Speaking In Tongues
Лавка Языков

Ярослав Добронравов

Иллюзионист или Фунт изюму

Ты звал меня на ужин, так я - к завтраку…

-- и так до бесконечности. Итак: до бесконечности -- всевышним предлогом до учреждается последний предел -- бесконечность. Но не предлог ли то? Если с вами сумеем столковаться то вызревший вопрос разрешим однозначно. Мне осмеливаются заявлять что пустотой полно зерцало только перед души неимущим а я ответно смехом скоморошьим давлюсь. Вы ж пожалуй как то водится у вас уход изобразите утираясь и бурча поношения. Я стою на своём постаментом и решаюсь далее мотать дратву раскованных рассуждений: поскольку неразличим спрятавшийся постольку он не водит. Дабы не бысть безвозвратно сысканным водилой к тому призванным не следует столбом торчать в укрытии. Летать! Пархать! Взвиваться жаворонком в поднебесье и падать щукою в бочаг. Иными словами -- постоянством перемещения сокрытым от взоров быть. Вы ж возвернувшись в сумнении пыжитесь -- Ан то и видно что лихач-заломи-шапку. К чему весь кон в мыле да в пене? К тому -- это уже я вам -- чтоб упредив водилу с прежнего места в последующее перепрятаться. Невидим посредством движения стремглав. Машете на меня ладонями в закатную сторону обращаясь. Мне остаётся только колумбова хитрость -- бежать в направлении от дабы прийти к. Самый незатейливый путь прямая? Отнюдь. Спираль. В се уверовал я в то утро раскрыв нараспашку окно вдогонку рту: зевал спросони. Аэроплан на ниточке приветствие тащит -- Первому Мая салют! Так узнаёшь о стремительном выходном. Выходишь наотмашь. То есть я выхожу. На улице ладно. Облачками штопанный креп ленточкой лазоревой поверху. Читай крякнул летально сосед и несут его спотыкаясь. В супротивную погосту сторону маршируют транспарантов лопаты. Змеится стягов строй. А в голове опять же крепкий вопрос: сужаясь к центру к окраине расширяется? Я положим предместью сын. И внук ему и правнук и пращур. Окрестные земли и воды обошёл с каблуком оные стоптав из всякого ручья и ключика водицы сырой по глоточку по капельке испив. И не печалился шибко заброшенностью на край раменья. Бочкосельдие автобусных поездок бесспорно допекало. Так и леса дыханием тайным баюкало. И соседской трёхрядкой в пляс звало. Тут-то в одночасье понимаешь: с того скопытился что водила его застучал -- о соседе. (Избалован застольями подпольями судьбиной приголублен обласкан вконец затаскан предан -- отвечая на спрос чем? но и чему? скажем жизнью земле -- а в недалёком сдан кладбищенскому сторожу по описи) Из чего заключаем -- упредить опередив. Вариант иной: быть не на шаг впереди но на полшага сзади. Мне намекают: выжидать мелкобуржуазно. Не икну на то даже. Основной инстинкт за скобками идеологий и морали вне кавычек разума и расчёта. Не именно ли оттого весна к тому акту задник? Резонно. Действие первое. Мая месяца первого числа. Прописаться просится: сентября первого года прежнего. Возможно и так. Тогда место действия -- к югу от пояска экватора. Обстоятельства оглашены свыше: озарение ведёт массированное наступление на убывающие к погосту вьюнками туб небу пеняющие похороны. Окрест -- рабочая окраина республики заточек задрочек затычек. Кроишь взглядом свежеструганное кружево забора -- ах сосна-дерево какой аромат источает мёртвое тело твоё! Третьего дня сквозь досочки что заливные судаки в садках судачили табачком угощались-потчевали балагур балагура как хрен задиристый заводил. Ан нынешнее положение оного не завидно. Не сушить трусы да майки на едином ветру-свиристеле. Во веки. Впредь. Точно кухоньку свет озарил -- разбежались тараканами тропки. Его -- влево к ухарски заломленным крестам да звёздам. Моя? Стало быть туда же. А демонстрация беснуется глумясь радостью. Ревёт медвежьим с медовухи хмельным рыком. Шире штаны шейте портные! Блузы свободней юбки разлётней! Баяном надрывалась Восьмая Железнодорожная. В которой коротал сосед. В довесок к остальным и я. Плетусь по-колено в колее. Так вы за мною? Причитая: не связней ли как все -- завязка-кульминация-конец? Тут мы опустим вам на зло порядком вещей. Рисуется гуашью водосточной Московский вокзал: с часами -- стоп машина! сказал Пушкин -- в стопаре. С перроном в перламутровых плевочках. С кителем сметанным сдобного милиционера в рулете полдня. С моей фигурной за компанию. Распрямляется пружина в механическом пианино -- звучит козлиный менуэт. Тишь-гладь ожидания корёжит: на растакую-то платформу прибывает. Проследует до. Город бушует пожарами стягов. Идёт на дно порожних бутылок. Пустеет