ОТ РЕДАКТОРА: Данная версия пьесы находится целиком на
совести переводчика.
Действующие лица:
КЛЭЙ, двадцатилетний негр
ЛУЛА, белая женщина лет тридцати
ПАССАЖИРЫ МЕТРО, белые и черные
МОЛОДОЙ НЕГР
КОНДУКТОР
В бурлящей утробе города. Отовсюду: с крыш, асфальта -- исходит
удушающая летняя жара. Подземелье. Или, если поискать эквивалент в груде
современных мифов, -- метро.
Занавес поднят; на сцене -- мужчина, он сидит в вагоне метро, держа
в руках журнал и пустыми глазами глядя в никуда поверх опущенных страниц.
Бессмысленно смотрит в окно справа. За стеклами быстро мелькают мутные
огни. (Прикрепите к стойкам у окна лампочки. Создайте иллюзию движения:
пусть они поочередно вспыхивают и гаснут. Придайте сцене динамику, скорость,
жизнь. Ведь на самом-то деле нет никакой разницы между настоящей станцией,
где останавливается поезд, и сверканием фонарей, всего лишь изображающих
таковую.)
Мужчина сидит в одиночестве. Причем и видно-то только его место,
хотя все остальное пространство площадки также экипировано под вагон метро.
Просто его место высвечено, а другие -- нет. Время от времени, по ходу
спектакля может раздаваться громкий лязг натурального поезда. Характерные
для движения состава звуки постоянно на протяжении всего действия мягко
аранжируют диалоги, но, само собой, ни в коем случае не заглушая их.
Движение поезда замедляется. Через некоторое время состав, дернувшись,
останавливается на одной из станций. Мужчина безучастно смотрит на толчею
за окном, как вдруг замечает женское лицо, внимательно разглядывающее его
сквозь стекло; когда женщина убеждается, что он ее заметил, то начинает
призывно ему улыбаться. Мужчина тоже улыбается, буквально на секунду, без
тени смущения. Почти инстинктивно, непроизвольно, однако в улыбке этой
присутствует легкий оттенок неприязни. Затем он чувствует неловкость и
отворачивается, но чувство неловкости не только не проходит, но еще больше
усиливается, усиливается до того, что он возвращается взглядом туда, где
явилось ему лицо. Но поезд трогается с места, и поэтому странное лицо уже
не так-то просто увидеть, оно медленно уплывает из поля зрения мужчивы,
тот поворачивается, чтобы посмотреть на неумолимо исчезающую платформу,
но -- увы! Мужчина улыбается, в приятной увереиности, что, может быть,
не раз ему придется освежить в памяти это короткое милое приключение. А
затем снова погружается в полную бездеятельность.
СЦЕНА I
Грохочет поезд. За окнами мелькают огни.
С заднего конца вагона появляется ЛУЛА в яркой открытой летней одежде
и босоножках. Она несет плетеную сетку, полную каких-то буклетов, фруктов
и прочих незначительных вещиц. То и дело она сдвигает на лоб солнцезащитные
очки. ЛУЛА -- высокая, стройная, очаровательная женщина с длинными огненно-рыжими
волосами, свисающими на спину, и кричаще-красной помадой на губах. Она
ест невероятно аппетитное яблоко. ЛУЛА приближается к КЛЭЮ.
Останавливается рядом с его креслом, безжизненно повисает на поручнях,
ухитряясь при этом есть яблоко. Очевидно, что она собирается сесть по соседству
и что только ждет, когда он обратит на нее внимание.
КЛЭЙ сидит как и раньше, глядя поверх своего журнала, как и раньше,
журнал слегка дрожит, медленно раскачиваясь перед его лицом в тщетных усилиях
привлечь его внимание. Наконец, КЛЭЙ замечает женщину, болтающуюся на поручнях
совсем рядом с ним, и смотрит в ее насмешливо улыбающееся лицо.
ЛУЛА. Привет.
КЛЭЙ. Угу... Вы что-то хотели?
ЛУЛА. Я собиралась сесть... о'кей?
КЛЭЙ. Конечно.
ЛУЛА (Обрушиваясь в кресло и вытягивая ноги, будто она очень утомилась).
Уууф! Слишком растолстела.
КЛЭЙ. Ха. Мне так не кажется. (Отворачивается к окну. Несколько
заторможен и, может быть, удивлен.)
ЛУЛА. А мне кажется. (И она шевелит пальцами в шлепанцах, затем
закидывает правую ногу на левое колено, поправляет подошву и разглядывает
пятку. На мгновение может почудиться, что она вовсе и не замечала КЛЭЯ,
сидящего рядом и разговаривавшего с ней секунду назад. КЛЭЙ заглядывает
в журнал, потом в черный прямоугольник окна. Внезапно ЛУЛА поворачивается
к нему.) Вы разглядывали меня из окна?
КЛЭЙ (оборачиваясь, чопорно). Что?
ЛУЛА. Вы разглядывали меня из окна? На последней станции? КЛЭЙ. Разглядывал
вас? Что означают ваши слова?
ЛУЛА. Вы не знаете, что значит разглядывать?
КЛЭЙ. Я смотрел на вас из окна... если это что-либо значит. Я не знаю,
разглядывал ли я вас. Сдается мне, это вы меня разглядывали.
ЛУЛА. Да, разглядывала. Но только после того, как обернулась и увидела,
что вы разглядываете через вон то соседнее окно мой зад и ноги.
КЛЭЙ. Правда?
ЛУЛА. Правда. Я полагаю, эти прицельные выстрелы вы выполняли со скуки.
Ваш мозг от нечего делать мчался по человеческим телам.
КЛЭЙ. Ох, господи. Блеск! Теперь я допускаю, что смотрел в вашем направлении.
Которое в наибольшей степени занимал ваш зад.
ЛУЛА. Я думаю.
КЛЭЙ. Смотреть в окно, конечно, очень странное занятие. Более странное,
чем просто снисходительно поглядывать на абстрактные задницы.
ЛУЛА. Поэтому-то я и подошла посмотреть в окно... так, чтобы вы немного
отвлеклись. Я даже улыбнулась вам.
КЛЭЙ. Очень мило.
