Speaking In Tongues
Лавка Языков

Ярослав Добронравов

Гостиница Россия

Воды в лесу блаженны; а нам дозволено быть злыми и страдать.

В Новгороде нас поселили на Торговой стороне. Прямо подле Ярославова дворища. В пустой гостинице с неимоверно туго текущей горячей водой. Нужно было часовым заклинанием открытого вентиля вызывать её появление из крана. Мы уходили бродить по городу и оставляли вялую струйку расти к нашему приходу. Что ж, ей пожалуй это удавалось. Но всё равно она болела маловодием. По длинным ковровым дорожкам в коридорах гостиничных этажей гулял, насвистывая «А ну-ка песню нам пропой…», весёлый ветерок, пускавшийся вприсядку при выходе в большие и такие же пустые холлы. Но на втором этаже, за стеной номера, где повсюду валялись разбросанные нами вещи, слышны были человеческой тяжести шаги. Бум-бум-бум -- что-то сбивчиво бормотали они, и мы всё время сочиняли те слова, которыми они хотели признаться нам в любви. «Нет ничего в этом городе такого, чему было бы под силу заставить разлюбить Вас!» Наверное такие? Хоть поначалу задумчивости этих шагов мы не приметили. Город украл у нас все чувства, не оставив даже удивления. Мы лежали на траве у церковных стен прямо за нашим новым пристанищем, под пощёлкивание глянца тополиных листов и, казалось, ни одна мысль не желает залетать в опустевшие головы. Автобусы шестнадцатого маршрута делая у гостиницы разворот замирали на несколько минут, и с остановки веяло кислым дымом сырых сигарет, что курили шофера, щурясь на солнце. Нас щекотал сладостный страх того, что от, переполнявшей тела лёгкости мы вознесёмся над куполами церквей и, точно первомайские воздушные шары, улетим, постепенно исчезая из вида. Собака из двора по соседству, прибежав, улеглась рядом с нами, и, гладя её пыльную спину, мы шептали ей в большие уши всяческую чепуху. Она обижено тявкала на нас из-за того, что не могла смеяться вместе с нами, когда мы заливались дружным хохотом, пугая выжидавших печенья чаек. Они переполошившись, взлетали и косились с опаской чёрными полоумными глазами. В них отражалась быстрая северная река, красные стены на другой её стороне, купола Софии с безразличием выглядывающие из-за кирпичных зубцов, и мы -- на руках у ласкового, смирного счастья, невиданного доселе нами никогда. Мы гуляли по городу, заходили на почту под ажурной телевизионной вышкой, покупали открытки, клеили марки, оставлявшие на языке сладковатый вкус, бросали открытки в синие ящики. Адреса нам было лень писать, и, зная, что никто никогда не получит наших весточек, веселились оттого ещё больше. Купив бутылочного пива, мы, свесив ноги, сели на пик пешеходного моста. Кативший мимо на велосипеде мальчишка остановился и, заискивающе смотря в глаза, стрельнул сигарету. Мы угостили его одной и сказали, что отдадим всю пачку, если он позволит нам прокатиться разок-другой вокруг Кремля. Видно было, что он боится не увидеть больше свою старенькую «Каму», но получить сигареты ему очень улыбалось. Послушай, -- сказали мы ему, -- возьми вот эти часы, и если ты не увидишь своего велосипеда через двадцать минут, поступай с ними как захочешь. А на всякий случай, мы живём вон в той гостинице, на втором этаже, за стеной того, кто всё время ходит. Ты можешь прийти туда, и портье расскажет тебе про нас всё, что он знает. Поверь, ему есть что рассказать. «Кама» немилосердно скрипела, а неважно накаченные шины шелестели, точно расшаркивались перед встречными прохожими. К вилке переднего колеса было приделано белое, наверное чаечье перо, неутомимо стрекотавшее в дуэте со спицами. Те летели по кругу, искря июльским солнцем, расстреливая прохожих кинжальными отблесками. Пиво выскакивало на кочках из бутылки, заливая нам губы и шеи, а порой и переполненные восторгом глаза. У вялого фонтана с мясистыми телесами Садко мы чуть было не угодили в бочкобокую тётку, скакавшую на