электричек вагонами. Досадным недо разумеет себя в скупую одиночку пожил-нетужил на лавке людским ёрзаньем лакированной. Насупротив сажусь прикурить предложив. По что ты мил человек в город не в огород следуешь? Тут к нам оказия в фуражке с компостером подбоченясь насупив ухмылку бровями. Мол предъявить соблаговолите. Старикан пенсионное кряхтя вынимает. Я пенсионное сопя достаю (обычаем скобками стиснуто пояснение -- пенсионное моё по инвалидности мёртворождения -- тут же отвод-поворот таковому дадим а прошмыгнём по контролёру вскользь. В чём оного появления суть? (а ссуть где попало!) Вон в первом ряду не смело говорят: в назидании. Согласен вовсю. Кокарды клаксоны крещенья кастраты корриды крестьяне и контролёры тому в назидание кто волю ноздрями фильтрует. А пятый в ряд свою линию гнёт: во отступлении от. Не возражаю. Углубляет ручеёк персонажей собой контролёр. Вот сосед на руках в дубовом мундире вот дедушка в партикулярном на лавке вагонной вот ряженый в форму путей сообщения. Сведи их -- пол-литру раздавят премило. Возможно ль сие? Сколь угодно. Но синий мой человек -- восклицательному знаку сродни. Знать правильно путь держу раз таким пошлым приёмом с него своротить меня метят. Пусть он ошарашен. Ретируется в явном смущении. С досадой за ухом скребёт. Он так рассуждет: у людей нынче вольность а мне цербером выпало по графику ходить хоть под колёса ложись от невезения точно кто за жену наказал и девятого и девятнадцатого в день пионерии все праздники на посту. Как собака). Вот оттого я так скоро-то возвертаюсь. Ты слышал что тебе поведал соучастник поездки? Внучка хворь одолевает? Кота к ветеринару по записи срочно? Зять из не столь отдалённых вернулся и запил? Мимо. Припомнишь спустя. Усевшись в придорожный лопух. Но только ведь май? Или сентябрь привит? Пожалуй что так: гладиолусы астры рябина листопад грибники паутина ранцы портфели уроки на юг перелётные сроки. И золотая берёза навылет пробита лучами. Центр спирали -- на карте прячется под большим пальцем. Утро в очередной. Расквартирован престижно. Махровый халат после душа внаброс окно -- настежь как объятия в подражании рту -- спросони. Кривоногие пучеглазые первоклашки скачут точно вылупились из к завтраку яйца в мешочек. Ложечкой аккуратно круговертишь внутри скорлупы последнее слово. Девальвация смысла -- выеденного не стоит батенька. Полноте. Вы приглядитесь. Тут вот заусенец не острижен. Просто по недосмотру полагаете? С него-то и надлежит обратно раскручивать этот клубочек. Изнутри к наружной стенке. Как вышесваренное яйцо. Пуская события вспять. Вчерашнего дня чуя смрадное дыхания погони ликовал: я всё еще я не труха не старуха в сыром ожидании обряда. Сидел в сумраке подвала. Пил пенное пиво. Провозглашал здравицы. Кому? Многим. Во первую голову жене восклицательного знака -- женщине о трёх восклицательных: зад! груди! рот! В том вагоне он недопризнался. Разнузданной завистью томилась вся железная дорога. Наш человек в синем третьего дня перестал сухаря гонять одиночествовать. Да на ком! Молодка сочна. Кудрява. Глазаста. Вышла и фигурой и родством и приданным. Вышла -- так и обмерли все. Пригорюнились на своих-то скосясь. Да в отместку счастью в буксы песку сыпать пустились. Раз на праздники в смену зарядили. Другой записали. В третий непременули. Июльский отпуск февралём заменили. На разбойничью ветку поставили. За спиной на веннок сбрасываться начали. «Дорогому такому-то от скорбящих сослуживцев.» Да и накаркали аспиды. Продуло на студёном тамбурном ветру. Да как водится слёг. Захворал. Охладел. Заострился. И снесли его чинно. Под оркестр. Венок пригодился. А вдова молодая мне внучкой приключилась. На поминки и еду. Все на дачи а я в город. Вот оттого-то я так скоро возвертаюсь. Стало быть не контролёр то вовсе? Стало быть тень его? Тень юноша тень. Вишь как солнышко распрыгалось. Май отблистал. Отдурманил черёмухой. Отрокотал первогрозьем. Передовицы забросали шапками: «Ещё один виток в побеге от разума?» «Прятки взаправду.» «Рыжему могила по колено.» «Вызов брошен.» Знать всеобщая травля объявлена. Мне сотоварищей нету. Ой ли? А упомянутая вдовушка? Не красного образа ради в неё строчки рядил. Признаюсь. Краской рдею. Но не шибко. Не ёлочным щаром. Не надписью «Выход». Так лишь приличий атавизма ради. Стучатся прокурорски. Открываю -- и с порога наскоком вопрос: Так как же? Так и быть слушайте. Жила-была девушкой уважаемых собой родителей. Носила взгляд скромный смиренный в косую сажень. С шантрапой шурыгами