ЛУЛА. Я даже села в этот поезд и поехала совсем не туда, куда мне было
надо. И пошла ·о проходу... разыскивая вас.
КЛЭЙ. Правда? Это забавно.
ЛУЛА. Это забавно... Боже, вы скучный.
КЛЭЙ. Ох, извините, леди, но я, признаться, не был готов к приятельской
болтовне.
ЛУЛА. Ах вот как. К чему же вы были готовы? (Завернув огрызок яблока
в салфетку, бросает его на пол.)
КЛЭЙ (Неожиданно понимает эту фразу как предложение заняться сексом.
И в упор обращается к ней со своей идеей.) Ну, кое к чему я готов.
А вы?
ЛУЛА (громко засмеявшись и внезапно оборвав смех). Как вы думаете,
чего я от вас хочу?
КЛЭЙ. Чего?
ЛУЛА. Вы думаете, я хочу подцепить вас, заставить где-нибудь меня трахнуть
и заплатить мне, так?
КЛЭЙ. А что, на самом деле все иначе?
ЛУЛА. Вы похожи на человека, пытающегося выразить благочестивое негодование.
Вот на кого вы похожи. Вы похожи на человека, который живет в Нью-Джерси
со своими родителями и пытается выразить благочестивое негодование. Вот
так-то. Вы похожи яа человека, который неравнодушен к китайской поэзии
и обожает чоть теплый чай без сахара. (Смеется, то и дeло перекрещивая
и раздвигая ноги.) Вы похожи на смерть. А больше всего -- на сухое
печенье.
КЛЭЙ. (Мотает головой, смущаясь и пытаясь протестовать, в то же
время заинтригованый тем, что говорит женщина... в особенности же, самой
язвительной грубостью ее голоса, похожего на шум большого города, на шуршание
мягких подошв по тротуару.) Что, правда? Я на все это похож?
ЛУЛА. Ну, не совсем на все. (Изображает серьезность и произносит
нарочито мрачным тоном.) Я почти всегда лгу. (Улыбается.) Это
помогает мне контролировать мир.
КЛЭЙ. (Успокаивается. Смеясь громче, чем того стоит юмор.) Ну
да, конечно.
ЛУЛА. Но ведь это правда? Большая часть, верно? Джерси? Ваша
опухшая шея?
КЛЭЙ. Как вы узнали об этом? А? Нет, в самом деле? Я имею в виду Джерси?...
и даже «благочестивое негодовавие»? Я встречал вас раньше? Вы знаете Уоррена
Энрайта?
ЛУЛА. Вы попытались сделать это со своей сестрой, когда вам было десять.
(КЛЭЙ весь вжимается в спинку кресла, его глаза широко раскрыты, но
он старается изобразить равнодушие.) А я достигла цели несколько недель
назад. (Снова смеется.)
КЛЭЙ. О чем вы говорите? Уоррен сказал вам это? Вы подруга Джорджии?
ЛУЛА. Я уже сказала вам, я лгу. Я не знаю вашей сестры. Я не знаю Уоррена
Энрайта.
КЛЭЙ. Вы хотите сказать, что взяли эту информацию из воздуха? ЛУЛА.
Уоррен Энрайт -- это высокий тощий чернющий малый с фальшивым британским
акцентом?
КЛЭЙ. Я догадался, вы знали его.
ЛУЛА. Но это не так. Я просто подумала, что вы, наверное, должны знать
кого-либо похожего на него. (Смеется.)
КЛЭЙ. Да, да.
ЛУЛА. Возможно, что вы сейчас как раз едете к нему домой.
КЛЭЙ. Вы правы.
ЛУЛА. (Опуская руку на колено КЛЭЮ, проводя ею выше, к бедру, затем
обратно, очень внимательно следя за его лицом и непрерывно смеясь, возможно,
несколько мягче, чем раньше.) Скучный, скучный, скучный. Держу пари,
вы думаете, что я к вам пристаю.
КЛЭЙ. Вы о'кей.
ЛУЛА. Скажите, я возбуждаю вас?
КЛЭЙ. Ну да. А что, вы полагаете, происходит?
ЛУЛА. Откуда я знаю. (Возвращает руку ему на бедро, не шевелит ею,
затем убирает ее и опускает в сумку, вытаскивая оттуда яблоко.) Хотите?
КЛЭЙ. Пожалуй.
ЛУЛА. (Достает еще одно для себя.) Поделиться яблоком -- это
равносильно первому признанию в любви. (Откусывает немного и хихикает,
не сводя взгляда с КЛЭЯ. Произносит нараспев.) Ты умеешь обнимать...
мальчик! Гм... (Копируя его серьезность.) Понравилось бы вам соединиться
со мной, Мистер Мужчина?
КЛЭЙ. (Пытаясь быть таким же раскованным, как ЛУЛА. Громко кусая
яблоко.) Еще бы. Почему нет? С такой соблазнительной красоткой, как
вы. По этой части я не дурак.
ЛУЛА. И, держу пари, вы уверены, что знаете о чем говорите. (Несколько
грубо схватив его за запястье, так, чтобы он не мог есть яблоко.) Держу
пари, вы уверены почти во всем этом, потому что к вам уже не раз приставали
с просьбами о... правда? (Сильно трясет его запястье.) Правда?
КЛЭЙ. Да, правда... Блеск! Знаете, у вас такая крепкая хватка! Вы случайно
не культуристка? или что-нибудь в этом роде?
ЛУЛА. Что вы имеете против культуристок? И не отвечайте, ведь вы никогда
их не знали. (Цинично.) Это несомненно. Они не водятся в той части
Джерси, где вы живете. Это несомненно.
КЛЭЙ. Эй, вы до сих пор не сказали, откуда так много знаете обо мне?
ЛУЛА. Я уже говорила, что ничего не знаю о вас... Вы просто
принадлежите к характерному типу людей.
КЛЭЙ. Правда?
ЛУЛА. Или, по крайней мере, ваш тип людей я знаю очень хорошо. И вашего
псевдоанглийского друга тоже.
КЛЭЙ. Заочно?
ЛУЛА. (Откидываясь на спинку сиденья, целеустремленно доедая яблоко
и мыча обрывки какой-то песенки в стиле ритм-энд-блюз.) Что?
КЛЭЙ. Без специального знакомства?
