех нас на другой берег но все равно смотрел бы в пространство
ибо форма есть пустота, а пустота есть форма -- О золотая вечность, эти
жеманные самодовольные олухи в твоем проявлении вещей, возьми их и поработи
своею истиной которая навечно истинна навсегда -- прости мне мои человеческие
промашки -- я мыслю следовательно умираю -- я мыслю следовательно рождаюсь
-- позволь мне быть неподвижным как пустота -- Как счастливый ребенок заблудившийся
в неожиданной грезе и когда дружок обращается к нему он не слышит, дружок
пихает его он не шевелится; в конце концов видя чистоту и истинность его
транса дружок лишь наблюдает в изумлении -- никогда не сможешь снова стать
таким чистым, и выпрыгиваешь из таких трансов со счастливым блеском любви,
побывав во сне ангелом.
33
Легкий базар по радио между наблюдателями однажды утром вызывает смех
и воспоминание -- чистый ранний солнечный свет, 7 утра, и слышишь такое:
«30 десять-восемь на сегодня. 30 слышимость хорошая.» В смысле станция
номер 30 вышла на сегодня в эфир. Затем: -- «32 тоже десять-восемь на сегодня,»
сразу же вслед за нею. Затем: -- «34, десять-восемь.» Затем: -- «33, десять-семь
на десять минут.» (Не будет в эфире десять минут.) «Добрый день, мужики.»
А сказано таким ярким ранним утренним искаженным помехами голосом студентиков
из колледжа, я вижу их выходящими из общаг по утрам в сентябре в их свежих
кашмировых свитерах и со свежими книжками они идут по росистым газонам
и перебрасываются шутками просто так, их жемчужные зубы и нетронутые одежды
и гладкие волосы, вы бы решили что молодежь это именно такие вот жаворонки
и не бывает нигде на свете никаких неопрятных бородатых парней ворчащих
в бревенчатых хижинах и таскающих воду с напыщенными комментариями -- нет,
одни лишь свежие милые молодые люди чьи отцы зубные врачи и преуспевающие
профессора отошедшие от дел они шагают широкими шагами легко и радостно
по девственным лужайкам к интересным темным полкам университетских библиотек
-- о черт кому какое дело, когда я сам был таким студентиком то спал до
3 пополудни и установил новый рекорд Колумбии по пропуску занятий за один
семестр и мне до сих пор не дают покоя сны об этом где я в конце концов
забываю что это были за занятия и кто преподаватели а вместо этого шатаюсь
отрешенно будто турист какой среди руин Колизея или Пирамиды Луны среди
громадных 100-футовых в высоту разбомбленных заброшенных зданий с привидениями
которые слишком изысканны и слишком призрачны чтобы в них могли проводиться
занятия -- Ну что ж, маленьким альпийским елочкам в 7 утра нет дела до
таких вещей, они лишь выделяют росу.
34
Октябрь всегда замечательное время для меня (стучу по дереву), вот
почему я всегда болтаю о нем так много -- Октябрь 1954 года был диким и
спокойным, я помню старый кукурузный початок который начал курить в тот
месяц (живя в Ричмонд-Хилле с Ма) засиживаясь ночами допоздна сочиняя одну
из своих тщательных прозаических (намеренно прозаических) попыток очертить
Лоуэлл во всей его целостности, заваривая себе кофе с молоком полуночами
с горячим молоком и Нескафе, наконец совершив поездку автобусом в Лоуэлл,
со своей пахучей трубкой, как прогуливался по тем призрачным улицам рождения
и детства раздувая ее, жуя красные крепкие макинтошевские яблоки, одетый
в свою японскую рубашку из шотландки с белыми и темно-коричневыми и темно-оранжевыми
узорами, под светлосиним пиджаком, в своих белых башмаках (черная каучуковая
подошва) заставляя всех по-сибирски унылых обитателей Сентервилля таращиться
на меня отчего я соображал что то что в Нью-Йорке было обычным нарядом
в Лоуэлле выглядело ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были
просто унылыми старыми коричневыми вельветками -- Да, коричневые вельветовые
штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком
засунутый в карман, тогда еще не затягиваясь а просто раздувая, гуляя и
пиная листву засыпавшую доверху канавы как прежде как я бы делал в четыре
года, октябрь в Лоуэлле, и те изумительные ночи в гостинице на Скид-Роу
(гостиница Депо-Чемберс возле старого депо) с моим завершенным буддистским
или скорее вновьпробужденным пониманием этого сна этого мира -- славный
октябрь, закончившийся поездкой обратно в Нью-Йорк сквозь лиственные городишки
с белыми колокольнями и старой сухой бурой новоанглийской землей и молодыми
сочными студенточками из колледжей перед автобусом, приехав на Манхэттен
в 10 вечера на сверкающий Бродвей я покупаю пинту дешевого вина (портвейн)
и иду пешком и пью и пою (присасываясь к горлышку на стройках 52-й Улицы
и в парадных) пока на Третьей Авеню мимо кого я прохожу по тротуару как
не мимо Эстеллы старой моей страсти с целой компанией народу среди которых
ее новый муж Харви Маркер (автор Нагих и Обреченных) поэтому я просто
даже не смотрю а ниже по улице сворачиваю как только сворачивают они, любопытные
взглядики, а я подрубаюсь по дикости нью-йоркских улиц, думая: «Мрачный
старый Лоуэлл, хорошо что мы из него уехали, взгляни как народ в Нью-Йорке
как бы непрерывно карнавалит и праздничает и у них Субботняя Ночь веселья
-- что еще делать в этой безнадежной пустоте?» И я шагаю в Гринвич-Виллидж
и вхожу в бар (хеповый кошак) Монмартр уже клевый и заказываю пива в тусклом
свете набравшихся негров-интеллектуалов и хипстеров и торчков и музыкантов
(Аллен Игер) а рядом со мною негритянский пацан в берете который говорит
мне «Что ты делаешь?»
«Я величайший в Америке писатель.»