шалавами не путалась -- всё с людьми честными чистыми чванливыми и не до поздна. Десятилетку гордыней посчитала и в училище вышла после восьмого. На работницу во всём обучалась. Прилежно усердием своим учителей удивляла. Прочие бляспутницы в курилке переменами дым цедят она знай драчёвым пряжу скребёт лекалом к жести примеряется розу валдайских ветров разучивает асфальтовый алфавит выкладывает. Знаниями и красотой налилась точно соком слива по осени словно осока болотной водицею мутной. Кто сорвёт кто вкусит от девичьей меры вина сладкого? Многие её охаживали. Многим занозой сердце окровавила. Выбрала же самого серенькаго неброскаго с глазами навыкат с соплями навыпуск. Сыграли свадьбу тихую как песню грустную. Зажили внимательно светло с чумаданами шкапами и хрувсталём. Да только позавидовали злые люди упорному счастью. Простуду коварную на молодого накликали. Говорили что жаб хладных запазуху ему насовали злодейски. И времени не прошло как околел касатик. Овдовела наша девушка замужней не находившись женою так и не став. Ни слезинки из глаза не скатилось ни всхлипа из груди не выпорхнуло. Снесла всё безропотно точно звукам не обученная. С тех самых пор и кличут её Оглупеной Пелагеевой. Неправильную сказку рассказал. Не о той и не тем шрифтом. То соседская жена. Из школы её выставили по недоумству отъявленному. И в пэтэу она на каждом курсе до изнеможения директорского засиживалась. Жалел он её очень. Можно сказать деятельное участие в ней принимал. А она говорила что парни с Товарной её брюхатят. Родители и вставили ей спираль на получение паспорта. Чтоб голова впредь о том не болела. Спихнули же её соседу разыграв соблазнение в нетрезвом виде: заманив на попойку рождения залили званому зеньки да подложили под него новорожденную. Поутру в комнату к ней ворвавшись шибко ногами топали и очень непечатно бранились. Сосед с пьяных глаз предложение тут же ей и сделал. Рассусоливать не стали -- накупили водки огурцов тушонки картошки три ведра наварили позвали округу да и сыграли свадьбу вдрызг. Потом одной только блевотиной с полу подобранной кабанчика откормили. И я там был. И гулял шибко. И болел головою три дня апосля. А что до того что мол помер сосед скоротечно так со свадебной водки и преставился. «Захлебнулся рвотными массами.» Такой вот унылый вердикт был по вскрытию. Похмелялись на поминках. Такие-то нравы фабричные. Жирный дым зыводской. До символизма розовые тучи из труб. От сажи тусклые зубы. Пригородная станция Дунайка. На неё с кладбища и свернул. Пошёл по шпалам до вокзала первомайского. Ну будет следы путать. Кругами бегать. Страждущих истины в заблуждение вводить. Вчерашнего августа тридцать првого дня с кем в пивном погребке рыбой об стол стучал? С кем пеной снегокудрою перебрасывался? Вот ты о том на фанерке речи глаголом выжги. Нет так мы с вами во век ни до чего не доползём. Воображаю как хмуритесь фигуру сомнения делая. Что вчера было апреля ли августа ль -- то вчера было. Нынче -- жир по бульонному верху. Намазывай на хлеб и лакомься. Нечего размазывать! Съел же яйцо -- не случился цыплёнок не отъелся в пеструшку не заколот курозабойщиком не состряпан из той не-курицы бульон! Что броду бутером служить? Ладненько -- в другое окошко влезем: ступив на Главного перрон с электрички курс я взял на троллейбусную остановку. Какое! Какое на дворе запямятовал? Первое -- знать пешком суждено. Ход не близкий но что попишешь -- в путь. И вот ведь дурак -- мысли в затылок колотят -- нет чтобы на другой электричке до депо докатить -- там рукой подать так ведь нет -- шире шаг шелудивый! По кладбищу от проклюнувшихся листочков туманному по корявому тротуару вдоль пыльной дороги на Митин-град. А глаз округе рад что воробышек пирогу с изюмом нечаянному. Вон там в тополях пивнушка синей масти укрылась. Помню весь город исколесил -- пива хотелось -- уж отчаянья полон в неё захожу -- ба-те-нате! И пиво и рыба и друзей полон стол. Выпил? А то нет -- и на следующий день и апосля следующего и в третий. А далее за бредовым музеем с пушками знамёнами ветеранами -- садик мною сторожимый в былом -- ходил с колотушкой окрест лопатил сугробы внавал с мышами дружил -- чего не дружить? собирал разные компании с вином да бабами -- приходят друзья -- закуску и тапочки с собою приносят. Правильно -- а что ногам попусту преть? На верандах подростки стаканами гремят -- раз стучат -- вынеси баночку с водицею -- запить нечем -- вынес и хлебушек с кухни приложил по что из себя строгонравника разыгрывать? А юродивого? Или