ЛУЛА. О, мальчик. (Мельком бросает взгляд на Клэя.) Что за лицо.
Знаете, а ведь вы довольно красивый мужчина.
КЛЭЙ. Не спорю.
ЛУЛА. (Не совсем раcслышав ответ.) Что?
КЛЭЙ. (Повышая голос, очевидно, полагая, что последняя фраза утонула
в шуме поезда.) Не спорю.
ЛУЛА. С каждым годом у меня появляется все больше и больше седых волос
и... И я меняю свой имидж.
КЛЭЙ. Почему вы хотите казаться старой?
ЛУЛА. Но это всегда незаметно начинается. (Отвлеченно). На фоне
тяжелых жилых многоэтажек они крепко сжали друг друга
в объятиях. День и ночь.
КЛЭЙ. Что?
ЛУЛА. (Опомнившись.) Эй, почему бы вам не взять меня с собой
на вечеринку, на которую вы сейчас направляетесь?
КЛЭЙ. Вы должны быть подругой Уоррена, чтобы знать о вечеринке.
ЛУЛА. Вы не хотите взять меня на вечеринку? (Делает вид, что поправляет
на себе облегающее вечернее платье.) Ну, давайте же, приглашайте меня
на вашу вечеринку.
КЛЭЙ. Конечно, я попрошу вас пойти со мной на вечернику. И буду биться
об заклад, что вы подруга Уоррена.
ЛУЛА. Почему я не подруга Уоррена? Почему? (Взяв его за руку.)
Вы меня еще не пригласили?
КЛЭЙ. Как же я приглашу вас, когда не знаю вашего имени?
ЛУЛА. Вы хотите называть меня по имени?
КЛЭЙ. Это что, секрет?
ЛУЛА. Я Лена Гиена.
КЛЭЙ. Знаменитая женщина-поэт?
ЛУЛА. Поэтесса! Она самая!
КЛЭЙ. Ладно, вы так много обо мне знаете... как меня зовут?
ЛУЛА. Морис Гиена.
КЛЭЙ. Знаменитая женщина-поэт?
ЛУЛА. Она самая! (Смеясь и заглядывая в свою сумку.) Хотите
еще яблоко?
КЛЭЙ. Не делайте этого, леди. Я только на днях распрощался с доктором.
ЛУЛА. Готова поспорить, ваше имя... что-то похожее на... мммм, Гарольд
или Уолтер, ага?
КЛЭЙ. Боже! нет.
ЛУЛА. Ллойд, Норман? Одно из таких безнадежных цветных имен, ползущих
из Нью-Джерси. Леонард? Бэээ...
КЛЭЙ. Похоже на Уоррен?
ЛУЛА. Определенно. Именно как Уоррен. Или Эверетт.
КЛЭЙ. Бэээ...
ЛУЛА. Ладно, но уверена, что это не Вилли.
КЛЭЙ. Это Клэй.
ЛУЛА. Клэй? Правда? Клэй как?
КЛЭЙ. Выбирайте на свой вкус. Джексон, Джонсон или Вильямс.
ЛУЛА. О, правда? Спасибо. Тогда ваша фамилия будет Вильямс. Для вас
слишком претенциозно быть Джексоном или Джонсоном.
КЛЭЙ. Нормалек.
ЛУЛА. Итак, Клэй, о'кей.
КЛЭЙ. Так значит, Лена.
ЛУЛА. Так значит, Лула.
КЛЭЙ. О?
ЛУЛА. Лула Гиена.
КЛЭЙ. Очень хорошо.
ЛУЛА (Cнова начиная смеяться.) А теперь скажите мне: «Лула,
Лула, почему бы вам не пойти со мной на эту пирушку сегодня вечером?» Это
ваша реплика, и давайте-ка придерживаться каждый своей роли.
КЛЭЙ. Лула, почему бы вам же пойти со мной на эту пирушку сегодня вечером,
ага?
ЛУЛА. Повторите мое имя дважды прежде, чем попросите, и без «ага».
КЛЭЙ. Лула, Лула, почему бы вам не пойти со мной на эту пирушку сегодня
вечером?
ЛУЛА. Я бы рада пойти, Клэй, но как вы можета просить об этом, когда
совсем меня на знаете?
КЛЭЙ. Очень странно, не так ли?
ЛУЛА. Что это за реакция? Я считаю, что вы должны сказать: «Вот и отлично
-- мы специально пойдем на вечеринку , чтобы лучше друг друга узнать.»
КЛЭЙ. Это слишком старомодно.
ЛУЛА. Что вас не устраивает? (Взглянув на него чуточку сердито,
но все же еще шаловливо.) Про что комедия, которую вы играете, мистер?
Мистер Клэй Вяльямс? (Хватает его за бедро возле самых ягодиц.)
Что вы об этом думаете?
КЛЭЙ. Смотрите-ка, теперь вы действительно меня возбуждаете.
ЛУЛА (Убрав руку и выбросив огрызок яблока в окно.) Держу пари.
(Откидывается на спинку сиденья, и наступает тишина.)
КЛЭЙ. Я думал, вы все-все обо мне знаете? Что случилось? (Лула смотрит
на него, затем медленно отводит взгляд, потом отворачивается в другую сторону,
туда, где сидят остальные пассажиры. Шум поезда. Она что-то ищет в своей
сумке и вытаскивает какой-то буклет. Кладет его себе на колени и вяло перелистывает
страницы. Клэй наклоняет голову, чтобы прочитать название книжки. Шум поезда.
Лула шелестит страницами, глаза ее смотрят в никуда. Молчание.) Вы
поедете со мной на вечеринку, Лула?
ЛУЛА. (Тоскливо и даже не глядя.) Я совсем не знаю вас.
КЛЭЙ. Вы же сказали, что знаете мой тип.
ЛУЛА (Несколько раздраженно.) Не приставай ко мне, забулдыга.
Я знаю вас, как ладонь собственной руки.
КЛЭЙ. Руки, с помощью которой вы ели яблоко?
ЛУЛА. Ага. И которой я открывала дверь в прошлую субботу. Мою дверь.
На самой верхней площадке. Пятый этаж. И которой чищу морковь. А также
(смотрит на него) той же самой рукой я расстегиваю платье, сбрасываю
юбку. Той же самой рукой... любимый.