«Я величайший в Америке джазовый пианист,» говорит он, и мы жмем прут
другу руки, выпиваем за это, и на пианино он выколачивает мне странные
новые аккорды, сумасшедшие атональные новые аккорды, к старым джазовым
мелодиям -- Малыш Эл официант объявляет его великим -- Снаружи октябрьская
ночь в Манхэттене и на оптовых рынках на набережной стоят бочки и в них
грузчиками оставлены гореть костры возле которых я останавливаюсь и грею
руки и прикладываюсь раз два раза к бутылочке и слышу бвууум пароходов
в проливе и задираю голову и там, те же самые звезды что и над Лоуэллом,
октябрь, нежный и любящий и печальный, и весь он рано или поздно увяжется
в совершенный букет любви я думаю и я поднесу его Татхагате Господу моему,
Богу, со словами «Господи Ты возликовал -- и славен будь за то что показал
мне как Ты это сделал -- Господи теперь я готов к большему -- и на сей
раз я не стану хныкать -- На сей раз я сохраню свой разум ясным касательно
того факта что он суть Твои Пустые Формы.»
...Этот мир, осязаемая мысль о Боге...
35
До самой этой бури с молнией которая была сухой, разряды били в сухой
лес, только потом пошел дождь немного пригасивший пожары, те стали вспыхивать
по всей этой дикой местности -- Один на Бейкер-Ривер посылает большую тучу
мутного дыма вниз по Малому Ребровому Ручью прямо подо мной заставляя меня
ошибочно предположить что горит там но они вычисляют в каком направлении
идут долины и куда относит дым -- Потом, во время бури с молнией за Пиком
Скагит к востоку от себя я видел красное зарево, затем пропало четыре дня
спустя с самолета засекли выгоревший акр но то в основном сухостой от которого
эта дымка в Ручье Три Дурня -- По потом настает большой пожар на Громовом
Ручье который мне видно в 22 милях к югу как он вздымает дым из-за Рубинового
Хребта -- Сильный юго-западный ветер раздувает его от двухакрового пожара
в 3 до неистового восемнадцатиакрового в 5, радио обезумело, мой мягкий
районный управляющий Джин О'Хара не прекращает вздыхать по радио при поступлении
каждой новой сводки -- В Беллингэме снаряжают восемь парашютистов чтоб
они подлетели и высадились на крутой хребет -- Наши собственные скагитовские
команды перемещаются с Большого Бобра на озеро, лодкой, и долгой горной
тропой к большому дыму -- Стоит солнечный день с сильным ветром и самой
маленькой влажностью за весь год -- Этот пожар как впечатлительный Пэт
Гартон на Кратере поначалу ошибочно посчитал будто бы находится ближе к
нему чем на самом деле, около перевала Ухающей Совы, но иезуит Нед Гауди
на Сауэрдау презрительно усмехаясь подтверждает вместе с самолетом точное
местоположение значит это «его» пожар -- эти парни будучи лесниками-карьеристами
весьма религиозно ревнивы по части «его» и «моих» пожаров, как будто --
«Джин ты там?» спрашивает Говард на Наблюдательной Горе, передавая информацию
от десятника скагитской команды который стоит у самой кромки пожара со
своей рацией а его люди просто смотрят на глубокую неприступную осыпь где
тот бушует -- «почти перпендикулярный -- Э-э 4, он говорит что вы могли
бы спуститься с вершины, там возможно понадобятся веревки а он не смог
собрать то что вам нужно...» -- «Окей,» вздыхает О'Хара, «скажи ему чтобы
ждал -- 33 ответьте 4» -- «33» -- «МакКарти уже вылетел из аэропорта?»
(МакКарти и Инспектор Лесничества большая шишка совершают облет пожара),
33 должен вызвать аэропорт и узнать -- «Единица ответьте 33» -- повторяет
четыре раза -- «Снова четверка, я кажется не могу пробиться в аэропорт»
-- «Окей, спасибо» -- Но выясняется что МакКарти в своем беллингэмском
кабинете или дома, очевидно ему это до лампочки пока поскольку пожар не
его -- Вздыхающий О'Хара, милейший человек, ни единого грубого слова (в
отличие от начальственного хладноглазого Герке), думаю если мне доведется
обнаружить в этот критический час пожар то придется предварять свое извещение
вот таким «Очень не хочется наваливать на тебя лишние хлопоты...» Тем временем
природа невинно сгорает, всего навсего природа сжигающая природу -- Сам
я сижу и ем свой обед из крафтовской лапши с сыром и пью крепкий черный
кофе и наблюдаю за дымом в 22 милях отсюда и слушаю радио -- Осталось только
три недели и снимаюсь в Мексику -- В шесть часов солнце жарит по-прежнему
но сильный ветер и ко мне подкрадывается самолет, вызывает меня: «Мы сейчас
скинем тебе батареи,» я выхожу и машу им, они машут в ответ как Линдберг
в своем моноплане и разворачиваются и пролетают над моим хребтом сбрасывая
дивный узелок с небес который выхлестывает джутовый парашют и плывет плывет
далеко мимо цели (сильный ветер) и пока я слежу за ним взглядом затаив
дыхание вижу как он собирается перевалить за самую хребтину и вниз в 1000-футовую
Горловину Молнии но великодушная елочка цепляет стропы и тяжелый узелок
повисает на стене утеса -- Я надеваю пустой рюкзак помыв посуду и спускаюсь
вниз, нахожу посылочку, очень тяжелую, кладу ее в рюкзак, обрезая стропы
и ленты и потея и скользя по гальке, и со скатанным парашютом под мышкой
скорбно карабкаюсь обратно на хребтину к моей милой маленькой хижине --
через две минуты пот мой высыхает и все сделано -- Я гляжу на дальние пожары
в дальних горах и вижу маленькие воображаемые цветочки зрения о которых
говорится в Сурангама-Сутре из которой я знаю что все это эфемерный сон
ощущения -- Что земной пользы знать это? Что земной пользы в чем бы то
ни было?