одной ноге и пытавшуюся высвободить вторую из пут поводка с грязноватой болонкой на конце. Завидев нас, несущихся аллюром и дико по-разбойничьи вращавших педали, она кинулась наперерез, разгадав демонические планы в тот миг овладевшие нашими умами -- сотворить из её питомца кровавый кавардак. «Аристарх! Аристарх!» -- переполошил липовые кроны истошный тёткин вопль. И мы переехали обеими подспущенными шинами хрустнувший хребет курчавой собачонки. Вой сивушного голоса, нам показалось, выразил глубокую признательность за высвобождение из пут ублюдочного тельца бессмертной, но никчёмной души. Мы весело покатили дальше раздувая щёки от удовольствия. Бутылочное стекло лишённое прежнего смысла, так как пиво без остатка истекло в наши рты или за воротник, требовало иного применения, нежели быть вновь наполненным пивным содержанием. Вынырнувший из-за древесной шеренги чугунный Ильич не долго таращился на нас, прежде чем схлопотал промеж наглых глазок пустой посудой. Врассыпную кинулись засидевшиеся на его лысине голуби, оставляя на гениальной плеши кляксы незатейливых автографов. Но колёса несли нас дальше -- мимо странного сооружения с не поддавшимся памяти названием, мимо строя лобастых, точно лакированных, автобусов -- форпостов праздного интуриста, мимо спин облепивших сетку Троицкого раскопа, как клетку с диковинными тварями. Вот мы оказались в тылу рвущегося с кургана в реку всадника в будёновке, в ярости сжавшего огрызок меча. Казалось нам не хватает малой толики уверенности в правоте намерений для того, чтобы лёгким касанием десниц низвергнуть чудище в воды Волхова. Задержавшись здесь на несколько минут мы, сводя взглядом с ума панораму лежащего вокруг города, думали -- как прекрасно было бы жить здесь в какой-нибудь тихой улочке на Торговой стороне, ходить по воскресеньям в церковь смотреть на фрески Феофана Грека, преобретя за недорого у соседа подержанную лодку с чахоточным моторчиком, кататься весной по разливам, выбирая браконьерские сети, а вечером пить молоко, купленное утренним часом, хрустя корочкой только что зажаренной свежей рыбы. Мы могли бы любить и быть любимыми среди этих тихих покорившихся людей, и может быть счастливо коротать вечера, растянувшейся на долгие годы жизни. Возможно подвернулась бы работёнка в одном из многочисленных музеев, и тогда! -- при этом сердце у нас замирало -- и тогда мы.., но мысль сия, вскружившая нам эфиром несбыточности головы, была незамедлительно придушена, без малейшей дрожи в наших пальцах. Эти пальцы стальными тисками сжали руль велосипеда, уверенно направив его по асфальтовому полотенцу вниз, к телам охочих до пляжного загара горожан. Рррррррр -- тарахтело чаечье перо. Уть-уть-уть -- вскрикивала тронутая ржавчиной пружина сиденья. Ииоохх! -- задорно всхлипывал женским безголосьем чей-то магнитофон. Наши волосы тщетно пытались догнать наши взгляды. Взгляды же безжалостно сбивали с ног, опрокидывали, валили всё, ими на пути замеченное. Мальчишка просиял, получив обратно свою двуколёсную дрянь. А от курения случаются завороты кишок, ведушие к внематочным беременностям, чреватым, в свою очередь, вспарыванием живота, именуемым среди японских туристов харакири! -- прокричали мы ему в побелённое страхом лицо, не до конца ещё остыв после завораживающей скорости спуска. Так что -- пшёл вон, выкидыш! И мы наградили его тумаком с обеих наших рук, хоть, право, совершенно беззлобным. Мальчишка укатил насмерть перепуганный, но не обременивший карманы драной ковбойки пачкой сигарет. Мы же остались сидеть на кишащем пешеходами мосту смотреть на выкручиваемые потоком воды. Сколько ещё тысяч лет и зим будет биться среди этих берегов вена Волхова? -- вдруг подумалось нам. Не долго, совсем недолго. Он уйдёт в пески оставив осиротевших людей горевать по нему, -- расслышали мы внутри себя тихий, но твёрдый голос. Это опять ты? -- радстно