Speaking In Tongues
Лавка Языков

Ярослав Добронравов

Пьеро

Лишь убийцы получают некоторое удовлетворение от жизни.

Когда я наконец осознал своё желание -- иcпытать то, что большинство нормальных людей предпочло бы не испытывать, страшным холодом обдало мои внутренности. Люди горазды лишь бахвалиться в пьяных компаниях решительностью характера и сильными волевыми поступками. Но серьёзно ни один из них никогда не задумывался над тем, что я решился сделать. В каждом поступке, если таковой связан с компромиссом, а именно этим понятием приходится оперировать, когда встаёт любой выбор, -- меня завораживает предвкушение последующих ощущений. Испробовать всю гамму чувств -- вот действительно то, к чему я стремлюсь. Нескоро я понял это, но поняв, не замедлил пуститься во вcе тяжкие. Мысль об опыте, обретённом в познании чувственного, полностью захватила мой разум. Я воспринял достижение всего что доступно, -- поверьте человеку доступно бесконечное множество и чувств и их оттенков, -- как жизненное кредо. Сокровенное знание душевных глубин -- так можно назвать то, что мною обреталось. Поступки были средством. Переживания ими вызванные -- целью. Меня не интересовала, да и сейчас не интересует, этическая сторона вопроса. Вернее понятие «этика» попросту выпало из моего словаря. Вы прекрасно понимаете о чём идёт речь. Разглагольствование о моральных устоях и принципах в сегодняшней мировой общественной ситуации смахивает на длиннобородый анекдот, который давно не смешон. Если вы до сих пор счастливо пребываете в неведенье на сей счёт -- не стремитесь перейти на новый уровень. Старый более чем подходит совместной смерти избранной людьми для того, чтобы не помнить: они живут, и именно жизнь заставляет их страдать, мучаться, подвергаться терзаниям и наконец оставить все иллюзии на предмет собственного счастья в зависимости от чужого о том мнения. Боже мой -- как всё это не ново, не оригинально, не свежо -- одним словом, осетрина не первой свежести -- не так ли? Но как не бывает осетрины иной свежести чем первая и единственная, так не бывает и кем-то другим, а не тобой самим испытанного страха, горя, раскаянья. До меня то сделали сотни тысяч людей, но за меня этого никто не сделает. Мне нет никакого дела до чужих слов о чужих заблуждениях. Я вправе заблуждаться сам. И не в оправдание своего желания пишу эти строки, но в попытке разобраться в пережитом. Отодвигая на задний план всяческое философствование не тему сильных и слабых, избранных Богом и им же позабытых, тварей дрожащих или право имею -- я акцентирую внимание на самом чувстве. Причём -- на любом. То что полностью овладеет мною и есть то, чего я намерен коснуться. Будет ли это, к примеру, всепоглощающее отчаянье или эйфория вызванная сексуальным переживанием, горечь невосполнимой потери или глубокое разочарование в собственных не весть каких надеждах -- какая разница? Один раз вкусив сильного потрясения, а лишь к таковому я стремился, подсаживаешься на эту иглу навеки. Радуйтесь те, кому не попадались на пути глубочайшие пропасти ненависти и любви, кто не летел в них с полной уверенностью в неминуемой гибели от таковых падений, -- вы обошли стороной иссушающие сомнения, и тем самым обрели спокойствие, а значит во многом завидную жизнь. Но помните -- вы нищие духом и блаженны, ибо ваше есть царствие небесное.

Когда я осознал своё желание то понял, что подошёл к самому краю. Далее шагнуть мне не представится возможным. За воплощением вызревшей идеи не последует уже ничего -- это конец пути и с тем предстоит смириться. Следовательно -- времени у меня в избытке, и вполне возможно никуда не спешить. Прислонившись спиной к холодной стене какого-то склада, в ослепляющую жару того июля дрожь пробегавшая от соприкосновения с будто заиндевевшими кирпичами доставляла непередаваемое наслаждение, я по привычке закурил, чтобы как-то отвлечься от только что пойманной добычи. Теперь я держу её крепко за хвост и можно чуть расслабиться, -- раз обретённое сознание никуда не исчезнет. Ароматный дым голландского табака висит в воздухе, прохожие недоверчиво смотрят на меня и пробираются далее сквозь густой зной. Прощайте, мы с вами уже не свидимся. Сколько вас проходит в безразличии мимо и сколько смеет при этом брезгливо поморщиться -- как он может вот так сидеть на грязном асфальте ничем не занимаясь? Я уже и не припомню, когда перестал платить неприязни и непониманию тем же. Такой отклик на чужое высокомерное осуждение не приносит никакой пользы -- ни материальной, ни, тем более, моральной. Проходите, прохожие.