КЛЭЙ. Вы что, сердитесь? Я сказал что-нибудь не то?
ЛУЛА. Вы все сказали не то. (Натянуто улыбаясь.) Все, что делает
вас таким привлекательным. Ха! В этом забавном пиджаке со всеми его пуговицами.
(Оживляясь, хватаясь за его пиджак.) Зачем вы напялили пиджак, галстук
и все остальное в эдакую жару? И вообще, как вас угораздило остановить
выбор именно на этих пиджаке и галстуке? Ваши предки когда-нибудь сжигали
ведьм или начинали революцию из-за цены на чай? Эти узкоплечие одеяния,
пришедшие из глубины веков, должны угнетать вас. Пиджак на трех пуговицах.
Какая вам польза носить пиджак на трех пуговицах и полосатый галстук? Ваш
дед был рабом, он не попал в Гарвард.
КЛЭЙ. Мой дед был надсмотрщиком.
ЛУЛА. И вы пошли в колледж для цветных, где каждый корчил из себя Аверелла
Гарримана(2).
КЛЭЙ. Кроме меня.
ЛУЛА. А вы? Как вы думаете, кого вы из себя корчили?
КЛЭЙ. (Смеется так, будто уловил тенденцию разговора.) Ну, в
колледже я думал, что был Бодлером. Но с тех пор он мне наскучил.
ЛУЛА. Держу пари, вы никогда не думали, что все время были заурядным
черным негром. (Изображает серьезность, затем сдавленно мычит, не в
силах сдержать смех. Клэй ошеломлен, но после такой ее реакции, пытается
оценить юмор, сдержанно улыбается.) Черный Бодлер!
КЛЭЙ. Ну-ну.
ЛУЛА. Мальчик, вы такой старомодный. Я беру назад то, что сказала раньше.
Все произнесенное вами не не то. Оно безупречно. Вам бы на телевидение.
КЛЭЙ. Вы ведете себя так, будто сами с телевидения.
ЛУЛА. Это потому, что я актриса.
КЛЭЙ. Так я и думал.
ЛУЛА. И глубоко ошибались. Я не актриса. Я ведь говорила вам, что всегда
лгу. Я ничто, голубчик, никогда не забывайте этого. (Смягчившись.)
Хотя моя мать была коммунисткой. Единственное лицо в нашей семье, которое
хоть чем-то было.
КЛЭЙ. Моя мать была республиканкой.
ЛУЛА. А ваш отец голосовал скорей за человека, чем за партию. КЛЭЙ.
Точно!
ЛУЛА. Слава ему! Слава, слава ему!
КЛЭЙ. Слава!
ЛУЛА. И слава Америке, где он волен голосовать сообразно своему выбору!
Слава!
КЛЭЙ. Слава!
ЛУЛА. И слава обоим твоим родителям, которые хоть и были такими разными,
но соединились для решительного шага, и слава Государству, которое тут
же узаконило этот Союз любви и самопожертвования, возникший в честь цветка
талантов, расцветшего в благородном Клэе... как твое второе имя?
КЛЭЙ. Клэй.
ЛУЛА. Союз любви и самопожертвования, возникший в честь цветка талантов,
расцветшего в благородном Клэе Клэе Вильямсе. Слава! И самая большая слава,
слава тебе, Клэй Клэй! Черный Бодлер! Да! (И со злобным цинизмом.)
Мой Христос. Мой Христос.
КЛЭЙ. Благодарю вас, мэм.
ЛУЛА. Люди примут вас как гостя из будущего. И возлюбят вас за то,
что вы не убиваете их, когда вы в силах это сделать.
КЛЭЙ. Что?
ЛУЛА. Вы убийаэ, Клэй, и знаете это. (Ее голос многозначительно
понижается.) Вы, черт дери, хорошо знаете, что я имею в виду.
КЛЭЙ. Я знаю?
ЛУЛА. Итак, притворимся, что воздух чист и ароматен.
КЛЭЙ. (Хихикает, уткнувшись носом в ее блузку.) Вот-вот.
ЛУЛА. И притворимся, что люди не могут видеть нас. То есть все эти
граждане. И что вы свободны от вашей истории. А я свободна от своей. Мы
притворимся, что мы оба -- безымянные призраки, переваривающиеся в тоннелях
городских кишок. (Кричит изо всех сил.) ТАСКИ!
Затемнение.
СЦЕНА II
Обстановка такая же, как раньше, только теперь освещен весь вагон.
Когда занавес поднимается, обнаруживается, что в вагоне находятся и другие
пассажиры, но ни Клэй, ни Лула не замечают их. Галстук Клэя развязан. Лула
прижимает к себе руку молодого человека.
КЛЭЙ. Вечеринка!
ЛУЛА. Я знаю, это будет что-то очень хорошее. Ты придешь туда со мной,
и я, конечно же, постараюсь выглядеть независимой и значительной. Я буду
неприступной, надменной и тихой, широченными шагами неторопливо прогуливаясь
туда и обратно. КЛЭЙ. Хорошо.
ЛУЛА. Как только ты опьянеешь, сразу же похлопай меня по бедру, нежно-нежно,
и тогда я посмотрю на тебя таинственно и дам почувствовать вкус моих губ.
КЛЭЙ. И сопутствующие этому звуки, такие же, как секунду назад.
ЛУЛА. Со сверстниками ты будешь делиться своими воспоминаниями, а с
пожилыми людьми -- своими планами. Если ты встретишь закадычного друга,
который тоже придет на вечеринку с кем-нибудь вроде меня, то мы можем отойти
куда-нибудь в сторонку, потягивая вино и обмениваясь знаками нашей страсти.
Атмосфера будет насыщена любовью, желанием и неприкрытой моральной решимостью
к этому.
КЛЭЙ. Чудесно. Чудесно.
ЛУЛА. И все будут притворяться, что не знают твоего имени... (На
мгновение она печально замолкает.) Позже, когда они узнают, то потребуют
дружбы, чтобы тем самым опровергнуть твою безупречную репутацию.
КЛЭЙ (целуя ее шею и пальцы). А потом что?
ЛУЛА. Потом? Ну, потом мы выйдем на улицу, поздно ночью, поедая яблоки,
и осмотрительно фланируя к моему дому.