прошептали мы. Это опять я -- так же тихо и твёрдо подтвердил голос. Но как ты находишь нас повсюду? -- и пересохло в горлах. А мне не нужно искать Вас повсюду. Это Вы сами случаетесь в тех местах, где и я. Надо ли это понимать именно так, что нас неодолимо тянет туда где ты? -- о, не трепещи так сердце-синичка! Понимать ничего не стоит, оттого что, ничто не стоит понимания, хотя в свою очередь само понимание ничего не стоит. Ух! -- Ух! -- Ух! -- чуть не захлебнулись восторгом мы. Но заботит меня ныне совсем другое, -- казалось голос, нахмурившись, сдвинул брови, -- как Вы способны так моментально переходить из сфер прозрачных, воздушных, я бы сказал -- балконных, в низкопробные, гадливые, -- партерные? Буквально с пол страницы назад пели мажорными гаммами, повизгивая от счастья, и на тебе, -- кишмиш из пёсика, мелкобутылочное хулиганство. И к чему этот невежественный наезд на малолетнего курильшика? Ведь на самом деле Вы обожаете детей! Да, -- сказали мы потупившись и слегка растерявшись, -- Мы, пожалуй, их любим. Хотя, признаться, ни разу не пробовали их целиком. А на счёт театральных мест -- ведь кто что предпочитает. Согласитесь, люди не заслуживают мыльнооперности любви. Они способны вызвать в опустошённых душах настоящие чувства. Сильные, как земное тяготение, неукротимые, как стремление воды вниз. И ведь ты сам как-то сказал, что мы принадлежим к нации злобных мечтателей, осевших по все стороны Уральского хребта. Так вот и соединяем. Голос отягощённо вздохнул, и слышны были его удаляющиеся в наши глубины шаги. Пускай себе идёт. Мы уже знали, что в следующей инкарнации нам предстоит воплотиться в этот тихий, но твёрдый голос. Ныне же, пьянея от разразившегося по ту сторону Софии заката мы сидели на мосту, болтая свешенными ногами, ловя широко раскрытыми ртами вьющуюся мошкару. На парапет набережной вступили, вдетые в решительного размера сапоги, рыбацкие ступни; ладони держали связки удочек. Иссякал хмурый поток исполненных мнительностью матерей-одиночек, вышагивающих в оба направления по мосту. Два милиционера у кремлёвских ворот, беззаботно обнявшись, стояли и с умилением наблюдали за потасовкой, вспыхнувшей за нашей спиной между юродивыми Фёдором и Константином. Обступившие полукольцом исторические персонажи туристы рукоплескали задору, с которым двое возможно актёров угощали друг дружку затрещинами. «Убирайся на свою сторону, огородник!» -- верещал Константин. «Катись-ка колбаской к попам да боярам!» -- рычал ему в ответ Фёдор. Вконец разъярённый Константин, изловчившись, спихнул своего извечного противника в Волхов. Тот, понося победителя, поплыл вниз и скрылся из наших опечаленных межусобицей глаз. Плюнув в сторону Торговой стороны и собрав ныне ему причитающиеся медяки, Константин, не переставая бубнить гнусности, уковылял восвояси. Бархатный вечер подступал к кровельному железу, гася, огнём горящие крыши. Попав в его объятия, мы надеялись остаться в них навеки. Вздрогнув, затих город. Кашляя, проползла вверх по реке моторка с тремя рыбаками. Милицейский УАЗ, не въезжая на мост, обшарил фарами нашу спину. И сделалось ясно -- не след высиживать своё счастье у людей на виду. Портье в гостинице, разевая златозубую пасть, пялился в чёрно-белый «Рекорд». Шипящий экран разыгрывал двуцветные страсти мексиканских идальго. Ветер на лестнице и в коридоре, угомонившись, нашёптывал колыбельную стенам, и те уснули. С балкона нашего номера два когда-то зелёных канцелярских кресла безглазо уставились на остывающий красный кирпич кремля, на затухающие отблески на куполах Софии. Было удобно сидеть в них поочерёдно -- то в одном, то в другом, не ведая, что предназначены они для совсем разных целей -- одно для созерцания вечернего, другое -- утреннего. Но о том мы догадались намного позже, не тогда, когда с лёгким привкусом грусти наблюдали из них пьяную