Сергей Довлатов

Бегаю по инстанциям. Собираю документы. На каком-то этапе попадается мне абсолютно бестолковая старуха. Кого-то временно замещает. Об эмиграции слышит впервые. Брезгливый испуг на лице.
Я ей что-то объясняю, втолковываю. Ссылаюсь на правила ОВИРа.
ОВИР, мол, требует, ОВИР настаивает. ОВИР считает целесообразным...Наконец получаю требуемую бумагу. Выхожу на лестницу. Перечитываю. Все по форме. Традиционный канцелярский финал:
"Справка дана /Ф.И.О./ выезжаюшему..."
И неожиданная концовка:
"...на постоянное место жительства – в ОВИР".

Самолет приближался к Нью-Йорку. Из репродуктороа доносилось:
"Идем на посадку. Застегните ремни!"
Пассажир обратился к жене:
– Идем на посадку.
Шестилетняя девочка обернулась к матери.
– Мама! Они все идут на посадку! А мы?

Был у меня в Одессе знакомый поэт и спортсмен Леня Мак.
И вот он решил бежать за границу. Переплыть Черное море и сдаться турецкому командыванию.
Мак очень серьезно готовился к побегу. Купил презервативы. Наполнил их шоколадом. Взял грелку с питьевой водой.
И вот приходит он на берег моря. Снимает футболку и джинсы. Плывет. Удаляется от берега. Милю проплыл, вторую...
Потом мне рассказывал:
– Я вдруг подумал: джинсы жалко! Я ведь за них сто шестьдесят рублей уплатил. Хоть бы подарил кому-нибудь... Плыву и все об этом думаю. Наконец повернул обратно. А через год уехал по израильскому вызову.

Загадка Фолкнера. Смесь красноречия и недоговоренности.

Цинизм предполагает обшее наличие идеалов. Преступление – общее наличие законов. Богохульство – общее наличие веры. И так далее.
А что предполагает убожество? Ничего.

В советских фильмах, я заметил, очень много лишнего шума. Радио орет, транспорт грохочет, дети плачут, собаки лают, воробьи чирикают. Не слышно, что там произносят герои. Довольно странное предрасположение к шуму.
Что-то подобное я ощущал в ресторанах на Брайтоне. Где больше шума, там и собирается народ. Может, в шуме легче быть никем?

Чем дольше я занимаюсь литературой, тем яснее ощущаю ее физиологическую подоплеку. Чтобы родить (младенца или книгу), надо прежде всего зачать. Еше раньше – сойтись, влюбиться.
Чтоо такое вдохновение?
Я думаю, оно гораздо ближе к влюбленности, чем принято считать.

Рассуждения Гессе о Достоевском. Гессе считает, что все темное, бессознательное, неразборчивое и хаотическое – это Азия. Наоборот, самосознание, культура, ответственность, ясное разделение дозволенного и запрещенного – это Европа. Короче, бессознательное – это Азия, зло. А все сознательное – Европа и благо.
Гессе был наивным человеком прошлого столетия. Ему и в голову не приходило, что зло может быть абсолютно сознательным. И даже -принципиальным.

Всякая литературная материя делится на три сферы:
1. То, что автор хотел выразить.
2. То, что он сумел выразить.
3. То, что он выразил, сам этого не желая.
Третья сфера – наиболее интересная. У Генри Миллера, например, самое захватывающее – драматический, выстраданный оптимизм.

США: Все, что не запрещено – разрешено.
СССР: Все, что не разрешено – запрещено.

Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик – на уровне сердца, ума и души. Писатель – на космическом уровне.
Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди.

Сильные чувства – безнациональны. Уже одно это говорит в пользу интернациональзма. Радость, горе, страх, болезнь – лишены национальной окраски. Не абсурдно ли звучит:
"Он разрыдался как типичный немец".

В Америке больше религиозных людей, чем у нас. При этом здешние верующие способны рассуждать о накопительстве. Или, допустим, о биржевых махинаациях. В России такого быть не может. Это потому, что наша религия всегда была облагорожена литературой. Западный верующий, причем истинно верующий, может быть эгоистом, делягой. Он не читал Достоевского. А если и читал, то не "жил им".

Двое писателей. Один преуспевающий, другой – не слишком. Который не слишком задает преуспевающему вопрос:
– Как вы могли продаться советской власти?
– А вы когда-нибудь продавались?
– Никогда – был ответ.
Преуспевающий еще с минуту думал. Затем поинтересовался:
– А вас когда-нибудь покупали?

"Соединенный Штаты Армении..."

Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных.

Россия – единственная в мире страна, где литератору платят за объем написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более – не за качество. А за объем. В этом тайная, бессознательная причина нашего катострофического российского многословья.
Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает:
"Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке..."

После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.

Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков. Изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому, что результат всего этого – литература.

Персонажи неизменно выше своего творца. Хотя бы уже потому, что не он ими распоряжается. Наоборот, они им командуют.

Вариант рекламного плаката – "Летайте самолетами Аэрофлота!". И в центре – портрет невозвращенца Барышникова.

Было это еще в Союзе. Еду я в электричке. Билет купить не успел.
Заходит контролер:
– Ваш билет? Документы?!
Документов у меня при себе не оказалось.
– Идемте в пикет, – говорит контролер, – для установления личности.
Я говорю:
– Зачем же в пикет?! Я и так сообщу вам фамилию, место работы, адрес.
– Так я вам и поверил!
– Зачем же, – говорю, – мне врать? Я – Альтшуллер Лазарь Самуилович. Работаю в Ленкниготорге, Садовая, шесть. Живу на улице Марата, четырнадцать, квартира девять.
Все это было чистейшей ложью. Но контролер сразу же мне поверил. И расчет мой был абсолютно прост. Я заранее вычислил реакцию контролера на мои слова.
Он явно подумал:
"Что угодно может выдумать человек. Но добровольно статьь Альтшуллером – уж извините! Этого не может быть! Значит, этот тип сказал правду".
И меня благополучно отпустили.

Каково было в раю до Христа?

Семья – это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.

Возрасто у меня такой, что покупая обувь, я каждый раз задумываюсь:
"Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?"

Любить кого-то сильнее, чем его любит Бог. Это и есть сентиментальность.
Кажется об этом писал Сэлинджер.

Желание командывать в посторонней для себя области – есть тирания.

Вышел из печати том статей Наврозова. Открываю первую страницу:
"Пердисловие".

Реклама:
"Если это отсутствует у нас,
Значит, этого нет в природе!"
Значит, это вам не требуется!"
"Если это отсутствует у нас,
И наконец,
"Если это отсутствует у нас,
Значит вам пора менять очки!"

Благородство – это готовность действовать наперекор собственным интересам.

Любой выпускник Академии имени Баумана знает о природе не меньше, чем Дарвин. И все-таки Дарвин – гений. А выпускник, как правило, рядовой отечественный служащий. Значит, дело в нравственном порыве.
Зэк машет лопатой иначе, чем ученый, раскапывающий Трою.

Балерина – Калория Федичева.

В Америке колоссальным успехом пользовались мемуары знаменитого банкира Нельсона Рокфеллера. Неплохо бы реревести их на русский язык. Заглавие можно дать такое:
"Иду ва-банк!"

Умер наш знакомый в Бруклине. Мы с женой заехали проведать его дочку и вдову.
Сидит дочь, хозяйка продовольственного магазина. Я для приличия спрашиваю:
– Сколько лет было Мише?
Дочка отвечает:
– Сколько лет было папе? Лет семьдесят шесть. А может, семьдесят восемь. А может, даже семьдесят пять... Ей-богу, не помню. Такая страшная путаница в голове – цены, даты...

У соседей были похороны. Сутки не смолкала жизнерадостная музыка. Доносились возгласы, хохот. Мать зашла туда и говорит:
– Как вам не стыдно! Ведь Григорий Михайлович умер.
Гости отвечают:
– Так мы же за него и пьем!