КЛЭЙ. Осмотрительно?
ЛУЛА. Я хочу сказать, мы будем осматривать витрины всех магазинов,
и отпускать двусмысленные шуточки. Может быть, мы повстречаем Еврейского
Буддиста и разнесем вдребезги его самомнение чашкой весьма претенциозного
кофе.
КЛЭЙ. Во славу чьего бога?
ЛУЛА. Моего.
КЛЭЙ. Кто твой?
ЛУЛА. Я... а твой?
КЛЭЙ. Корпоративное Божество.
ЛУЛА. Именно. Именно. (Замечает одного из вошедших пассажиров.)
КЛЭЙ. Давай дальше хронику. Что с нами приключается потом?
ЛУЛА. (С едва заметным оттенком нежной печали, однако же пытаясь
выдержать победоносный и воинственный дух в своих дальнейших описаниях.)
Мой дом, конечно.
КЛЭЙ. Конечно.
ЛУЛА. И мы поднимаемся по узкой лестнице многоквартирного дома.
КЛЭЙ. Ты что, живешь в многоквартирном доме?
ЛУЛА. Где-то ведь нужно жить. Напомни-ка мне специфический стиль моего
безумного романа.
КЛЭЙ. По многоквартирным ступенькам...
ЛУЛА. И своей яблокоедной рукой я толкаю дверь и ввожу тебя, моя нежная
большеглазая добыча, в мой... Боже, как я называю это... в мою лачугу.
КЛЭЙ. А что же происходит потом?
ЛУЛА. После танцев и игр, после долгого поглощения алкоголя и долгого
шараханья по комнатам начинается настоящее развлечение.
КЛЭЙ. Ах, настоящее развлечение. (Смутившись, досадуя на себя.)
Которое есть...?
ЛУЛА (Смеется.) Настоящее развлечение в темном доме? Ха! Настоящее
развлечение в темном доме, под самой его крышей, выше всей улицы и всех
этих тупых ковбоев. Я веду тебя, ласково сжимая твою влажную руку в своей
руке...
КЛЭЙ. Которая не влажная?
ЛУЛА. Которая сухая, как пепел.
КЛЭЙ. И холодная?
ЛУЛА. Не думай, что тебе что-нибудь выгорит от этого, если будешь продолжать
в том же духе. Она вовсе не холодная. Ты фашист!.. В моей темной гостиной.
Где мы будем разговаривать бесконечно, бесконечно...
КЛЭЙ. О чем?
ЛУЛА. О чем? О твоей мужской зрелости, а ты что думал? Как по-твоему,
о чем мы говорим все это время?
КЛЭЙ. Ну, я не знаю. Уверен, что не знаю. Все что угодно в мире, но
не это. (Замечает, что вошли другие пассажиры, смотрит мельком, почти
непроизвольно оглядывает вагон.) Эй, я даже не заметил, как здесь очутились
все эти люди.
ЛУЛА. Да, я знаю.
КЛЭЙ. Черт, это метро такое медленное.
ЛУЛА. Да, я знаю.
КЛЭЙ. Ладно, продолжай. Мы говорили о моей мужской зрелости.
ЛУЛА. И до сих пор говорим. Все время.
КЛЭЙ. Мы были в твоей гостиной.
ЛУЛА. В моей темной гостиной. Говорили бесконечно.
КЛЭЙ. О моей мужской зрелости.
ЛУЛА. Как только мы доберемся до дома, я составлю план всех наших развлечений.
КЛЭЙ. Ага, отлично...
ЛУЛА. Кроме того, мы делаем еще кое-что, пока говорим. И кувыркаемся.
КЛЭЙ (пытаясь улыбнуться пошире, чтобы не дрожали губы). Мы
наконец-то добрались до этого.
ЛУЛА. И ты назовешь мою комнату мрачной, как могила. Ты скажешь: «Это
место похоже на склеп Джульетты.»
КЛЭЙ (смеется). Скажу.
ЛУЛА. Я знаю. Возможно, ты уже говорил это раньше.
КЛЭЙ. И все? Все наше великолепное турне? Уже конец?
ЛУЛА. Нет еще. Твои губы окажутся близко-близко к моему лицу, ты станешь
мне что-то долго-долго говорить, и признаешься шепотом, что любишь меня.
КЛЭЙ. Может быть, признаюсь.
ЛУЛА. И солжешь.
КЛЭЙ. Я никогда не стал бы лгать о чем-нибудь подобном.
ЛУЛА. Ха. Это лишь маленькая толика того, о чем ты будешь лгать. Особенно,
если решишь, что это поддержит во мие жизнь.
КЛЭЙ. Поддержит в тебе жизнь? Я не понимаю.
ЛУЛА (взорвавшись хохотом). Не понимаешь? Ну, не смотри на меня
так. Зайдем с другой стороны. Обе стопы подхватывают меня, когда я ставлю
их одну впереди другой...
КЛЭЙ. Бедная. Бедная. Ты уверена, что ты не актриса? Все так высокопарно.
ЛУЛА. Ладно, я говорила тебе, что не актриса... правда, вдобавок говорила,
что все время лгу. Сделай-ка свое собственное заключение.
КЛЭЙ. Бедная. Бедная. Ты точно уверена, что ты не актриса? Роман дописан?
Или ты не знаешь, что там дальше?
ЛУЛА. Я тебе говорила, что знаю все. Или почти все.
КЛЭЙ. Там дальше будет смешная глава?
ЛУЛА. Я думала, все главы были смешными.
КЛЭЙ. Нет, ты имела в виду что-то странное, а не ха-ха.
ЛУЛА. Ты не знаешь, что я имела в виду.
КЛЭЙ. Хорошо, доскажи остальное, раз уж взялась. Что там еще? Я хочу
цельную историю.
ЛУЛА (рассеянно роясь в сумке. Говорит замедленно, с глупым сюсюканьем).
Любая сказка -- это всегда цельная история. Абсолютно любая. Наш цельный
рассказ чуть-чуть изменился со временем. Разве может вещь вечно оставаться
такой же, как в начале? А? (Хлопает его по плечу, вытаскивая из сумки
разные предметы и, не глядя, бросает их через плечо в проход между сиденьями.)