в слог такой соскользнув вылезти обратно затруднительно? Посторонись! -- сейчас сейчас -- всё как было -- так и расскажу. Голову с подушки поднять -- на амбразуру упасть: подвиг не меньший. Но вздымаюсь. На кухню перебежками. К чайнику свистком припадаю. Где вчера? с кем? на что? -- праздные пустые слова. Кругом не свои стены. В соседней комнате сотоварищ на полу ниц не разувшись ничуть. Знаешь ты мне Мисима честно -- где я тебя встретил? Откуда деньги-то взялись? Чьими расплачивались? Ларёшники под честное купеческое сигаретой не обрадуют. Мисима так мне говорит: ко мне ж вчера сам и зашёл праздником грянуть. До Кукловода мы подались его прихватив в Гробу уселись он широко угощал взяли по парочке тёмного. Там ещё женщина ты Великого Вдовой всё её окликал под стол ею лазил. Потом тётки с Мукомолки подсели. Только часа два было -- они ж уже в ветошный хлам. Мы с тобой часы сверяли литр у них выспорили -- чьи педантичнее -- их может наши? Вдове Великого очень всё это не по нраву пришлось. Она дверью уход возвестила. Ты нецензурно за нею. Мы с жябами мукомолить остались. Пока всем деньгам их не вышел исход -- не двинулись с места. А дале… не помню потом ни болта. Всё как в калейдоскопе вертится но узора сложить не могу. За пивом-то сходим? Кукловод четвертной на утро ссудил. И шпепчутся тополя за окошком. И рокочет в ушах далёкий прибой. Стало быть мая второго/тридцать первого августа. Так и запишем -- дни к друг дружке что детки тянутся. В Свайках мы сразу по две кружки взяли. Прояснили разум. Расчесали кудри. Глаза оттёрли. Отпустило похмелье-лиходей. Я Мисиме свою затею и рассказал. Перепрятаться говоришь. Не худо б. Да только куда? В Гроб? Вчера там куролесили -- застучат. К Кукловоду? Как пить дать водила там нас и поджидает. Стало быть -- и кричат и ликуют и подносят каждому полный. Мисима мне -- я знаешь растроган -- как ни придёшь рады неугомонно даже порою боязно ведь быть такого не может что б завсегда вточь гробовщики покойнику -- и выходим на балкон курить сыпать седым пеплом на кусты бузины у скамейки. На ней -- чья-то фигура знакомая а кто -- распознать не могу. Вверх на нас глазами восходит -- контролёр из поезда! Так ты же сгинул! Чур меня! Что за призрак Контролёра… Я не звал тебя вовсе. Не брал я твоей Анны! Не брал так возьмёшь и не сыщешь её опосля -- он мне в ответ! Мисима -- говорю -- давай спустимся и вон того гнома накажем не по душе мне его осанка -- сидит скособоченно раболепски чересчур и чесноком от него чую разит а уж грязь под ногтями -- обязательна да и о Мисиме тварь знамо не слыхивала! А что Мисима? Не пошёл. Взял на грудь два по полному и посудой порожнею в Командора запустил. Оббил ему край плаща только. Ну-ка осади! Говоришь Командор? край плаща? донна Анна? Вдова? Это нам смутно что-то напоминает. Где-то мы обо всём подобном уже читали. Не в школьном ли сортире? На стенах карандашом -- у Маши Краевой в ширину ведра. И рисунок под откровением -- Машу некто весьма искусно. Откровение? Саранчою дни налетели на вечность -- изгрызли в урон ввели неисчислимый но -- одно горе прошло вот идут за ним ещё два горя. Маманя чья-то синевласая что упокоенному соседу мачехой числилась надломилась думкой да занедужила душевно. Покрыла сетью рыбачьей до уныния голые мощи на золотую рыбку отзываться стала. И нет бы в тихих далеках желанья вытворяла -- в громкие проспекты выехала на бульвары кружевных чулков зачастила. Стала у тумбы бетонной что в афиши затянута и ну сиреной песни плескать под ноги прохожим. В такой-то драпировке. Мы мимо троицей катили. Кукловод пальцем на неё: Заверните -- беру! К мамане во время оно наряд с понтом подгребает под локотки однозначно берёт в бобик суёт недвусмысленно. Да от души так её дубинками потчует по ходу. Мисима с сердобольства пьяного стыдить громкогласо жандармерию начал. Подмётки старые подтяжки потные кальсоны драные по что сказочную женщину тираните ироды штатные? Хмуро поганенько ухмыльнулись. Слюнно цикнули на лысую землю. И заячьими перепрыжками в нашу сторону. Ну задали мы горячего стрекоча. Только шуба завивалась. Мелочь погонная не отстаёт хрипит матерно на чутьшага сзади. Как на крышу весьмаэтажной стройки вознеслись -- упомнить не берусь. Стали глазами окрест обрели и тут меня обухом в лоб -- вот сейчас водила и застучит. Кем бы он ни приключился выйдет да на строительный мусор низвергнет плёво. Мисисма Кукловод -- говорю -- готовьтесь пробьют нам час компостером что билет картонный в пути следования. Шорохи были