Владимир Максимов побывал как-то раз на званном обеде. Давал его великий князь Чавчавадзе. Среди гостей присутствовала Аллилуева. Максимов потом рассказывал:
– Сидим, выпиваем, беседуем. Слева – Аллилуева. Справа – великий князь. Она – дочь Сталина. Он – потомок государя. А между ними – я. То есть народ. Тот самый, который они не поделили.

Главный конфликт нашей эпохи – между личностью и пятном.

Гений враждебен не толпе, а посредственности.

Гений – это бессмертный вариант простого человека.
Когда мы что-то смутно ощущаем, писать, вроде бы, рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати.

Бог дал мне то, о чем я всю жизнь просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят.

Звонит моей жене приятельница:
– Когда у твоего сына день рождения? И какой у него размер обуви?
Жена говорит:
– Что это ты придумала?! Ни в коем случае! В Америке такая дорогая обувь!
Приятельница в ответ:
– При чем тут обувь? Я ему носки хотела подарить.

В искусстве нет прогресса. Есть спираль. Поразительно, что это утверждали такие разные люди, как Бурлюк и Ходасевич.

Есть люди настоящего, прошлого и будущего. В зависимости от фокуса жизни.

В Кавказском ресторане на Брайтоне обделывались темные дела. Известный гангстер Шалико просил руководителя оркестра:
– Играй погромче. У меня сегодня важный разговор!

Человек эпической низости.

Мой отец – человек поразительного жизнелюбия. Смотрели мы, помню, телевизор. Показывали 80-летнего Боба Хоупа. Я сказал:
– Какой развязный старик!
Отец меня поправил:
– Почему старик? Примерно моего возраста.

Человек звонит из Нью-Йорка в Тинек:
– Простите, у вас сегодня льготный тариф?
– Да.
– В таком случае – здравствуйте! Поздравляю вас с Новым годом!

Противоположность любви – не отвращение. И даже не равнодушие. А ложь. Соответственно, антитеза ненависти – правда.

Встретил я экономиста Фельдмана. Он говорит:
– Вашу жену зовут Софа?
– Нет, – говорю, – Лена.
– Знаю. Я пошутил. У вас нет чувства юмора. Вы, наверное, латыш?
– Почему латыш?
– Да я же пошутил. У вас совершенно отсутствует чувство юмора. Может, к логопеду обратитесь?
– Почему к логопеду?
– Шучу, шучу. Где ваше чувство юмора?

Туризм – жизнедеятельность праздных.

Мы не лучше коренных американцев. И уж, конечно, не умнее. Мы всего лишь побывали на конечной остановке уходящего троллейбуса.

Логика эмигрантского бизнеса. Начинается он, как правило, в русском шалмане. Заканчивается – в американском суде.

Любая подпись хочет, чтобы ее считали автографом.

– Доктор, как моя теща? Что с ней?
– Обширный инфаркт. Состояние очень тяжелое.
– Могу я надеяться?
– Смотря на что.

Известный диссидент угрожал сотруднику госбезопастности:
– Я требую вернуть мне конфискованные рукописи. Иначе я организую публичное самосожжение моей жены Галины!

Он ложился рано. Она до часу ночи смотрела телевизор. Он просыпался в шесть. Она – в двенадцать.
Через месяц они развелись. И это так естественно.

В каждом районе есть хоть один человек с лицом, покрытым незаживающими царапинами.

Талант – это как похоть. Трудно утаить. Еше труднее – симулировать.

Самые яркие персонажи в литературе – неудавшиеся отрицательные герои. (Митя Карамазов.) Самые тусклые – неудавшиеся положительные. (Олег Кошевой.)

"Натюрморт из женского тела..."

Есть люди, склонные клятвенно заверять окружающих в разных пустяках:
– Сам я из Гомеля. Клянусь честью, из Гомеля!.. Меня зовут Арон, жена не даст соврать!..

Критика – часть литературы. Филология – косвенный продукт ее. Критик смотрит на литературу изнутри. Филолог – с ближайшей колокольни.

В Ленинград прилетел иностранный государственный деятель. В аэропорту звучала музыка. Раздавался голос Аллы Пугачевой. Динамики были включены на полную мощность:
"Жениться по любви,
Жениться по любви
Не может ни один,
Ни один король..."
Приезжий государственный деятель был король Швеции. Его сопровождала молодая красивая жена.

Ленинград. Гигантская очередь. Люди стоят вместе часов десять. Естественно, ведутся разговоры. Кто-то говорит:
– А город Жданов скоро обратно переименуют в Мариуполь.
Другой:
– А Киров станет Вяткой.
Третий:
– А Ворошиловград – Луганском.
Какой-то мужчина восклицает:
– Нам, ленинградцам, в этом отношении мало что светит.
Кто-то возражает ему:
– А вы бы хотели – Санкт-Петербург? Как при царе батюшке?
В ответ раздается:
– Зачем Санкт-Петербург? Хотя бы Петроград. Или даже – Питер.
И все обсуждают тему. А ведь пять лет назад за такие разговоры могли и убить человека. Причем не "органы", а толпа.

В Ленинград приехал знаменитый американский кинорежиссер Майлстоун. Он же – Леня мильштейн из Одессы. Встретил на Ленфильме друга своей молодости Герберта Раппопорта. Когда-то они жили в Германии. Затем пришел к власти Гитлер. Мильштейн эмигрировал в Америку. Раппопорт – в СССР. Оба стали видными кинодеятелями. Один – в Голливуде, другой – на Ленфильме. Где они наконец и встретились.
Пошли в кафе. Сидят, беседуют. И происходит между ними такой разговор.
Леонард Майлстоун:
– Я почти разорен. Последний фильм дал миллионные убытки. Вилла на Адриатическом море требует ремонта. Автомобильный парк не обновлялся четыре года. Налоги достигли семизначных цифр...
Герберт Раппопорт:
– А у меня как раз все хорошо. Последнему фильму дали высшую категорию. Лето я провел в Доме творчества Союза кинематографистов. У меня "Жигули". Занял очередь на кооператив. Налоги составляют шесть рублей в месяц...

Сосед наш Альперович говорил:
– Мы с женой решили помочь армянам. Собрали вещи. Отвезли в АРМЯНСКУЮ СИНАГОГУ.

Моя жена говорила нашей взрослой дочери:
– Мой день кончается вечером. А твой – утром.

Спортивный комментатор Озеров ехал по Москве в автомобиле. Увидел на бульваре старика Ворошилова. Подъехал:
– Разрешите, – говорит, – отвезу вас домой.
– Спасибо, я уже почти дома.
Озеров стал настаивать. Ворошилов кивнул. Сел в машину.
Подъехали к дому. Попрощались. Озеров уже развернулся. Неожиданно старик возвращается и говорит, запыхавшись:
– Внуки мне не простят, если узнают... Скажут – ну и дед! С Озеровым в машине ехал и автографа не попросил... Так что распишитесь вот здесь, пожалуйста.

Один глубочайший старик рассказывал мне такую поучительную историю:
"Было мне лет двадцать. И познакомился я с одной начинающей актрисой. Звали эту женщину Нинель. Я увлекся. Был роман. Мы ходили в кинематограф. Катались на лодке. Однако так и не поженились. И остался я вольным, как птица.
Проходит двадцать лет. Раздается телефонный звонок. "Вы меня не узнаете? Я Нинель. Моя дочь поступает в театральный институт. Не могли бы вы, известный режиссер, ее проконсультировать?" Я говорю: "Заходите".
И вот она приходит. Страшно постаревшая. Гляжу и думаю: как хорошо, что мы не поженились! Она – старуха! Я все еще молод. А рядом – юная очаровательная дочь по имени Эстер.
Мы посидели, выпили чаю. Я назначил время для консультации.
Мы встретились, позанимались. Я увлекся. Был роман. Мы ходили в кинематограф. Катались на лодке. Однако так и не поженились. И остался я вольным, как птица.
Проходит двадцать лет. Раздается телефонный звонок. "Вы меня не узнаете? Я Эстер. Моя дочь поступает в театральный институт.Не могли бы вы, известный режиссер, ее проконсультировать?" Я говорю: "Заходите".
И вот она приходит. Страшно постаревшая. Гляжу и думаю: как хорошо, что мы не поженились! Она – старуха. Я все еще молод. А рядом – юная, очаровательная дочь по имени Юдифь.
Мы посидели, выпили чаю. Я назначил время для консультации.
Мы встретились, позанимались. Я увлекся. Был роман. Мы ходили в кинематограф. Она катала меня на лодке. Однако так мы и не поженились. И остался я, – заключил старик, глухо кашляя, – вольным, как птица".