Одна я делаю то же, что и раньше. Ем яблоки и прогуливаюсь с бессмертными
интеллигентными любовниками. Но разве не ты впутываешь меня в эту историю?
Все смотришь и смотришь в окно. Перелистываешь страницу. Другую, еще одну,
еще. До тех пор, дерьмо такое, пока не замечаешь меня. А если б и этого
не произошло, то и сейчас бы сидел такой же серьезный... Держу пари, ты
даже не в шутку занимался психоанализом. Как эти еврейские поэты из Йонкерса,
которые бросают своих матерей, заглядываясь на чужих матерей, или матерей
тех матерей, на чьи мешковатые груди они кладут свои бормочущие головы.
Их стихи, как правило, не в меру насмешливы. И все о сексе.
КЛЭЙ. Зато их звук прекрасен, как движение.
ЛУЛА. А ты меняешься. (В пустоту.) Вещи обрабатывают и обрабатывают
тебя до тех пор, пока ты не начинаешь их ненавидеть... (В вагон входит
большая группа людей. Одни усаживаются в кресла, другие цепляются за поручни
и, раскачиваясь в унисон движению поезда, разглядывают нашу парочку с мимолетным
любопытством людей, которым нечего делать.)
КЛЭЙ. Ух ты, откуда взялась вся эта толпа? Должно быть, возвращаются
с какого-то большого концерта.
ЛУЛА. Ты прав. Это так.
КЛЭЙ. О? Ты и о них все знаешь?
ЛУЛА. О да. О них даже больше, чем о тебе. Они пугают тебя?
КЛЭЙ. Пугают меня? Почему это они должны меня пугать?
ЛУЛА. Потому что ты беглый негр.
КЛЭЙ. Да?
ЛУЛА. Потому что ты пролез под колючей проволокой и выследил меня.
КЛЭЙ. Под какой еще проволокой?
ЛУЛА. Разве вокруг вашей плантации нет проволоки?
КЛЭЙ. Ты, наверное, еврейка. Все думаешь о проволоке. Плантации не
огораживались проволокой. Плантации -- это открытые обширные угодья и там
просторно, прямо как на небесах. Все негры привыкли к ним. Бренчат и бурчат
что-то дни напролет.
ЛУЛА. Да, да.
КЛЭЙ. Вот так и появился блюз.
ЛУЛА. Да, да. Вот так и появился блюз. (Начинает петь какую-то песню.
Ее пение тут же переходит в истерический вой. Продолжая петь, она вскакивает
с места, разбрасывая в разные стороны вещи из своей сумки. Ритмически вздрагивает
и кружится, перемещаясь по проходу туда и обратно, натыкаясь на пассажиров,
которые стоят у нее на пути, и перепрыгивая через ноги сидящих. Кроме этого
она отпускает направо и налево злобные вульгарные шуточки, пытаясь отстукивать
ногами чечетку и раскачиваясь в немыслимых па.) Вот так появился блюз.
Да, да. Сукин сын, пошел с дороги! Да. Кря-кря. Да, да. Вот так появился
блюз. «Десять глупых негритят на дуб решили влезть...» -- бедненькие, они
в жизни не видали ничего подобного. (Вспоминает о Клэе, возвращается
к нему, тормошит его, стараясь заставить потанцевать с собой.) Вот
так и появился блюз. О да. Пойдем, Клэй. Сделай что-нибудь из ряда вон
выходящее. Потремся животиками, а? Потремся животиками.
КЛЭЙ. (Отмахивается от нее. Он смущен, и пробует как-то обуздать
ее танцевальный порыв.) Эй, что было в этих яблоках? Свет мой, зеркальце,
скажи, кто на свете всех милей? Милее всех Белоснежка, помни об этом, малыш.
ЛУЛА. (Хватает его за руку, которую он тотчас же отдергивает.)
Пойдем же, Клэй. Давай потремся пузами прямо в поезде. Бесстыдно. Бесстыдно.
Давай подергаемся, как дергалась твоя никчемная мамаша. Встряхнись, пока
ты не сошел с ума. Шевелись, шевелись, шевелись, шевелись! Иде-е-ем! Ну
же, Клэй! Давай делать ай-я-яй прямо в поезде, почешемся пупками.
КЛЭЙ. Эй, да тебе как под юбку косяк вставили.
ЛУЛА. (Ее раздражает, что он отказывается танцевать с ней, она еще
сильнее пытается смутить его.) Пойдем, Клэй... Давай сделаем это. Ах!
Ах! Клэй! Клэй! Ты, черный ублюдок среднего достатка. Забудь о своей мамаше
из собеса хоть на несколько секунд, и давай постучимся животиками. Клэй,
ах ты толстогубый белый. Несостоявшийся христианин. Ты вовсе никакой не
негритос, ты просто грязный белый человек. Вставай, Клэй. Потанцуй со мной,
Клэй.
КЛЭЙ. Лула! Немедленно сядь! Остынь.
ЛУЛА (передразнивая его в диком танце). Остынь. Остынь. Это
все, что ты знаешь... вытряхнул на кучерявую голову бодрящий лосьон, застегнул
пиджак до самого подбородка, и напичкан под завязку словами белых янки.
Христос. Бог. Встань и заори этим людям. Заори какое-нибудь бессмысленное
дерьмо в эти скучные лица. (Она кричит на пассажиров, продолжая танцевать.)
Красные поезда битком набиты обосранными еврейскими подштанниками! Что
означает ваша вонючая гнилая тишина?! И сопли, которые вы глубокомысленно
собираете в свои носовые платки, сморкаясь с громким присвистом, похожим
на крик чайки. Клэй, взорви все это. Не сиди, не подыхай вместе с ними;
они хотят, чтобы ты умер. Вставай.
КЛЭЙ. Да сядь же ты, еб твою мать! (Пытается схватить ее.) Сядь,
черт тебя побери!
ЛУЛА (уворачиваясь от его рук). Эй, встряхнись-ка, Дядя Том,
Кучеряшка-Том. (Отплясывает что-то похожее на джигу, дразня Клэя грубыми
шутками.) Вот он, вот он, Дядя Том... Я имею в виду, Кучеряшка Том.