слышны восходящие. Но лёгкие что ребячьи. Кто б думали с лестницы нагрянул? Она! Великого Вдова. Донна Анна в полный бюст. Так. Разъяснить вам женщину эту детально? Извольте. По вышесказанному. Образования сумнительного -- то есть и из чего образована сказать не возьмусь. В браке состояла скоротечном мелководном. Кем ей покойные доводятся ни ясно ни облачно -- туманно весьма. В знакомых моих бывала на раза три в неделю и праздниками безвылазно. Так знать Командор неспроста ко мне притензией богат? Ну то дело его -- ему ныне та вдова прибауточной припаркой. К тому ж проверка не помешает на предмет принадлежности оной к данному субъекту -- ан не его а соседа? Вероятно. Возможно. Не исключено. Может и так статься. Не отбросим этот вариант. Чего не бывает? Всякое случается на проходных улицах града нашего губернского. И лужа с весеннее небо. И человек звучащий Горько! И женщина без надзора -- веет от неё ладаном пачуль и клубничной помадкой польской. Походкой разнузданной за собой увлекает. Может к вам вопросом адресоваться? Ни бровью чёрной ни мотылями губ вертлявых не замечает. Знаем мы этот контингент. Ты красавица сбавь обороты не семени наспех шибко ножки загудят-устанут до срока-времени. Лишь платьице сатиновое бёдрами передёргивает. Цок-цок подкованный каблучок за каблучком. Шарк-шарк подол о загорелые коленки. Скок-поскок с пятки на носок с севера на запад ближе и ближе к спиральному центру. Вот тут подвал с закуской холодной и горячей чего б не пасть в него нам? Она: А выносить кто будет? Я: (ишь игрунчики харахорка затеяла) На руках собственных аки пушинку кочевую. Она: Надорвётесь малохольный. Я: (да по твоей мать стенобитной комплекции палки плачут навзрыд) А давайте я вас разливным попотчую? Она: Мне вон ту бутылку в тройном размере. Я: (губа не дура басс первый номер запросила шаромыжка) Э… извольте. Она: А давайте знакомиться. Меня Анной звать как Ахматову. Я: (етишкина кочерыжка) А меня Бориской как Глебушку. Она: А давайте я вас Святополком стану звать? Как окаянно! Я: (вот теперь самое то в ошмётки надрызгаться) Хоть горшком назови токмо в печку не суй. Она: А куда ж совать? Я: (о горе тебе беспробудное) Уже так вопрос стоит? а сам прикидываю как шмыгу дать незаметно с малым для кармана уроном. Она: А если не стоит чего ж на угощение заманиваешь? Я: … Она: ..? А вы говорите рдеющая скромница воспитания тщательного семь вёрст до отхожего места сделает чтоб не заподозрил никто в слишком человеческом. Меня яровая дрожь засевает когда я один на один с такой раскладушкой в застрявшем ввечеру лифте. Хочется штопором втереться в пробку марочной мадеры. По глоткам быть выпитым в скверике у стадиона. Древом широколистным подглядывать в замочную скважину библиотечного окна настеж. В нём согбенны висят над фолиантами вгрызаясь в пластмассу перьев модерн. Почёсывают локотки загривки икры. Перебрасываются взглядами с избытком скуки. Из-под галочек бровей ценники на зады входящим нашлёпывают. Этот огузок -- пятнадцать семьдесят. Тот -- три шестьдесят. Погремушками костяшек донимают доминошники скверные через растворённую фрамугу. Бамц! Ба-бамц! Сморгнуть не успели -- как сеcсия катит в глаза. То филе отработками увешено как берёза серёжками. Та грудинка реферат по эстетике озаглавленный «Блеск и нищета партизанок» строчит что Анкин пулемёт системы Максима. Скрипит оргтехнический шарик. Текут цикутой чернила. Гуляет ветер по рядам. Прозрачностью воздух подобен намёку эстета. Те-те-те я ж августом вроде как закусывал? В пивных подвалах вдовами прельщался? С Мисимой и Кукловодом дом неоштукатуренных грёз под басовый ключ сдавал? Сдавал не сдавал но конфуз из того нам на щёки выгорел. Стала руки в боки копытом кирпич роет искрами по сторонам сплёвывает из левой ноздри пар свирепый свищет. Прощай мой вишнёвый сад -- моя младость и вечная к ней рифма. Сведут тебя под корень коммерсанты. Заделают на косточках настойку нувориши. Вы чего тут по объекту шляетесь? -- она нам как впервые в меня влюблённая. Анна -- я ей -- барбариска медовая пряник первопечатный ты никак не признала меня изюминка сочная? Это ж я -- извратитель снов и дрём мимолётных толкователь узора дырочек на компостированных троллейбусных талонах первооткрыватель дверей и створок люков и ворот профессиональный пожиратель собак и соляных пудов бывший под тебя подмятым не раз и не десять твоё содрогание предрассветное Светозар Охмуряев аль позабыла меня шпрота в масле? Она? Двинула с левой что кистенём. Скосила взмахом кратким. Мисиму