Мне предстояло основательно подготовиться к задуманному. Мелькнув ранее молнией на горизонте помыслов, народившаяся идея окрепла и постепенно стала обрастать плотью деталей, принимая всё более рельефные очертания. Для начала необходимо хорошенько продумать -- где? Небрежно выбранное место может или свести на нет всё предприятие, или, по краней мере, исказить чистоту восприятия, а этот момент значит очень многое для меня. Сквер? парк? роща? переулок? набережная? кишащая людьми площадь? -- но может где-нибудь в доме? в четырёх стенах? в замкнутом пространстве, или среди разбегающихся во все стороны облаков? Побродив по городским окраинам, облазив нависшие над водой крутые берега, осмотрев множество укромных безлюдных закоулков и подворотен, я принялся за обследование жилых домов, заброшенных металлоремонтных мастерских и доков -- всевозможных сооружений и построек. Виадуки автомагистралей, стадионы, бассейны, магазины, склады, заброшенные форты, крытые автостоянки, гаражи, метрополитен и наконец -- телебашня -- всё подверглось доскональному изучению. Вывод пришедший внезапно, как сатори -- за чашкой турецкого кофе в невзрачном и нечистом арабском кафе поразил своей простотой: место не играет абсолютно никакой роли. Пусть то, чему быть надлежит свершится там, где заблагорассудится случаю. Нет совершенно никакой разницы между ванной комнатой и дорогим рестораном. Отдаваясь на волю судьбы, я почувствовал острый вкус непредсказуемости, даже, в какой-то мере, таинственности, завораживающей неизвестностью, невозможностью заглянуть на чёрный неосвещённый чердак, и рассмотреть, что же так походит на трёхглавое чудище в дальнем и особо пыльном углу? Но способ? Нельзя же и это пустить на самотёк. Если не решил где, то необходимо решить как. Но так ли необходимо? Устранив одну проблему отрицанием существования таковой, почувствовав несомненную лёгкость оного способа в решении вопроса, поддаёшься искушению и впредь идти этим путём. Но ещё оставались какие-то отголоски прежних заблуждений. Нельзя же в самом деле… если так и будет продолжаться, то бог его знает чем всё закончится… -- обычное человеческое нытьё при невозможности найти собственные силы для самостоятельных мыслей. Ощущение полной свободы мышления вдруг поразило меня неведомой ранее простотой и доступностью. Отрицание стандартов и клише накопленных предыдущими поколениями искателей благотворно сказывается на собственной раскрепощённости. Устоявшиеся представления о способах и методах лишь заключают сознание в определённые рамки, и слабая воля не находит пути для побега. Мною побег был предпринят, -- теперь я разгуливал на свободе. Итак, все сомнения можно было отмести и сосредоточиться на основном -- предстоящем переживании. Один из основных моментов моих поисков заключается в том, чтобы впоследствии сравнить ожидаемое с получившимся. Детально обрисовать возможные ходы и выходы в ситуациях не так сложно, как представить себе то, что собираешься ощутить. Но это доступно при определённой тренировке самопогружения. Медитационный процесс не так сложен, как его представляют себе люди, никогда им не занимавшиеся. Для меня было достаточно прикрыть глаза, и уже ничто не отвлекало моей мысли, ничто не могло помешать её плавному движению. Однако, только что выпитый кофе будоражил и звал совершать конкретные дела.