свадьбу, вылезшую подышать на ступеньки гостиничной ресторации. Худосочный жених испуганный объёмами в подвенечной фате судорожно затягивался папиросой. Косолапо ставящая ступни, по-видимому, свидетельница с жарким смущением отвечала на традиционные домогательства подгулявшего, должно быть, свидетеля. Дети шатались в хмельном угаре на манер, обезумевших от выпитого, взрослых. Мы смотрели на происходящее внизу, и мысли, точно цирковые лошади, бегали по кругу. Они уходили вроде бы в сторону, но вновь возвращались к одному и тому же: а поутру они проснулись… Мы рисовали себе то тупую боль, передвигающую чугунные кровати в голове у свидетеля, то изгрызенные новобрачным ногти пальцев рук, утопающих в рыхлой жениной мякоти, то сумраком объятое лицо свидетельницы, лишь в предрассветном пробуждении заметившей у свидетеля кольцо на безымянном. И мысли вертелись волчками, озорно сверкали и рвались, как сгнившие нитки. Комариный зуммер вернул нас в ещё не канувшее сегодня. Мы заметили какие глубокие обертона приобрёл вечерний отзвук шагов за стеной. Точно кто-то, неограниченный стандартной планкой потолков, ходил под обнимающими небо сводами. И ещё мы удивились тому, что теперь шаги не признавались в любви к нам, но будто хотели поведать о своих постоянных злоключениях. «Знали бы Вы, какая мука отравляет каждое мгновение бесполезного бытия!» Наверное так? Покидали ли они сегодня свою дешёвую камеру с плохо просушенным постельным бельём, пыльными стаканами на подносе вкруг помутневшего графина и ослиным нежеланием горячей воды показаться из красного крана? Пожелавшая всем спокойной ночи коробка настенного радио умолкла, выдвинув на первый план партию струнных в комарином исполнении. Надо как-то утешить пленника за стеной. Пускай его горячие ладони лягут на наши плечи, глаза пристально заглянут в наши глаза, и тогда он поймёт никчёмность всех прежних переживаний. Балконы разделяла чистой условностью шиферная перегородка в струпьях краски. Перегнувшись через неё, мы попытались рассмотреть за чёрным лаком стекла того, кто всё время ходит. Но в комнате свет не горел, и что-либо различить в воцарившейся повсюду ночи мы не сумели. Густая мгла чуть дрожала там, где угадывалось движение человека. Тогда стоит постучать в дверь, и может быть он откроет, или отзовётся. Тук-тук-тук -- гулкое коридорное эхо юркнуло на лестницу. Шаги не смолкали, но нам никто не открыл той двери. Мы настаивали вновь и вновь. Лишь сбивчивый монолог шагов был ответом. Послушайте, -- сказали мы, -- мы не станем мешать Вашему уединению, если Вы того пожелаете, но одиночества этой гостиницы вынести тяжело, так что предлагаем совместный чай на любой территории. Признайтесь, ведь Вы ещё не пили вечернего чая? Ни слова не последовало в ответ. Знаете, -- чуть рассержено и несколько повысив тон, -- всё же это весьма неучтиво не обращать совершенно никакого внимания на предложения дружеские и необременительные в ответе. Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу -- шаги читали кому-то стихи. Нам сделалось чуть неловко, и щемящее ощущение никомуненужности сдавило нам горла. Быть может, подумали мы, что-то мешает ему ответить на наше предложение. Застенчивость ли, иноязычие. Портье! Этот малый обязан знать о жильце из соседнего номера. Ведь по нелепой случайности он может оказаться и глухонемым. Конечно! Мы сбежали вниз, но не обнаружили за регистрационной стойкой никого. Поди его утащили вампиры из свадебного ресторана. За чуть раскрытой дверью гулко ухало ритмом у смердов зовущееся музыкой. Нам была противна одна мысль о возможности вида той свадьбы. Но мы были уверены, что треклятый портье наливается в загулявшей компании. Мы нехотя пошли в зал. Там однако валялись под столами лишь сражённые водкой бойцы и никакого портье не оказалось. Из дальнего угла к нам бросилась женская тень и, разя выпитым, горячо зашептала