Один наш приятель всю жизнь мечтал стать землевладельцем. Он восклицал:
– Как это прекрасно – иметь хотя бы горсточку собственной земли!
В результате друзья подарили ему на юбилей горшок с цветами.

Двое ребят оказались в афганском плену. Затем перебрались в Канаду. Затем один из них решил вернуться домой. Второй пытался его отговорить. Тот ни в какую. "Девушка, говорит, у меня в Полтаве. Да и по матери соскучился". Первый ему говорит:
– Ну, ладно. Решил, так езжай. Но у меня к тебе просьба. Дай мне знак как сложатся обстоятельства. Пришли мне фотографию. Если все будет нормально, то пришли мне обычную фотку. А если худо, то пришли мне фотку с беломориной в руке.
Так и договорились.
Юноша отправился в советское посольство. Уехал на родину. Через некоторое время был арестован. Получил несколько лет за дезертирство.
Проходит месяц. Приезжает в лагерь капитан госбезопастности. Находит этого молодого человека. Говорит ему:
– Пиши открытку своему дружку в Канаду. Я буду диктовать, а ты пиши. "Дорогой Виталий! С приветом к тебе ближайший друг Андрей. Уже шесть месяцев, как вернулся на родину. Встретили меня отлично. Мать жива-здорова. Девушка моя Наталка шлет тебе привет. Я выучился на бульдозериста. Зарабатываю неплохо, чего и тебе желаю. Короче, мой тебе совет -возвращайся!.." Ну и так далее.
И тут Андрей спрашивает капитана госпезопастности:
– А можно, я ему свою фотку пошлю?
Тот говорит:
– Прекрасная идея. Только месяц-другой подождем, чтобы волосы отросли. Я к этому времени тебе гражданскую одежду привезу.
Проходит два месяца. Приезжает капмтан. Диктует зэку очередное сентиментальное письмо. Затем Андрей надевает гражданский костюм. Его под конвоем уводят из лагеря. Фотографируют на фоне пышных таежных деревьев.
Друг его в Канаде распечатывает письмо. Читает: живу, мол, хорошо. Зарабатываю отлично. Наталка кланяется... Мой тебе совет – возвращайся на родину. И тому подобное. Ко всему этому прилагается фото. Стоит Андрей на фоне деревьев. Одет в приличный гражданский костюм. И в каждой руке у него – пачка "Беломора"!

Основа всех моих знаний – любовь к порядку. Страсть к порядку. Иными словами – ненависть к хаосу.
Кто-то говорил:
"Точность – лучший заменитель гения".
Это сказано обо мне.

Опечатки: "Джинсы с тоником", "Кофе с молотком".

Чемпионат страны по метанию бисера.

– Что может быть важнее справедливости?
– Важнее справедливости? Хотя бы – милость к падшим.

Португалия. Обед в гостинице "Ритц". Какое-то невиданное рыбное блюдо с овощами. Помню, хотелось спрросить:
– Кто художник?

Дело было в кулуарах лиссабонской конференции. Помню, Энн Гетти сбросила мне на руки шубу. Несу я эту шубу в гардероб и думаю:
"Продать бы отсюда ворсинок шесть. И потом лет шесть не работать".

Гласность – это правда, умноженная на безнаказанность.

Все кричат – гласность! А где же тогда статьи, направленные против гласности?

Гласность есть, а вот слышимость плохая. Многие думают: чтобы быть услышанными, надо выступать хором. Ясно, что это не так. Только одинокие голоса мы слышим. Только солисты внушают доверие.

Горбачев побывал на спектакле Марка Захарова. Поздно вечером звонит режиссеру:
– Поздравляю! Спектакль отличный! Это – пердуха!
Захаров несколько смутился и думает:
"Может, у номенклатуры такой грубоватый жаргон? Если им что-то нравится, они говорят:"Пердуха! Настоящая пердуха!"
А Горбачев твердит свое:
– Пердуха! Пердуха!
Наконец Захаров сообразил: "Пир духа!" Вот что подразумевал генеральный секретарь.

Я не интересуюсь тем, что пишут обо мне. Я обижаюсь, когда не пишут.

Из студенческого капустника ЛГУ (1962):
"Огней немало золотых
На улицах Саратова,
Парней так много холостых,
А я люблю Довлатова..."

О многих я слышал:
"Под напускной его грубостью скрывалась доброта..."
Зачем ее скрывать? Да еще так упорно?

У доктора Маклина был перстень. Из этого перстня выпал драгоценный камешек. Требовалась небольшая ювелирная работа.
И появляется вдруг у Маклина больной. Ювелир по специальности. И даже вроде бы хозяин ювелирного магазина. Разглядывает перстень и говорит:
– Доктор! Вы меня спасли от радикулита. Разрешите и мне оказать вам услугу? Я это кольцо починю. Причем бесплатно...
И пропадает. Месяц не звонит, два, три.
Украли, ну и ладно...
Проходит месяца четыре. Вдруг звонит этот больной-ювелир:
– Простите, доктор, я был очень занят. Колечко ваше я обязательно починю. Причем бесплатно. Занесу в четверг. А вы уже решили – пропал Шендерович?.. Кстати, может, вам на этом перстне гравировку сделать?
– Спасибо, – Маклин отвечает,– гравировка – это лишнее. Камень укрепите и все.
– Не беспокойтесь, – говорит ювелир, – в четверг увидимся. И пропадает. Теперь уже навсегда.
Доктор Маклин, когда рассказывал эту историю, все удивлялся:
– Зачем он позвонил?..
И действительно – зачем?

Л.Я.Гинзбург пишет: "Надо быть как все".
И даже настаивает: "Быть как все..."
Мне кажется это и есть гордыня. Мы и есть как все. Самое удивительное, что Толстой был как все.

Снобизм – это единственное растение, которое цветет даже в пустыне.

– Вы слышали, Моргулис заболел!
– Интересно, зачем ему это понадобилось?

Божий дар как сокровище. То есть буквально – как деньги. Или ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда – боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И еще – что умрешь, так и не потратив.

Мещане – это люди, которые уверены, что им должно быть хорошо.

Судят за черты характера. Осуждают за свойства натуры.

Что такое демократия? Может быть, диалог человека с государством?

Грузин в нашем районе торгует шашлыками.
Женщина обиженно спрашивает:
– Чего это вы дали тому господину хороший шашлык, а мне – плохой?
Грузин молчит.
Женщина опять:
– Я спрашиваю...
И так далее.
Грузин встает. Воздевает руки к небу. Звонко хлопает себя по лысине и отвечает:
– Потому что он мне нр-р-равится...

Чем объясняется факт идентичных литературных сюжетов у разных народов? По Шкловскому – самопроизвольным их возникновением.
Это значит, что литература, в сущности, предрешена. Писатель не творит ее, а как бы исполняет, улавливает сигналы. Чувствительность к такогорода сигналам и есть Божий дар.

В повести может действовать герой. Но может действовать и его отсутствие. Один писатель старается "вскрыть". Другой пытается "скрыть". И то и другоое – существенно.

Внутренний мир – предпосылка. Литература – изъявление внутреннего мира. Жанр – способ изъявления, прием. Талант – потребность в изъявлении. Ремесло – дорога от внутреннего мира к приему.