Я вышел из пропитанного табачным дымом заведения и отправился к жившему в двух кварталах отсюда другу. Он буквально перед моим приходом вылез из ванной и представлял собой довольно забавный вид -- взъерошенные волосы торчат во все стороны, глаза лениво, точно со сна, мягко и непонимающе смотрят на меня, худые волосатые руки и ноги выпали из давно отжившего свой век махрового халата. Что тебя принесло? От скуки. Иди ставь чайник. После омоновений рекомендуется. Он чуть раздражённо пожал плечами, но отправился на кухню. Было заметно, что мой приход расстроил какие-то его планы. Ты кого-то ждёшь? Ммм…-- делая вид что возится со спичками, -- не то что бы… Но надеешься? Не без этого. Он ушёл одеваться, а я остался пить приготовленный им чай. Кто она? Я её знаю? Каждый раз надо было ждать, прежде чем я получал ответ. Она тебе не известна. И думаю то к лучшему. Для неё, меня, или тебя? Для всех. Удивительный случай когда всем от того польза. Он появился в блёклом свете тусклой лампочки неожиданно, точно не шёл с другого конца квартиры, а возник прямо из этого немощного света. Всё тот же мягкий растерянный взгляд, но исключительно подогнанный костюм и совершенно не вяжущиеся ни с чем сандалии на босу ногу. На жалостное всхлипывание дверного звонка, как-то совсем неловко улыбнувшись, он чуть суетливо пошёл открывать. Приглушённые голоса. Шорохи снимаемой одежды. Нужно было каким-нибудь образом исчезнуть, не вызывая своим уходом возможного смущения гостьи. Но безудержно хотелось взглянуть на неё. Выглянув в коридор, замечаю в полутьме лишь движение женской фигуры исчезающей в дальней комнате. Проходя мимо, с сожалением обнаружил закрытую дверь со стандартной гостиничной табличкой на дверной ручке -- Просьба не беспокоить, спасибо. Пожалуйста, отчего же нет? И я продолжил скитания в поисках путей к намеченной цели, -- цели существующей в моём сознании, как необходимое зло, требующее определённых усилий над собой для преодоления внутреннего сопротивления безусловно гадостному намеренью.

Как только я начинал разбирать все аспекты предстоящего, в мою голову моментально лезли мысли продиктованные совестью, с которой как ни пытался, не мог до конца расстаться. Мне становилось совсем не по себе и приходилось поспешно прятать глаза от собственного воображаемого взора с отравляющим свойством осуждения, имеющего на то и право и основание. Я закуривал, заходил в кофейни, пил кофе, стараясь рассуждать на отвлечённые темы. Иногда это получалось, иногда нет, и тогда мне становилось совсем тошно и мерзко. Я готов был уже оставить свои планы и постараться забыть о желании испытать нечто, доселе мною не испытанное, лишь бы опять обрести покой и внутреннее равновесие, утерянное с началом подготовки к «делу» -- так я решил называть задуманное. «Надо свершить задуманное дело» «Для этого дела потребуется недюжинная выдержка и холодная голова, горячее сердце пусть идёт ко всем чертям, а о чистых руках говорить попросту неуместно.» «Весёленькое предстоит дельце» -- таким образом я пытался хоть чуть-чуть отодвинуть постоянно присутствующие рядом возражения моего глубинного «я», не лишившегося всех этических атавизмов.