36
И вот это именно то что означает Майя, она означает что нас одурачили
и мы поверили в реальность чувства от внешности вещей -- Майя на санскрите,
она означает обман -- Почему же нас продолжают дурачить даже когда
мы знаем об этом? -- Из-за энергии нашей привычки и мы передаем ее от хромосомы
к хромосоме нашим детям но даже когда последнее живое существо на земле
будет всасывать последнюю капельку воды у подножия экваториальных ледяных
полей в мире будет оставаться энергия привычки Майи, впитавшаяся и в скалу
и в чешую -- В какие скалу и чешую? Нет там никаких, уже нет, и никогда
не было -- Простейшая истина на свете недостижима для нас из-за ее совершенной
простоты, т.е. ее чистого ничто -- Нет никаких пробудителей и никаких
значений -- Если даже 400 нагих Нагов вдруг пришли бы сурово топая с той
стороны хребта и сказали мне «Нам сообщили что на этой вершине мы отыщем
Будду -- мы прошли много стран, много лет, чтобы добраться сюда -- ты здесь
один?» -- «Да» -- «Значит ты и есть Будда» и все 400 простираются передо
мною и начинают мне поклоняться, а я сижу внезапно совершенно в алмазном
молчании -- даже тогда, а я не был бы удивлен (к чему удивляться?) даже
тогда я бы понял что нет, нет Будды, нет пробудителя, и нет Значения, нет
Дхармы, а все это один сплошной обман Майи.
37
Ибо утро в Горловине Молнии это всего лишь прекрасный сон -- вик-вики-вик
птички, длинная сине-коричневая тень от рос первородного тумана падающих
к солнцу по елям, тишь ручья вечно-постоянная, плотнеющие бродяги деревья
с дымными головами вокруг центральной ложи росяного пруда, и вся фантасмагория
оранжевых золотых воображаемых небесных цветов света в аппарате моего глазного
яблока что подсоединяет Обман чтобы увидеть его, паперти уха что балансируют
жидко чтобы очистить слышимости в звуки, вечно занятой комар разума что
различает и пережевывает различия, старые сухие какашки млекопитающих в
сарае, бизонг-бизонг утренних мух, несколько прядей облаков, молчаливый
Восток Амиды, шишка холма тяжелый толчок материи свернутый в комок, все
это один редкий жидкий сон отпечатывающийся (отпечатывающийся?)
на моих нервных окончаниях и как я сказал еще даже не это, Боже мой зачем
мы уйдем чтобы быть одураченными? -- Зачем мы дурачим чтобы остаться в
живых? дыры в древесном вихре, висковая вода с высоких небес до джинсовых
почек, пульпа от парка до газетного киоска, прах отсуха до пронзительного
приема, мокни, внутрь, вверх, верть, зеленые червелистья выкрученные из
трудов постоянных -- иииинг жучок шатко виснет звеня поет утренняя пустота
лишенная loi(2)
-- Довольно сказал я всему этому, там нет даже Опустошения в Уединении,
даже этой страницы, даже слов, а есть лишь предрешенная внешность вещей
посягающая на энергию твоей привычки -- О Невежественные братья, О Невежественные
сестры, О Невежественный я! не о чем писать, все ничто, есть все о чем
писать! -- Время! Время! Вещи! Вещи! Почему? Почему? Дурни? Дурни! Три
Дурня Двенадцать Дурней Восемь и Шестьдесят Пять Миллионов Водоворотов
Бессчетных Эпох Дурней! -- Чёвамотмянадо, ругаться что ли? Все было точно
так же для наших пращуров, которые давно умерли, давно из праха состоят
они, одураченные, одураченные, никакой передачи Великого Знания к нам от
их хромосомных червячков -- Все будет точно так же для наших правнуков,
давно не рожденных, из космоса состоят они, и прах и космос, прахом ли
космосом какое это имеет значение? давайте же, ну, детки, проснитесь --
давайте, пришло время, просыпайтесь -- вглядитесь пристальней, вас дурачат
-- вглядитесь, вам снится -- давайте, ну, смотрите -- быть и не быть, какая
разница? -- Гордости, враждебности, страхи, презрения, пренебрежения, личности,
подозрения, зловещие предчувствия, бури с молниями, смерть, скала: КТО
СКАЗАЛ ВАМ ЧТО РАДАМАНТ ТАМ ВЕСЬ? КТО ПИШЕТ НЕ О ТОМ КТО ПОЧЕМУ ЧТО ПОГОДИ
О ВЕЩЬ Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я Я О МОДИИГРАГА НА ПА РА ТО МА НИ КО СА ПА
РИ МА ТО МА НА ПА ШООООООО БИЗА РИИИИ--------------И О О О О -- М М М --
ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК-ТАК
КТО ЧТО ПОЧЕМУ НОША ЭТИБТО
КРЫСА
После этого никогда не было
Вот все что есть в том чего нет --
Бум
Наверху в долине
И внизу под горой,
Птица --
Проснись! Проснись! Проснись! Про
Про Про Про П Р О Б У Д И С Ь
П Р О Б У Д И С Ь П Р О Б У Д И С Ь
П Р О Б У Д И С Ь
Н У Ж Е
Такова мудрость
тысячелетней крысы
-- Зверообразной, высочайше совершенной
Крысы
Черный черный черный черный ништь ништь ништь
ништь черный черный черный черный
ништь ништь ништь ништь
черный черный черный черный
ништь ништь ништь
38
Меч и т.д., плоскость весла или бедствие, внезапный неисторвущийся
молодой человек, медлительный порыв ветра; насильственный поток листвы,
воздуха, рев трубы или рога, виноватый заслуживающий Взрыва как от пороха,
вина, придерись к Чуме; порицание, Вменение в Вину крикливому Скандальному