Юмор – инверсия жизни. Лучше так: юмор – инверсия здравого смысла. Улыбка разума.

У любого животного есть сексуальные признаки. (Это помимо органов). У рыб-самцов – какие-то чешуйки на брюхе. У насекомых – детали окраски. У обезьян – чудовищные мозоли на заду. У петуха, допустим, – хвост. Вот и приглядываешься к окружающим мужчинам – а где твой хвост? И без труда этот хвост обнаруживаешь.
У одного – это деньги. У другого – юмор. У третьего – учтивость, такт. У четвертого – приятная внешность. У пятого – душа. И лишь у самых беззаботных – просто фаллос. Член как таковой.

Либеральная точка зрения: "Родина – это свобода". Есть вариант: "Родина там, где человек находит себя".
Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Ктото сказал ему:
– Помни, старик! Где водка, там и родина!

Собственнический инстинкт выражается по-разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому.

У Лимонова плоть – слово. А надо, чтобы слово было плотью. Этому вроде бы учил Мандельштам.

Соцреализм с человеческим лицом. (Гроссман?)

Кающийся грешник хотя бы на словах разделяет доброи зло.

Кто страдает, тот не грешит.

Легко не красть. Тем более – не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее – не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь – не суди! А между тем, "не суди" – это целая философия.

Творчество – как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался.

Скудность мысли порождает легионы единомышленников.

Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой.

Когда-то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат.
Ему сказали:
– Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой-нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены?
– Ее фамилия – Сахарова.
– Чудно, – сказали ему, – великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит.
Это было в 76 году.

Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так:
– Спокойно! Это моя борьба с инфляцией!

Существует понятие "чувство юмора". Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем – "чувство драмы". Отсутствие чувства юмора -трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы -такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились напмсать хорошие романы без тени драматизма.

Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь.
Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.

Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.

Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал:
– Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко...
И добавил:
– Но и мы большевиков изрядно потрепали!
Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.

Напротив моего дома висит объявление:
"Требуется ШВЕЙ"!

Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами – американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику:
– Нажми четвертый этаж.
Мальчик не понимает.
Нажми четвертый этаж!
Моя жена вмешивается:
– Он не понимает. Он – американец.
Эмигрант не то что сердится. Скорее – выражает удивление:
– Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!

Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича.
Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданические здравицы и тосты. Торжествовала идея польскосоветской дружбы.
Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит:
– Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому?
– Вам? – переспросил Ружевич.
Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул:
– Вам? Везде!!!

Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков Збарского. По-моему, его иллюстрации к Олеше – верх совершенства. Впрочем, речь пойдет о другом.
У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ленина.
Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул. Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали жена и малолетний Лева.
Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией занимали нижние полки.
На мумию, для поддержания ее сохранности, выдали огромное количество химикатов. В том числе – спирта, который удавалось обменивать на маргарин...
Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за счастливое детство.

Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой Иван Пырьев.
У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что Александров – модернист и западник. И старомодный примус должен быть ему морально чужд. А Пырьев -тот, как говорится, из народа...
Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев снимал кино в народном духе ("Богатая невеста", "Трактористы"). Александров работал в традициях Голливуда ("Веселые ребята", "Цирк").

Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал:
– Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.
Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду:
– Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.
Миллер вежливо сказал:
– И я отдаю себе в этом полный отчет.
Затем он повторил:
– Так назовите же цену.
– Триста! – выкрикнул Целиков.
– Триста чего? Рублей?
Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал:
"Долларов! Долларов!"
– Рублей? – переспросил Миллер.
– Да уж не копеек! – сердито ответил Целиков.
Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целикова кретином...
С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:
– Доллар за квадратный сантиметр!

Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула.
Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец.
Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе.
Все это было снято на конопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена – американец любуется русским богатырем. Вождь спросил:
– Как фамилия?
– Курсант Солоухин, – немедленно выяснили и доложили подчиненные.
Вождь подумал и сказал:
– Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня?
Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы:
– Где курсант Солоухин?
Появился заспанный Володя Солоухин.
– Солоухин, – крикнули генералы, – есть у тебя заветное желание?
Курсант, подумав, выговорил:
– Да я вот тут стихи пишу... Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая кника – "Дождь в степи".

Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит:
– Какой же вы огромный!
Я ответил:
– Охотно меняю свой рост на ваши заработки...
Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружесккой компании. Рассказал о нашей встрече:
"...Я говорю – какой же вы огромный! А Довлатов говорит – охотно меняю свой рост на ваш...(Шемякин помедлил)...талант!"
В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор...

Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:
– У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал:
– У Риты Ковалевой.
– Что за Ковалева?
– Райт.
– Переводчица Фолкнера, что ли?
– Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
– Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
– Без всякого сомнения.
Панова замумалась и говорит:
– Как это страшно!..
Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор ВИдал заметил:
– Романы Курта страшно проигрывают в оригинале...

Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участиков был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.
Раздался выкрик из толпы:
– Здесь похоронены не только евреи!
– Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похороннены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи...

У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:
– Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!..
Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:
– Похоже, что так оно и есть...
Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:
– Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что-нибудь. Только на двери.
– Почему же на двери?
– Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу...

Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.
Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.
У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транпорант:
"Агент КГБ – убирайся вон!"
И еще:
"Все на борьбу за правва советских евреев!"
Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.
Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:
– Может после всего этого тебе дадут "Заслуженного артиста"?
Спиваков ответил:
– Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта".

У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:
– У вас больное сердце.
– Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.
– А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?
– Что обойдется?
– Транспортировка.
– Трансортировка чего?
– Вашего трупа...

Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году отт разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.
Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:
– Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.

Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:
– Вы говорите по-английски?
Хачатурян ответил:
– Немного.
– Как и все мы, – сказал Хемингуэй.
Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
– Как вам далось английское произношение?
Хачатурян ответил:
– У меня приличный слух...

Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:
– В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый – это так, дань формализму...
Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..
Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.
Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.
Наконец коллеги сказали:
– Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.
– Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!

В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова.
Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский – поэзию. Соколов и Алешковский – прозу. Мирецкий – живопись. Я, как это ни обидно, – журналистику.
Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.
Вдруг я услышал как Алешковский прошептал Соколову:
– Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе!
Соколов удовлетворенно кивал:
– Действительно, старик. Действительно...

Высоцкий рассказывал:
"Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:
"Дайте, пожалуйста автограф". А я злой, как черт. Иди ты, говорю...
Недавно был в Монреале. Жил в отеле "Хилтон". И опять-таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по – французски: "Вы мой любимый артист..." И так далее... А тот мне в ответ: "Гет лост..." И я сразу вспомнил того парнишку..."
Заканчивая эту историю, высоцкий говорил:
– Все-таки Бог есть!

Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности:
– Очего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке?
Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: "Мать твою!.."
Вася говорит агенту: "Понял?"

Рубин вспоминал:
– Сидим как-то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях. А Воробьев как закричит: "Евреи, евреи... Сколько этот антисемитизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане. Так казахи еще в сто раз хуже!.."

Нью-Йорк.
Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю книги Довлатова и Уфлянда – взглянуть. Глуховатый хозяин с ласковой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского "Кюхлю".

Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.

В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали:
– Русский господин требует политического убежища.
Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между двумя констеблями.
– Володя, – сказали коллеги, – что ты наделал?! Ведь у тебя семья, работа, договоры.
– Я выбрал свободу, – заявил Усыпкин.
Коллеги сказали:
– Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь,приходи в девять утра к отелю.
– Навряд ли, – произнес Усыпкин, – я выбрал свободу.
Однако на следующий день Усыпкин явился. Молча сел в автобус.
Ладно, думают коллеги, сейчас мы тоже помолчим. Ну а уж дома мы тебе покажем.
Долго они гуляли по Стратфорду. Затем вдруг обнаружили, что Усыпкин снова исчез. Обратились в полицию. В полиции им сказали:
– Русский господин требует политического убежища.
Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя констеблями.
– Что же ты делаешь, Володя?! – закричали коллеги.
– Я подумал и выбрал свободу, – ответил Усыпкин.