Гулким сырым вечером мелкий нескончаемый дождь непрестанно лизал громадное окно, подле которого я сидел за столиком в одном из кафе, разглядывая молочную пену поверх чашки с кофе. Вечером последнего ноября, последнего года в то кафе, стряхивая с зонта холодные капли воды, вошла женщина -- вначале я успел заметить боковым зрением только это -- и, взяв какао -- когда она делала заказ её чуть хриплый, возможно из-за простуды, голос раз дрогнул, -- села прямо напротив меня за соседний стол. Длинные каштановые волосы мокрые на кончиках закрывают большую часть чуть вытянутого лица. Глаза опушенные и спрятанные за пышные опахала ресниц рассматривают что-то на краю стола. Слегка пухлые губы наводят на мысли о её чувственном начале. Лишь двумя узкими в кольцах пальцами держа ложечку -- неторопливыми плавными движениями помешивает в стакане. И точно её кто-то толкнул -- она резко подняла голову и посмотрела в мою сторону. В то мгновение я ощутил, как все только что глодавшие меня сомнения покидают тело, оно становится лёгким, почти невесомым. Голова приобрела то состояние ясного холода, требуемого для выполнения «дела». Её глаза точно прилипли к моим. Ни она ни я, -- мы не могли отвести своего взора от сидящего напротив, глубоко погружённые в свои внутренние переживания. Она очнулась первой, переведя дыхание, и неловко-поспешно отвела взгляд. Вы можете меня называть, как вы захотите, если захотите того. Все друзья меня зовут совершенно по-разному. Придумайте имя сами, какое для вас будет звучать напоминанием обо мне. Удивление застыло на её лице. Наверное она всё же не ожидала, что я заговорю с ней. Пауза повисла между нами. У вас красивые руки. Не думайте, что это такая странная манера знакомства, -- они у вас действительно красивые. Мне приходится иметь дело со многими женскими руками -- я продавец в ювелирном магазине, и редко у кого я вижу столь правильные и вместе с тем выразительные линии как у вас. Она чуть покраснела, но по прежнему не отвечала мне. Мизинец на правой руке отведён далеко в сторону, когда она держит стакан. Я прекрасно понимаю всю абсурдность ситуации, усугублённую моим столь нетрадиционным представлением. Но в ваших силах наполнить происходящее смыслом. Если бы она помедлила с ответом ещё немного, то мне не оставалось ничего, кроме как выпить залпом свой кофе и, извинившись, уйти. Но голос, слегка дрожащий, выдающий борьбу нерешительности и жадного интереса, растягивая в обдумывании слова, зазвучал неожиданно мягко, без малейшего раздражения. Я стану называть вас Пьеро. Вы грустны, но несомненно -- комедиант. Затем мы долго говорили, обсуждая буквально всё, что приходило на ум -- от абстрактных картин на стенах кафе, до успевшего осточертеть за два дня дождя. Пересев за её стол, я ощутил тепло, исходящее от её взгляда, тонкий аромат духов смутно напоминающий мне что-то, душевное движение в мою сторону, которое было не трудно уловить. Задумчивость, лёгкая ирония во всех суждениях, почти материальная весомость произносимых слов, и вместе с тем умение слушать внимательно, без фальшиво-театрального навыпуск соучастия, без малейшего пренебрежения ни во взгляде, ни в движении бровей -- в ней поразило не столь это, сколь то, что спустя пол часа она перегнулась через стол и страстно поцеловала меня в губы. Я давно не бывал так ошарашен. Мне пора идти. Меня ждут. Хотите проводить? Я забрался к ней под громадный зелёный зонт с чёрно-золотыми слонами-жирафами, и, проваливаясь в лужи безнадёжно промокшими башмаками, в плаксивый, присюсюкивающий шепоток дождливой тьмы напряжёнными взорами, в мысли друг друга не присутствием рядом, а стеснённым дыханием, да шорохом одёжных складок, мы отправились петлять меж домов, проходя гулкие неосвещённые дворы, набивая рты воспоминаний отзвуками наших шагов. Я уже остро испытывал сдавливающую виски грусть от предстоящих ассоциаций, которые станут возникать лишь только уловлю несомый ветром призрак её духов. В глазах раскачиваются припудренные пылью лампы спускающиеся по длинным шнурам из-под потолка кафе. Окончательно почерневшая бездна окна с чертящими мокрые полосы каплями, обречёнными на неустанное сползание вниз. Обрывки фортепьянных мелодий, витающих вперемешку с дребезжанием моемых барменом стаканов. И неведомо куда уходящий путь, промеренный хлюпаньем каждого шага. Очередной двор набросился на бегущие сейчас впереди наши мокрые тени и сожрал их, погрузив досягаемый взору мир в кромешную тьму. Почему у нас не принято следить за дворовым освещением? Она произнесла это с явным раздражением, которого раньше не было в её голосе. Я остановился. Развернув свою новую знакомую к себе, притянул и прильнул к маняще приоткрытому рту. Горячие, горьковатые губы, быстрый сильный язык -- ощущение этого поцелуя я вряд ли мог сравнить с чем-нибудь мне известным. Она опустила руки, выронила зонт. Холодная вода облизала лоб и щёки, забралась в уши, побежала по губам, юркнула за воротник, заскользила по спине. Под бархатной матовой кожей её шеи ходили мышцы, я чувствовал пальцами их непрестанную работу. И тут веки прикрывающие закатившиеся в истоме глаза вздёрнулись, обнажив ужас, змеёй выползший в мир. Перекошенное лицо, отшатнувшись, скрылось будто за траурной вуалью. В её горле задрожал протяжный хрип сдавливаемый моими руками всё сильнее. Адамово яблоко послушно уходило внутрь. Крупная дрожь прошла по её телу, и мне понадобились все мои силы для того, чтобы не разжать руки. Я в отчаяньи зажмурил глаза -- кисло-горький привкус меди появился на языке, гортань пересохла. Вязкий закладывающий уши комок подкатывал всё выше и выше, точно это я был жертвой неизвестного маньяка с которым только час назад познакомился в кафе. Осознание того, что вот сейчас дыхание неизвестной мне женщины навсегда покинет её молодое прекрасное тело, оно обмякнет, медленно сползёт на мокрый асфальт и останется мокнуть под дождём, не испытывая оттого никаких неудобств, -- и именно я выдавлю последний вздох из минуту назад целовавшего мои губы рта, -- горячей бритвой медленно раскроило мои внутренности. Лишь на мгновение решимость покинула меня, но этого было вполне достаточно, чтобы, возможно в последней попытке спастись, она ударилась в мою грудь всеми остатками сил и опрокинула нас в лужу.