шумному, Зло словь, негодуй, Пылай наказуемый заслуженным пламенем, испускай
пылающий свет, меньше, без вины невиновный, факел, подстрекатель, поток
безупречно безупречного пламени света, вырывающийся, действ-енность, достойный
вины, пресыщенный, Отмечай деревья по манной кашке, отчленяя часть коры,
отмечай отбеленное, бели, выравнивай путь или тропу таким вот манером,
вари, обваривай и очищай, словно миндаль, отметка сделанная отделением
коры от белостволья, дерево, белое пятно на лице белого, лошадь или корова,
бледная, бланманже, прославляй, публикуй или Желеобразная подготовка морского
мха, провозглашай распространенно, оповещай, крахмаль их картофелем, кукурузным
крахмалом или им подобным, разглашай, приукрашивай, украшай, выедай искусство
из точных описаний вежливых, мягких, успокаивающих вкрадчивых гербов, искусство
выражения приязни, искусное отбеливание, ласкай бледным или белым, удовольствие
любезности, бледней, льсти тускло, незащищенное опусто-пусто, бело или
бледно поздно, безрадостная холодная резка, не написано или напечатано
на или страстно остро, тускло унылость отмечена, пустота пуста незанята
бледна, перепутанная неквалифицированная завершенная смуть, сделай глаза
нерифмованными, чтоб бумага не болела и слезилась, окутай обликами, пригаси
написанное на, форма не заполненная наблюдай, воспаленный и слезящийся
лотерейный билет, который ничего не выигрывает тусклого или смазанного,
с воспалением пустое пространство, ментальная модификация незанятости голубого,
белое блеянье плачь как овцы, одеяльний шерстяной валторновый плач баранов,
блеющих по постелям, прикрывающих лошадей, кровоточат, истекая кровью истекли
истекли широкая обертка или крышка или пускать кровь сараю
Любого вида одеяло потускневшее от крови
Рев звучит громко как порча пятен дегтя
Взвой трубы вблизи той что пятнает
Лесть гладко вкрадчиво-дефектна почва
Речь вереска улещивает угодливостъ пятнает промах
говори де
Из Замка Бларни в Ирландии
Взрывай и воздавай хвалу иль прославляй
Часть уздечки помещенная
в фиденцию
Болтовня сплетника
Тщетная похвальба --
Короб, удар по голове иль э-э хвастливый
Состоящий из персон чтоб была знать
И густая подливка
И медленно пекущиеся коммерческие сделки
с персоной опосля,
Мясо так приготовленное
Видишь?
39
Луна -- она выглядывает из-за холма как будто подглядывает за миром,
большими печальными глазами, затем бросает один добротный большой взгляд
и показывает свой не-нос а потом свои океанские щеки и потом свою запятнанную
челюсть, и О что это за круглый старый лунный скорбнолик, ОО, и махонькая
кривенькая жалкая понимающая улыбочка для меня, ты -- у нее угрюмый завиток
как у женщины которая убиралась весь день и не умылась -- она издевается
-- и говорит «Стоит мне выходить?» -- Она грит «УУ ла ла», и у нее складки
по сторонам глаз, и она заглядывает за хребты скал, желтая как слепой лимон,
и О сказала она -- Она позволила Старику Солнцу уйти первым поскольку тот
волочится за нею в этом месяце, вот выходит луна играть в кошки-мышки,
поздно -- У нее нарумяненный вялый рот как у маленьких девочек которые
не умеют мазаться помадой -- У нее шишка на лбу от огненного камня -- Она
трещит по швам от лунной хорошести и лунного жира и лунного золотистого
огня и над нею Золотые Вечные ангелы посыпают ее воображаемыми цветами
-- Она Властитель и Верховный Лесбийский Король всего синего и лилового
обзора своего чернильного королевства -- Хоть солнце и оставило свое разрушительное
зарево она смотрит на него довольно и убежденно что в ту минуту когда его
огонь завалится как всегда она осеребрит всю ночь целиком, мало того взойдет
выше, ее триумф будет в нашем катящемся на восток коленопреклонении земли
-- По ее большому рябому лицу я вижу (и планетарные ободья) эпиталамные
розы -- Попурриные моря отмечают ее гладкокожее плаванье, черты ее характера
суть сухая пыль и волосатая скала -- Большие москиты из соломы что улыбаются
на луне начинают бззз -- На ней легкая огнескрывающая лавандовая вуаль,
самая миленькая шляпка с тех пор как роза была соткана а гирлянда сплетена,
и шляпка ослепляет своим блеском набекрень и сейчас упадет как пресветлый
огненный волос и вскоре станет смутной вуалью на чело круглой жесткой скорби
-- блин ух что за черепнокатную склоненнокостную печаль эта луна может
удержать в своих пухлых суставах -- ей подается лапка насекомого -- Неистов
черен лилов запад покуда расстилается ее вуаль, скрывает лицо, рассеивается
прядями дымки, стирает, ммм -- Довольно скоро уже она мутнеет под своей
вуалью из клякс -- теперь тайна отмечает где допрежь вы видели выразительную
грусть -- Теперь лишь ровная ухмылка луны передает ее круглые приветы нам
луннолюдям безумным -- Хорошо, принимаю -- Это просто старый мячик вплывающий
в поле зрения потому что мы катимся вверх громоздкими тормашками по кругу
планетарных раскладов, и он сейчас настанет, к чему все эти позы и словеса?