вторым оприходовала. Кукловоду -- коленом туда. И чтоб в пять минут исчезли не то монтажников непохмелённых с арматурой натравлю. А что может быть страшней не похмелённого монтажника арматурой снаряжённого? Ничего не может быть. И я им то же. Лучше наново перепрятаться -- неровён час застучат хоть с кона вон выноси. Будто домкратом себе подымаю многопудовые веки -- вижу спадают с плеч домов ручьями локоны водяные лужи пузырятся с азартом разномастные божьи коровки зонтов степенно ползут тротуарами. Промежуточной квартирки невпроворот -- до потолка уставлена коробками до краёв ящиками по верх полками битком прочей мебелью утварью. Кажется вздох назад плёлся позади похорон первомайских. Глоток спустя терзал объятиями овдовевшую деву. Чих опосля от стражей уносился. Банальный июнь протекает на город. Утро за утром заводит шарманку кропотливого ливня. Так сыро что умываться не стоит. На зеркале шафрановым помадная надпись: Все мы -- тот фунт немытого изюму что тайком оплёл учитель Передонов. Ведь лаская до судорог просил её боле не сыпать повсюду серебряниками. Никак не может отпасть в безучастье от бродячей собаки. И вот результат на лице коль отражению в руки вверить тьмузрячие очи. Что говорить -- с бодуна не цветок лотоса не благоухание жасмина. Признаю плачевный образ. Немытые ноги во рту. Звонит пьяный рябой пономарь в Великий Сысой в голове. Половичком у входа в общественной опрятности ватерклозет душа брошена. Вся в трещин мелких морщинках готова распасться блёстками мозаика жизни. Где отроческие точные руки что с усердием пытались из льдинок сложить слово «Вечность»? Ныне они морзянку впитали фалангами пальцев ногтей огрызками -- пляшут бьются дрожат. Решительно: буду пить голую газировку. Уверенно: начну прямо сейчас. Твёрдо: лишь по весьма весомым поводам и то не более фужеров трёх. Отчаянно: фужеров русской? О не смотрите на меня с такой укоризной! Не бегите порицающе строк признания пусть сумбурного и путанного но искреннего нутряными соками писанного. Знаю что гон знаю что плевла но что телега что зёрна? Что мне истина? Устав армейский? Ах оставьте морали и графики расписания и накладные. Отложите от себя на раскатистый пушечный выстрел кодексы чести уголовный гражданский -- какой ещё вопьёться в ум? Строителя хмуроизма. Не приступайте с огульных охайников вопросом -- что делал ты в ту ночь на Ивана Купалы с мая первого на первое же сентября? Упаси меня вспомнить то досконально в документальных свидетельствах очевидцев и фотографиях восемь на двенадцать. Ибо не был в памяти я тем чем являюсь отныне пристно и во веки веков. Ах наконец достигли мы ворот Мадрида! Так говорил мне человек схожий обликом со всеми киноактёрами зараз. Так выразителен был нос его малозаметен подбородок мужественна шея. Подчёркнутая небрежность в застёгнутости пуговиц гульфика явно выдавала в нём последователя новомодного движения «Освобождение мочи» чьи сторонники возвели питьё пива к культ а мочеиспускание в акт физиологического проявления эзотерических знаний коими полнились их пузыри при поглощении вышеупомянутого напитка. Он нагибался точно натурщик проходя в постоялое заведение с вывеской «Мадридский двор». Он брал под востренькие локотки велосипедной комплекции разносчиц шептал им в ушки душные шурымуры сверкал слепящими солнце очами. Друг мой -- хотя поверьте с таким меня именование он явно поспешил -- вы я слышал организовали лигу пожизненных пряток? Этим поветрием охвачен весь город. Никого сыскать нельзя -- все как один только и знают что скрываются от сакрального Водилы. Вы полагаете это выход? Он угощал и лишь оттого я терпел этого приторного господина с его пёстрой глупостью столичного сноба. О поверьте -- вскинулся во мне тот которого всегда занимала игра в поддавки и стилизации -- выхода нет ни откуда но возможен не-вход! Понимаете что я имею ввиду? Он самодовольно играл снисходительной улыбкой. К нам беззастенчиво обращались вниманием в пристальном любопытстве. Но друг мой не-вход обесславливает не-вошедшего. Иначе говоря асинус асинарум ин саэкула саэкуларум предстаёт перед нами в образе отрёкшегося от всех тех невероятных сокровищ что сулит мир согласись мы на его правила. К примеру Кафка Франц. Что есть абсурд в творениях его? Абсурд есть переключённый на другой канал спортивный дают прицельное метание стула в витрину гастронома стул белый пластмассовый витрина с весны не мытая в полный рост некто заправски нарушая правопорядок матерно пивздорив с торговкой уличными тёплыми напитками обеими