Очнувшись, несколько секунд я не мог сообразить, что, в общем-то, произошло. Подле лежал раскрытый зелёный зонт с чёрно-золотыми слонами-жирафами. Его хозяйка конечно и не вспомнила о нём, когда опрометью бросилась из пронизанного звоном капель двора. Точно судорогой на мгновение свело ощущение неудачи -- незавершённости. Первая и единственная, -- в этом я был совершенно уверен, -- попытка убить человека, и вслед за тем прочувствовать всё то, что наполняет людей переступивших вольно или невольно через чужую смерть собственной жизнью окончилась ничем. И кроме явного неудобства от промокшей насквозь одежды, да боли в затылке -- на нём непременно вскочит яйцеобразная шишка -- я ничего cейчас не испытывал. Хотя, собственно, что я собирался наблюдать в себе? Всё то, что мне не позволило довести до конца задуманное «дело» и было теми переживаниями, неминуемо захватившими бы меня впоследствии. Но они ослепительно вспыхнули, парализовав волю и угасли. Холод чужого небытия обжог и отступил. Пустота помноженная на чисто физическое ощущение мокрых брюк обволокла, заполнив всё пространство мира и снаружи и внутри незадачливого убийцы. Какое чудовищное сочетание слов! Чудовищно нелепое по невинности результата в содружестве со зловещими намереньями. Злость на самого себя, на свою безрукость и отчасти сентиментальность постепенно стала вытесняться ощущением запачканности, душевной нечистоты не раз посещавшим меня в жизни. «Отчего же на душе так удивительно гадко?» всегда вспомнилась в таких случаях фраза из популярного некогда фильма. Но если раньше, частенько, я не мог ответить на этот вопрос, то сейчас прекрасно знал отчего. Как долго придётся мне носить с собой тяжесть вины за неслучившееся, за то что не совершил, но хотел и уже готов был сделать?