-- Наконец она сбрасывает свою вуаль ради более ясных пастбищ, она направляется
к верхним этажам, ее вуаль опадает полосками шелка мягкими как глазенки
младенца и еще мягче того что он видит во снах о ягнятах и феях -- Пятнышки
облаков образуют ямочки у нее на подбородке -- У нее изогнутые круглые
усики подкрученные и раздраженно подрагивающие и поэтому луна похожа на
Чарли Чаплина -- Ни дыхания ветерка не посетило ее восхода, а запад неподвижный
уголь -- юг розовато-лилов там великолепья и герои -- Север: белые полосы
и лавандовые шелка льда и арктические непоколебимые пустоты --
Луна это кусочек меня
40
Однажды утром я нахожу медвежьи испражнения и следы того где невидимое
чудовище брало замерзшие затвердевшие банки молока и сжимало их своими
апокалиптическими лапами и прокусывало одним безумным острым зубом, пытаясь
высосать прокисшую пасту -- Ни разу не увиденный, и в туманном сумраке
я сижу и смотрю вниз с таинственного Хребта Голода с его потерявшимися
в тумане елями и горбато уходящими в невидимость горами, и туманный ветер
дует себе мимо словно слабенькая метелица, и где-то в том Дзэнском Таинственном
Тумане бродит Медведь, Исконный Медведь -- все это, его дом, его подворье,
его царство. Царь Медведь который мог бы расплющить мою голову в своих
лапах и сломать мне хребет как палку -- Царь Медведь с его таинственной
черной кучей навоза у моей мусорной ямы -- Хоть Чарли и может валяться
в каюте почитывая журнал, а я пою в тумане, Медведь может прийти и забрать
нас всех -- Как громадна должна быть эта сила -- Он осторожная молчаливая
тварь подползающая ко мне с заинтересованными глазами из туманных неведомостей
Горловины Молнии -- В сером ветре Осени Знак Медведя -- Медведь унесет
меня к себе в колыбельку -- На своем могуществе он носит печать крови и
пробужденья -- Пальцы его ног перепончаты и мощны -- говорят его можно
учуять по ветру за сотню ярдов -- Его глаза сверкают в лунном свете --
Он и олени избегают друг друга -- Он не явит себя в тайне тех тихих туманных
теней, хоть я и вглядываюсь весь день, как будто он тот непостижимый Медведь
в которого нельзя проникнуть взглядом -- Он владеет всем Северозападом
и всем Снегом и повелевает всеми горами -- Он рыщет средь неведомых озер,
и ранним утром жемчужный чистый свет затеняющий ели горных склонов заставляет
его помаргивать от уважения -- У него за спиной тысячелетья такого рысканья
-- Он видел как приходили и уходили индейцы и Красные Мундиры, и вновь
увидит -- Он непрерывно слышит успокаивающий захватывающий рвущийся шелест
тишины, если не выходит к ручьям, он постоянно осознает ту легкую материю
из которой соткан мир, и никогда не рассуждает, ничего не подразумевает,
ни дыханьем не жалуется, но грызет и лапает, и тяжело ковыляет среди коряг
не обращая никакого внимания на неодушевленные вещи или же одушевленные
-- Его большая пасть чавкает в ночи, я слышу ее из-за гор под светом звезд
-- Скоро выйдет он из тумана, огромный, и придет и посмотрит мне в окно
громадными горящими глазами -- Он Авалокитешвара-Медведь
Я жду его
41
Посреди моего полночного сна вдруг начинается дождливый сезон и дождь
тяжело льет на весь лес включая большой пожар на Ручьях МакАллистере и
Громовом, пока люди дрожат в лесах я лежу в своем тепленьком как гренка
спальнике и вижу сны -- Мне действительно снятся сны о холодном сером бассейне
в котором я плаваю, он предположительно принадлежит Коди и Эвелин, в моей
сонной голове льет будь здоров, я гордо выхожу из бассейна и иду шарить
в леднике, «два сына» Коди (на самом деле Томми и Брюси Палмеры)
играются на кровати, они видят как я ищу там масло -- «Слушай -- теперь
слышишь шум» (в смысле шум моей фуражировки) (как шорох крысы) -- Я не
обращаю внимания, сажусь и начинаю есть гренку с изюмом и маслом а Эвелин
приходит домой и видит меня и я гордо хвастаюсь как я плавал -- Мне кажется
она завидюще пожирает глазами мою гренку но говорит «Ты что не можешь ничего
лучше взять поесть?» -- Проездом через то чем является все, будто Татхагата,
я вновь возникаю во Фриско шагая в сторону Скид-Роу-Стрит которая как Говард-Стрит
но не Говард-Стрит как Западная 17-я в старом Канзас-Сити и там полно притончиков
с хлопающими дверьми, идя по ней я вижу целые полки дешевого вина
в лавках и большой бар куда ходят все мужики и бичи, Дилби, на углу, и
одновременно я вижу статью в газете про диких парней из вашингтонской Округа
Колумбии колонии (рыжие, грубые с виду черноволосые угонщики машин, крутые
и молодые) они сидят на лавочке в парке перед зданием Администрации Штата
только что из тюряги и на фото в новостях мимо проходит брюнеточка в джинсах
посасывает бутылочку кока-колы и в статье говорится что она известная шалопайка
и соблазнительница которая отправила в колонию десятки парней за то что
те пытались ее сделать хотя она выпендривается перед ними (как на фотке)
нарочно, видно как мальчишки развалились на лавочке и лыбятся на нее, улыбаясь
в объектив, во сне я зол на нее за то что она такая сука но когда просыпаюсь
то понимаю что все это лишь убогие уловки на которые она пускается чтоб
один из этих мальчишек оплодотворил ее чтоб она стала мягенькой и мамолюбой
с крохотным ребятеночком у груди, Мадонна Внезапно -- Я вижу как та же
самая банда мальчишек теперь идет в Дилби, не думаю что сам туда пойду
-- По всему Бродвею и Чайнатауну брожу я ища чем бы развлечься но везде
этот блеклый Фриско Снов где нет ничего кроме деревянных домиков и деревянных
баров и погребов и подземных пещер, как Фриско в 1849 судя по внешнему
виду, если не считать гнетущих обнеоненных баров типа сиэттльских, и дождя
-- Я просыпаюсь от этих снов навстречу холодному дождливому северному ветру
отмечающему окончание пожарного сезона -- При попытке вспомнить подробности
сна припоминаю слова Татхагаты сказанные Махамати: «Как думаешь, Махамати,
будет ли такой человек» (стремящийся припомнить детали сновидения, поскольку
это всего лишь сны) «будет ли такой человек считаться мудрым или же глупым?»