С клюкой сосновою в руке, с седою гривой на башке. Старый Том, Старый Том
кофе пьет вонючим ртом, и старушке миссис Призм ставит сразу десять клизм.
Он совсем уже старик, но лениться не привык. Едет, пока белый человек не
выкинет его на помойку. Старый Кучеряшка-Том. (Пассажиры смеются. Какой-то
пьянчужка встает и присоединяется к Луле в ее танце, как можно старательнее
подпевая ей. Клэй поднимается с места, бегло оглядывает остальных пассажиров.)
КЛЭЙ. Лула! Лула! (Она танцует, кружась и продолжая громко кричать.
Пьянчуга тоже кричит и дико трясет руками.) Лула... заткнись, сука.
Почему ты не угомонишься? (Cпотыкаясь, несется к ней и хватает за руку.)
ЛУЛА. Пусти меня! Ты, черный ублюдок! (Пытается вырваться.)
Пусти меня! Помогите! (Клэй тащит ее к своими креслу. Пьяница пытается
помешать ему. Он обхватывает Клэя за плечи и самоотверженно борется за
свою даму. Клэй стряхивает его на пол, не отпуская Лулы, которая все это
время кричит, как резаная. В конце концов, Клэй подталкивает ее к креслу
и грубо усаживает.)
КЛЭЙ. А теперь заткнись к чертовой матери! (Трясет ее за плечи.)
Просто заткнись. Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты ничего не знаешь. И поэтому
держи закрытым свой глупый рот.
ЛУЛА. Ты боишься белых. И твой отец боялся. Дядя Том -- Большая Губа!
КЛЭЙ. (Закрывает ей рот руками с такой силой, что Лула едва не теряет
сознание, больно стукнувшись затылком о спинку сиденья. Когда она вырывается,
он снова зажимает ей рот.) Заткнись и дай мне сказать. (Он оглядывается
на других пассажиров, готовых уже бросится на него. Пьяница стоит на коленях,
потирая голову, и тихо напевает все ту же песню. Он замолкает, когда замечает,
что Клэй смотрит на него. Другие пассажиры отворачиваются к своим газетам
или смотрят в окно.) Дерьмо! Ты совсем взбесилась, Лула, и ничего не
чувствуешь. Секунду назад я готов был убить тебя. Стоило только сдавить
чуть посильней твое узкое горло. Я мог спокойно задушить тебя и хладнокровно
наблюдать, как ты синеешь, подыхая. И дрыгаешь ногами. Я мог задушить всех
этих бледнолицых янки, сидящих вокруг, втянув головы в плечи, разглядывающих
меня поверх своих газет. Убить их тоже. Даже если они сами этого хотели.
Того джентльмена... (Кивнув на хорошо одетого мужчину.) Я мог вырвать
газету из его рук, таких же среднеклассовых, как и мои; я мог разбить его
часы, а потом с легкостью и изяществом растерзать его горло. Это не составило
бы большого труда. Вот только зачем? Зачем убивать вас, нежных идиотов?
Ты ничего не понимаешь, кроме роскоши.
ЛУЛА. Ты дурак!
КЛЭЙ (вновь толкая ее на место). Я не буду повторять, Таллула
Бэнкхед!(3) Роскошь. У тебя на лице и на
пальцах. Ты указываешь мне, что делать. (Лула испуганно вскрикивает.)
Молчать! Молчи и слушай! Если я негр среднего класса, подделывающийся под
белого... ты уж, пожалуйста, позволь мне это. Позволь мне идти туда, куда
мне хочется. (Сквозь зубы.) А не то я оторву твои вонючие сиськи!
Позволь мне быть тем, кем я ощущаю себя. Дядей Томом. Томасом. Кем мне
хочется. Это не твоя забота. Ты не знаешь ничего, кроме того, что очевидно.
Игра. Ложь. Этикетка. Нищее сердце, трепыхающееся черное сердце. Ты никогда
не узнаешь правды обо мне. О том человеке, который сидит здесь в этом застегнутом
на все пуговице пиджаке, сдерживая в себе желание перегрызть тебе горло.
Просто так, от нечего делать. Ты смазливая либеральная проститутка! Ты
подставляешь жопу какому-то негру и сразу воображаешь себя экспертом по
части жизни черных. Это все дерьмо собачье. Ты можешь знать наверняка только
одно -- когда ты приходишь, он вставляет тебе крепкую палку. И все. Животиками
потереться? Ты хотела животиками потереться? Говно, ты даже не знаешь,
как. Ты просто не умеешь. Старый гнилой говенный съем -- вот что это, когда
ты тут ворочаешь своей задницей, как слониха. Это не мой сорт животиков.
Животиками в Квинсе(4) не трутся. Животиками
трутся по темным углам, держа большие шляпы и пальто в одной руке. Животики
тебя ненавидят. Старые лысые четырехглазые янки, прищелкивающие пальцами...
они и понятия не имеют, что делают. Они говорят: «Я люблю Бесси Смит(5).»
И даже не понимают, что Бесси Смит говорит: «Поцелуйте-ка мой зад, поцелуйте
мой черный неукротимый зад.» До того, как по-настоящему полюбить ее, мучаясь
от неразделенности чувства, ты стремишься объяснить себе, почему она так
говорит, почему она просто говорит: «поцелуй мой черный зад.» И если не
находишь ответа, это значит, что ты же и целуешь.
Чарли Паркер(6)? Все хиповые белые мальчики
пищат от Птицы. А Птица говорит: «Засунь себе в жопу, слабоумный янки!
Подставляй зад!» А эти все сидят там и толкуют о трагическом гении Чарли
Паркера. Птица не сыграл бы ни ноты своей музыки, если бы, прогуливаясь
по Восточной Шестьдесят Седьмой улице, убил бы десять первых белых, попавшихся
на пути. Ни ноты! Я тоже мог бы стать отличным поэтом. Да. Это точно. Поэтом.
В определенном виде ублюдочной литературы... все что нужно для сюжета --
это просто пырнуть ножом. Так дай же мне пустить тебе кровь, тебе, визжащей
проститутке, -- и поэма готова. Все психиатры сюжаются против мира, противоположного
миру нормальных. Хотя каждый знает, что лишь одна вещь могла бы навсегда
вылечить от помутнения рассудка -- убийство. Вот и все. Я хочу сказать,
что если бы я убил тебя, то другие белые стали бы, наконец, понимать меня.