Лет двадцать пчть назад я спас утопающего. Причем героизм мне так несвойственен, что я даже запомнил его фамилию – Сеппен. Эстонец Пауль Сеппен.
Произошло это на Черном море. Мы тогда жили в университетском спортлагере. Если не ошибаюсь, чуть западнее Судака.
И вот мы купались. И этот Сеппен начал тонуть. И я его вытащил на берег.
Тренер подошел ко мне и говорит:
– Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней поверке.
Я, помню, обрадовался. Мне тогда нравилась девушка по имени Люда, гимнастка. И не было повода с ней заговорить. А без повода я в те годы заговаривать с женщинами не умел.
И вдруг такая удача.
Стоим мы на вечерней поверке – человек шестьсот. То есть весь лагерь. Тренер говорит:
– Довлатов, шаг вперед!
Я выхожу. Все на меня смотрят. Люда в том числе.
Тренер говорит:
– Вот. Обратите внимание. Взгляните на этого человека. Плавает как утюг, а товарища спас!

"Пока мама жива, я должна научиться готовить..."

Критик П. довольно маленького роста. Он спросил, когда мы познакомились, а это было тридцать лет назад:
– Ты, наверное, в баскетбол играешь?
– А ты, – говорю, – наверное, в кегли?

Александр Глезер:
– Господа: как вам не стыдно?! Я борюсь с тоталитаризмом, а вы мне про долги напоминаете!
В Союзе появилась рок-группа "Динозавры". А нашу "Свободу" продолжают глушить. (Запись сделана до 89-го года). Есть идея – глушить нас с помощью все тех же "Динозавров". Как говорится, волки сыты и овцы целы.

Что будет, если на радио "Либерти" придут советские войска?
Я думаю, все останется на своих местах. Где они возьмут такое количество новых халтурщиков? Сколько на это потребуется времени и денег?

Наш сын Коля в детстве очень любил играть бабушкиной челюстью.
Челюсть была изготовлена американским врачом не по мерке. Мать ее забраковала. Пошла к отечественному дантисту Сене. Тот изготовил ей новую челюсть. А старую мать подарила внуку. Она стала Колиной любимой игрушкой.
Иногда я просыпался ночью от ужасной боли. Оказывалось, наш сынок забыл любимуб игрушку в моей кровати.

Мы купили дом в горах, недалеко от Янгсвилла. То есть в довольно глухой американской провинции. Кругом холмы, луга, озера.. Зайцы и олени дорогу перебегают. В общем, глушь.
Еду я как-то с женой в машине. Она вдруг говорит:
– Как странно! Ни одного чистильщика сапог!
Моя жена Лена – крупный специалист по унынию.

Арьев:
"...Ночь, Техас, пустыня внемлет Богу..."

Оден говорил:
– Белые стихи? Это как играть в теннис без сетки.

Как-то беседовал Оден с Яновским, врачом и писателем. Яновский сказал:
– Я увольняюсь из клиники. После легализации абортов мне там нечего делать. Я убежденный противник абортов. Я не могу работать в клинике, где совершаются убийства.
Оден виновато произнес:
– I could.(Я бы мог).

К нам зашел музыковед Аркадий Штейн. У моей жены сидели две приятельницы. Штейну захотелось быть любезным.
– Леночка, – сказал он, – ты чудно выглядишь. Тем более – на фоне остальных.

Парамонов говорил о музыковеде Штейне:
– Вот, смотри. Гениальность, казалось бы, такая яркая вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и прет.

Алексей Лосев приехал в Дартмут. Стал преподавать в университете. Местные русские захотели встретиться с ним. Уговорили его прочесть им лекцию. Однако кто-то из новых знакомых предупредил Лосева:
– Тут есть один антисемит из первой эмиграции. Человек он невоздержанный и грубоватый. Старайтесь не давать ему повода для хамства. Не сосредоточивайтесь целиком на еврейской теме.
Началась лекция. Лосев говорил об Америке. О свободе. О своих американских впечатлениях. Про евреев – ни звука. В конце он сказал:
– Мы с женой купили дом. Сначала в этом доме было как-то неуютно. И вдруг не территории стал появляться зайчик. Он вспрыгивал на крыльцо. Бегал под окнами. Брал оставленную для него морковку...
Вдруг из последнего ряда донесся звонкий от сарказма голос:
– Что же было потом с этим зайчиком? Небось подстрелили и съели?!

Когда "Новый американец" окончательно превратился в еврейскую газету, там было запрещено упоминать свинину. Причем даже в материалах на сельскохозяцственные и экономические темы. Рекомендовалось заменять ее фаршированной щукой.

Меттер говорил презираемой им сотруднице:
– Я тебя выгоню и даже не получу удовольствия.

Дело происходило в газете "Новый американец". Рубин и Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепригодности. (Не без основания). Я пытался быть миротворцем. Я внушал Рубину:
– Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных уступок ради общего дела.
Рубин отвечал:
– Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков. Меттер приползает на коленях из Джерси-Сити. Моет в редакции полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может быть, и прощу.

Меттер называл Орлова:
"Толпа из одного человека".

У Бори Меттера в доме – полный комплект электронного оборудования. Явно не хватает электрического стула.

Орлова я, как говорится, раскусил. В Меттере же – разочаровался. Это совершенно разные вещи.

В "Капмтанской дочке" не без сочувствия изображен Пугачев. Все равно, как если бы сейчас положительно обрисовали Берию. Это и есть – "милость к падшим".

Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера. Того самого Лернера, который в 69 году был знаменитым активистом расправы над Бродским. Судили его за что-то позорное. Кажется, за подделку орденских документов.
И вот объявлен приговор – четыре года.
И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусствовед Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты абсолютной душевной гармонии. То есть очень редко. Услышав приговор, он встал. Сосредоточился. Затем отчетливо и громко выкрикнул:
"Бродский в Мичигане,
Лернер в Магадане!"

Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский.
Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф.
Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:
"ДДвести восемь польских строчек
Дарит Сержу переводчик".
Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.
Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:
"Двести восемь польских строчек
Дарит Толе переводчик".
У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:
"Двести восемь польских строчек
Дарит Жене переводчик".
Все равно он гений.

Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом:
– Ирония есть нисходящая метафора.
Я удивился:
– Что значит нисходящая метафора?
– Объясняю, – сказал Иосиф, – вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" – это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" – это нисходящая метафора.

Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся.
Лежит Иосиф – бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты.
И вот я произнес что-то совсем неуместное:
– Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов...
Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным.
Вот я и сказал:
– Евтушенко выступил против колхозов...
Бродский еле слышно ответил:
– Если он против, я – за.

Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас -реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас – к небу.

Иосиф Бродский говорил мне:
– Вкус бывает только у портных.

Конечно, Бродским восхищаются на Западе. Конечно, Евтушенко вызывает недовольство, а Бродский – зависть и любовь. Однако недовольство Евтушенко гораздо значительнее по размерам, чем восхощение Бродским. Может, дело в том, что негативные эмоции принипиально сильнее?..

Когда гобачевская оттепель приобрела довольно-таки явные формы, Бродский сказал:
– Знаете, в чем тут опасность? Опасность в том, что Рейн может передумать жениться на итальянке.

Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял:
"Что в принципе одно и то же".

Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило. Он говорил:
– Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!

Шмаков говорил о Бродском:
– Мало того, что он гений. Он еше и весьма способный человек.
– Способный? Например, к чему?
– Да ко всему. К языкам, к автовождению, к спорту.

Иосиф Бродский любил повторять:
– Жизнь коротка и печальна. Ты заметил чем она вообще кончается?

Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой:
– Зайдите в свою библиотеку на радио "Либерти". Сделайте копии оглавлений всех номеров журнала "Юность" за последние десять лет. Пришлите мне. Я это дело посмотрю и выберу, что там есть хорошего. И вы опять мне сделаете копии.
Я вошел в библиотеку. Взял сто двадцать (120!) номеров журнала "Юность". Скопировал все оглавления. Отослал все это Бродскому первым классом.
Жду. Проходит неделя. Вторая. Звоню ему:
– Бандероль мою получили?
– Ах да, получил.
– Ну и что же там интересного?
– Ничего.

Иосиф Бродский (на книге стихов, подаренной Михаилу Барышникову):
2Пусть я – аид, а он – всего лишь – гой,
И профиль у него совсем другой,
И все же я не сделаю рукой
Того, что может сделать он ногой!"

О Бродском:
"Он не первый. Он, к сожалению, единственный".

У Бродского есть дружеский шарж на меня. По-моему чудный рисунок.
Я показал ему своему-амермканцу. Он сказал:
– У тебя нос другой.
– Значит надо, говорю, сделать пластическую операцию.

Помню, раздобыл я книгу Бродского 64 года. Уплатил как за библиографическую редкость приличные деньги. Долларов, если не ошибаюсь, пятьдесят. Сообщил об этом Иосифу. Слышу:
– А у меня такого сборника нет.
Я говорю:
– Хотите, подарю вам?
Иосиф удивился:
– Что же я с ним буду делать? Читать?!

Бродский:
– Долго я не верил,что по-английски можно сказать глупость.

Бродский о книге Ефремова:
– Как он решился перейти со второго абзаца на третий?!

Бахчаняна упрекали в формализме. Бахчанян оправдывался:
– А что если я на содержании у художественной формы?!

Реклама фирмы "Мейсис". Предложение Бахчаняна:
"Светит Мейсис, светит ясный!.."

Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал:
– Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?
На что художник Бахчанян заметил:
– Пушкин жил, и ничего.

Бахчанян:
"Гласность вопиющего в пустыне".

Как-то раз я сказал Бахчаняну:
– У меня есть повесть "Компромисс". Хочу написать продолжение. Только заглавие все еще не придумал.
Бахчанян подсказал:
– "Компромиссис".

Бахчанян предложил название для юмористического раздела в газете:
"Архипелаг Гуд Лак!"

Шел разговор о голливудских стандартах. Вагрич Бахчанян успокаивал Игоря Гениса:
– Да что ты нервничаешь?! У тебя хороший женский рост.

Бахчанян пришел на радио "Свобода". Тогда еще работали глушилки. Бахчанян предложил:
– Все это можно делать заранее. Сразу же записывать на пленку текст и рев. Представляете какая экономия народных денег!

Бахчанян говорил, узнав, что я на диете:
– Довлатов худеет, не щадя живота своего.

Бахчанян говорил мне:
– Ты – еврей армянского разлива.

Была такая нашумевшая история. Эмигрант купил пятиэтажный дом. Дал объявление, что сдаются квартиры. Желающих не оказалось. В результате хозяин застраховал этот дом и поджег.
Бахчанян по этому случаю выразился:
"Когда дом не сдается, его уничтожают!"

Владимир Яковлев – один из самых талантливых московских художников. Бахчанян утверждает, что самый талантливый. Кстати, до определенного времени Бахчанян считал Яковлева абсолютно здоровым. Однажды Бахчанян сказал ему:
– Давайте я запишу номер вашего телефона:
– Записывайте. Один, два, три...
– Дальше.
– Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять...
И Яковлев сосчитал до пятидесяти.
– Достаточно, – прервал его Бахчанян, – созвонимся.

Как-то раз я спросил Бахчаняна:
– Ты армянин?
– Армянин.
– На сто процентов?
– Даже на сто пятьдесят.
– Как это?
– Мачеха у нас была армянка...

Вайль и Генис ехали сабвеем. Проезжали опасный, чудовищный Гарлем. Оба были сильно выпившие. На полу стояла бутылка виски. Генис курил.
Вайль огляделся и говорит:
– Сашка, обрати внимание! Мы здесь страшнее всех!

Козловский – это непризнаный Генис.

Генис написал передачу для радио "Либерти". Там было много научных слов – "аллюзия", "цензура", "консеквентный"... Редактор Генису сказал:
– Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают лишь доценты МГУ.

Кто-то сказал в редакции Генису:
– Нехорошо, если Шарымова поедет в типографию одна. Да еще вечером.
На что красивый плотный Генис мне ответил:
– Но мы-то с Петькой ездим и всегда одни.

Наш босс пришел в редакцию и говорит:
– Вы расходуете уйму фотобумаги. Она дорогая. Можно делать фото на обычном картоне?
Генис изумился:
– Как?
– Очень просто.
– Но ведь там специальные химические процессы! Эмульсионный слой и так далее...
Босс говорит:
– Ну хорошо, попробовать-то можно?

Как-то Сашу Гениса обсчитали в бухгалтерии русскоязычной нью-йоркской газеты. Долларов на пятнадцать. Генис пошел выяснять недоразумение. Обратился к главному редактору. Тот укоризненно произнес:
– Ну что для вас пятнадцать долларов?.. А для нашей корпорации это солидные деньги.
Генис от потрясения извинился.

Генис и злодейство – две вещи несовместимые!

Загадочный религиозный деятель Лемкус говорил:
– Вы, Сергей, постоянно шутите надо мной. Высмеиваете мою религиозную и общественную деятельность. А вот незнакомые люди полностью мне доверяют.

Загадочный религиозный деятель Лемкус был еще и писателем. Как-то он написал:
"Розовый утренний закат напоминал грудь молоденькой девушки".
Говорю ему:
– Гриша, опомнись. Какой же закат по утрам?!
– Разве это важно? – откликнулся Лемкус.

Лемкус написал:
"Вдоль дороги росли кусты барышника..."
И еще:
"Он нахлобучил изящное соломенное канапе..."

У того же Лемкуса в одной заметке было сказано:
"Как замечательно говорил Иисус Христос – возлюби ближнего своего!"
Похвалил талантливого автора.

Знакомый режиссер поставвил спекктааакль в Нью-Йорке. Если не ошибаюсь, "Сирано де Бержерак". Очень гордился своим достижением.
Я спросил Изю Шапиро:
– Ты видел спектакль? Много было народу?
Изя ответил:
– Сначала было мало. Пришли мы с женой, стало вдвое больше.

Изя Шапиро часто ездил в командировки по Америке. Оказавшись в незнакомом городе, первым делом искал телефонную книгу. Узнавал, сколько людей по фамилии Шапиро живет в этом городе. Если таковых было много, город Изе нравился. Если мало, Изю охватывала тревога. В одном техасском городке, представляясь хозяину фирмы, Изя Шапиро сказал:
– Я – Израиль Шапиро!
– Что это значит? – удивился хозяин.

Братьев Шапиро пригласили на ужин ветхозаветные армянские соседи. Все было очень чинно. Разговоры по большей части шли о величччии армянской нации. О драматической истории армянского народа. Наконец хозяйка спросила:
– Не желаете ли по чашечке кофе?
Соломон Шапиро, желая быть изысканным, уточнил:
– Кофе по-турецки?
У хозяев вытянулись физиономии.

Изя Шапиро сказал про мою жену, возившуюся на кухне:
"И все-таки она вертится!..."

Звонит приятель Изе Шапиро:
– Слушай! У меня родился сын. Придумай имя – скромное, короткое, распространенное и запоминающееся.
Изя посоветовал:
– Назови его – Рекс.

Нью-Йорк. Магазин западногерманского кухонного и бытового оборудования. Продавщица с заметным немецким акцентом говорит моему другу Изе Шапиро:
– Рекомендую вот эти "гэс овенс" (газовые печки). В Мюнхине производятся отличные газовые печи.
– Знаю, слышал, – с невеселой улыбкой отозвался Изя Шапиро.

Мать говорила про величественного и одновременно беззащитного леву Халифа:
"Даже не верится, что еврей".

Лев Халиф – помесь тореадора с быком.