-- О, Господь, я вижу все это --
Туман вскипающий с
хребта -- горы
Чисты
Туман перед пиком
-- сон
Продолжается
42
Человек основательный таких где угодно найти можно это старина Блэки
Блейк с которым я познакомился на той неделе когда учился на курсах пожарных
где мы все ходили в латунных касках и учились рыть прогрессирующие противопожарные
траншеи и тушить пожары пока те не погаснут намертво (проводили руками
над холодными угольями) и еще как читать азимуты и вертикальные углы пожароискателей
которые вращаются и показывают на все стороны света поэтому вы можете засечь
местоположение обнаруженного пожара -- Блэки Блейк, он объездчик Ледникового
Района, мне его отрекомендовал как клевого старпера Джарри Вагнер -- Джарри
из-за обвинений в коммунистических симпатиях в Рид-Колледже (он вероятно
заседал на всяких левых митингах и болтал как обычно про свою анархию)
не допустили на эту правительственную пожарную службу после того как ФБР
разнюхало (смешно, как будто у него связи с Москвой и он все бросит и будет
там бегать и зажигать по ночам пожары и бежать потом обратно на пост или
глушить радиосвязь со злорадным блеском в глазах выводя передатчик то на
максимум то на минимум) -- Старина Блэки сказал: «По мне так очень глупо
что парнишку отсюдова поперли -- он был чертовски хорошим пожарником и
хорошим наблюдателем и вообще хорошим мальчиком -- Нынче кажется
никому ничего и вякнуть нельзя сразу ФБР начнет расследовать -- Что до
меня то я и буду говорить что думаю и говорю что думаю -- А то что меня
достает, так это то что они могут в черный список засунуть такого
парнишку как Джарри у нас тут» (так Блэки и разговаривал) -- Старина Блэки,
много лет в лесу, сам старинный батрак лесоповала и был тут еще во времена
Индустриальных Рабочих Мира и Эвереттской Бойни столь известной по Дос
Пассосу и анналам левых -- Вот что мне нравится в Блэки его искренность,
превыше всего прочего его Бетховенская Печаль, у него большие грустные
темные глаза, ему шестьдесят, большой, сильный, большое брюхо, сильные
ручищи, держится прямо -- все его любят -- «Чем бы Джарри ни стал заниматься
я думаю ему всегда будет клево -- знаешь у него была одна из этих китайских
девчонок там в Сиэттле, О вот он веселился...» Блэки видит в Джарри молодого
Блэки, поскольку Джарри тоже вырос на Северозападе, на хуторе в суровой
глуши, в восточном Орегоне, и всю свою юность лазил по этим скалам и разбивал
палатки в недоступных горловинах и молился Татхагате на вершинах и забирался
на такие чудовищности как Гора Олимпус целиком и Гора Бейкер -- Я вижу
как Джарри примеряется горным козлом к Хозомину -- «И все те книжки что
он читал,» говорит Блэки, «про Будду и все такое, до чего ловкий он парень
этот Джарри» -- На следующий год Блэки уходит на пенсию, не могу себе представить
что он станет делать но у меня перед глазами видение его ушедшего на большую
долгую рыбалку и я вижу как он сидит у ручья, опустив удочку, неподвижно
смотрит в землю у себя под ногами, печальный, огромный как Бетховен, задавая
себе вопрос а что есть Блэки Блейк в конце концов и что есть этот лес,
с непокрытой головой в чащах высочайше совершенно зная что он непременно
окажется проездом -- В тот день когда наступает сезон дождей я слышу как
Блэки по радио разговаривает со своим наблюдателем в Ледниковом Районе:
«Теперь мне вот чего от тебя надо составь опись всего что у тебя
там наверху есть и принесешь список с собой на станцию...» Он говорит:
«Будешь принимать для меня информацию, здесь лошадь у нас на тропе отбилась
и мне лучше сходить ее поймать» но я-то понимаю что Блэки просто хочется
побыть на тропе, на природе, подальше от радио, среди лошадей, леса это
его аве -- И вот он идет. Старина Блэки, огромный, искать лошадь
в мокрых горных лесах, а в 8000 миль оттуда на холме с храмом в Японии
его молодой почитатель и полу-ученик по знанию и полный ученик по лесам,
Джарри, сидит медитируя под соснами чайного домика повторяя, с выбритой
головой и сцепленными вместе руками: «Наму Амида Буцу» -- Япония в тумане
такая же как и северозападный Вашингтон в тумане, ощущающее существо то
же самое, а Будда так же стар и истинен как и везде куда б ты ни пошел
-- Солнце тускло садится на Бомбей и Гонконг точно так же как тускло оно
садится на Челмзфорд, Массачусеттс. -- Я звал Хань Шана в тумане -- не
было мне ответа --
Звучанье тишины
вот все наставленья
Что ты получишь
-- В беседе которая у меня была с Блэки от его искренней серьезности
у меня мурашки по груди побежали -- вечно так, и мужики есть мужики --
Разве Блэки меньше мужик оттого что никогда не был женат и у него не было
детей и он не подчинился поведению природы множить трупы самого себя? С
его угрюмым темным лицом и набыченностью у печки и опущенными благочестивыми
глазами, какой-нибудь дождливой ночью на следующую зиму, возникнут алмазные
и лотосовые руки чтобы овить розой его чело (или провалиться мне) (оттого
что не догадался) --
Опустошенье, Опустошенье
где же ты
Заслужило свое имя?