руками запускает лётной мебелью летнего кафе в колбасную с гнойниками жирка аппликацию на стёклах магазина дрогнула публика дрогнула витрина и пошла земля ходуном осыпая базарным дребезгом взмывших под облака-староверы голубей голубые гроздья или вы не согласны со мной? Он лошадиными глотками опорожняет куржку и элегантно рыгнув вскидывает на меня лучезарные глазки. Я выпиваю их взгляд как болотную водицу утянутый в трясину утопленник -- по статусу такового -- хрумкнув его холёными ушами что солёными огурчиками размазав в сопли по столу дорогие фарфоровые зубы вылезающие на меня через его улыбку взяв качаловскую паузу за основу многозначительности -- я не согласен с вами (о боже мой знать бы с чем!)Я заявляю во всеуслышанье -- так вот и запишите в своём в куцую клетку блокноте с лева направо с права налево с верху вниз клинописью и скорописью под титлами и апострофами иероглифами и непечатно от руки на машинке и под копирку как угодно но не утеряйте смысла перл в моих ветренных словах словах несомых что пепел от папируса будто яблоневый цвет из вертограда сестры моей ветрограда уединенного -- я не согласен с вами! И присутствую я при том как выворачивается на изнанку глянцевое на мелованной бумаге лицо того господина как глаза сорвавшись с орбит лопаются от перегрузок ускорения разбрызгивая слизь взгляда по стенам полу потолку. Истлевает румяная кожа обнажая вместо сухожилий связок мускул копошащуюся в своём нутре белую массу хрустящих мокрых червей. Ты глянь-ка какое пиво здесь подают! А не признав ли обстоятельства форс мажорными дать откровенного дёру без оглядки на приличия этикет условности мало взирая на замусоренный двор с помойными баками собаками старухами рехнувшимися голубями задирами воробьями с разорванными ртами котами персидской сиренью чем-то мимолётным едва уловимым перелётным пёрышком за мной в подворотню на гвалкую грязную газами охолопленную улицу бьющую по лицу по лику поелику моего в ней участия принимает впитывает всасывает растворяет стирает шинкует в лоскуты в крошки в требуху и в пыль и золу и алмаз в морковный карат кролика крокетом оседлавшим парк культуры и продыха у облупленной ракушки эстрады на скомканной в жёлтую краску скамейке под бетонным навесом магистрали подле целофановой лужайки с надувными детьми вышитыми крестиком прародителями и вновь пластмассовые роботы-трансформеры уподобляющиеся в инкарнации пернатым собакам голубям как воробьям воронам галкам трясогузкам скворцам грачам сорокам сбрендившим точно Берендей и канувшим Китежем в Леты ледяные потоки служителям муз и арбузов с аркебузами наперевес баталию раздуть готовым но нет я не за кого и срьги в ушах не про вас о сколько нам открытий чудных готовит в лизергине Дух! Ух… Пало лентой лазоревой -- крепа ль ситца ль сатина -- небо в ноги. Несут спотыкаясь с соседом дубовый мундир кренясь грозя опрокинуться с ношей в обочины жухлые травы. На караульным ельником оцепленный погост. Скрипят воздушными шарами редкие зубы первомая. Скрипит деревянными протезами слёз об руку со мною вдовьей премудрости тень в форме путей обольщения. Сегодня повечерей лишь отчалят все от стола а вселенская мгла подкрадётся к крыльцу петушиным горланом прокукарекав трижды апосля последних теленовостей через заднюю скрипучими петлями одержимую калитку меж гряд утоптанных но не ухоженных до косого лежебоки порога три кратких звонка я отопру тяжёлый засов сниму никелем ропщущую цепочку и… при себе страсть иметь надлежит и печенье московское я страсть как печенье люблю будем поминально чаёвничать горевать греться. Шкваркая женщина! Шарман под бешемель. Не ожечься б без рукавиц и кожаного фартука! И после такого предложения утешить безутешную приголубить горем объятую смел ли я надругаться над чаяньями ввереного в руки мои сердечка что томилось и жглось нетерпением в муку ожидания ввергнутое? Думал есть конечно резон не клевать -- ан востанет на чай тот что зарыт токмо что? И водить мне назначит на следующий кон. Пробьёт своим компостером -- своим хромированным Единозубом билетик кроткий картонное счастье моё да к тому в послесловие и руку сожмёт на прощанье. И прости не изводи слезами зрение маманя родная. Нету таперичи сынка тваво беспутного вихрастого на проказы смекалистого до забав охочего. Увлёк его за собой в подземелье Командор: умывальников начальник и мочалок господин. Эпитафий венок по сонетному принципу. Сырость неуёмная скука ириски тягучей. Но горше всего -- проигрыш партии. Скакал путал бил наводками левыми кошек