А ты понимаешь? Нет. Думаю, что нет. Если Бесси Смит убила бы кого-нибудь
из белых, она не нуждалась бы в той музыке. Она смогла бы говорить о мира
очень просто и лаконично. Без метафор. Без ворчания. Без метаний во мраке
своей души. Просто, как дважды два -- четыре. Деньги. Власть. Роскошь.
Словно одна из тех. Из всех этих. Все бы у нее было. Сумасшедшие негры,
повернувшиеся спиной к здравомыслию. Когда весь мир нуждается в простом
акте. В убийстве. Только убийство! Могло бы сделать нас нормальными. (Внезапно
утомленно.) А-а-а. Дерьмо. Кому это нужно? Лучше быть дураком. Ненормальным.
Сумасшествие моего народа живет в моих словах, и не умирает, и совершенствуется,
изощряется, толкая меня на новые безумные поступки. Ха! Это смешно. Мой
народ. Мне даже не надо доказывать свою принадлежность к нему. В собственность
себе они получили руки и ноги. Индивидуальные ненормальности. Любое зеркало
это подтвердит. Им не нужны все эти слова. Им не нужна ничья защита. Выслушай
только одну вещь, и скажи своему отцу -- возможно, он из тех, кому надо
это знать. Для того, чтобы наперед все спланировать. Скажи ему, чтобы он
не проповедовал рационализм и холодную логику этим негритосам. Им нужно
совсем немного. Разреши им петь, проклиная тебя в каждом звуке, и быть
уверенными, что твоя грязь -- всего лишь невинное отсутствие вкуса. Не
делай ошибки, руководствуясь безответственной волной христианского милосердия,
вещая так же и о преимуществах западного рационализма, или великой интеллектуальной
миссии белого человека, потому что они, может быть, начнут слушать. И потом,
в один прекрасный день, ты, может быть, найдешь их готовыми понять именно
то, о чем ты говоришь. Всех этих людей фантазии. Всех этих людей блюза,
и однажды, клянусь своей черной задницей, когда ты по-настоящему поверишь,
что сможешь «допустить» их в свое общество, с несколькими блюзами, исключая
лишь очень старые и очень тоскливые, про арбузные плантации, -- это будет
триумф великого миссионерского сердца, и все презренные экс-негритосы восстанут
благодарные пред лицом Западного Человека, с чистым взором, готовые к полезной
полноценной жизни, трезвой, благочестивой и нормальной, и они убьют тебя.
Они убьют тебя и найдут тому очень рациональные объяснения. Оправдания,
такие же убедительные, как и твои собственные. Они перережут тебе глотку
и протащат тебя через весь город так, что твое мясо отделится от костей.
И бросят где-нибудь на окраине, в целях санитарной изоляции.
ЛУЛА (с деловыми нотками в голосе). Я не желаю больше слушать.
КЛАЙ. (Подбирает свою книгу.) Держу пари, что не врешь. Я думаю,
лучше мне собрать свое барахло и вылезти из поезда. К сожалению, мы не
разыграли наше маленькое карнавальное шоу, сценарий которого ты мне тут
вкратце пересказала...
ЛУЛА. Нет. Не разыграли. Ты прав, как никогда. (Она резко оглядывается
на остальных пассажиров.) Все правильно! (Пассажиры перешептываются.)
КЛЭЙ (перегнувшись через девушку, собирая свои вещи). Прости,
малыш, сомневаюсь, что у нас могло бы что-нибудь получиться. (Как только
он склоняется над ее ногами, чтобы поднять с пола какую-то вещь, девушка
достает небольшой нож и вонзает ему в грудь. Дважды. Клэй падает на ее
колени, глупо хлопая ртом.)
ЛУЛА. Прости -- это хорошо. (Оборачивается к другим пассажирам,
которые уже повскакивали со своих мест.) Прости -- единственная правильная
вещь, которую ты сегодня сказал. Уберите от меня этого человека! Быстрее,
марш! (Пассажиры подходят и покорно уносят труп Клэя прочь.) Откройте
окно и выбросьте тело. (Они выкидывают его из вагона.) И чтоб на
следущей же станции духу вашего здесь не было! (Лула начинает приводить
себя в порядок. Все оправляет. Вытаскивает записную книжку и делает в ней
короткую небрежную пометку. Бросает записную книжку в сумку. Поезд подходит
к станции, и все пассажиры покидают вагон, оставляя ее одну.
Через некоторое время появляется молодой негр лет двадцати с пачкой
книжек под мышкой. Он усаживается в кресло за несколько сидений от Лулы,
за ее спиной. Она оглядывается и окидывает его долгим оценивающим взглядом.
Тот отворачивается от книги, которую начал было читать, и роняет ее себе
на колени. Затем в вагон входит старый негр-кондуктор, он слегка пританцовывает
в своих мягких ботинках, мурлыча слова какой-то песенки. Он мельком смотрит
за молодого человека и тут же приветствует.)
КОНДУКТОР. Привет, браток!
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Привет. (Кондуктор продолжает двигаться по проходу
в своем немыслимом танце, напевая. Лула оборачивается, чтобы получше разглядеть
его, и следит за его движениями. Кондуктор приподнимает шляпу, оказавшись
около ее кресла, и, продолжая пританцовывать, выходит из вагона.)
ЗАНАВЕС
1. Об этом загадочном названии пьесы
много спорили. Оно может отсылать читателя к первому судну работорговцев,
пришедшему в колонии, -- голландскому фрегату, бросившему якорь в Джорджтауне
в 1619 году с 20 «негарами» на борту. Или же здесь сохранена аллюзия на
легенду о Летучем Голландце, судне, обреченном на вечные скитания из-за
проклятого за богохульство капитана. -- Здесь и далее прим. ред.
2. Аверелл Гарриман, государственный
и общественный деятель, член демократической партии США, губернатор Нью-Йорка,
1955-59 гг.
3. Таллула Бэнкхед (1903-1968) --
красивая, выдающаяся и раскрепощенная белая актриса.
4. Один из районов Нью-Йорка, как
правило, ассоциирующийся со скукой, тупостью, застойностью среднего класса
белых.