43
В воскресенье просто потому что это воскресенье, я помню, то есть,
в камере памяти у меня в мозгу происходит судорога (О полая луна!) воскресенья
у Тетушки Джинни в Линне, полагаю когда еще был жив Дядя Кристоф, как раз
когда я потягиваю восхитительно вкусный и очень горячий черный кофе после
плотной еды спагетти со сверхбогатым соусом (три банки томат-пасты, 12
зубков чеснока, пол чайной ложки орегано и весь базилик что был в пасте,
и еще лук) и десерта из трех восхитительных кусочков орехового масла смешанного
с изюмом и черносливом (десерт достойный лорда!) полагаю что думаю про
Тетю Джинни из-за послеобеденного удовлетворения когда они сняв пиджаки
бывало курили и попивали кофе и разговаривали -- Просто потому что воскресенье
я еще вспоминаю вьюжные воскресенья когда Па и я и Билли Арто играли в
Футбольный Матч Джима Гамильтона который выпускала Игровая Компания Паркера,
тоже белая рубашка Па и дым его сигары и человеческое счастливое удовлетворение
там в какой-то момент -- включая наконец поскольку я меряю шагами дворик
(туманный ветренохолодный) чтобы нагулять аппетит пока варятся мои спагеты,
напоминая как нервный тик мозговой судорогой того когда я ходил в долгие
вьюжные походы по воскресеньям перед обедом, разум забит под завязку шкатулками
которые переполняются воспоминаниями, какая-то тайна дергается тиком, судорогой,
вот она вырывается наружу и так сладко чисто быть человеком я думаю --
Стебель моего цветка в том что сердце мое болит от человеческого -- Воскресенье
-- воскресенья у Пруста, да воскресенья в писаниях Нила Кэссиди (упрятанных),
воскресенья в наших сердцах, воскресенья давно покойных Мексиканских Грандов
которые помнили Оризаба-Плазу и церковные колокола переполняющие воздух
как цветы
44
Чему научился я на Гваддавакамблэке? Я узнал что ненавижу себя поскольку
сам по себе я всего лишь я сам и даже еще не он и как монотонно быть монокаменным
-- ponos -- утомленным -- при мерным -- при хи хи -- Я научился
разоценивать вещи сами по себе и ханьшан без умный дал мне тряпку я не
хочу ее -- Я научился понял выучил никакого учения ничего -- А И К -- Я
обезумевая однажды днем думая вот так вот, осталась всего одна неделя а
я не знаю что делать с собой, целых пять дней один за другим беспросветного
дождя и холода, я хочу спуститься СРАЗУ ЖЕ потому что запах лука у меня
на руках когда я подношу к губам голубику на горном склоне неожиданно напоминает
мне запах гамбургеров и сырого лука и кофе и воды из бака с грязной посудой
в обеденных павильончиках Мира куда я хочу возвратиться немедленно, сидя
на табурете с гамбургером, зажигая окурок под кофе, пусть там будет дождь
на стенах из красного кирпича а мне есть куда пойти и есть стихи которые
надо написать о сердцах а не просто о скалах -- Приключенье Опустошения
застигает меня когда я нахожу на донышке самого себя бездонное ничто хуже
того даже не иллюзию -- разум мой в лохмотьях --
45
Затем настает последний день Опустошения -- «На крыльях быстрых как
медитация» мир со щелчком становится на место когда я просыпаюсь (или «быстрых
как мысли о любви») -- Старая корка от бекона до сих пор валяется во дворе
где бурундучки клевали и щипали ее всю неделю показывая свои миленькие
беленькие пузики а иногда вставая застыв в трансе -- Прилетели чудные
вякающие птицы и голуби и ободрали начисто всю голубику у меня с травы
-- твари воздушные питаются от плодов травяных, как предсказано -- мою
голубику, это их голубика -- каждая ягодка что я взял себе была бы с арбуз
у них в кладовой -- я лишил их двенадцати товарных составов -- последний
день на Опустошении, будет достаточно легко трещать и трещать -- Теперь
я иду на Омерзение и шлюхи вопят требуя горячей воды -- Это все уходит
еще к Джарри Вагнеру, то что я здесь, он показывал мне как лазить в горы
(Маттерхорн сумасшедшей Осенью 1955 года когда все на Норт-Биче завывали
от напряга религиозного бита и битового возбуждения зловещей кульминацией
которого стало самоубийство Розмари, история уже рассказанная в этой Легенде)
-- Джарри, как я уже сказал, показавший мне как надо покупать рюкзак, пончо,
пуховый спальник, походный кухонный набор и уходить в горы с таежным запасом
изюма и орехов в мешочке -- мой мешок прорезиненный изнутри и поэтому в
предпоследнюю ночь на Опустошении когда я беру немного пожевать из него
на десерт он, этот резиновый привкус изюма и орешков, возвращает мне целый
потоп причин которые привели меня на Опустошение и в Горы, всю идею целиком
которую мы разрабатывали вместе в долгих походах касательно «рюкзачной
революции» с по всей Америке «миллионами Бродяг Дхармы» уходящими в горы
медитировать и игнорировать общество О Йя Йои Йа дайте мне общество, дайте
мне прелестнолицых шлюх с грузномускулистыми плечами полными богатого жирка
и толстыми жемчужными щеками их руки засунуты вниз между юбок и голых ног
(ах коленки с ямочками и да ямочки на лодыжке) вопящих «Agua Caliente»
своей мадам, лямочки их платьев спадают чуть ли не до локтя поэтому одна
туго стянутая грудь видна чуть ли не вся, сила броска природы, и видишь
маленький мясистый уголок ляжки где она встречается с подколенкой и видишь
тьму которая уходит под -- Не то чтобы Джарри отвергал все это, но довольно!