за кроликов выдавал себя за себя шило за мыло берёзу ольхой рисовал май -- сентябрём оборачивал. Юлой карапуза чертил на чердаках чернилами чертежи чрезвычайно чисто. К чему? На кой? Дабы откровенно назвав то провокацией надругаться над здравой трезвостью смысла благо в редкой улице оные три слова стоят друг подле дружки. Иль хворо иль вумат иль абракадабра. Но упаси Кондуктор от поиска стержня всё насквозь пронимающего. А крутя себя винтовой лестницей ступеням пересчёт учиняя сбиваешься всяк раз лишь очередным оборотом огорошен оказываешься. Садишься куришь прикидываешь -- ну всё на этот раз никаких вольностей всё строго по системе в рамках с внесением в табличку и протокол. Какое!.. И опять на виражах чуть за борт не выкидывает скоростью. Вновь и вновь опять и опять и опять до скончания времени до второго пришествия -- до бесконечности. Итак: до бесконечности -- бурлившее в голове человека молодого, но с печатью многих жизненных колизий на челе, можно было без труда прочесть в его мечущихся чарующей глубины глазах. Вторые душные сутки мы тряслись вместе, медленно одолевая запад и скушный и бескрайний. Большею частью молчали; я развлекался очередными попытками осилить «Опыты»; он, вцепившись голубыми от напряжения пальцами в кресло, вперя взгляд в череду пейзажей, то и дело оборачивался от закопчёного дорогой окна ко мне, но, вероятно, ничего не успевал произнести, прежде чем внутреннее и бурное течение уносило его дальше. Лишь пару раз с его искусанных бескровных губ слетали скорее клочки мыслей, нежели взвешенные, обдуманные фразы. Совсем неожиданно он проронил, точно супротив собственной воли открыл рот и самовольная фраза выпорхнула наружу чижиком из случайно отворённой клетки: Вы думаете мы найдём из этого должный выход? Я нехотя оторвался от «О стихах Вергилия», пытаясь уяснить предмет будущего разговора, но тщетно -- по всей видимости, им уже владела иная, неведомая мне закавыка. В другой раз он, прежде сидевший вжавшись в густую тень своего угла, вдруг вскочил, подобием вытолкнутой из глубокой воды пустой закупоренной бутылки, поёживаясь стал гулко расхаживать взад-вперёд по весьма не широкому купе, балетно выворачивая ступни наружу и грозя наступить мне на ногу нечищенными с александровских времён башмаками. Заметив, минут десять спустя, на лице моём следы недовольства, молодой человек замер, сунул, будто согревая, руки подмышки и бросил, сопроводив то каким-то нервным кивком головы: Что? Что там написано? Прочтите вслух ту фразу не которой я вас оборвал. Потом словно превозмогая оглушающую боль добавил: Я прошу вас… нижайше прошу… Melius non incipient, quam desinent, -- чуть было не поперхнувшись горькой латынью произнёс я. Он потемнел более прежнего. Судорога скатилась с его худых острых плеч. Полным мольбы взглядом он обратился в мою сторону. Им легче не начинать, чем остановиться на полпути, -- сказав это, я закрыл Монтеня и оборотился в горящее закатным солнцем окно. Переливаясь мириадами пылающих слюдяных чашуек, медленно и чинно, с безжалостностью неумолимого времени на нас катился Великий Океан. Мой попутчик обессиленно рухнул на, обитое бордовым плюшем, сиденье, откинувшись на высокую спинку, смежил припухшие красные веки. Какое-то время я изучал его платье -- дорогое, ладно сшитое, но изрядно ношеное, запонки в виде черепах на уже серых манжетах, лоснящийся, запятнанный соусами галстух петушиной расцветки, среднюю пуговицу, повесившуюся на обтрёпанных нитках английской жилетки. Всё говорило за то, что он долго находился в постоянных бегах, когда человек вскакивает из несвежих постелей третьеразрядных гостиниц для коммивояжёров, бреется -- если бреется вообще -- бритвы не навострив, наспех ест ни попадя что в заведениях с поварами сомнительной выучки, пьёт не различая вкуса, марки, года, -- одним словом, менее всего прочего помышляет о восприятии себя окружающими. Кажется он задремал -- вздрогнул всем телом и не поднял зениц но лишь, опустив нижнюю челюсть, остался с слабоумно раскрытым ртом. Стараясь нечаянным шумом не разбудить его, я снял с полки свой, предательски скрипнувший саквояж, отыскал в его объёмном брюхе позолочённый компостер, перешедший ко мне от его прежнего владельца, и не давая руке дрогнуть уязвлённой душевным сомнением, пробил спящему в левом ухе цифру VII. Из его мукой закрытых глаз побежали обильные, будто детские слёзы.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Ярослав Добронравов

Иллюзионист или Фунт изюму

Speaking In Tongues
Лавка Языков