заплетавшимся языком -- Уведите, уведите меня скорей отсюда, они обязательно надругаются надо мной сегодня, а я не хочу этого, ведь от них после не дождёшься и открытки к восьмому марта, не то что чего еще, хотя они все говорят мне, как я прекрасна и всё такое, но кроме как вдуть да побыстрее кончить никто из них ни на что не способен. Она шумно сглотнула слюну. Уведите же меня, не стойте в нерешительности, или вы хотите быть такими, как они, а они, уж поверьте мне, не стоят того, чтобы с ними уходили в незнакомой гостинице на верхние этажи понятно для чего. Она схватила нас за руку и потащила за собой куда-то во тьму. Мы оказались в тускло освещённой кухне с кастрюлями повсюду, большими электрическими плитами и этим липким, тошнотворным запахом общественного питания. Женщина, задрав юбку, вспрыгнула задом на одну из плит, и выудив из себя трусы отшвырнула их прямиком в одну из кастрюль. Мы, признаться, были очень напуганы её взорвавшим кухонную тишину гоготом, точно камнепадом пророкотавшим в пустоте кастрюль. Но мы не хотим… -- неуверено, совсем неуверенно в том, пролепетали мы. Она притянула нас к себе, и нас чуть не стошнило от, ударившего из её промежности, духа несвежей рыбы. Мы оттолкнули нескромную женщину и бросились вон, превозмогая настойчивые позывы рвоты. О, не имеющая границ женская похоть, распалённая сивухой! -- как заклинания твердили мы на бегу, -- Да не случимся Мы на твоём пьяном пути боле! Выскочив из гостиницы мы бросились к реке, лежащей в темноте летней ночи. Она ворковала за песчаной насыпью, служащей всем напоминанием о давнишней необходимости гостиничного ремонта. Мы уселись на прохладном белом песке, обхватив колени руками и тихо заплакали от одиночества, душившего нашу жизнь всё сильнее. Жгучие слёзы с привкусом далёкого океана полоскали нам зрачки и изливались на щёки. Скрежетал песок под босыми ступнями. Вздыхал по ушедшим временам речной прибой. Из темноты нам подмигнул одинокий бакен, приседавший посередь Волхова. «Это не беда, да, да, да, да, что кругом вода!» -- песенкой из спрятавшегося детства подбадривал он нас. И мы подумали, что ведь то действительно не большая беда. Он не менее нашего одинок, ан не думает унывать. Знай себе скачет с волны на волну, машет фонариком лодкам да яликам. Вмерзает зимней порой в лёд, закрыв во сне свой единственный глаз. И снится ему, надо полагать, будущая свалка металлолома, и он -- рыжебокий ослепший брошенный. А впереди маячит лишь жерло ненасытной плавильной печи. Какие безрадостные сны! Но это наши мысли, -- подумали мы, -- и вовсе не его сны. Ручеёк слёз пересох, стянув резинкой соли кожу на щеках. Осталась сосущая тяжесть внутри. Нам хотелось сидеть вот так ночь за ночью, день за днём, покинув прочие места без малейшего о том сожаления. Места покинуть возможно, но не сожаления о них, -- сказал тихий и твёрдый голос, -- нельзя выйти из чувств, словно из гостиничного номера не заперев двери. Оставь, пожалуйста, свои морализмы, -- вздохнули в ответ мы. Как будет угодно. Однако дверь стоит запирать, и уж подавно стоит вынимать ключ из замка. И мы увидели перед собой латунный ключ с цифрой нашего номера на деревянной груше брелока. Он лежал на широкой ладони, вымазанный ночными чернилами. Мы вскочили, и сердце заметалось в груди. Но кто Вы такой, и что Вам нужно? -- не скрывая испуга, воскликнули мы. Позвольте представиться -- моя фамилия Фуко, -- проговорил тёмный силуэт. Я ваш сосед. Я живу за вашей стеной, и, как Вы наверное уже заметили, всё время хожу. Я не могу не ходить. Я -- маятник. Пока я вышагиваю взад-вперёд движется Время. Но лишь стоит мне перестать, как Время замирает. Мы поняли, что «Время» он произносит с большой буквы. Значит сейчас время замерло? -- спросили мы с настороженностью в голосе. Он развёл руками, давая понять, что ничего с этим не поделать. Я почувствовал, что