довольно скал и деревьев и гарцующих птичек! Я хочу уйти туда где есть
лампы и телефоны и смятые кушетки с женщинами на них, где есть густые толстые
ковры для пальчиков ног, где драма бушует вся бездумная ибо в конце концов
То-Что-Проездом-Через-Всё попросит ли того или иного? -- Что я стану делать
со снегом? Я имею в виду с настоящим снегом, который в сентябре становится
как лед и я больше не могу уминать его в своих ведрах -- Уж лучше я развяжу
на спине завязки рыжеволосым дорогой Боженька и пойду бродить вдоль краснокирпичных
стен вероломной сансары чем этот безрассудный шероховатый хребет полный
жуков жалящих в гармонии и таинственных земных рокотов -- Ах достаточно
милы полуденные дремы когда я бухался в траву, в Молчании, вслушиваясь
в радарную тайну -- и достаточно милы последние закаты когда наконец я
знал что они последние, опадающие словно совершенные красные моря за зазубренные
скалы -- Нет, Мехико в субботу вечером, ага у меня в комнате с шоколадными
конфетами в коробке и Босуэлловским Джонсоном и ночником, или Париж Осенним
днем наблюдая за детишками и их няньками в продуваемом ветром парке с чугунной
оградой и старинным заиндевевшим памятником -- ага, могила Бальзака --
В Опустошении. Опустошение вызубрено, и под яростью мира где все тайно
хорошо опустошения нет --
46
Стайки серых птичек весело спешат на камни двора, чуть-чуть озираются
вокруг, затем начинают клевать какую-то мелочь -- малыш-бурундучок беззаботно
бегает среди них -- Птички бросают беглый взгляд на трепещущую желтую бабочку
-- У меня позыв подбежать к двери и заорать «Й а а а х» но это окажется
ужасающим вмешательством в биение их крохотных сердечек -- Я закрыл все
свои ставни по всем четырем сторонам света и теперь сижу в затемненном
доме с одной лишь дверью, открытой, допускающей яркий теплый солнечный
свет и воздух и кажется что темнота пытается выдавить меня сквозь это последнее
отверстие в мир -- Сегодня мой последний день, я сижу думая о нем, интересно
как чувствовали себя заключенные в свои последние дни после 20 лет в тюрьме
-- Я могу сидеть и ждать прихода соответствующего торжества -- Анемометр
и шест сняты, все разобрано, мне осталось лишь накрыть мусорную яму да
вымыть котелки и до свиданья, оставив радио тщательно завернутым да антенну
под домом да туалет обильно засыпанным известью -- Как печально мое великое
забронзовевшее лицо в стеклах окон с их темным фоном, черты на нем показывают
половину пути в жизни, зрелый возраст почти что, и увядание и борьба все
сходятся к сладкой победе золотой вечности -- Абсолютное молчание, безветренный
день, маленькие елочки высохли и побурели и ну летнее рождество окончилось
и уже совсем скоро седые бураны завьюжат всю эту местность -- Ни одни часы
не тикают, ни один человек не томится, и молчаливы будут снег и скалы под
ним и как всегда выситься будет Хозомин и скорбеть без печали навечно --
Прощай, Опустошение, ты было хорошо ко мне -- Пусть ангелы нерожденных
и ангелы умерших трепещут над тобой облаком и орошают тебя приношениями
из вечных цветов -- То что проездом через все прошло через меня и навсегда
через мой карандаш и нечего больше сказать -- Маленькие елочки скоро станут
большими елями -- Я швыряю свою последнюю банку в крутую лощину и слышу
как она блямкает вниз все 1500 футов и вновь напоминает мне (из-за здоровенной
свалки банок там внизу от 15 лет Наблюдателей) здоровенную свалку Лоуэлла
по субботам когда мы играли среди ржавых буферов и вонючих куч и считали
что это здороро, все это вместе включая старые машины надежды с костлявыми
изработанными сцеплениями сваленные прямо под новую лощеную супермагистраль
которая бежит от пустыря вокруг бульвара до Лоуренса -- последний одинокий
грохот моих жестянок Опустошения в долине пустоты, которому я внемлю, нагой,
с удовлетворением -- Давным-давно в самом начале мира вихрем было предупреждение
что мы все сметены будем аки стружка и восплачем -- Люди с усталыми глазами
сейчас осознают это, и ждут распада и тлена -- и может быть у них еще есть
сила любви в сердцах но все равно, я просто больше не знаю что означает
это слово -- Все чего мне хочется это порции мороженого
47
За 63 дня я оставил столб испражнений высотой и размерами примерно
с младенца -- вот где женщины превосходят мужчин -- Хозомин даже бровью
не ведет -- Венера восходит как кровь на востоке и это последняя ночь и
тепло хоть зябкая Осенняя ночь с тайнами синей скалы и синего пространства
-- Через 24 часа после упомянутого времени я рассчитываю сидеть у Реки
Скагит сложив ноги по-турецки на своем засыпанном опилками остатке пня
с бутылкой портвейна -- Привет вам звезды -- Теперь я знаю в чем была тайна
горного потока --
Окей, достаточно --
То что проездом через все проездом и через кусочки изоляционного пластика
который я вижу выброшенным нет больше чем просто выброшенным во двор и
который некогда был большой важной изоляцией для людей а теперь лишь то
что есть, то что проездом через все столь торжествующе что я поднимаю его
и ору и в сердце своем Хо-Хо и швыряю его на запад в собирающейся тиши
сумерек и он слегка парит небольшой черной штукенцией затем стукается оземь
и вот и все -- Этот блестящий кусочек коричневого пластика, когда я сказал
что он блестящий кусочек коричневого пластика разве я утверждал что он
истинно «блестящий кусочек коричневого пластика»? --
Так же и с этим и со мною и с вами --
Собрав все безмерности вокруг себя покровом я соскальзываю «восхитительными
шагами Таркуина» в сумрак предвиденного земного шара, виденье свободы вечности
словно лампочка внезапно вспыхнувшая у меня в мозгу -- просветление --
новое пробуждение -- похождения сырой гибкости сделанной из материала света
треполесят и пустозвонят впереди, я зрю сквозь них все, ээ, арг, ойг, элло
--
Подожди меня Чарли я спущусь с дождевым человечком -- Вы все можете
видеть что это никогда -- Рваните в черный новый фраон -- Да фа ла бара,
джи мерья -- слышите? -- А-а поебать, чувак, я устал пытаться вычислить
что же сказать: в любом случае ЭТО НЕВАЖНО -- Еh maudit Christ de bateme
que s'am'fend!(3)
-- Как вообще оно все может кончиться?
1. по пути в путешествие (искаж.
фр.)
2. закона (фр.)
3. Приблизительно соответствует: «В
Господа Бога душу мать!» (фр.)