Одна знакомая поехала на дачу к Вознесенским. Было это в середине зимы. Жена Вознесенского, Зоя, встретила ее очень радушно. Хозяин не появился.
– Где же Андрей?
– Сидин в чулане. В дубленке на голое тело.
– С чего это вдруг?
– - Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина – дубленку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят -русский медведь купается в снегу. Колоритно и впечатляюще! Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так:
"Гениального русского поэта мы застали купающимся в снегу..."
Может, они даже сфотографируют его. Представляешь – бежит Андрюша с голым задом, а кругом российские снега.

Какой-то американский литературный клуб пригласил Андрея Вознесенского. Тот читал стихи. Затем говорил о перестройке. Предваряя чуть ли не каждое стихотворение, указывал:
"Тут упоминается мой друг Аллен Гинсберг, который присутствует в этом зале!"
Или:
"Тут упоминается Артур Миллер, который здесь присутствует!"
Или:
"Тут упоминается Норман Мейлер, который сидит в задних рядах!"
Кончились стихи. Начался серьезный политический разговор. Вознесенский предложил – спрашивайте. Задавайте вопросы.
Все молчат. Вопросов не задают.
Тот снова предлагает – задавайте вопросы. Тишина. Наконец поднимается бледный американский юноша. Вознесенский с готовностью к нему поворачивается:
– Прошу вас. Задавайте любые, самые острые вопросы. Я вам отвечу честно, смеор и подробно.
Юноша поправил очки и тихо спросил:
– Простите, где именно сидит Норман Мейлер?

Приехал из Германии Войнович. Поселился в гостинице на Бродвее. Понадобилось ему сделать копии. Зашли они с женой в специальную контору. Протянули копировщику несколько страниц. Тот спрашивает:
– Ван оф ич? (Каждую по одной?)
Войнович говорит жене:
– Ирка, ты слышала? Он спросил: "Войнович?" Он меня узнал! Ты представляешь? Вот она популярность!

Молодой Андрей Седых употребил в газетной корреспонденции такой оборот:
"...Из храма вынесли огромный ПОРТРЕТ богородицы..."

Андрей Седых при встрече интересовался:
– Скажите, как поживает ваша жена? Она всегда такая бледная. Мы все за нее так переживаем. Как она?
Я отвечал:
– С тех пор, как вы ее уволили, она живет нормально.

Заболел старый писатель Родион Березов. Перенес тяжелую операцию. В русскоязычной газете появилось сообщение на эту тему. Заметка называлась:
"Состояние Родиона Березова".

Там же появилась информация:
"Случай на углу Бродвея и Четырнадцатой. Шестилетняя девочка, ехавшая на велосипеде СВАЛИЛАСЬ под мчавшийся автобус..."
В заметке чувствуется некоторое удовлетворение.

В той же газете:
"На юге Франции разбился пассажирский самолет. К СЧАСТЬЮ, из трехсот человек, летевших этим рейсом, погибло двенадцать!"

Рекламное об`явление там же:
"За небольшие деньги имеете самое лучшее: аборт, противозачаточные таблетки, установление внематочной беременности!"

Траурное извещение:
"ПРЕЖДЕВРЕМЕННАЯ кончина Гарри Либмана".

Знаменитый артист Борис Сичкин жил в русской гостинице "Пайн" около Монтиселло. Как-то мы встретились на берегу озера. Я сказал:
– Мы с женой хотели бы к вам заехать.
– Отлично. Когда?
– Сегодня вечером. Только как мы вас найдем?
– Что значит – как вы меня найдете? В чем проблема?
– Да ведь отель, – говорю, – большой.
Сичкин еще больше поразился:
– Это как прийти в Мавзолей и спросить:"Где здесь находится Владимир Ильич Ленин?"

Сичкин попал в автомобильную катастрофу. Оказался в госпитале. Там его навестил сын Эмиль. И вот они стали прощаться. Эмиль наклонился, чтобы поцеловать отца. Боря ощутил легкий запах спиртного. Он сказал:
– Эмиль, ты выпил. Я расстраиваюсь, когда ты пьешь.
Сын начал оправдываться:
– Папа, я выпил один бокал шампанского.
Боря тихим голосом спросил:
– Что же ты праздновал, сынок?

Едем как-то в машине: Сичкин, Фима Берзон, жена Берзона – Алиса и я. Берзон – лопоухий, маленький и злобный. Алиса говорит Сичкину:
– Ответьте мне, Боря, как это женщины соглашаются работать в публичных домах? Обслуживают всех без разбора. Ведь это так негигиенично! И никакого удовольствия.
Сичкин перебил ее:
– Думаешь они так уж стараются? Всем отдаются с душой? Ну, первый клиент еще, может быть, туда-сюда. А остальные у них там идут, как Фима Берзон!

Лет тридцать назад Евтушенко приехал в Америку. Поселился в гостинице. Сидит раз в холле, ждет кого-то. Видит, к дверям направляется очень знакомый старик: борода, измятые штаны, армейская рубашка.
Несколько секунд Евтушенко был в шоку. Затем он понял, что это Хемингуей. Кинулся за ним. Но Хемингуей успел сесть в поджидавшее его такси.
– Какая досада, – сказал Евтушенко швейцару, – ведь это был Хемингуей! А я не сразу узнал его!
Швейцар ответил деликатно:
– Не расстраивайтесь. Мистер Хемингуей тоже не сразу узнал вас.

Рассказывают, что на каком-то собрании, перед от`ездом за границу, Евтушенко возмущался:
– Меня будут спрашивать о деле Буковского. Снова мне отдуваться? Снова говно хлебать?!
Юнна Мориц посоветовала из зала:
– Раз в жизни об`яви голодовку...

Юнна Мориц в Грузии. Заказывает стакан вина. Там плавают мухи.
Юнна жалуется торговцу-грузину. Грузин восклицает:
– Где мухи – там жизнь!

Алешковский рассказывал:
Эмигрант Фалькович вывез из России огромное количество сувениров. А вот обычной посуды не захватил. В результате семейство Фальковичей долго ело куриный бульон из палехских шкатулок.

Алешковский уверял:
– В Москве репетируется балет, где среди действующих лиц есть Крупская. Перед балериной, исполняющей эту роль, стоит нелегкая хореографическая задача. А именно, средствами пластики выразить базетову болезнь.

Томас Венцлова договаривался о своей университетской лекции. За одну я беру триста долларов. За вторую – двести пятьдесят. За третью – сто. Но эту, третью я вам не рекомендую.

В Нью-Йорке гостил поэт Соснора. Помнится, я, критикуя Америку, сказал ему:
– Здесь полно еды, одежды, развлечений и – никаких мыслей!
Соснора ответил:
– А в России, наоборот, сплошные мысли. Про еду, про одежду и про развлечения.

Оказался в больнице. Диагнос – цирроз печени. Правда, в начальной стадии. Хотя она же, вроде бы, и конечная. После этого мои собутыльники по радио "Либерти" запели:
"Цирроз-воевода дозором
Обходит владенья свои..."

Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт. Врач-американец спрашивает:
– - Что это за книга?
– Достоевский.
– "Идиот"?
– Нет, "Подросток".
– Таков обычай? – интересуется врач.
– Да, – говорю, – таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевског на груди.
Американец спрашивает:
– Ноу Байбл? (Не Библия?)
– Нет, – говорю, – именно том Достоевского.
Американец посмотрел на меня с интересом.

Когда выяснилось, что опухоль моя – не злокачественная, Лена сказала:
"Рак пятится назад..."

ВЫшел я из больницы. Вроде бы поправился. Но врачи запретили мне пить и курить. А настоятельно рекомендовали ограничивать себя в пище. Я пожаловался на все это одному знакомому. В конце и говорю:
– Что мне в жизни еще остается? Только книжки читать?!
Знакомый отвечает:
– Ну, это пока зрение хорошее...

Диссидентский романс:
"В оппозицию девушка провожала бойца..."