Я плохо представлял где нахожусь -- знал только что не далеко от квартиры моего друга, и потому решил направиться к нему. Шаг за шагом, уходя от того места где могло лежать тело убитой мною женщины, всё более погружался в свои размышления. Смогу ли я впоследствии освободиться от власти мучительно болезненных воспоминаний? Как глубоко засела эта заноза? Какой булавке под силу удалить её? Но что, если мне доведётся ещё раз повстречаться с ней? При этой мысли меня будто вывернули наизнанку. Душевный озноб сотряс тело мелкой дрожью. «Состояние близкое к панике» -- только таким штампом можно было охарактеризовать то, во что я был ввергнут вивисекцией собственных чувств. Впереди в фонарном свете мелькнула чья-то фигура, и я метнулся за близстоящее дерево. Сердце запрыгало, заухало, загромыхало. Я не решался выглянуть из-за ствола и рассмотреть получше случайного -- могли ли быть в том сомнения? -- прохожего. Должно быть, он подошёл совсем близко, и мне попросту необходимо каким-либо образом обнаружить своё присутствие, иначе явная абсурдность моего поведения могла стать подозрительной. Делая вид, что застёгиваю молнию на штанах, я вышел на прохожую часть тротуара. Глупо и неестественно улыбаясь, поднял глаза -- совершенно обыкновенная вещь, что ж тут такого, с кем не бывает? Но никого не оказалось ни впереди, ни на другой стороне улицы. Человеку некуда было свернуть. Зайти в подъезд одного из домов он тоже не мог -- я бы услышал скрипучий стон дверей. Значит его попросту не существовало, а силуэт под фонарём нарисован воспалённым воображением. Так что же, теперь предстоит шарахаться от приплясывающей позади тени, или вздёрнутого сохнуть белья? «Спокойствие, только спокойствие. Дело-то житейское!» Какое там!.. В ушах шумел прилив крови, а кончики пальцев заледенели. Скрутить спасительную сигарету не представлялось возможным -- руки ходили ходуном и отказывались подчиняться. Волна ярости накрыла меня с головой -- изо всей дурной силы кулаки забарабанили по ни в чём не повинному дереву. Затрепетавшая крона осыпала яблоками крупных капель. Мне показалось, что я услышал стон доносящийся из-под коры, -- глухие, неясные стенания, словно мольбу о пощаде. Да чтоб тебя! -- и я отскочил от ожившего ствола. Только теперь заметил, что дождь, угомонившись, сбежал с места злополучного происшествия. Единственный свидетель исчез, и разыскать его не представится возможным. Но ещё оставалась жертва. Жива, здорова, разве что душевно травмирована. Где она сейчас? Чем отпаивается? На чьём плече рыдает, размазывая горько-солёные бусинки слёз? Тёплая, искренная жалость к ней сменила душащий страх перед этой женщиной. Но она может отправиться в ближайший полицейский участок и там всё рассказать. Хотя какие у неё доказательства? А вдруг на её шее остались кровоподтёки от моих пальцев? И бармен в кафе видел нас вместе… Я сбавил шаг. До сих пор меня не волновала ответственность за задуманное, и было это оттого, что я прекрасно понимал -- если меня сыщут, то непременно упекут. Не за глухую тюремную стену, так за ажурную ограду психиатрической клиники. Разница не большая. Обществу выгодней избавиться от такого субъекта как я, посредством бессрочной лоботомии, нежели, пусть и большого, но всё же ограниченного срока. Стрелять не станут -- нынче смертная казнь вышла из моды. Хотя как знать -- на долго ли? Однако все вероятные меры по отношению ко мне, можно было бы как-то логически обосновать лишь тогда, когда преступление уже совершено. Но не за попытку совершить таковое. «Покушение на убийство», как одно из положений уголовного кодекса я категорически не признавал. Ведь под это легко подвести и намеренья и слова и даже -- взгляды. Согрешивший в помыслах своих, уже согрешил и в поступках -- какая удобная для всех ханжей формула! Чем дальше уводили меня размышления на эту тему, тем сильнее ощущалась жажда действенного деструктивного нигилизма. Росла злость ко всему, что заставляет жить в неимоверно узких рамках, которые, теми же тюремными стенами, непрорываемым кольцом окружения обступают и бытие и сознание. Я прекрасно знал за собой эту слабость -- от частного, конкретного переходить к общему, безличному. В очередной раз поймав себя на неоправданных обобщениях лишь разозлился ещё больше. Возникни сейчас на моей дороге та, из-за которой, по моему мнению, я переживал душевный диссонанс -- додушил бы без раздумий и сожаления.