не могу больше переносить мысль о том, что Вами недосягаем, и отпер дверь. Однако опоздал. Вы уже сбежали, позабыв вынуть ключ из замка. Что ж, мне пришлось спуститься сюда. Вы кажется предлагали чаю? Он протянул нам свою руку чтобы подняться. Взяв её, мы ощутили настойчивую доброту, заполняющую теплотой его большую ладонь. Так мы и взошли с ним рука об руку к нам в номер. Кипятильник, тужась, пустился пучить воду в графине. Затем мы уселись в кресла на балконе и не переставая курили, прихлёбывая из обжигающих стаканов чай, в это время суток неопознаваемой на глаз крепости. Разговор струился неспешно, незаметно перетекая из одного в другое, точно Карельская речка соединяющая с дюжину озёр. Ночь постепенно стала выдыхаться, посерела и отступила за готовые просиять купола Софии. Но позвольте, -- заволновались мы заприметив надвигающийся рассвет, -- Вы же говорили, что время замирает, когда Вы не ходите? А кто Вам сказал, что вращение Земли имеет какое-либо отношение ко Времени? -- голос его прозвучал с обезоруживающей уверенностью. Или Вы настолько безоговорочно доверяете всем этим побасёнкам, которыми тешит себя человечество? В своё время считали, что Земля -- этакий яблочный пирог с корицей, покоящийся на плоском блюде под стеклянным колпаком небесной сферы с приколотыми на неё солнцем, луной и звёздами. Затем решили, что всё это ерунда, и обозвали Землю круглой. Отсюда, кстати, вовсе не следует, что она не пирог и он не плоский. Одно заблуждение сменилось другим, как солдаты в карауле. Только и всего. Жизнь в сущности осталась прежней. Из чего лично я делаю вывод об отсутствии всяческой связи между нашими знаниями о предмете и предметом наших знаний. Мы слушали человека-маятника, с удивлением наблюдая в себе растущее беспокойство перед надвигающимся прозрением. Вот-вот вспыхнет некий луч, который повергнет нас в блаженную слепоту виденья истинного. Всё полетит кувырком, меняя местами столы, стулья, дома, улицы, людей, собак, деревья, машины… Вихрем пронесётся у нас перед глазами хоровод не облачимых в слова сущностей всех вещей, и мы окажемся на берегу тёплого моря. Оно веками будет разбиваться о камни у наших ног, а мы веками будем смотреть за горизонт, вспоминая, что Время замерло навсегда, и пустить его ход под силу только человеку со странно знакомым именем Фуко. Наши глаза открылись. Мы лежали на стандартной кровати, укутанные плохо просушенными простынями. Никого рядом не оказалось, и шагов за стеной тоже расслышать не удалось. Проснувшиеся чайки уселись рядком на перилах балкона, насупившись выжидая остатков завтрака. За их взъерошенными ветром спинами угадывался солнечный день, начистивший уже до одуряющего блеска золото на куполах Софии. Открыв ток упрямой горячей воде, мы, не дожидаясь её, прыгнули под иголки холодного душа. Это ничего, -- думалось нам, -- что столь неприветлив красный кран, это ничего. Хоть и предстоит нескончаемая вереница тусклых дней среди злобных мечтателей, заполонивших собой всё, как до, так и после Уральского хребта, -- это ничего! Ведь они достойны лишь сострадания и жалости, и никогда злобы и презрения. Пускай они приходят смотреть на Вас голых, посаженных кочующим цирком в клетку с тремя замками, двумя щеколдами и одним крючком, из которой выпускают лишь в запертый снаружи номер пустой гостиницы. Пускай, купившие билет зеваки, разевают ущербные рты и блеют, тыча в Вашу сторону грязными пальцами. Потому как теперь Вы будете бесконечно видеть пред собой убегающее в дымку тёплое море. И где бы Вы ни сидели, Ваших ног станут касаться только одни, согревающие лаской солёные волны. Даже если горячую воду вовсе отключили. Даже если Вы двухголовый гермафродит с женской грудью и тридцатисантиметровым хвостом.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Ярослав Добронравов

Гостиница Россия

Speaking In Tongues
Лавка Языков