Волков начинал как скрипач. Даже возглавил струнный квартет. Как-то обратился в Союз писателей:
– Мы хотели бы ввыступить перед Ахматовой. Как это сделать?
Чиновники удивились:
– Почему же именно Ахматова? Есть более уважаемые писатели -Мирошниченко, Саянов, Кетлинская...
Волков решил действлвать самостоятельно. Поехал с товарищами к Ахматовой на дачу. Исполнил новый квартет Шостаковича.
Ахматова выслушала и сказала:
– Я боялась только, что это когда-нибудь закончится...
Прошло несколько месяцев. Ахматова выехала на Запад. Получила в Англии докторат. Встречалась с местной интеллигенцией.
Англичане задавали ей разные вопросы – литература, живопись, музыка.
Ахматова сказала:
– Недавно я слушалла потрясающий опус Шостаковича. Ко мне на дачу специально приезжал инструментальный ансамбль.
Ангичане поразились:
– Неужели в России так уважают писателей?
Ахматова подумала и говорит:
– В общем, да...

Миши Юпп сказал издателю Поляку:
– У меня есть неизвестная фотография Ахматовой.
Поляк заволновался:
– Что за фотография?
– Я же сказал – фото Ахматовой.
– Какого года?
– Что – какого года?
– Какого года фотография?
– Ну, семьдесят четвертого. А может, семьдесят шестого. Я не помню.
– Задолго до этого она умерла.
– Ну и что? – спросил Юпп.
– Так что же запечатлено на этой фотографии?
– Там запечатлен я, – сказал Юпп, – там запечатлен я на могиле Ахматовой в Комарове.

Миша Юпп говорил своему приятелю:
– Ко мне довольно часто являются за пожертвованиями. Но выход есть. В этих случаях я перехожу на ломаный английский.
Приятель заметил:
– Так уж не старайся.

Гриша Поляк был в гостях. Довольно много ел. Какая-то женщина стала говорить ему:
– Как вам не стыдно! Вы толстый! Вам надо прекратить есть жирное, мучное и сладкое. В особенности сладкое.
Гриша ответил:
– Я, в принципе, сладкого не ем. Только с чаем.

Блюмин рассказывал, как старая эмигрантка жаловалась мужу:
– Где моя былая грация? Где моя былая грация?
Муж отвечал:
– Сушится, Фенечка, сушится.

К нам зачастили советские гости. Иногда – не очень близкие знакомые. В том числе и малосимпатичные. Все это стало мне надоедать. Мама бодро посоветовала:
– Об`ясни им – мать при смерти.
Лена возражала:
– В этом случае они тем более заедут – попрощаться.

Эмигранка в Форест Хиллсе:
– Лелик, если мама говорит "ноу", то это значит – "ноу"!

В Ленинград приехала делегация американских конгрессменов. Встречал их первый секретарь Ленинградского обкома Толстиков. Тут же состоялась беседа. Один из конгрессменов среди прочего заинтересовался:
– Каковы показатели смертности в Ленинграде?
Толстиков увереннои коротко ответил:
– В Ленинграде нет смертности!

Беседовал я с одним эмигрантом. Он говорил среди прочего:
– Если б вы знали, как я люблю телячий студень! И шашлыки на ребрышках! И кремовые пирожные! И харчо!
– Почему же, – спрашиваю, – вы такой худой?
– Так ведь я кушаю. Но и меня кушают!

Самый короткий рассказ:
"Стройная шатенка в кофточке от "Гучи" заявила полной блондинке в кофточке от "Лорда Тейлора": – Надька, сука ты позорная!"

Зашла к нашей матери приятельница. Стала жаловаться на Америку. Американцы, мол, холодные, черствые, невнимательные, глупые... Мат ей говорит:
– Но у тебя же все хорошо. Ты сыта, одета, более-меенее здорова. Ты даже английский язык умудрилась выучить.
А гостья отвечает:
– Еще бы! С волками жить...

Произошло это в грузинском ресторане. Скончался у молоденькой официантки дед. Хозяин отпустил ее на похороны. Час официантки нет, два, три. Хозяин ресторана нервничает – куда, мол, она могла подевалась?! Некому, понимаешь, работать...
Наконец официанка вернулась. Хозяин ей сердито говорит:
– Где ты пропадала, слушай?
Та ему в ответ:
– Да ты же знаешь, Гоги, я была на похоронах. Это же целый ритуал, и все требует времени.
Хозяин еще больше рассердился:
– Что я, похороны не знаю?! Зашел, поздравил и ушел!

Моя жена училась водить автомобиль. Приобрела минимум технических знаний. Усвоила некоторое количество терминов. И особенно ей полюбился термин "вил элаймент" (выравнивание колес, центровка). Она с удовольствием произносила:
– Надо бы сделать вил элаймент... Вил элаймент – это главное...
Как-то раз мы вспомнили одного человека. Я сказал:
– У него бельмо на глазу.
Моя жена возразила:
– Это не бельмо. Это что-то другое. Короче, ему надо сделать вил элаймент.

Бахчанян сообщил мне новость:
– Лимонов перерезал себе вены электрической бритвой!

Сложное в литературе доступнее простого.

Романс диетолога:
"И всюду сласти роковые,
И от жиров защиты нет..."

Романс охранника:
"В бананово-лимонном Сыктывкаре..."

Серманы были в Пушкинском театре. Показывали "Бег" с Черкасовым. Руфь Александровна страшно переживала. Особенно ее потряс Черкасов в роли генерала Хлудова. Она говорила мужу:
– Что с ним будет? Что с ним будет?
Илья Захарович ответил:
– А что с ним будет? Дадут очередную сталинскую премию.

Сорок девятый год. Серман ожидает приговора. Беседует в камере с проворровавшимся евреем. Спрашивает его:
– Зачем вы столько крали? Есть ли смысл?
Еврей отвечает:
– Лучше умереть от страха, чем от голода!

Томашевский и Серман гуляли в Крыму. Томашевский рассказывал:
– В тридцатые годы здесь была кипарисовая аллея. Приехал Сталин. Охрана решила, что за кипарисами могут спрятаться диверсанты. Кипарисовую аллею вырубили. Начали сажать эвкалиптовые деревья. К сожалению, они не прижились...
– И что же в результате?
Томашевский ответил:
– Начали сажать агрономов...

У Аксенова заболели почки. Саша Перуанский рассказывал:
– Я решил позвонить Васе. Подошла Майя. Я начал очень деликатно: "Вася еще подходит к телефону?" Подошел Вася. Я говорю ему: "Не падай духом, старик. У меня был рак почки. Доктор сказал, что года не протяну. В результате почку мне удалили. Я стал импотентом. Но прожил уже четыре года..."
Перуанский закончил:
– Вася так приободрился!

У советского композитора Покрасса был родственник – американский композитор Темкин. Покрасс сочинял кавалерийские марши. Темкин – музыку к голливудским фильмам.
Известно, что Сталин очень любил кино. И вот был однажды кремлевский прием. И Сталин обратился к Дмитрию Покрассу:
– Правда, что ваш брат за границей?
Покрасс испугался, но честно ответил:
– Правда.
– Это он сочинил песенки к "тем мушкетерам"?
– Он.
– Значит, это его песня – "Вар-вар-вар-вара..."?
– Его.
Сталин подумал и говорит:
– Лучше бы он жил здесь. А вы – там.

Стихи такие четкие и хорошо зарифмованные, как румынские стихи.

Блок отличался крайней необщительностью. Достаточно сказать, что его ближайший друг носил фамилию – Иванов.

Меркантилизм – это замаскированная бездарность. Я, мол, пишу ради денег, халтурю и так далее. В действительности халтуры не существует. Существует, увы, наше творческое бессилие.

Один эмигрант вывез из Союза прах нелюбимой тещи. Объяснил это своим принципиальным антибольшевизмом. Прямо так и выразился:
– Чтобы не досталась большевикам!

Все интересуются, чо там будет после смерти?
После смерти начинается – история.