Паша была самой слабенькой из нас. Ее, бледную, с извечными темными
кругами под глазами, все время пытались либо накормить, либо пожалеть.
Чувствовалось, что она чем-то больна, но ни она сама, ни тем более кто-то
другой, речи об этом не заводил. «От нее пахнет смертью», — говорили друзья,
дожидающиеся в коридоре больницы очередного результата сканирования ее
мозга. Она выходила из кабинета, растрепанная и растерянная, словно не
понимая, зачем с ней все это делали, улыбалась, иногда в обморок падала,
иногда говорила: «Пойдемте чего-нибудь начнем пить.» Пила она самозабвенно
— до невозможности шевелить языком, до полного и безвозвратного погружения
в какой- то свой, отдельный, с заказанным для всех остальных входом, мир.
Оттуда она молча смотрела на веселящуюся компанию глазами своими из темных
кругов, и вытащить из нее хоть слово было невозможно. Незнакомые люди не
любили ее за это молчание. Им казалось, что раз она молчит, то непременно
думает о них, и непременно что-то плохое. Никто толком ничего о ней не
знал. Известно только было то, что живет она одна, что ее многочисленное
семейство разбросано по стране, что общаются они крайне редко, и что сама
она эту тему, возникшую вдруг в разговоре с кем-нибудь, всегда резко сводит
на нет. Чьи-то семейные тайны — это как чужие фамильные драгоценности в
шкатулке, их всегда хочется вытащить, поперебирать руками, повесить на
шею. Поэтому от частых и нечистых прикосновений к ее прошлому, о Паше ходило
немыслимое количество всевозможных слухов. Не думаю, что это каким-то образом
влияло на нее, но каждую очередную сплетню она слушала с еще большей болезненной
брезгливостью, чем предыдущую.
Однажды, часа в три ночи, у меня раздался телефонный звонок. Пошарив
по полу рукой, я нащупал трубку, и, даже не донеся ее до уха, уже был до
смерти перепуган силой крика, оттуда доносившегося. «Алло!!! Алло!!! О
господи! Алло!!! — это было настолько громко, что я даже зажмурился от
боли в перепонках, — АЛЛО!!!». «Паша, что с тобой? — хрипло ответил я,
начиная сомневаться в том, что не сплю. — Да заткнись ты! Чего орешь?»
Она не замолкала. Еще с полминуты голова моя готова была лопнуть, еще с
полминуты она вопила свое «алло» вперемежку с рыданиями и отрывками из
каких-то ей только известных молитв. Наконец, прямо посередине очередного
«Боже!», она резко смолкла, будто кто-то быстро и с раздражением выключил
шумящий напором воды кран. Боясь, что это только для того, чтобы набрать
в легкие воздуха для очередного приступа этой непонятной мне истерики,
я начал быстро, без разбора фраз и интонаций, говорить: «Паша, да что с
тобой? Почему ты не спишь? Ты разве завтра… Какого черта, ты меня с ума
свести хочешь? Дура! Совсем двинулась крышей, идиотка. Тебя напугало что-то?
Фу, я чуть не рехнулся тут… Ты где? Ты пьяная? Тебя забрать? Ну что ты
молчишь?». И тут я заметил, что она и не молчит вовсе — где- то там, позади
моей уже истерики, моего уже бессвязного испуганного словоблудства, слышалось:
«…я слышу… госпди-и-и, спасибо тебе, я слышу… я слышу опять… ой как хорошо
слышать… больше не надо ничего, только слышать…» Прервав ее бормотание,
мне потихоньку удалось выяснить все причины и подробности этого ночного
сумасшествия. Оказывается, Паша… оглохла. Она всегда достаточно поздно
засыпала, и в этот раз провалялась с книжкой далеко за полночь. «Хаксли,
— говорит, — несколько романистов в одном романе: читая двадцать третью
главу, продолжаешь читать пятнадцатую, а что между ними — это шестнадцатая
в пятьдесят четвертой. Похоже на Кортасара, только все как будто в китовых
усах…». Читала, читала, перелистывала страницы, а потом поняла, что не
слышит их шелеста. «Ведь когда перелистываешь — слышишь, как странички
шумят. И ногами я под одеялом шевелю, и этого не слышно. Я испугалась,
села на кровати, книгой себя по коленям бью изо всех сил, и НЕ СЛЫШУ! Абсолютно
ничего! Ни ударов, ни крика своего, когда уже кричать от ужаса начала.
Потом номер твой набрала, ну как будто на автомате, не помню как. Ты меня
извини, я просто не знала, что делать. Испугалась,» — объяснила она.
Мы оба перевели дух, помолчали. Было заметно, что она успокоилась.
Решили, что если она опять оглохнет, то будет звонить кому-нибудь другому
в алфавитном порядке, следуя перечисленным в телефонной книжке именам.
Пошутили, одним словом. А утром ее нашли мертвой. Судмедэкспертиза установила,
что смерть наступила между четырьмя и пятью часами ночи. Самоубийство.
Повесилась. Оказывается, она действительно была больна, и прекрасно знала
об этом. Что-то с мозгом. Непоправимое. Мне, тогда положившему трубку,
и решившему, что причиной ее недолгой глухоты было одновременное прекращение
работы всех, издающих хоть какой- то шум, домашних систем — холодильника,
унитаза, труб, радио на кухне, газа в колонке, было как-то по-особенному
тошно.