Лужи наполненные до краёв жёлтым, светящимся электричеством встречали поскальзывающийся на них взгляд дрожью моего отражения. И каждый раз, украдкой выглянув, оно опрометью бросалось вглубь зеркального глянца, в испуге отшатнувшись от увиденного. Я пытался не смотреть в мелькавшее под ногами лицо -- лицо до неузнаваемости изуродованное треклятыми переживаниями. Но какой-то дьявольский магнетизм наподобие того, который испытываешь при виде обезглавленной автобусным наездом старухи, кукольно-неестественно сгребающей руками с наждака асфальта жирное пятно крови, притягивал, оказываясь сильнее тошнотворно брезгливого чувства запачканности, дававшего о себе знать, только я встречался взглядом с самим собой. С нарастающим сладострастием мазохиста, упивающегося собственными мучениями, всё чаще присасывался глазами к смутно различимой маске, неведомо чьим заклинанием вызванной из греческой трагедии. И в этот момент -- я могу поклясться, что на какой-то миг склонившиеся надо мной в скорбном бесчувствии дома озарились мягким матовым светом, точно кто-то поставил точку в конец логически запутанного, витиевато выстроенного предложения. Я отчётливо услышал хруст, с каким ломается перо, вдавливаемое с чрезмерным усердием в бумагу. Или это потрескивают суставы кукольника, разминающего пальцы перед тем, как пустить вприсядку марионеточное существо, безжизненно повисшее на нитках? Вспышка света оказалась загоревшейся с хлопком лампочкой, -- встроенный в крыльцо датчик среагировал на моё приближение. Стоя на ступенях всходящих к двери в квартиру моего друга, я тщетно силился припомнить дорогу приведшую меня сюда. 1775 -- подставив выпуклые нагие бока электрическому солнцу, эмалированные цифры не объединялись в голове в единый номер, но с плохо маскируемым отвращением друг к дружке отстранялись от соседа как можно дальше. Отчего прежде, явное цифровое соперничество никогда не бросалось мне в глаза? Тупой, без тени мысли взгляд блуждал по давно не крашеной двери, натыкаясь то на оголённое облупившейся краской дерево, то на тёмные отпечатки подошвенных протекторов -- следы единоборства многих ног с настырной дверной пружиной. Что-то удерживало от немедленного прикосновения к знакомой двери, словно за ней угадывалась некая тайна, незнание которой спасало от проклятия обладания таковой. Я увидел, как мой палец жмёт на пупырышек звонка -- тот, всхлипнув, пустился причитать. Долго никто не открывал. Но вот послышались приближающиеся шаги, заёрзал ключ в замке, дверь растворилась, меня впустили. Пыль и Пьеро… Я стану называть вас Пьеро -- и пыль на лампах, никаким дождям не подвластная пыль. Сколько бы ни бесновался, ни неистовствовал за окнами ливень, хлеща по лицу и рукам город, крыши, тротуары, мосты, небо -- ему никогда не удастся смахнуть эти серо-бурые комочки пуха облепившие, как воробьи купол колумбария, жестяные абажуры ламп. Лишь только я переступил порог стало трудно дышать -- призрачный аромат тех самых! духов, сдавил уже моё горло вонючими лапами нахлынувших видений. Почудилось или нет? -- из-за приоткрытой двери в конце коридора донеслись сдавленные женские рыдания. Спина хозяина распоротая лезвием света скользнула в комнату. Дверь, вскрикнув, закрылась. Ноги подкосились. Я сполз на пол. Перед глазами всё прыгало, скакало. Тошнота приторным мутным сиропом разлилась внутри; кто-то, неведомый мне, разбил сосуд с вязкой жидкостью заполнившей меня до ушей. В угол прихожей нашкодившим школьником поставлен зонт. Натёкшая с него лужа заставила вздрогнуть и пристальней приглядеться к её автору. Огромный зелёный зонт с чёрно-золотыми слонами-жирафами. Только и успел, что выпрыгнуть за входную дверь на крыльцо. Поток мешанины из полупереваренных бисквитов и крепкого капуччино хлынул из горла на сияющие постдождевой чистотой ступени. Я бросился бежать.

Не говорите мне, что я болен. Я это сам прекрасно понимаю. Не в вашей власти было заключить меня в мягкую фланель больничной пижамы. Распластать мою душу на посвистывающей пружинами койке. Обуть худые ступни в бесшумный тапочный фетр. Это был мой выбор. Личный, -- насколько любой выбор может быть личным. Не уверяйте меня, что покусившегося на чужую жизнь постигло некое возмездие за одно только желание что-то пережить и прочувствовать. Корень моей болезни кроется именно в том, что задуманное не было доведено до конца. А следовательно панацея от недуга -- завершённость. И это, как говорили прежде, -- я знаю наверное. Никакие разноцветные пилюли, выдаваемые дважды в день корягой-медсестрой, или, так называемая, групповая терапия, заставляющая нас ежедневно признаваться, как в преступлениях, в своих комплексах, не в состоянии справиться с той душевной лихорадкой, что сотрясает ежесекундно пишущего эти строки. Но лишь только под пальцами затрепещет раненной птицей её дыхание, а перекошенное животным страхом лицо возникнет перед моими глазами, я обрету утраченное здоровье. А с ним и спокойствие, как доминанту продолжающейся жизни. Чем крепче мои руки сжимают белое податливое горло, тем легче я ощущаю себя. Электрическим током пронзив тело, судорога агонии вонзается в тонкие унизанные кольцами пальцы. Ещё мгновение -- и надломившиеся колени подвернутся внутрь. Кожаный мешок с желе вместо грациозного женского тела, ранее трепетавшего под мужскими прикосновениями, грузно повалится на благоухающий сыростью дворовый асфальт. Голова окажется на краю чёрной лужи, и та точно вытечет из открытого рта. Жизнь, покинув её, войдёт в меня, задышит полной грудью, высвободившись из давящих объятий незавершённости.

Шаг за шагом, всё ближе подходя к тому месту, где лежало тело убитой мною женщины, глубже и глубже погружался в бесноватые воды переживаний.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Ярослав Добронравов

Пьеро

Speaking In Tongues
Лавка Языков