Speaking In Tongues
Лавка Языков

Екатерина Дробовцева

Рождение

Рисовались картины. В них было какое-то долгое и непоправимо красивое розовое. Странно, ведь это нелюбимый цвет. На подоконнике всегда рядком сидели птицы -- большие и маленькие. Безмолвно соседствовали воробьи, похожие на грязных пацанов; голуби с серыми беременными животами; снегири, неаккуратно пившие томатный сок… Кто-то говорил, что птицы на подоконнике -- к беде. А беды все не было. Не происходило вообще ничего. Статичная нулевая скорость отсутствующих событий. И от этого не было плохо. И не было скучно или тоскливо. Завешивались картинами стены и двери, не помнившие чужих прикосновений, нежилась на солнце слегка приоткрытая форточка, и в коридоре часы били в без десяти двенадцать ровно восемь с половиной раз…

Внешний мир, казалось бы, содействовал. Играл роль молчаливого помощника. Соучастника. Он тоже не совершал резких движений, и глаза его были женскими, влажными, с затухающим блеском растворившегося в слиянии складок живота и простыней оргазма. Внешний мир был похож на руку со свечой. На рассеявшегося в невидимых контурах бездонного коридора сумрачного невидимку, оставившего от себя, после себя лишь вот эту руку со свечой, руку, ищущую путь вперед.

Полотна цвета внутренней стороны щеки, полотна цвета, живущего в пространстве между мизинцем и безымянным пальцами правой ноги трехдневного младенца, уносились на чердак. Серая влажная пыль, старая и вечная хозяйка деревянного безвременья, трогательно -- заботливо боялась касаться еще не затвердевших красок. За своим бесформенным боком она прятала их от двух жадных живых полосок света. Прятала, но не прикасалась, боясь оставить след свой, начало угасания, начало едва ощутимой ненужности. И картины могли бы проспать там очень долго. Не всегда, конечно, не всегда -- ведь чахоточные румяна однажды в разряженном горном утреннем воздухе в одну секунду осыпаются снежными белилами на высокие скулы придворных дам, несущих шлейф Госпожи своей, всеобщей гостьи, чей визит предопределен…

Но открывалась дверь, зевая своим беззубым ртом, и появлялась рука, нашедшая путь. Она брала за угол один из пронзительно розовых квадратов, наряжала его в темно-коричневые деревянные ленты и уносила. Они долго шли по улицам -- одновременно мокрым и шуршащим. На них сыпались листья и слова. Над балконами, печально не долетая до крыш, на самую малость не достигнув абсолютной свободы двухцветного неба, висели воздушные шары -- пустые слезы ушедшего праздника. Люди, попрятав яйцеобразные головы в горячие пропасти влагалищ капюшонов, неслись мимо так стремительно, что повторяли друг друга в точности, и от этого казались недвижимыми. Розовое полотно в холщовом конверте было зажато подмышкой, но вовсе не чувствовало себя в безопастности. Оно знало, что впереди -- коридор. Какая-то длинная комната. Знание этого было заложено в ее генетической памяти, которое было ранее заперто в жестяном тюбике и куплено в магазине.

Комната оказалась гораздо длиннее и гораздо ярче. Картину вынули из конверта и повесили в дальнем правом углу, рядом с узким окном. Рука быстро и нервно прикоснулась к деревянной ленточке, прямо из воздуха взяла свечу и исчезла.

Потом было много глаз. И мало птиц. На коротком подоконнике помещались две-три, не больше. Бусинки их глаз соперничали с сотнями тех, других. Те, другие, плавали вокруг, словно глупые рыбы в пустом аквариуме. Черные, зеленые, голубые, коричневые с короткими жесткими волосками ресниц вместо плавников и хвоста. Они перемещались и путали все пространство. Но, что было ужасней всего, они закрывали собой противоположную стену. Ту ее часть, где была Она. В отличии от всех остальных рядом висящих -- белая. На ней не было ничего. Ничего розового, синего, лилового, фиолетового, красного. Ничего. Даже ночью -- белая.

Когда розовое полотно смотрело на нее, она принимала размеры вселенной. В ней сразу находилось место для всего -- для бумажных змеев и костров, для янтарных фигурок и стука колес поездов, для неправильного боя часов и молчащих кукушек. Ее не портило утро, и если бы кто-то плеснул на нее кислотой, она бы ничуть не изменилась. Когда тонкие тюльпаны шампанского в пахнущих ацетоном пальцах проплывали мимо, когда во всю длину комнаты дышали несвежей едой и папиросами твердые рыжие бороды, она белела, ничего не замечая, не видя, не желая знать контрастов, не считая глаз -- рыб, людей -- птиц… Она просто была. Розовому квадрату в дальнем правом углу этого было достаточно.

Коридор был пуст и темен. Из самого его горла появилась яркая точка. Она увеличивалась, увеличивалась и, наконец, осветила собою две руки. В одной из них горела свеча, в другой была кисть, на самом кончике которой розовела жирная капля. Руки закрыли собой белое полотно напротив. Оплавившийся бесцветный воск капал на пол, моментально рождая на нем мертвое море. На его матовой поверхности все же можно было различить неясный силуэт кого- то еще. Это была старуха. В сером балахоне. С волосами цвета паутины. Она смотрела на розовую картину, но не прикасалась к ней.

Рано утром вместо белого полотна на стене оказалось зеркало. А в нем пряталась вся оставшаяся жизнь.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Екатерина Дробовцева

Рождение

Speaking In Tongues
Лавка Языков